Лаэр-Данвед

"Поющий в ночи" — так в Дориате называли соловья. А ещё — "дитя звёздных сумерек". Тинувиэль, её второе имя...

То ли улыбка, то ли гримаса боли промелькнула на его лице, и веки устало опустились. Жёсткие пальцы разжались; Лютиэн перехватила безвольную руку эльфа и почувствовала, что его бьёт озноб. Ночь была холодна, он ослабел от яда и потери крови, а его собственная мокрая одежда скорее отнимала тепло, чем грела.

Лютиэн расстегнула фибулу на плече. Рука дрогнула, остриё застёжки оцарапало палец.

...То, что он носит знак своих лордов, ещё не значит, что он причастен к их преступлениям...

Она сбросила жемчужно-серый плащ, расправила его на руках. Только в Дориате умели делать такую ткань, вплетая в шёлковую пряжу нежнейший лебединый пух. На ощупь этот плащ был прохладным, как листья подорожника, но согревал не хуже шерстяного одеяла.

...Может быть, он не был в Альквалондэ. Может быть, он вообще родился в Средиземье...

Хуан без слов понял, что от него требуется — вытянулся рядом с хозяином, прижавшись к нему тёплым боком, и Лютиэн набросила плащ на обоих. Оставив руку под краем ткани, она накрыла ладонью рану и тихо, почти не разжимая губ, начала долгую песнь-молитву к Эстэ, песнь исцеления.

~ ~ ~

Тилион уже увёл свою ладью за край земли, а семизвёздная Валакирка склонилась к северо-западу, возвещая близость рассвета, когда феаноринг начал понемногу приходить в себя. Он просыпался тяжело — стонал и ворочался, то звал кого-то, то бормотал непонятные приказы на своём запретном наречии, то опять надолго впадал в забытье. Во время очередного затишья Лютиэн рискнула оставить его под охраной Хуана, чтобы сбегать за водой. Здесь неподалёку бил родник, питающий один из безымянных лесных ручьёв, и возле этого родника она сама прошлым летом повесила на дерево берестяную чашку — для всех, кому придёт охота напиться.

Утолив жажду и набрав воды в чашку, она вернулась к своему... гостю? Пожалуй, что так. Лютиэн не могла называть его врагом после того, как просидела с ним большую часть ночи, прислушиваясь к его дыханию, сплетая голос с биением его сердца. И теперь, когда опасность миновала, она смотрела на него без страха — уже не глазами целителя, а глазами женщины.

Феанорингов считали злым и гордым племенем, но сейчас в чертах спящего не было ни тени жестокости или высокомерия. Бледное лицо казалось спокойным и очень утомлённым. На лбу темнела ссадина, оставленная, как только сейчас догадалась Лютиэн, краем шлема, принявшего на себя удар. К щеке пристали ниточки мха, в уголках губ и на подбородке виднелись разводы засохшей крови. В растрёпанной косе запутались травинки.

А волосы у него были золотистые — большая редкость для его народа. Среди всех нолдор, которых Лютиэн доводилось видеть, только дети Финарфина были золотоволосы. Но у Галадриэль и её братьев косы сияли чистым солнечным огнём, а у незнакомца — более тёмным, червонным золотом, с явственным отливом в рыжину, как у листьев вяза по осени.

А ещё... он был красив. Среди эльфов нет уродов, и все лица хороши по-своему, но в сравнении с этим лицом меркли и тонкие черты Даэрона, и спокойная красота Белега, и холодное изящество Орофера. И как тянет стереть пыль с прекрасной картины или статуи — так хотелось поскорее смыть с него все следы крови и грязи, залечить царапины, расчесать до блеска волосы...

Лютиэн плеснула несколько капель воды на уголок плаща, осторожно провела влажной тканью по щеке спящего. И тот сразу открыл глаза — так быстро, словно и не метался между бредом и беспамятством последние два часа.

— Тише, — Лютиэн коснулась рукой его плеча, предупреждая попытку встать. — Тебе надо лежать. Я очистила рану, но в твоей крови ещё осталась толика отравы. Ты понимаешь меня? — уточнила она, видя, что он жадно прислушивается к её голосу, но, кажется, не вникает в смысл сказанного.

Он кивнул и послушно выпил воду из поднесённой чашки, не отводя от девушки зачарованного взгляда.

— Это ты, — проговорил он на довольно чистом синдарине. — Это ты пела ночью в лесу.

Лютиэн невольно улыбнулась.

— Я не ожидала встретить слушателей. Хотела побыть одна.

— Одна? — нахмурился он. — Здесь нельзя ходить в одиночку. Ты подвергала себя большой опасности, госпожа.

Она удивлённо подняла брови. Вот ведь... нолдо! Сам не уберёгся, лежит чуть живой — и ещё выговаривает ей за неосторожность, словно она ему дочь или младшая сестра; а ведь минуту назад смотрел на неё, как на божество Амана.

— Здесь нет никаких опасностей. Завеса защищает нас от любых врагов.

— Так это... — забыв о её предупреждении, эльф приподнялся на локте, жадно разглядывая лес вокруг. — Это и есть?..

— Завеса Мелиан невидима для глаз, — подсказала Лютиэн. — Да, ты в Дориате.

Он разом помрачнел. Коснулся рукой плаща, которым был накрыт, и вздохнул.

— Не стоило этого делать, госпожа. Я благодарен тебе за спасение, но боюсь, что ты навлекла на себя гнев Тингола, впустив нас.

— Это Завеса впустила вас, а не я, — покачала головой принцесса. — Твой пёс привёл меня сюда, но границу ты пересёк сам.

— Значит, он убежал за помощью. — Нолдо с нежностью потрепал лохматый загривок Хуана. — А я-то думал, что остался один. Уже считал себя мёртвым, когда услышал пение — и пошёл на твой голос...

Он вдруг поймал её руку — легко и бережно, совсем не как вчера, — и поднёс к губам.

— ...Ломелиндэ.

Лютиэн вздрогнула и отдёрнула руку, хотя в его жесте не было ничего дерзкого — лишь почтение и благодарность. Будь на его месте сородич, этот искренний порыв тронул бы её, а так — смутил до глубины души.

Эльф понял её растерянность по-своему.

— Прости, — он отвёл взгляд, — я забыл, что не должен говорить здесь на нашем языке, а ты не должна слушать.

— Меня зовут Лютиэн, — проговорила она, опуская голову, чтобы скрыть румянец. — Я дочь короля Тингола, и нам надо решить, что делать дальше, потому что мой отец и впрямь разгневается, если узнает о тебе. Ты носишь на одежде знак Феанора и, значит, служишь нашим врагам. Постой, — видя, что он хочет что-то сказать, Лютиэн жестом попросила не перебивать её. — Я верю, что ты не желаешь зла жителям Дориата, но отец не станет в этом разбираться. Пока между нами и Домом Феанора кровь, любой феаноринг будет вне закона на нашей земле.

Он мрачно сдвинул брови.

— В эту пору Тинголу следовало бы гасить старые распри, а не раздувать новые. Но я не хочу, чтобы его немилость пала на тебя, госпожа Лютиэн. Я уйду.

— Куда? В Смертную Долину, один, с такой раной?

— Хуан не даст мне пропасть. — Он погладил пса, но в его тоне и улыбке было больше уверенности, чем в глазах.

— Нет, — сказала Лютиэн, сама удивляясь своей твёрдости. — Я взялась лечить тебя, и я отвечаю за твою жизнь, пока ты не поправишься. Тебе нужно лежать ещё день, самое меньшее, а потом — беречь силы до полного заживления раны.

— А что будет с тобой, если узнают, что ты помогла мне?

— Отец слишком любит меня, чтобы наказывать, хотя мне и больно огорчать его непослушанием, — вздохнула Лютиэн. Ночью у неё было достаточно времени, чтобы обдумать возможные последствия своего поступка. — Но меня больше беспокоит, что будет с тобой. Отец очень зол на сыновей Феанора, и гнев его до сих пор не остыл. А в гневе он не всегда бывает справедлив. Я боюсь, что он осудит тебя не только за нарушение границы, но и за злодеяния твоих лордов, не потрудившись выяснить, повинен ли ты в них...

Рука нолдо замерла на холке лежащего пса, но девушка не заметила этого.

— Я не хочу, чтобы мой отец, поддавшись жажде мести, запятнал себя жестоким и неправедным делом. И не допущу, чтобы тебя, больного, вели на суд или бросали в темницу. Ты можешь оставаться здесь, под защитой Завесы, пока не выздоровеешь настолько, чтобы продолжить путь — куда бы он ни лежал. Я сохраню твоё убежище в тайне.

— Ты великодушна, госпожа моя, — с усилием проговорил феаноринг. Голос его прозвучал так глухо и натянуто, что Лютиэн забеспокоилась — не растревожил ли он рану? — Только я не стою твоей заботы. И если Тингол захочет мстить мне — это будет справедливо, хоть и неразумно с его стороны.

— Ты?.. — Понимание ударило её, как гибкая ветка, хлещущая по лицу неосторожного бегуна.

— Я был в Альквалондэ. Я сражался и убивал вместе с Феанором. Ты должна это знать, прежде чем предлагать мне защиту и убежище. — Он проговорил это быстро, на одном дыхании, не поднимая на неё глаз.

Лютиэн не знала, что ответить.

Когда пришли первые, смутные и оттого ещё более зловещие слухи о резне в Лебединой Гавани...

Когда посланные Кирданом гонцы подтвердили: да, гости из-за моря приплыли на тэлерийских кораблях, но тэлери среди них не было...

Когда, наконец, Ангрод гневно опроверг обвинения Тингола и рассказал, как это случилось и кто в действительности повинен в убийстве жителей Альквалондэ и похищении их кораблей...

Тогда её сознание, пытаясь соединить два несовместимых доселе понятия — "эльфы" и "убийцы эльфов" — отгородило Феанора, его сыновей и всех, кто вместе с ними проливал кровь тэлери, от остальных изгнанников. Как будто они были... не совсем эльфы. Как будто — вдобавок к тому проклятию, что несли на себе все нолдор, даже благородный Финрод, — причастность к злодеянию сделала феанорингов чужими, ущербными, мечеными Тьмой...

А теперь она смотрела на одного из них и не находила в нём никакого видимого изъяна. Красивый, смелый, учтивый — он был похож на погибшего Аэгнора, особенно сейчас, когда первый рассветный луч коснулся его растрёпанной головы. На Аэгнора, а вовсе не на порождение Тьмы.

Он мог промолчать, позволив ей заблуждаться и дальше. Но ведь не смолчал. Предпочёл скорее уронить себя в её глазах, чем воспользоваться неоправданным доверием...

Но убийство есть убийство, и его не загладить одним достойным поступком...

"Если не знаешь, как поступить, — говорила ей когда-то мать, — поступай милосердно".

— В мести нет добра, — тихо сказала Лютиэн, — даже если она заслужена. Ты можешь остаться, но дай слово, что не причинишь вреда Дориату и его жителям.

— Обещаю, — кивнул феаноринг.

— Как тебя зовут?

Он колебался всего мгновение.

— Лаурендол.

2. Гнев короля

Нэльдорет — Менегрот, месяц лотессэ (лотрон) 457 г. Первой Эпохи

— Что-то неладное творится в этих местах. — Взгляд Даэрона был полон тревоги. — Орки рыщут по берегам, наши стражники нашли на мелководье нолдорский доспех... Я беспокоюсь за тебя, принцесса. Если тебе так нравится гулять здесь, по крайней мере, позволь мне или Белегу сопровождать тебя.

Лютиэн как можно беспечнее пожала плечами.

— Что ты, Даэрон! Какая опасность может грозить мне по эту сторону Завесы? Кто защитит меня надёжнее, чем чары моей матери? Мне не нужна охрана.

— Как пожелаешь. — Менестрель потупился, и Лютиэн обожгло острое чувство вины. Наверняка Даэрон принял её упрямство на свой счёт. Подумал, что она избегает его из-за того разговора на празднике весеннего равноденствия, — и не решился настаивать, потому что и сам тяжело переживает её отказ...

Она не могла утешить его, как бы ни хотела. Да он и не принял бы никакого утешения, кроме того, которое она не в силах была дать: согласия стать его женой. Она не могла даже объяснить, что не сердится на него, — потому что именно сейчас ей нужен был предлог, чтобы подольше находиться в одиночестве, и, как на грех, этот предлог был самым удобным.

— Я приду к вам вечером, — пообещала Лютиэн. — Можно собрать всех у маленького озера, там сейчас хорошо. Сыграете вместе с Фаэнрис, ладно? А я станцую...

Его лицо вспыхнуло такой благодарностью, что Лютиэн захотелось зажмуриться от стыда. Она легонько пожала руку менестреля, мысленно прося прощения, — и скользнула в подлесок, желая только одного: исчезнуть поскорее.

...Стража, конечно, обыщет все окрестности, но проследить путь пришельца до границы они не смогут — лес Нэльдорет даже за пределами Завесы оставался лесом, дружественным и послушным воле дочери Мелиан, и по её просьбе спрятал все следы, расправил примятый мох, зарастил свежей травой пятна крови на земле. Белег наверняка решит, что чужак ушёл по воде, — ничего другого не остаётся.

И никому не придёт в голову искать его в Дориате.

Нежданно-негаданно Лютиэн стала обладательницей тайны, жгучей, как спрятанный в кулаке уголёк. Это было ново и непривычно — знать то, о чём никто больше не знает. Тайна окрыляла её, но и тяготила; с ней Лютиэн впервые узнала, что значит — лгать друзьям и родным. Она успокаивала себя тем, что ложь эта никому не приносит вреда и служит только для защиты её гостя, — но где-то внутри всё равно оставалась царапинка каждый раз, как приходилось отвечать на вопросы Белега и Даэрона: "Нет, не знаю. Нет, не видела".

А Лаурендол поправлялся. Она приходила к нему каждый день, приносила еду и вино, травы и целебные зелья, чистый холст на повязки — и не смела признаться себе, что навещает гостя чаще и остаётся с ним дольше, чем необходимо для лечения.

Это любопытство, твердила она про себя. Всего лишь любопытство. Ведь феаноринги никогда не появлялись в Дориате, и Даэрон почти ничего не рассказывал о них, и даже Галадриэль отмалчивалась — она недолюбливала двоюродных братьев и всё, что было с ними связано...

Лаурендол охотно отвечал на её вопросы. Лютиэн уже узнала, что он раньше жил на северо-востоке отсюда, в крепости под названием Аглон — как и следовало из названия, эта крепость защищала узкий горный проход между отрогами Эред Горгорот и Химринга. Когда Аглон во второй раз попал в руки Врага, феанорингам пришлось бежать в Нарготронд, под защиту Финрода. Лаурендол был ранен, когда сдерживал орков на мосту Иант-Иаур, прикрывая отступление их войска. Он рассказал об этом просто, без прикрас, как о тяжёлом и необходимом деле, а не о подвиге, достойном песен.

Рассказывал он и о своей прежней жизни в Валиноре — о красоте Тириона Белостенного, об утраченном навсегда сиянии Двух Деревьев, о пирах и песнях на зелёной вершине Короллайрэ. О том, как он служил Оромэ и ездил с его свитой по великим лесам Амана. О том, как Охотник подарил ему щенка из своей своры...

Чем лучше она узнавала чужака, тем больше он ей нравился. Он был гордый и сильный, как Маблунг. Чуткий и бесстрашный, как Белег. Порывистый и ласковый, как Даэрон. Он знал языки зверей и птиц и смешил её до слёз, переводя на синдарин песню малиновки или болтовню белок. С ним легко было смеяться, или слушать его удивительные рассказы, или просто молчать, сидя на мягкой траве и украдкой, в полвзгляда, любуясь игрой солнечных бликов в его волосах.

И чем сильнее её тянуло к Лаурендолу, тем больнее становилось от осознания его непоправимой вины. Он был в Альквалондэ, он сам признался, и об этом нельзя было забывать, но... так хотелось перечеркнуть всё, что лежало на нём, как несмываемое пятно крови и стыда. Лютиэн изнывала от желания оправдать его — и мучилась вдвойне оттого, что оправдание было невозможно.