Ученик фэйери

— Судя по тому, что я вижу, у тебя получилось, — как ни в чем не бывало, заметила она. — А так сможешь?

И на ее ладони медленно набух небольшой двухцветный шар.

На этот раз Роберту подражание ей далось непросто. Этот фокус явно требовал сознательного управления энергией и без хотя бы минимальных навыков в этом вопросе, добиться желаемого без труда у него не получилось. Однако когда искомый шар на его руке, наконец, появился, изумление мальчишки имело скорее неприятный оттенок. Его шар был черным. Черным, как ночь, и не гладким, а скорее лохматым — топорщил во все стороны что-то вроде длинных лучей-иголок. Не агрессивных, конечно, но... Лучащуюся тьму он до сих пор представить себе не пытался.

— Ты, наверное, из Черных, — спокойно предположила Лисенок, когда он от неожиданности искренне поделился с ней своими соображениями.

— Из каких?!

— Из Черных. На моей родине все живые существа от рождения наделены каким-то цветом. Белые, красные, двух или трехцветные, как я, например. Каждый цвет напрямую соотноситься с чертами характера, хотя... Слушай, парень — не бери все это в голову! Станешь вникать в подробности, честное слово — мозги сломаешь.

К этому времени они давно уже удобно расположились на траве напротив друг друга. Почувствовав, что от всех этих экспериментов он изрядно устал, Роберт привычно откинулся на спину и, заложив руки за голову, некоторое время просто смотрел на проплывавшие над ним облака. Он успел-таки заметить то, что Лисенок вроде как не увидела цвета его шара, и теперь выбрал время для того, чтобы осторожно это обдумать. Фейери же, элегантно привалившись к морщинистому стволу дуба, не менее осторожно размышляла совсем о другом.

Теперь она куда более внимательно взглянула на своего неожиданного ученика, и в душе ее невольно зародились сомнения на тему того, стоит ли ей шутить с ним так, как она собиралась.

Если она хоть что-нибудь правильно понимала в краткоживущих, на вид мальчишке было не более 12-13 лет. Для своего возраста он был не слишком высок. Худощав, жилист, явно ловок в движениях и относительно силен. Чертами лица не очень-то походил на крестьянина, а чуть смугловатой кожей — на местного жителя. Да еще эти волосы... Прямые, черные, как смоль, не слишком коротко подстриженные и с довольно сильно отпущенной челкой.

Одет?.. Одет, как раз, по-здешнему. Прямая двухцветная рубаха из тонкой шерсти, короткий широкий плащ с "воротником", сколотый простейшей фибулой. Однако затаились где-то на периферии сознания мысли о том, что что-то здесь кажется смутно знакомым. Слышанным случайно и из третьих уст, и потому несущественным прежде, но сейчас почему-то явно набирающим пугающую остроту.

— Подожди, — внезапно коснулся ее ушей его заинтересованный голос. — Ты сказала на твоей родине? А разве ты не из Полых холмов?

— Нет, — возразила Лисенок. — Я из Волшебной страны, ее еще называют Страной Вечного Лета. А что?

— А здесь что делаешь?

— Не делаю, а делала, — поправила мальчишку собеседница, делая сознательное ударение на последний слог обоих слов. — Искала родных. Они жили здесь пару столетий назад, а теперь ваши Полые холмы закрыты, и я не знаю, куда они могли уйти. Придется возвращаться, только ждать для этого надо до самой осени.

— То есть как?

— В сентябре откроются Врата. А по-другому без дракона мне отсюда не уйти. Я же не гоблин...

— Поясни.

"Говорит, как приказывает, — мысленно выругалась Лисенок. — И почему, собственно, я ему все рассказываю? Нанималась что ли?" Однако побороть искушение (или власть мальчишки) собеседница так и не смогла.

— Дело в том, — пояснила она, — что из всех волшебных существ (да и людей, между прочим, тоже) Граница Между Мирами, которая разделяет мою родину и несколько других земель, подобных той, где мы сейчас находимся, проницаема лишь для драконов, которым на нее, в общем-то, плевать как раз с высоты птичьего полета. Говорят, они ее почти не замечают. Вот и мотаются туда-сюда почем зря. Гоблины же давно проделали в ней что-то вроде каналов — червоточин в дереве, выеденных личинками под корой. Им, недомеркам, видите ли, претит сама мысль о том, что они не могут куда-то проникнуть. Выслушивают, вынюхивают, детей нередко воруют... Так вот для нас, фейери, такие червоточины существуют не всегда, а время от времени. Никто их не делал, но мы первыми их разведали и частично теперь пользуемся. По такому коридору я пришла сюда, по нему же собираюсь вернуться обратно. Только откроются Врата не раньше осени, так что времени у нас с тобой, можно сказать, навалом.

* * *

Так они и разговаривали еще не менее полутора или двух часов. Лисенок рассказывала о Волшебной Стране и некоторых законах, которые ей управляют, но при попытке собеседника расспросить подробнее, пояснила, что ее сказка далека от основных политических разборок и о них она почти ничего не знает. Так, только самые общие вещи, которые все равно достигают твоих ушей, даже, если ты знать про них ничего не желаешь.

Потом была долгая дорога до деревни, во время которой уже Роберт рассказывал о себе. О травничестве, о замке, о взаимоотношениях со сверстниками. О том, что у матушки он приемыш и понятия не имеет, откуда взялся на самом деле. "Гоблины, наверное, принесли," — привычно усмехнулся он старой деревенской шутке. Махнул на прощание рукой и, как ни в чем не бывало, зашагал туда, где под вечер уже вовсю курились дымогоны деревенских срубов, на всю округу разнося долгожданную весть о том, что тем, кто припозднился на выгоне, в лесу или в поле, пора отдавать земли вне околицы тем, кто правил этой землей задолго до того, как на ней появился первый человек.

Лисенок в деревню идти отказалась. Сослалась на несовершенство своего иллюзорного облика и нелюбовь к краткоживущей братии. Да Роберт не очень-то и настаивал. Понимал, что у лесного костерка духу леса куда уютней, чем под соломенной кровлей. Просто договорился, что, если что, они найдут друг друга и вне сферы влияния людей. А как? Так на то Роберт и собирался учиться у фейери некоторым из ее фокусов, чтобы при случае на деле их применять. И облегчать ему задачу Лисенок отнюдь не собиралась...

Дома его ждал сытный ужин, приведение в порядок котла и мисок и долгая возня с тем, что удалось собрать за день. Что-то отсортировать, что-то подсушить, что-то связать пучками и подвесить под комель соломенной крыши, а что-то так и вовсе сразу же сунуть в кипящий котелок, чтобы начать готовить отвары, которые уже завтра ему или Верлене предстояло отнести замковому аптекарю. Работа была привычной, Верлена весь вечер, тихонько напевая, стучала ткацким станком, и часть времени Роберт употребил просто на то, чтобы сидеть и смотреть на огонь. Низкая скамеечка у очага весьма этому способствовала. И дым лишний раз в глаза не лезет, и поставить ее можно везде, где нравится — лишь бы ходить не мешала.

Насколько он себя помнил, тихо потрескивающий танец ярких языков пламени всегда завораживал его взгляд. Не так, конечно, чтобы оторваться было невозможно и не до картинок, какие, говорят, время от времени можно увидеть в отсветах огня, но... До надежно согревающего глубины души чувства покоя, которое он почему-то ценил не меньше, чем тягу к знаниям или дневные приключения.

— Шел бы ты ложиться, сынок, — ласково склонилась к нему Верлена, уже погасившая освещавшие станок лучины и заметившая, наконец, что приемыш давно уже откровенно клюет носом.

С трудом разлепив действительно всерьез слипающиеся веки, Роберт послушно стянул плащ и, бормоча что-то невразумительное, устало доплелся до угнездившейся в углу лежанки, крытой некрашеной льняной простыней и тяжелой овечьей шкурой, заменявшей ему одеяло. Сон сморил его мгновенно, но странные происшествия сегодняшнего дня еще не один час давали о себе знать сновидениями, каких он до сих пор никогда не видел.

* * *

Лес вокруг выглядел волшебным.

От изумрудного коврика травы до нефритового арабеска зеленого свода весь он полнился мягким солнечным светом. Не резким (какой бывает в поле в полуденную июньскую жару), а радостно-светлым, в меру скрашенным вкраплениями сочной листвы, выбившейся из общего ряда, и потому как будто искрящейся между землей и небом совершенно самостоятельно. Огромные стволы отливали медью и серебром и взвивались порою на такую высоту, что глазам больно было смотреть на то, как играл в кронах этих великанов вольный ветер окрестных равнин. Нежный подлесок мягко прошивали золотые солнечные нити. Лучи их, словно паутинки, свивали воедино его, танцующую на свободе листву, величественные древесные кроны и невообразимо высокое летнее небо. Почти невидимое отсюда, но все равно, нет-нет, да и угадывавшееся за живым пологом ветвей.

Несколько изящных деревянных мостиков легкими иволгами взлетали над берегами двух-трех звонких ручьев, игриво извивавшихся меж небольшими холмиками, не менее десятка которых можно было свободно охватить взглядом, даже не поворачивая головы. Ручьи были мелкими и почти прозрачными на вид, но в тех крошечных омутках, что время от времени темнели более глубокой водой, поблескивала чешуей ходящая в них рыба. Форель, плотва или что-то еще более редкое и загадочное, а то и вовсе сказочное, что казалось более чем вероятным.

В окружавшей эту идиллию на первый взгляд нетронутой лесной глуши, диковинное кружево обработанного дерева смотрелось несколько необычно. Однако ничего похожего на неестественность, не угадывалось ни в одном из чутко просчитанных изгибов. Невесть кем сотканная вязь дивных сооружений прочувствована была идеально, а вычурные перила мостов украшали гирлянды живых цветов и — время от времени — неброская резьба. Она же, но куда более сложная, сплошь покрывала и винтовые лесенки, время от времени поднимавшиеся вокруг деревьев-колонн к висячим переходам, тоже увитым цветами, и ведущим, очевидно, от одного скрытого в ветвях домика к другому.

...Там, где не было подлеска, пестрели цветы. Неброские, лесные, но настолько точно сочетавшиеся с общей картиной, что порою начинало казаться, что прекраснее их и быть не может. Понятное дело, никто их здесь не сажал, однако не искуснее ли сама природа любого королевского садовника. Они были здесь к месту, и именно это и придавало им законное очарование.

Помимо цветов, деревьев и ярких солнечных лучей лес этот украшали удивительные фонарики. Поблескивая тут и там, они ничуть не походили на отсветы живого огня за цветными стеклами защит. Скорее они напоминали мерцание огромных светлячков, разноцветных и светящихся как будто бы под управлением искусного музыканта. Свечение их было неярким и скорее напоминало перемигивание звезд, играющих в свои игры на ночном небосводе. Они отчетливо принадлежали сказке, и с непривычки от этого вполне могла закружиться голова, но смотреть на их беззвучную симфонию хотелось не менее сильно, чем на появление над землей восходящего солнца или весенний танец журавлей.

В отдалении, сплошь заросший плющом, диким виноградом и цветущей глицинией, красовался тонкобашенный дворец. Сооруженный из светлого серого камня, он не достигал порой и четверти высоты гигантских стволов, но, приглядевшись, нетрудно было заметить, что потрудились здесь и искусные руки, и добрый, понимающий толк в пропорциях глаз.

И хотя плюща здесь было куда больше, чем камня, а в высоких окнах почти не отражался солнечный свет, воплощенная сказка этого леса, казалось, сама создавала неслышимую мелодию здешних ветров, в такт которой двигалось все: от шелеста листвы до мерцания фонариков-светлячков. Ибо дворец был душой этого места. Его точеные башни задавали тон, его почти физически ощутимое дыхание руководило пространством, его окна, казалось, бросали невидимые отблески на воды ручьев и мерцание фонарей, но все это не подавляло сказку, а скорее наоборот — поднимало ее на неслыханную высоту, оставляя в душе ощущение танца. Кружило голову не хуже вина, наполняло дух ощущением счастья и воплощало несбыточное небытие в невероятную реальность...

* * *

Менее чем за месяц, прошедший со дня встречи с Лисенком, Роберт облазил окрестные леса с планомерностью волка, изучающего только что обретенную охотничью территорию. Он едва ли не в деталях изучил всю их скудную энергетическую сеть, основные "гнезда" источников и простейшую закономерность движения интересующих его потоков. Мозг работал так, как будто ему наконец-то дали пищу для размышлений, равную имеющемуся потенциалу и крестьянский приемыш, хотя и не без труда, но довольно бегло разгадывал предлагаемые ему головоломки.

И хотя Лисенок осознавала, что действия мальчишки покуда куда менее остры, чем задаваемые им вопросы, раз за разом она подспудно угадывала под его манерой действовать отнюдь не самую безыскусную руку. Скрытая за простым мальчишеским интересом, им самим никогда пока еще не осознаваемая, доступная ему сила постепенно набирала искони привычные ей обороты, как набирает их превосходно спланированный и безупречно исполненный механизм, вся сложность раскрутки которого состоит в том, что с момента создания его просто ни разу не заставляли работать.

Встречаясь лишь время от времени и почти никогда не назначая друг другу времени новой встречи, они держались так, как будто никто из них ничего другому не должен. Не наставница и ученик, а два свободных существа, проводящие в обществе друг друга имеющееся у них время. У фейери не было никаких оснований доводить себя до привязанности к человеку, а мальчишка, казалось, попросту не нуждался в дружбе. Ему с Лисенком было интересно. И ничуть не более того.

Он спрашивал, но никогда ни о чем не просил. А она отвечала, но не исполняла просьб, лишь иногда идя на поводу у его воли, которую он время от времени удосуживался облачить в слова. В той самой своей манере, которую она отметила у него еще в первый раз. Может и не приказ, но уж отнюдь и не просьба...

Уж сколько раз она зарекалась рано или поздно отбить ему пальцы за такие дела, но, сколько не тщилась, не могла уловить момент, когда это действительно будет к месту.

И если с Лисенком Роберт занимался с редкостью необычайной, то самостоятельно набивал руку так, что потом не менее получаса валялся в пряной лесной траве или у прозрачной воды ручьев, не в силах ни головы поднять, ни рукой махнуть. Смотрел сквозь траву и деревья на наредкость улыбчивое в этом году небо, и, в кои-то веки, чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Ему нравилась эта пьянящая душу усталость, в которой не было ничего от последствий монотонного крестьянского труда, но зато за тридевять земель разило недоступным для окружавших его людей Могуществом. Отдалявшим его от общества, но роднившим с миром. И если первое ощущение не вызывало у него ни малейшего проблеска тоски, то второе манило так, словно именно оно на самом деле и составляло всю основу его существования.

От обитателей деревень и замка происходящее он, разумеется, скрывал, но делал это скорее не из страха перед сожжением за колдовство (в их местах этого все равно отродясь не случалось), а просто потому, что хотел иметь за душой что-то похожее на тайну. В деревне все было на виду, а здесь, в лесу, он ни от кого не зависел и ни на кого не должен был оглядываться. Он был СВОБОДЕН, и за одно это готов был отдать судьбе все, что имел. А так как имел он очень немного, а ценил из этого немногого еще меньше, то... Спор можно было даже не начинать.