Ученик фэйери

Ибо жизнь в список рассматриваемого не входила. Она просто была чем-то само собой разумеющимся и с понятием свободы стояла в столь сложно переплетенной паре, что разговор о разделении того и другого, Роберт считал просто бессмысленным. Он жил и желал быть свободным, и делать при этом то, что ему нравилось, то, что заставляло работать мозг, выматывало силы и позволяло ощутить чувство победы. А будет ли это победа над собой, над предложенной головоломкой или над переполнявшей мир вокруг него энергией — неважно.

Попробовав поговорить на эту тему с Лисенком, он нарвался лишь на то, что в ответ на его доморощенную философию, фейери только презрительно фыркнула и вскинула вверх и без того острый подбородок.

— Свобода, жизнь, победа и успех, — со знанием дела заметила она, — затертая до дыр формула жизни любого мужчины. И человек он, фейери или, духи его знают, кто еще — значения не имеет. Придумай что-нибудь поновее. Тогда и поговорим.

Подобное пренебрежение к предложенной им логике и слабой попытке хоть как-то приоткрыть для кого другого свою душу довольно больно задели его самолюбие. Он замолчал и через некоторое время не без некоторого усилия покинул прогалину, в прохладной глубине которой они сидели, уйдя от этого места довольно далеко и решив, пока не остынет, позаниматься с очередной частью новой науки самостоятельно.

...Простенькие шары, легко проступающие в ладони, один за другим срывались в стремительный полет. Жизнь их была недолгой, но точка, в которой они врезались в старый морщинистый ствол, каждый раз была строго одной и той же. И легкость движений никак на этом не сказывалась.

Каплю энергии скатить в опущенную ладонь на уровне бедра. Бросить шар. Отдохнуть, пока черный комок не исчезнет в древесной коре, и опять набрать полную горсть, сформировать шар и метнуть туда же, куда полтора мгновения назад улетел предыдущий. Четко, быстро, плавно, без малейших усилий, почти не думая и уж тем более не целясь. Как действует воин, рука которого давно привыкла к мечу, или лучник, который и доли мгновения не потратит на то, чтобы смотреть, откуда и какую ему надо вынуть стрелу. Почти монотонно, почти доводя до автоматизма, управляя энергией с помощью рук, а не воли и разума. Может случиться так, что думать в этот момент ему придется совсем о другом, так что тело пускай привыкает.

Однако обида, нанесенная фейери, не забывалась. Мысли и в самом деле лезли в голову какие-то совсем другие. Даже фигура Лисенка в какой-то момент за спиной примерещилась, наполовину скрытая не слишком разросшимся ореховым кустом.

— Сэйт! — тихо и почти зло выдохнул мальчишка и, развернувшись, непроизвольно скользнул рукой в сторону куста. Энергия с ладони рванулась наподобие бича, жалкие ветки коротко затрещали и, как подрубленные, осыпались вниз, оставляя на месте зеленеющей кроны только размочаленные зубчики обломанных пеньков.

В полном недоумении Роберт уставился на то, что только мгновение назад было молодой лещиной, к осени вполне способной дать свой первый урожай. Да, если бы за этой никчемной преградой действительно кто-то стоял... Лежать бы ему сейчас на траве как минимум со сломанными ребрами или на худой конец — просто сбитым дыханием.

Попробовав повторить, он поначалу потерпел неудачу. Не то что треска оставшихся пеньков — энергетического бича не удалось добиться. И лишь сочетание слова, правильного движения руки, эмоционального накала и осознанной мысли дало результат, отчасти способный его удовлетворить. Особой силы (как в первый раз) в получившемся не было, но все произошедшее толкнуло Роберта на то, чтобы от работы с чистой энергией (действовать с которой он отчасти уже наловчился) перейти к слову, жесту и символу — воображаемым рунам, которые он то и дело чертил в воздухе, изобретая написание прямо на ходу.

Руны заинтересовали больше всего. Напрямую связанные с мыслью, они так легко ложились под движение руки, что завораживали Роберта не менее сильно, чем могли бы воздействовать на того, против кого он бы их применил. А слова, то и дело срывавшиеся при этом с его губ, скорее всего, были просто их прочтением. Ну не тянули они на самостоятельные заклинания! И потом, разве можно придумать заклинание, не имея ни малейшего представления о том, как их составлять? Лисенок никогда ими не пользовалась, и объяснить принцип действия не могла. Хотя он и спрашивал ее в одном из прежних разговоров.

С написанием, однако, оказалось проще. Движений руки и пальцев (равно как и их сочетаний) было, конечно, не меньше, чем различных сочетаний звуков, но Роберт прекрасно почуял, что пока успех ему стоит искать именно в них. Заклинания ассоциировались с чем-то куда более продолжительным, и их он пока не трогал. Руны же... Они очаровали мальчишку не столько своими возможностями, сколько красотой линий и четкостью исполнения. Правда, большинство из того, что было придумано им в эти дни, оказалось лишь плодом фантазий и ничего существенного ему не дало. Однако, возясь со всем этим бредом, он невольно улавливал эстетику предполагаемых форм и закономерность их составления, а это открывало дорогу к куда более осознанным экспериментам, остановить в которых Роберта не в силах было ничто.

Тем более что со временем он начал смутно подозревать, что причиной большей части его неудач было то, что руны-то он придумывал правильно, но направить их действие не мог просто потому, что не знал, что они могут делать. Может какая-то из них видения в магическом шаре вызывает. А как он что-нибудь в нем увидит, когда у него и шара-то никакого нет? Или стену может снести? Но замков на всю округу было не более полутора штук, и рядом с ними ученик Лисенка никогда ни с чем таким не экспериментировал. Да и не хотел он их рушить, а без мысленного желания сделать что-либо этакое, руны, оказывается, не особо-то работали.

Вот и забавлялся он с ними вроде как почти в пустую. Самостоятельно, даже Лисенку ничего не показывая и ни о чем таком с ней не разговаривая. За последующие дни он вообще фейери нигде не видел, однако огорчался этому факту не более чем прошлогоднему снегу. У нее была своя жизнь, у него — своя, и никто из них ничего друг другу делать был не обязан. Ни хорошего, ни плохого. Будет у них время — сойдутся, а нет — так не расплачутся. Тем более что к деревне неотвратимо подступала макушка лета, а с ней и сенокос, в жаркие дни которого свободного времени Роберту предстояло лишиться.

* * *

С невольным вздохом Верлена устало провела рукой по высокому лбу, по традиции едва укрытому простым полотняным платом. По-крестьянски коротким, но настолько необходимым в этой изнуряющей жаре, что поневоле спасибо скажешь тем, кто на вековом опыте — не иначе — додумался заставить женщин скрыть красоту волос. Хороша бы она была — красота эта, в трудовом поту, на луговых ветрах да на постоянных поворотах! От лица убирать — и то замаешься, а расчесать после — это сколько ж времени потратишь... Да и больно это — колтуны разбирать. Пусть уж под защитой будут, пока мысли о другой пользе убранных волос в голову не полезут. Уж ей ли не знать, насколько сильна запущенная в растрепанную гриву мужская пятерня, и как тяжело по-настоящему вырываться, если кожу разрывает такая боль, что от одной нее в голос кричать в пору.

Ведь именно такой — девически простоволосой — ее и увидел тогда молодой король. Как раз на сенокосе. А под вечер прислал в деревню троих солдат из тех, что перечить в нечистом деле не станут.

И не очень-то ее прокусишь — плотную кожаную рукавицу, предохраняющую руку воина от лишних мозолей. И родня в этом деле девчонке не заступница. Отца вон едва конями не затоптали, а мать... что она может против троих-то мужиков, да еще и убивать приученных не хуже, чем она — кур щипать по праздничному дню. Не уберегли они тогда свою кровиночку, а волосы Верлена едва тогда сгоряча не отрезала. Предали они ее. И красотой своей, и болью, с коей совладать не сумела.

Только потом поняла — не убежать бы ей из замка, даже, если б из чужих рук вырвалась. И смирилась, не стала убивать эту пушистую волну цвета спелого каштана. Только заплела с тех пор косу, а, как поняла, что не одна теперь по свету ходит — скрыла, как подобает, чтобы не ходить по двору шлюхой: с животом и простоволосая — будто и в самом деле стыд потеряла.

Как ни просила ее мать, не сняла она этого убора, ни до рождения ребенка (на чем та не больно-то настаивала), ни после. А уж как похоронила родителей — до девичества ли стало? Надо было хозяйство тянуть: и огород вести, и хлеб печь, и зерно веять. Не до волос уж: им, коли открыты, уход нужен. Девушкой все равно, на лицо глядя, никто ныне не назовет...

Да и сын вон уже подрастает. Приемный, конечно, но и тому тринадцатый годок пошел. А сколько было бы сейчас утраченному — и вовсе считать не хотелось. Чего уж прошлое ворошить, да о старости думать. Ей теперь на него одного и смотреть. Радоваться, что опора в жизни есть, планы материнские строить... И не пускать в душу подспудные мысли о том, что взрастила она — лесная малиновка, похоже, не дрозда и не зяблика, а зимородка какого или и вовсе — не ровен час — сокола.

При мысли о Роберте она не смогла не повернуться в сторону от почти затенявшей ее опушки. Туда, где предполуденный зной был сильнее всего, и где и следовало искать взглядом несносного приемыша. И надо же было ему — смуглокожему — полезть в самое пекло! Ничего ведь не боится, бесенок... Ни жары, ни холода, ни дождя. Любит, правда, сухость и тепло, у огня посидеть — только время дай; но ни в зной, ни в стужу дома его не удержишь. Если в голову ему встрянет мысль куда-нибудь собраться, обязательно уйдет. И от работы не бегает, ссылаясь на погоду. Вечно ищет, где потруднее, словно себя проверяет или кому что доказать пытается. Только с дождем и не ладит.

А уж в нынешнее сухое лето — вовсе сладу никакого. Дела в доме переделает, и ищи ветра в поле. Ночевать — и то еле приходит... Может в сердце кто запал? Но нет, тоже не похоже. Да и рано ему еще...

"Странный стал," — подумала Верлена, и от гордости за сына едва не переметнулась мыслью к почти привычному — только бы в деревне никто не заметил. Она же и не знает — что отвечать.

Однако то, как справно уже сейчас он управлялся с косой, как ладно двигался там, куда его сверстников по слабосилию да из-за постоянного их нытья и близко не подпускали, снова и снова уверило женщину в том, что страхи, ее тревожащие, не более чем самая настоящая ерунда. Ну не похож он ни на кого из соседей, ну характер не без замковых замашек, ну норов таков, что давно уже поставил на место всю деревенскую малышню — так ведь не знают они по прежнему ничего о его родне, а в замке его привечают... А что при щуплости сложения силы у него куда поболе, чем у иного здешнего простачка — так откуда же ему с их-то хозяйства каким-никаким бутузом быть? Да и работать с малолетства пришлось — не чета многим, кто за отцов-матерей да за старших братьев привык прятаться. Вот сила да выносливость и появилась.

Зато помощник — каких поискать.

— Отдохнул бы, — окликнула она сына, когда тот, вовсю съедаемый луговой мошкой, остановился, наконец, чтобы перевести дух. Выпрямился и с наслаждением вдохнул в легкие свежий воздух, которого при работе ему далеко не всегда хватало.

— Полдень уже, да и дядюшке Браэну сено обещали возить, — добавила она через минуту, и первой пошла под спасительную тень подлеска, за которой таилась пара прошлогодних бревен, возле которых еще с утра был оставлен их узелок с дневными пожитками.

Роберту не оставалось ничего иного, как устало поплестись следом. Обтереться ветхим куском холста и, надев рубаху, молча устроиться на одном из бревен в ожидании хлеба, молока и сыра вперемешку со всякой огородной зеленью. Мошкара на него больше не садилась.

Все же вышеперечисленное наоборот — планомерно появилось на чистом куске свежесотканного полотна, ловко разложилось по местам сноровистыми руками Верлены и постепенно было съедено. Достаточно неторопливо, чтобы получить от этого удовольствие, и достаточно аккуратно, чтобы не вызывать сомнений в том, что в их семье знают о том, откуда что берется и какой труд за этой трапезой стоит. А так как пива в доме Верлены отродясь не водилось, пили молоко, имея прекрасную возможность ограничивать себя лишь размерами принесенного кувшина.

За едой почти не разговаривали, но перед тем, как пойти, наконец, отдыхать (а у него было на это некоторое время и вполне законное право), Роберт неторопливо отошел к опушечному редколесью, где на длинной веревке флегматично пасся невысокий соловый конек, на спине которого и предстояло возить вышеозначенное сено.

Фостэр не принадлежал ни ему, ни Верлене. Просто барышник, живущий перепродажей скота, проходя мимо их деревни, столкнулся с неожиданным увечьем лошадки, разбившей роговую часть копыта об острый булыжник. Прослышав о травнице, живущей в этих местах и берущейся время от времени врачевать всякую домашнюю живность, этот человек договорился с Верленой о том, что женщина присмотрит за его приболевшим товаром до тех пор, пока через несколько месяцев он не окажется здесь, когда будет идти обратно. За лечение загноившегося копыта и содержание Фостэра в течение нескольких месяцев заплатить он собирался довольно хорошо и, несмотря на хлопоты, Верлена согласилась на заказ. Всю весну она возилась с припарками, компрессами и постоянными перевязками, закладывала в корм нужные травы, промывала рану теплой проточной водой, и к середине лета конек выглядел уже достаточно здоровым, для того, чтобы какой-то несложной работой его вполне можно было загрузить.

Однако нрав у него был совсем не крестьянской коняги. В меру своевольный, он, отъевшись на свежей траве, брался как играть, так и кусаться, любил дружески ударить человека головой в грудь и артачился при любой попытке к чему-либо его принудить. Пришелец с далеких северных холмов, напрочь продуваемых холодным, почти никогда не прерывавшимся ветрами, он обладал крепкой костью прирожденного дикаря и без труда доставлял некоторые неудобства тому, кто не был с ним достаточно строг и осторожен. Пока во рту его не было удил, он даже Роберту ухитрялся устраивать веселую жизнь, но мальчишке это скорее нравилось, тем более что половина сложностей происходила из-за легкости его сложения, и всегда кончалась-таки в пользу человека.

Коснувшись лбом маленькой звездочки под его взъерошенной светлой челкой, мальчишка привычно похлопал Фостэра по плечу, и устало опустился на траву возле какого-то дерева. Перед предстоящим ему через какое-то время непрестанным мотанием от покосов дядюшки Браэна до деревни следовало дать стоящий отдых ногам, и он ни в коем случае не собирался отказывать себе в этом удовольствии. Тем более, что сделанного им за сегодня на их собственном наделе, вполне хватало для того, чтобы суметь завершить намеченное на день всего часа за два-три до заката. Ведь Верлена, в отличие от него, никуда не уходит и, отдохнув, тоже вновь примется за работу. В конце концов, крестьянская жизнь опирается не столько на вечный отдых, сколько на постоянный расчет... И это стоит иметь в виду даже тому, кто, крестьянином быть никак не собираясь, на данный момент ведет именно такую жизнь.