Скрип двери — она вернулась, подошла к столу, и сжала в руке золотое украшение. Гордая и полубезумная улыбка расцвела на ее темных губах, а в глазах горел незнакомый огонь.

Завтра она уедет "в уединение", на год, и, если ей повезет, никто кроме преданной служанки не узнает, что у Арборис, принцессы подземелий, родился сын.

— Он будет прекрасен, наш ребенок.

Ардор

Когда эта безумная самка сказала, что хочет ребенка, он был в ярости. Нет, драконы любили детей, но от нее, от дроу... Ардор слишком хорошо знал, что случается с полукровками. Он сам видел как одного малыша, закованного в цепи, вели в подземельные палаты Владыки, он сам слышал истошные крики, раздававшиеся в ночи. Видел изуродованное тело родившей его женщины. Он хотел объяснить серокожей искусительнице, но эта стерва не давала ему думать. Поцелуй и ее звонкий смех:

— А я его тебе не отдам.

И он забывает обо всем.

Прижав к груди ее податливое тело, дракон задумался. Он знал, что желание безрассудной самки исполнилось. У них теперь ребенок. Сын. Кто же знал, что из-за договора и принца с его экспериментами, он окажется вне закона!

Он мог бы убить ребенка еще во чреве — один из Даров, передающихся в его роду позволил бы ему, но он не мог. Просто не мог уничтожить что-то, что сплетало в себе и его, и ее...

Он прикоснулся к цепочке, вдетой в ухо, провел по ней, запоминая каждый изгиб, и быстро снял, не давая себе передумать.

Дракон никогда не откажется от этого ребенка, но и забрать сына Ардор пока не мог. Значит надо хотя бы защитить его.

Разбудив девушку, Ардор сказал ей, стараясь, чтобы голос не срывался на рык:

— Отдай его людям, я хочу, что бы наш сын был воином, а не подкаблучником — ты же знаешь, как я ненавижу дроу.

Он старается шутить, чтобы она не видела, как трясутся от страха его руки, чтобы не видела его слабости.

Страх.

Странно. Незнакомо.

А теперь ему надо уйти, пока еще есть время, успеть до того, как принц проснется и все поймет по отсутствию цепочки. Нет, даже он не должен знать о не рожденном сыне.

Ардор успел. Новая цепочка приятно холодила щеку, когда они с принцем стояли на краю скалы, готовясь к длительному полету.

— Мне кажется, что у тебя была другая цепочка, — вкрадчивый голос принца, лишил Ардора почвы под ногами, а его прикосновение к ней заставило похолодеть кровь.

— У меня всегда была такая, — осторожно. Впервые он соврал своему Господину. И, как ни удивительно, не было ни стыда, ни смущения... нет, не прав был принц, отправив своего воина к этой арахниде... Когда серая девушка и ее не родившийся ребенок, ребенок, способный сделать Ардора изгоем и смертником, стол ему дороже прежней верности?

— Ну, значит, я ошибся, — небрежно.

И воин перевел дух, осознавая, что выиграл хоть немного времени.

Взлет вверх.

Никто, кроме драконов, не может понять, как это — лететь. Ни эти самовлюбленные человеческие маги, считающие, что они "венец творения". Смешно. Ни холоднокровные вампиры, на своих кожистых крыльях, рассекающие ночной пряный воздух, ни сильфы и сиды, ни чайки и совы. Никто.

Только чернокрылые ависы — птицы, летающие так же высоко, как они, практически задевая солнце кончиками крыльев, но и они не осознают весь пьянящий восторг полета. Это даже лучше, чем хмельные губы смуглой красавицы, лучше, чем битвы; теплее, чем кровь, стекающая по когтям; прекрасней, чем бесконечный Океан, окружающий твой дом.

Ардор, сделав круг над горой, в глубине которой теперь живет его страшная тайна, увидел, как в руке его самки, выбежавшей на утес, блеснула цепочка. Первые солнечные лучи падали на темный плащ, в который она закутала свое тело, боясь сжечь такую нежную кожу, но он знал, чувствовал, что это его Тень. Мать его сына.

Он доволен, теперь его сын выживет и примет наследие своего народа. Пусть малыш никогда не сможет расправить крылья над волнами, пусть ему не суждено обернуться, он все равно остается сыном своего отца, сыном народа Дракона. Ардору же осталось лишь проследить, что бы он был в безопасности, а это значит, что никто не должен знать о его существовании. А не то...

Он вспомнил жуткие глаза Владыки Драконов. Нет, он никогда не позволит своему сыну отразиться в них.

Уж лучше он убьет его сам.

Марья

Травница жила одна. Она привыкла и совсем не скучала, когда промозглым осенним вечером оставалась в своей избушке — у нее был большой ленивый кот и деревянная кружка, наполненная принесенным из деревни молоком.

Марья была высокой женщиной — большинство деревенских мужчин не доставали ей и до плеча, а еще она была большой женщиной. Огромная грудь, румяные щеки и тяжелый шаг... И еще более тяжелая рука. Когда-то давно она стеснялась себя, горевала, что не похожа на тонких красавиц, так нравившихся городским парням, приезжающим на ежегодную ярмарку — но это время прошло, и настало сегодня. Сегодня, в котором она очень уважаемая знахарка, и к ней за советом обращаются крестьяне со всех Четырех Земель. Единственное, что омрачало сердце Марьи — это дети, а вернее, их отсутствие.

Она любила детей, любила по-настоящему, всей душой и сердцем, плача ночами, представляя, как прижимает к груди маленький комочек тепла, как шепчет ребенку на ухо нежные слова, которые никогда никому не говорила эта железная женщина... Но Боги решили иначе.

У Марьи уже никогда не будет детей. Старое проклятье, упавшее на нее, не могло быть снято.

Марья была человеком, человеком без малейшей примеси нечеловеческой крови. Светло-русые волосы, всегда заплетенные в толстую, в руку толщиной, косу, васильковые глаза, полные румяные щеки и небольшой курносый носик. Не было в ней красоты, зато был Огонь, столь несвойственный женщинам из рода людей. Он был бы скорее к лицу дракону или герою, но отнюдь не скромной врачевательнице из маленькой деревни.

Вот ее пламя и сияло, заставляя двужильных мужиков дрожать перед ней, а она этим и наслаждалась, как будто деревня была ее большим домом, а все деревенские — ее детьми... А может, для нее так и было?

В этот день Марья вновь была одна, разбирала травы и гладила серого Виатора, свернувшегося калачиком на ее больших коленях. Мурлыкание кота, шум деревьев за окном — все это до странности радовало женщину, казалось, вот-вот свершится чудо и...

— Да, что с тобой, Марья, — спрашивала знахарка себя, чуть слышно, чтобы не нарушить странное спокойствие этого вечера, — ты же уже взрослая женщина, не должна верить в эти сказки. Ну, что сейчас случиться? Что с того, что аисты свили на крыше твоей развалюхи гнездо? Ты же умная, небось, знаешь, что не птицы деток-то приносят — тут самой постараться надо...

Невеселый смех травницы прервал стук в дверь.

— Кого это на ночь глядя несет-то? — проскрипела молодая еще женщина, подходя к крепкой двери.

Ответивший ей звонкий голос был смутно знаком, напоминая о чем-то почти забытом, наполненном прохладой пещер и горьким запахом свежих трав:

— Впусти, Марья, времени у меня не много.

За открытой дверью стояла высокая, ростом с Марью фигура, завернутая в плащ.

— Сними капюшон, гость, я не доверяю незнакомцам.

Гость потянулся к ткани, но лишь Марья увидела руку, она поняла, кто заглянул к ней на огонек.

— Входи, принцесска, чего на пороге-то стоять, — уже совсем благодушно проворчала женщина, смотря в немного испуганные глазки подруги.

Она хорошо помнила, когда впервые увидела их блеск.

Было это лет пятнадцать назад, когда знахарке только-только стукнул четырнадцатый год. И была она пусть не красавицей, зато имела цель в жизни... и красивого Ванюшу из соседней деревни.

Как подсказывала память тридцатилетней женщине, то был солнечный день, после сильной весенней грозы, и ученица деревенской ведьмы была послана собирать травы в горы, что прямо над городом дроу. Марта не боялась эльфов, наоборот, ее завораживала странная, нечеловеческая грация этих существ, их серая, как пепел от костров, кожа и белые-белые волосы. В тайне девочка радовалась, когда ее отправляли в горы, хотя и возражала напоказ — она лелеяла надежду встретить одно из этих существ. Поговорить с ним, а может даже...

Сейчас она понимает, насколько смешными были ее мечты, но тогда это казалось прекрасным и ради этого стоило жить.

Это случилось в самом начале ее сбора — крик, испуганный и безнадежный, на который тут же помчалась добрая девчушка. Именно тогда и встретилась она с Арборис, Тенью Паутины и своей, наверное, единственной подругой... ну, насколько это вообще возможно между человеческой крестьянкой и принцессой арахнид.

Арборис тогда впервые появилась на поверхности, сбежав от сестры и матери, и была ослеплена полуденным солнцем, обжигающим нежную кожу и глаза. Уже после, когда девчонка оттащила Арборис в тень и та привыкла к свету, они разговорились. Марье была интересна сказочная принцесса, хотя она и была несколько разочарованной, что спасла не принца, а эльфийка безумно хотела узнать о наземной жизни. Они говорили обо всем — о жизни, родителях, друзьях... Как оказалось, они думали очень похоже, несмотря на разницу в почти полсотни лет.

Марья подошла к столу и, налив в две чашки чаю, присела на скамью. И вдруг заметила в руках подруги сверток. Что-то в ее душе замерло.

— Это?.. — невысказанный вопрос получил скомканный ответ в виде быстрого кивка.

Несколько минут две женщины молчали, слушая, как шумит за окном ветер.

— Тихий.

— Угу.

Марья встала и, подойдя к Арборис, приоткрыла сверток. Ребеночек, лежащий в сером коконе, не был дроу. По крайней мере, чистокровным.

Нет, кожа была черная, но немного светлее, чем у его матери, и красивого холодного отлива. Глаза были закрыты, но почему-то знахарка была уверенна, что ими младенец пошел в папу, кем бы он ни был. Как и шевелюрой — короткие встопорщенные волосики имели явный цвет расплавленного золота — никогда такого цвета не было среди народа Ллос.

А еще уши... Это действительно были достойные всяческого восхищения уши — большие, каких никогда не было среди народов Соррена, и постоянно движущиеся, в поисках звуков, словно у котенка. А на правом ухе мальчика, знахарка это уже поняла, блестела тонкой работы золотая цепочка — Нотамен'Генус — знак рода драконов, тянущаяся от маленькой сережки в брови до проколотого в трех местах уху. Как много говорят эти серьги для знающего! Марья теперь понимала, вспомнив рассказы старого воина, живущего по соседству, что этот младенец — сын правящей Паутины дроу и третьего дома драконов Ночи, бастард.

— И как же это произошло?

Когда Арборис ушла, Марья все еще не могла поверить, что ее мечта сбылась — и у нее теперь есть сын. Кантаре. Поющий. И ей было наплевать, что это смертельно опасно воспитывать бастарда дракона. Она просто сидела и плакала, плакала так, как в последний раз десять лет назад, когда не вернулся с очередной междоусобицы Ванюша, с которым они так и не нажили детей.

А на крыше аистиха ласково поглаживала свое единственное яйцо.

— ААААА!

— Проснулся, мой сыночка, проснулся, лапушка... Сейчас тебя, мама Марья покормит...

Глава 2

— Мама, откуда берутся маленькие драконы?

— Видишь ли, сынок...

— Только не рассказывай мне про аиста, аист его просто не поднимет.

Из детских вопросов Кантаре

— Кантаре! Негодный мальчишка, вылезай с сеновала, небось, опять с очередной девицей развлекаешься?! А кто работать будет?! — звучный голос женщины разлетелся по двору. Статная, лет пятидесяти на вид, высокая и полная, она стояла у крепкого сарая, вытирая руки о вышитый передник. Несмотря на сердитый тон, в лучистых голубых глазах ярко сияло веселье.

Из душистого сена, наполнявшего сарай, выглянула всклокоченная голова парня. Тот, кого женщина назвала Кантаре, был высоким парнем двадцати шести лет, а точнее уже двадцати семи лет — в эту ночь он впервые появился на свет. Он не был человеком — это понятно с самого первого взгляда, более всего он походил на полукровку дроу. Темно-серая кожа с холодным отливом, золотые глаза и такие же яркие соломенные волосы. Высокий, тонкокостный, изящный юноша весело смотрел на мать, обнимая своих подруг.

— Вылезай, поганец, я тебя сей же час славно веником-то пообхаживаю, — обещала Марья, поигрывая внушительным орудием.

— Мам, ты думаешь, что я слезу, зная, что меня ждет? — спросил, смеясь, полукровка.

— Слезешь, а не слезешь, так я парням расскажу, где искать того, из-за кого у них половина малышни в деревне с очень интересными ушами... так что — вылазь!

— Это подлый шантаж! — заявил парень, натягивая холщевые штаны.

И через несколько минут две заспанные полненькие крестьяночки со смехом смотрели, как высокая толстая женщина с криками и веником гонялась за полуголым парнем.

В просторной избе всегда было светло и чисто, пахло сухими травами и горьковатыми настоями. Весело смеясь, Марья и Кантаре ввалились в сени, где женщина кинула приемному сыну свежую рубашку.

— Одевайся, негодник! Сейчас завтрак приготовлю!

Марья прекрасно помнила, как ее крошка, подаренный бездетной женщине самой судьбой, не спал по ночам, как, уже став постарше, бегал во дворе в одной длинной рубашке и доказывал соседским парням, что совсем не девочка. Помнила и то, как однажды застукала пятилетнего малыша за сараем, целующегося с девчонкой... Ой, какой скандал закатила вечно спокойная знахарка... да все без толку — как был бабник, так и остался. Да девки не жалуются, что дети ушасто-клыкастые растут, а парни только зубами скрипят — уже знают, что не девочка. Немало ее сын им зубов повыбивал.

Иногда приходили к ним гости и спрашивали про Кантаре, и тогда она рассказывала, смеясь своим громким грудным смехом:

— Да он и в детстве все мне под юбку забраться норовил, правда, не за тем, зачем сейчас, но сам факт!

Но всегда молчала она, когда спрашивали ее про настоящих родителей приемыша.

Помолчит-помолчит да скажет:

— Мой это сыночка и точка.

Так и жили они — нестареющая духом знахарка, со страхом ждущая, когда ее воспитанник покинет тихий дом, и парень-полукровка, с тоской смотрящий на уходящую в неизвестность дорогу. Он часто сидел на большом камне недалеко от деревни и, перебирая звонкие струны ситары, пел о дальних неведомых краях, о тропе, ведущей в закат... И его необыкновенно красивый голос звенел, отражаясь от елей и темнеющего небосвода:

— Связались дорогой заблудшие души —

Спокойного ветра тем, кто в пути!

Звенящую тишь на пороге послушай

И с серых ступеней на землю сойди.

Иди сквозь тропинку — я нити порву,

И над гобеленом старухи-судьбы

Я вместе с тобою, танцуя, пройду,

Словами разбив беспокойные сны.

Менестрель поет, играя холодным и невозмутимым звездам, стремясь душою прочь, лишь силой воли сдерживая себя, не давая умчаться навстречу ветру. И только его песня призывно звенит в холодной ночи:

— Иду по дорогам, смотрю на миры,