Доброволец

Вчера на площади Ленина прошел многочисленный митинг, где дончане приветствовали своих защитников, протяжно кричали от радости "ура!", скандировали им "спасибо!" и "молодцы!". После майского референдума, на котором народ массово проголосовал за государственную самостоятельность самопровозглашенной республики, большинство жителей Донецка видели в каждом ополченце не просто "человека с ружьем", а закованного в броню исполина. Они надеялись на них, засыпали цветами и поцелуями, молились и кланялись, как на иконостас, благословляли и крестили вслед.

Для кого-то это был торжественный и незабываемый момент. Однако Са**нова это зрелище не порадовало. Он смотрел на ликующую толпу и ему было тяжело понять, почему сотни здоровых мужиков машут флажками и горлопанят, вместо того чтобы быть в камуфляже и с автоматом в руках. Девушки в приспущенных до лобков джинсах и в коротеньких блузках — рожать не хотят. Эти — воевать. Для них это был всего-навсего праздник, на котором они присутствовали. Такие, как уже показала однажды история, спасали свою шкуру и от "красных", и от "белых", и от "коричневых", пришиваясь к бабьим юбкам, но в итоге питали большую любовь к тем, кто побеждал в данный момент. Не стыдно им называться мужчинами? Неужели забыли песню, когда-то захлестнувшую отвагой сердца их предков: "Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой..."

Роман мыслил иначе, чем они. Не нужно молить Россию о спасении! Не нужно стоять и едалом щелкать! Надо самим себе уметь сказать: "Вперед, орелики!" — чтобы в будущем не стало пусто небо без аистов. А еще проще сказать одно: я русский! Без модного патриотизма.

Именно так он думал.

Мысленно Са**нов уже примерял у себя на руке серовато-синюю повязку с белой надписью "ВОСТОК". После трагических событий в Одессе, когда молодчики из неонацистской организации "Правый сектор" заживо сожгли людей в Доме профсоюзов, и последующего расстрела украинской армией его земляков в Мариуполе — других вариантов попросту не существовало. Его следующий шаг несложно было предугадать. Ибо в жизни его, похоже, настал период, когда нужно принять решение. Значит, так тому и быть. Иного не дано. Роман не обманывал себя — он этого желал. В общем, как говорится, беда пришла и с этим надо было что-то делать. Вопрос стоял ребром.

Са**нов провожал взглядом вертолеты, словно догонял их, не желая отпускать. Но они уносились прочь и исчезали. И двойной рокот удалялся, как бессловесная унылая песня.

— "Восток" сегодня захватил аэропорт, — тихо сказал Роман, когда винтокрылые машины растворились в сизом городском дымке, оставив в душе неясную тревогу.

— Слышал, — сказал Владимир и тут же засомневался: — Думаешь, туда "вертушки" полетели?

— А куда ж еще?.. — Роман продолжал думать о своем и слушал вполуха.

— И ты туда хочешь?

— Если б у меня сейчас был скафандр, я был бы космонавтом, — отшутился без улыбки Роман, никогда не бегавший, как говорят, впереди паровоза. — Всему свое время, кум.

— Надеюсь, наши им впердолят.

— Так и будет...

Откуда-то докатились слабые удары далеких, раскатистых взрывов.

Вот оно время "Ч"! Сомкнулись где-то стрелки хронометров. Загорелись кровяные бычьи глаза, взиравшие с неба на землю...

Кумовья встревоженно переглянулись.

— Может, гром?.. — снова пригубив бутылку, предположил Владимир. Но вариант этот был слабый. Не надо было решать алгебраическую задачу, дабы понять, куда и зачем направилась украинская штурмовая авиация.

— Не думаю. — Роман посмотрел на стерильно-белые облака, не угрожавшие непогодой. — Бой начался. "Вертушки" работают. Или самолет. И боеприпаса не жалеют.

— Ну и дела. Они что, по городу авиацией долбят?

— Не нравится мне все это... — пробормотал Роман, нахмурился. — Идем во двор, там уже на стол накрывают.

— Погнали, там все и обсудим.

— Ага, может, в новостях чего-нибудь полезного скажут.

Они молча побрели к дому, ничего вокруг не видя. Каждый сосредоточенно думал о своем. Идти им стало как-то тяжело, словно земля под ногами увеличила свое притяжение.

Издали продолжала доноситься канонада завязавшегося боя.

* * *

У калитки их встретила преданным взглядом добрая, всеми любимая и некогда резвая собака — немецкая овчарка по кличке Клеопатра, крутившаяся возле старенького белого "Фольксвагена Гольфа". Коренастый седоватый мужчина лет шестидесяти доставал сумки из багажника. Невзирая на возраст, движения были его бодры.

Роман улыбнулся: отец приехал. И подошел к нему.

— Привет, батя.

Александр Николаевич поставил на землю тяжелую сумку, в которую тут же уткнулась мордой овчарка, вынюхивая гостинцы. Он отмахнулся от собачьего носа: "Иди во двор, Клепа!" — и уловил в ее взгляде безграничный укор. Мужчина разогнулся, глаза остановились на сыне.

Они обменялись крепким рукопожатием.

— Здрасте, Николаевич! — на ходу бросил Владимир, огибая машину. — Заждались вас!

— Здравствуй, Володя! — вполголоса ответил ему Александр Николаевич, не оборачиваясь. Глаза, умные, проницательные, зорко смотрели на сына — будто в душу хотели заглянуть — и было заметно, что выглядел отец каким-то неуверенным.

Владимир понял, что Роману надо поговорить с отцом о чем-то серьезном, личном, потому молча подхватил сумки и исчез за калиткой, оставив их наедине. За ним следом, упруго виляя хвостом, увязалась овчарка. Она всем своим видом давала понять, что у нее восемьдесят пять процентов общих генов с человеком и с ней просто обязаны поделиться чем-нибудь вкусненьким. Хотя, если здраво рассудить, то и у банана таких генов имеется пятьдесят пять процентов.

— Ты точно решил? — выдержав паузу, спросил Александр Николаевич.

Дома он много раз представлял себе этот разговор. Вчера, по мобильнику, Роман сообщил ему о своем решении вступить в ополчение. Желание отговорить было. Но отцовское чувство уже давало ясно понять ненужность и неуместность вопросов, ничего не добавлявших к очевидному выбору, который читался в глазах сына.

— Я завтра ухожу, батя.

Отец слегка наклонил голову, чуть отвернулся, пытаясь справиться с нахлынувшим волнением.

— Батя, не надо, — попытался успокоить его Роман. — Ты же знаешь, что если я что-то решил, то это железно. Не за наградами иду. Ты сам меня учил быть мужиком.

Александр Николаевич смахнул скупую слезу и приобнял сына за плечи.

— Ты только Сашку не бери, — попросил он за своего второго сына, младшего. — Он...

— Батя, это не его. Он кроме компьютера ничего не видел. Бухгалтер. Мечется туда-сюда: то пойду, то не пойду. Нечего ему там делать. Да и меня не хорони раньше времени. А уж если что и случится со мной, то Саня моей семье всегда поможет.

— Да, да... — немного успокоился отец. Голос его дрожал. А сердце, без всякого сомнения, болело за судьбу обоих сыновей, как будто кто-то сделал на нем тонкий надрез. — Матери-то сообщил?

— Маме ничего не говорил. Потом скажу.

— А на работе порешал?

— Сегодня был на заводе, написал заявление. Взял отпуск за свой счет.

— Зарплату хоть вернули?

— Не-а. За полгода должны. С чего бы я вдруг таксовал, если б платили вовремя.

— Машина жива?

— Слежу, чтоб работала. А "копейку" Мише продал.

Они помолчали.

— Как Оксана к этому отнеслась?

Роман понял, что именно отец имел в виду.

— Отнеслась с пониманием. В общем, обошлось... — сказал он.

У его жены был редкий, проницательный ум, всевидящий, всепроникающий взгляд — разве от такой что-нибудь скроешь? Блеснули в ее глазах слезы, когда догадалась, куда муж собирается. Сердце сжалось в комок, забилось, а в голове тотчас прокрутилось описание Аустерлицкого сражения, еще в школе прочитанное в книге и почему-то запавшее ей в душу. Боялась, что произойти может что-нибудь необратимое. Одновременно верила, что бог не отвернется, сбережет. Да и как могло быть иначе? Вариантов на войне немного, всего два. И потому жила она последние два дня, словно распиленная надвое, пряча переживания за улыбкой, и голубкой ворковала возле мужа.

— Где... служить будешь? — с языка Александра Николаевича едва не сорвалось "воевать", но уж слишком непривычным и диким показалось ему это слово. Он очень переживал, что сын отправится в Славянск, где уже полным ходом шли жестокие бои с украинской армией, где уже рекой текла человеческая кровь, а старики да матери с детьми тонули в слезах. Хотя — хрен редьки не слаще. Теперь вот война докатилась и сюда.

— В "Востоке". Со мной еще восемь человек пойдут. Леха К**шеев тоже идет.

— Это, часом, не он тебя взбаламутил?

Роман промолчал, потому что инициатива исходила от него самого. Немного даже обидело слово "взбаламутил". Ведь не к бандитам же он решил податься, а наоборот! И Леха, с которым он дружил еще со школы, сразу поддержал. Чего это батя, вдруг? Ведь прекрасно знал, что его сын всегда лидер в своем окружении, по жизни не вилял, а по характеру прямолинеен. Потому и отец с детства говорил с ним как с равным, хотя и не старался подкупать ребенка излишним вниманием.

— Я там свинины привез на шашлык, — спохватился отец, — дома еще замариновал. Так что можно сразу на шампур. И самогона.

— Сливовый? — поинтересовался Роман. Самогон у отца был пахучий и крепкий, таким набраться можно было по самые брови, а утром — разум девствен, никакого похмелья не чувствовалось. Не сравнить с тем акцизным вонючим пойлом, что в магазинах втравливают, выдавая за настоящую водку. Приучили народ пить все, кроме керосина.

— Разный. — Александр Николаевич захлопнул багажник и покосился на сына. — Я вертолеты видел. Военные. В городе, похоже, стреляют, взрывают что-то...

— Слышал. А у вас?

— У нас тихо, Рома.

— Я баньку истопил. Ты, батя, попарься сходи с пацанами, а с мясом я разберусь. После и поговорим обо всем.

Отец кивнул и, немного помолчав, раздумчиво произнес:

— Собственно говоря, я уже услышал, что хотел, — и обернулся к калитке.

— Дедушка! — крикнула худенькая девочка в джинсах, маечке с физиономией Мика Джаггера и ярко-желтой тонкой спортивной кофте с цифрой "8", кинулась к Александру Николаевичу и крепко в него вцепилась.

— Аля! Радость ты моя ненаглядная! — сказал он, заключая девочку в объятия и прижимая к себе.

Дед не чаял души во внучке. Они поцеловались и вместе отправились во двор.

Роман на минуту задержался у гаража, из лежащих на бочке джинсов достал пачку сигарет и закурил. Он прислушивался не к птицам и ветру, не к кудахтанью кур во дворе, а к далекому грохоту и гулу — казалось, сам дьявол, вылезший из раскаленных вулканических недр, взрывал петарды и пускал шутихи.

Мирный город уже был в зоне опасности, в зоне сгустившейся, но невидимой тьмы.

Было в этом что-то из глубин времени, библейское...

* * *

Немного позже все сидели во дворе.

Эхо боя вдали все никак не могло успокоиться.

Стол накрыли у входа в дом, под шиферным навесом, на небольшой, залитой бетоном площадке. На нем тесно было от блюд, тарелок, ложек и вилок. А от кушаний, ну, прямо глаза разбегались. Лучше, нежели в любом кафе. Недостатка ни в чем не было.

На столе красовались разносолы из прошлогодних огурцов, помидоров и грибов, горками высилась соленая капуста вперемешку с шинкованной морковью, зернами душистого перца и приправленная подсолнечным маслом. И этим ароматам сопутствовала вареная картошка, окутанная паром и мясным духом. Рядом — кружочки янтарного сыра и краковской колбасы, кусочки золотистой копченой скумбрии, филе селедки в маринаде, с лучком и горошком перца. Чернела огромная сковорода с яишней-глазуньей, зеленью и запеченными шкварками. Поблескивали запотевшие графины с самогоном и домашней наливкой. А чуть в сторонке, на жаровне, шипел и капал соком на угли пронзенный шампурами шашлык.

Дети — лучшие представители человечества — продолжали свои бесконечные игры, не обращая внимания на взрослых. Выплескивали излишки энергии, аппетит, так сказать, нагуливали при движении. Алевтине было шесть, а соседской девочке Софии — семь. К столу они не торопились, но время от времени наведывались за колбасой.

Народ добродушный подобрался — все пили, ели, без надутого чванства, да и шибко не ругались, чтоб уши потом стыдом наливались. За столом галдели, хотя никто особо не веселился, но и скуки, между тем, не наблюдалось. У каждого был свой монолог, своя история, и каждый кивал, старался делать вид, что слушает и всецело понимает.

Громче всех, размахивая руками, говорил армянин Миша, зачастую не давал и слова вставить. Прожив в Донецке с двенадцати лет, он охотно принял характер славянской культуры, правда, не до конца. Но мысли развивал правильные. С Романом он состоял в кумовстве, тот был крестным его дочери Евы. Да и в школе они в одном классе учились. Подтянулись и другие соседи, Элла с Вадиком, — наше вам с кисточкой! Им всегда были рады, даже фамилию не спрашивали. Александр Николаевич сосредоточенно жевал, стопку принимал, иногда вмешивался в беседу, потому что и у него душа протестовала от происходящего в стране. Историю можно долго перелистывать туда и сюда. А вывод складывался один: жизнь диктует свои законы, крадут все кому не лень, но все-таки зря уели Советский Союз. Продались кругом политики, как последние сукины дети. Потому и наперекосяк все пошло-поехало, повсюду теперь форменная неразбериха.

Исключение в среде спорщиков составляла Аня, жена Владимира, которую тот называл исключительно ласково — Анечкой. Она сидела за столом рядом с ним, время от времени шушукалась по житейским обстоятельствам с Оксаной, и подкладывала мужу в тарелку закуску, на что тот должного внимания не обращал, за что и получал изредка тычок локтем в бок.

Любопытство рвало вперед Владимира. Его реальность раздваивалась между миром окружающим и внутри миниатюрного экрана. Время от времени, ссутулившись, он то просматривал электронную почту, куда приходили сообщения из социальных сетей, то гуглил "донецкий аэропорт" в смартфоне, но так ничего и не находил. Он ерзал, хмурился, поправлял пальцем очки и бормотал что-то, недоступное слуху окружающих. Интересующая информация, должно быть, отсутствовала, и это отражалось на его лице кислым выражением.

Овчарка пристроилась в сторонке, чтобы не мешать ни тем, ни другим. Она наблюдала за людьми, прислушивалась, ждала от них угощений. Ведь каша с костным фаршем — разве ж это еда, когда шашлыком так пахнет? И, принюхиваясь, думала: "Но зачем же его так специями пропитывать, луком, да еще и выжаривать? Это прямо лишнее..." Ведь любая собака — очень нежная тварь, если дело касается свежего мяса. Особенно, если у нее есть хозяин, большой любитель горячей, с пылу с жару, сочной свинины.

Са**нов сначала молча поглядывал на кума. Казалось, что такие люди даже сны видят в кодах. Одно время они вместе трудились механиками поездов в ремонтно-эксплуатационном депо, где и сдружились. Затем учились на заочном отделении в Донецком институте железнодорожного транспорта. После каждый из них поменял специальность и место работы, но, разумеется, они продолжали общаться. В общем, знали друг о друге довольно много. Однако понять жизнь программиста для Романа было так же сложно, как и вкус безалкогольного пива, лично он не желал осваивать компьютер, ему больше было интересно все, что рычало двигателем и бикало. Затем перевел взгляд на Оксану — фигуристая и гладкая, цветастый сарафан, голые загорелые плечи с перекинутыми бретельками, на ногах кроссовки, черные вьющиеся волосы стянуты в пышный пук на затылке.