Два берега Хамры - общий файл

Брошь, однако, на теле не нашли — и вот, спустя много лет, сын увидел украшение, да не простое, а фамильное, на чалме купца. Рассудив, что достаточных доказательств права владения у него нет, эфенди решился на тайное возвращение отцовского имущества. Но поскольку не был ловок в воровском деле, то и был пойман. Допрошенный купец со слезами на глазах признал свою вину в том, что некогда польстился снять с трупа привлекшее его украшение. Разоблаченный в поступке, столь противном Чести, сей недостойный пал на колени и умолял лишь об одном: не предавать историю огласке, дабы позор, которым он запятнал себя вовеки, не отбросил тень всеобщего презрения на его семейство. Бин-амира пожалела детей и внуков купца — и тот был отпущен с миром и в молчании, уплатив эфенди за навет и вернув ему отцовское украшение.

Ты видишь, драгоценный мой слушатель, что милосердие и прощение были хорошо ведомы сердцу бин-амиры. Однако теперь она закрыла для них двери своей души, поскольку обида, нанесенная ей ибн-амиром Шаиром, была слишком сильна. Не милосердие, но жажда справедливости направляла ныне руку ясноокой Адили — и ее рука готовилась нести не прощение, но Кровавую месть.

Скрыв следы своих сборов, она пустила в комнату служанок и позволила там убраться, а также попросила принести ей легкий ужин, годный как для девушки в расстройстве, так и для навя, собирающегося в далекий путь и не намеревающегося нагружать свой желудок тяжелее, чем торговец грузит своих верблюдов.

Поджимая губы и нервно ходя из комнаты в комнату в ожидании ночи, когда все угомонятся и ей будет легче исполнить свои планы, бин-амира взвешивала свое решение и лишь находила новые и новые подтверждения собственной правоты. Всем своим существом жаждала она сейчас только одного: должного возмездия тому, из-за кого ей пришлось пережить позор и пойти против воли возлюбленного отца. Разумеется, правящие семейства даже в дни войны могли разрешить вражду переговорами, а благородные малики — восстановить свою Честь на дуэли, однако, когда прекрасная Адиля думала о том, каков Шаир ибн-Хаким, все иные способы восстановления справедливости, кроме избранного ею, виделись ей совершенно безнадежными.

Не умеющий судить справедливо, насмешничающий, вряд ли он стал бы прислушиваться к той, к которой отнесся как к низшей, а не как к равной. Кроме того, о нем разносилась слава как о блестящем поэте, любителе изысканных речей, но поговаривали, что ибн-амир может отказать в дуэли, взамен высмеяв вызывающего в два-три бейта и предложив ответить тем же. Адиля же вкуса к подобным изыскам не имела и предпочитала выяснять отношения по-простому, с мечом в руке и кодексом Чести в мыслях.

Кроме того, несмотря на весь свой гнев, бин-амира помнила и о своих обязательствах перед семьей и Шаярией. Почтенный Рахим ибн-Селим мечтал о примирении амиратов, для Адили же, что бы ни случилось далее, любая мучительная смерть была лучше замужества с ясминским ибн-амиром. Но ее месть могла принести на берега великой Хамры мир — так же, как и ее брак. Ибо законы Чести запрещали навям кровную вражду, и если кто объявил личную месть, то семьям запрещалось ее продолжать и вмешиваться, оставляя это дело между двумя навями, дабы отмщение осталось праведным и не пролилась кровь невинных. Так что, если Всесправедливому Ата-Нару будет угодно принять ее прошение, ни один из амиратов более не поднимет меч на другой во веки веков, покуда правят династии Феллахов и Азимов, мир их очагам.

Это наполняло бин-амиру решимостью стократ, ибо никакое решение, идущее вразрез с Честью, не может считаться справедливым и достойным, но нет никакой Чести в том, чтобы разрушать дело мира, отстраиваемого твоим отцом.

Укрепившись от малейших сомнений, Адиля вышла на балкон, с которого были видны прекрасные зеленые сады восхитительной столицы Ферузы, истиной жемчужины, раскинувшейся на берегу обширного озера Даррийя. Как белые и желтые дома знати, так и глиняные дома навей попроще выныривали среди ветвей, как выныривают лодки среди бурных волн в ненастный день. Второго такого города было не найти в обоих амиратах, ибо напоенная водами озера столица Шаярии расположилась на редкой тучности землях. Каждый их клочок за пределами города шаярцы трудолюбиво возделывали, и лишь столице было дозволено цвести пышным, но не плодоносящим цветком.

Само озеро с пристанями и кораблями тоже виднелось вдали. Глаза бин-амиры наполнялись слезами при взгляде на все это, так как она не могла не думать, что покидает прекрасную Ферузу навек. Положа руку на сердце, Адиля понимала, что шансов добраться до ибн-амира Шаира через его охрану и сразить его, оставшись невредимой, у нее практически нет, так что сейчас она прощалась с тем, что так любила в своей жизни бин-амиры, которую в мыслях уже оставила в прошлом.

Все это было слишком дорого ей, знакомо с самого раннего детства — и она позволила себе задержаться на балконе надолго, покуда последние лучи заходящего солнца не коснулись крыш Ферузы, будто облив их расплавленным красным золотом. Бросив на город прощальный взгляд, Всевидящее Око Ата-Нара закрылось веками земли и неба, и все погрузилось сперва в синий сумрак, а затем — в ночную тьму и благословенную тишину, нарушаемую лишь стрекотом цикад, редкими вскриками ночных птиц и далекими голосами сторожей, извещающих, что в Ферузе все спокойно. Адиля горько усмехнулась этим привычным словам: ни у нее на сердце, ни в столице, ни в амирате — спокойно не было вовсе. Но город беззаботно спал, ничего не зная о происходящем в дворцовых покоях.

Нетерпеливо поджидая, пока дворец угомонится и уляжется спать, Адиля даже успела почитать. Бин-амире не приходилось уговаривать себя бодрствовать: после всего произошедшего казалось, что ей не удастся смежить веки полдекады. Наконец все затихло, и в темно-синих хафтани и чалме — одежде, куда больше подходящей знатной малике, нежели безвестной беглянке, зато придающей незаметности в темноте, Адиля выскользнула из своих покоев.

Если цветущая Феруза была царственным венцом, покоящимся меж рогов достойнейшей семьи Феллахов, то сады амирского дворца по праву могли считаться самой крупной и редкой драгоценностью в этом венце. Правители Шаярского амирата, собрав в своих садах все богатства местных пустынных земель, принялись свозить сюда и сокровища иных стран. Здесь были и синские вишни, цветущие по весне подобно сахарным облакам, и огромные яркие цветки из ифрикийских земель — всему находилось место в этих дивных садах. Но, конечно, больше всего тут было розовых и жасминовых кустов, которыми Шаярия славилась среди всех стран. Бин-амира бесшумно скользила по дорожкам, стараясь оставаться незамеченной под сенью деревьев, в облаке восхитительного жасминового аромата, разлитого в воздухе сотнями сотен раскрывшихся к вечеру молочно-белых цветков.

Услыхав шорох промеж кустов катха, Адиля затаила дыхание и недвижно прижалась к стволу высокого кипариса — но почти сразу увидала, как на тропинку из кустов выскочил серый кот, в погоне за лишь ему заметной в ночной тьме бабочкой. Мысленно отругав себя за излишнюю пугливость, бин-амира двинулась дальше, больше уж не останавливаясь. Ее путь пролегал к храму, окна которого были видны издали, подсвеченные сиянием священного пламени. Не скрипнули хорошо смазанные тяжелые двери, легко впуская пришедшую внутрь. Каждый имеет право обратиться к Отцу-Огню в любое время — и ночь, удобная для уединения, так же хороша для этого, как и день, когда Ата-Нара славят сообща.

Золотые и красные отблески пламени показались Адиле предзнаменованием, но она пока не могла понять, что оно означает. Веря во всеблагую справедливость Единого, она заранее признавала правоту любого его решения, однако спокойствия это ей не добавляло, ибо мы, нави — создания несовершенные, и желаем, чтобы все случалось по нашим замыслам.

Ритуал подания личных прошений Ата-Нару бин-амира, как любая правоверная, знала с детства. Она привычным движением взяла чистый свиток из корзины и прошла вглубь храма, где стояли конторки для просителей. Ее калям сновал над бумагой быстро и без заминок: Адиля успела повторить эти слова про себя не меньше сотни раз, заучив каждое наизусть. Вскоре свиток вызова был закончен — оставалось лишь окропить его кровью, скрепив тем самым клятвы мести, записанные простыми чернилами, и придав им силу. Менее серьезные прошения подобного не требовали.

Выхватив острый нож, Адиля полоснула себя по среднему пальцу левой руки, коснулась им лба и свитка в месте печати и свернула бумагу. Поцеловав сверток, вознесла короткую молитву — и с неистово бьющимся сердцем бросила в огонь, где он должен был закалиться или сгореть. Адиле никогда не доводилось видеть этого раньше, так как подобный вызов был делом нечастым и слишком личным, посему она расширившимися глазами наблюдала, как свиток завис в пламени и принялся серебриться, будто превращался в благородный металл. От него протянулось серебряное щупальце, схожее с тем, что появляется из священного пламени, когда оно связывает двоих брачными узами, коснулось лба и губ бин-амиры и проникло внутрь горячей волной. Клятва мести была принята, и не было для Адили теперь ходу назад.

Свиток разделился на два, меньших по размеру, и один исчез, чтобы быть донесенным до Шаира ибн-Хакима, имеющего право знать, что его вызвали, а второй упал вниз, и Адиля сама отнесла его к большому храмовому свитку, где часто отмечались браки, рождения и смерти, и изредка — клятвы кровавой мести. Девушка положила малый свиток на большой, и он растворился там, оставив красную запись. Их связь с Шаиром ибн-Хакимом была теперь так же нерасторжима, как мог бы стать нерасторжим их брак.

Дело было сделано. Как подобает поклонившись перед уходом Негасимому Пламени на алтаре, бин-амира Адиля вышла из дворцового храма в темную и теплую шаярскую ночь, которая по-прежнему дышала покоем, не подозревая, сколь грозные и судьбоносные события вершатся под ее расшитым звездами покровом. Она легко приняла Адилю бин-Джахиру в свои объятья, скрыв ее от чужих глаз, и никто — ни навь, ни зверь, ни птица — не могли узнать, куда отныне пролегают пути мести бин-амиры. Хотя пролегали они прочь от стен дворца, к порталу, ведущему прямо в столицу Ясминского амирата, сияющий белый Сефид.

Глава вторая, в которой ибн-амира Шаира настигает духовный кризис, а слушатель узнает многое о нарядах высокородных синок

Медленно и спотыкаясь, плелся по бумаге сжимаемый оранжевой рукой калям Шаира ибн-Хакима — и наконец хозяин отложил его и отшвырнул свиток прочь. Он уже излил свою злость в корявых и беспомощных бейтах, но это ему ни капли не помогло. Что толку стенать о будущем, когда не знаешь, как его изменить? Ему нечем было убедить отца, хотя даже мысль о браке с бин-амирой Адилей вызывала у Шаира непередаваемое отвращение. Смущенные душа и разум не давали ибн-амиру покоя, он подхватился из-за инкрустированного стола красного дерева и принялся расхаживать из угла в угол.

"Бин-амира очень спесива, — так думал молодой Шаир, отмеряя шаги по узорным коврам от дивана до дверей и обратно. — И было бы весьма хорошо, если б она унаследовала от деда не только вздорный характер, но и отношение к нашему благородному семейству... То есть, недостаточно благородному, с ее точки зрения. Тогда уж и она сама не захотела бы выходить за меня замуж — и все бы устроилось наилучшим образом".

В раздумьях он подошел к окну и застыл, глядя на прекрасный Сефид. Даже в ночи, в неярком блеске звезд и убывающей луны, город сиял белым камнем, из которого был сложен. В окно был виден прекрасный резной храм, устремляющийся к небу, и стройные кипарисы, темнеющие на фоне, лишь подчеркивали его горделивый силуэт. И не было второго такого ни в двух ближайших амиратах, ни в дальних тоже. А вокруг храма рассыпалось множество домов, и все они мягко светились, как нежный жемчуг — и зрелище это было таким прекрасным, что хотелось зажмуриться.

"Как бы ни была спесива бин-амира, но стоит ей увидеть Сефид, и она не захочет отказываться от власти над таким городом и амиратом", — с внезапным отчаянием, удивившим его самого, подумал Шаир. В порыве, столь нежданно обуявшем его душу, он бросился обратно к столу и схватил калям. "Город, подобный цветку жасмина...", — начал ибн-амир записывать рождающиеся в голове бейты, посвященные белоснежной столице Ясминии. Но закончить не успел.

В один момент он ощутил нечто вроде дуновения магии, не враждебного, но неожиданного. Резко обернувшись, он не успел увидеть, как на его стол, прямо поверх написанного, опустился блестящий серебром свиток, отмеченный священной печатью Ата-Нара. Обнаружив его, Шаир оторопел, ибо послания от Истинного Пламени слишком редки в этом грешном мире. Не сумев сдержать волнения, ибн-амир развернул священный свиток Многомудрого, чтобы поскорее прочесть, чем удостоило его провидение. Но напрасно он надеялся, что огненные строки развеют его недоумение — ибо, прочтя их, почувствовал себя так, будто вдруг очутился в знойный полдень в самом сердце пустыни в одной хамизе, не имея ни малейшего понятия, куда идти — среди зыбких, вечно меняющихся барханов, абсолютно потерянный.

Он вновь и вновь перечитывал начертанные пламенем по серебру слова, надеясь рассеять морок, но содержание их не менялось. Вызов Кровавой Мести от Адили бин-Джахиры бени Феллах аль-Ферузи к Шаиру ибн-Хакиму бени Азиму ас-Сефиди за публичное оскорбление Чести, нанесенное в стихотворной форме.

Шаир помнил, которое стихотворение он сложил об Адиле — ведь оно было всего одно, не спутаешь. Но это никак не помогало ему понять, как такое могло случиться. Он написал искренние строки по велению сердца, как же за это его могли вызвать через посредничество Всеведущего Отца? В растерянности бин-амир схватил из стоящего подле него блюда с фруктами спелый персик, едва не раздавив нежную мякоть пальцами — да так и застыл, держа его в руке. Потом посмотрел на персик с крайним недоумением и положил его обратно в вазу.

— Не может быть... — сказал благородный Шаир ибн-Хаким персикам, гранатам и инжиру на блюде, — не может быть... не может быть никаких иных возможностей...

Его острый, как лезвие саифа, разум наконец смог пронзить толщу непонимания — и ибн-амир осознал, что, хоть бейты его и шли от сердца, но были несправедливы по отношению к достойной бин-амире. Оттого и принял Великий Ата-Нар ее прошение о мести. Взгляд Шаира наполнился горечью, а лицо исказилось душевным терзанием — но гранаты и финики молчали, неспособные его утешить.

Трудна и горька стезя несправедливо обиженного, но любого, рожденного с частицей огня в крови, поддерживает понимание, что он не пошел против Чести. Однако тяжелее вдвойне навю, не лишенному благородства, который обнаружил, что именно он попрал справедливость, ибо не на что ему опереться в час душевной смуты. Шаир вновь кинул взгляд в окно и вспомнил, у кого всегда может искать помощи и опоры. Легко вскочив, он подошел к двери — и только попытавшись ее открыть, вспомнил, что разгневанный отец запер его в наказание и для раздумий. Ибн-амир сокрушенно вздохнул, а затем осторожно постучал в дверь. Тут же сбоку открылось забранное решеткой оконце — и в нем показалось хорошо знакомое худощавое лицо гуляма Карима. Оно Шаира несказанно обрадовало, ибо гулям был человеком прямым и мягкосердечным, о чем свидетельствовало и его имя.