Zemlya za okeanom(16)

А несостоявшийся святой, приняв в 1867г. необременительные обязанности священника при московской больнице Сен-Джон, занялся этнографией.*(11)

"Все народы Европы имеют общую физиономию, некоторое семейное сходство. Вопреки огульному разделению их на латинскую и тевтонскую расы, на южан и северян — все же есть общая связь, соединяющая их всех в одно целое и хорошо видимая всякому, кто поглубже вник в их общую историю. Вы знаете, что еще сравнительно недавно вся Европа называлась христианским миром и это выражение употреблялось в публичном праве. Кроме общего характера у каждого из этих народов есть еще свой частный характер.

Спросите, например, у англичанина, для чего человек живет на свете, для чего он создан? Он вероятно будет отвечать: "to do business!" "для того, чтобы делать дело"; американец-янки прибавит: "to make money" — "для того, чтобы зашибить копейку". Но все-таки у обоих есть понятие о какой-то полезной деятельности. Теперь предложите этот же самый вопрос французу, — где бы вы его ни встретили, — хоть бы под Северным полюсом, — он непременно вам ответит: "L'homme est ne pour le plaisir" — "наслаждение — вот конечная цель человека".

Нельсон перед Трафальгарскою битвой говорит своим матросам и солдатам: "Англия надеется, что каждый из вас исполнит свой долг". Не правда ли? это кажется очень коротко и сухо, а для англичанина довольно. Русский генерал сказал бы: "Ну, теперь, ребята, постарайтесь за царя да за Русь святую!" — "Рады стараться! ваше пррррр..." — отвечает тысяча голосов и отправятся умирать потоиу, что так приказано начальством. А француза ведет безмерное, ничем не истощимое тщеславие. Чтобы удовлетворить этому тщеславию — Наполеону надо было притащить целую обузу пирамид, до сорока столетий, смотрящих с высоты их на французских пигмеев...

В Европе физиономии эти всецело сотканы из истории и традиции. Они составляют преемственное идейное наследие этих народов. Каждый отдельный человек пользуется там своею долей этого наследства, без труда и чрезмерных усилий он набирает себе в жизни запас этих знаний и навыков и извлекает из них свою пользу. Сравните сами и скажите, много ли мы находим у себя в повседневном обиходе элементарных идей, которыми мы могли бы с грехом пополам руководствоваться в жизни? И заметьте, здесь едет речь не о приобретении знаний и не о чтении, не о чем-либо касающемся литературы или науки, а просто о взаимном общении умов, о тех идеях, которые овладевают ребенком в колыбели, окружают его среди детских игр и передаются ему с ласкою матери, которые в виде различных чувств проникают до мозга его костей вместе с воздухом, которым он дышит, и создают его нравственное существо еще раньше, чем он вступает в свет и общество. Хотите ли знать, что за идеи? Это — идеи долга, справедливости, права, порядка. Они родились из самых событий, образовавших там общество, они входят необходимым элементом в социальной уклад этих стран.

Это и составляет атмосферу Запада; это — больше, нежели история, больше, чем психология: это — физиология европейского человека. Чем вы замените это у нас?...

Вследствие этого вы найдете, что всем нам недостает известной уверенности, умственной методичности, логики. Западный силлогизм нам незнаком. Наши лучшие умы страдают чем-то большим, нежели простая неосновательность. Лучшие идеи, за отсутствием связи или последовательности, замирают в нашем мозгу и превращаются в бесплодные призраки.

Такие растерянные люди встречаются во всех странах; у нас же это общая черта. Это вовсе не то легкомыслие, в котором когда-то упрекали французов и которое, в сущности, представляло собою не что иное, как способность легко усваивать вещи, не исключавшую ни глубины, ни широты ума и вносившую в обращение необыкновенную прелесть и изящество; это — беспечность жизни, лишенной опыта и предвидения, не принимающей в расчет ничего, кроме мимолетного существования особи, оторванной от рода, жизни, не дорожащей ни честью, ни успехами какой-либо системы идей и интересов, ни даже тем родовым наследием и теми бесчисленными предписаниями и перспективами, которые в условиях быта, основанного на памяти прошлого и предусмотрении будущего, составляют и общественную, и частную жизнь. В наших головах нет решительного ничего общего; все в них индивидуально и все шатко и неполно. Мне кажется даже, что в нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то холодное и неуверенное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на низших ступенях социальной лестницы. Но насколько отличаются русские в американских колониях, где физиономии так выразительны и так оживленны, что не раз, сравнивая лица недавно прибывших моих соотечественников с лицами туземцев, я поражался этой немотой наших лиц. Каждый раз тогда пронизывала меня мысль: Помилуйте, да русские ли они?...

У каждого народа бывает период бурного волнения, страстного беспокойства, деятельности необдуманной и бесцельной. В это время люди становятся скитальцами в мире, физически и духовно. Это — эпоха сильных ощущений, широких замыслов, великих страстей народных. Народы мечутся тогда возбужденно, без видимой причины, но не без пользы для грядущих поколений. Через такой период прошли все общества. Ему обязаны они самыми яркими своими воспоминаниями, героическим элементом своей истории, своей поэзией, всеми наиболее сильными и плодотворными своими идеями; это — необходимая основа всякого общества. Иначе в памяти народов не было бы ничего, чем они могли бы дорожить, что могли бы любить; они были бы привязаны лишь к праху земли, на которой живут. Это увлекательный фазис в истории народов есть их юность, эпоха, в которую их способности развиваются всего сильнее и память в которой составляет радость и поучение зрелого возраста. У нас ничего этого нет. Сначала — дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, — такова печальная история нашей юности. Этого периода бурной деятельности, кипучей игры духовных сил народных, у нас не было совсем. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его придании. Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство — вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его перед вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя. И если мы иногда волнуемся, то отнюдь не в надежде или расчете на какое-нибудь общее благо, а из детского легкомыслия, с каким ребенок протягивает руки к погремушке, которую показывает ему няня...

Взгляните на американцев, у них все иначе. Всем им не сидится на месте. Они все имеют вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших ли или плохих привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего, что привязывало бы, ничего прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, оставляя следы и вне, и внутри их. В своих домах они как будто на постое, в семье имеют вид чужестранцев, в городах кажутся кочевниками, и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем американцы к своим городам. Всеобщая деятельность, подвижность, легкость на подъем — все эти признаки юности видны в нашей Америке...

Общаются они меж собою по русски, но боже, какой это русский? Через слово что-то индейское, английское, а то и китайское... Любому приезжему из России приходится учить этот язык и различия его с русским никак не менее, чем у русского с малоросским... Зато на этом языке говорят даже в самых отсталых племенах наших колоний. Говорят, конечно, не от большой любви к империи российской. Просто в Америке бытует более ста языков*(12) и часто соседние народы совершенно не понимают друг друга. Поэтому, так же как французский в Европе, в Америке назначается некий общий язык международного общения. Ранее им служил чинук, язык самых значительных здешних торговцев. Теперь им стал русский, вобравший притом в себя весь чинук и множество слов из других американских и европейских языков...

Многие ли среди говорящих на этом "русском" языке действительно русские? Не считая креолов, прочно связанных со своими индейскими и алеутскими родственниками хорошо если 1 из 100. К этому проценту относятся офицеры и нижние чины двух драгунских полков, несколько сот казаков и моряков флота и несколько десятков чиновников. Но моряки и чиновники после 2-3 лет службы возвращаются в россию, а драгуны и казаки, женившись на туземках, очень скоро перестают походить на себя прежних.

Лучше всего это видно по офицерам, направленным на службу в полки. По первому времени они обвиняют своих ранее прибывших сослуживцев в попустительстве нижним чинам и нарушении дисциплины, даже доносы пишут.*(13) Но вскоре и сами они начинают понимать, что николаевская палка до Америки не достигает, а обиженный несправедливостью командира солдат может забыть о своей доле в артельных суммах и уйти в Калифорнию или в племя тестя, откуда, как с Дону, выдачи нет...

Люди, проживающие на какой-то территории (Англии, Польши, Алжира), приспосабливаются к ее условиям с помощью неких общих реалий — хозяйства, жилья, одежды, питания, общественной организации и т.п. Поскольку и природа этих территорий, и традиции существования человека в них различаются, различаются также и реалии, с помощью которых люди приспосабливаются к ним. А когда люди осознают это различие по принципу: наше жилье, одежда, орудие не такие, как у соседей, то есть "мы" — не такие, как "они", появляется народное самосознание. Появление же такого самосознания, наиболее четко проявляющегося в общепринятом самоназвании, и свидетельствует о рождении народа.

Но истинное развитие человека в обществе еще не началось для народа, если жизнь его не сделалась более благоустроенной, более легкой и приятной, чем в неустойчивых условиях первобытной эпохи. Как вы хотите, чтобы семена добра созревали в каком-нибудь обществе, пока оно еще колеблется без убеждений и правил даже в отношении повседневных дел и жизнь еще совершенно не упорядочена? Это — хаотическое брожение в мире духовном в поисках себя, своей физиономии, подобное тем переворотам в истории земли, которые предшествовали современному состоянию нашей планеты.

В Америке такое брожение и поиск видны по всему, даже по одежде. Например Ново-Архангельск полонизировался. Там общество щеголяет в кунтушах и венгерках и танцует краковяки и мазурки. А в Москве, напротив, в силу вошел испано-американский стиль. На излюбленные тут званые вечера-фанданго "сеньориты" очень хороши в своих белых муслиновых платьях, так накрахмаленных, что близко к ним подойти невозможно, а "благородный идальго" наряжаются в бархатные панталоны с разрезом на одной ноге, украшенные серебряными пуговицами, красные шарфы и вышитые рубашки. Но, позванивая огромными серебряными шпорами, почему-то танцуют на фанданго обычно котильоны и вальсы.

Не знаю, можно ли из сказанного сейчас вывести что-нибудь вполне безусловное и извлечь отсюда какой-либо непреложный принцип; но нельзя не видеть, что такое странное положение свидетельствует, что общество до сих пор находится в этой стадии брожения... "Гори огонь, бурли котел"...

Не смотря на малочисленность русские смогли внести в американский котел лучшие свои черты — переимчивость, податливость, уменье приноровиться ко всем возможным обстоятельствам...

Индейцы вносят спокойную мудрость и близость, почти совершенное родство с природой.

Американцы-янки — предприимчивость и упорство в достижении цели.

Американцы-испанцы — свою легкость, горячность и поэтичность.

Китайцы, которых не смогла испортить даже православная церковь — трудолюбие и почти религиозную привязанность к земле.

Евреи — эти везде блистают умом — в земледелии, в рыболовстве, в торговле. Во все века замкнутое их общество очень слабо поддавалось внешнему воздействию, приводило в отчаяние одних государственных деятелей и подталкивало других на новые решительные меры. За годы своего правления Николай издал сотни указов о евреях и ни на йоту не сумел их изменить. А в Америке, вдохнув воздух свободы, они полностью изменились, оставаясь прежними и поклоняясь тому же единому Богу Авраама, Исаака и Иаковакова...

Это еще конечно не народ, ибо нет тут еще общего духа, а для правильного суждения о народах следует изучать их общий дух, составляющий их жизненное начало, ибо только он, а не та или иная чкрта их характера, может вывести их на путь нравственного совершенства и бесконечного развития... Но дух их уже в пути и он очень юн. Это не европейский юнец, который любуется радостными красками и упивается роскошным благовонием прелестного цветочка на закраине дороги и говорит с Шиллером: "A uch ich war in Arkadien geboren!" (И я родился в Аркадии! (нем.}

"Пошел ты со своей Аркадией!" — сурово кричит ему судьба, словно какой-нибудь прусский вахмистр. — Вперед! вперед! и земля вертится под ногами. (Et la terre tourne toujours, toujours. {А земля все вертится и вертится (фр.}

...Вот молодой человек 18-ти лет, с дарованиями, с высокими стремлениями, с жаждою знания, и вот он послан на заточение в Комиссаровскую пустыню*(14), один, без наставника, без книг, без образованного общества, без семейных радостей, без друзей и развлечений юности, без цели в жизни, без малейшей надежды в будущем! Ужасное положение! А вот вам и другая картина!

В Америке — молодой человек 18 лет, преждевременно возмужалый под закалом свободы, уже занимает значительное место среди своих сограждан. Родился он, хоть в какой-нибудь Аляске или Орегоне, — все ж у него под рукою все подспорье цивилизации. Все пути ему открыты: промышленность, торговля, земледелие и, наконец, политическая жизнь с ее славными борьбами и высокими наградами. Да! Вы не ошиблись, именно политики, ибо даже в отсутствии земств, местное самоуправление в Америке играет очень значительную роль. — Выбирай, что хочешь! нет преграды... Даже самый ленивый и бездарный юноша не может не развиться, когда кипучая деятельность целого народа беспрестанно ему кричит: вперед! ...А я — в 18 лет едва-едва прозябал, как былинка, — кое-как пробивался из тьмы на божий свет, но и тут, едва я подымал голову, меня ошеломливали русскою дубиною...

В Америке знают цену хорошего образования и молодой человек может получить его даже в казенном училище, которое превратилось у нас в тюрьму для любого способного мыслить мальчика. Здесь же свежий практический народ добился преподавани практически-полезных предметов первой необходимости например, математики, физики, географии, иностранных языков. По окончание такого училища полученное образование позволяет юноше сразу идти в морские классы, заняться торговлей, бизнесом, как здесь говорят или продолжить образование в гимназии. Да и в гимназии без сухого, все мертвящего формализма преподают ему более предметы практические и не требуют: напишите-ка похвалу скромности, или расскажите сражение между Горациями и Куриациями (как мне задано было на французском экзамене). К чему это ведет? К восьмому классу он свободно говорит на трех или четырех современных языках, а от дрених латыни и греческого знает только основы. И неудивительно! Наша Америка вместе с Соединенными Штатами начинает новый цикл в истории; так из чего же ей с особенным терпением и любовью рыться в каких-нибудь греческих, римских, вавилонских или ниневийских развалинах! Она, пожалуй, сама сумеет подготовить материалы для будущих археологов и филологов...