Ива и Яблоня: Новое платье королевы

* * *

Все вышло как-то само собой. Вроде бы она уже решила, что никуда не поедет. Материала для нового платья не было с самого начала. Представить себя во дворце в том, в чем она ходила в церковь, она не могла. Да и времени, чтобы снарядить всех остальных, едва хватило. Только на то, чтобы привести в порядок старый отцовский мундир у нее ушло едва ли не больше сил, чем на гретину накидку. В итоге, впрочем, все остались довольны. Лизхен все никак не могла нарадоваться на новый наряд, и перед тем, как усесться в карету, долго носилась по комнатам, хлопая в ладоши и крича во весь голос: "Принц увидит меня в этом платье и сразу влюбится!" Грета долго смотрелась в зеркало, так и так выгибая свою длинную белую шею, после чего поджав губы все же сказала: "Спасибо тебе", — что она, скажем прямо, говорила не часто. Матушка отпустила несколько скептических замечаний по поводу цвета (хотя ткань для своего наряда она выбирала сама), а об одеяниях дочерей и вовсе ничего не сказала, что, зная ее характер, можно было счесть за высокую похвалу.

И вот она проводила до кареты отца, матушку и сестер, помогла им сесть, расправив складки накидок и платьев. Еще раз убедилась, что места ей все равно бы не хватило. И вот карета, украшенная облупившимся гербом Апфельштайнов — белая роза в зелени над одинокой скалой, — уехала в направлении замка Апфельштайн. Уехала, унося к нему тех, кто не имел к этому древнему роду никакого отношения, а она, единственная жительница Оберау, в чьих жилах течет кровь старинного графского семейства, стоит тут, и никуда не едет. Нет, это черт знает, что такое... так не пойдет! Надо пойти на этот бал, во чтобы то ни стало. Пусть они там все подавятся от презрения к ее персоне, но она имеет на это право. Ее тоже пригласили!.. И она пошла собираться.

Конечно, она и сама прекрасно понимала абсурдность ситуации. Но поддаться внезапно охватившей ее решимости было легче, чем внять голосу разума. В конце концов, у нее есть мамина шелковая нижняя рубашка с вышивкой. И мамины туфли. И они ей как раз пору, она только сегодня утром их в очередной раз примеряла. И шелковые чулки. И даже кружевные перчатки, чтобы скрыть отсутствие маникюра — немного заштопанные, но не страшно. И между прочим, все белого цвета и вполне подходит друг к другу. А волосы можно уложить вот так, а сверху повязать маминым газовым шарфиком, чтобы он развивался как лента, и при случае им можно будет пользоваться как вуалью. Да, все идеально смотрится! Вот только платья нет. Но в конце-то концов, ей же не обязательно идти прямо во дворец. Она может, как когда-то раньше, просто постоять под окнами со стороны заброшенного парка, может быть, даже опять заберется на ту старую липу, если ее еще не спилили. А потанцевать можно и одной. Главное ведь — ощущение сказки!

Она скинула туфли, чулки и перчатки, уложила их вместе с зеркальцем, расческой и импровизированной вуалью в холщевый мешочек, обула обратно свои кожаные тапочки и принялась выбирать, в чем ей идти через лес. Воскресное платье было жалко, поэтому она надела поверх шелковой рубашки одно из своих повседневных платьев со шнуровкой спереди, чтобы было легче потом одеться в темноте. Выбегая из дома, она сунула ноги в набитые соломой деревянные башмаки, проверила, закрыты ли окна, убедилась, что Стефан уже напился, и пустилась в путь. Хотя, конечно, мачеха была абсолютно права, оставлять на него дом было в высшей мере безответственно, но будем надеяться, что ничего не случится, все равно она вернется раньше их.

Короткий путь в замок Апфельштайн пролегал через лес, который теперь считался собственностью королевского дома, а когда-то, очень давно, принадлежал ее предкам, владевшими всем Дункльвальдом, и не только им — всеми землями в низовье Ау. Основанная ими в те далекие времена твердыня, располагалась на высившейся посреди долины скале, сверху до низу поросшей яблонями. Говорят, в древности — когда-то, еще во времена короля Унды — люди поклонялись этим деревьям, и само место считалось священным. Ни войны, ни пожары, ни смена владельцев не изменили этого заведенного в незапамятные времена порядка. Осенью и особенно зимой замковая гора выглядела довольно мрачно, покрытая черными скрюченными стволами, не знавшими топора. Но раз в году она преображалась, словно невеста перед алтарем. Не случайно именно цветок яблони в виде геральдической белой розы был изображен в гербе Апфельштайнов. Этот герб ее предки сохранили и после утраты Дункльвальда, и после продажи замка последнему князю Оберау под летнюю резиденцию, и после полного обнищания, в которое их вверг нынешний век. Лишилась его вместе с титулом ее мать, безрассудно вышедшая замуж по любви за бедного и незнатного человека, служившего лесничим в утраченном ее семьей Дункльвальде. Но не смотря на это она всегда говорила, показывая ей в детстве на цветущую яблоню: "Гляди, это наш цветок! Не забывай этого!"

Преодолев большую часть пути по лесной дороге, все еще малопроезжей после весеннего подъема вод, она прошла некоторое время через лес и, наконец, вступила под сень бело-розовых шатров. Наверх вела давно знакомая ей, но едва заметная для постороннего взгляда тропка, которой иногда пользовались влюбленные горничные и кухарки из замка, не желавшие попадаться на глаза своему начальству. Подъем в гору дался ей легко, воздух был наполнен цветочным ароматом, то тут, то там принимался стрекотать дрозд, и ей казалось, что ради одной только этой прогулки к замковой горе, следовало сбежать из дома. По эту сторону рухнувшей каменной ограды, символически отделявшей яблони замковой горы от яблонь, росших в заброшенном дворцовом парке, была ее любимая в детстве поляна, где деревья стояли кругом, как в хороводе, и как будто обступали тебя со всех сторон, протягивая к тебе свои ветви-руки.

Она прислушалась, втайне посмеялась над собой, но остановиться уже не могла. С той же решительностью, с которой несколько часов назад она покинула дом, она стащила с себя платье, стряхнула с ног башмаки, стянула кожаные тапочки. После этого она села на брошенное в траву платье и начала не торопясь доставать из мешка принесенные с собой детали туалета и тут же раскладывать их перед собой. Потом она так же не спеша причесалась, убрала волосы, повязав их шарфом, надела чулки, мамины туфельки, перчатки... и была готова. Вот только к чему? Стоило лишь на минуту задуматься и былой решимости как не бывало...

— Эх, яблоньки, вы, мои яблоньки... — с грустью проговорила она, все так же сидя на брошенном платье. — У вас такие красивые наряды! Поделились бы со мной, что ли... все равно ж на бал не пойдете.

И тут протянутые к ней к ней ветви как будто чуть дрогнули, швырнув ей на колени несколько лепестков.

— Что, неужели согласны? — воскликнула она и тут же вскочила на ноги.

— Это будет самое волшебное из всех волшебных платьев на свете! — крикнула она и в некоем подобии танца закружилась по поляне, вытянув в стороны руки. Внезапный порыв ветра качнул деревья, и целый шторм из белых лепестков обрушился на нее, закрутившись вихрем вокруг ее тела.

— Принц увидит меня в этом платье и сразу влюбится! — прокричала она со смехом, вспомнив веселую Лизхен. И тут же одернула себя, остановившись:

— Ну, у меня и фантазия. Смешно даже...

Но вышло все гораздо смешнее. Она убрала платье и обувь в мешок, спрятала его под камнями обрушенной ограды, потом перебралась через каменные руины стены и разросшиеся кусты к самому дворцу, что, разумеется, было бы совершенно невозможно, будь она в обычном бальном платье. Некоторое время она постояла у той самой липы, потом, наконец, погладив на удачу шероховатый ствол и поборов в себе желание снова, как в детстве, забраться на дерево, двинулась в сторону каменного крыльца с растрескавшимися ступенями. Решетчатая дверь оказалась приоткрытой и, когда она заглянула внутрь, то увидела седого господина в простом темном мундире со звездами и крестами на лентах. В государственных наградах она не разбиралась, поэтому она решила, что перед ней кто-то из заезжих гостей, и на всякий случай поздоровалась, но тут же отпрянула в испуге, увидев надвигающуюся на нее фигуру сурового вида в расшитом золотом облачении.

— Дитя мое, не бойтесь Шёнберга. Он, конечно, суров, но под маской строгости скрывается доброе и верное сердце, — обратился к ней старик. — Вы, кстати, очень похожи на свою мать.

— Так вы ее знали? — удивилась она.

— И очень хорошо. Бесконечно сожалею, что в последние годы ее жизни почти не виделся с нею. Но что поделать, она была замужем. За любимым человеком. Ее смерть явилась большой утратой для всех, кто хоть немного знал ее.

— Да, она говорила, что часто бывала здесь на танцах, но только до замужества. Надо же, спустя столько лет во дворце есть еще кто-то, кто ее помнит...

В общем, начало оказалось совсем не тем, на которое она могла рассчитывать. Потом этот добрый человек (кем же он все-таки был — управляющим замка? хранителем библиотеки?) представил ей своего сына — невысокого рыжеволосого паренька с испещренной мелкими шрамами физиономией, одетого в голубую венгерку. В первую минуту он буквально остолбенел, увидев ее, но потом разговорился, оказался весьма учтивым молодым человеком, гораздо старше годами, чем можно было подумать с первого взгляда, и не понятно было, подыгрывает он ей, называя ее принцессой, или и в правду считает ее девицей благородного происхождения. Он провел ее по череде комнат, показал галерею, библиотеку, легко и понятно рассказывал обо всем, что они видели, периодически отпускал едкие замечания по поводу придворной жизни, смеялся вместе с ней, вслед за ней тыкал во все пальцами, время от времени трогательно краснея и каким-то мальчишеским жестом взлохмачивая и без того растрепанные волосы. В результате она совершенно забыла и про бал, и про принца, настолько ей было хорошо с этим живым и непосредственным юношей, доставшимся ей в провожатые. Да что там, она вообще обо всем забыла...

* * *

У дверей веранды, выходящей в заброшенный парк, он увидел отца, который беседовал с девушкой. С ней, с той самой девочкой, что когда-то приходила в этот же парк и наблюдала за танцами. Будто опять, как детстве, он сбежал от взрослых, оставшихся наверху, вышел в парк и снова видит ее. Только она повзрослела, набралась смелости и, наконец-то, вошла во дворец, вот только... во что она была одета? Как он ни силился, он не мог сосредоточиться, не мог даже уловить контуры ее наряда, а уж тем более предположить, из чего он изготовлен. Словно какое-то белое облако, постоянно меняющее свои очертания, от взгляда на которое начинала кружиться голова. И вот она стоит тут, и преспокойно беседует с его отцом, как будто так и должно быть.

Затаив дыхание, он застыл в дверях и стал слушать. Ее ответов он почти не слышал, но легко узнавал несвязное бормотание отца: "...да-да, вот как сейчас помню, вылитая вы она была... а ведь и с вами мы как-то встречались, но вы, конечно, не помните... давно это было... лежали в деревянной кроватке, как сейчас помню... вот такая вот... как я вам тогда завидовал.... засунуть в рот пятку левой ноги.." Девушка, все это время таращившаяся на расшитый позументами мундир стоявшего поодаль Шёнберга, наконец, повернулась к отцу и непринужденно рассмеялась:

— Да, так я уже не могу теперь! — донеслось до него.

"Она не понимает, что он выжил из ума", — подумал он. Да, верно, но было здесь и что-то еще ...

— Зато научилась с тех пор много чему другому, — продолжала она. — Вот смотрите, например, что за чудесное платье у меня вышло. Сама не ожидала, что так просто получится. А тут всего лишь поговорила с яблонями — раз, и все готово! Всегда бы так!

"Она не понимает, что перед ней король", — наконец догадался он. Надо было срочно что-то делать. Нельзя, чтобы кто-нибудь видел ее. В этом вселяющем ужас платье, с этим ее неумением держать себя. Нельзя допустить, чтобы ее превратили в посмешище. Он кашлянул и на негнущихся ногах вышел из-за двери.

— А вот как раз и мой сын! — повернулся к нему отец. — Вы с ним незнакомы, но наверняка слышали про него от вашей матушки. Он у меня тот еще сорванец...

"Какая еще матушка? О чем он говорит?!" — пронеслось, было, у него в голове, но тут же вылетело без остатка, оставив за собой гулкую пустоту. Потому что он вдруг увидел ее глаза. Те самые глаза, в которые так давно мечтал заглянуть и которые умели видеть то, чего он не умел видеть он — серые и серьезные, как ноябрьское небо. И она не улыбалась — в отличие от всех тех, кого он покинул в зале. А он как стоял, так и стоял истуканом, позабыв все слова, которые привык говорить в таких случаях. Хотя какие такие случаи? Не было никогда с ним ничего подобного.

— Нет, кажется, мы и в правду, незнакомы. Иначе я бы вас запомнила, — все так же не улыбаясь, сказала она.

— Сын мой, позволь тебе представить нашу гостью. Это и есть та самая сказочная принцесса, о которой я тебе говорил! — заговорщицким тоном произнес отец.

Она неожиданно снова вдруг легко рассмеялась.

— Ее высочество принцесса Нидерау, я полагаю, — нашелся он.

— Так и есть! Явилась на бал без приглашения. Инкогнито! — со смехом поддержала она его шутку.

— Вы ведь первый раз в Апфельштайне? — с участием поинтересовался отец.

— Да, во дворце я впервые.

— Это большое упущение, тем более что ваши владения не так далеко от нас, — как ни в чем ни бывало продолжал отец. — Но это не страшно. Мой сын сейчас как раз ничем не занят, он устроит для вас небольшую экскурсию. Доверьтесь ему, здесь есть на что посмотреть. Все, дети мои, оставляю вас.

И уже поворачиваясь за тростью к Шёнбергу, взял сына под локоть и шепнул ему на ухо:

— Не повтори мою ошибку, не упусти свое Нидерау!

И уже удаляясь по коридору, в голос добавил:

— О матери не беспокойся, если что, я прикрою.

"Словно и не терял никогда рассудка" — опять пронеслось у него в голове и снова без возврата исчезло. Потому что он, наконец, понял, из чего было сделано платье гостьи. Лепестки как будто лежали неплотно, края их слегка загибались, да и сами они от малейшего движения воздуха слегка смещались друг относительно друга. Так и подмывало заглянуть между ними. Все время казалось, вот-вот еще один поворот головы и откроется то, что они скрывают. Интересно — во время вальса, если держать ее за талию, то его рука пройдет сквозь лепестки и... Он сглотнул и почувствовал, как у него внезапно пересохло горло.

— Так куда мы пойдем? — не дала ему опомниться девушка.

— Даже не знаю, чем вас можно удивить, — оказывается, если не смотреть на ее наряд, то голова не так сильно кружится, и можно даже поддерживать разговор. — У вас в Нидерау, наверняка, чего только нет.

— И правда: дороги хорошей нет, мрамора на полу нет, ковров на стенах нет, газового освещения нет.... Одни дубы, вязы, ивняк, да ольховник. Так что показывайте мне все. Хочу видеть, как живут люди, чьи портреты помещают в газетах.

— А не боитесь? А то вдруг узнаете что-нибудь такое, что перевернет ваши представления о жизни?