Ива и Яблоня: Новое платье королевы

По лесу шла девочка. В руках у нее была корзинка, внутри которой виднелась клетчатая салфетка. Шла она, словно в сказке — так и подмывало спросить, к кому она идет и что в корзинке. По крайней мере, оттуда, откуда он смотрел на нее, свесившись головой из ветвей огромного дуба, девочка выглядела довольно сказочно. Сам он, помнится, был вождем ирокезов — голубиные перья за ухом, на лбу цветная повязка, — и уже полчаса наблюдал за тропой, высматривая, не покажутся ли из-за деревьев красные мундиры. Но вместо враждебной армии на тропинку вышла она. Лет ей было девять или десять. Впрочем, по тем, что из народа, не всегда можно сказать, какого они возраста. От ежедневной работы они все кажутся старше. Вот и эта тоже явно шла куда-то по делу. Несмотря на это он все же решил завязать разговор и, когда она поравнялась с дубом, швырнул в нее желудь.

— Эй, стой! Куда идешь? — крикнул он грозным голосом. — Никто не смеет ходить по моему лесу без разрешения.

Она подняла на него глаза и посмотрела с тем выражением, с каким все девочки смотрят на всех мальчишек.

— Это мой лес, — внятно сказала она.

Это была очевиднейшая наглость.

— Нет, правда, — сказал он примирительно. — Он действительно мой, по всем законам. Ну, или будет моим, когда я вырасту.

— Он мой. Потому что я здесь живу.

Повернулась и так же не спеша пошла дальше.

Потом он видел ее еще раза четыре. Два раза на матушкины именины, на годовщину родительской свадьбы, и на какой-то еще праздник, по поводу которого устраивался во дворце бал. Она приходила к замку со стороны заброшенного сада, скидывала деревянные башмаки и, сверкая голыми пятками через дыры в чулках, забиралась на дерево. Оттуда, прижавшись к стволу, она, как завороженная, следила за силуэтами людей, мелькавшими в больших окнах аванц-залы. Он смотрел на нее, сам спрятавшись на другом дереве, и ему безумно хотелось оказаться в той чудесной стране, которая должна была отражаться в ее глазах. Собственно, ради этой волшебной страны, которую сам он видеть не мог, он и сбегал из дворца. И никакие наказания не могли его остановить. Потом она почему-то приходить перестала, хотя он так и просиживал все праздничные вечера в заброшенном парке, каждый раз придумывая новый способ улизнуть от приставленных к нему людей. А потом он вырос, уехал за границу, и что с ней стало, узнать было неоткуда. Может быть, она умерла. А если и жива, то давно уже могла выйти замуж. Да и в любом случае, на этот раз сбежать из дворца, как в детстве, уже не получиться...

Окна его комнаты выходили на северо-запад. В детстве он любил просыпаться до рассвета и смотреть, как сначала медленно светлеет небо, резко вычерчивая темную линию гор о правую руку, затем неожиданно на другой стороне вспыхивает золотом вершина Кёнигшпиц. Воздух над долиной постепенно становится все более прозрачным, уже можно разглядеть пятно города и разбросанные внизу среди полей и пастбищ фермы. Это значит, что солнечный диск уже показался из-за невидимого отсюда Санкт Эммерама... Последний год в Вене он с тоской в сердце думал о предстоящем возвращении домой и том, что всю свою жизнь будет принужден провести в этой долине, всякий день видя вокруг себя одни и те же знакомые с детства вершины. Но сейчас, стоя перед окном, и глядя на раскинувшиеся внизу поля и леса, он вдруг почувствовал, что его место здесь.

Внизу серебряной ниткой блеснули в лучах восходящего солнца воды Ау. Приток притока Великой реки. Народная мудрость пренебрегает мнением ученых географов, и здесь издавна говорят: "Рейн начинается в Оберау". Помимо выражения локального патриотизма, эта фраза имеет и другое значение: "Все великое начинается с малых дел". Пора было спускаться к завтраку, чтобы решить одно такое малое и вместе с тем малоприятное дело...

* * *

— Горничная сказала мне, что будет устроен большой бал в честь дня рождения его высочества принца Гортензия.

— Прости, я прерву тебя. Ты разговариваешь с горничными?

— Да, матушка, и при этом не считаю их людьми второго сорта.

— Это очень вредное веяние. Тебе надо будет пересмотреть свои взгляды на жизнь. Но что же тебя так удивило? Мы всегда устраивали балы по таким случаям.

— Ожидается, что на балу принц выберет себе невесту...

— Ожидается? Ты, должно быть, не в курсе, но это событие ожидается уже много лет. Но поскольку его высочество предпочитает жить заграницей и интересоваться всем на свете, кроме положения дел в его собственной стране, ожидание это несколько затянулось. Так что на этот раз речь идет, увы, не об ожидании, а об официально объявленной помолвке.

Он знал, что когда-нибудь это должно было случиться, но...

— Почему так скоро? Я едва успел вернуться.

— Потому что, как это ни печально, но настало время платить по счетам. Мы разорены, и надеюсь, для тебя это не секрет. И для того, чтобы по-прежнему жить в кредит, нам необходимо пойти на определенные уступки. Отец, как ты уже успел заметить, сильно болен. Он практически не участвует в управлении страной. Достаточно скоро ему придется объявить тебя соправителем и передать власть в твои руки. Наши кредиторы хотят быть уверены в том, что страна окажется в руках зрелого человека, с которым можно иметь дело.

Отец сидел тут же за столом, глядя перед собой и мерно покачивая головой в такт словам матери. Не понятно было, слышал ли он, о чем идет речь, или был погружен в свои мысли. И то обстоятельство, что мать говорила о нем в его присутствии так, как будто бы его рядом не было, да и сам он только сейчас взглянул на него, говорило о многом.

— Уже есть какие-то договоренности по поводу кандидатуры?

— Да, определенные договоренности есть. Девушка должна быть католического вероисповедания, говорить по-немецки, и... она должна быть из Оберау.

К этой новости он был не готов.

— Как, из Оберау? В Европе не осталось незамужних принцесс?

— Незамужних принцесс-католичек, готовых поселиться в нашей глуши и связать свою жизнь с потомком купцов и ремесленников? Я уже не говорю о твоей достойной репутации, — помрачневшим голосом добавила она.

К сожалению, мать была права. И он сам прекрасно понимал это. Все члены королевской фамилии по возможности стремились отсюда уехать. Кто же поедет сюда по доброй воле?

— Имей в виду, что ни твоего прадеда, ни твоего деда, ни твоего отца эта перспектива не испугала. В нашем доме никогда не было иностранок, и королевский совет счел необходимым продолжить эту традицию.

— То есть для того, чтобы нам и дальше, как вы говорите, матушка, жить в кредит, нам необходимо породниться с кем-то из наших кредиторов?

— Совершенно верно.

Он почувствовал, что начинает нервничать.

— Хороши кредиторы! Большая часть из них составила свое состояние на растрате королевского имущества. Потом они дают нам из наших же денег в долг, а после требуют от меня расстаться со своей свободой и еще выставляют свои условия...

— Горт, послушай меня!..

Он знал, что все, что он говорит, правда. Но мать редко обращалась к нему по имени, и ему пришлось замолчать.

— Ты знаешь, во сколько обошлось твое проживание в Вене? Учеба в университете? А твои постоянные кутежи? Не ты ли писал домой письма с просьбами выслать тебе денег? А знаешь ли ты, во сколько выходит ремонт Апфельштайна и городской резиденции? Ремонт, который, между прочим, еще не закончен?

"И не будет закончен, если это кому-то выгодно" — хотелось добавить ему. Что хорошего ждать от ежегодной реставрации фасадов и подновления настенных росписей, когда течет крыша? Но мать добилась своего, ему стало стыдно. Он не знал ответа на поставленные ею вопросы, меж тем как сам должен был задать их самому себе, и гораздо раньше. Теперь из-за этого придется играть по чужим правилам. Двоюродные бабки и дядя, постоянно проживающие в Австрии и Швейцарии, вероятно, давно уже в курсе и со всеми условиями полностью согласились. Чтобы остальные члены семьи могли жить, где хотят, кто-то должен остаться в Оберау и регулярно снабжать их деньгами.

— Если у нас совсем не осталось средств и наши кредиторы, пользуясь этим, так жаждут с нами породниться, то почему в таком случае бал устраиваем мы, а не, скажем, городской совет? Их товар, наш купец.

— Нет, ты действительно, похоже, не понимаешь всей сложности ситуации. Это у нас — "товар", а не у них...

Ах, вот как!... О, только бы улыбка оставалась все такой же любезной и такой же непринужденной! Только бы оставалась на лице улыбка...

— Понятно, — все-таки он не сумел подавить легкого вздоха. — Нам нужно сбыть с рук жеребца, и он не особо чистых кровей. Но может быть, ему все же будет позволено самому выбрать себе седока?

— Об этом не беспокойся, — мать выложила перед ним стопку заполненных приглашений. Оказывается, они уже лежали приготовленными на стуле подле нее.

— На самом деле, выбор гораздо уже, — добавила она, когда он принялся изучать каллиграфический почерк Шёнберга, которым в украшенный виньетками печатаный текст карточек были вписаны имена оберауской знати. Ах нет, не только знати... Что ж, попробуем успокоиться и отнестись к этому как очередному развлечению!

Он начал раскладывать приглашения на освобожденной от посуды скатерти, периодически перекладывая их из одной стороны в другую, в результате чего образовалось три неравные кучки. Представители прежней знати обезземелились, либо ушли в промышленность и коммерцию, бывшие ремесленники и торговцы обзавелись крупными поместьями и прикупили титулов, но в целом "высший свет" Оберау распадался на два четко различимых круга — со своими семейными традициями, сферами влияния и экономическими интересами. Все прочие приглашенные составляли избранную клиентелу наиболее значимых персон или служили опорой их могущества. Иначе как объяснить присутствие среди будущих гостей лиц незнатных и небогатых, таких как городской землемер (злоупотребления при составлении кадастров?), главный инженер и королевский архитектор (растраты при строительстве и ремонте?), королевский управляющий лесным хозяйством (незаконная вырубка и торговля древесиной?), глава финансового управления (тут и так все понятно)...? Немного подумав, припомнив кое-какие родственные связи и основные источники доходов наиболее видных семейств, он раскидал и эту группу карточек по двум основным кучкам.

— "Отцы города" и "земельная аристократия". А также прочая мелочь. У графа Тильзена нет дочерей, но есть племянница. У главы городского совета есть дочь сильно за тридцать, и две незамужние невестки на попечении. Я так понимаю, что выбирать предстоит между этими двумя кланами...

Поскольку мать промолчала, он понял, что все угадал верно.

— Вот только кому отдать первый танец? Кого почтить в первую очередь — городских воротил или сельских бездельников?... Хотя, — и он с тайной усмешкой потянулся к самой маленькой кучке приглашений, — если бы нужно было найти самого богатого тестя, выбирать бы пришлось из дочерей герра Равеншатца... Непростая задача, все пятеро очень красивы.

— О нет, только не Равеншатцы! Хотя им, конечно, мы должны больше всего... Нет, только не они. Это будет пощечиной общественному мнению. Думаю, они сами это прекрасно понимают.

— Почему? — притворился он. — Они исправно ходят в церковь.

Мать дернула носом:

— Ты сам прекрасно знаешь. Они до сих пор не едят свинину.

— Ну, что ж, не повезло Равеншатцам, — сказал он с притворным вздохом, откладывая карточку. — Пригласим тогда еще доктора Штерна с его Мириам, чтобы девушкам было с кем общаться.

— Нет...

— Да. Потому что он образованный человек, и уже не за горами тот день, когда религия отойдет в область предрассудков. В конце концов, нельзя же думать только о себе. Может быть, именно на этом балу девушка найдет себе достойную партию...

— В связи с этим, кстати, стоит пересмотреть круг приглашенных, — продолжил он, снова собрав карточки в одну стопку. — Надо будет увеличить число гостей с сыновьями. А из девушек пригласить тех, кто редко выходит в свет. Например, у баронессы Эгель есть бедная племянница, которая скоро перейдет в разряд старых дев. У фабриканта Хольца, графа Тильзена, да и у нашего главного промышленника герра Варенбурга, я знаю, есть незаконнорожденные дети, которые носят другие фамилии.

Мать едва заметно скривилась.

— Тем не менее, им стоит послать отдельные приглашения, раз уж мы и так зовем практически всех подряд. И у егермейстера — не знаю, правда, за какие такие заслуги он получит это приглашение — насколько я помню, всегда было три, а не две дочери.

— А, эта старшая... Дочь той болезненной нимфы, за которой когда-то волочился твой отец...

Он перевел взгляд на отца, но тот только мерно кивал головой, глядя в пространство, и нельзя было сказать, слышал он что-нибудь или нет.

— Она, говорят, не в себе, как, впрочем, и ее мать. В городе не бывает, никого не принимает, а дома занята тем, для чего обычно нанимают прислугу. Зачем тебе на балу сумасшедшая? Она все равно не подойдет в качестве невесты.

— Две другие, здоровые, будущему королю тоже не подойдут. Но надо же быть последовательным... даже в таком абсурдном деле.

"В отношении абсурда надо быть даже более последовательным, чем обычно, иначе какой же это тогда будет абсурд", — добавил про себя он и еще раз перетасовал приглашения. Мать сделала вид, что пропустила мимо ушей его ремарку. Удивительное самообладание!

— Так кому же из двух главных претендентов на венценосных внуков достанется первый танец? — он снова перетасовал карточки, расправил их в руке веером наподобие игральных карт, снова перетасовал, вытянул из колоды наугад одну оберауским королевским гербом кверху. — Так... загадаем масть. Ну, скажем, брюнетка... Так и есть! — бросил он, переворачивая карточку. — Значит, первый танец — денежным мешкам. Привет вам, крошки Равеншатц!

Мать недовольно покачала головой.

— Если бы на бал неожиданно явилась какая-нибудь сказочная принцесса, это могло бы спасти положение... — неожиданно произнес батюшка. И именно это явилось последней каплей.

— Ну, разумеется! Дочь лесного царя из Нидерау! — раздраженно бросила мать. — Идите же, сын мой, и займитесь, наконец, делом.

* * *

Он стоял у окна, и взгляд его блуждал по поверхности раскинувшегося внизу темного моря Дункльвальда. Где-то там, в низовьях реки, следуя логике названия, должно было находиться Нидерау — таинственная страна, которую местные поэты-романтики населяли эльфами, феями и волшебниками.

В действительности земли с таким названием не существовало. Для местных жителей оно издавна служило обозначением некоего загадочного Нигде, куда не так просто попасть и откуда не возвращаются. Вслух упоминали эту страну чаще всего в шутку. Про мужчин, уходивших на войну или на заработки, о которых долго не было вестей, говорили раньше: "Ищи его в Нидерау!" Теперь, когда железные дороги изменили представление людей о пространстве, все сыновья и мужья, покинувшие семьи в поисках лучшей доли, поголовно числились уехавшими в Америку. Нидерау же сделалось прибежищем безвозвратно потерянных вещей, сбежавших жен, вероломных любовников и пропавших без вести самоубийц. В еще более давние времена, "шлюхами из Нидерау" называли женщин, занимавшихся ведовством. Как человеку, не чуравшемуся общения с простонародьем, все это было ему прекрасно известно. Но как человек, воспитанный на чтении книг, он не мог избавиться от того особого очарования, каким было овеяно это название, притягательное в своей таинственности.

Монах Нитгард, автор средневековой хроники Санкт Эммерама, сообщал, что безымянная жена легендарного Унды, пришедшего со своим народом в долину, была королевой Нидерау. Легенда эта, призванная всего лишь объяснить название княжества, повторялась из книги в книгу и в новое время стала своего рода основанием национального чувства. Старинные гобелены, украшавшие теперь стены одной из гостиных, изображали Унду и его соратников в виде светловолосых голубоглазых великанов в римских доспехах (очевидных немцев) мирно подчиняющими себе жителей леса — низкорослых темноволосых полуголых людей (видимо, галлов), облаченных в плащи из листвы. Завоеватели вручали завоеванному населению молот, наковальню, плуг с железным лемехом и кирку для добычи мергеля. Благодарные аборигены преподносили в ответ саженцы яблонь. Цветущая яблоня была изображена на княжеском, а затем и на королевском гербе Оберау: покоренное население, полностью растворившись среди более цивилизованных пришельцев и утратив название своей страны, оставило после себя память — яблоневые сады, издавна бывшие главной гордостью этих мест.

Однако события нынешнего столетия вытеснили Нидерау даже из этой овеянной легендами древней эпохи. В "Журнале общества любителей истории, литературы и сельского хозяйства" появилась заметка одного краеведа (скрывшего свое имя под инициалом "Н."), где убедительно доказывалось, что король Унда был предводителем мелкого кельтского племени, жена его в лучшем случае была дочерью местного вождя или жреца, а все население долины в те далекие времена — как завоеватели, так и завоеванные — было мелким и темноволосым.

Зачем понадобилось это восстановление в правах галльского духа — было понятно. Дед ныне здравствующего монарха прибыл в Оберау офицером Великой армии (в каком именно чине — обычно умалчивалось) и был усыновлен бездетным Гортензием XI из соображений лояльности к Императору. Сын нантского торговца, Луи Лемерль, впоследствии правивший под именем Алоизия I, не имея аристократических предрассудков, женился на дочери главы городского совета, и довольно быстро стал своим в Оберау. Настолько, что после распада Рейнского союза он провозгласил себя королем и, блюдя государственный интерес, даже вступил в антинаполеоновскую коалицию, выставив несколько десятков солдат. В состав Германского союза крошечная земля Оберау уже вошла как королевство.

Национальному чувству обитателей долины эти новейшие исторические изыскания нисколько не повредили. Однако предпринятое на страницах "Журнала" оправдание "галльской династии", относило историю короля Унды в те далекие времена (до появления в этих землях германцев), когда таких слов как "Nieder" (нижний), "Ober" (верхний), или даже "Au" (речная пойма) еще не существовало. Так в результате научного обоснования верноподданнического чувства волшебная страна лишилась своего последнего прибежища — истории. Единственным пространством, где существование Нидерау оставалось еще возможным, были народные поговорки и мечты неизлечимых романтиков. Что будет, когда их не останется вовсе?...

Он со вздохом отошел от окна и, сев за письменный стол, начал подписывать приглашения.

* * *

И вот она стоит и держит в руке картонную карточку, на которой каллиграфическим почерком написано имя ее отца. В заключительной фразе "с супругой и двумя дочерьми" слово "двумя" зачеркнуто и неровным почерком написано "тремя". Теми же чернилами и той же рукой поставлена подпись: "С искренними пожеланиями, Ваш H." "Н." значит "Hortensius", инициал принца. Интересно, сколько было потрачено времени на выбор оформления этой крошечной карточки?.. Сколько времени потребовалось королевскому секретарю, чтобы вписать все имена?... Как тщательно рассчитывали количество приглашенных персон на королевской кухне, подбирая закуски?... И вот возвращается из-за границы этот повеса и одним росчерком пера пускает на ветер результат договоренностей многих и многих людей. Столько разговоров было об этом бале! Кого позовут в первую очередь, в общем-то, было известно заранее. Но пока еще оставалась хоть какая-то возможность примкнуть к избранному кругу, матери только и делали, что изводили своих мужей, заставляя их из кожи вон лезть, чтобы добиться включения в заветный список. Сколько было выпито вина и кофе, сколько заключено удачных сделок, сколько было роздано обещаний и составлено соглашений!...

Накануне они ездили в город, прикупить кое-что для шитья. Марион со смехом рассказывала о том, с какими физиономиями являлись к ней отцы семейств после вручения им злополучных карточек. Лица, которых тщательно старались не допустить в число приглашенных, неожиданно оказались приглашены и не знали теперь, чем им придется за это расплачиваться в будущем. Те же, что заплатил высокую цену за попадание в список, вдруг оказались в окружении тех, кого они не желали знать и не хотели видеть. Хотя, разумеется, все это было довольно смешно. Непонятно, зачем вообще весь этот фарс. Невеста потребуется всего одна, и кто это будет, наверняка, дело уже решенное. Бал же, наверняка, задуман лишь для того, чтобы обставить это решение как личный выбор будущего монарха. Она даже догадывалась, кто входил в число основных кандидаток, предложенных принцу на выбор. Собственно главная интрига состояла именно в том, кого в итоге было решено облагодетельствовать родственными узами с королевским домом — "город" или "деревню". То, что в мечтах приглашенных на бал девушек рисовалось как романтическая история, на деле должно было стать указанием на дальнейшее развитие страны.

Ей нравилось представлять себе большую политику. Иногда перед растопкой плиты она проглядывала старые газеты и пыталась представить себе этих людей из высшего света, которые курят красивые папиросы или даже сигары, собираются в изысканных гостиных, пьют дорогой кофе из тончайшего фарфора и, постукивая пальцами с аккуратно постриженными ногтями по отполированной до зеркального блеска поверхности стола, вершат судьбы людей. Потом она усмехалась самой себе, рвала газету на части, комкала и засовывала в топку.

Вчера она точно так же разорвала и скомкала листок, где уже в который раз была напечатана старинная фотография их величеств — молодые, счастливые, сразу после рождения сына. Тут же был помещен портрет его высочества семилетней давности, до его отъезда заграницу. Принц почему-то всегда представлялся ей высоким брюнетом, хотя судить о росте и цвете волос по газетной фотографии было, по меньшей мере, смело. Юноша в костюме для верховой езды стоял, опираясь ногой о стул: аккуратная стрижка, тонкие усики, белые перчатки, хлыстик в правой руке. Воплощение безделия и самодовольства. Как можно хотеть выйти за такого замуж? Тем более, если это правда — то, что о нем говорят. Что до своего отъезда он просиживал все вечера в городском кабаке с заезжими студентами в окружении недостойных женщин. Страшно даже представить, что он мог вытворять в Австрии...

И вот вчера она разорвала и сунула в топку его портрет, а сегодня этот человек почему-то включил ее в приглашение... Но она будет благоразумна, и конечно же, никуда не поедет... танцевать она все равно не умеет, а если и умеет, то давно разучилась... вести светские разговоры она не способна... ведь это большое искусство, ты знаешь, разговаривать с мужчинами, которые пожирают тебя глазами... но тебе это все равно невдомек, потому что кто же посмотрит на такую замухрышку... ты такая тощая, кожа да кости, а ведь кормишь тебя, кормишь, а ничего в прок не идет... и эти твои ужасные манеры, никогда не слушаешь старших... учишь, учишь тебя, как себя вести, как одеваться... и когда ты привыкнешь, наконец, носить корсеты.... да и как можно идти на бал, когда у тебя даже нет платья...нет, конечно, если ты успеешь себе сшить платье... но ты, наверняка, не успеешь... да и не из чего, и так уже на ткани, тесьму и булавки ушло больше денег, чем семья может себе позволить... и потом, надо же на кого-то оставить дом... Себастьян уже стар, а в честь праздника, наверняка, напьется...

— Да нет, конечно же, я никуда не поеду...

* * *

Однажды король Унда, гуляя по берегу реки, встретил женщину, которая плела корзинку из ветвей ивы. Они перекинулись парой слов и расстались. Но с тех пор он не мог забыть ее, и так сильно мечтал о ней, что уже готов был предложить ей и руку, и сердце, и все королевство. Но он не знал даже ее имени, и не мог послать за ней. Тогда он разослал повсюду своих герольдов, чтобы они объявили королевский указ. Король обещал жениться на той, кто явится к нему во дворец не в платье и не раздетой. Он не знал, как ее зовут, но за те несколько минут узнал ее ум и характер, и был уверен, что она сумеет понять его послание. И она поняла. И пришла в королевский дворец в одеянии из ивовых прутьев, покрытых листьями...

В соответствии с другой, более правдоподобной, как ему самому теперь представлялось, версией, король Унда вообще не хотел ни на ком жениться. Этого от него требовали его бароны и настаивали, чтобы жена была хорошего рода, но непременно из местных. Тогда он выдвинул абсурдное требование: он женится только на той, кто сумеет сшить платье из листьев. И когда во дворец явилась девушка в желтом платье из ивы, он не посмел нарушить свое обещание.

Сейчас, окидывая взглядом бальную залу, он жалел, что не мог, подобно Унде, выдвинуть какого-нибудь подобного условия касательно женских нарядов. Бедная Марион! Сколько бессонных ночей пришлось провести ей вместе с ее помощницами! Как будто потные женские тела, пропахшие мускусом и вышедшими из моды духами, станут чем-то иным, если их представить его взгляду в яркой обертке. Одно за другим всплывали в его памяти когда-либо виденные им живописные полотна с изображением сцен работорговли или интерьерами турецких бань, дававшими художникам возможность, не нарушая приличий, изображать женскую наготу. Пожалуй, выставку невест следовало бы осуществлять подобным образом — по отношению к жениху так было бы честнее, да и денег на наряды экономные отцы семейств затратили бы гораздо меньше.

На какой-то момент у него даже возникло видение: вот он входит в кондитерскую лавку — кругом яркие этикетки, цветные фантики, коробки с картинками и сияющие на солнце разукрашенные жестянки, — но под всем этим великолепием, вместо шоколада, орехов и марципана оказывается продукция мясника. Духота, бессонная ночь, волнение, что тут еще скажешь?... И главное, всюду улыбки, улыбки, бесконечные улыбки, за которыми что только ни скрывается — как нежно зеленая ряска поверх затхлого заболоченного пруда. Сам он — как, впрочем, и отец — оделся настолько скромно, насколько позволял протокол. Не стал он, несмотря на уговоры матери, и отращивать бороду с усами. Напротив, самолично побрился с утра, отослав в довершение присланного королевой парикмахера. А то взяли манеру — публиковать в газетах старые отретушированные фотографии... Пусть хоть теперь увидят, за кого собрались выдавать своих дочерей.

Марион, как всегда, была на высоте. Проходя между стоящими в гостиной группами приглашенных, здороваясь, улыбаясь, раздавая комплименты барышням и их матерям, изо всех сил стараясь не повторяться в выражениях изысканной лести, он с первого взгляда отличал наряды, выполненные в ее мастерской. Присмотревшись внимательнее, можно было даже определить границы, на которых обрывался изначальный замысел, уступая вкусам и требованиям заказчицы. Где-то было слишком много бисера и стекляруса, где-то дороговизну ткани предпочли сочетаемости цвета и фактуры, где-то появились ломающие силуэт рюшечки и воланы, кое-куда даже вторглось как знак местного патриотизма синее оберауское кружево. Он с тоской вспоминал венские театры и гостиные, в которых ему приходилось бывать. Столичным портнихам если и приходилось искать компромисс, то лишь между модой и здравым смыслом, здесь же швеям предстояло противостоять амбициозному дурновкусию.

Неожиданно его внимание привлекли два наряда совсем еще молоденьких девушек. Рыженькая хохотушка была в платье из серого шелка мышиного цвета, где на отделку вместо вышивки пошли полосатые перья сойки. Другая, томная высокая брюнетка в простом белом платье, подчеркивавшем ее удлиненную талию и тонкие руки, была закутана в своеобразную накидку из газа, украшенную цветами нарцисса. Обе девушки, несмотря на свою несхожесть, оказались сестрами, и обе они под стать своему одеянию, были лесными жительницами. Для дочерей егермейстера живые цветы и перья, действительно, были лучшим украшением, нежели те фальшивые драгоценности, которые они смогли бы выпросить у своих более обеспеченных подруг. Но его поразило то, как эти наряды на них сидели, как подчеркивали они характер каждой из них и как эти в общем-то незатейливые одеяния делали каждую из девушек желанной и притягательной.

Он был не единственным, кто это заметил. Девушки стояли в гораздо более плотном кольце людей, чем можно было ожидать согласно их положению. Егермейстерша, славившаяся своими манерами, громко рассказывала о французском портном, к которому они специально ездили в Вадуц, и в опровержение своих слов покачивала великолепной шляпой, украшенной свежайшими розами и явно сделанной теми же руками не далее как сегодня утром.

Первый танец он, как и решил с самого начала, танцевал с Евой Равеншатц, вынужденной теперь тщательно скрывать свою неприязнь за холодной вежливостью. Он так и не понял, кому больше насолил этой выходкой — благовоспитанным обераусцам или недавно окатоличенному семейству банкира. Второй была Рита фон Тильзен, которая не знала как себя вести, поскольку, с одной стороны, ее предпочли всем остальным, с другой, она не готова была терпеть в соперницах эту длинноносую выскочку. Эмма Хольц была настолько вне себя от счастья оказаться третьей, что постоянно путала движения и фигуры танца. Затем последовали Адель цу Варенбург, Стефания Фабер, барышня фон Винердорф, незаконнорожденная дочь фабриканта Штирдорфера, младшая дочь егермейстера, племянница архитектора, сестра горного инженера... Главное, не общаться ни с одной из них дольше того времени, что длится танец, а в перерывах уделять каждой не более нескольких минут. И постоянно следить за их очередностью, чтобы никто не понял, к какой партии — дельцов или аристократов — склоняется его расположение. Переживем этот вечер, а там глядишь, можно будет снова начать тянуть время.

Когда он осознал, что уже в шестой раз говорит новой девушке о том, какие у нее красивые глаза, он решил дать себе передышку. Тем более что перед его внутренним взором опять замаячило видение свиных рулек в конфетных обертках, и он счел это достаточным поводом заявить матери, будто у него кружится голова. Он извинился перед очередной барышней и даже не стал обратно пристегивать к поясу саблю, давая понять, что покидает залу ненадолго и скоро вернется. Это, впрочем, в его намерения не входило: не долго думая, он направился в ту часть здания, где его не скоро бы стали искать — в противоположную центральным гостиным анфиладу, еще не тронутую инициированной "кредиторами" губительной реставрацией. И вот за поворотом, у самого выхода в старый парк, когда его ноздрей уже коснулись легкие ароматы весеннего вечера, его глазам вдруг открылось нечто, отчего ему и в самом деле стало не по себе...

* * *

Все вышло как-то само собой. Вроде бы она уже решила, что никуда не поедет. Материала для нового платья не было с самого начала. Представить себя во дворце в том, в чем она ходила в церковь, она не могла. Да и времени, чтобы снарядить всех остальных, едва хватило. Только на то, чтобы привести в порядок старый отцовский мундир у нее ушло едва ли не больше сил, чем на гретину накидку. В итоге, впрочем, все остались довольны. Лизхен все никак не могла нарадоваться на новый наряд, и перед тем, как усесться в карету, долго носилась по комнатам, хлопая в ладоши и крича во весь голос: "Принц увидит меня в этом платье и сразу влюбится!" Грета долго смотрелась в зеркало, так и так выгибая свою длинную белую шею, после чего поджав губы все же сказала: "Спасибо тебе", — что она, скажем прямо, говорила не часто. Матушка отпустила несколько скептических замечаний по поводу цвета (хотя ткань для своего наряда она выбирала сама), а об одеяниях дочерей и вовсе ничего не сказала, что, зная ее характер, можно было счесть за высокую похвалу.

И вот она проводила до кареты отца, матушку и сестер, помогла им сесть, расправив складки накидок и платьев. Еще раз убедилась, что места ей все равно бы не хватило. И вот карета, украшенная облупившимся гербом Апфельштайнов — белая роза в зелени над одинокой скалой, — уехала в направлении замка Апфельштайн. Уехала, унося к нему тех, кто не имел к этому древнему роду никакого отношения, а она, единственная жительница Оберау, в чьих жилах течет кровь старинного графского семейства, стоит тут, и никуда не едет. Нет, это черт знает, что такое... так не пойдет! Надо пойти на этот бал, во чтобы то ни стало. Пусть они там все подавятся от презрения к ее персоне, но она имеет на это право. Ее тоже пригласили!.. И она пошла собираться.

Конечно, она и сама прекрасно понимала абсурдность ситуации. Но поддаться внезапно охватившей ее решимости было легче, чем внять голосу разума. В конце концов, у нее есть мамина шелковая нижняя рубашка с вышивкой. И мамины туфли. И они ей как раз пору, она только сегодня утром их в очередной раз примеряла. И шелковые чулки. И даже кружевные перчатки, чтобы скрыть отсутствие маникюра — немного заштопанные, но не страшно. И между прочим, все белого цвета и вполне подходит друг к другу. А волосы можно уложить вот так, а сверху повязать маминым газовым шарфиком, чтобы он развивался как лента, и при случае им можно будет пользоваться как вуалью. Да, все идеально смотрится! Вот только платья нет. Но в конце-то концов, ей же не обязательно идти прямо во дворец. Она может, как когда-то раньше, просто постоять под окнами со стороны заброшенного парка, может быть, даже опять заберется на ту старую липу, если ее еще не спилили. А потанцевать можно и одной. Главное ведь — ощущение сказки!

Она скинула туфли, чулки и перчатки, уложила их вместе с зеркальцем, расческой и импровизированной вуалью в холщевый мешочек, обула обратно свои кожаные тапочки и принялась выбирать, в чем ей идти через лес. Воскресное платье было жалко, поэтому она надела поверх шелковой рубашки одно из своих повседневных платьев со шнуровкой спереди, чтобы было легче потом одеться в темноте. Выбегая из дома, она сунула ноги в набитые соломой деревянные башмаки, проверила, закрыты ли окна, убедилась, что Стефан уже напился, и пустилась в путь. Хотя, конечно, мачеха была абсолютно права, оставлять на него дом было в высшей мере безответственно, но будем надеяться, что ничего не случится, все равно она вернется раньше их.

Короткий путь в замок Апфельштайн пролегал через лес, который теперь считался собственностью королевского дома, а когда-то, очень давно, принадлежал ее предкам, владевшими всем Дункльвальдом, и не только им — всеми землями в низовье Ау. Основанная ими в те далекие времена твердыня, располагалась на высившейся посреди долины скале, сверху до низу поросшей яблонями. Говорят, в древности — когда-то, еще во времена короля Унды — люди поклонялись этим деревьям, и само место считалось священным. Ни войны, ни пожары, ни смена владельцев не изменили этого заведенного в незапамятные времена порядка. Осенью и особенно зимой замковая гора выглядела довольно мрачно, покрытая черными скрюченными стволами, не знавшими топора. Но раз в году она преображалась, словно невеста перед алтарем. Не случайно именно цветок яблони в виде геральдической белой розы был изображен в гербе Апфельштайнов. Этот герб ее предки сохранили и после утраты Дункльвальда, и после продажи замка последнему князю Оберау под летнюю резиденцию, и после полного обнищания, в которое их вверг нынешний век. Лишилась его вместе с титулом ее мать, безрассудно вышедшая замуж по любви за бедного и незнатного человека, служившего лесничим в утраченном ее семьей Дункльвальде. Но не смотря на это она всегда говорила, показывая ей в детстве на цветущую яблоню: "Гляди, это наш цветок! Не забывай этого!"

Преодолев большую часть пути по лесной дороге, все еще малопроезжей после весеннего подъема вод, она прошла некоторое время через лес и, наконец, вступила под сень бело-розовых шатров. Наверх вела давно знакомая ей, но едва заметная для постороннего взгляда тропка, которой иногда пользовались влюбленные горничные и кухарки из замка, не желавшие попадаться на глаза своему начальству. Подъем в гору дался ей легко, воздух был наполнен цветочным ароматом, то тут, то там принимался стрекотать дрозд, и ей казалось, что ради одной только этой прогулки к замковой горе, следовало сбежать из дома. По эту сторону рухнувшей каменной ограды, символически отделявшей яблони замковой горы от яблонь, росших в заброшенном дворцовом парке, была ее любимая в детстве поляна, где деревья стояли кругом, как в хороводе, и как будто обступали тебя со всех сторон, протягивая к тебе свои ветви-руки.

Она прислушалась, втайне посмеялась над собой, но остановиться уже не могла. С той же решительностью, с которой несколько часов назад она покинула дом, она стащила с себя платье, стряхнула с ног башмаки, стянула кожаные тапочки. После этого она села на брошенное в траву платье и начала не торопясь доставать из мешка принесенные с собой детали туалета и тут же раскладывать их перед собой. Потом она так же не спеша причесалась, убрала волосы, повязав их шарфом, надела чулки, мамины туфельки, перчатки... и была готова. Вот только к чему? Стоило лишь на минуту задуматься и былой решимости как не бывало...

— Эх, яблоньки, вы, мои яблоньки... — с грустью проговорила она, все так же сидя на брошенном платье. — У вас такие красивые наряды! Поделились бы со мной, что ли... все равно ж на бал не пойдете.

И тут протянутые к ней к ней ветви как будто чуть дрогнули, швырнув ей на колени несколько лепестков.

— Что, неужели согласны? — воскликнула она и тут же вскочила на ноги.

— Это будет самое волшебное из всех волшебных платьев на свете! — крикнула она и в некоем подобии танца закружилась по поляне, вытянув в стороны руки. Внезапный порыв ветра качнул деревья, и целый шторм из белых лепестков обрушился на нее, закрутившись вихрем вокруг ее тела.

— Принц увидит меня в этом платье и сразу влюбится! — прокричала она со смехом, вспомнив веселую Лизхен. И тут же одернула себя, остановившись:

— Ну, у меня и фантазия. Смешно даже...

Но вышло все гораздо смешнее. Она убрала платье и обувь в мешок, спрятала его под камнями обрушенной ограды, потом перебралась через каменные руины стены и разросшиеся кусты к самому дворцу, что, разумеется, было бы совершенно невозможно, будь она в обычном бальном платье. Некоторое время она постояла у той самой липы, потом, наконец, погладив на удачу шероховатый ствол и поборов в себе желание снова, как в детстве, забраться на дерево, двинулась в сторону каменного крыльца с растрескавшимися ступенями. Решетчатая дверь оказалась приоткрытой и, когда она заглянула внутрь, то увидела седого господина в простом темном мундире со звездами и крестами на лентах. В государственных наградах она не разбиралась, поэтому она решила, что перед ней кто-то из заезжих гостей, и на всякий случай поздоровалась, но тут же отпрянула в испуге, увидев надвигающуюся на нее фигуру сурового вида в расшитом золотом облачении.

— Дитя мое, не бойтесь Шёнберга. Он, конечно, суров, но под маской строгости скрывается доброе и верное сердце, — обратился к ней старик. — Вы, кстати, очень похожи на свою мать.

— Так вы ее знали? — удивилась она.

— И очень хорошо. Бесконечно сожалею, что в последние годы ее жизни почти не виделся с нею. Но что поделать, она была замужем. За любимым человеком. Ее смерть явилась большой утратой для всех, кто хоть немного знал ее.

— Да, она говорила, что часто бывала здесь на танцах, но только до замужества. Надо же, спустя столько лет во дворце есть еще кто-то, кто ее помнит...

В общем, начало оказалось совсем не тем, на которое она могла рассчитывать. Потом этот добрый человек (кем же он все-таки был — управляющим замка? хранителем библиотеки?) представил ей своего сына — невысокого рыжеволосого паренька с испещренной мелкими шрамами физиономией, одетого в голубую венгерку. В первую минуту он буквально остолбенел, увидев ее, но потом разговорился, оказался весьма учтивым молодым человеком, гораздо старше годами, чем можно было подумать с первого взгляда, и не понятно было, подыгрывает он ей, называя ее принцессой, или и в правду считает ее девицей благородного происхождения. Он провел ее по череде комнат, показал галерею, библиотеку, легко и понятно рассказывал обо всем, что они видели, периодически отпускал едкие замечания по поводу придворной жизни, смеялся вместе с ней, вслед за ней тыкал во все пальцами, время от времени трогательно краснея и каким-то мальчишеским жестом взлохмачивая и без того растрепанные волосы. В результате она совершенно забыла и про бал, и про принца, настолько ей было хорошо с этим живым и непосредственным юношей, доставшимся ей в провожатые. Да что там, она вообще обо всем забыла...

* * *

У дверей веранды, выходящей в заброшенный парк, он увидел отца, который беседовал с девушкой. С ней, с той самой девочкой, что когда-то приходила в этот же парк и наблюдала за танцами. Будто опять, как детстве, он сбежал от взрослых, оставшихся наверху, вышел в парк и снова видит ее. Только она повзрослела, набралась смелости и, наконец-то, вошла во дворец, вот только... во что она была одета? Как он ни силился, он не мог сосредоточиться, не мог даже уловить контуры ее наряда, а уж тем более предположить, из чего он изготовлен. Словно какое-то белое облако, постоянно меняющее свои очертания, от взгляда на которое начинала кружиться голова. И вот она стоит тут, и преспокойно беседует с его отцом, как будто так и должно быть.

Затаив дыхание, он застыл в дверях и стал слушать. Ее ответов он почти не слышал, но легко узнавал несвязное бормотание отца: "...да-да, вот как сейчас помню, вылитая вы она была... а ведь и с вами мы как-то встречались, но вы, конечно, не помните... давно это было... лежали в деревянной кроватке, как сейчас помню... вот такая вот... как я вам тогда завидовал.... засунуть в рот пятку левой ноги.." Девушка, все это время таращившаяся на расшитый позументами мундир стоявшего поодаль Шёнберга, наконец, повернулась к отцу и непринужденно рассмеялась:

— Да, так я уже не могу теперь! — донеслось до него.

"Она не понимает, что он выжил из ума", — подумал он. Да, верно, но было здесь и что-то еще ...

— Зато научилась с тех пор много чему другому, — продолжала она. — Вот смотрите, например, что за чудесное платье у меня вышло. Сама не ожидала, что так просто получится. А тут всего лишь поговорила с яблонями — раз, и все готово! Всегда бы так!

"Она не понимает, что перед ней король", — наконец догадался он. Надо было срочно что-то делать. Нельзя, чтобы кто-нибудь видел ее. В этом вселяющем ужас платье, с этим ее неумением держать себя. Нельзя допустить, чтобы ее превратили в посмешище. Он кашлянул и на негнущихся ногах вышел из-за двери.

— А вот как раз и мой сын! — повернулся к нему отец. — Вы с ним незнакомы, но наверняка слышали про него от вашей матушки. Он у меня тот еще сорванец...

"Какая еще матушка? О чем он говорит?!" — пронеслось, было, у него в голове, но тут же вылетело без остатка, оставив за собой гулкую пустоту. Потому что он вдруг увидел ее глаза. Те самые глаза, в которые так давно мечтал заглянуть и которые умели видеть то, чего он не умел видеть он — серые и серьезные, как ноябрьское небо. И она не улыбалась — в отличие от всех тех, кого он покинул в зале. А он как стоял, так и стоял истуканом, позабыв все слова, которые привык говорить в таких случаях. Хотя какие такие случаи? Не было никогда с ним ничего подобного.

— Нет, кажется, мы и в правду, незнакомы. Иначе я бы вас запомнила, — все так же не улыбаясь, сказала она.

— Сын мой, позволь тебе представить нашу гостью. Это и есть та самая сказочная принцесса, о которой я тебе говорил! — заговорщицким тоном произнес отец.

Она неожиданно снова вдруг легко рассмеялась.

— Ее высочество принцесса Нидерау, я полагаю, — нашелся он.

— Так и есть! Явилась на бал без приглашения. Инкогнито! — со смехом поддержала она его шутку.

— Вы ведь первый раз в Апфельштайне? — с участием поинтересовался отец.

— Да, во дворце я впервые.

— Это большое упущение, тем более что ваши владения не так далеко от нас, — как ни в чем ни бывало продолжал отец. — Но это не страшно. Мой сын сейчас как раз ничем не занят, он устроит для вас небольшую экскурсию. Доверьтесь ему, здесь есть на что посмотреть. Все, дети мои, оставляю вас.

И уже поворачиваясь за тростью к Шёнбергу, взял сына под локоть и шепнул ему на ухо:

— Не повтори мою ошибку, не упусти свое Нидерау!

И уже удаляясь по коридору, в голос добавил:

— О матери не беспокойся, если что, я прикрою.

"Словно и не терял никогда рассудка" — опять пронеслось у него в голове и снова без возврата исчезло. Потому что он, наконец, понял, из чего было сделано платье гостьи. Лепестки как будто лежали неплотно, края их слегка загибались, да и сами они от малейшего движения воздуха слегка смещались друг относительно друга. Так и подмывало заглянуть между ними. Все время казалось, вот-вот еще один поворот головы и откроется то, что они скрывают. Интересно — во время вальса, если держать ее за талию, то его рука пройдет сквозь лепестки и... Он сглотнул и почувствовал, как у него внезапно пересохло горло.

— Так куда мы пойдем? — не дала ему опомниться девушка.

— Даже не знаю, чем вас можно удивить, — оказывается, если не смотреть на ее наряд, то голова не так сильно кружится, и можно даже поддерживать разговор. — У вас в Нидерау, наверняка, чего только нет.

— И правда: дороги хорошей нет, мрамора на полу нет, ковров на стенах нет, газового освещения нет.... Одни дубы, вязы, ивняк, да ольховник. Так что показывайте мне все. Хочу видеть, как живут люди, чьи портреты помещают в газетах.

— А не боитесь? А то вдруг узнаете что-нибудь такое, что перевернет ваши представления о жизни?

— Нет, не боюсь. Представления иногда стоит переворачивать.

Он усмехнулся, неожиданно было слышать в этих стенах подобные мысли, высказанные вслух кем-то другим. Он прислушался, выглянул в анфиладу. Так и есть, Ганс идет. Наверняка, с поручением от матушки вернуть его в бальную залу.

— Но только вас никто не должен здесь видеть. Понимаете почему?

Она с серьезным лицом помотала головой.

— Ведь ваш отец разрешил нам. Я думала, он чем-то заведует в замке, и нам теперь позволено бродить, где угодно.

— Позволено-то, позволено... Но может пострадать репутация... отдельных лиц. Так что при первом постороннем звуке — прячемся! — и он толкнул ее за портьеру.

— Ганс, молчите! Никаких обращений! — шикнул он в пространство.

Показавшийся в дальней двери гостиной паренек кивнул и принялся изображать пантомиму, из которой следовало, что королева в недоумении, хотя король что-то и объяснил ей. Смотреть на это без смеха было непросто.

— Я все понял. Передайте ее величеству, что его высочеству нездоровится. А если же ее это объяснение не удовлетворит, что вполне возможно, то скажите ей, что речь идет о деле государственной важности: затронута честь королевского дома. Вас же я попрошу вот о чем, — он подошел к Гансу вплотную и перешел на шепот. — Шёнберг уже, полагаю, принял надлежащие меры, но и вы донесите до управляющего следующее. Никого не должно быть в этом крыле замка. Ни единой души. Ни горничных, ни уборщиков, ни лакеев, никакой целующееся по углам молодежи, никаких заблудших гостей. Если я увижу или услышу кого-нибудь, виновные будут уволены. Если моя мать попросит послать за мной, то идете вы или Шёнберг, и никто другой. Понятно? Можете идти.

Ординарец кивнул и, шутовским жестом отдав честь, направился обратно. В этот момент гостья громко чихнула.

— Будьте здоровы, ваше высочество! — через плечо крикнул он. Ганс было приостановился, но он снова шикнул на него, и тот бросился прочь.

Куда же вести ее, эту сказочную принцессу?... Он шагнул в складки портьеры и поймал на ощупь ее руку в кружевной перчатке. Крошечные пальчики доверительно нырнули в его ладонь. Похоже, куда идти, не так уж и важно... Она выскользнула из ткани и он, изо всех сил стараясь не глядеть на ее платье, повел ее по анфиладе.

* * *

— Откуда у вас эти шрамы на лице?

— А... — он не выдержал и рассмеялся. — Это мы были в Вене.

— Принца сопровождали?

Он немного осекся.

— Ну, можно сказать и так... Нас, обераусцев, вызвали участвовать в мензуре — швейцарцы и лихтенштейнцы. Мензура — это такой поединок между членами разных университетских наций, который длится всего несколько секунд. Противники стоят на строго определенном расстоянии друг от друга, иногда держатся левой рукой за концы ремня или шарфа, но главное, они не должны сходить с места. Действуют они только кистью правой руки и орудуют самым кончиком шпаги — в строго определенной зоне — щеки, нос, уши. Все остальное туловище закрыто своего рода доспехами из простеганной ткани и кожи — иногда с металлическими вставками. Шея также защищена, на глаза надевают специальные очки. Главная задача — не отступить, когда тебе лезвием кромсают лицо.

— Какой ужас! И люди идут на это?

— Да. Нация может выставить от себя любого смелого человека. Естественно, каждый хочет, чтобы это был именно он, но не у всех получается выстоять под ударами. Так студенты выясняют, чей народ отважнее. У нас не было своей нации, мы в основном кутили с австрийцами, но это не спасло нас от насмешек. Все-таки такая маленькая земля и при этом — королевство! К тому же с иноземной династией. Но противники наши оказались все очень достойными людьми. Потом мы стали с ними друзьями. Там, правда, еще все смеялись, что наследнику престола негоже портить нос, потому что его профиль потом будут чеканить на монетах, — весело сообщил он, захваченный воспоминаниями.

— Так вы за принца дрались?

— Ну, я бы так не сказал....

— Какой ужасный человек! Он вас заставил защищать честь Оберау, а сам стоял в сторонке, и смотрел, как вам полосуют лицо...

— Нет-нет, что вы! Я сам вызвался, — и чтобы загладить неловкость он поскорее увел ее в следующее помещение.

В картинной галерее тоже вышел в некотором роде конфуз. Повинуясь скрытым движениям сердца, он остановил свой выбор на живописных полотнах с эротическими сюжетами и принялся пересказывать их подоплеку, добавляя от себя разного рода детали, чтобы максимально приблизить легенду к изображенному на холсте. Она выслушала его версию похищения сабинянок, суда Париса и историю Сусанны. От картины к картине ее иронический настрой становился все более и более очевидным. Наконец, она не выдержала:

— Вот интересно, когда мама читала мне в детстве изложение греческих мифов и сокращенную римскую историю, я уж не говорю про библию, все это казалось скорее трагичным, нежели чувственным. И вообще, с чего вы взяли, что именно эти художники изложили все в точности так, как оно и было? Сколько рассказчиков, столько и версий. Куда интереснее, кого именно они хотели изобразить под видом героинь древности — жен, любовниц или просто натурщиц, до которых им не было никакого дела.

Тут ему к своему стыду пришлось признать свою полную неосведомленность. Зато он, наконец, решился отвести загадочную гостью в библиотеку.

Увидев высокое круглое помещение, где все стены от пола до потолка были заполнены книгами, так что стрельчатые окна казались прорубленными в стеллажах, она пришла в неописуемый восторг.

— Нет, ну это же надо! Столько книг! Это же за всю человеческую жизнь не прочитать! А что здесь есть? — и она начала водить пальчиком в вышедшей из моды кружевной перчатке по корешкам. — Латинские поэты, греческие поэты, немецкие поэты, французские... Справочники! По географии, по фортификации, по философии, по зоологии, по... это, наверное, по экономике? Ах да тут же весь "Лексикон" Мейера!

— И последнее четырнадцатое издание Брокгауза, — вставил он.

— Вот это да! А это что такое? — она указала пальцем на чугунную витую лесенку. — Она может перемещаться по кругу вдоль полок? Правильно я поняла? Вот по этим рельсам — здесь в полу и там, на верхней полке?

— Домашняя железная дорога в страну знаний... — он подхватил ее за талию, водрузил на вторую ступеньку и изо всей силы толкнул лестницу за перила. Словно снежная метель поднялась в комнате, аромат цветущей яблони наполнил библиотеку. И опять волна головокружения накрыла его...

Будто сквозь ватное одеяло донесся до него смех девушки. Кто бы сказал ему вчера, что он приведет в этот храм учености лицо противоположного пола и устроит из этого посещения аттракцион? То, что сегодня он выберет себе невесту, и то, казалось, было проще представить... Руки все еще немного дрожали, храня воспоминание о прикосновении к девичьему стану. А под пальцами, и он это совершенно точно запомнил, он ощутил в то мгновение шелковую ткань.

— Вот уж не думала, что в библиотеке можно кататься на карусели!

— Сам до сегодняшнего дня об этом не знал, — признался он. — А сами вы что любите читать?

— Как всякая девушка, — начала она, заговорщицки приподняв бровь, — я предпочитаю романы. Такие, чтоб с чувствами, с препятствиями для героев, и непременно, чтоб с хорошим концом. От моей мамы осталось несколько книг, которые не успела продать мачеха, так я их все прочитала по нескольку раз. Иногда после трудного дня так хочется хотя бы на несколько минут забыться.

— А у любви или у жизни разве бывает хороший конец?

— В романах — да! Там хороший конец — это когда все любящие друг друга, наконец, поженятся. Но в жизни, конечно, нет. В жизни женитьба — это только начало, и еще не известно насколько счастливого пути. Поэтому я и люблю читать романы, потому что всегда остается возможность поиронизировать над наивностью героев.

— Хорошо, я подберу вам что-нибудь в этом духе.

— Правда? Вы можете мне дать почитать книгу из королевской библиотеки?

— Разумеется...

— О, похоже, я впервые в жизни приобрела полезное знакомство! — с этими словами она спрыгнула на пол, и снова подняла снежную метель среди книжных полок. И опять, как в тот раз, помещение поплыло у него перед глазами...

— Знаете, пойдемте все же выйдем немного на воздух, — предложил он, когда снова ощутил под ногами пол.

* * *

Он провел ее обратным путем по анфиладе — к тому полуразвалившемуся крыльцу, у которого впервые сегодня увидел ее с отцом. Они вышли в заброшенный парк, освещенный заходящим солнцем.

— Осторожно, не наступите на путешественника, — он подхватил ее под локоть и увлек в сторону.

— Ах, так там улиточка!

Она сняла кружевную перчатку, наклонилась, подхватила улитку за раковину и бросила в траву. Он успел рассмотреть ее тонкие пальцы, голубое разветвление вен на тыльной стороне кисти и еще заметил вышитый край шелковой рубашки на ее груди.

— По-моему, он направлялся в противоположную сторону.

Она наклонилась над нескошенным газоном.

— Нет, похоже, он уже благоразумно скрылся. Я тоже всегда стараюсь щадить улиток и червяков. Хотя я слежу за садом, а их все считают вредителями. Очень жалко бывает, когда копаешь грядку, скинешь с лопаты ком земли, а там червяк перерубленный. Они же умные очень, и такие хозяйственные! Например вот, они затыкают вход в свои норы листьями от дождя. Видели такие кулечки из листьев, из земли иногда торчат?

Он рассеянно кивнул, дав себе зарок изучить этот вопрос более обстоятельно.

— А ведь, подумать только, у них нет ни рук, ни ног!

— Иногда и людям рта бывает достаточно, — задумчиво произнес он, следя взглядом за изменчивой линией ее губ, но тут же спохватился:

— А вы, значит, сами грядки копаете? — спросил он

— Да, у меня и огород, и полисадник перед окнами, и несколько клумб, и парник для теплолюбивых цветов. У меня очень хорошо получается с растениями договариваться. Им же тоже приятно, когда к ним с уважением относятся.

— Чтобы понять, насколько они к вам благоволят, достаточно просто взглянуть на ваше платье... — заметил он с поклоном.

Она совершенно не уловила иронии, продолжая ту же беспечную болтовню.

— Да, с платьем на редкость удачно получилось. А то я уж расстроилась было. Сестрам и матушке успела наряды приготовить. А о себе же всегда ведь вспоминаешь в последнюю очередь! Вот и осталась без платья.

Так вот оно что! Вот оказывается, что за настоящий французский портной у этих лесных красавиц! Разрозненные кусочки начали, наконец, складываться в цельную картину. И кроме того теперь он знает, где ее искать!

— Кстати, я вас несколько раз раньше видел, — заметил он, когда они подошли к той части парка, куда выходили окна аванц-залы. — Кажется, это было ваше любимое дерево, — и он подошел к узловатой раскидистой липе. — Или нет, должно быть, вот это.

— Да нет же! Вот это! Как раз напротив окна. Но я не была здесь... — и она принялась загибать пальцы. — Почти десять лет!

Он с улыбкой кивнул.

— Мое дерево было вон там.

— Постойте! Так я же вас помню! Мы виделись с вами как-то в лесу — вон с той стороны под замковой горой. Вы еще швырнули в меня желудем.

Счастью его не было предела. Она узнала его!

— Мама тогда уже серьезно болела, и я ходила за лекарством для нее к придворному лекарю. И знаете, я ей рассказала тогда про вас. А она еще тогда улыбнулась и сказала, что догадывается, кто бы это мог быть. Но ничего не сказала. Она же бывала при дворе в молодости. Не зря ваш отец ее вспомнил. Наверно, она тоже хорошо знала ваших родителей.

Он кивнул. Оказывается, отец был в здравом уме, когда говорил с нею. А если еще принять во внимание слова, брошенные матерью в связи с приглашениями...

— А потом, когда мама умерла, а отец еще не женился, я приходила сюда, иногда даже по ночам, чтобы посмотреть на бал. Мама мне рассказывала, как это красиво. И мне все казалось, что вот я однажды загляну в окно, а там мама танцует. Веселая и здоровая... Но понятно, что в такие сказки можно верить только в детстве, — сказала она со вздохом. — Причем только в том случае, если у тебя счастливое детство, как было у меня. Когда не надо с утра до ночи работать, когда никто на тебя не кричит, и когда ты большую часть времени предоставлен сам себе... Наверное, тогда вы меня и видели здесь?

Он кивнул. Впервые в жизни осознав, что его собственное детство тоже, оказывается, было счастливым. Хотя таковым он себя в этом раннем возрасте практически не помнил.

— А вы тоже смотрели на танцы в зале?

Он не решился сказать ей, что смотрел только на нее. Замялся с ответом, но она поняла его смущение иначе.

— Вы только подумайте, мы с вами знакомы чуть больше часа, а у нас, оказывается, столько общего! И вы, и я в одно и то же время приходили сюда, чтобы увидеть сказку! Это так замечательно!

И она закрутилась в каком-то подобии вальса по дорожке. И опять лепестки взметнулись вокруг ее фигуры бело-розовым вихрем, словно она вдруг оказалась в центре снежной бури.

— Послушайте, а может, мы все-таки зайдем туда, в эту залу? Или вам там нельзя появляться?

Он даже встряхнул головой, чтобы избавиться от повторного головокружения, которое вызвала у него в воображении эта картина.

— Но там так много народу. Может быть, если мы зайдем ненадолго и просто постоим у дверей, на нас никто не обратит внимания?

— Нет-нет, лучше в следующий раз. Там сейчас не очень приятная обстановка. Все взвинчены. Еще немного и разразится настоящий скандал.

— Скандал?

— Ну да, вы же знаете, ради чего на самом деле все собрались?

— Из-за принца.

— Вот, именно, из-за принца, — вздохнул он.

— А что такое?

— Просто он исчез посреди бала, и его уже больше часа никто не видел. А так больше ничего особенного не произошло.

— Что же с ним случилось?

— Официальная версия состоит в том, что ему нездоровится, — сказал он с неловким смехом.

Она широко улыбнулась.

— Ну, раз вы смеетесь, то, значит, знаете, что произошло на самом деле?

Он нервно рассмеялся.

— О! Уж я-то точно знаю!

— Он сбежал?

Он закивал головой, прикусив губу, чтобы еще раз не рассмеяться

— И не один? С кем-то еще? Это девушка?

Она задумалась.

— А, поняла! Это не дочь бургомистра и не племянница графа Тильзена. И вообще ни одна из возможных претенденток.

Он закивал еще более энергично, но уже без веселости.

— Так он влюбился? И поэтому официальная версия — что он болен?

Этого вопроса он не ожидал. Даже немного опешил, замер на несколько секунд, глядя в сторону:

— Не знаю. Наверно. Наверно, да.

Потом он перевел взгляд на нее, и быстро ответил:

— Да. Так и есть. Вы угадали.

Но она, как будто не заметила этого его замешательства.

— Да, действительно нехорошо. Представляю, как все будут рассержены, когда это вскроется. И девушку жалко. Возомнила о себе, небось, невесть что, да и доверилась зачем-то этому негодяю.

Он вздохнул. И только, чтобы не думать о ее правоте, предложил первое, что пришло ему в голову.

— Хотите подняться на башню? Оттуда открывается хороший вид, и может быть, вы покажете, где вы живете.

— Да, разумеется!

Они прошли обратно мимо окон аванцзалы, вернулись в жилые комнаты, и по пути задержались в оружейной палате, где он показывал ей выставленные средневековые и псевдосредневековые рыцарские латы. Потом они вышли по барочной галерее, украшенной гобеленами, к старинному донжону и стали подниматься по винтовой лестнице, периодически останавливаясь и выглядывая в прорубленные в старинной каменной кладке окна.

За время подъема она раскраснелась, но кажется, совсем не устала. На обзорную площадку она вышла разгоряченной, сияющей и удивительно прекрасной в свете закатного неба. Восхищенно вздохнув, но все так же счастливо улыбаясь, она деловито огляделась по сторонам, как бы проверяя, все ли на месте. А потом, по очереди указывая пальцем на горные вершины, начала выкрикивать их имена:

— Кёнигшпиц! Грауберг! Бергштуль! Хиршхорн! Санкта Анна!...

— Фалькенкопф! Ротберг! — подхватил он.— Санкт Эммерам! Драйшвестерн! Глаттшпиц! Хексендах!

Потом они, смеясь, еще раз обвели пальцами вершины по кругу и выкрикнули одновременно: "Оберау!"

Детская считалка для заучивания образующих горизонт горных пиков. Ей, наверное, несколько сотен лет, и здесь ее знают все, к какому бы социальному слою они ни принадлежали. Неожиданно он нашел ответ на вопрос, который беспрестанно мучил его в Вене: что такое родина? Это те люди, которые знают те же детские считалки, что и ты, — и дети которых будут знать те же считалки, которые в детстве произносили их деды. И еще — солнце, садящееся за Кёнигшпиц!

Потом они стояли рядом, провожая взглядом последние лучи уходящего на покой светила. Вечерние сумерки окутывали их с головы до ног, как синее дырявое одеяло. Облака клочьями ваты висели то тут, то там. Небо медленно меняло цвет. Наступал такой час, когда следует говорить тихим голосом и только о самом главном.

— У меня много было в жизни разочарований, — начал он. — Не каких-то ужасающих прозрений, а таких простых, банальных, какие рано или поздно бывают у всех — в любви, в собственных способностях, в науках, в окружающих тебя с детства людях... Но знаете, какое из них было самое печальное?

Он повернулся к ней, облокотившись о каменный парапет. Она снова посерьезнела и внимательно смотрела на него своими огромными серыми глазами.

— Когда я вдруг понял, что Нидерау не существует. И никогда не существовало.

Услышав первую фразу, она нахмурилась, а когда он произнес вторую, глаза ее раскрылись так широко, что он даже немного испугался.

— То есть как "не существует"? Что вы хотите этим сказать?

Ее реакция смутила его, он совершенно не был готов к какому-то кокетству с ее стороны. Не могла же она, в самом деле, думать, что он считает ее принцессой вымышленной страны.

— Могу вас уверить, — произнес он с некоторой досадой, — что я обстоятельно изучил этот вопрос. Я даже написал в Вене небольшую работу под названием "Миф о Нидерау". Этой страны не существует, ее выдумали поэты-романтики, а до них — Нитгард, когда ему надо было объяснить название княжества Оберау.

Но дело, как оказалось, было не в этом. Не дослушав его, она подбежала к противоположному парапету и, указав рукой на простирающуюся внизу черноту леса, воскликнула:

— Да вот же оно!

— Нидерау? Тут внизу? — переспросил он.

— Ну, конечно! Я выросла в этом лесу, я знаю там каждую тропинку, каждое болото, каждое изменение рельефа. Так что не вздумайте спорить со мной.

Он подошел к ней и тоже посмотрел вниз.

— Вот смотрите, — продолжала она. — Сейчас уже темнеет, но все равно кое-что еще видно. Вот видите эту линию у подошвы гор справа, где земля резко понижается. И слева точно такая же — вон там! Это старое русло реки. Точнее, не русло, а то пространство, которое вымывала вода, когда менялось русло или когда река разливалась по весне. Потом река прорезала себе более глубокое русло, и образовались эти террасы. Это и есть Оберау — бывшая верхняя пойма, где сейчас пашут, сеют, выращивают виноград, сажают деревья и пасут скот. Именно здесь стали селиться люди, когда они пришли в долину. А теперь посмотрите на лес, видите слева и справа линии, где земля снова резко понижается? Это берега бывшей нижней поймы — Нидерау. Теперь река снова пробила себе новое русло, но в лесу еще встречаются небольшие озерца, и заболоченные участки на месте прежних стариц. Так вот там, в этих лесах и болотах никто никогда не жил, кроме тех, кто не хотел или не мог жить с остальными людьми. Потому про ведьм и говорили, что они из Нидерау. Поэтому туда и ушли прежние жители долины, когда их вытеснили люди, занявшие верхние земли. И жена Унды потому и названа королевой Нидерау, что она была из тех, из местных, которые не захотели жить с пришельцами. Унда и полюбил ее за это, за ее независимый характер! Потому что он сам был смелым и независимым! Только подумайте, целое племя привел за собой через перевалы, а сейчас перебраться по ним — это целая история.

— Эх, вы! — продолжала она. — Целую диссертацию небось написали! Я еще понимаю, если бы принц такую глупость писать взялся. Ему простительно, он из французов и ничего про эту землю не знает! Но вы-то, как и я, здесь выросли, среди этих гор!

Он смотрел на нее с восторженной улыбкой, но все же не мог удержаться от усмешки.

— А как же названия? Они немецкие, а когда сюда пришли первые люди, кем бы они ни были, это было задолго до того, как тут появились алеманы.

— Ну и что? Подумаешь, названия! Сначала одни пришли, потом вторые, потом третьи. Пришли — назвали на своем языке то, что застали. А долина-то вот она! Река — вот она! Они-то никуда не делись. Нитгард же немец был, и писал для немцев, хоть и на латыни. Потому и не стал объяснять, что эти слова значат. А то бы было еще и латинское название!

Ему безумно захотелось ее прижать к себе и расцеловать. Вместо этого он отвернулся и произнес в темноту: "Regina Alvei inferiori"

— Что вы сказали?

— Так будет "королева Нидерау" на латыни. А вы ведь, действительно, принцесса Нидерау, раз всю жизнь прожили в этом лесу ...

— Ну да! Как жена Унды была королевой, так и я принцесса. Я тоже корзинки плести умею, — и она звонко рассмеялась.

Он взял ее за руку, и пожал сквозь кружевную перчатку ее пальцы, которые и шить, и полоть, и копать, и вот еще — плести корзинки умели...Стоя под вечными звездами на вершине старинной башни он поймал себя на мысли, что за короткий вечер научился у этой девушки совершенно иному взгляду на крошечную страну, которой ему предстояло править.

— Знаете, я хотел задать вам один личный вопрос.

Она перестала смеяться, но достичь серьезности в выражении лица у нее не получилось. Поэтому и спрашивать ему пришлось, смеясь самому, как бы между почим.

— Скажите, ваше сердце еще свободно? Вы ведь никому еще себя не обещали?

Рассмеявшись, она помотала головой.

— Тогда... тогда я хотел бы сделать вам одно предложение.

— Ну что ж! Делайте!

И тут на башне, нарушив фонарем уют сумерек, появился Шёнберг... Весь в позументах, с седыми бакенбардами, суровый сверх меры — ибо он только что преодолел полторы сотни ступеней — и совершенно глухой к покашливаниям и подмигиваниям.

— Ваше высочество, — начал он. — Ваша королева-мать...

— Спасибо, Шёнберг, я понял. Передайте матушке, что я скоро спущусь.

С поклоном старый слуга удалился, но было уже поздно. Все слова были сказаны. В широко открытых глазах гостьи, когда он в них заглянул, не осталось и тени улыбки.

— Выходите за меня замуж, — с отчаянием, как ему самому показалось, произнес он.

Она опустила глаза. Неловко высвободила из его ладони свою руку. Посмотрела куда-то в сторону.

— Я не могу.

Что за черт! Это он не может! Но ей-то что мешает?

— Почему?! Вы же сами только что сказали, что вас ничто не связывает!

Она подняла на него глаза и опять, как много лет назад, посмотрела на него тем самым взглядом, каким приличные девочки смотрят на расшалившихся мальчиков.

— Связывает. Я просто не поняла, к чему вы клоните. И вы меня неправильно поняли.

Сделав паузу, она снова подняла на него свои серьезные глаза:

— Но я все равно скажу вам, что это был самый чудесный вечер в моей жизни. А теперь мне надо идти.

— Почему сейчас? Боитесь, что закроются невидимые ворота и вы больше не попадете в свое Нидерау?

— Если хотите, считайте, что так и есть. Я знаю, что это невежливо, но вы должны простить меня... Может быть, в отличие от вас я просто помню об обязательствах перед своими подданными, — игриво подняв бровь, сказала она и, быстро сделав книксен, бегом бросилась к спуску.

Почему он не остановил ее? Ну, да, правильно, потому что появился Ганс. Убегая, девушка чуть не столкнула вниз по лестнице этого недотепу. Он, разумеется, не понял, что произошло, и вместо того, чтобы пропустить принца к спуску, начал извиняться и объяснять, что ему непременно нужно получить ответ на записку, с которой его послала матушка. Черт побери, верх последовательности! Сначала отправить Шёнберга, а затем через минуту написать записку с тем же содержанием и послать с нею Ганса! Пока его руки разворачивали бумажный листок в свете фонаря, дрожащего в руках паренька, ему пришло в голову, что волшебное платье могло иметь короткий срок жизни — каменная площадка была вся усеяна белыми лепестками. И как бы ему ни хотелось посмотреть на то, что до этого скрывалось под ними, девушка, вероятно, не желала показываться в таком виде на людях.

Утешив себя этим соображением и договорившись с самим собою, что причина ее спешного ухода крылась отнюдь не в его неудачно заданном вопросе, он тут же придумал, как ему быть дальше.

— Ганс, передайте, пожалуйста, моей матушке, что выбор сделан. Гости же, если они пришли только ради этого, могут расходиться. Мне надо срочно уладить кое-какие дела. Если будут какие-то вопросы, скажите, что мне нездоровится. А потом ступайте ко мне в кабинет, у меня будет для вас задание.

Отправив Ганса с фонарем вниз, он еще раз со вздохом окинул просторы новообретенной волшебной страны и стал спускаться ощупью в сумеречном свете прорубленных в толще стен окошек. В конце спуска его ждал Шёнберг.

* * *

Пробегая по ступенькам, она чуть не опрокинула грозного пожилого господина на середине спуска и слетела-таки с лестницы на каменный пол в самом низу, рассадив при этом локоть и ударившись коленом. Выбранившись громким шепотом, она скинула туфельки и прямо в чулках побежала по галерее. Ей повезло, никто по пути ей не встретился, хотя ей постоянно мерещились за спиной шаги сурового старика. Выбежав в парк, она сразу же кинулась в кусты, прикрывая глаза руками, отчего к разрушенной стене вышла уже вся в ссадинах, с колючками в волосах, с продранными до дыр печатками, а уж что стало с ее нарядом... Да, и ладно бы с этим волшебным платьем, а вот во что превратилась мамина шелковая рубашка... мамины чулки... мамин газовый шарфик... А туфельки!... Ох, этого только не хватало! Это ж надо, за один вечер загубить столько дорогих сердцу вещей!

Она перелезла через камни ограды, отряхнула с себя оставшиеся лепестки. Надев свое обычное платье и завернувшись в плащ, убрала в мешок испорченные вещи. На заветной полянке она пожала несколько протянутых к ней веток, потом в пояс поклонилась на четыре стороны и на прощанье помахала рукой. Кого ей следовало благодарить за подарок — ветер, деревья вокруг поляны, всю яблоневую рощу или гору, на которой стоял Апфельштайн, — она толком не знала, но надеялась, что этих проявлений благодарности будет достаточно.

Спустившись с замковой горы и зашагав в своих деревянных башмаках по лесной тропинке, она начала перебирать в памяти события этого вечера. Временами, подгоняемая собственными мыслями, она убыстряла шаг, и случайный путник — доведись ему оказаться в столь поздний час в королевском лесу — услышал бы, как иногда сквозь стук башмаков порывался ее яростный шепот: "И не думай!... Слышишь, даже не думай!"

Выбежав на лесную дорогу, она продолжала спорить сама с собой. Так бы и до дома дошла, сама того не заметив, но внезапно она услышала звук приближающегося экипажа. Она прыгнула через придорожную канаву, оскользнулась и зачерпнула в башмак воды. "Зря они поехали по этой дороге", — подумала она, выбираясь обратно из кустов. Матушка, как всегда, наверно, настаивала — с каждым словом все громче и громче, а отец, как всегда, возражал — с каждым словом все тише и тише, и в конце концов, как всегда, сдался, понадеявшись на авось. Хотя кому как не ему было знать, в каком состоянии сейчас дорога и что короткий путь по лесу может обернуться более поздним возвращением домой. Привыкшая с детства жалеть в таких ситуациях отца, она вдруг поняла, что ей впервые стало жаль их обоих. Неужели нельзя жить без постоянных ссор, криков и ругани? Кажется, это ведь так просто — любить друг друга... Но такая простая вещь, как, впрочем, и другие подобные ей простые человеческие вещи, по-прежнему оставалась уделом сказки.

"У тебя сегодня было все, и не смей желать большего" — сказала она вслух самой себе, и медленно пошла в том же направлении, в котором исчезла карета.

* * *

Объяснение давать все же пришлось, хоть и не вполне публичное. Мать и несколько членов королевского совета выслушали его в одной из старых гостиных. Было решено в этот вечер ничего официально не объявлять, а гостям сообщить только, что его высочеству стало дурно и ему потребовался покой. Для чего из залы срочно вызвали лейбмедика и наказали ему быть предельно сдержанным в ответ на возможные расспросы.

Уладив этот вопрос, он прошел в библиотеку, залез на самый верх, где стояли его детские книги, и снял с полки старинный перевод "Джейн Эйр" середины века и первые два тома последнего берлинского издания Вальтера Скотта с "Квентином Дорвардом" и "Айвенго". В тиши кабинета он сначала выкурил трубку, и только потом сел писать письмо. На столе перед ним стояла поношенная бальная туфелька вышедшего из моды фасона. Ее вручил ему у подножия башни Шёнберг. Это же надо было так спешить! Что ж, остается надеяться, что обошлось без падения и без вывиха. Хотя случись что серьезное, беглянка была бы еще тут... Порвав за полчаса три листка, он все же решил ограничиться краткой сопроводительной запиской.

Наконец, он вышел из кабинета, вручил дожидающемуся его Гансу пакет с надписанным адресом и наклеенными марками, приказал отнести посылку на городской почтамт, а себе потребовал седлать коня. К вящему удивлению ординарца, отослав его в город, его высочество выехал из замка без сопровождения и направился в сторону лесной дороги, которая, как известно, давным-давно никуда не вела, если не считать одного из предприятий Хольца. Что же до Ганса, то он так и продолжал всю дорогу до города встряхивать и взвешивать на руке пакет, гадая, что же это за дело, которое нельзя поручить курьеру, но при этом можно с легкостью доверить ленивой оберауской почте.

"Дорогая Ашенпуттель! Простите, что обращаюсь к Вам по имени сказочной героини, но до сих пор не знаю Вашего настоящего имени. Убегая, Вы обронили в замке одну, вероятно, очень дорогую для Вас вещь, которая к тому же не мыслит своего существования без пары. Надеюсь вернуть ее Вам при личной встрече. Книжки Вы найдете в коробке из-под печенья. Можете держать их у себя сколько угодно, надеюсь, они доставят Вам удовольствие. Остаюсь Вашим преданным слугой, всегда Ваш Н.

P.S. Как бы, чем бы ни обернулась наша встреча, я хочу, чтобы Вы верили в искренность и чистоту моих намерений".

Таково было содержание письма, адресованного "Ее высочеству принцессе Нидерау в собственные руки".

Что он собирался сказать ей при встрече? И почему для него так важно было опередить им же самим написанное письмо? Этого он не мог бы объяснить даже самому себе. А пока он просто ехал рысью по лесной дороге.

Примерно на середине пути он натолкнулся на увязшую посреди дороги карету. Это оказалось семейство егермейстера, возвращавшееся после бала домой. Общение с разочарованными гостями, пускай даже и такого незначительного ранга, его совершенно не прельщало, но выбора у него по сути уже не было. Хочет он того или нет, но ему придется общаться с этими людьми. Пусть у них хотя бы в чем-то останется от него не самое превратное впечатление. Он спешился, взял коня в повод и подошел поближе. Из кареты доносился мерный рокот, издали напоминавший шум горного ручья, а по мере приближения превратившийся в полный трагизма рассказ об испорченном вечере, ведшийся грудным женским голосом и время от времени прерывающийся всхлипами, охами, вздохами и проклятьями в адрес бездарного мужа. Егермейстер и еще один мужчина — вероятно, взятый кучером работник — стояли по щиколотку в грязи и пытались подсунуть под задние колеса свежеизготовленные жердины. Рядом с ними, тоже по щиколотку в грязи, в простом темном платье и дорожном плаще стояла с фонарем в руке та, ради которой он предпринял эту ночную поездку. Капюшон ее плаща был откинут, но тот жест, которым она спешно накинула его на лицо, дал ему понять, что время для личной беседы он выбрал не самое удачное.

— Доброй ночи, господин егермейстер! Могу я чем-нибудь вам помочь?

Мужчины, только сейчас заметившие его, не успели ни ответить, ни даже вылезти из-под задка кареты, а повозка уже закачалась от женского крика. Егермейстерша, только что в красках расписывавшая — наверняка не первый раз за ночь — природное коварство лиц королевской крови, вдруг без всякого перехода разразилась истошными воплями, которые должны были служить изъявлениями радости и переполнявшего ее сердце счастья от встречи с его высочеством. Обменявшись всевозможными любезностями и перецеловав все протянутые ему из кареты руки, он отозвал в сторону егермейстера.

Тот сначала даже не понял, о чем идет речь, стал извиняться, объяснять, что герб к нему не имеет ни малейшего отношения, что карета досталась ему в числе приданого первой жены, и давно бы уже пора ее выкрасить заново, но руки все не доходят, да и нынешней супруге, чего уж скрывать, вроде как льстит разъезжать в бывшем графском экипаже...

— Не перекрашивайте ни в коем случае. Я когда-нибудь куплю ее у вас. Для музея. Но, господин егермейстер, вы не поняли меня. Я всего лишь прошу у вас разрешения поговорить с барышней Апфельштайн.

* * *

Все как всегда. Все, как и должно быть. Про нее забыли. Ну, что ж, кто-то же должен стеречь карету. О чем они там совещались? Вроде как было решено распрячь лошадей, чтобы пересадить на них женщин. Принц предоставил свою лошадь — кому она, интересно, достанется, матушке или кому-то из сестер? — и теперь, надо думать, будет сопровождать их до самого порога. Хотя, конечно, разумнее было бы впрячь третье животное и просто вытащить карету. Но это было бы слишком обыденно, а так открывалась возможность для разного рода красивых жестов, слов и еще более — для беспочвенных фантазий. Сестры и матушка были вне себя от счастья — собираясь на бал, они и то радовались меньше. И никакие неудобства предстоящего путешествия верхом в отсутствие нормальных седел не могли их остановить. Отец, виновник всех мыслимых и немыслимых бед, имел все основания чувствовать себя прощенным. Ведь не застрянь они в бездорожье, не было бы этого захватывающего приключения.

Такое впечатление, что наследник престола появился в лесу исключительно ради того, чтобы помочь ее семейству — будто никаких других дел у него больше не было. Его высочество скинул с себя плащ, чтобы женщины могли пройти по нему, не испачкав нарядов и обуви. Помог спуститься из кареты и усесться на лошадь матушке, а сестер так и вовсе перенес на руках. В общем, вел себя как самый настоящий сказочный принц, каким ему и положено быть в девичьих грезах. И все это так галантно — с шутками, с комплиментами, с улыбками... Даже не верилось, что с этим человеком она провела лучший в своей жизни вечер.

Понаблюдав со стороны за этой суматохой, она передала фонарь Йоханнесу. Потом обошла карету с другой стороны, чтобы не привлекать внимания. Приоткрыла дверцу и скользнула внутрь. Ноги, конечно, грязные, но завтра она все отчистит. Она услышала, как где-то снаружи принц спросил, есть ли еще один фонарь. Отец заглянул к ней в карету и, как бы извиняясь, спросил:

— Ты ведь не боишься темноты? — хотя заранее знал ответ.

— Нет-нет, поезжайте, — тихо ответила она. — Со мной ничего не случится.

— Дай-то бог, — почему-то со вздохом пробормотал отец.

Она слышала, как под оханье матушки и аханье сестер мужчины увели лошадей. Когда стихли последние звуки, она решила, что сейчас как раз самое время вздремнуть. Вечер выдался долгим, а утром будет полно дел. Скоро вернется отец со Стефаном и Иоханнесом, они приведут обратно лошадей и будут вытаскивать увязнувшую карету. Но пока, до их возвращения, какое-то время у нее есть. Она закрыла глаза и, вероятно, тут же заснула, потому что даже не сразу услышала, как дверца кареты открылась, и напротив нее сел человек.

* * *

— Ну что ж, продолжим наш разговор, если вы позволите...

Она вжалась в сиденье. Он не мог видеть ее лица. Он вообще ничего не мог видеть — только угадывать движения, благодаря игре теней в лунном свете.

— Почему вы убежали? — усталым голосом спросил он.

Это какое-то недоразумение, как будто хотелось сказать ей. Но она только посильнее вжалась в сиденье, потому что это действительно было какое-то недоразумение — то, что он сидел напротив нее и задавал ей этот вопрос.

— И почему вы теперь молчите? Думали, я не узнаю вас без этого вашего безумного платья? — кажется, он начинал злиться. — Вы отказали мне, и я вправе узнать, почему.

Он села ровно, опустив плечи и понурив голову. Все было так неожиданно, так необъяснимо. С чего же ей начать?

— Да не молчите же вы ! Я знаю, кто вы. Ну, какое вам еще нужно доказательство? — он полез за пазуху, вытащил ее туфельку, бросил ей на колени. Тут же устыдился этого жеста, смутился и продолжил уже совсем другим голосом. — Я вез ее всю дорогу у себя на груди, наверное, не следовало этого делать. Простите, если она помялась.

В лунном свете он увидел, как она медленно высвободила из складок плаща руки, все в свежих царапинах, протянула их к туфельке и взяла ее крошечными пальчиками.

— Послушайте, я вам должен сказать одну вещь. Можете не отвечать ничего. Но вы должны меня выслушать.

Голова по-прежнему опущена, пальцы сомкнулись на туфельке.

— Есть такая волшебная страна. Чем-то она похожа на ту сказку, в которою вы пытались проникнуть, приходя в детстве смотреть на танцы. Можете звать ее Нидерау, можете никак не называть. Многие хотели бы попасть в нее, но сложность состоит в том, что попасть туда можно только вдвоем. Я знаю, о чем говорю. Мне не раз случалось заглядывать туда, причем с разными людьми. Но ни разу не получалось остаться. За тот небольшой промежуток времени, что мы знакомы, я понял, что вы именно тот человек, с которым я смогу не только войти в эту волшебную страну, но и... Послушайте, я хочу прожить с вами жизнь.

Наконец, она подняла голову.

— Чем вы занимались в Вене?

Это было неожиданно. Но все же лучше, чем ничего.

— Учился. Изучал философию. Но диссертация получилась по истории и литературе. Тему вы знаете. Шрамы действительно получил на мензуре.

— И вам не стыдно? — спросила она. — Человек дрался с вами, и знал, что если с вами что-то случиться, он окажется убийцей наследника престола.

— Быть убийцей простого человека — тоже никому не пожелаешь. Но вы правы. Да, я действительно не должен был этого делать. Понял это, когда нас уже снарядили и мы встали в позицию. И я не решился прервать поединок из страха, что меня сочтут трусом... что, в общем, тоже было своего рода трусостью. Но все кончилось хорошо. Меня только обсмеяли за то, что я не нанес противнику ни одного серьезного удара, тогда как себя позволил кромсать за милую душу. Собственно, шутка про профиль относилась к моему носу.

— Так это правда, что вы проводили время со студентами и... публичными женщинами?

— Правда.

Но поскольку она молчала, ему пришлось спросить самому.

— И что вас в этом смущает? Да, возможно, это не очень достойная компания для будущего короля. Но что поделать, если умных и не испорченных положением людей можно встретить преимущественно в таком обществе. Что же до женщин, так иные студентам и не доступны. И я бы на вашем месте не торопился их осуждать. Они ведь не от хорошей жизни идут по рукам. Добродетель в наше время не заслуга, а роскошь, которую не всякий может себе позволить.

Она как будто задумалась, но через короткое время снова спросила.

— Вы любили когда-нибудь?

Перед его внутренним взором возникли узкие зеленые глаза Марион, ее темные локоны, ее умная улыбка, ее ослепительно белые зубы с щербиной от перекусывания нитки, ее исколотые иголками пальцы, которые он так долго жаждал покрыть поцелуями и всего только один раз ему это было позволено... белые кудряшки и тонкие черты Аниты, ее бесконечные юбки, один шорох которых приводил его в трепет, ее узкая змеиная талия, ее звонкий смех и эти руки, тонкие с длинными прозрачными пальцами, которые она так красиво умела заламывать на сцене, да и во время домашних сцен тоже... Он так цеплялся за эти образы, как будто пережитое чувство могло как-то оправдать его в ее глазах, как будто испытанные волнения страсти могли сделать его лучше... Лучше кого?

— Да. Дважды.

— Почему же вы до сих пор не женаты?

— Потому что... — и опять возникло перед его глазами смеющееся лицо Марион, как она хохотала, когда он наконец решился сказать ей о своих чувствах... и как раздраженно дернулись губы Аниты, когда он умолял ее все бросить и уехать с ним в Америку. — Потому что были особые обстоятельства...

Помолчав, он добавил:

— Я не мог объявить ни одну из них своей невестой, оставшись при этом наследником престола. А жить со мной они обе не захотели.

— А меня, значит, можно объявить? — рассерженно спросила она.

Он неловко рассмеялся.

— Я это уже сделал.

— Сделали?!

— Не называя имени, потому что еще не получил от вас согласия.

— Да вы сумасшедший!

— Ну, в чем-то да. Но точно не больше вашего!

Она осеклась.

— Вы правы. Явиться на бал было с моей стороны безумием. Извинитесь, пожалуйста, за меня перед вашим батюшкой, — добавила она. — Я, наверняка, вела себя неучтиво. Но я просто не могла подумать, что он король. Он был настолько прост со мной.

— Передам. Но вы не берите это в голову. Ему, кажется, недостает именно такого общения. И вы нашли единственно верный подход.

"Как и ко мне", — добавил он мысленно. Но она уже забыла об этом. Он видел, как она пожала плечами.

— Почему я должна хотеть выйти за вас замуж?

Он пожал плечами в ответ. Все девушки Оберау хотят выйти за него замуж. Но она ему именно тем и понравилась, что была не такой, как все.

— Потому что со мной вам, с очевидностью, хорошо. А с вашей семьей — нет.

Она на минуту задумалась.

— Но вы меня совсем не знаете.

— Того, что я успел узнать о вас, мне достаточно.

— Нет, вы не понимаете меня... У меня нет никакого опыта общения с противоположным полом, но я много читала об этом в книгах. И потом я наблюдаю за другими людьми. А со стороны часто видишь больше... Я хочу сказать, вы только думаете, что любите меня, но на самом деле вы просто увидели незнакомую девушку в необычном волшебном платье. Это возбудило ваше любопытство, вам хочется узнать больше, и вот вы уже готовы пойти на что угодно, наговорить и наобещать с три короба, лишь бы заполучить желаемое.

Он невольно усмехнулся этой невинной трактовке мужского желания.

— В каком таком платье? — с наигранным непониманием спросил он.

— Мое платье из лепестков яблони. В котором я была на балу.

— А вы разве были на балу?

— Нет, — она уже была в замешательстве. — Но я была во дворце.

— И кто же вас там видел? У вас нет ни одного достойного свидетеля. Шёнберг не из болтливых, он может что-то подтвердить, только если будет под присягой. К словам короля давно уже никто не относится всерьез. Ганс? Так он известный выдумщик, он не врет только мне. А что видел я, это мое личное дело. Строго говоря мы имеем всего лишь не знакомую с правилами светской жизни девочку, которая одела мамину нижнюю рубашку и прокралась ко дворцу со стороны заброшенного парка.

Она непонимающе хлопала ресницами.

— Но у меня было платье! Подарок яблонь Апфельштайна. Это было настоящее волшебное платье!

— Вы, правда, придаете нарядам такое значение? — с иронией спросил он. — Уверяю вас, когда двое остаются наедине и снимают друг с друга одежду, уже не так важно, какая именно это была одежда.

Однако ее не так-то просто было смутить.

— Это не так! И вы прекрасно знаете это! Не делайте вид, что социальные различия для вас ничего не значат. Когда двое остаются наедине, они все равно остаются где-то — в супружеской спальне или на сеновале. И потом эта история имеет либо одно продолжение, либо другое.

— Н-да, будь вы действительно принцесса Нидерау, нам бы следовало встречаться в лесу, — пробормотал он, прекрасно понимая, что она-то на самом деле права.

— В лесу?... — она вдруг странно притихла, но это оказалось ненадолго. — Нечего заговаривать мне зубы! Вы знаете, что я права. И не придаю я никакого такого особого значения нарядам! На мне было настоящее волшебное платье, и поэтому все было по-другому. А теперь волшебство кончилось, и мы с вами такие, какие есть. Вы увлеклись чудом, а вовсе не мной, и теперь не хотите признать этого.

— Неужели вы всерьез верите, что волшебство имеет какое-то значение? Нам с вами жить в двадцатом веке. И вы же взрослый, разумный человек. Вы же видите, в каком жестоком мире мы живем. Вы же не думаете, что какие-то волшебные платья, хрустальные туфельки, крапивные рубашки могут изменить человека, сделать его лучше, кого-то спасти или помочь стать счастливым?

Она так долго молчала, что он уже было подумал, что его отповедь останется без ответа. Но вот она все-таки подняла голову.

— Да, наверно, вы правы, — с грустью сказала она.

— Верите вы или нет, но мне действительно не важно, что на вас надето. Если этот мир не согласен с тем, чтобы вы вышли за меня замуж, значит, придется его изменить. Тем более что это давно пора сделать.

— Я не понимаю о чем вы...

— Помните, вы восхищались королем Ундой? Который, кстати, еще не известно, существовал ли на самом деле. Вы с восторгом говорили о том, что он провел свой народ через перевалы. Я вас разочарую, в те далекие времена это было сделать не так сложно. Это сейчас из-за изменений климата и подвижек земной коры перевалы стали труднодоступны, но у нас достаточно сведений, что в раннее средневековье ими довольно активно пользовались, переходя через долину целыми армиями. Я собираюсь восстановить эти пути. Но не через перевалы. Я пробью тоннели и построю железную дорогу в Блуденц. До Инсбрука можно будет доехать всего за несколько часов, а до Брегенца и того быстрее. Унда привел в долину племя полудиких людей, а я открою Оберау Европу. И уверяю, мы найдем у себя, что показать остальному миру — не одни лишь кружева, деревянные церкви да яблочный сидр.

Она слушала его раскрыв рот.

— Не может быть! Это, правда, возможно?

Это был настоящий триумф.

— Конечно, возможно, — сказал он более спокойным тоном. — Только вы же знаете наших "отцов города" и нашу "аристократию". Не так-то просто будет уговорить этих болванов на серьезные вложения, если они могут принести доход только лишь спустя долгое время. И потом у нас не так много честных людей. Ни одна стройка не обходится без того, чтобы не украли больше, чем построят.

Она опустила глаза.

— Да, к сожалению, я знаю, о чем вы говорите.

— Знаете. Конечно, знаете. Ходите по лесу, видите, что с ним происходит, сами ведете домашнее хозяйство. Вам ли не знать, на какие средства были куплены ткани на наряды вашим сестрам.

Она едва заметно кивнула.

— Это значит, что нам нужна конституция, и нужен парламент. Чтобы они сами сообща определяли расходы и высчитывали доход. Чтобы они следили друг за другом, и заранее знали, что каждый укрытый от государства гульден, украден лично у них.

Она внимательно слушала его, глядя ему в лицо своими серыми — он это уже знал — серьезными глазами. Поцелуями бы наполнять эту ноябрьскую глубину, а не программой будущих преобразований... но ему было важно привести ее к тому, ради чего он затеял этот разговор.

— Как видите, дел предстоит невпроворот. И мне понадобится ваша помощь. Именно ваша, а не какое-то там яблоневое волшебство Нидерау.

— Моя?

— Да, ваша. Мне нужен хоть один разумный непредвзятый человек в этом королевстве, с которым бы можно было говорить начистоту. И который бы обладал достаточной интуицией, чтобы что-то посоветовать или от чего-то отговорить.

Такого поворота она и вправду не ожидала.

— Так вы предлагаете мне дружбу?

— В том числе, — ответил он уклончиво. — Если согласитесь послужить музой на благо отечества.

— Даже не знаю, что и сказать... — и он с удовольствием отметил у нее на лице то восторженно-заговорщицкое выражение, которое то и дело появлялось у нее в замке.

— Давайте пока что заключим контракт. Скажем, на год. Вы поможете мне, а я помогу вам. Вам ведь тоже надо как-то освободиться от вашего любящего семейства. Я помогу найти вам работу в городе, которая сделает вас независимой. А через год... через год я повторю свой вопрос, и вы уже будете в большей степени располагать собой, чтобы со всей ответственностью мне ответить, — с этим словами он протянул ей свою ладонь.

Она, как всегда, сначала немного подумала.

— Я не знаю, что будет через год. Но это предложение мне нравится.

И они пожали друг другу руки.

* * *

Утром, когда она встала как всегда раньше всех, чтобы растопить печку, она нашла его внизу в холле спящим на диване у потухшего камина. Золотистая щетина сделала шрамы на его лице более заметными, но не смотря на это, сейчас, спящий, он больше, чем когда-либо, был похож на того мальчика, который когда-то кидался в нее желудями. Она поправила на нем плед и пошла хлопотать по хозяйству. Через некоторое время она услышала громкий зевок. Принц встал, непринужденно с какой-то кошачьей грацией потянулся и попросил сварить ему кофе. Как будто все время тут с нами и жил, как член семьи, — подумала она. Нет, лучше — как родной старший брат, которого ей всегда хотелось иметь. Вот сейчас они сядут за стол, будут вместе пить кофе, будут смеясь вспоминать как он показывал ей дворец... Однако она недооценила свою мачеху. Та или поджидала ее появление на кухне, или даже вовсе не ложилась. В роскошном бархатном пеньюаре она величаво спустилась было по лестнице и тут, будто это оказалось для нее полной неожиданностью, увидела принца.

— Негодяй! Мерзавец! Распутник! — от вчерашней сиропной любезности не осталось и следа. — Обманом застал врасплох честную девушку! Соблазнил нашу старшенькую! Ночью! В лесу! Когда некому было прийти ей на помощь! Теперь семья опозорена! Ее сестры никогда не выйдут замуж!..

Они оба так и застыли в тех позах, в каких стояли: принц — с заведенными за спину в потягивании руками, она — с горячим кофейником в руке.

— Я этого дела так не оставлю! — продолжала мачеха, вцепившись в перила. — Я потребую компенсацию! Я найду себе влиятельных защитников! Никто не может безнаказанно позорить честных девушек! Будь он хоть сам... хоть сам Наполеон Бонапарт!

Принц опустил руки, выпрямился, и медленно направился к мачехе.

— Сударыня, — произнес он тихим вкрадчивым голосом. Как ни странно, это возымело действие и крик прекратился. — Сударыня, вы ведь хотите в будущем бывать при дворе? Хотите, чтобы ваши родные, — и он сделал ударение на этом слове, — дочери вышли замуж за влиятельных и знатных людей? С которыми у них никогда не будет возможности познакомиться, если все останется как есть? Вы ведь не хотите, чтобы ваш муж сел с тюрьму за незаконную вырубку королевского леса? О чем мне, кстати, давно известно, и в подтверждение чего я могу собрать достаточное количество достойных доверия свидетелей. Да и стоит ли так уж полагаться на ваших влиятельных защитников, когда они сами вскоре могут оказаться на скамье подсудимых за растрату государственного имущества?

Мачеха буквально онемела. Она стояла и ловила ртом воздух, как огромная рыбина, выброшенная на берег. Тощий рыжий котенок-подросток и огромная хищная рыба.

— Найдите себе прислугу. А с вами мы всегда сможем договориться, — мирным голосом успокоил он.

"Да я, похоже, заключила контракт с гением шантажа!" — подумала она. Потом она вспомнила, как покорно вздохнул, оставляя ее в лесу отец. А ведь это те, кого она привыкла считать своей семьей, о ком привыкла заботиться! Как легко они от нее отказались! Никто ведь не знает о контракте. А о предложении руки и сердца никто и подумать из них не может. Ее просто отдали ему в содержанки!... Что ж, легче будет перебраться в город. Отныне своего дома у нее нет, на него предстоит заработать.

* * *

Чудеса между тем продолжались. Ездивший с утра в город Иоханнес передал ей привет от Марион и записку, в которой она предлагала поступить к ней в качестве помощницы. Она не могла дождаться следующего дня и сама отправилась в город, проехав часть дороги на попутной крестьянской телеге. Настолько ей хотелось убедиться, что это не сон. Поступить в обучение к настоящей француженке, которая шьет самые прекрасные платья в Оберау! О такой удаче можно было только мечтать!

Зеленоглазая Марион, все еще молодая вдова, управлявшая унаследованным от мужа магазином галантереи и тканей, держала небольшое ателье, предоставляя приют и заработок деревенским девицам, вздумавшим перебраться в город. Оказавшись в новом социальном пространстве, девушки довольно быстро смекали, что заработать на жизнь можно гораздо более легким способом. Марион, о которой, впрочем, тоже говаривали разное, смотрела на эту смену профессии и даже на дополнительный заработок сквозь пальцы. Каждый борется за существование по-своему. А многим ведь приходилось откладывать деньги, чтобы посылать их семье в деревню. Любой другой портнихе степенные обераусцы не простили бы такого пренебрежения общественным мнением, но это была Марион — конфидентка покинутых любовниц и мечта поэтов, — и ее наряды были вне конкуренции. И потом она столько знала о тайной жизни отцов и матерей, что ни одна влиятельная персона даже ненароком не хотела бы испортить с ней отношения.

— Признаюсь честно, у меня тут своя корысть! — без обиняков начала француженка тем особым говором, от которого мужчины теряли головы. — Если не считать внезапной и необъяснимой болезни его высочества, — и Марион с ехидной улыбкой закатила глаза, так что невозможно было удержаться от смеха, — сегодня весь город только и говорит, что о нарядах дочерей егермейстера. Поскольку ткани покупались в моем магазине и в моем присутствии, я имею все основания полагать, что уж я-то знаю, кто истинный автор этих нарядов, — и она снова многозначительно посмотрела на нее. — Так вот, если мы объединим усилия, то сможем избежать ненужной конкуренции. Согласна? И потом надо же тебе научиться когда-нибудь шить настоящие платья, не только из всяких там цветов или перьев...

У нее и в мыслях не было составить кому-нибудь конкуренцию. Да и в голове пока как-то не укладывалось, что ее труд могли оценить так высоко.

— Я давно уже подумывала о том, чтобы взять себе помощницу — такую, которая могла бы не только сидеть за швейной машинкой, но и придумывать новые наряды, — продолжала звенеть колокольчиком Марион. — Но увы, увы, в наш век все смотрят на работу как на возможность заработка, и никто не думает о том, что надо просто хорошо делать свое дело.

В последнее ей было невозможно поверить, когда речь шла о таком замечательном деле. Доставлять людям радость, делать их красивее, чтобы мир вокруг них становился лучше — что может быть прекраснее! И она это тут же высказала. Портниха в ответ предложила перебраться жить к ней. В ее доме даже нашлась для нее небольшая комнатка, устроенная под лестницей на чердак рядом с ее собственной спальней и оснащенная весьма добротной деревянной кроватью.

— Раньше-то у меня тут по вечерам чуть ли не салон был. Собирались всякие заезжие студенты, поэты, доморощенные философы. Но потом я поняла, что они только девушек от работы отвлекают, и всех их выгнала в "Любовь короля Унды", теперь там собираются. И сейчас если кто и заходит, так только его высочество по старой памяти. Ему я не могу отказать. Хороший мальчик, хоть и упрямый. Да и дома ему явно не сладко приходится. Так что придется иногда мириться с мужским обществом! — со смехом добавила ее новая хозяйка.

Его высочество! Вот, оказывается, кому она обязана переменами в своей жизни. Решил побыть добрым волшебником...

Пока ее не было дома, с вечерней почтой прибыла посылка. "Господину егермейстеру для его старшей дочери". Письмо — "Ее высочеству принцессе Нидерау в собственные руки" — было датировано: "Апфельштайн, за полчаса до полуночи". На штемпеле главного городского почтамта Оберау стояла сегодняшняя дата с пометкой "утро". Из всего этого следовал только один вывод. Он с самого начала знал, кто она такая. И там, на башне, он сделал предложение вовсе не таинственной незнакомке, а дочери королевского егермейстера. Но что толку от этой его безрассудности? Ему все равно никогда не позволят на ней жениться. В этой ситуации обращение "Ашенпуттель" и присланные ей книжки "с хорошим концом" выглядели почти что насмешкой.

Зато теперь у нее появилось дело жизни! "Профессия — это то, что всегда останется при тебе, чтобы ни случилось", — сказала тогда Марион, и добавила: "В отличие от мужчин". В отличие от волшебства и рожденной им сказки, хотелось добавить ей теперь. Правота Марион казалась ей непререкаемой.

* * *

Где-то через неделю состоялось расширенное заседание королевского совета, где кроме тех, кто должен был находится там по должности, присутствовали и основные заимодавцы. Он смотрел на этих людей, которых знал с глубокого детства. Когда-то все они представлялись ему чрезвычайно добрыми дяденьками, у которых можно было сидеть на коленях, кормить сахаром их лошадей и рассказывать им всякие были и небылицы. Потом он подрос и начал немного разбираться в их способах ведения дел, видел, как они помыкают его отцом и легко манипулируют матерью, и все они стали его врагами. Собственно, для того, чтобы их не видеть, он и уехал в Вену. Теперь он вернулся, и ему предстояло сделать из них своих союзников — хотели они этого или нет.

— Может быть, ваше высочество все же сообщит нам имя своей будущей невесты? — спросил, потирая руки, герр Варенбург.

— Я сделал предложение, но девушка еще не дала мне своего ответа. Поэтому имени я пока назвать не могу.

— Но может быть, ваше высочество хоть немного просветит нас о том, кто она? — продолжал настаивать бургомистр.

— Она из хорошей семьи, происходит из старинного оберауского рода, с домашним образованием, ходит в католическую церковь, добрая, ответственная, серьезная.

Отцы семейств переглянулись. Недоуменное молчание нарушил старый граф Тильзен:

— Мои поздравления, господин Хольц, — мрачным голосом произнес он. — Я, кажется, знаю, о ком идет речь. Ее отец служит вашим интересам.

— Ошибаетесь, граф. Ее отец находится на королевской службе и, следовательно, не может служить интересам господина Хольца.

"Хотя до недавнего времени, так оно и было", — добавил про себя он.

Повисло тягостное молчание.

— Ну что ж, господа, я, кажется, тоже догадался о ком идет речь, — вставил бодрым голосом Равеншатц. — Откровенно говоря, меня устраивает этот выбор. По крайней мере, он позволит нам сохранить существующее равновесие.

Один есть! Не зря отдал первый танец его дочери.

— Однако господа, если не возражаете, я бы хотел перейти к делу, — начал он. — Нам необходимо обсудить проект железной дороги и строительство электростанции.

* * *

Переезд дался ей на удивление легко. Марион строго настрого наказала ей не брать с собой ничего из ее обычных лесных нарядов. В городе так не одеваются, поэтому она так и быть отдаст ей перешить кое-что из своих платьев: "Ну, разве что вот то воскресное свое возьми, будешь выглядеть в церкви монахиней!" Теперь она встречала посетителей и заказчиков в элегантной одежде, сшитой из приятных на ощупь тканей, радующей глаз цветом, линиями и фактурой. И сама она чувствовала себя теперь более уверенной в общении с посторонними.

Неожиданно городская жизнь оказалась намного легче и приятнее ее существования в родном доме. Хотя еще недавно она такого не могла и помыслить. В город она раньше выезжала редко и только по крайней надобности. И каждый раз, когда она шла по улицам или между торговых рядов, ей все время казалось, что за ее спиной шушукаются, пересказывая на все лады ее историю и историю ее покойной матери. И все ее вроде бы жалеют, но какой-то такой противной жалостью: как мол, хорошо, что у нас самих все в порядке.

Сейчас о ней тоже говорили, но какие-то уж совсем небылицы. Откуда-то просочились слухи, что она явилась тайно на бал, и принц влюбился в нее, забыв обо всем на свете. Рассказывали, что он принял ее за приезжую принцессу, и был страшно удивлен, когда выяснилось, что она всего лишь дочь королевского егермейстера. Чего только не говорили! И крестную ей выдумали — королеву эльфов, и экипаж из карамели, который якобы растаял, едва она выехала на лесную дорогу и увязла посреди нее в луже. Но никто ничего не знал о волшебном платье. И это была ее главная тайна.

Второй главной тайной были ее взаимоотношения с принцем — тот самый контракт. Чего тут опять же только не плели! Но суровая правда состояла в том, что до своего отъезда в Вену, он каждую неделю один или два вечера проводил у Марион. По возвращении из-за границы он также каждую неделю приходил к Марион, но не ужинать, а завтракать — как правило, по субботам. До рокового празднования, всколыхнувшего оберауский свет, его высочество делал это с тою же частотой, что и после бала. Соответственно нельзя было сделать вывода, что он торчал у Марион исключительно ради дочери егермейстера, и это тоже всех беспокоило. В общем, вызывать всеобщее любопытство оказалось легче, чем лицемерное сострадание.

Работы было много, число заказов постоянно увеличилось, не в последнюю очередь благодаря вызываемому ее личностью любопытству. Но работать у Марион ей нравилось, и добрая словоохотливая француженка вызывала у нее все большее и большее восхищение. Особенно ей нравилось, как она обходилась с его высочеством. Из их шуток и проговорок она сделала верный вывод о том, что до своего отъезда принц, совсем еще молодой юноша, был отчаянно влюблен в Марион, которая была чуть ли не на десять лет его старше. Потом в Вене у него была какая-то безумная страсть, Марион же заняла в его жизни роль не то второй матери, не то старшей сестры, не то старшей подруги. Во всяком случае, атмосфера их совместных завтраков и чаепитий была благодаря этому обстоятельству совершенно семейной. И это во всей ее новой городской жизни ей, пожалуй, нравилось больше всего.

Его высочество обычно приволакивал с собой кучу газет. И не раз Марион, дававшая себе в субботу выспаться на час дольше (в воскресенье надо было с утра собираться в церковь), заставала их в столовой за остывшими чашками кофе. Оба сидели по разные стороны стола, уткнувшись каждый в свою газету, принц — верхом на стуле, иногда даже с папиросой в зубах. Периодически она показывала ему какую-то заметку и интересовалась:

— Это правда?

— В основном да, но тут и тут они переврали. А вот этому хлюсту вообще нельзя верить.

И почитать, действительно, было о чем. В Оберау стали происходить интересные вещи. Какой-то предприниматель вдруг объявлял себя банкротом, какой-то богатый промышленник вдруг ни с того, ни с сего становился деятельным меценатом, герр Варенбург неожиданно озаботился строительством детских школ в рабочих поселках при своих фабриках, кого-то судили за растрату казенных денег при строительстве дороги. Марион, моментально угадывавшая суть происходящего по случайно брошенным фразам, тут же вставляла ехидные комментарии. Уж кто-кто, а она-то знала всю подноготную каждого мало-мальски влиятельного человека. С содержанками и проститутками, особенно если это какие-нибудь бывшие закройщицы, обычно не церемонятся. И никто не подумает, что все что случайно попадает им в уши, обязательно дойдет до сведения Марион — единственной, кто относился к ним по-человечески.

Однажды к ней в ателье явился сам Штирдорфер, владелец большинства сукновален и хозяин крупнейшей ткацкой фабрики в Оберау. Она никогда не видела его, но знала, что ткачихи и красильщицы на его производстве работают в три смены, вместе с детьми, часто болеют чахоткой, и если крестьянская семья решалась отпустить старшую дочь работать к Штирдорферу, то значит, им просто больше нечего было есть. Он оказался довольно благообразным вежливым господином с одышкой и трогательно краснеющим носом, и совершенно не походил на людоеда.

— Барышня, простите меня великодушно, но я вынужден прибегнуть к вам как к самому последнему средству, — начал он, когда ей удалось, наконец, усадить его. — Я знаю, что вы часто видитесь с ним, — сказал он, понизив голос.

Она сначала не поняла, о ком речь.

— Да с ним, с ним же, — настаивал фабрикант. — Он каждую субботу приходит к вам пить кофе.

— Его высочество? Он ходит к Марион.

Тот в нетерпении даже замахал руками.

— Марион не имеет на него никакого влияния. А вы имеете. Я это, если хотите, нутром чувствую. Так вот не соблаговолите ли вы, прекрасная барышня, передать ему, что я совершенно не могу сократить рабочий день. Если у меня будут работать по десять часов вместо одиннадцати, я потеряю всю выручку.

Он врет. Она это тоже нутром чуяла, хотя и не могла объяснить с экономической точки зрения неправдоподобие описанной им ситуации.

— У меня семья, дети, — продолжал настаивать Штирдорфер.

А еще карты, псовая охота, и несколько домов в городе.

— Хорошо, я передам. Но я не могу ничего обещать. Он всегда сам все решает.

— Но мне важно, чтобы он услышал, и услышал именно из ваших уст, — закончил фабрикант, целуя ей на прощанье руку.

Когда она рассказала об этом принцу, он страшно развеселился, как будто речь шла о чем-то забавном.

— Ну, не хочет, так не хочет. Придется ему тогда организовать у себя при фабрике больницу с родильным отделением и детские ясли.

— Чем же это ты его так прищучил? — спросила Марион.

— Да есть у него одно грязное дельце на стороне, о котором он не хочет, чтобы стало известно Варенбургу.

— Ловко!

— А вы, сударыня, готовьтесь к тому, что к вам еще пойдут с такими же просьбами. Имеет смысл завести тетрадку, чтобы записывать все их пожелания, потом может любопытная картина вырисоваться.

— Ишь, твое высочество! Нашел себе бесплатного секретаря! — шикнула на него Марион.

— Неподкупного, Марион! Это самое ценное.

— Хорошо, я заведу тетрадку.

И действительно, Штирдорфер был лишь первым из многих.

Но не всегда все шло так гладко. Как-то раз он пришел к ней под вечер и, отодвинув со стола чайную посуду, открыл перед ней рядом две толстые амбарные книги.

— Это смета расходов на реставрацию Апфельштайна. Вот это официальная, хотя и здесь много вопросов, потому что не могут кровельные работы стоить столько, сколько здесь указано, особенно если в действительности ничего толком не сделано. А вот эту книгу я сумел получить, только пообещав нашему бухгалтеру двадцать четыре часа на то, чтобы он уехал из страны. Здесь указаны реальные расходы. Я предполагал, что все плохо, но не думал, что настолько. И самое главное, этих денег уже не вернуть. Даже если засадить в тюрьму всех, кто имел к этому хоть какое-то касательство. А ведь мне даже не объяснить вам, насколько мне дорог Апфельштайн. И где теперь взять денег на его ремонт, когда все уже по нескольку раз украдено?

— Я знаю хороших и честных плотников. Надо договориться с ними напрямую. Если у вас в семье совсем не осталось денег, то может быть что-то можно продать?

— Я бы нашел. Да к сожалению, я там не хозяин. А мать ни на что не согласится, ей бы только Хольцу в рот смотреть.

За это короткое время принца она уже привыкла видеть всяким — то он являлся бесшабашно веселым, беспечно ироничным и до невозможности элегантным, а то вдруг приходил смертельно усталым после бессонной ночи, небритым, с пропахшими табаком волосами и ворчливым до безобразия. Но всякий раз она радовалась его приходу и каждый раз с нетерпением ждала его, как когда-то в далеком детстве ждала с матерью из леса отца. А ведь мы друг другу даже не родственники, постоянно думала она. И ей казалось странным, что еще недавно этого человека рядом с ней не было.

* * *

И опять это волшебство, будь оно не ладно! Рабочие металлургического завода Варенбурга и деревообрабатывающего предприятия Хольца устроили забастовку. Мало им было столкновения с заводской охраной в поселках, так они устроили в городе демонстрацию, приведя на нее жен и детей. На какую поддержку они рассчитывали? Для потомственных горожан они были чужаками, угрожавшими их благополучию. Городская же беднота, служащие мелких предприятий и работники мануфактур получали гораздо меньше, работая при этом больше. Поэтому на пролетариев они смотрели как на зажравшихся хамов.

Он почти не спал предыдущую ночь, встречался с членами стачечного комитета, уговаривал их не выходить на улицы с семьями, потом пытался договориться с бургомистром, чтобы тот не стягивал народное ополчение, кричал и бил кулаком по столу, твердя, что не позволит привлечь для разгона демонстрации полицию и королевскую гвардию, хотя с ополчением он ничего не мог поделать. Он все сделал, чтобы не допустить столкновения — все, что было в его силах, прекрасно понимая бессмысленность своих действий. И столкновения не произошло. Но совсем не благодаря предпринятым им усилиям. Миловидная белокурая девушка, как сообщала утренняя газета, стояла на городской площади и раздавала митингующим красные гвоздики. Но когда на площадь со всех окружающих ее улиц ворвались ополченцы и нанятые бургомистром конники, толпа побежала и все гвоздики вдруг стали белыми, превратившись в символ лояльности монархии. Кто-то смекалистый затянул государственный гимн, в результате чего всех пришлось отпустить. Задержали только нескольких организаторов, из принципа отказавшихся свернуть красные знамена.

Несколько последующих дней он снова провел в разъездах и беседах, в результате чего сумел договориться о создании специальной комиссии, которая отныне будет рассматривать и улаживать конфликты между собственниками и рабочими. Организаторов демонстрации освободили, часть из них даже удалось включить в состав комиссии. Разобравшись с общественными делами, он решил, не откладывая, обратиться к делам личным. Конечно, никакого имени в статье не было упомянуто, да и обераусцы в целом привыкли к тому, что не следует во всем верить газетам, но все же подобной самодеятельности следовало положить конец.

От Марион он узнал, что спасительница рабочих в настоящее время гостит у родных. Поэтому он доехал в экипаже до Апфельштайна и оттуда уже по лесной дороге поехал верхом без сопровождения, по пути набивая яблоками седельную сумку, в которой лежала свернутая газета. И тут за поворотом дороги он вдруг увидел ее. Она шла ему навстречу решительной походкой, стуча деревянными башмаками, и казалось, ничего и никого не видела вокруг, ведя у себя в голове сосредоточенную беседу. Он спешился, и в этот момент, только сейчас заметив его, метрах в десяти она резко остановилась.

Некоторое время они стояли молча. Он смотрел на ее широко распахнутые от удивления глаза, на ее сомкнутые губы. Видел, как напряженно вцепилась она побелевшими пальцами в подол юбки, видел, как вздымалась от быстрой ходьбы ее грудь... Хватит уже разговоров! — оставив повод, он бросился к ней и, прижав к ближайшему стволу, принялся целовать. Но тут всхрапнула лошадь, они оба прислушались. Она резко оттолкнула его, вывернулась из-под руки и бегом бросилась в лес. Но бежала она не очень быстро, периодически переходя на шаг и постоянно оглядываясь.

Она уводит меня с дороги, — догадался он. Вернулся к лошади, взял ее под узы и поспешил в том же направлении, петляя между стволов и стараясь не терять из виду мелькавшее впереди ее домашнее лесное платье. Ну что ж, погоня, так погоня! Как лесные животные, для которых любовь — это такая игра в охоту.

Она привела его на поляну, где были устроены кормушки для оленей. Когда он огляделся, выйдя из-под деревьев, то увидел ее на противоположной стороне поляны, прижавшейся спиной к сараю, в который складывали привезенное сено. И снова — распахнутые глаза, сжатые губы, вздымающаяся грудь. Он шагнул на поляну, она быстрым движением изогнулась, скинула с двери щеколду и скользнула внутрь. Он привязал у кормушки лошадь и только после этого подошел к сараю. Внутри была тишина. Когда он толкнул дверь, глаза его не сразу привыкли к темноте. Но вскоре он различил ее фигуру у дальней стены. Осторожно, ступая с пятки на носок, он сделал первый шаг. Она, все так же, вжавшись в стену, переступила в направлении дальнего угла, у которого было сложено сено. Следующий шаг — и она снова, елозя спиной по дереву, продвинулась от него вглубь сарая. Губы так же сведены, глаза напряженно распахнуты. Еще шаг... и тут она вдруг оступилась, запнувшись о копну сена, с размаху упала, сверкнув нижней юбкой, в сухую траву, и... разрыдалась.

Он стоял, ничего не понимая, а она захлебывалась в рыданиях, размазывала по лицу слезы, оставляя на лбу и щеках грязные разводы. Желание тут же пропало, он подошел к ней, отстегнул пояс с саблей, кинул его в сторону и сам сел в копну сена рядом с плачущей девушкой.

— Боже мой, я такая дура! Какая же я все-таки дура! — донеслось до него сквозь рыдания.

Он обнял ее за плечи, прижал к себе, стал гладить по голове, укачивая, как ребенка, но она только горше заплакала.

— Да что ж такое случилось, солнце ты мое горемычное?

Она стряхнула с себя его руки, порылась в складках юбки, вытащила из кармана платок, громко высморкалась, и все еще продолжая всхлипывать, начала рассказывать:

— Ты не понимаешь... это все очень сложно... правда... я... я думала раньше, что я особенная... что я не такая, как все...

— Все так поначалу думают, это обычное дело.

— Нет, я же, правда, была не такая... Я думала, что у меня есть призвание — помогать людям... Я все думала, что вот сейчас я забочусь об отце, о мачехе, о сестрах, о нашем доме, а потом я вырасту, и буду делать что-то очень нужное, полезное... Не для семьи, а вообще, для всех людей. Когда у меня получилось сделать платье из яблони, я подумала, что мое призвание творить волшебство... но потом поняла, что ведь это правда — что волшебство все равно никого не может спасти и сделать счастливым... Потом я поступила к Марион и думала, что буду теперь шить платья, которые будут делать людей лучше и красивее, и это будет главным делом моей жизни... а оказалось.... оказалось...

И она опять залилась слезами.

— Оказалось, что я просто дура!... Обычная дура!... — неожиданно она рассмеялась сквозь слезы. — Обычная дура, которая больше всего на свете хочет выйти замуж... и... и родить от тебя ребенка...

Она уткнула лицо в ладони и, скользнув вдоль его руки, упала ничком в сухую траву, продолжая сотрясаться в рыданиях.

Вот так живешь, влюбляешься и по наивности думаешь, что ответное признание — это все, что тебе нужно. А оно вон как бывает! Словно обухом по голове, словно ножом в сердце, так что собственное безответное чувство отзывается в ответ болью. Он протянул руку и погладил ее по вздрагивающей спине.

— Малыш, послушай меня. Ты хорошо сделала, что сказала это. Но ты не права, если думаешь, что испытывать такие чувства — банальность. Чувство всегда неповторимо, потому что неповторима ты сама. Да и тот, кто вызывает такое чувство, тоже неповторим. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Я несколько раз испытывал его, и каждый раз это было, как бездна. Словно вдруг открываешь у себя в груди бесконечное ночное небо с мириадами звезд и вселенных. И каждый раз это было разное чувство.

Слушая его, она села, поправила одной рукой волосы. Дослушав, покачала головой, внимательно глядя на него грустными заплаканными глазами.

— Да, так и есть. Бездна.

Взяла его руку и приложила к своим ребрам слева.

— Ну, да! Сердце! — улыбнулся он. — Мое по тебе, между прочим, тоже болит, мерзавка! — сказал он со смехом. — Не хочешь, чтоб твое болело, давай меняться!

— Меняться? — она уже сама смеялась, размазывая остатки слез по лицу.

Он наклонился и поцеловал ее в заплаканные глаза, покрыл поцелуями ее грязные в веснушках щеки.

— И вообще не смей больше плакать! Я же тебе сказал, что все устрою. Мне нужен всего лишь год, не больше. Смотри, они уже ходят к тебе за помощью!

Она вздохнула, пожала плечами.

— Когда ты рядом, мне так хочется верить, что все возможно.

Он привлек ее к себе, крепко обнял и поцеловал ее в растрескавшиеся губы, одновременно шепча:

— А ты не думай, и просто верь. Главное, сама, смотри, ничего не испорти. А то, что это за история с цветами?

— Что такое? — шепотом спросила она.

Он встал, вышел из сарая. Через минуту вернулся, жуя яблоко, с газетой в руке. Второе яблоко на ходу кинул ей, и она его с лету поймала. Потом он опять сел рядом и развернул перед ней заметку.

— Наследник престола не может жениться на ведьме, — со вздохом заключил он. Она молча кивнула.

Потом он повез ее домой. Посадил верхом, предварительно вытряхнув ее из этих громоздких башмаков, и теперь всю дорогу мог, скосив глаза, наблюдать в непосредственной близости от себя ее голую иссеченную травой лодыжку.

— Как родители?

— Как всегда. Ругаются.

— Мои тоже. Причем, как всегда, преимущественно в одну глотку.

— Нельзя так говорить о родной матери.

— Наверное. Но она, когда говорит с отцом, свою речь точно не подвергает цензуре. Что поделать, дочь бывшего торговца досками! Даже не верится, что женились, если и не по большой любви, то уж точно по взаимной симпатии.

— Да, мне тоже с отцом и мачехой всегда это было странно.

— Интересно, что же будем делать мы, когда будем ссориться?

Она хмыкнула.

— Газеты, наверное, как всегда читать. Разные.

— Ты — консервативные, а я — радикальные.

— Не-е-ет, наоборот! — рассмеялась она.

— Хочешь заставить меня читать "Вечерний Оберау"? Да мне их всех передушить хочется, когда я эту оберточную бумагу в руки беру!

— Вот-вот! Газеты и политика для того и существуют, чтобы было на кого ругаться.

— А ты, значит, будешь читать "Колокол Оберау" и хихикать над их верой в прогресс человечества?.. Но, впрочем, это ты хорошо придумала, — и он пожал ее маленькую ступню в кожаной туфельке. — А жить будем в городе или в Апфельштайне?

— В Апфельштайне, конечно!

— Да, и сделаем из нежилых комнат музей! Давно хочу. Только надо сначала его отремонтировать. Деньги только где взять?...

Так, болтая, как будто все уже решено, они выехали из леса на дорогу, которая шла через луга, на которых заготовляли сено. Когда они проезжали мимо одного из хуторов, в придорожных кустах послышалась возня и чей-то голос пискнул:

— Подстилка! Принцева подстилка! — и тут же раздалось хихиканье.

— Ох, только не это... — простонала она. — Я как раз шла к тебе сказать. Мачеха говорит, что я их всех позорю, и они уже устали это слышать.

— Эй, а ну выходите! — крикнул он в кусты.

— Дети не причем! Они только повторят то, что слышат от взрослых, — попыталась она его урезонить. Но он уже не слушал ее.

— Выходите, я не сержусь. Вот яблоком даже могу угостить.

Из кустов показались две рыжие головки с конопатыми физиономиями. Принц вернулся к лошади, достал из седельной сумки несколько штук и пошел к ребятишкам.

— Ну, давайте, рассказывайте, что значит "подстилка"? А то я не знаю, — спросил он как бы между прочим, протягивая им по яблоку и сам с хрустом надкусывая третье.

Дети явно затруднились объяснить, но бояться перестали.

— Ну...эта... дядя Клаус так говорит, — после долгого сопения и невнятного бормотания, наконец, выдал тот, что постарше.

Принц присел на корточки, чтобы быть с ними на одном уровне.

— И вы что, в серьез думаете, что все, что говорят старшие — это правда? Спорим, ваш дядя Клаус даже рогатку держать не умеет. Мало ли какие глупости он говорит, а вы повторяете...

— А ты умеешь? — спросил тот же мальчишка.

— А то! Давай сюда, покажу.

Два мелких рыжих хулигана и один выросший, подумала она. И таки он действительно великолепно умел стрелять из рогатки. Попал в белое пятно от спиленной ветви на дубе, как и обещал.

— Держи, только по птицам стрелять не вздумай, — сказал он, возвращая оружие владельцу. — Стрелять надо только по мишеням, иначе не научишься. А если услышишь, как кто-то еще что-то такое говорит про нее, то так и скажи, что говорил с принцем и принц запретил дурно высказываться о его невесте. Идет?

— Идет.

"Вот так, я уже невеста..." Но каждому, кто будет теперь дразнить ее невестой принца, рот не заткнешь. А дразнить будут... кто она такая, чтобы ее не дразнить?

* * *

На следующий день с утра не переставая моросил мелкий дождик. А она его даже на порог не пустила. Глаза у нее были красные, но слез не было. Видимо, решение она приняла уже давно, ночью или даже вечером по возвращении в город.

— Я так решила, — сказала она. — У меня есть волшебный дар. Этим не бросаются.

— Это невозможно, ты сама прекрасно это понимаешь.

— Нет. Все, я так решила. Я выйду замуж только за того человека, который не будет бояться моего волшебства.

— Я не боюсь, я целый вечер провел наедине с тобой и этим твоим сумасшедшим платьем из лепестков. Подумай о других. Ты даже не представляешь, насколько это может быть страшно для неподготовленного человека. Да тебя же камнями забросают. Не в церкви, так после.

— Нет, я так решила. Я буду венчаться в платье из листьев ивы. Люди должны знать, что волшебство Нидерау живо и история про жену короля Унды — не вымысел.

— Хотите, ваше высочество, чтобы все в вас признали принцессу Нидерау? — спросил он со злой иронией. Но тут же смутился, потому что она тяжко вздохнула, опустив плечи, потом подняла на него свои огромные печальные глаза и сказала:

— Я вам неровня. И никогда ею не стану. Если бы я действительно могла стать принцессой Нидерау, все было бы гораздо проще.

"Ты же понимаешь, что я пойду за тобой хоть на край света. Только не зови меня туда, куда сам не можешь попасть. Это и больно, и нечестно", — хотелось сказать ей.

— Ты же сам... вы сами говорили, что ведьма не может быть женой наследника престола. Вот и все. Давайте на том и порешим. Если вам так хочется изменить этот мир, меняйте его в других направлениях.

Он закусил губы, смахнул нетерпеливым движением с лица намокшую прядь.

— А как же бездна? — спросил он, уперев взгляд в камни на мостовой. — Что же? То, что было вчера, ничего не значит?

— А что бездна? Вместе с кусочком сердца она кладется в шкатулку, запирается на ключ, а ключ кидается в Ау. Разве не так вышло с Марион?

— Значит, все-таки дело в Марион? Что она тебе рассказала? Мы даже любовниками с ней толком не были.

— Она ничего мне не рассказывала. Я сама догадалась. И довольно давно. И вообще мне не важно, что у вас было, а чего не было. Я о другом. Ты был влюблен в нее несколько лет, и она была для тебя единственной и неповторимой. А теперь ты просто ходишь к ней по субботам пить кофе. Да меня еще к ней подселил, очень ей это надо.

— Ты не понимаешь, Марион — это единственный человек в городе, которому я могу доверять. Вообще единственный, других нет, и ...

— Нет, это ты не понимаешь... то есть... вы не понимаете! Я бесконечно счастлива, что живу здесь, что смогла познакомиться с ней поближе. Я очень люблю Марион. Но я — не Марион. Я не смогу так жить, если у нас ничего не выйдет. А у нас ничего не выйдет.

Он сморщился, прижал к глазам ладонь, потом часто заморгав, запрокинул лицо вверх. Потом вспомнил, что все равно идет дождь и на мокром лице ничего не видно, и просто прикрыл веки.

— Ну чем плохо, что у тебя будут не один, а два человека, которым можно доверять в этом городе? И ты...то есть... вы по-прежнему будете приходить сюда пить кофе? — сказала она, чтобы хоть как-то его утешить. Хотя, разумеется, понятно было, чем это плохо, и в первую очередь, плохо для нее.

— Наш контракт по-прежнему в силе? — спросил он измученным голосом.

— Да, но какой смысл ждать больше полугода, чтобы задать вопрос, когда и так ясно, что на него не может быть двух ответов?

— Хорошо, — он с шумом выдохнул воздух. — Тогда... если я найду применение твоим волшебным способностям,... устрою тебе венчальное платье из листьев ивы... и сделаю так, что тебя признают принцессой Нидерау... Тогда ты пойдешь за меня?

— Но это невозможно...

— Посмотрим! Так пойдешь?

Она пожала плечами.

— Сначала сделайте.

— Сделаю. Только, чур, никакого колдовства без меня! Это уговор.

— Хорошо. Но я не понимаю, у нас уже была сказка... чего ради ждать каких-то чудес?

Он обхватил ее за шею, прижался лбом к ее лбу, и глаза в глаза прошептал:

— Да вы, принцесса, даже близко не были к волшебной стране, о которой я вам говорил. Что вы в сказках-то понимаете?

"Не знаю, мне кажется, я уже в ней, в этой волшебной стране", — подумала она с улыбкой. Но на порог все равно не пустила.

* * *

Какое-то время он у Марион не показывался. А потом вдруг заявился с предложением сделать несколько фотографий.

— Зачем вам моя фотография?

— Ну, неужто вам для меня даже отпечатка своей тени жалко? Я же на вас, кажется, уже и не претендую.

Действительно, подумаешь — фотография. Пришлось ехать в Апфельштайн, и там он ее ставил то в одном углу гостиной, то в другом, драпируя в разные ткани и предлагая принять то или иное выражение лица.

Дальше — больше. В один из осенних дней, когда берега Ау пожелтели от тонколистых ив, он сказал, что из Вены приехал художник, которому надо написать ее портрет.

— Но ведь у вас уже есть моя фотография, и не одна. Это же гораздо лучше.

— Ну, вот такая у меня блажь! Что поделать! Как член королевской фамилии, имею право не объяснять некоторых своих поступков, — и он обезоруживающе улыбнулся той самой невинно-наглой улыбкой, которая иногда приводила ее просто в бешенство. Это надо быть настолько уверенным, что она не в силах ему отказать! И ведь, правда, не могла...

Художник оказался внешне совсем не таким, каким она представляла себе творческих личностей — крупный, грузный, с огромными лапищами, одетый в какую-то нелепую хламиду. Он усадил ее в кресло и попросил что-нибудь рассказать, например, о ее первом визите в замок. Она взглянула на принца, тот кивнул, давая понять, что можно рассказывать все. И она стала рассказывать, совершенно забыв, зачем она здесь, и даже не думая, интересно ли это живописцу. Тот долго смотрел на нее, не делая никаких набросков. Потом обернулся к его высочеству:

— Да, я понимаю, что вы имели в виду в вашем письме. Я, наконец, понял, какое у нее должно быть лицо. Фотографии этого не передают — они трогают, умиляют, но это совершенно не то.

— Его высочество посылал вам мои фотографии?

— Нет-нет, не волнуйтесь. Речь идет не о вас. Мне просто нужно изобразить одну историческую личность, а вы идеально подходите в качестве модели.

Ну да, если подарить отпечаток не жалко, то почему бы не подарить свою внешность? Вот только кому?

— Я сам не знаю, что это выйдет за картина, — признался ей принц после некоторых сеансов позирования. — Мне он тоже не показывает набросков. Я высказал несколько пожеланий относительно сюжета, но он может их проигнорировать.

— Да, но что это будет?

— Сама картина? Ну, скажем так... это иллюстрация к моей университетской работе.

Какие могут быть иллюстрации, если суть трактата состояла в том, чтобы доказать, что ничего не было?

Меж тем как оно, это что-то, все-таки было. И об этом, наконец, стало известно не только ей одной. В "Журнале общества любителей истории, литературы и сельского хозяйства" появилась статья под названием "Обретение Нидерау", где излагались примерно те же аргументы в пользу существования этой земли, которые привела в свое время она. Только все это было изложено научным слогом, с картами и планами, со ссылками на труды лингвистов, геологов и гидрологов. Таким образом, автор статьи, некто Гэртнер, обстоятельно доказывал несостоятельность предыдущей публикации по тому же вопросу за авторством некоего краеведа "Н.".

Когда она показала эту статью принцу, его высочество скривился и проворчал, что больше никогда не будет у них печататься: в первый раз допустили семь опечаток, и вот сейчас он опять насчитал целых пять штук.

— "Садовник" немецкий спорит с "садовником" латинским, — прокомментировала, пробегая мимо них Марион. — Будто больше и поговорить не с кем!

— Так и есть! Не с кем. Что я могу поделать, если никто не пишет на эту тему? Откуда тогда взяться полемике?

* * *

В следующий раз он удивил ее тем, что повез ее на встречу с какими-то профессорами из университета. Она долго не могла выбрать, в чем же ей ехать. Он устал ждать, отпихнул ее от шкафа, выбрал самое ужасное закрытое по самый подбородок темное платье, в котором она раньше ходила в церковь, и велел ей гладко зачесать волосы на прямой побор. "Эх, пенсне бы еще!.. Совсем будете как школьная учительница! "

В экипаже он перестал, наконец, над ней подшучивать, сделался серьезным и спросил ее, как она думает, почему растения помогают людям при всяких болезнях — потому что люди ищут для себя средства от разных недугов или потому что растения сами хотят помочь.

— Я думаю, верно и то, и другое, — также серьезно ответила она.

— Господа, с которыми мы едем на встречу, привыкли думать, что это человек берет у природы то, что ему необходимо. Не развеивайте, пожалуйста, в них эту уверенность, она мне еще пригодится. Меня интересует, можете ли вы найти и показать им тех представителей нашей флоры, которые готовы нам помочь?

— Но я совершенно не разбираюсь в лекарственных растениях. Я знаю только то, что известно каждому. Что тысячелистник останавливает кровь, что если ушибся, надо приложить подорожник, что исландский мох помогает при кашле....

— "Розмарин — для памятливости, анютины глазки — чтобы думать..." Разбираться предоставьте ученым мужам. Пока просто познакомьте их с теми, кто готов помочь Оберау.

У гостиницы "Охотничий домик" он представил ее нескольким серьезным господам. Облаченные в сюртуки, с тростями и зонтиками под мышками, в высоких прогулочных сапогах они последовали за ней. Она же скакала по лесу с мокрыми ногами в своих все еще непривычно легких городских ботинках, носилась между кустов, перепрыгивала через канавы, взбиралась на холмики и упорно лезла в гору, цепляясь за каменные выступы. А травяной мир звал ее все дальше и дальше. Ясенец приветливо махал ей издали белой метелочкой; арника яркими солнышками выглядывала из травы; хлопал в широкие зеленые ладоши и кланялся желтым султаном горделивый коровяк; зеленой толпой зонтиков со всех сторон наступала сныть, теснимая настырным дягилем; полынь буквально гналась за ней, хватая ее за юбку своими неловкими темно-зелеными пальчиками; дикий шпинат, который в народе зовут "добрый Генрих", отчаянно пытался привлечь к себе внимание; изо всех сил тянула свои синие уложенные в пирамидку листья горлянка; медуница кокетливо покачивала разноцветными колокольчиками; мать-и-мачеха расправляла перед ней свои двусторонние веера; ядовитый кирказон с деланным равнодушием отворачивался; коварный морозник соблазнял своим невинным видом; волчье лыко, лишенное своих прекрасных цветов, в досаде цеплялось ветками.

Ученые мужи, надо отдать им должное, от нее не отставали. Временами, когда она забиралась уж очень высоко или далеко, чтобы сорвать очередное растение, они останавливались и вполголоса совещались, делая какие-то пометы в блокнотах. А она из глубоких погребов детской памяти выгребала песни, считалки, загадки, какие-то случаи, придуманные и непридуманные истории — все что могло хоть как-то объяснить свойства того или иного растения.

— Да они все готовы! Слышишь, все готовы тебе помочь! — задыхаясь, кричала она принцу. — Даже самые обычные! Даже самые ядовитые!

Он как раз взбирался за ней на очередную кручу, чтобы сообщить ей, что господа удовлетворены сверх меры и пора бы уже остановиться. Но она не могла так просто успокоиться.

— Нет, я еще вон на ту горку поднимусь, может, там кого встречу.

Он спустился к гостям.

— Что ж, дорогой Лемерль, обещали нам научный эксперимент, а получили мы от вас собрание фольклора, — со смехом хлопнул его по плечу бывший университетский товарищ.

— Я же гуманитарий. Был бы естественником, может, и сводил бы вас к настоящей знахарке.

— Нет, ты прав! Прогулка в обществе очаровательной девушки все же лучше, чем сидеть в мрачной хижине у какой-нибудь старухи-колдуньи.

— Но согласись, если настойку пустырника пьют от несчастной любви, а настойку боярышника для храбрости в сердце, то значит, там есть какие-то действующие вещества, которые можно выделить и заставить их работать так, как это необходимо. Даже я это понимаю.

Вместе они подошли к остальным.

— Ну что ж, господа! Как видите, местные жители вовсю пользуются щедростью родной природы. Пора бы и университетской науке научиться извлекать из этого материала пользу.

— У вас действительно прекрасная страна, ваше высочество, — начал седобородый профессор. — Она богата альпийскими лугами, лесами. Здесь достаточно влажности, умеренный климат.

— К сожалению, господа, эти луга и леса — практически единственное наше богатство. Кое-где в горах встречается железная руда, и герр Варенбург даже разрабатывает тощий каменноугольный пласт, но в целом полезными минералами похвастаться мы не можем. Сельское хозяйство, обработка дерева и ткачество — вот издревле наше основное производство, но нам сложно конкурировать с австрийским Форарльбергом. Тогда как фармацевтическую промышленность ожидает большое будущее.

— Что ж, природное разнообразие растений, само устройство долины и особенности климата вполне отвечают поставленной вами задаче. Пожалуй, здесь можно будет даже выращивать отдельные редкие виды, не свойственные данной местности. Однако, как вы понимаете, организация исследовательского центра — здесь ли, в Вене ли — может потребовать больших расходов.

— О, об этом прошу вас не беспокоиться. Для такого рода исследований покровители у нас найдутся. Если, конечно, ученое сообщество не интересуется религиозной принадлежностью меценатов.

Австрийцы засмеялись его шутке. Он оглянулся и увидел в отдалении свою лесную принцессу, счастливую и растрепанную, непринужденно болтающую с доктором Штерном и Ихилем Равеншатцем. Дело, похоже, было уже сделано.

* * *

Потом всю осень и практически всю зиму он являлся днем, когда в ателье и магазине вовсю кипела работа — уставший, прокуренный и с синяками под глазами. Махал в знак приветствия ей, что-то буркал в ответ на ехидное замечание Марион и шел на второй этаж. Там он ложился поверх покрывала на ее постель и засыпал. Просыпался, только когда она сама приходила ложиться спать, бормотал какие-то извинения и шел пешком в городскую резиденцию работать. На третий или четвертый раз она попыталась выяснить, почему нельзя работать днем и почему надо приходить спать именно на ее кровати. Он поднял на нее свою помятую иссеченную физиономии и, щуря покрасневшие глаза, сказал:

— Потому что днем там бардак. А заснуть я могу только здесь.

А поскольку объяснение ее не удовлетворило, то он добавил:

— И вообще, это моя кровать. Я ее сам своими руками сделал. Потому что уже тогда там невозможно было ни спать, ни работать.

— Ну и криво сделали, между прочим. Одна ножка короче другой, пришлось дощечку подкладывать.

Он остановился, встряхнул головой, с порога вернулся обратно, тяжело вздохнул. Потом не глядя стащил у нее с шеи измерительную ленту, опустился на одно колено, замерил одну ножку, вторую.

— Вот лишь бы спорить... Правильно тут все. Она вообще на чердаке стояла, а тут пол неровный, — с этими словами он обратно повесил на нее ленту, чмокнул на ходу в висок и, пошатываясь, пошел вниз.

А ведь мы несколько месяцев уже живем почти как супруги, подумала она. Ворчим друг на друга, не стесняемся ходить непричесанными и неумытыми. Даже спим в одной постели, только в разное время. Причем мы даже не какие-то там молодожены, а такие супруги, которые много-много лет вместе и настолько привыкли друг к другу, что друг друга уже почти не замечают, как знакомую обстановку в комнате...

Однажды она не выдержала и, наконец, спросила его, над чем он так упорно работает. Он все еще лежал в кровати, жмурясь от принесенной ею свечи.

— Хотите знать, чем я занимаюсь? Реконструкцией "Оберауского зерцала". Нашел по переписке одного филолога-германиста в Гейдельберге, вот готовим публикацию.

Она внимательно посмотрела на него, пытаясь понять, серьезно он говорит или шутит. Нет, с таким невыспавшимся лицом шутить было, пожалуй, трудно.

— Какой-то вы опять ерундой, кажется, занялись. Если бы такой важный памятник существовал и от него хотя бы что-нибудь сохранилось, об этом бы уже давно написали в школьных учебниках.

— Да как сказать... В учебниках вообще мало чего путного пишут... Например, считается, что историю надо изучать по хроникам и анналам, а черта с два! Чтобы понять жизнь, надо исследовать то, из чего она состоит, а не частные мнения отдельных высокообразованных зазнаек. Знаете, где я нашел Нидерау?

Она пожала плечами. Зачем искать то, что и так есть?

— В одном частном акте тринадцатого века из архива Санкт Эммерама. Какая-то вдова передала монахам половину своего огорода, и когда ей потребовалось объяснить на каких основаниях она этим участком владеет, она сообщила, что он перешел к ней от матери согласно обычаям Нижнего Ау. Так что у нас действительно когда-то было две разных земли, каждая со своими традициями и своими правовыми нормами.

— И вы собираете по актам эти незначительные упоминания...

— Сначала упоминания, потом ищем параллели у Нитгарда и прочих авторов. Потом ищем похожие положения в других сводах обычного права. В результате из фрагментов начинает складываться какая-то более-менее цельная картина. Из разрозненных, на первый взгляд случайно упомянутых слов возникают понятия и ритуалы. Знаете, например, что в том же Нижнем Ау, вводя кого-то во владение, в качестве символа передаваемой земли вручали ветку яблони, или какого-нибудь другого дерева? А в Верхнем Ау для той же цели использовали нож или любой другой металлический предмет.

— Потому что в горах есть железо, а...

— ...а на священной горе Апфельштайн растут яблони.

— Интересно... Помните, вы мне показывали такой гобелен в барочной галерее?

— Помню.

Она ожидала, что он тут же расскажет ей о том, что там на этом ковре, в свете сделанных им открытий, изображено на самом деле, продолжит цепь ассоциаций, которые так и просились на язык, или хотя бы просто похвалит ее за наблюдательность. Но он просто лежал, закинув руки за голову. Потом сел, сунул ноги в ботинки, встал и, пожелав ей спокойной ночи, вышел из комнаты, как всегда оставив после себя скомканное покрывало и смятую подушку. Она вздохнула, разделась, задула свечу и легла в постель, уткнувшись лицом в оставленную им вмятину. Он ищет волшебную страну, а ей остается подушка, пропахшая его волосами и его табаком. Она вдохнула его запах и, уже засыпая, подумала, что она бы с легкостью отдала все волшебство Нидерау в обмен на возможность всю жизнь спать на его подушке.

* * *

Однажды в конце зимы он явился к ней гладко выбритым и в изящном костюме. Он застал ее за кройкой, всю в булавках, шуршащую бумагой и тканью.

— Сударыня, я бы хотел пригласить вас на мою помолвку, которая состоится этой весной где-то в районе моего дня рождения.

— Помолвку?

— Ну да, вы же мне так эффектно отказали, почему бы мне не найти себе другую кандидатуру.

К такому повороту она, признаться, не была готова. Хотя чего ж удивляться? Она знала, что ему все равно надо вскоре жениться. Но только она совершенно не могла представить его женатым. Рядом с ним будет какая-то другая посторонняя женщина, не она, и даже не Марион, он не сможет больше приходить к ним в гости, да что там, они вообще больше не смогут видеться... От всего этого у нее защипало в глазах и в носу, но она сумела взять себя в руки.

— Да. Хорошо. То есть я хотела сказать, поздравляю. Спасибо за приглашение. И кто же эта девушка?

— Это графиня Дункльвальдская, — произнес он со странной улыбкой.

— Нет такой графини. Вообще такого графства не существует. Дункльвальд всегда был частью графства Апфельштайн, пока он не перешел к князьям Оберау.

— Правильно, такой графини нет, и именно поэтому я на ней и женюсь. Вот пришел к вам заказать для невесты платье. Ну и для себя заодно.

— Что за чушь?

— Вовсе нет. Смотрите, я непременно должен жениться в этом году. Кандидатуры пока нет, но графством можно наделить практически кого угодно. Достойные люди нашей страны уже ведут споры об этом. Так что мы пока объявим помолвку, а потом можно будет снова потянуть время, а потом помолвка расстроится, ну и так далее. Так что сейчас у меня задача простая — объявить о моей помолвке с графиней Дункльвальдской, кем бы она ни была.

— Вы сошли с ума.

— Да нет, не больше обычного.

— Ну, хорошо, и как вы себе представляете платье для несуществующей девушки? Надо же знать размеры. Надо представлять, как она выглядит, какая у нее осанка, какие манеры, что ей пойдет, а что нет.

— Размеры я Вам сейчас скажу, — одним движением он стянул у нее с шеи измерительную ленту и обвил вокруг ее же талии. — Талия где-то двадцать два дюйма... бедра...

— Эй, вы что делаете!

— Да что вы так нервничаете, как будто это у вас помолвка! Я же говорю: "примерно". Мне нужна девушка ниже меня ростом, что согласитесь, довольно существенно, а выбор невелик. И при таком росте у нее должна быть правильная пропорциональная фигура. Тоже, видите, параметры довольно узкие. Еще у нее должны быть светлые волосы, потому что... ну, потому что на брюнетке или шатенке наряд, который я ей придумал, будет смотреться отвратительно.

— Знаете, что действительно отвратительно? Подбирать человека к наряду, а не наряд к человеку!

Он посмотрел на нее долгим внимательным взглядом.

— Вообще-то так и есть. Я действительно подбираю наряд к конкретному человеку. Вас подвести к зеркалу, показать, кого я имею в виду? Но так уж вышло, что этот конкретный человек по каким-то своим соображениям мне отказал, и... ладно, слушайте, я же, в конце концов, заказчик, не все ли вам равно, что именно шить?

— Вы что хотите сказать, что я должна буду в отсутствии невесты шить его на себя?!

— Ну, примерно... Потом если что, можно будет подогнать по фигуре.

— Нет, это просто ни в какие ворота... Я отказываюсь!

— Хорошо, тогда я даже не буду вам показывать, на что именно вы меня вдохновили. Вам, конечно, это было бы интересно с профессиональной точки зрения, но раз уж личные переживания берут у вас верх над вашим профессионализмом...

— Нет уж, покажите!

Так они попрепирались еще немного. Наконец, он смилостивился, подошел к свету и вынул из бывшей при нем папки несколько рисунков. На первом было изображено два герба.

— Как вы мне сами когда-то объяснили, Дункльвальд географически совпадает с Нидерау. Поэтому его герб, с одной стороны, обыгрывает соответствующую легенду, с другой, должен служить отражением существующего герба Оберау. Соответственно, если у Оберау цветущая яблоня, то у Дункльвальда должна быть пожелтевшая ива. Серебро и золото в зелени. Весна и осень. Костюмы жениха и невесты должны, в свою очередь, обыгрывать эту геральдическую игру.

Он показал следующий листок.

— Кто это рисовал?

— Я же и рисовал. Вообще-то, — он игриво посмотрел на нее сверху вниз, — разностороннее домашнее образование предполагает это умение. Если вас в вашем Нидерау этому не учили, то я тут ни при чем.

— Я еще посмотрю, на ком вы женитесь! Может, она даже читать не будет уметь.

— Лучше скажите мне, что вы об этом думаете. Как мастер скажите, а не как обиженная женщина.

Она нахмурилась, смешно сморщив веснушчатый нос.

— Они должны быть из одной ткани?

— Да, я полагаю, темно-зеленый бархат.

— А лепестки и листья — из шелка?

— Да, наверно. Вам виднее.

Она на какое-то время затихла над рисунком, покусывая губу.

— Это можно сшить очень красиво. Я, кажется, уже знаю как. Каждый лепесток придется обрабатывать отдельно, на это уйдет куча времени, но оно того стоит. Они будут выглядеть как настоящие.

— Что ж, доверюсь вашему вкусу. Беретесь? До конца мая еще много времени.

Она быстро закивала. Наряды были придуманы потрясающие. Темно зеленый костюм и платье сами по себе были довольно традиционными. Но на ткань должно быть нашито множество желтых листьев для женщины и белых лепестков для мужчины, причем совершенно хаотичным образом, как будто порыв ветра сорвал их с веток и в вихре закрутил вокруг человеческих фигур. Про себя она решила, что будет шить женское платье строго на себя. А будет ли оно в пору какой-то неизвестной будущей избраннице, это уж пусть жениха заботит. В конце концов, кто здесь принцесса Нидерау?

* * *

Между тем в городе, похоже, почти никто не знал о готовящейся помолвке. Все были озабочены будущей конституцией и предстоящими выборами в ландтаг. Сначала заказчики Марион и их жены сетовали в примерочной о размере имущественного ценза. Его установили довольно высоким, и всем, кто хотел участвовать в принятии решений, пришлось заявить о своих доходах, в том числе и о тех, которые они зачастую привыкли скрывать от общества. Потом оказалось, что решающим будет не сам доход, а то количество гульденов, которые претенденты ежегодно платят в виде налогов. И все кинулись погашать задолженности перед казной. Но налоги к этому моменту вдруг повысили, причем чем выше была сумма прибыли, тем больший процент от нее шел в казну. А вновь прикинуться бедными зажиточные обераусцы уже не могли, так как сами же недавно открыто объявили о размере и источниках своих доходов. Еще через какое-то время оказалось, что пройти порог налогового ценза недостаточно, надо еще быть выбранным. И тут уже пошли жаркие споры о том, каким категориям предоставить избирательное право.

— Какое счастье, что женщины никогда не будут голосовать, — утешала своих заказчиц Марион. — Пока мужчины играют в политику и раздувают свое самомнение, мы можем спокойно заняться делом.

Его высочество забегал к ним редко, по-прежнему притаскивал с собой кипу газет, но расспросить его как раньше о том, что из публикуемого было правдой, а что нет, теперь возможности практически не было. Она только и успевала, что передать ему листки из своей тетрадки, куда аккуратно заносила всякого рода неофициальные просьбы и пожелания обращавшихся к ней за содействием обераусцев. Но она отметила, что с какого-то времени он перестал говорить о монархе "отец" — слово, которое раньше неизменно звучало у него со вздохом. Теперь только и было слышно: "король постановил", "король объявит", "король не согласен". Когда она сказала ему об этом, он молча кивнул. Потом добавил:

— Да, решения отныне принимает он. Я сам не ожидал, что смогу найти в его лице соратника. Все никак не перестану ругать себя за свою слепоту. А всего-то и надо было — припугнуть кучку зарвавшихся хамов, чтобы человек снова стал собой. Удивительно, но маме, когда ее устранили из совета, как будто бы тоже стало легче.

Собственно забегал он к ним в ателье в эти весенние месяцы, как правило, по поводу своего заказа. Марион сказала, что снимать мерки с него будет сама:

— Знаю я этого охальника. Для такого дела к нему ни одну девушку подпускать нельзя.

В эти краткие минуты примерки и подгонки они и общались.

— Кстати, — спросил он ее однажды. — Вот вы согласились прийти на мою помолвку, а наряд-то у вас готов? Все, что я на вас видел прежде, для этого не подходит.

Она задумалась.

— Ткань я вам готов оплатить любую, какую выберете.

— Ткань! А работу кто нам оплатит? — проворчала Марион. — Это тебе надо перед ней своей невестой хвастаться, ты и плати. Вот вечно они, эти мужчины, так и норовят сесть на шею... Встань-ка ровно, высочество, если не хочешь, чтобы одна штанина короче другой вышла.

— Да я-то сам как раз стою ровно, — произнес он, мечтательно глядя в потолок. — Это все твои прикосновения, Марион.

— Ах, так! — неожиданно вспылила она. — Изволите шутить со мной, сударь? Тогда все! Примерка закончена! Ступай на улицу, охладись! — и она добавила что-то по-французски, отчего он густо покраснел, пробормотал извинения и пошел в примерочную переодеваться.

— Что ты ему такое сказала?

— Не важно. Важно, что он понял! Вот смотри и учись, как с ними надо. Сделала, называется, однажды мальчику подарок на свою голову...

— А что за подарок? — ничего не подозревая, спросила она.

Они оба так застыли на месте. Принц уже у самой примерочной обернулся, внимательно посмотрел сначала на Марион, потом на нее.

— Это... это Марион имеет в виду урок французского, который она мне дала пред самым моим отъездом в Вену. Научила меня правильному произношению.

— Да, это, должно быть, важно. Я бы тоже хотела уметь говорить по-французски.

Он с интересом посмотрел на нее, хмыкнул, и ничего не ответив, скрылся в примерочной.

— Этот, похоже, всему чему угодно научит... — пробормотала Марион. — Но он, кстати, прав. Тебе нужно хорошее платье. И еще хорошо бы взять пару уроков танцев и придворного этикета. Слышишь, высочество? Готов на это раскошелиться?

— Да-да, я поддерживаю, — донеслось из примерочной.

— Все-таки день рождения наследника престола, да еще и помолвка. Наверняка, опять будет бал...

— Никакого бала! — донеслось до них. — Хватит с меня прошлогоднего безумия.

— Не слушай его! Мужчины ничего в этом не понимают. Уж поверь мне, в этом вопросе королева сумеет настоять на своем... — шепнула ей Марион. — Бал — это очень хорошо. Встретишь там себе какого-нибудь приличного аристократа. Глядишь, и через год сама уже станешь графиней.

Графиней... Зачем ей становиться графиней, если для этого надо выйти замуж за кого-то другого?

* * *

И вот ближе к концу мая, когда на яблонях уже появились бутоны, он пришел к ней и сказал, что с ней хочет говорить король. Сам он при этом явно нервничал.

— Уже известно, когда помолвка? — спросила она.

— Не знаю... это зависит от...Впрочем, неважно. Собирайтесь, поедем прямо сейчас.

— Король — это серьезно, — сказала Марион. — Пойдем, выберем, в чем ты поедешь к его величеству.

Француженка сама заметно разволновалась, и пока помогала ей одеваться, беспрестанно повторяла ей, что сказать, как войти, как поклониться. Столько суеты! Она ведь уже разговаривала с этим человеком, и ничего такого ей в тот раз не понадобилось...

На прощанье Марион пожелала ей удачи, потом скорчила просительную рожицу и сказала:

— Сделай одолжение, когда будешь прощаться, передай от меня привет его величеству.

Ах, Марион, Марион!.. Сколько же ты хранишь разных тайн и загадок!

Принц усадил ее в экипаж, хотя до городского дворца от магазинчика Марион было десять минут пешком. Потом, когда они подъехали, шикнул на нее, прошептав на ухо:

— Тщщ... Благородные дамы не выскакивают сами из экипажа, а сидят и ждут, когда откроют дверцу и предложат им руку.

С каких это пор она стала благородной дамой?.. Не иначе, плел свою очередную интригу, в которой ей предстояло сыграть какую-то роль.

Король принял ее в своем кабинете. Когда она вошла, он снял очки, отложил какие-то бумаги, и не успела она должным образом поклониться, как ее учила Марион, сам подошел к ней и пожал ей руку.

— Вы очень изменились за этот год, дитя мое. И должен вам сказать, перемены к лучшему.

Она не выдержала и широко во весь рот улыбнулась.

— Я тоже очень рада видеть вас, ваше величество.

— И при этом сохранили свою искренность и естественность... это хорошо.

— Мой сын тут произвел кое-какие изыскания, и выяснил одну очень любопытную вещь... — сказал он, усаживая ее напротив себя в венское кресло. — Вы ведь читали его книгу? Ах, да, простите, она же еще только готовится к публикации... Вообще мы, старики, часто в вас ошибаемся, в своих детях... Сначала, когда ребенок совсем маленький, что-то рассказываешь ему, объясняешь, учишь, и все думаешь — он еще ребенок, наверняка, не поймет. Потом он подрастает, и ему уже невозможно ничего объяснить, у него обо всем свое мнение, он ни во что не ставит старших и не хочет ничего слушать. А потом проходит еще какое-то время, и вдруг выясняется, что он, оказывается, усвоил то, что ты пытался объяснить ему, когда он был еще совсем маленьким. Те давние уроки странным образом оказываются незабыты, и вы вдруг обретаете в своем отпрыске единомышленника... Хотя, наверняка, он уверен, что сам дошел до всего своим умом... Я знаю, что дома вам приходилось непросто, но не переживайте, когда-нибудь и вас ваши родители, ваши отец и мачеха, тоже поймут и будут вами гордиться... Уверяю вас, так и будет...

— Спасибо, ваше величество.

— Так вот, любопытная вещь состоит в том, что по обычаям Нидерау имущество и благородный статус наследовались в том числе и по женской линии... А ведь вы помните, что Апфельштайны утратили Дункльвальд именно потому, что у старого графа Готхарда не осталось прямых потомков по мужской линии, и тогдашний князь Оберау взял их владения под свою опеку... Примечательно, впрочем, что несмотря на это они все-таки сохранили за собой замок и кое-какие владения вокруг него. Но в случае с Дункльвальдом это, безусловно, была чистой воды узурпация.

Она пожала плечами. Собственно говоря, именно таким образом эта ситуация и рисовалась в семейной традиции Апфельштайнов. Но что поделать, время было суровое: на чьей стороне сила, тот и побеждал.

— Понятно, что говорить о каком-то восстановлении исторической справедливости спустя несколько сотен лет, уже не приходится, — продолжал его величество. — Скажу честно, нас вынуждают к тому финансовые обстоятельства... Но вы ведь привыкли с детства жить в бедности... да и мачеха ваша, я так полагаю, приучила вас к экономному ведению хозяйства.

Не вполне понимая, к чему он ведет, она кивнула.

— К тому же вы отработали целый год у Марион, так что немного представляете себе, как нужно вести дела. Я думаю, что вы справитесь.... Задача, впрочем, перед вами будет стоять непростая. С одной стороны, надо научиться извлекать из этого владения какой-то доход — хотя бы для того, чтобы привести лес в порядок... Батюшка ваш, будем откровенны, в последние годы его сильно запустил. Взять хотя бы лесную дорогу, которой по весне стало невозможно пользоваться... С другой стороны, очень важно сохранить природное богатство Дункльвальда, эту нашу прекрасную сказочную страну Нидерау... Но что я вам рассказываю? Вы и без меня знаете, что будет лучше для этого леса... У моего сына есть какие-то задумки устроить в пойменных рощах заповедник для зверей и птиц. Кого-то он там собирается приглашать из Вены для правильной организации лесопосадок... Но это он уже с вами пускай договаривается... Вам все равно виднее, вы этот лес знаете лучше кого бы то ни было.

— Чтобы вам было где жить, — продолжал король, — было решено сдать вам в долгосрочную аренду Апфельштайн... Это вполне логично, ведь когда-то он составлял с Дункльвальдом единое целое... Арендная плата высокой не будет, но одним из непременных условий будет завершение ремонта с сохранением исторического своеобразия замка. Задача эта нелегкая, но вы, думаю, сумеете договориться с нужными людьми. У сына есть идея устроить в замке музей, и тогда, возможно, со временем все затраты окупятся... Я думаю, вы понимаете всю величину ответственности, которая отныне ложится на ваши плечи.

— Да, ваше величество. Я понимаю. Сохранить Дункльвальд и восстановить Апфельштайн — это очень серьезное и благородное дело.

— Я верю, что вы сумеете найти этим задачам правильное решение. Надеюсь, ваше волшебство поможет вам в этом.

* * *

Он ждал ее, расхаживая взад вперед по тронному залу. Подойдя к нему, она взглянула на него испытующим взглядом. Он тоже смотрел на нее с немым вопросом.

— Я стала графиней Дункльвальдской? — спросила она, заговорщицки подняв бровь.

Он отрицательно помотал головой.

— Нет, пока не составлен соответствующий указ, пока он не подписан и не оглашен в ассамблее.

— Хм... И когда же все решилось?

Он пожал плечами. Какая, мол, разница...

— Самым трудным оказалось уговорить маму не переезжать на лето в Апфельштайн. Но поскольку там опять протекла крыша, все разрешилось само собой...

— То есть начать нужно будет с этого.

— Да, и как можно скорее...

Он протянул руку и взял ее за локоть.

— Пойдем, покажу одну вещь. У меня для тебя подарок.

Он привел ее в свой рабочий кабинет. Там прислоненный к одной из стен стоял большой живописный холст на подрамнике высотой примерно в три метра.

— Я думал сначала повесить портрет на центральной лестнице в Апфельштайне. Но когда я увидел ее, у меня появились в этом большие сомнения...

На картине была изображена королева Нидерау в момент превращения. Золотые листья летели почти горизонтально, как хлопья снега в сильную метель, и не понятно было, где кончается ее платье, а где начинается золотой узор, служивший ей фоном. Она стояла вполоборота, словно захваченная и закрученная тем же вихрем. Голова ее была закинута к правому плечу, но взгляд ее шлейфом летел из-под опущенных ресниц влево, словно она только что отвернулась и еще не успела перевести взор. И все время хотелось отступить на несколько шагов в сторону в направлении этого взгляда и попытаться поймать его, но это никак не удавалось. Глаза полуприкрыты, причем левый глаз сильнее, чем правый, рот полуоткрыт, и видно было, как она слегка закусила край нижней губы. Высоко зачесанные волосы были скрыты венком из красно-желтых кленовых листьев. Выбившаяся из-под венка прядь, едва различимая на фоне листьев, протянулась тонкой ниткой через ее рот и подбородок, и конец прядки был зажат между пальцев правой руки. При это лицо и кисть, выполненные голубоватыми и бледно розовыми туманными мазками, казались менее реальными, чем ее платье, и оттого выглядели еще более чувственными, хотя дальше, казалось, уже некуда.

Когда он увидел картину впервые, он поразился, откуда художник мог узнать у нее это выражение лица. Потом поразился тому, что он сам моментально узнал это выражение, хотя ни разу еще не имел возможности его видеть. Но почему-то был уверен, что оно будет именно таким. Он перевел взгляд на стоящую рядом с ним девушку. Глаза ее были широко распахнуты, рот в изумлении открыт.

— У нее мое лицо... — удивленно прошептала она.

— Так было задумано.

— Она очень красивая. И... и на нее страшно смотреть. Листья... они будто бы движутся.

Она резко повернулась к нему:

— Ты прав, в живую это должно быть очень страшно.

Потом она еще раз взглянула на картину и с грустью сказала:

— Да, это нельзя вешать на всеобщее обозрение. Никто не поймет.

Ему самому казалось, что как раз наоборот, все поймут это выражение лица слишком хорошо, и сочтут изображение непристойным.

— Но ты ведь можешь повесить картину у себя в кабинете, — оживилась она, как только повернулась к холсту спиной. — Или в какой-нибудь другой комнате, куда будешь приводить избранных компаньонов. Это будет одной из загадок Апфельштайна! И все будут стремиться войти к тебе в доверие, лишь бы только увидеть ее.

Он улыбнулся ей, обнял за ее плечи и, почти прижавшись губами к ее крошечному ушку, прошептал:

— По-моему, меня надо похвалить... Я выполнил все твои условия.

Она взглянула на него и рассмеялась. А потом сделала то, что давным-давно хотела сделать — запустила пальцы в его волосы и еще сильнее взъерошила их.

— А помнишь, ты обещал мне, что наша первая ночь будет в лесу?

— Так значит, мы не будем ждать осени, чтобы обвенчаться?

— Конечно, не будем! Платье-то уже готово.