Максим с Иваном Андреичем, которого тот именовал запросто Ваней, а то и Ванечкой, перебирали в основном общие воспоминания, большей частью касавшиеся их службы при дворе Лжедмитрия, а выключенный из беседы Никита все пытался сообразить, кто же такой его новый знакомец. Доскональное знание всех боярских родов и их родственных и служебных взаимоотношений тогда, в пору расцвета местничества, для служилого человека было самой насущной необходимостью. Звания, жалованные всевозможными самозванцами, теоретически не шли в зачет "отеческой чести", однако в свете последних событий помнить приходилось и их. А место Максима Сицкого Никита не мог вспомнить никак.

Немалая странность заключалась в том, что Максим, казалось бы, был слишком молод, чтобы участвовать во всех этих событиях, а между тем никак нельзя было усомниться, что он рассказывает как очевидец. Правда, сыновьям самых знатных семей, случалось, чины давали и в десять, и в девять лет, как тому же Михаилу Романову[18]. Но Михаил сделался царем, потому и памятен, а прочую мелочь... (Никита мысленно произнес это слово и сам устыдился. Хороша мелочь — Сицкие, родственники Ивана Грозного и самого царствующего дома!) а прочую юность, ничем себя не проявившую, немудрено и перезабыть. На этом Никита и успокоился.

-...и он так хвалился своей храминой, что я — я же всегда пекся о его спасении! — сказал ему: "Государь, судьба стирает всякое превозношение гордых!"[19]. А он...

— Право же, — со смехом перебил друга Максим, — поучать государей — это у вас, Ярославских князей, в крови, начиная еще с Курбского! Только вот с Шуйским вышла промашка.

— Шуйский — мерзкий старый карла!

— Ну еще бы, — охотно согласился Максим, оборачиваясь к третьему собеседнику. — Шуйский нашего Ванечку в монастырь засадил.

— Максим! — молвил Хворостинин тоном ласкового упрека.

— И подумать только, за что, — не обращая внимания, продолжал тот с повадкою балованной красавицы. — Такого ты не сделал бы никогда в жизни, верно, Ванечка?

— Максим!

Никита не был излишне любопытен и уж тем более не хотел сделаться причиной ссоры только что обретших друг друга приятелей, и потому поспешил перевести разговор на иное:

— Дядюшка, а ведь в дому новый гость — неужели же Тсера не выйдет поприветствовать князя?

Хворостинин с благодарностью ухватил спасительную мысль:

— Конечно, сейчас же велю!

— Тсера... свет рассвета... — задумчиво проговорил Максим. — Славное имя.

— А на каком это языке? — живо заинтересовался Никита.

— На валашском.

И снова, как прошлым вечером, отворилась дверь и вошла она. Столь же прекрасна, столь же величава. Чистый лоб ее, вместо прежней жемчужной повязки, охватывала зубчатая коруна с крупными, великолепной огранки червчатыми яхонтами[20], которые в мерцающем свете свечей казались напоенными кровью. Никита сто раз обругал свой длинный язык — так больно ему оказалось смотреть, как "желанный гость" целует девушку (хорошо хоть не в губы!), а его черные кудри касаются лежащей на плече косы...

— Спой, Тсера, потешь гостя!

— Не стану я петь, — холодно ответила волошанка. — Князю не по нраву придутся мои песни, да и я сегодня не в голосе.

Иван Андреич развел руками:

— Что ж прикажешь делать с такой своенравницей!

Максим улыбнулся, и в улыбке его Никите почудилось что-то зловещее.

— Дозволь и мне попросить — глядишь, и уговорю.

Он шагнул к девушке и взял ее за подбородок. Никита рванулся — и замер на месте. Он воочию увидел, как глаза ее, только что горевшие угольями, тускнеют и делаются безмысленными...

— Тсерушка, спой, окажи милость, — насмешливо промурлыкал Максим.

Тсера покорно затянула песню, ту же, что и давеча — и куда только делась вся колдовская прелесть! Так спеть смогла бы любая, не вовсе лишенная голоса и слуха. Никита даже позлорадствовал про себя: "А лучшего ты и не заслуживаешь, Максимушка!". Он заметил, что Тсера несколько изменила слова, и пела теперь "Туман хоровод водил". Окончив песню, она равнодушно поклонилась и вышла — никто не стал просить продолжения. Между тем Максим отнюдь не выглядел разочарованным.

— А не припомнить ли нам прежние времена? — игриво предложил он ("Как будто целый вечер занимались чем-то другим", — подумал Никита с нарастающим раздражением). — Ты, Иван, государь в своем маленьком государстве — так пошли-ка дорогому гостю чашу!

Хворостинин, улыбаясь предстоящей шутке, собственноручно налил вина.

Никита смотрел, как Максим приближается к нему, огибая дальний край стола — медленно и плавно, точно в танце, держа руку с чашею наотлет. Небрежные тонкие пальцы, казалось, ласкали золотой узор, и Никита поймал себя на мысли: этой руке быть бы унизанной драгоценными перстнями... Он помотал головой, разгоняя наваждение. Максим стоял перед ним, с загадочной полуулыбкою протягивая полную чашу.

— Никита-ста...

— Прекрати! Негоже шутить над дворцовым обиходом, — на пиру хозяин имел право (и даже должен был, в знак уважения) посылать гостям напитки или блюда, но это было чересчур. — Один уже дошутился... в Цареве-Борисове[21].

Максим воззрился на него в недоумении... понял... потер ладонью по-девичьи гладкую щеку и рассмеялся, да так заразительно, что скоро уже и Никита с Хворостининым оба утирали выступившие от хохота слезы.

— Нет, Ваня, нам с тобой, старым коромольникам, неможно сидеть с твоим родичем за одним столом — стыд глаза выест! Ох, князь, не неси на меня сердца! Выпей же так — за дружбу!

— Отчего ж не выпить, князь! — откликнулся Никита, совершенно успокоенный, и, взяв из Максимовых рук чашу, осушил ее единым духом. Вино оказалось отменным, и приятное тепло тотчас разлилось по его жилам.

— За дружбу, князь! — услышал он веселый голос. Максим, уже с другой стороны стола, с лукавой улыбкой подносил к устам кубок.

В переходе было темно, хоть глаз коли. Никита пожалел, что не пошел двором или хотя бы не взял свечу — в потемках если и отыщешь свою горницу, то только посшибав по дороге все углы. Вдруг кто-кто ухватил его за рукав и втянул в комнату. Никита обомлел — перед ним была Тсера.

Мгновенья тянулись — она молчала, явно подбирая слова, молчал и он. Смотреть ей в глаза отчего-то было Никите неловко, и он принялся разглядывать горницу. К немалому своему удивлению, он не заметил ни прялки, ни кросен, зато на маленьком столике в углу лежала между двух свечей раскрытая книга.

— Я еще не поблагодарила тебя, — нервно выговорила волошанка, верно, так и не придумав подходящего обращения, — так отблагодарю советом. Уезжай отсюда как можно скорее.

— Тебе неприятно меня видеть?

— Было бы так, я б как раз смолчала! Тебе грозит опасность...

— Какая же?

— Этого я не могу открыть, я связана словом. Просто поверь: он... тот, кого вы зовете Максимом — он очень опасен, а Хворостинин — во всем первый ему потаковник.

— Но ведь, должно быть, та же опасность угрожает и тебе? — предположил Никита. В его памяти ожило недавнее происшествие. — Тсера! — вскричал он в порыве страстного воодушевления, впервые обратившись к ней по имени. — Лишь одно твое слово — вот борзый конь, вот чисто поле! Птицей унесет он нас, я умчу тебя на край света, я защищу тебя от любого зла, разверзнись сама преисподняя — и от адских полчищ я стану тебе обороной, лишь доверься мне, Тсера! О нет, не опасайся, что мною движет что-либо дурное, если хочешь, я отвезу тебя в монастырь... или куда-нибудь еще... куда велишь...

— Да с чего ты взял, — молвила волошанка, высокомерно вскинув тонкую бровь, — что мне нужно чего-то опасаться?

— Но...

— Тому нет до меня дела, да и Иван Андреич вступится за меня при нужде.

— Тсера, — проговорил Никита, которого уверенность тумы наводила на определенные мысли, — ответь: ты не дочь его?

— Кого? Хворостинина? Конечно же нет!

— И... не любовница?

— Да месяц верней перестанет менять свой облик, чем Хворостинин обзаведется любовницей!

— Но как же тогда ты можешь быть уверена в его защите?! Нет, Тсера, я мало что понимаю во всем этом, и жаль, что ты не можешь разъяснить мне происходящего в этом доме, но уж точно я не уеду, бросив тебя в когтях злодея!

— Ах, что за упрямство! — досадливо воскликнула она, отворотясь. И снова поползли мгновения тягостного молчания. Наконец волошанка вновь поворотилась к Никите и проговорила тоном человека, смирившегося с неизбежным:

— По крайней мере, не принимай из его рук ни блюда, ни кубка.

— Уже взял... обычная романея, не особо даже и крепкая.

Тсера не заметила последних слов. И без того бледные ее щеки сделались белее полотна, Никите подумалось, что она сейчас лишится чувств, и он поспешил подхватить ее... лица их оказались так близко... забыв обо всем на свете, Никита поцеловал девушку — она ответила на поцелуй, и солоноватый вкус ее губ был ему в этот миг слаще меда и вина.

Тсера вдруг резко отстранилась.

— Ах, в конце концов, что я — сторож тебе? — сказала она едва ли не с раздражением, растирая обеими ладонями щеки, вероятно, чтобы вернуть им румянец. — Не хочешь видеть очевидного — так вольному воля. Все, ступай, ступай, не хватало мне еще губить ради тебя свое доброе имя!

Перемена была так внезапна, что Никита не нашелся что ответить и молча шагнул к двери.

— Да не туда! Увидят! — с неженской силой стиснув его руку, Тсера подтащила его к окну и распахнула створки. — Сюда!

Косящатое окно оказалось достаточно большим, чтобы спокойно пролезть взрослому мужчине, а раскидистые ветви старой яблони почти касались стены, так что Никита выбрался наружу без затруднений. Кошкой переползая с одной ветки на другую, он стал спускаться и вдруг очутился прямо напротив раскрытого окна, из которого доносились голоса. Никита не собирался подслушивать, но обнаружить свое присутствие показалось ему нескромным, и он замер, ожидая удобного момента, чтобы проскользнуть незамеченным.

-... но как же ты сумел уцелеть?

— Прикинулся мертвым, дела-то. Потом встал и ушел.

Никитины глаза привыкли к темноте, и он сумел разглядеть, что загадочный дядин друг сидел в кресле спиною к окну, а Хворостинин, стоя за ним, перегнулся через спинку и, кажется, обнимал его.

— Вернулся... — прошептал Иван с невыразимой нежностью. — Месяц мой... Я думал — тебя больше нет... а ты — вот... а ты — не мертв... а ты — снова со мной...

Максим закинул назад руку. С шорохом полетела наземь шелковая тафья.

— Отчего не отпустишь волосы?

— Не для кого было, — счастливо выдохнул Хворостинин. — Теперь отпущу.

— Кстати, Ваня, — высказал Максим совершенно будничным тоном, — ты ведь позволишь мне попользоваться кем-нибудь из твоих людей? Какую-нибудь крепкую румяную девку... ну или парня, ты же знаешь, я неприхотлив.

— Для чего ты спрашиваешь! Мой дом — твой дом, и все мое — твое.

— Хотя бы этого твоего молодого... как его? Охлябинина.

Никита весь обратился в слух. Значит, против него затеивалась какая-то интрига! Правда, он не мог даже и предположить, какая именно.

— Но, месяц мой, это невозможно!

— Ну вот. А говорил...

— Нет, нет, но пойми, ведь Никита не мой человек, не крепостной, не холоп! Он же князь, если все выплывет наружу, будет чудовищный scandale.

— С каких это пор ты опасаешься скандалов?

— Ох, но на меня последнее время и без того смотрят косо, а если еще... Представь, а если дело дойдет до Верха? Ну для чего нам с тобой это! Право, что за странная блажь! Возьми любого другого... ну хочешь, я тебе кого-нибудь куплю? Ну зачем он тебе!

— Хочу, — отрезал Максим.

Хворостинин принялся ходить взад-вперед, ломая пальцы. Наконец Максим не выдержал:

— Да сядь же, не мельтеши! Успокойся, я ничего еще не решил.

Хворостинин одним движением оказался на полу у его ног, глядя снизу вверх со счастливой надеждою.

— Ва-а-нечка, — протянул Максим, опуская руку ему на шею. — А ведь ты, Ванечка, ревнуешь. Уж не вообразил ли ты, что ты у меня первый?

— Я рассчитываю остаться последним, — серьезно ответил Хворостинин.

Тут что-то привлекло внимание Максима. Миг — и он уже был у окна. Не дожидаясь этого, Никита рухнул с ветки прямо в смородиновые кусты.

День третий.

Сила привычки разбудила Никиту на рассвете. Вставать отчаянно не хотелось, и он еще поворочался среди кучи подушек в алых тафтяных наволочках, но сила привычки напомнила, что сегодня воскресенье и неплохо бы побывать в церкви. Быть может, русские XVII века и не были столь набожны, как это представляется их потомкам, быть может, князь Охлябинин и не претендовал на звание светила благочестия, но воскресная служба — это было серьезно.

Хворостининская вотчина именовалось деревней, и, соответственно, своего храма не имела. Стоило ли говорить, что об устройстве домовой церкви хозяин не позаботился тоже. Необходимо было ехать в соседнее село.

В конюшне Микишка яростно начищал белого Тумана. Никита слегка удивился, ведь обязанности слуг обычно бывали четко разделены, и домашняя челядь свысока поглядывала на своих собратьев в службах. Загадка разрешилась, когда холоп принялся благодарить Никиту Романыча за заступу: смилостивиться-то барин смилостивился, но отменил только порку.

Едва ли это могло иметь для Охлябинина какое-то значение, однако навело его на мысль, что он сможет разузнать что-нибудь о Тсере. Поглаживая белого коня по шее, он заметил как мог небрежнее:

— Добрый скакун, верно?

— Куда как хорош, да и не диво — никак, угорских кровей! Одно худо — шишимора его облюбовала, иной раз чуть не до смерти заганивает, нынешней ночью вот опять каталась.

— Досадно. Но барышня ведь не на нем поедет в церковь?

— Барышня? — изумился Микишка. — Что-то, барин, не смекну... а-а, уж не Волошанка ли! Как вздумает, так и поедет. Только она, уж не серчай, никакая не барышня, а вовсе даже холопка.

Никите вдруг сделалось нечем дышать.

— Дочка она валашской полонянки, барину нашему по духовной князя Голицына-Меньшого досталась. А кабальную запись на ее мать я видел собственными глазами, правда, грамоте я не знаю, да чего уж тут не уразуметь. Так что, Никита Романыч, хоть барин ее и лелеет, что родную дочь, а в любой день осердится да и отправит на конюшню, как всякого из нас. И вот что я тебе скажу, — прибавил Микита совсем иным тоном, — последнее это дело — любить князю рабу, да еще чужую. — Все убогое, подчеркнуто-холопское выветрилось из его речи, точно мякина; он прямо смотрел князю в глаза, и Никита понял, что не может гневаться ни на взгляд, ни на печальную задушевность слов. — Да, она красивая, и умная, и добрая, она вот травы знает, так лечит любого безо всякой платы, и песни она поет так, что заслушаешься... и давеча она гладила твоего вороного и вздыхала, так же, как ты сейчас... Но ведь ты сам знаешь, что она тебе не пара. А того, чтоб быть кому-то игрушкою, она, право же, не заслужила.

Никита не замечал, что по-прежнему гладит коня — спереди, там, куда еще не добралась скребница. Белый вдруг фыркнул и дернулся, как будто ему сделали больно. Никита машинально раздвинул грязную шерсть. На шее коня была маленькая ранка, нанесенная, судя по состоянию запекшейся крови, прошлым вечером. На ней еще оставалось несколько крошек хлеба с паутиною.