Дон Аррагуа. Главы 1-6

Я с тоской оглядываю небо, которое еще и не думает светлеть, поворачиваюсь к морю спиной и начинаю тяжелый подъем по дороге, производящей впечатление бесконечной. Хорошо еще, что она одна, без развилок и ответвлений, так что сбиться с пути мне не грозит.

Известно, что главное при долгом пешем переходе — преодолеть первую усталость, отвлечься от всех болезненных ощущений и войти в ритм. Раз-два, левой-правой, ничего лишнего в голове, и в какой-то момент идти становится не просто легко и приятно. Идти становится так же правильно и естественно, как дышать. В таком состоянии люди совершают многокилометровые пешие переходы. А здесь и пройти-то сущую ерунду! По моим воспоминаниям, до оживленной дороги, где можно будет поймать попутку или такси, ковылять максимум час.

У меня так хорошо выходит отрешиться от всего и бездумно шагать, что я не замечаю, как ночной сумрак заполняется густым туманом. Просто в какой-то момент видимость сокращается до расстояния в несколько метров, и мне приходится замедлить шаг. Организм, воспользовавшись заминкой, немедленно требует воды и сигарет. Ну, что ж, мой дорогой... Воды у нас нет, и предвидится она не скоро, потому как местные обитатели явно колодцев не роют. А вот перекур устроить очень даже можно.

Вытягиваю сигарету из пачки зубами (как бы мне наловчиться гнуть шею, чтоб и пачку из кармана брюк извлекать так же, без участия рук?..) и замираю: в пачке нет зажигалки. И в кармане — тоже. Нет, ну, что за день?! Громко матерюсь, скорее печально, чем зло, и дергаюсь от тихого вопроса:

— Огня?

Голова сама кивает в ответ раньше, чем я успеваю на всякий случай отказаться. Неожиданно сильное пламя слепит глаза и создает странную иллюзию. Мне кажется, что я вижу, как из тумана вокруг язычка огня сплетается сначала тонкая рука, протягивающая мне зажигалку. Несколько секунд я не вижу ничего кроме нее, и впечатление такое, будто рука существует сама по себе. Потом из мутной пелены выплывает бледное женское лицо, а следом за ним медленно проступают очертания тонкой фигуры в черном.

— Здравствуй, Дон. Я не могла найти тебя. Ты спал сейчас?

Голос звучит мягко, печально и так тихо... Губы ее едва шевелятся, я слышу даже не звуки, а легкий шелест, отголосок шепота, но понимаю каждое слово.

— Я... я отключился.

— Я не слышала твоих мыслей... Забавно. Словно пыталась поймать руками нечто бесплотное...

Нужно спросить, кто она, откуда знает меня, что делает здесь и зачем искала, но... я четко знаю, что все это мелочи, не имеющие значения. Важно, что ей грустно, что она встревожена чем-то, и она нашла меня. Эта женщина, почти девушка, кажется мне знакомой и близкой до щемящей боли где-то в груди, до комка в горле. Невероятно стройная, нечеловечески изящная, пугающе бледная... Я не могу сосредоточиться на чертах ее лица, вижу только глубокие черные глаза, огромные, мерцающие, и тонкую алую линию рта. Губы скорбно поджаты, немигающие глаза устремлены куда-то внутрь, она словно решается на что-то, сосредоточенно борясь с последними колебаниями...

Поток странных мыслей рождается в моей голове и требовательно пульсирует, повторяет на разные голоса, шепчет, кричит... "Служить ей — долг!", "Говорить с ней — честь!". "Это Высшая! Высшая...". "Поклонись ей, покорись ей, умри за нее!..". Я, кажется, схожу с ума. Как побороть желание немедленно опуститься перед ней на колени?! Да и зачем с ним бороться...

Незнакомка вздрагивает и встречается со мной глазами.

— Это кровь говорит в тебе, Дон, она приказывает. Кровь многое знает и помнит, хорошо хранит секреты, но не умеет делать выводы, верно?

Я киваю, потому что в ее устах любая фраза кажется непогрешимой истиной. Желание пасть на колени ушло, но восторг и почтение захлестывают с прежней силой.

— Ты ведь направлялся домой, верно? Так пойдем. Я хотела поговорить с тобой, но для этого вовсе не обязательно стоять прямо здесь до самого рассвета.

Она подходит совсем близко; легкая, прохладная ладонь касается моего лба, пальцы скользят по щеке... Так матери гладят нежно любимых детей. Как же хочется рассказать ей обо всем, что случилось сегодня, расплакаться и облегченно уснуть!..

— Я знаю, все знаю, — незнакомка кивает, смежаются веера густо-черных ресниц. — Тебе плохо, больно, одиноко. Но ты скоро уснешь, и будешь отдыхать долго-долго, целую вечность. Или служить мне, если захочешь... если получится...

Я ощущаю твердую уверенность, что даже звук моего голоса может оскорбить ее, поэтому просто подаюсь вперед, всем телом демонстрируя готовность служить ей немедленно.

— Хорошая кровь! Знаешь ли ты, Дон, как я устала от дурной крови?..

Явное одобрение заставляет меня смущенно покраснеть, а печаль в голосе моей госпожи вызывает неудержимое желание разорвать глотку тому, кто посмел!.. Она пристально наблюдает за мной, и в этот раз не удерживается от грустного смеха.

— Дон, ты как ребенок! Душевные порывы такой чистоты, такой силы... и ты еще считаешь себя циником?

Она берет меня под руку и увлекает за собой. Я чувствую, как струи воздуха овевают лицо, треплют волосы на голове, развевают полы куртки, словно мы бежим или даже летим... Но мои глаза и ноги говорят об обратном. Я не различаю дороги в тумане, но точно знаю, что движемся мы неспешно, прогулочным шагом. Мне хорошо видно, как изящно, осторожно ступают узкие босые ступни моей госпожи. Время от времени она даже приостанавливается, задумчиво прислушиваясь к чему-то, неслышному мне, и ветер мягко играет концами длинной прозрачной шали на ее плечах, отбрасывает на спину черные, чуть вьющиеся, тяжелые пряди волос, все в мерцающих каплях тумана.

— Ты теплый... — замечает она, прижимаясь ко мне бедром. — Даже горячий. Тебе может не понравиться холод и покой, Дон. Что скажешь?

— Я последую за тобой с радостью!

— Да, но будет ли мне от этого радостно?.. — Она вздыхает с тоской, которую мне хочется назвать древней. Такую печаль, кажется, не накопишь и за столетия. Моя госпожа кивает:

— Да, древняя.

Она кивает еще раз, своим мыслям, и принимается бормотать так быстро, так отрывисто, что я подумал бы, что это разговор с самой собой, не называй она время от времени мое имя.

— Устала... Я устала копить знания, быть осторожной и ждать Исхода. Зачем они выбрали меня? Высший должен верить для всех, за всех, ради всех! Моей веры недостает даже на меня одну... Впрочем, я знала одного Папу лет триста назад... Этот мудрец, Дон, любил утверждать, что самому хранителю общей веры она как раз ни к чему... Пустые рассуждения... Я не умею лгать себе так искусно, как он. Я стольким уже подарила хорошую, сладкую смерть! Кто бы успокоил меня, Дон, кто бы избавил от всего?.. Но нет — не посмеют. Словно тяжелый каменный крест у меня на груди, вздохнуть не могу... и время тянется, тянется так однообразно, и ничего нового уже никогда не случится... и мы навеки останемся здесь... и так бывает жаль всех... и людей жаль, и наших, и себя... Но иногда так всех возненавидишь, так устанешь от них, что хочется только одного: залить этот шумный мир кровью, кровью — по самое горло! Утопить его в тишине и покое...А ты приходи ко мне, Дон! Мой дом будет открыт для тебя. Придешь?

Я вздрагиваю от резкой перемены ее тона от лихорадочно-доверительного к спокойному и требовательному.

— Приду.

— Тогда и меня приглашай, хозяин. Незваной я не вхожу!

Она гордо вскидывает подбородок, одновременно резко щелкает пальцами у моего лица, и туман мгновенно рассеивается. Мы стоим у двери моего дома. Слова сами слетают с губ, и тут же приходит уверенность, что сказано правильно:

— Ты можешь войти и чувствовать себя дорогой гостьей или полновластной хозяйкой, как тебе будет угодно.

Дверь распахивается перед нами сама, словно спеша подтвердить мое приглашение, медленно и беззвучно. Моя госпожа входит первой, я следую за ней. В голове пусто и вязко. Я знаю, что эту приятную пустоту подарила мне она, и глубоко благодарен за это. Раньше было плохо, тревожно, больно. Я мало что помню, но это знаю точно. А теперь — хорошо. С ней — хорошо.

В спальне она разворачивается ко мне лицом, молча кладет тонкие ладони мне на плечи, и глубокие черные глаза встречаются с моими. Какая невероятная тяжесть!.. Тонкие пальцы давят с чудовищной силой, взгляд бесконечно тяжел, и ноги мои подгибаются, потому что я не выдерживаю.

— Забудь о том, что слышал, Дон.

Я покоряюсь и забываю.

— Но помни о приглашении. И приходи.

Я киваю. Я приду.

Дальнейшее происходит без слов, в торжественной тишине. Кончиками пальцев она опускает мне веки, затем берет мое лицо в ладони и поворачивает немного в сторону. Я чувствую шеей прикосновение ее губ: они упруги, нежны и прохладны, как лепестки цветов, и в них так же мало человеческого. Что-то острое глубоко вонзается в кожу, но боли за этим не следует. У меня больше нет боли, вообще не осталось собственных ощущений, но я чувствую все то, что чувствует она. Упругость моей плоти под зубами, восхитительное ощущение разрываемой кожи, сладкую пену крови на языке, теплую волну глотка в горле...

Я больше уже не Денис, не Дон, вообще не человек: я — сосуд, полный драгоценного напитка, и всегда был им, золотым кубком с рубиновым вином. Мою госпожу мучит жажда, я чувствую это, но влага, которая во мне, слишком хороша, слишком ценна, чтобы глотать ее, не разбирая вкуса. Поэтому она пьет нежно, осторожно, крошечными глотками, сдерживая желание осушить меня залпом. Где-то в глубине меня есть сердце, созданное для удобства моей госпожи. Сейчас, гордое исполнением своего предназначения, оно сокращается бешеными, мощными толчками; оно гонит кровь к шее, к двум маленьким отверстиям в коже, к губам, чье прикосновение так восхитительно холодит кожу...

Но что это?! Что происходит? Моя госпожа неожиданно резко отстраняется, сердце ошарашено замирает на несколько долгих секунд, затем возмущенно дергается, и я чувствую, как кровь свободно струится по шее теплой лентой. Я пытаюсь протестовать, но тело мое так ослабело от восторга, я так опустошен... Опустошен. Губы невольно расплываются в улыбке: никогда еще это слово не звучало так точно! Однако во мне еще так много влаги, а жажда моей госпожи не утолена до конца, я знаю это наверняка, тогда почему она остановилась?

Я вспоминаю, что у меня были глаза, и открываю их. Она стоит передо мной на коленях, прикрыв глаза, откинув голову немного назад, так что волосы ее волной ложатся на пол. Лицо ее порозовело и стало четче. Обрисовался высокий лоб, узкий овал лица, тонкий нос, чуть впалые щеки, упрямо выступающий округлый подбородок. Тонкое лицо, породистое и царственное, как на картинах вековой давности. Только рот, слишком крупный, чересчур яркий и чувственный, выбивается из идеальной гармонии черт, но без этого она казалась бы статуей... Моя госпожа великолепна.

Губы, словно припухшие от поцелуев, приоткрыты. Я вижу ряд мелких, неестественно белых зубов и удлиненные клыки, острые концы которых почти касаются нижней губы. В какой-то момент черные глаза широко распахиваются и становятся такими огромными, что я без труда могу разглядеть в них свое бледное отражение.

— Я готова, — говорит она. — Сейчас я отпущу тебя, сейчас будет больно...

Боль обрушивается на меня неожиданно, вызывая судорожный вздох, потому что на крик не остается сил. Кажется, будто все то время, что я, благодаря усилиям незнакомки, не ощущал боли, она не терялась, но усердно копилась где-то в глубинах тела. А теперь, прорвавшись, дала о себе знать. Я чувствую жгучую, раскаленную боль в руках; ноющую и тянущую боль в ноге; ураганную, опустошающую — в голове; и тонкую, пронзительную — в шее. И еще есть невероятная слабость. Веки можно удержать поднятыми, только собрав все оставшиеся силы и инстинкты. Картинка плывет и пляшет перед глазами, как вид с чертова колеса.

И следом приходит ужас. Животный ужас жертвы перед хищником: мой — перед этой женщиной. На ее губах кровь, принадлежащая мне, и это не укладывается в голове. Но большим кошмаром кажется не то, что она только что пила кровь, прокусив мне шею, нет! Намного хуже то, что она сделала с моей головой, с моим сознанием! Черт возьми, пять минут назад я чувствовал себя пакетиком виноградного сока из рекламы: выпей меня, красотка, выпей меня до дна, освежись! И, нужно признать, она постаралась сделать так, чтобы это показалось самым сладким ощущением в моей жизни.

Кровопийца глядит на меня внимательно, изучающе, чуть наклонив голову набок. И, не смотря ни на что, я по-прежнему нахожу ее великолепной. Правда, от трогательного чувства родства и близости не осталось и следа. Сейчас я остро ощущаю присутствие в комнате существа, которое не является человеком, хотя и очень старается на него походить. Но люди не выглядят так, не двигаются так, не пахнут так!

Незнакомка подбирается, наклоняется вперед, опираясь на руки, и встает на четвереньки. Глаза ее сужаются, а губы растягиваются в улыбке, открывая клыки во всей красе. Я слышу звук, в котором смешиваются предупреждающее шипение и угрожающее рычание. Будь у меня на это время, я бы поспорил, что она готовится напасть, и будь у нее хвост, он сейчас колотился бы яростно об пол, а потом, перед самым прыжком, замер бы, выпрямившись позади гибкого тела...

И она прыгает.

4

Я ощущаю себя, как клубок разноцветных нитей боли, живых, пульсирующих, переплетающихся друг с другом. Я ощущаю себя губкой, которую окунули в океан боли, и она пропиталась ею насквозь, до последней поры. Во всем мире существует одна только боль, без конца и начала. Я парю в ней, как в черном холодном космосе. Так долго, что уже не помню, было ли когда-нибудь иначе.

И вдруг все прекращается, почти мгновенно. Последняя болезненная волна рождается где-то в затылке, судорогой пробегает по телу и отступает. Какое-то время я настороженно прислушиваюсь к своим ощущениям. Но единственное, что я чувствую сейчас, это жуткий голод. Есть хочется зверски, до тошноты. В остальном состояние, как с похмелья, только без головной боли и разбитости во всем теле. Или как после долгого кошмарного бреда в горячке. Чувствуется облегчение, остаточная слабость и смутное воспоминание о чем-то, о чем на самом деле вспоминать не хочется.

То, что я вчера перебрал, помнится определенно, а вот детали и подробности вечера... Ну, и Бог с ними! Я жив, руки-ноги целы, и я сумел добраться до дома. Вырубился прямо на полу спальни, не дотянув до дивана двух метров, но это мелочи. Больше ничего не хочу знать, пока не проглочу пару здоровенных бутербродов. Желательно, стоя под теплым душем.

Поднимаюсь на ноги и осоловело оглядываюсь. В комнате полумрак, но бардак заметен даже при таком освещении. Смятая постель, одеяло, сползшее на пол, опрокинутый стул, вещи, разбросанные в самых неожиданных местах вперемешку с упаковками от еды и пачками от сигарет, подсохшие лужи чего-то липкого на полу... На самом деле, сейчас и не вспомнить точно, когда я наводил здесь порядок в последний раз... Так что не факт, что все это — плоды вчерашнего разгула.