Дон Аррагуа. Главы 1-6

Глава первая. День смерти.

1

Королева гневается. Королева в ярости.

Слух об этом разносится быстро, переходя от одного подданного к другому со скоростью звука. Сегодня никто не дожидается ее в приемных покоях, кресла с высокими спинками пусты, тяжелые шторы опущены, часы гулко отбивают положенное количество раз в полной тишине. Те, кто собирались просить, и те, кто намеревались требовать, благоразумно отложили свои планы на другой день. Королева в ярости, и это вполне может означать, что кто-то умрет сегодня.

Вампиры не знают страха, они не боятся. Даже слова такого нет в их древнем языке. Они говорят "опасаюсь", но в буквальном переводе на язык людей это звучит как "предвижу события, которые могут навредить мне". Так и следует понимать их, никак не иначе. Впрочем, и само слово "вампир" отсутствует в их языке. Там, откуда они пришли, их звали Аррагуа, Светлыми. Так они называют себя и здесь.

Аррагуа умны и осторожны, они взвешивают свои слова и предвидят последствия своих поступков. Они отличные игроки. Поэтому в партии, которая разыгрывается сегодня, первый ход, как и положено, делается пешкой.

Что делает эта юная ка-ирра, явно из хорошей древней семьи, в такой опасной близости от той части замка, где как раз сейчас царственная Каторра устраивает разнос своим ближайшим советникам? Улучила ли она свободную минуту, чтобы в одиночестве полюбоваться настенными барельефами, наследием предков, невероятно древних даже по меркам Аррагуа? Или, напротив, честно разыскивает своего непоседливого воспитанника, вздумавшего поиграть в прятки? Нет, юная ка-ирра попросту подслушивает, причем идея эта пришла в ее хорошенькую головку не сама по себе; она выполняет приказ, которого не смеет ослушаться.

Девушка будто бы рассеянно бредет по коридору, минуя высокие резные двери одну за одной, тяжелый бархатный шлейф платья бесшумно змеится позади нее. Когда, наконец, изящные ушки вздрагивают, уловив звуки голосов, она останавливается и, медленно приблизившись к нужной двери, осторожно приникает к ней всем телом. Впрочем, разговор в этот момент переходит на повышенные тона, так что ка-ирре и без того не составило бы особого труда расслышать каждое слово.

— Ваше величество! Если Древо времени делает развилку, предлагая нам выбор, глупо не воспользоваться этим. Это тот редчайший момент, когда мы, подобно богам, можем самолично решать, по какому пути направить нашу дальнейшую историю!

— Уж не считаете ли вы себя, благородный Кхаррат, и впрямь равным богу?! — властный грудный голос королевы невозможно спутать с чьим-либо другим. — Мне казалось, что до сих пор Древо времени прекрасно обходилось без наших садовых ножниц!

— Спящая говорит... — принимается скрежетать голос третьего, но почти в то же мгновение резко обрывается королевой.

— Спящая много чего говорит! У Спящей в последнее время появилось слишком много личных интересов среди бодрствующих. Это ставит ее слова под сильное сомнение, разве не так, достойный Карриг?

— Спящая видела, ваше величество, что придут двое, и выбрать придется только одного. Она подробно описала их — и они пришли, как и было сказано.

— Может быть, ей было дано также узреть, кто именно достоин сделать выбор? Не вы ли, достойный Карриг? Благородный Кхаррат?

Ответом разгневанной королеве становится молчание, вполне разумное со стороны советников в данный момент.

— Хорошо, что вы еще не забылись до такой степени! — продолжает Каторра, постепенно понижая голос, но не смягчая тона. — Если выбор должен быть сделан, он будет сделан. Но не нами. Если придут двое, увиденные Спящей, если они будут настолько отличны друг от друга, как она обещала, то они сами решат, какой именно ветви Древа стать реальностью. Мы будем ждать, и я запрещаю вмешиваться в это.

— Ваше величество... — два возмущенных мужских голоса звучат одновременно.

— Никаких прямых вмешательств, это ясно?! По правилам большой игры.

— Значит...

— Это значит, что каждый, кто будет пойман на попытке вмешательства, будет казнен. Тому же, кто сумеет остаться неузнанным... Кто осудит его, кроме богов?.. И что это за...

Замешкавшаяся ка-ирра запоздало отшатывается от двери и к ужасу своему обнаруживает всю тройку у себя за спиной. Прежде, чем королева успевает задать вопрос, длинные пальцы благородного Кхаррата обхватывают голову девушки и резко выворачивают ее в сторону. Раздается характерный хруст ломаемых костей, и тело неудачливой шпионки тяжело опускается на пол.

— Как всегда, в последний момент? — язвительно улыбается Каторра. — Кое-кому следует впредь быть осторожнее...

Первая пешка в этой игре разменяна, а значит, игра официально началась.

2

Все, что начинается хорошо, чаще всего плохо заканчивается. А что начинается плохо — заканчивается плохо почти всегда. И, что хуже всего, есть правило, из которого вообще нет исключений: заканчивается все. Если бы я хотя бы время от времени вспоминал об этой нехитрой мудрости, глупостей было бы сделано меньше, много меньше...

Приходить сюда сегодня было глупой идеей. Кого я думал смутить своей фальшиво бодрой физиономией? Марину? Черта с два! Вот она порхает за стойкой, весела и невозмутима, не избегая меня, но и не выделяя среди прочих посетителей. Длинный барменский фартук ничуть ее не уродует, да и чем испортишь такую фигуру?..

— Эй, темное — повторить! — кричу я Марине, увлеченно болтающей с каким-то длиннохвостым блондином. Грудью она уже почти лежит на стойке, ушко ее возле самых губ урода, глаза блестят...

— Бармен, не спать! — со смехом кричат завсегдатаи с другого конца стойки, и Марина нехотя оборачивается.

— Что, беднота, наскребли на "еще по одной"? — она издевательски скалит зубы и хмыкает, но никто не в обиде. Марину здесь любят, она бой-девка, душа компании, и каждый из нас хотя бы раз, да напивался у нее в кредит в безденежный день. А еще почти каждый успел побывать с ней в постели, и там Марина оказывалась не менее щедрой, чем за барменской стойкой. Правда, в отношениях остывала она быстро, чересчур быстро, как на мой вкус, но запоминалась навсегда.

Не то что бы она умела как-то особенно обустроить семейный уют (в ее понимании под этим подразумевался вечный бардак, вещи в прачечной и бутерброды из микроволновки), не то что бы она была особенно нежна или заботлива... Дело даже не в особенной красоте, хотя и было у нее на что посмотреть. Просто рядом с Мариной ты чувствовал себя живым каждой клеткой своего тела, каждую минуту, на всю катушку.

Марина никогда ничего не планировала заранее, не готовилась и не тревожилась, но все в ее жизни всегда складывалось удачно, будто некий веселый языческий бог сделал ее своей любимицей и опекал изо всех сил в награду за легкость и беззаботность. Полная противоположность мне... Я спрашивал себя: неужели эта невероятная, сказочная женщина действительно выбрала из всех — меня? Оказалось, что нет.

Вчера утром она попросила обратно ключи от своей квартиры. Ключи от двух комнат, которые я уже привык считать своим домом. Какую же роковую ошибку я допустил, в какой момент заставил Марину передумать? На все вопросы она отвечала легкой — на сотую долю виноватой — улыбкой и одной только фразой:

— Прости, я от природы не моногамна.

Так я присоединился к многочисленным "бывшим". У меня был еще шанс остаться хорошим приятелем, даже другом, как многие до меня. Но я был с ней дольше остальных и, кажется, слишком сильно пропитался ядом ее легкости, отравой ее беззаботности, самой Мариной.

Марина мечется за стойкой, посетителей — полный бар. Она подливает, рассчитывает, что-то записывает, уворачивается от наглецов и наклоняется поближе к любимчикам. Успевает менять пепельницы, протирать стойку и отвечать на пошлые шутки так, что мужики краснеют. Все любуются ею, а я — ненавижу. В частности, и за то, что мне никогда уже не будет весело в любимом баре. Допиваю пиво (кажется, третье по счету), мрачнея с каждым глотком, и представляю себе, что ломаю ей шею. С легким хрустом и с легким сожалением, как в ее улыбке, когда она встречается со мной глазами...

— Свободен, красавчик? — женский голос, задающий вопрос откуда-то слева, довольно приятен, но мне сейчас не до баб.

— Занят. А ты можешь быть свободна.

— Спасибо огромное! — голос становится ядовито-ироничным. — Ну, может, хоть поглядишь на меня одним глазком, прежде чем посылать? На всякий случай...

Я скашиваю глаза в ее сторону, не поворачивая головы. Ага, к голосу прилагается рука: узкая холеная ладонь, длинные пальцы, серебряный дракон кольцом обвил указательный. Лениво скольжу взглядом по руке вверх, дохожу до округлого плеча, соскальзываю в квадратный вырез платья на груди. Ничего так грудь, очень даже ничего! Боясь разочароваться, оборачиваюсь и смотрю ей в лицо...

Подлое все же существо — мужчина! И пиво — подлейший напиток! А может, все это не при чем, и подлость присуща именно мне лично, но только в эту минуту я понимаю, что для нее — да, свободен! Рассудок мой принимается яростно имитировать работу мысли, напоминая что-то народное и мудрое про "клин — клином, а бабу — бабой". Но мой внутренний самец на пару с внутренним эстетом уже заходятся ликующим воем, а противостоять напору этих двоих одновременно я один не в силах.

Рыжая, огненно-рыжая, при этом натуральная, судя по коже, напоминающей мне о сливках и клубнике. Нос тонкий, прямой. Высокий лоб чуть нахмурен. Большущие льдисто-серые глаза, умные, холодные, настороженные. Глаза аккуратно подведены черным, а вот рот сам изящно очерчен от природы. Верхняя губа тонкая, характерная, нижняя — пухлая, как у ребенка, и обе подрагивают от сдерживаемого смеха. Платье вполне скромное, не считая глубокого выреза, открывающего грудь почти до сосков. Строгое, почти школьное, юбка заканчивается много ниже колена, подчеркивая тонкую щиколотку и изящную ножку. Линии шеи, груди, талии, бедра — как из лучших фантазий. И щекочущий запах духов — как я сразу не почувствовал? — сладких, терпких, интригующих...

— Ну, как, нравлюсь? — незнакомка, наконец, не удерживается и звонко хохочет. Встряхивает головой, откидывая волны рыжих кудрей назад, и я готов поклясться, что слышу при этом мелкий серебристый перезвон. Я киваю — да, нравишься! — и заворожено протягиваю руку к ярким прядям. Так и есть: тончайшие, еле заметные нити с крошечными колокольчиками вплетены в волосы у висков. Мне на ум приходят фэнтэзийные эльфийки. Да, эта женщина могла бы сыграть королеву эльфов в кино...

— Ну, мой король? — она словно читает мысли. — Сменили гнев на милость?

Подобная красота обязывает, поэтому я бережно беру ее руку в свою и церемонно прикладываюсь к ней губами.

— Ну, это уж совсем не обязательно, — снова со сдерживаемым смехом. — Но приятно. Меня зовут Кира.

— Дон.

— У тебя странное имя, Дон.

— А у тебя — редкое, Кира.

— Выпьем за это?..

Мы заказываем сладкое красное вино по выбору Киры. Следующие несколько часов я занимаюсь тем, что жадно впитываю ее запах, изучаю гримаски и жесты, заставляю рассказывать о себе. Кира любит мрачных мужчин со скверным характером (повезло же мне!). Кира обожает вино и мясо с кровью. Кира говорит с чудесным, едва заметным акцентом и забавно строит фразы. Кира любит поэзию и Моцарта. Кира замечательно танцует — несколько раз за вечер она тянет меня танцевать, и я убеждаюсь, что это абсолютная правда. У Киры свое небольшое дело со стабильным доходом, но ей скучно говорить об этом. Кира сейчас совершенно свободна. И — счастливый же я мерзавец! — она хочет в место потише, в более интимную обстановку, сейчас только сходит попудрить носик...

Сладости этому вечеру добавляет восхитительно раздраженная Марина. Каждый налитый нам бокал она сопровождает яростным взглядом и недовольным бормотанием сквозь зубы. И стоит только Кире скрыться за дверью с изображением символической девочки, как Марина подскакивает ко мне. Дергает за рукав с такой силой, что я от неожиданности едва не ударяюсь лицом о стойку, и шипит мне в ухо:

— Ты что, собрался идти с ней куда-то?!

Ах, вот как мы заговорили! Откидываюсь назад и торжествующе ухмыляюсь.

— Знаешь, Марина, я, кажется, тоже не вполне моногамный...

— Дон, не ходи с ней!

— Почему же? Ревнуешь? Поняла, что поторопилась от меня избавиться?

— Я всегда расстаюсь вовремя, понял? И я не ревную. Спи, с кем хочешь, но только не с этой...

— Мне что теперь каждый раз получать у тебя одобрение своего выбора?

— Дон, у меня плохое предчувствие, — по лицу видно, что Марина и сама прекрасно понимает бредовость прозвучавшего аргумента, но она упрямо повторяет: — Очень плохое предчувствие!

— У нее плохая аура? Она рассчитывалась с тобой фальшивыми деньгами? Еще скажи, что каждый вечер эта женщина уходит из твоего бара с каким-нибудь мужчиной, которого больше уже никто никогда видит...

— Дон, хочешь — поедем сегодня ко мне? — эта последняя, отчаянная попытка впечатляет. Особенно вкупе с глазами, в которых стоят слезы. Черт, Кира сказочно хороша, но я готов отказаться от приключения ради Марины.

— Ты предлагаешь мне вернуться? Все как раньше? И мы просто забудем о вчерашнем разговоре?

— Нет, Дон. Расстались, так расстались!

Слишком резко, дорогая... Теперь я понимаю, что и на эту ночь я тебе не нужен, просто ты на самом деле пытаешься уберечь меня от Киры.

— Тебе-то я верю, Марина, а вот твоим предчувствиям — нет, извини.

Кира окликает меня, я оборачиваюсь и машу ей рукой. Она уже возле выхода, в легком светлом плаще и сером берете, нетерпеливо переступает с ноги на ногу.

— Я пойду. Нехорошо, что она ждет. Ты извини, если что... Я больше не дуюсь — и ты не сердись, ладно?

Марина молча кивает и провожает меня скорбным взглядом, который я чувствую, кажется, даже лопатками. Но я уже смотрю на Киру, уже беру ее под локоть, уже позволяю себе первый поцелуй в уголок соблазнительного рта... У меня тоже есть предчувствие на этот вечер, самое приятное предчувствие...

— Поедем ко мне, — легко произносит Кира, как нечто само собой разумеющееся, и я преисполняюсь глубокой внутренней благодарности. Везти эту фею в мой холостяцкий бедлам попросту стыдно, а на ночь в хорошем отеле мне пришлось бы потратить больше, чем я могу себе позволить.

Хорошо хоть машина у меня своя, и в сгустившихся сумерках за нее можно даже не особо краснеть. Мой серый "Фиат", как и его хозяин, знавал лучшие времена, но служил пока что исправно, держась на ходу ремонтом по мелочам и моими молитвами.

— Скромно, но стильно, — необидно хихикает Кира, когда я приоткрываю перед ней дверцу, и добавляет уже серьезно: — Люблю такие машины.

Черт, ни одной колкости, ни одной шершавости за целый вечер! Она настолько безупречна, что я начинаю немного тревожиться. Законов компенсации никто не отменял: при таких-то достоинствах, каковы должны быть недостатки?! Скорее всего, она — мужчина, ехидно подсказывает внутренний голос. А вот это мы скоро проверим, не спорю я.

Кира сообщает, что снимает дом у моря. Точного адреса она не знает, так что я веду, следуя ее указаниям: здесь налево, а вот за тем магазинчиком — направо, в переулок, и дальше прямо, прямо... Рука красавицы ложится на мое колено, рыжая голова — на плечо, запах духов и тела обволакивает, дурманит, мешает... Я отстраняюсь.

— Подожди! Не отвлекай, дай доехать...

Кира притворно вздрагивает всем телом, обдает новой теплой волной сладости и серебристого звона.

— У-у-у... Строгий...

— Можем остановиться и...

— Нет, нет, давай ко мне, — торопливо отодвигается и делает невинное лицо. — Просто ты такой... аппетитный... трудно сдержаться...

Не то что бы я готов согласиться с этим мнением, но разубеждать ее сейчас не в моих интересах. Поэтому просто ухмыляюсь и киваю.

— Ага. Ты тоже сногсшибательна!

Вскоре мы въезжаем в частный сектор. Хороший район, дорогие дома вдоль широкой дороги, что спускается прямо к пляжу. Летом здесь, должно быть, людно даже по ночам, но сейчас осень перевалила за середину, сезон далеко не бархатный, так что в окрестностях пусто. В отдельных домах светятся окна, но большинство из них явно оставлены до теплых дней. Тихо, только где-то время от времени коротко воет пес. И волны... волны накатывают на песок и отступают с бархатным шуршанием... Завораживающий звук.

Кира велит остановиться, когда до пляжа остается совсем немного, и море можно уже не только слышать, но и видеть. Мы выходим из машины, и мне кажется, что я чувствую влажную соль на губах. Когда я был у моря в последний раз? Я и не думал, что так соскучился...

— Искупаемся?

— Бррррр.... — Кира вздрагивает безо всякого притворства. — Сумасшедший! На улице градусов десять тепла. Пойдем лучше в дом, я коченею на этом ветру.

— Это не просто ветер, Кира, это дыхание моря! Чувствуешь?..

Но Кире холодно, и она не разделяет моих восторгов.

— Промозглое дыхание у твоего моря, от такого простынешь в две минуты. Дон?

Я с трудом отрываю взгляд от темной бескрайней глади воды, покорно следую за Кирой.

— Хорошее место...

— Да, в общем, так себе...

— Тогда почему ты сняла здесь дом?

— Просто дом хорош. А море меня интересует только летнее, и по большей части Средиземное.

Да уж...Наше босяцкое Черное море не для золотоволосых эльфов, как это ни печально. Лично я с радостью поплавал бы и при такой погоде, но Кира уже отпирает кованую решетку и, похоже, мне предстоит окунуться в не менее заманчивые глубины...

— Вот так и живу, — произносит она будничным и даже немного виноватым тоном, словно извиняясь за то, что в доме не пять этажей, а всего только три, и за то, что башни и зубцы хоть и украшают его, но никак не могут сделать настоящим эльфийским замком, подобающим ей... Мы долго целуемся на пороге, потом Кира вырывается и заявляет:

— Нужно еще выпить! — Хитро щурит глаза и добавляет: — Для уверенности!

— Моей уверенности хватит на двоих, — твердо заявляю я, но она уже исчезает где-то за поворотом.

Оглядываюсь, чтобы чем-то занять себя: ага, дорого, красиво, но как-то... холодно... Нет, я люблю жилища поменьше, поуютнее и более захламленные. Вхожу под темную арку, почти мгновенно реагируют датчики, и теплый розоватый свет озаряет огромную гостиную. Здесь жарко и душно. Неплохая была бы комната, если убрать со стен половину зеркал, а из ниши над электрическим камином — картину обнаженной брюнетки с кинжалом, сосредоточенно и меланхолично вырезающей окровавленные буквы на собственном бедре. Красиво и отталкивающе. Внутренний самец возмущен порчей хорошей самки, эстет очарован живостью картины, а большей части меня хочется завесить чем-нибудь это непотребство.

Зато кресло у камина — не кресло, а целый трон! Кожа темнейшего красного цвета и дуб; высокая мягкая спинка и резные подлокотники. С наслаждением опускаюсь в него, предварительно сбросив куртку, вытягиваю ноги и откидываю голову, блаженно прикрываю глаза... Трон подо мной, королева вот-вот станет моей, так чем я не король на этот вечер?..

Свет мягко приглушается, Кира появляется в проеме арки. В каждой ее руке по высокому бокалу, на ней самой теперь что-то пышное, воздушное и совершенно прозрачное. У меня перехватывает дыхание, изгибы ее тела в буквальном смысле головокружительны...

— За осуществление задуманного, — торжественно провозглашает Кира, протягивая мне бокал. Да хоть за мир во всем мире! Я осушаю его залпом. Кажется, все таки перебрал сегодня: вино сладчайшее, но в то же время невыносимо горчит. Я пытаюсь обнять ее, но рыжая головка отвечает отрицательным покачиванием, Кира шаловливо грозит пальцем, с неожиданной силой перехватывает мои запястья и укладывает обратно на подлокотники кресла.

— Расслабься, Дон... Дай мне поиграть...

— Кира, Кирра.. — Раскатистое "Р" ее имени перекатывается во рту, как карамель. Я послушно откидываю голову назад, опускаю неожиданно отяжелевшие веки. По шуршанию ткани ясно, что она опускается на колени. Я чувствую, как пуговицы на рубашке расстегиваются одна за другой, ощущаю ее дыхание у своего живота...

— Прости, Дон...

— За что? — Я не понимаю, к чему это, не понимаю, зачем вообще сейчас разговаривать, у меня в голове только теплый туман ее духов и сладкая вата ее прикосновений...

— Я хочу это закончить не меньше твоего... Но не рискну!

Пауза, легкий шорох и — боль, неожиданная, невозможная боль в ладонях, в обеих сразу. И мгновенная растерянность, непонимание, гнев — по нарастающей. Зачем это она? И чем?! Ногтями? Зубами?..

Это парные ножи, по одному на каждую руку. Кира включает свет, давая мне возможность разглядеть их. Мои ладони надежно прибиты к тем самым подлокотникам, на которых им было так комфортно лежать. Лезвия узкие, больше похожи на иглы, рукояти литые, составляющие с лезвием одно целое. Металл отдает красным. Или это отсвечивает моя кровь?

— Хорошо держишься, — одобрительно замечает Кира.

— Много выпил. И у меня пониженная чувствительность к боли.

— Я знаю! — она неожиданно выходит из себя. — Но не к этой же?!

Я вглядываюсь в исказившееся лицо. Она не боится и не сожалеет, нет. Скорее, возбуждена, довольна собой и... немного волнуется. Естественно, потому что дело ведь надо еще довести до конца. Не знаю, какую программу на этот вечер приготовила сладкая маньячка, но гвоздем шоу явно станет моя кончина. Эта неприятная мысль помогает сосредоточиться и отвлечься от боли в руках.

— О чем ты думаешь сейчас?

— Ну, Кира, что за бабский вопрос? — Мне удается даже злая ирония, вот какой я отважный идиот. Сильный удар по лицу, хорошо поставленный, наотмашь, становится наградой мне за проявленную смелость.

— О чем ты думаешь сейчас?!

— Повторяешься, Кира. Скучно...

Еще один отличный удар — а мне-то, наивному, предыдущая оплеуха показалась сильной! Рот стремительно наполняется кровью, и я сплевываю ее под ноги Кире вместе с выбитым зубом. Эххх... А ведь услуги стоматолога мне сейчас тоже не по карману... Рыжая удаляется куда-то за мою спину, и оттуда истерично шипит голосом, от которого волосы на затылке жалобно шевелятся:

— Ну, что? Хочешь укусить меня? Хочешь попробовать моей крови? Перегрызть мне горло?!

Я незаметно дергаю правую ладонь, пытаясь высвободить руку. Бесполезно! Получаю новую всплеск боли и понимаю, что при следующей такой попытке просто вырублюсь. Если бы Кира ушла, я мог бы помочь себе зубами, но не при ней... Выдавливаю из себя самую мерзкую по моим ощущениям ухмылку и отвечаю:

— Хочу, веришь, очень хочу! Только прежде еще сорвать с тебя всю одежду, отстегать хорошенько и поиметь от души! А потом уже — разорвать твою глотку и всласть напиться крови... У тебя хорошая кровь, Кира, я уверен! И задница у тебя отличная! Освободи меня — и будет тебе счастье!.. Уж я тебя развлеку!

После подобной тирады, по моим соображениям, должно произойти одно из двух: либо наше общение перестанет доставлять Кире удовольствие, и тогда она уберется отсюда, либо я доведу ее ярость до такой силы, что она не удержится и быстро меня прикончит. Что ж, все лучше, чем сидеть здесь приколотым, как насекомое — булавкой.

Но я в очередной раз ошибаюсь в ней. Мой взрыв действует на рыжую отрезвляюще. Она снова появляется в поле моего зрения, уже вполне спокойная и сосредоточенная. Не стесняясь моего присутствия, сбрасывает прозрачное нечто, сбрызнутое кровью, натягивает джинсы и майку, собирает волосы в хвост на затылке. Двигается она, конечно, отлично. Залюбовался бы в другой ситуации. Впрочем, и сейчас любуюсь... а зря! Совершенно по-дурацки упустил момент, когда Кира неожиданно развернулась ко мне и двумя молниеносными движениями отправила беспомощно валяться на полу.

Молодец, девчонка! Наклон, ладони ложатся на рукояти ножей, выдергивают, приводя меня в замешательство резкой болью, затем — оборот, ножи перехватываются лезвиями вверх, а я получаю два одновременных оглушающих удара рукоятями. Будто она лет десять отрабатывала это движение... Кира приседает рядом со мной на корточки, прощупывает карманы. Извлекает из моего нагрудного кармашка пару сотенных и, неопределенно хмыкнув, швыряет их в сторону. Да уж, мое богатство — мои долги, а этими жалкими сбережениями приличного грабителя не заинтересуешь. Она по-прежнему спокойна и продолжает обыск, совершенно не обращая внимания на меня, слабо постанывающего и вяло протестующего. Да и что я сейчас могу ей сделать? Схватить ногой? Укусить? Снять ударом с головы? Это неплохая мысль, но как раз от моей головы Кира предусмотрительно держится подальше. Видимо, именно эта часть моего тела — большая, тупая, твердолобая — больше всего походит на боевой снаряд. С тем, что думаю я этой головой редко и плохо, первым сейчас готов согласиться...

Кира тем временем замечает мою куртку, валяющуюся неподалеку, и принимается с оживленным интересом выворачивать содержимое ее карманов прямо на пол. О, только не это! Я падок на женщин, это всегда было моим слабым местом, и я могу простить даже продырявленные руки, но только не подобное обращение с моей курткой и моими вещами! Первой на пол летит лента презервативов. Да, знал бы, что вечер окажется полон сюрпризов, прихватил бы, лучше, аптечку... Следом отправляются носовой платок, зажигалка, пачка сигарет, пакетик арахиса (люблю погрызть орехи!), связка ключей, брелок в виде голой бабы (даже не помню, откуда он у меня...), последним тяжело бухается об пол складной нож. Из внутреннего кармана куртки рыжая извлекает мобильный телефон и мой паспорт и погружается в изучение.

— Денис? А говорил, что Дон...

— Подожди, приду в себя, еще не такое расскажу, — мрачно обещаю я.

— Тридцать один год. Молодишься? — ехидная улыбка, неизвестно к чему.

— А что, я выгляжу старше?

— Ты выглядишь плохо.

— Твоими заботами...

— Хорошо получился на фото, — комментирует Кира с неприятной усмешкой. — Как живой...

Я успеваю проводить взглядом мобильный и документы, летящие в пламя камина.

— Больше не пригодятся, — ласково объясняет она и поднимает с пола уже знакомые мне ножи.

— Будешь добивать?

— Зачем? Сам издохнешь. Это же Рау-Като, Дон, разве ты не узнал их? — Кира любовно проводит пальцем по орнаменту рукояти. — Или пытаешься убедить себя, что это — подделка?

— Даже не думал, — совершенно искренне хриплю я. Да, плевать, как называются ножи, потому что боль от их проникновения в твое тело всегда одинакова, независимо от качества металла и уж тем более — от редкости и древности клинка...

— Тогда ты знаешь, что кровь уже не остановить. Ириди-Като, которое ты пил из этого бокала, ускорит процесс. Как видишь, я хорошо подготовилась. Я знаю о вас больше, чем вы сами...

Слушать Киру мне уже не интересно. Жаль, что на обострение психоза у этой красавицы нарвался именно я, но тут уж ничего не поделаешь. Я всегда был немного фаталистом, и давно уже свыкся с мыслью, что мой образ жизни приведет в итоге к паршивой и преждевременной смерти. Сейчас мне хочется только собраться с силами и закончить все пристойным образом. Отталкиваясь от пола ногами и локтями, я умудряюсь преодолеть метровое расстояние до стены и даже, собрав все силы для последнего рывка, принять сидячее положение, опершись на нее.

Кира наблюдает за моими телодвижениями с любопытством, какое могла бы проявить играющая с мышью кошка, если бы полузадушенная игрушка вдруг начала проявлять активность.

— У тебя есть последнее желание, Дон? Какая-то просьба?

— Да, естественно. Будь добра, сохрани то серое платье, которое надевала сегодня...

— ?..

— Я хочу, чтобы ты была в нем, когда я найду тебя!

Я даже нахожу в себе силы хрипло и зловеще рассмеяться при виде возмущения на лице Киры. Потом она всаживает свои "като" мне в бедро, и моему сознанию остается только раствориться во тьме...

3

Я прихожу в себя — плачь и молись, рыжая! — резко и весьма болезненно. По-видимому, от отвратительного запаха, разлившегося по комнате. Обоняние у меня всегда было на высоте, тоньше, чем у ревнивой беременной женщины. Легкий запах горящих осенних листьев могу уловить кварталов за семь, а вонь тлеющей пластмассы подняла бы меня и с того света.

Оглядываюсь. Остатки телефона плавятся в затухающем камине, паспорт утрачен безвозвратно, в комнате пусто. Да и во всем доме, похоже, тоже никого. Кира удалилась, воспользовавшись моей недолгой отключкой. Вероятно, решила, что оставила меня тут на верную смерть. О, Боже, я люблю психов! Они могут быть дьявольски хитры, умны, расчетливы, но остаются при этом сумасшедшими, как дети верующими в своих чертиков, демонов, инопланетян и прочую дрянь. Или в волшебные ножи, наносящие незаживающие раны...

Кровопотеря на деле вышла небольшая. А как для меня, давно к этому привыкшего, так вообще ерундовая. Если я и чувствую себя хреново до невозможности, то это в гораздо большей степени от неумеренного вливания алкоголесодержащих жидкостей в мой несчастный организм. На бедре сущие царапины, пара швов — и я забуду о них через неделю. Хуже с руками: кровь запеклась на коже, но даже под этим слоем заметно, как распухли и посинели кисти. Больно даже при мысли о том, чтобы пошевелить пальцами. И неизвестно еще, что именно там повреждено, есть все шансы остаться калекой. Впрочем, я не пианист, не снайпер и ювелирным делом не увлекаюсь. Достаточно будет, чтоб пальцы худо-бедно сгибались, обхватывая бокал пива, а сигарету из пачки я и зубами подцеплю... Может, мне еще и пенсию дадут как инвалиду...

Черт, ну и бред в голову лезет! Нет, нужно срочно подниматься и уходить. С какой стати я решил, что Кира не заглянет проверить, насколько благополучно я отдал концы? И для всех будет лучше, если она меня здесь не застанет.

Двигаюсь я сейчас так же ловко и уверенно, как дождевой червь, подсохший на летнем солнце... Смешно до истерики, но посмеюсь я, пожалуй, позже, когда благополучно выберусь из этой передряги. Как человек негордый и небогатый, первым делом решаю подобрать не заинтересовавшие рыжую сотенные. Пальцы мои сгибаются с послушанием грабель, а болезненны при этом, как аппендицит в стадии обострения, но жадность — великий стимул. По-стариковски покряхтывая и постанывая, кусая пересохшие губы, набрасываю куртку и распихиваю по карманам уцелевшие пожитки. Все, можно двигать к выходу.

Кира уходила поспешно — дверь в дом не заперта, едва прикрыта, и слава Богу! Для меня сейчас было бы дополнительной проблемой даже просто провернуть ключ в замке. Мой "Фиат" стоит точно там, где я его вчера оставил, но радость от этого факта меркнет с той же скоростью, с какой до меня доходит, что сесть за руль я сейчас не рискну. Какие остаются варианты? Стучаться в окрестные дома в надежде обнаружить кого живого и получить помощь? Что-то подсказывает мне, что я скорее нарвусь на спущенную с цепи собаку или на сонного сторожа, который пальнет в меня на всякий случай. И что ему сделают? Я — подозрительного вида мужик, в крови и без документов, а хозяева домов здесь наверняка люди влиятельные и при деньгах, все замнут без огласки и последствий...

Я с тоской оглядываю небо, которое еще и не думает светлеть, поворачиваюсь к морю спиной и начинаю тяжелый подъем по дороге, производящей впечатление бесконечной. Хорошо еще, что она одна, без развилок и ответвлений, так что сбиться с пути мне не грозит.

Известно, что главное при долгом пешем переходе — преодолеть первую усталость, отвлечься от всех болезненных ощущений и войти в ритм. Раз-два, левой-правой, ничего лишнего в голове, и в какой-то момент идти становится не просто легко и приятно. Идти становится так же правильно и естественно, как дышать. В таком состоянии люди совершают многокилометровые пешие переходы. А здесь и пройти-то сущую ерунду! По моим воспоминаниям, до оживленной дороги, где можно будет поймать попутку или такси, ковылять максимум час.

У меня так хорошо выходит отрешиться от всего и бездумно шагать, что я не замечаю, как ночной сумрак заполняется густым туманом. Просто в какой-то момент видимость сокращается до расстояния в несколько метров, и мне приходится замедлить шаг. Организм, воспользовавшись заминкой, немедленно требует воды и сигарет. Ну, что ж, мой дорогой... Воды у нас нет, и предвидится она не скоро, потому как местные обитатели явно колодцев не роют. А вот перекур устроить очень даже можно.

Вытягиваю сигарету из пачки зубами (как бы мне наловчиться гнуть шею, чтоб и пачку из кармана брюк извлекать так же, без участия рук?..) и замираю: в пачке нет зажигалки. И в кармане — тоже. Нет, ну, что за день?! Громко матерюсь, скорее печально, чем зло, и дергаюсь от тихого вопроса:

— Огня?

Голова сама кивает в ответ раньше, чем я успеваю на всякий случай отказаться. Неожиданно сильное пламя слепит глаза и создает странную иллюзию. Мне кажется, что я вижу, как из тумана вокруг язычка огня сплетается сначала тонкая рука, протягивающая мне зажигалку. Несколько секунд я не вижу ничего кроме нее, и впечатление такое, будто рука существует сама по себе. Потом из мутной пелены выплывает бледное женское лицо, а следом за ним медленно проступают очертания тонкой фигуры в черном.

— Здравствуй, Дон. Я не могла найти тебя. Ты спал сейчас?

Голос звучит мягко, печально и так тихо... Губы ее едва шевелятся, я слышу даже не звуки, а легкий шелест, отголосок шепота, но понимаю каждое слово.

— Я... я отключился.

— Я не слышала твоих мыслей... Забавно. Словно пыталась поймать руками нечто бесплотное...

Нужно спросить, кто она, откуда знает меня, что делает здесь и зачем искала, но... я четко знаю, что все это мелочи, не имеющие значения. Важно, что ей грустно, что она встревожена чем-то, и она нашла меня. Эта женщина, почти девушка, кажется мне знакомой и близкой до щемящей боли где-то в груди, до комка в горле. Невероятно стройная, нечеловечески изящная, пугающе бледная... Я не могу сосредоточиться на чертах ее лица, вижу только глубокие черные глаза, огромные, мерцающие, и тонкую алую линию рта. Губы скорбно поджаты, немигающие глаза устремлены куда-то внутрь, она словно решается на что-то, сосредоточенно борясь с последними колебаниями...

Поток странных мыслей рождается в моей голове и требовательно пульсирует, повторяет на разные голоса, шепчет, кричит... "Служить ей — долг!", "Говорить с ней — честь!". "Это Высшая! Высшая...". "Поклонись ей, покорись ей, умри за нее!..". Я, кажется, схожу с ума. Как побороть желание немедленно опуститься перед ней на колени?! Да и зачем с ним бороться...

Незнакомка вздрагивает и встречается со мной глазами.

— Это кровь говорит в тебе, Дон, она приказывает. Кровь многое знает и помнит, хорошо хранит секреты, но не умеет делать выводы, верно?

Я киваю, потому что в ее устах любая фраза кажется непогрешимой истиной. Желание пасть на колени ушло, но восторг и почтение захлестывают с прежней силой.

— Ты ведь направлялся домой, верно? Так пойдем. Я хотела поговорить с тобой, но для этого вовсе не обязательно стоять прямо здесь до самого рассвета.

Она подходит совсем близко; легкая, прохладная ладонь касается моего лба, пальцы скользят по щеке... Так матери гладят нежно любимых детей. Как же хочется рассказать ей обо всем, что случилось сегодня, расплакаться и облегченно уснуть!..

— Я знаю, все знаю, — незнакомка кивает, смежаются веера густо-черных ресниц. — Тебе плохо, больно, одиноко. Но ты скоро уснешь, и будешь отдыхать долго-долго, целую вечность. Или служить мне, если захочешь... если получится...

Я ощущаю твердую уверенность, что даже звук моего голоса может оскорбить ее, поэтому просто подаюсь вперед, всем телом демонстрируя готовность служить ей немедленно.

— Хорошая кровь! Знаешь ли ты, Дон, как я устала от дурной крови?..

Явное одобрение заставляет меня смущенно покраснеть, а печаль в голосе моей госпожи вызывает неудержимое желание разорвать глотку тому, кто посмел!.. Она пристально наблюдает за мной, и в этот раз не удерживается от грустного смеха.

— Дон, ты как ребенок! Душевные порывы такой чистоты, такой силы... и ты еще считаешь себя циником?

Она берет меня под руку и увлекает за собой. Я чувствую, как струи воздуха овевают лицо, треплют волосы на голове, развевают полы куртки, словно мы бежим или даже летим... Но мои глаза и ноги говорят об обратном. Я не различаю дороги в тумане, но точно знаю, что движемся мы неспешно, прогулочным шагом. Мне хорошо видно, как изящно, осторожно ступают узкие босые ступни моей госпожи. Время от времени она даже приостанавливается, задумчиво прислушиваясь к чему-то, неслышному мне, и ветер мягко играет концами длинной прозрачной шали на ее плечах, отбрасывает на спину черные, чуть вьющиеся, тяжелые пряди волос, все в мерцающих каплях тумана.

— Ты теплый... — замечает она, прижимаясь ко мне бедром. — Даже горячий. Тебе может не понравиться холод и покой, Дон. Что скажешь?

— Я последую за тобой с радостью!

— Да, но будет ли мне от этого радостно?.. — Она вздыхает с тоской, которую мне хочется назвать древней. Такую печаль, кажется, не накопишь и за столетия. Моя госпожа кивает:

— Да, древняя.

Она кивает еще раз, своим мыслям, и принимается бормотать так быстро, так отрывисто, что я подумал бы, что это разговор с самой собой, не называй она время от времени мое имя.

— Устала... Я устала копить знания, быть осторожной и ждать Исхода. Зачем они выбрали меня? Высший должен верить для всех, за всех, ради всех! Моей веры недостает даже на меня одну... Впрочем, я знала одного Папу лет триста назад... Этот мудрец, Дон, любил утверждать, что самому хранителю общей веры она как раз ни к чему... Пустые рассуждения... Я не умею лгать себе так искусно, как он. Я стольким уже подарила хорошую, сладкую смерть! Кто бы успокоил меня, Дон, кто бы избавил от всего?.. Но нет — не посмеют. Словно тяжелый каменный крест у меня на груди, вздохнуть не могу... и время тянется, тянется так однообразно, и ничего нового уже никогда не случится... и мы навеки останемся здесь... и так бывает жаль всех... и людей жаль, и наших, и себя... Но иногда так всех возненавидишь, так устанешь от них, что хочется только одного: залить этот шумный мир кровью, кровью — по самое горло! Утопить его в тишине и покое...А ты приходи ко мне, Дон! Мой дом будет открыт для тебя. Придешь?

Я вздрагиваю от резкой перемены ее тона от лихорадочно-доверительного к спокойному и требовательному.

— Приду.

— Тогда и меня приглашай, хозяин. Незваной я не вхожу!

Она гордо вскидывает подбородок, одновременно резко щелкает пальцами у моего лица, и туман мгновенно рассеивается. Мы стоим у двери моего дома. Слова сами слетают с губ, и тут же приходит уверенность, что сказано правильно:

— Ты можешь войти и чувствовать себя дорогой гостьей или полновластной хозяйкой, как тебе будет угодно.

Дверь распахивается перед нами сама, словно спеша подтвердить мое приглашение, медленно и беззвучно. Моя госпожа входит первой, я следую за ней. В голове пусто и вязко. Я знаю, что эту приятную пустоту подарила мне она, и глубоко благодарен за это. Раньше было плохо, тревожно, больно. Я мало что помню, но это знаю точно. А теперь — хорошо. С ней — хорошо.

В спальне она разворачивается ко мне лицом, молча кладет тонкие ладони мне на плечи, и глубокие черные глаза встречаются с моими. Какая невероятная тяжесть!.. Тонкие пальцы давят с чудовищной силой, взгляд бесконечно тяжел, и ноги мои подгибаются, потому что я не выдерживаю.

— Забудь о том, что слышал, Дон.

Я покоряюсь и забываю.

— Но помни о приглашении. И приходи.

Я киваю. Я приду.

Дальнейшее происходит без слов, в торжественной тишине. Кончиками пальцев она опускает мне веки, затем берет мое лицо в ладони и поворачивает немного в сторону. Я чувствую шеей прикосновение ее губ: они упруги, нежны и прохладны, как лепестки цветов, и в них так же мало человеческого. Что-то острое глубоко вонзается в кожу, но боли за этим не следует. У меня больше нет боли, вообще не осталось собственных ощущений, но я чувствую все то, что чувствует она. Упругость моей плоти под зубами, восхитительное ощущение разрываемой кожи, сладкую пену крови на языке, теплую волну глотка в горле...

Я больше уже не Денис, не Дон, вообще не человек: я — сосуд, полный драгоценного напитка, и всегда был им, золотым кубком с рубиновым вином. Мою госпожу мучит жажда, я чувствую это, но влага, которая во мне, слишком хороша, слишком ценна, чтобы глотать ее, не разбирая вкуса. Поэтому она пьет нежно, осторожно, крошечными глотками, сдерживая желание осушить меня залпом. Где-то в глубине меня есть сердце, созданное для удобства моей госпожи. Сейчас, гордое исполнением своего предназначения, оно сокращается бешеными, мощными толчками; оно гонит кровь к шее, к двум маленьким отверстиям в коже, к губам, чье прикосновение так восхитительно холодит кожу...

Но что это?! Что происходит? Моя госпожа неожиданно резко отстраняется, сердце ошарашено замирает на несколько долгих секунд, затем возмущенно дергается, и я чувствую, как кровь свободно струится по шее теплой лентой. Я пытаюсь протестовать, но тело мое так ослабело от восторга, я так опустошен... Опустошен. Губы невольно расплываются в улыбке: никогда еще это слово не звучало так точно! Однако во мне еще так много влаги, а жажда моей госпожи не утолена до конца, я знаю это наверняка, тогда почему она остановилась?

Я вспоминаю, что у меня были глаза, и открываю их. Она стоит передо мной на коленях, прикрыв глаза, откинув голову немного назад, так что волосы ее волной ложатся на пол. Лицо ее порозовело и стало четче. Обрисовался высокий лоб, узкий овал лица, тонкий нос, чуть впалые щеки, упрямо выступающий округлый подбородок. Тонкое лицо, породистое и царственное, как на картинах вековой давности. Только рот, слишком крупный, чересчур яркий и чувственный, выбивается из идеальной гармонии черт, но без этого она казалась бы статуей... Моя госпожа великолепна.

Губы, словно припухшие от поцелуев, приоткрыты. Я вижу ряд мелких, неестественно белых зубов и удлиненные клыки, острые концы которых почти касаются нижней губы. В какой-то момент черные глаза широко распахиваются и становятся такими огромными, что я без труда могу разглядеть в них свое бледное отражение.

— Я готова, — говорит она. — Сейчас я отпущу тебя, сейчас будет больно...

Боль обрушивается на меня неожиданно, вызывая судорожный вздох, потому что на крик не остается сил. Кажется, будто все то время, что я, благодаря усилиям незнакомки, не ощущал боли, она не терялась, но усердно копилась где-то в глубинах тела. А теперь, прорвавшись, дала о себе знать. Я чувствую жгучую, раскаленную боль в руках; ноющую и тянущую боль в ноге; ураганную, опустошающую — в голове; и тонкую, пронзительную — в шее. И еще есть невероятная слабость. Веки можно удержать поднятыми, только собрав все оставшиеся силы и инстинкты. Картинка плывет и пляшет перед глазами, как вид с чертова колеса.

И следом приходит ужас. Животный ужас жертвы перед хищником: мой — перед этой женщиной. На ее губах кровь, принадлежащая мне, и это не укладывается в голове. Но большим кошмаром кажется не то, что она только что пила кровь, прокусив мне шею, нет! Намного хуже то, что она сделала с моей головой, с моим сознанием! Черт возьми, пять минут назад я чувствовал себя пакетиком виноградного сока из рекламы: выпей меня, красотка, выпей меня до дна, освежись! И, нужно признать, она постаралась сделать так, чтобы это показалось самым сладким ощущением в моей жизни.

Кровопийца глядит на меня внимательно, изучающе, чуть наклонив голову набок. И, не смотря ни на что, я по-прежнему нахожу ее великолепной. Правда, от трогательного чувства родства и близости не осталось и следа. Сейчас я остро ощущаю присутствие в комнате существа, которое не является человеком, хотя и очень старается на него походить. Но люди не выглядят так, не двигаются так, не пахнут так!

Незнакомка подбирается, наклоняется вперед, опираясь на руки, и встает на четвереньки. Глаза ее сужаются, а губы растягиваются в улыбке, открывая клыки во всей красе. Я слышу звук, в котором смешиваются предупреждающее шипение и угрожающее рычание. Будь у меня на это время, я бы поспорил, что она готовится напасть, и будь у нее хвост, он сейчас колотился бы яростно об пол, а потом, перед самым прыжком, замер бы, выпрямившись позади гибкого тела...

И она прыгает.

4

Я ощущаю себя, как клубок разноцветных нитей боли, живых, пульсирующих, переплетающихся друг с другом. Я ощущаю себя губкой, которую окунули в океан боли, и она пропиталась ею насквозь, до последней поры. Во всем мире существует одна только боль, без конца и начала. Я парю в ней, как в черном холодном космосе. Так долго, что уже не помню, было ли когда-нибудь иначе.

И вдруг все прекращается, почти мгновенно. Последняя болезненная волна рождается где-то в затылке, судорогой пробегает по телу и отступает. Какое-то время я настороженно прислушиваюсь к своим ощущениям. Но единственное, что я чувствую сейчас, это жуткий голод. Есть хочется зверски, до тошноты. В остальном состояние, как с похмелья, только без головной боли и разбитости во всем теле. Или как после долгого кошмарного бреда в горячке. Чувствуется облегчение, остаточная слабость и смутное воспоминание о чем-то, о чем на самом деле вспоминать не хочется.

То, что я вчера перебрал, помнится определенно, а вот детали и подробности вечера... Ну, и Бог с ними! Я жив, руки-ноги целы, и я сумел добраться до дома. Вырубился прямо на полу спальни, не дотянув до дивана двух метров, но это мелочи. Больше ничего не хочу знать, пока не проглочу пару здоровенных бутербродов. Желательно, стоя под теплым душем.

Поднимаюсь на ноги и осоловело оглядываюсь. В комнате полумрак, но бардак заметен даже при таком освещении. Смятая постель, одеяло, сползшее на пол, опрокинутый стул, вещи, разбросанные в самых неожиданных местах вперемешку с упаковками от еды и пачками от сигарет, подсохшие лужи чего-то липкого на полу... На самом деле, сейчас и не вспомнить точно, когда я наводил здесь порядок в последний раз... Так что не факт, что все это — плоды вчерашнего разгула.

За окном темно и, видимо, облачно, потому что лунный свет то заливает комнату, отбрасывая на стену две большие уродливые тени — мою и телевизора, то медленно гаснет, уступая все это темноте. Значит, я провалялся весь день, прогуляв перед этим всю ночь. Повезло, что никакая тварь не взялась будить меня, никто не трезвонил, и, проспав больше обычного, я чувствую себя теперь на удивление лучше обычного.

Впрочем, тому, что меня никто не побеспокоил, есть, кажется, весьма простое объяснение: мобильный я где-то посеял. Учитывая полную амнезию по поводу всего, что происходило прошлым вечером и последующей ночью, не удивлюсь, если мой "Фиат" тоже не обнаружится на положенном месте. Ну, что же... Я хотел забыться после разрыва с Мариной, и у меня это вышло на славу. Есть, чем гордиться!

Сухой, трескучий звонок телефона заставляет вздрогнуть. Почему я до сих пор не заменил этот аппарат на что-нибудь более современное, как давно уже собирался сделать? Ответ приходит после недолгих раздумий: потому что я так редко бываю дома, что уже и не вспомню, когда в последний раз слышал этот резкий звук. Телефон звонит требовательно, неприятно, настойчиво. Нужно снять трубку. Подойти к нему — и снять трубку...

В комнате как-то... вязко. Передвигаться тяжело, словно я залит по макушку густой манной кашей, которая расступается передо мной, чтобы прямо за спиной сомкнуться, звучно причмокнув. Откуда-то возникает уверенность, будто я могу зачерпнуть из воздуха ладонью и слепить из него нечто зримое и весомое. Мягкий комок пустоты... Я медленно сближаю ладони и чувствую, как между ними что-то пружинит. А если развести пальцы, то упруго просачивается ...

Новая серия звонков. Встряхиваю головой, отгоняя странное наваждение. В несколько движений, больше похожих на гребки, пересекаю комнату и снимаю трубку.

— Да.

Некоторое время из трубки доносится только далекое потрескивание и шорох. Потом я разбираю слова.

— Дёня? Дон? Дёня, ты слышишь? Это Серый!

Он мог бы и не представляться. Идиотским "Дёней" в миру меня позволено называть только одному человеку — собственно, Серому, Сереже.

— Да.

— Что "да", придурок?! Ты куда пропал, говнюк?! Четвертый день тебя ищем, Марина бар закрыла, носится по городу, а ты дома торчишь, придурок!

— Серый, честно, ничего не помню... Четвертый день?!

— Нет, ну, точно придурок! Именно, что четвертый день! Мы уже в ментуру идти собирались...

— Серый, не надо в ментуру! Все нормально, я дома, перепил просто...

— Перепил? "Перепил — это когда на работу на пару часов опоздал, а когда пропал на трое суток — это "круто забухал", понимаешь разницу?

— Серый...

— Что?!

— Серый, не кричи. У меня голова от тебя болит.

— Я к тебе сейчас приеду, Дёня! Сиди там, козлина, и жди меня! Потому что если я тебя дома не застану, я тебе такой "перепил" устрою! Я тебя найду, и будет тебе тогда и "дон", и "динь"! Ты понял?!

— Все, Серый, все. Я кладу трубку.

— Клади трубку и сиди под ней, как привязанный! Потому что я уже еду и...

Дальше я не слушаю. Хватит с меня и того, что придется выслушать, когда Серый действительно приедет. И ведь хороший друг, лучший друг, но эта его сентиментальность!.. Сейчас появится, весь на нервах, будет щупать мои кости на предмет сохранности, ругать последними словами и потрясать волосатым кулаком, внутренне тая от счастья, что нашел меня живым и невредимым. С другой стороны, приятно знать, что твое исчезновение не остается незамеченным, что твоему другу не все равно, где ты и что с тобой. И даже женщина, решительно порвавшая с тобой, бросает все дела и — как он там сказал?.. — носится по городу... Как видно, есть во мне что-то, стоящее того!

Однако — четыре дня... Ну, не мог я проспать столько времени, просто физически не мог! Я крепко обхватываю свою бритую голову руками (будто это когда-то кому-то помогало!) и старательно морщу лоб, пытаясь хоть что-нибудь вспомнить. Вот я сижу в баре, накачиваясь пивом. Потом оказываюсь у моря, это помню точно, но только кто мне объяснит, что я там забыл? Не купаться же потянуло по пьяному делу?

То есть, все может быть, и даже бывало такое... Да и не такое еще бывало! Только вот последние всплески пьяных восторгов закончились года три назад. Теперь я, основательно напившись, мрачно засыпаю у себя дома. Или в машине. За барной стойкой, на худой конец. Весь смысл процесса заключается для меня в том, чтобы спокойно и тихо, без приключений, отключиться, потому что дать кому-нибудь в морду, превысить скорость, сплясать на столе, снять девушку — на все эти подвиги я вполне способен на трезвую, без дополнительных порций горячительного...

Девушка! Я снова мысленно возвращаюсь в бар и вспоминаю: девушка определенно была. Высокая, рыжая... В памяти даже всплывает на секунду лицо, но пропадает раньше, чем я успеваю ухватить его. Нет, не рыжая. Брюнетка. Волосы невероятно длинные. Отчетливо помню, как она садится, и они достают до пола, даже свободно ложатся на пол... Хорошо, это уже что-то. Допустим, девушка. Пусть даже две — в качестве рабочей версии — хотя на двойные подвиги меня и в сумасшедшей юности не тянуло. Что я делаю? Везу их к себе? Допустим. Допустим, я упиваюсь до потери стыда и везу их сюда. И тут, в течение трех дней и ночей, не помня себя от радости... Нет, бред!

Хорошо, допустим, меня накачали чем-то покрепче алкоголя. Это объясняет выпавшие из памяти дни. Но не под носом же у Марины, не в баре, где полно людей, знающих меня не первый год?! Допустим, подлили что-нибудь замедленного действия еще в баре, а потом дождались, пока выйду и отключусь. Или вкололи что-нибудь ускоренного действия уже на улице. Все могло быть, не понятно только одно: зачем?! Денег у меня сейчас — курам на смех, и всем об этом известно. Да на меня только взглянуть — и сразу понятно, что поживиться не выйдет. Что у меня вообще есть ценного? Я сам, прежде всего. Но это ценность спорная, не всеми разделяемая. Здравый смысл не позволяет принять фантастическую версию о двух красотках, возжелавших меня столь пылко, чтобы решиться на сомнительную аферу с похищением человека и накачиванием его наркотиками.

Ладно, перейдем к материальным ценностям. Пункт первый: квартира. Можно накачать человека чем угодно и убедить подписать его в таком состоянии что угодно, но и оспорить это потом сможет — правильно! — кто угодно. Тем более, что квартира не моя. Фактически она принадлежит моему другу Сашке, уехавшему в Штаты пять лет назад, и не решившемуся продать место, в котором он вырос. Сашка может никогда не приехать, с другой стороны — может вернуться и предъявить претензии в любую минуту. Квартирные аферисты обычно вдумчиво готовятся к делу, собирают информацию и уж, по крайней мере, уточняют, кому принадлежит квартира. Плохая версия.

Пункт второй: машина. По сути — рухлядь, хоть и держащаяся на колесах. Если бы мне пришлось выбирать между моим "Фиатом" и хорошим велосипедом, я бы, не задумываясь, украл второе. Не говоря уже о приличных автомобилях, которыми город забит под завязку. И опять же, люди, угоняющие машины, не связываются с их владельцами, здесь особый шик как раз в том, чтобы все произошло максимально быстро и незаметно для хозяина. Так на кой черт угонщику мариновать меня трое суток? Версия — хуже некуда.

Пункт третий: дубль пусто. Список материальных ценностей, принадлежащих мне и могущих заинтересовать при этом мало-мальски серьезного человека, закончился, едва начавшись. О'кей, есть и другие мотивы. Из ревности, из зависти, из мести, просто так, из любви к искусству?.. Должен быть кто-то и должно быть что-то, побудившее его заставить меня проваляться в беспамятстве столько времени.

Я вдруг обнаруживаю, что сижу по-прежнему в темноте, причем на полу, неудобно подогнув ноги под себя. Видимо, повесил трубку, отключился от внешнего мира и не заметил, как сполз по стене. И занимаюсь я, собственно, бессмысленным делом. Я не умею делать выводы из событий, о которых, ничего не помню и ничего не знаю. И никто не умеет.

— Кровь многое знает и помнит, хорошо хранит секреты, но не умеет делать выводы, верно?.. Верно?..

Женский шепот, прямо у меня над ухом, знакомым и незнакомым одновременно голосом. На несколько секунд я буквально деревенею, задержав дыхание. В итоге нервы не выдерживают, и я бросаюсь к выключателю. Кто бы или что бы это ни было, будет значительно лучше, если я разгляжу его при ярком свете.

В комнате пусто. Подозреваю, что во всей квартире нет никого, кроме меня. Первый испуг прошел, и теперь я понимаю, что слышал голос в своей голове. Или звук извне, который принял за голос. Так бывает, когда долго сидишь в пустой комнате в тишине и вдруг ясно слышишь, как тебя окликают по имени. Голос, голос... Бог с ним, с этим голосом, прозвучал и исчез, и нет его, и ладно! Подумаешь, слуховой обман... Но, Господи, если ты есть, сделай так, чтобы и то, что я вижу сейчас, было галлюцинацией, сном, бредом!

Спальня буквально залита кровью. Несколько огромных подсохших луж посреди комнаты, кровавые отпечатки рук на постели, беспорядочные грязно-красные разводы по всему паркету и мебели. Даже на потолке я замечаю темные брызги, напоминающие те, что появляются, когда откупоривают бутылку шампанского, предварительно взболтав бутылку. Только это брызги крови.

Во мне еще теплится крошечная надежда на чудо, поэтому я опускаюсь на одно колено и обмакиваю палец во влажный участок лужи на клетчатом линолеуме. Как я и думал, никаких чудес по расписанию на сегодня. Это пахнет, как кровь, это выглядит, как кровь, и на вкус это — тоже кровь. И, судя по ее количеству, кто-то ушел от меня совершенно обескровленным. То есть, вперед ногами. То есть — мертвым. Кого-то в этой комнате убили, причем убивали долго, кроваво, с борьбой, судя по следам. Кого?

Я лихорадочно обшариваю свои полторы комнаты, прихожую, кухню, туалет с ванной. Заглядываю даже в холодильник, смотрю под кроватями и в шкафах. Меньше всего мне хочется найти у себя расчлененный труп, но если он где-то здесь, то я должен его отыскать. Слава Богу, пусто! Зато в прихожей я обнаруживаю зеркало, в котором замечаю себя, измазанного все той же подсохшей кровью. Ее почти нет на лице, но всё, что находится ниже уровня шеи, выглядит так, будто я принимал кровавую ванну.

В голову приходит очередной вариант развития событий, и я снова лихорадочно обшариваю — на это раз себя самого. Но нет, все цело, ни единой царапины, только неимоверная грязь. И прежде чем рождается следующая бесполезная идея, раздается стук в дверь. Я снова зависаю. Кажется, резкие звуки на меня сегодня действуют плохо. Что-то странное происходит со мной и вокруг меня. Воздух сгущается, щекочет ноздри и раздражает глаза. Если он станет еще немного плотнее, я смогу ходить по нему, скользить и... Стучат. Я вздрагиваю, потом бросаюсь открывать: Серега обещал приехать.

На пороге стоит незнакомый парень. Широкоплечий, высокий, на голову выше меня, в нелепой шапочке с нарисованным смайлом и в хорошем черном пальто. За его спиной движется кто-то еще, но здоровяк закрывает весь обзор.

— Привет, — говорит он. Потом вытаскивает ствол, наводит его на меня и стреляет.

Звук больше напоминает хлопок, чем выстрел. От сильного толчка мое тело отлетает назад, настенное зеркало разлетается под спиной. Я не чувствую боли, только сильное тепло в районе живота. Вслед за волной тепла проходит волна холода, тело становится чужим, непослушным и оседает на пол.

Нога парня, обутая в тяжелый ботинок, опускается мне на щеку и прижимает голову к полу. Я скашиваю глаза, пытаясь разглядеть его, но вижу только две пары ног. Чувствуется, что зубы сейчас просто брызнут из моего рта, не выдержав чудовищного пресса. Еще один хлопок, горячий толчок в плечо, и на окружающий мир наползает мутный занавес. Кажется, всё.

Глава вторая. День рождения.

1

Ночь. В самом сердце крупнейшего городского парка, на одинокой скамье у заросшего тиной пруда, сидит мужчина средних лет. Его выразительное лицо с крупными, резкими чертами абсолютно бесстрастно. Ровная спина, вскинутый подбородок, взгляд, устремленный в пустоту перед собой и руки, покоящиеся на коленях, делают его похожим на статуи египетских фараонов. Сходство довершает характерная удлиненная бородка, в темноте кажущаяся уродливым продолжением подбородка мужчины.

Когда прямо перед ним, будто из-под земли, появляется гибкая женская фигура, мужчина коротко кивает и указывает взглядом на свободное место на скамье.

Спустя долгую минуту, в продолжение которой женщина не спускает глаз с молчаливого бородача, он поворачивается к ней.

— Можешь говорить.

— Мой господин, все пошло не так, как должно было...

— Сосуд и оружие у тебя?

— Да, мой господин. — Из вместительной сумки на плече женщина извлекает сверток и протягивает мужчине. — Я нашла их на месте, когда вернулась.

— Дай их сюда. Что же пошло не так?

— Мой господин! Он не был... он был человеком, мой господин!

В почтительном тоне женщины слышатся гнев и обида, и это не ускользает от недовольного "господина".

— Разве это было бы в первый раз, Кира?

— Да, я убиваю и людей, мой господин. Я убиваю без суда, но не без вины!

— Он произвел на тебя впечатление безвинного агнца?

— Он производит впечатление нормального мужчины.

— Ты забыла сказать "мой господин", Кира. Вижу, он произвел на тебя впечатление. Меня предупреждали о такой возможности. Что же он — красив?

— У меня не было времени подумать об этом, мой господин, — бормочет Кира, отводя взгляд. — Я думала о своем долге. А когда я вернулась, он уже исчез.

— Исчез? — Нечто, отдаленно похожее на волнение, нарушает покой невозмутимого лица.

— Да, мой господин. Он освободился и ушел, воспользовавшись моим отсутствием.

— Зачем ты оставила его одного?

— Мне не доставляет радости наблюдать смерть живого существа. Даже если это "светляк". И он был бы мертв, если бы информация, которую я получила, была правдивой, мой господин. Я должна знать, кого убиваю.

— Так он не мертв? — задумчиво уточняет мужчина.

— Нет, мой господин. Если только кто-нибудь не убил его после нашей с ним... встречи. Но я почти уверена, что нет.

— Это плохо...

Ночь. В дорогом особняке у самого побережья, в ярко освещенной комнате повисает напряженная пауза. За круглым столом, друг против друга, сидят двое. Они похожи, как человек и его отражение в мутном зеркале. Красивый, широкоплечий мужчина лет тридцати, с глазами невероятной синевы, черной кудрявой бородой и по-женски пухлым, ярко-красным ртом. И его копия — черты чуть смазаны, будто на акварельном портрете, сбрызнутом водой, глаза водянисто-голубые, волосы и борода такие же черные, но словно присыпаны пеплом.

— Ты слишком долго думал, брат! — говорит блеклый, глядя на своего двойника напротив.

— Этого требовали обстоятельства. Выбор стороны — едва ли не самое главное, брат. Что толку в успешных действиях, если они поспособствуют делу врагов?

— Игра уже идет, брат.

— И мы в игре! Мы участвуем, разве нет? — Яркий ударяет ладонью по столу и вскакивает со своего места, принимаясь кружить по комнате. — Нет смысла говорить о прежних промедлениях, если мы уже перешли к действиям!

— Поздно, брат, — вяло возражает блеклый. — Люди, которых ты послал... считай, что они мертвы.

— Но они убили его?

— Попытались.

— Что значит — попытались?

— Это значит, что к тому времени он уже не был человеком. Что они могли сделать ему? Он позволил им всадить в себя пару пуль, а потом встал на след.

— Значит, он не мертв...

— Нет, брат.

— Это плохо...

Ночь. В главном и единственном городе Аррагуа, Нарраморре, находящемся вне пространства и времени, на высокой башне в самой южной части города стоит женщина. Ветер, возникающий из ниоткуда, играет прядями ее длинных черных волос, свивая их вокруг стройной фигуры, как человек, играя наматывающий непослушный локон на палец. Некоторое время женщина спокойно терпит это, но когда особенно сильный порыв швыряет ей значительную часть густой шевелюры прямо в лицо, она возмущенно вскрикивает и щелкает пальцами. Теперь ветер все так же штурмует стены башни, но потоки воздуха обтекают фигуру женщины так, словно она укрыта надежной невидимой стеной.

Некоторое время спустя она различает темное мерцающее пятно, быстро приближающееся к башне, и подается вперед всем телом, выражая явное нетерпение. У стен башни пятно сгущается, обретая очертания гибкой девичьей фигуры. Девушка делает несколько шагов по воздуху, словно по ступеням, и быстро опускается на одно колено перед ожидающей ее женщиной.

— Ты в порядке? Тебя так долго не было... — бормочет женщина, поднимая прибывшую под руки и заглядывая ей в лицо.

— Со мной все хорошо, моя...

— Оставь эти церемонии, у меня нет ни терпения, ни времени на них! Просто ответь: он жив?

— Да, он жив.

На красивом лице женщины появляется торжествующая улыбка. Она расправляет плечи и уверенным движением отбрасывает волосы за спину.

— Это хорошо!

2

Кровь выбивает дробь в висках. Я бегу.

Кровь пульсирующими волнами расходится по телу, вздыбливает вены и артерии. Как река, вздумавшая пустить свои воды вспять, горячая река в берегах истерзанного тела.

Кровь говорит со мной, требует слушать, гипнотизирует... Но я — бегу.

Больше всего на свете я хотел бы сейчас затаиться в каком-нибудь укромном месте без звуков и запахов, без следа человека, и отследить свои ощущения, насладиться ими в полной мере и без помех. Но сперва — дело.

Я бегу. Я мчусь по ночным улицам с невероятной скоростью. Случайные прохожие запоздало отшатываются и недоуменно глядят мне вслед, когда моя спина уже теряется в сумраке. Голова гудит, словно ее поместили в гигантский колокол и отчаянно бьют общий сбор. Кожа нестерпимо зудит. Красная пелена закрывает мир перед глазами полупрозрачной кисеей.

Я бегу. Мне зло и весело, мне радостно и яростно: я жив. Люди, слабые и жалкие, пришли в мой дом с оружием, смешным и нелепым, чтобы убить меня, живущего вечно. Это нужно исправить. И я исправлю это.

Кровь входит в силу, прибывает, затапливает тело, пузырится под самой кожей и, наконец, брызгает фонтаном из ушей и ноздрей. Где-то на границе слуха мелькает и растворяется в ночи женский крик.

Я бегу. Я приближаюсь к цели. Скоро, уж совсем скоро... Стоп! Я опускаюсь на четвереньки, шумно втягиваю воздух ноздрями. Злобный вой рвется из-за плотно сжатых зубов: я потерял след! Несколько минут в ярости кружусь на одном месте, как взбесившийся пес в погоне за собственным хвостом... Улавливаю знакомый запах и мгновенно успокаиваюсь. Они прошли здесь, причем не больше часа назад. Моя погоня возобновляется.

Я бегу, но больше не встаю на ноги. Скачками на четырех конечностях, оказывается, можно передвигаться гораздо быстрее. И теперь я не рискую споткнуться и потерять равновесие. Ободранные ладони слегка саднят, но с каждым прыжком я приземляюсь все удачнее, все мягче, все бесшумнее. Рот мой полуоткрыт, ноздри раздуваются. Я чувствую запах нужных мне людей, он щекочет горло и вызывает приятное возбуждение где-то в животе. Ведомый этим запахом, я влетаю в парадную и, не сбавляя скорости, толчком плеча распахиваю дверь. На то, чтобы преодолеть лестницу, уходит ровно четыре мощных прыжка — по одному на пролет.

Я настиг их. Следы, пахнущие моим домом и моей собственной кровью, заканчиваются у серой бронированной двери, тускло отсвечивающей металлом. Что ж, пришло время нанести ответный визит. Я не выдумываю хитрых стратегий проникновения внутрь. Просто вдавливаю кнопку дверного звонка с такой силой, что пронзительное жужжание продолжает звучать и после того, как я убираю руку. Отлично. Теперь они откроют дверь, ведь они не боятся. Зря, очень зря, но откуда им знать?..

Я слышу быструю, тяжелую поступь, щелчок открывшегося замка, затем дверь распахивается. Мужчина в нелепой шапочке с нарисованным смайлом и надетых навыворот семейных трусах встречает меня недоуменным взглядом.

Я неожиданно четко вижу себя его глазами: в грязной изодранной одежде, с лицом, по которому все еще струится кровь, с разинутым ртом и раздувающимися ноздрями. В позе гориллы — плечи расслаблены, ноги полусогнуты, кисти рук болтаются ниже колена, готовясь дать дополнительную точку опоры. Я страшен. И я, должно быть, смешон при этом. На лице открывшего явно читается борьба между испугом и смехом.

Я никогда не узнаю, к чему бы он склонился в итоге. Потому что его время вышло. Потому что мой гнев, который и так ждал слишком долго, прорывается наружу.

— Привет, — говорю я. И прыгаю на него.

Одновременно с прыжком резко выбрасываю руку вперед, впиваясь пальцами в заросшее щетиной горло. Он принимает вес моего тела на себя и валится на спину с воплем, в котором смешиваются боль, удивление и придушенное матерное ругательство. В следующее мгновение мы оказываемся на полу, наши взгляды скрещиваются на долю секунды, оценивая ситуацию и противника. Я тихо рычу, наслаждаясь явным превосходством: он распластан подо мной, пальцы мои крепко сцеплены на его горле, а колено с силой упирается в его голую грудь.

На лице мужчины поспешно сменяют друг друга узнавание, изумление, страх, растерянность и... торжество. Торжество?! Дерзкая зверушка недостаточно напугана? Мы не обделались со страху, мы не плачем и не просим сохранить нашу жалкую жизнь? О, да мы вооружены! Краем глаза отмечаю движение его руки: так и есть, у него пистолет. Он, кажется, уверен, что я любезно предоставлю ему возможность повторно всадить пулю в мое тело. Нет, только не в этот раз.

Уверен, ему кажется сейчас, что все происходит невероятно быстро. А мне уже почти скучно, ярость остывает, не встречая достойного сопротивления, и я успеваю даже лениво комментировать про себя его действия. Как бы ему хотелось сейчас просто вскинуть руку с никогда еще не подводившим стволом, спустить курок и вышибить мне мозги. В его убогой вселенной человек с огнестрельным оружием силен, практически непобедим. Тем более — в схватке со мной, безоружным психом.

Правая рука его движется по широкой дуге, неторопливо, как в замедленной съемке, левая упирается в мой подбородок, отвлекая внимание. Но в последний момент я вношу свои коррективы в развитие этого незатейливого сценария. Моя правая, в свою очередь, перехватывает горло противника поудобнее, а левая прижимает к полу пальцы, обхватившие рукоять пистолета.

— Брось его, — говорю я почти ласково. Почти говорю, потому что голос то и дело срывается на низкое утробное рычание. — Тебе все равно пользы никакой, а меня — раздражает...

Но зверушка все еще борется, сцепляет пальцы намертво, пребывая в твердой уверенности, что сжимает в них ни что иное, как последний шанс на спасение.

— Не-а! — отвечаю я на его отчаянный взгляд. — Ни единого шанса.

Я сжимаю пальцы на его горле так крепко, что лицо перед моими глазами начинает синеть. Несколько раз с силой ударяю его руку об пол, чтобы заставить пальцы разжаться, и, наконец, теряя остатки терпения, впиваюсь зубами в его запястье — это-то должно сработать...

Как описать то, что я чувствую, когда первые капли крови из-под прокушенной кожи орошают мои язык и небо? Представьте себе человека, который несколько дней подряд томится ужасной жаждой. Язык пересох, во рту поселился ужасный вкус. Горло не увлажнялось так давно, что, кажется, если сглотнуть сейчас, то вместо нормального звука послышится сухой щелчок, с каким ломается ветка под ногой. И в этот момент ему достается... апельсин. Спелый и сочный, сладкий и ароматный. Сок брызжет из-под зубов... Свежесть его прошибает до кончиков пальцев, проясняет затуманенный мозг, заставляет сердце колотиться от восторга. Постепенно капли во рту собираются в первый глоток... Сама жизнь струится сейчас в его горле, кисло-сладкая, с горечью, свежая и пряная одновременно...

А теперь представьте себе, что апельсин пытается сопротивляться.

Он умирает не от потери крови. Когда я чувствую, что кровь больше не движется толчками, задавая ритм моим глоткам, когда тело подо мной вдруг перестает дергаться, мне приходиться оторваться от... трапезы. Мой убийца больше не дышит. Трудно дышать со сломанной шеей и с легкими, которые разорваны осколками собственных ребер. Смятая грудная клетка под моим коленом выглядит так, что во множественных переломах сомневаться не приходится.

Я в надежде обнюхиваю разорванное запястье, но оно уже не кажется аппетитным. Прокусываю шею — и тут же с отвращением отшатываюсь. Ни сладостного запаха, ни свежести, ни теплоты вкуса: кровь его словно протухла в тот самый момент, когда сердце остановилось. Надо быть осторожнее в следующий раз...

— В следующий раз?! — вслух вопрошаю у того, кто овладел сейчас моими мыслями и желаниями.

— Да, в следующий раз, — отвечает мой собственный голос. — Потому что там, за следующей дверью, есть еще. И потому что мы по-прежнему голодны...

Кровь пробудилась. И если я не стану убивать других, дикая жажда заставит ее медленно поглощать саму себя. Что будет тогда со мной? В сознании мгновенно вспыхивает ясная картина: тело съеживается, иссыхает, на глазах превращаясь в мумию, затем с хрустом распадается на фрагменты и рассыпается в пыль.

— Пугаешь? — спрашиваю, глядя в пустоту, но обращаясь внутрь себя.

— Предупреждаю о последствиях.

— Я сам себе хозяин. И если я решу не делать чего-то, так оно и будет. — И, чувствуя растущую волну распирающей боли во всем теле, добавляю неторопливо (ни в коем случае не торопливо, чтобы не сдавать позиций): — Но мне понравилось ЭТО. Я хочу еще.

Мгновенно накатывает дикое, бесконтрольное ликование, радостный вой рвется из горла, пальцы напрягаются и хищно скрючиваются. "Мы будем делать это снова и снова! Убивать, насыщаться, расти, набирать силу!". Я опускаюсь на четвереньки, снова жадно принюхиваюсь и крадучись подбираюсь к двери в конце коридора. Если честно, ни черта я себе сейчас не хозяин. Но я верну себе контроль над этим телом и мыслями в этой голове. Как только... как только поем как следует.

Я подавляю первый порыв ухватить дверную ручку зубами. Я не животное, напоминаю сам себе, у меня есть руки. Дверь подается, тяжело и бесшумно, открывая взгляду еще один коридор, погруженный в темноту. Это не помеха, в освещении сейчас нет необходимости, потому что я ориентируюсь по запаху. Человек, открывший мне дверь, пришел отсюда, и я иду по его следу, минуя темные провалы распахнутых и прямоугольники закрытых дверей. Неплохое логово, большое. След покойника ведет в самый конец коридора, к двери, из-под которой по полу разливается узкое пятно света. Оттуда сладостно тянет кровью, свежей и живой, и я чувствую, как от возбуждения все волосы на моем теле становятся дыбом. По спине, выгнутой дугой, пробегает дрожь предвкушения. Там же находится, по-видимому, источник звука, который я слышу уже некоторое время: мерное постукивание, бормотание и шорох.

Я толкаю дверь, которая подлейшим образом скрипит, и вхожу в ярко освещенную спальню.

Маленькие, заплывшие жиром, глазки голого толстяка встречаются с моими глазами. И не находят в них для себя ничего хорошего. Он, с неожиданной для такой массы ловкостью, спрыгивает с постели и кидается в угол, к вороху одежды на полу. Не дожидаясь, пока толстяк исполнит задуманное, я настигаю его и осторожно подминаю добычу под себя. Разглядываю попавшуюся в руки тушу почти с нежностью: если первый был худым и жилистым, то этот тучный и полнокровный, остро пахнущий ужасом. И он не сопротивляется, только аппетитно подрагивает жирным телом и тихо шепчет что-то побелевшими губами. Потом он надолго теряет сознание.

Я голоден до тошноты, но на этот раз не спешу, растягивая удовольствие как можно дольше. Я рассекаю кожу на его голой безволосой груди ногтями и присасываюсь к аппетитным полосам. Когда раны перестают кровоточить, я наношу новые.

Тем краем сознания, который не поглощен переживанием новых великолепных ощущений, я отмечаю, что это похоже на секс.

Сначала — предварительные ласки. Они доводят жертву до умопомрачения, насыщая вкус ее крови остротой и терпкостью. И они все сильнее заводят меня самого. Это вызывает нечто, похожее на эрекцию, но в непривычных местах. Десны горят огнем, ощутимо припухают и выдавливают из себя зубы, которым становится тесно во рту. Клыки, кажется, достигают теперь в длину размера мизинца взрослого человека. Все лицо пылает, но особенно — челюсти. Связующие их ткани становятся эластичнее, подвижнее, и легко растягиваются, позволяя открывать рот раза в два шире обычного. Чем я и пользуюсь, чтобы прокусить артерию на шее жертвы и начать насыщаться по-настоящему. Толстяк приходит в себя как раз вовремя. Он бешено хрипит, сердце его упоительно колотится, а кровь при этом играет и пьянит, как хорошее шампанское...

Покончив с ним, я поднимаюсь на ноги и с хрустом потягиваюсь. Вот теперь я действительно сыт. Кровь заткнулась, получив свое, в голове моей сейчас пусто и тихо. Тело блаженно расслаблено, накатывает приятная сонливость. Разобранная постель в трех шагах от меня соблазняет ворохом одеял и подушек. Зарыться в них — и уснуть. А потом — опять охотиться, снова насыщаться... Я делаю шаг в сторону кровати и натыкаюсь на взгляд застывших, будто остекленевших глаз. Мысленно чертыхаюсь и сдергиваю одеяло, под которым обнаруживается маленькое скрюченное тельце.

Я бы принял ее за ребенка, если бы не грудь, небольшая, но вполне оформившаяся. Это ее кровью сладко пропах коридор, это с ней возился толстяк, а перед ним — первый, открывший дверь в наспех натянутых трусах. Темные влажные волосы спутаны, длиной они едва достигают плеч, и не скрывают ни лиловых отметин, ни красных потеков на светлой девичьей коже.

— Еда! — оживляется кровь.

— Нет.

— Выпей ее!

— Я не голоден. Нет.

— Тогда убей! Она видела. Она расскажет о нас!

— Нет.

Не обращая внимания на приказы, звучащие в голове, я протягиваю девушке ладонь и киваю, пытаясь улыбнуться при этом как можно приветливее. Некоторое время она остается неподвижной. Потом страх на ее лице сменяется пониманием. Она покорно становится на колени прямо в постели и запрокидывает голову назад. Глаза ее при этом крепко зажмурены, лицо сосредоточено, а плечи едва заметно вздрагивают. Чертовски аппетитно!

— Это десерт. — В тоне, которым заговаривает кровь, слышится явная ухмылка. — Она сама этого хочет. Ну?

Но мне сейчас не до внутренних голосов. Все добрые намерения идут прахом в этот момент, потому что меня одновременно охватывают два в равной степени диких желания. Повалить ее на спину, войти в нее как можно глубже, погружаться в это тело снова и снова, зажав припухший рот ладонью, наслаждаясь оттенками ужаса и боли в огромных глазах... Или — припасть губами к добровольно подставленной шее, вспороть клыками нежную кожу, и вгрызаться в нее, пока под давлением сильных челюстей не хрустнут позвонки, позволяя телу обмякнуть на моих руках...

Обе идеи кажутся восхитительными, но побеждает вторая. У тебя было много женщин, подсказывает безупречная логика зверя. А жертвы всего две. И оба — мужчины. Эта должна быть на вкус совершенно другой. Я соглашаюсь. С логикой зверя, с покорностью девушки, с пробудившимся любопытством. Она почти не реагирует на укус, только коротко вздрагивает и расслабляется. Я тоже закрываю глаза — от удовольствия. Кровь ее отдает усталостью, болью и страхом. И неуловимо горчит. Как вино. Как вино, которым потчевала меня рыжая Кира...

Стоп! Прежнее сознание, сознание человека, возвращается мгновенно, с беспощадной ясностью, от которой мутит и хочется немедленно сдохнуть. Дон, что ты делаешь, Дон?! Что ты наделал? И что ты будешь делать теперь?!

3

Дождь, холодный и тяжелый, с ветром и брызгами в лицо, наползает на город, загоняя людей в дома и подъезды, под крыши и козырьки, давая улицам неожиданный отдых от множества торопливых человеческих ног. Но не от моих.

Тяжелые ботинки упорно давят лужи, продвигаясь вперед. Капли дождя стекают по волосам за ворот, заливают лицо. Это неприятно, но отрезвляет. Трезвость мне сейчас очень не помешает... Чужая куртка оказалась узкой в плечах, зато длиной доходит почти до колен, надежно скрывая от посторонних взглядов состояние моей одежды. В кармане куртки "человека со смайлом", как я мысленно окрестил его, обнаружилась приличная сумма. Новую жизнь на такие деньги не начать, но провести вполне прилично пару-тройку месяцев — очень даже возможно. Я запретил себе думать о том, чьей смертью были отработаны деньги, которые перешли теперь ко мне. И у меня получилось...

Легкие торопливые шаги за спиной еще ускоряются, приближаясь, и я раздраженно передергиваю плечами. Не надолго же хватило ее страха и обещания молчать. Сейчас начнется... Девица забегает вперед меня и нагло упирает руку в мою грудь. Я молча обхожу ее и следую дальше. Она хмыкает и спрашивает в спину.

— Убьешь меня?

— Нет.

— Не сейчас?

— Никогда, если ты замолчишь.

— Куда мы идем?

— Не знаю. Подальше отсюда.

— Отпустишь меня?

— Нет. — Отвечаю, не задумываясь, будто вопрос давно решен. — Ты теперь — моя.

— Хорошо. Они будут меня искать.

— Они мертвы.

— Их друзья будут меня искать. Не найдут моего тела — и начнут поиск.

— Значит, они тоже умрут. Заткнись, пожалуйста, и не мешай мне думать.

Подумать есть о чем. События этой недели восстановились в памяти почти полностью, при этом они обрели последовательность и даже своеобразную логику. Логику сумасшедшего. Я сижу в баре — знакомлюсь с рыжей — еду к ней — она пытается убить меня. Весьма необычным образом, но настроена она явно серьезно. Затем — небольшой провал в памяти. Смутно помню еще одну девицу, длинноволосую, которую приглашаю войти. Снова провал. Когда я прихожу в себя, на теле моем не остается ни малейшего следа издевательств рыжей маньячки. И это за четыре-то дня? За четыре, если верить Серому, а ему я верю.

После этого начинаются странности, хотя и до того было не скучно. Я странно чувствую и веду себя. У меня начинаются приступы острой боли, слуховые галлюцинации. Меня снова пытаются убить, на этот раз более... традиционно. Но, получив два смертельных пулевых ранения от приветливого незнакомца, я, вместо того чтобы умереть, как порядочный человек, впадаю в священную ярость, называю себя "живущим вечно", начинаю разговаривать с собственной кровью, бегать на четвереньках и кусать людей. Убивать людей, если быть точным. Состояние аффекта? Возможно.

Мне и раньше случалось впадать в буйство, однако ничего подобного при этом не происходило. Обычный мордобой, не более, для особо опасных ситуаций — нож. Никаких когтей и зубов. Даже в припадке ярости меня не тянуло пить кровь и насиловать девушек. Девушка! Идиот, у меня же есть живой свидетель!

Оборачиваюсь к новой знакомой, торопливо семенящей по улице чуть позади меня.

— Ты... как тебя зовут?

— Света, Светлана.

— Эти двое... Как они называли себя, как обращались друг к другу?

— Никак. Никак не называли. Просто говорили "Эй!" или "Эй, слышь?".

— Осторожничали при тебе... Собирались отпустить?

— Нет, — она запинается и останавливается. — Нет, не отпустили бы.

— Тогда зачем? Могли хоть паспортные данные при тебе зачитывать, если все равно потом...

Маленький подбородок с ямочкой упрямо вздергивается.

— Я сбегала два раза. Пыталась рассказать... Они вернули меня.

— Почему не убили?

— Хотели. Длинный хотел. Но жирному я нравилась. И он говорил, что не может без бабы, а искать новую сейчас рискованно.

— Что они делали вчера?

— Ждали звонка. С утра нервничали, спорили. Вечером им позвонил кто-то, и они сразу ушли. Вернулись через пару часов примерно. Длинный хотел выпить, а жирный ему не давал, говорил, нужно дождаться расчета с заказчиком. Потом они пришли ко мне... сказали — попрощаться...

— Кто-нибудь заходил к ним вчера?

— Нет, никого не было. — Светлана поднимает глаза на меня. — Только ты.

— Когда?

— Что — когда?

— Когда я пришел?

— Ты что... сам не помнишь?

— Просто скажи, когда я пришел!!!

Она вздрагивает и в страхе отступает назад, оглядываясь по сторонам. Дождь не утихает, да и рано еще, улицы почти пусты, и никто ничего не увидит, если я сверну ей шею прямо здесь и сейчас, верно?.. Мне кажется, что она задумывается, не сбежать ли от меня. Но мы оба слишком хорошо знаем, насколько бессмысленной будет эта попытка.

— Ладно, ладно, прости. — Я примиряюще протягиваю ей руку. — Ты же не понимаешь... Хорошо, представь себе, что я — твой друг, которого там не было. Расскажи мне подробно, что случилось. Что ты видела?

— Хорошо. Они вернулись и... были со мной. Час, наверное, не больше. Потом в дверь позвонили, длинный пошел открывать. Они решили, что это заказчик привез деньги. Толстяк остался. Минут через пять в комнату ворвался ты...

Я выразительно приподнимаю бровь и грожу ей пальцем.

— Да, помню. В комнату ворвалось Оно. Не человек, не такой, как ты... сейчас. Оно рычало и стояло на четвереньках. Не так, как могут стоять люди, не на руках и коленях, а как... как кошка, на всех пальцах. И спина выгибалась, как у кошки. Глаза... слишком большие. И красные. Зубы слишком длинные, просто торчали изо рта, а когда Оно кинулось на толстяка — еще больше выросли. Оно прыгнуло через всю комнату, сбило толстяка на пол и начало его... есть.

— А вот с этого места поподробнее!

— Тебе приятно про это слушать?

Я вглядываюсь в глаза, которые внимательно вглядываются в меня. Нет, она не иронизирует, не шокирована, просто пытается понять, с кем имеет дело. Умница. Вредная, но не дура. И не известно еще, хорошо это или плохо для меня.

— Мне нужно это знать, ясно? Рассказывай.

— Оно его кусало, царапало и слизывало кровь. Потом присосалось к шее. Толстяк хрипел, потом умер.

Таким будничным тоном, будто сотни толстяков каждый день умирают у нее на глазах точно таким же образом...

Я отворачиваюсь и несколько минут рассеянно бреду вперед, не разбирая дороги. Что же это у нас получается...

— Послушай... — говорю я, резко оборачиваясь к своей спутнице и, естественно, опять заставляю ее вздрогнуть. — А что-нибудь еще... нечеловеческое... было? Шерсть там, когти...

— Ты не был похож на оборотня, — отвечает она, покачивая головой. — Нет, скорее — на вампира. На взбесившегося вампира, вампира-психа. Ты — вампир?

— Нет! Не знаю.

Слово, которого я старательно избегал до последнего, теперь произнесено. Вампир. Я стал вампиром? А пес его знает... По крайней мере — если верить девушке — я не простой псих. В худшем случае — псих-вампир. Бред...

— Почему ты хотела, чтобы я убил тебя?

— Я не хотела умирать, нет. — На лице ее изображается что-то вроде улыбки. — Просто не хотела, чтобы ты делал мне больно. Смерти я не боюсь, боль намного хуже.

— Смерть может быть очень болезненной...

— Может. Но ты убиваешь быстро. Я видела. Мне было больно две недели, каждый день, и это не кончалось. А так... так было бы больно всего пару минут. И все бы закончилось... — Светлана прикасается пальцами к шее в том месте, где на коже виднеются две одинаковые ранки, припухшие по краям, и мне становится почти стыдно. Но ненадолго.

Да, я мог сделать с ней что угодно, но не сделал же. Да, ее насиловали, чему я сам был свидетелем. Да, две недели подряд, если верить девице, а она пока на лжи не попадалась. Ей было больно? Охотно верю. А еще я верю в то, что ничего не происходит просто так. Все, что с тобой случается, оно или за что-то или для чего-то. Или наказание, или урок, или возможность. Решать, что именно, — личное дело каждого. Все это знают, и все предпочитают не помнить об этом, корчась в приступах слезливой жалости к себе и другим попеременно. Со мной этот номер не проходит. Впрочем, она, кажется, и не пытается вызвать жалость к себе. Это хорошо. Похоже, мы оба получили возможность. Осталось придумать только, как ее лучше использовать, усвоив урок и не превратив в наказание...

— Ты пойдешь со мной.

— Мне все равно некуда идти...

— Будешь беспрекословно подчиняться мне и помалкивать. Начнешь мешать — я от тебя избавлюсь. Ясно?

— Да.

— Надеюсь, что ясно. Для твоего же блага.

Я уже знаю, куда мы пойдем. Марина отказала мне в любви, но не в дружбе, а значит — в беде не оставит. На ближайшей остановке я запихиваю свою новую знакомую в трамвай и забираюсь следом. Общественный транспорт сейчас предпочтительнее не потому, что я скряга и жалею лишнюю двадцатку на такси. Не только поэтому. Просто водитель такси запомнит нас, потому что мы будем на его личной территории, потому что будем представлять опасность, как любой человек, которого пускаешь в салон автомобиля, особенно — на заднее сиденье. А я не хочу оставлять след. Водитель трамвая, усталый не выспавшийся человек, которому меньше всего хочется знать, кто сидит у него в вагоне, сейчас предпочтительнее таксиста, который станет разглядывать девушку и расспрашивать меня.

С тоской вспоминаю о своем "Фиате", оставленном где-то у моря. Я бы, пожалуй, сумел найти дорогу к домику рыжей маньячки... Но возвращаться за автомобилем в нынешних обстоятельствах — глупо и неосторожно, а чутье подсказывает, что мне сейчас придется быть чертовски умным и хитрым, как беременная лисица.

В дороге у Светланы случается истерика. Сначала она просто начинает раскачиваться взад-вперед на жестком сиденье и бормотать что-то себе под нос. Потом принимается тихо хихикать, бормотание становится громче, и я разбираю слова.

— Трясясь в прокуренном вагоне... Трясясь в прокуренном вагоне — трусись в прокуренном вагоне — туси в прокуренном вагоне — трусы в прокуренном вагоне — не трусь в прокуренном вагоне... — Хихиканье переходит в истерический хохот со слезами, а изначальный вариант фразы превращается во что-то вроде "Трясясь в прокуренном в агонии...".

Поначалу я пытаюсь ее успокоить, потом выхожу из себя и пинаю в бок, в конце концов — успокаиваюсь и перестаю обращать внимание. Ладно, истерика так истерика. После событий этой ночи — совсем не удивительно. Странно, как я сам еще не валяюсь в припадках нервного хохота с выпученными глазами и пеной у рта.

Старушка, сидящая напротив нас, возмущенно поджимает губы и цедит сквозь зубной протез:

— Допилась...

Остальным пассажирам, а их не больше десятка, вообще глубоко плевать на все, что не затрагивает конкретно их. Они используют время пути на работу (куда же еще в семь утра-то ехать трамваем?) с максимальной пользой — досматривают обрывки снов, вздрагивая и приоткрывая глаза на остановках. Спустя какое-то время Светлана успокаивается и тоже засыпает, привалившись к моему плечу. Голова девушки сползает мне на грудь, теплое дыхание щекочет шею. Я пытаюсь дышать реже и тише, чтобы не тревожить ее. И без особых усилий перестаю дышать вовсе.

Отлично! — проносится в моей голове. Пробовали не дышать? Очень рекомендую! Потрясающе действует на мозг и вообще тонизирует! Непременно попробуйте! Как, вы все еще дышите? Тогда мы идем к вам!

Жаль, мне нельзя сейчас истерить. С каким наслаждением я выбил бы пару трамвайных стекол и десяток-другой зубов у того, кто заварил всю эту кашу! Но кондуктор уже объявляет нашу остановку, поэтому я подхватываю под руку вялую со сна девушку и тащу ее к выходу.

— Приехали, что ли?..

— Приехали. Дальше пешком.

Оставшуюся часть пути мы проделываем молча. Светлана усиленно моргает припухшими от слез и сна глазами, и вид у нее при этом такой, будто она надеется, что все еще спит и сумеет проснуться.

Я не без злорадства наблюдаю за ней: нет, дорогая, ничего не выйдет! Мы с тобой по уши в дерьме, в глубоком и бурном месте, а до берега еще плыть и плыть. Во всякой ситуации можно найти что-нибудь приятное; в нынешней хорошо то, что плохо не мне одному. Дождь успел прекратиться, но легче от этого не стало. Не в том я настроении, чтобы преисполняться благодарностью к судьбе за подобные мелочи. То, что я выжил после двух попыток убийства, не может не радовать, но можно ведь было и вовсе обойтись без этих драматических эффектов. Жизнь и так не казалась мне скучной. Впрочем, сейчас я готов списать злодейке-судьбе все ее промашки и издевательства за возможность обсушиться в теплой квартире и переодеться в сухое и чистое.

Марина — ранняя пташка — не спит. Окна кухни в ее квартире выходят на улицу, и сейчас они светятся теплым уютным светом. Из-за двери приглушенно звучит музыка. В последний момент я соображаю, что Марина может быть не одна. Не хотелось бы отвлекать ее от воркования с новым любовником, да и знать, кто именно пришел мне на смену, нет ни малейшего желания, но... Не зря же мы, в конце концов, тряслись в трамвае через полгорода! Я бросаю взгляд на Светлану, бледную, осунувшуюся, близкую к обмороку, и решительно стучу в дверь.

Марина открывает почти сразу, будто знала заранее, что я приду, и караулила у двери. И при первом же взгляде на меня ее лицо искажается в злобной гримасе.

— Уходи!

— Марина, что...

— Даже говорить с тобой не буду, просто уходи! Убирайся!!!

— Марина, Марина! — Я понятия не имею, почему она так зла, а потому не знаю даже, за что оправдываться, чтобы ее успокоить. Поэтому просто тяну время, повторяя, как дурак, ее имя.

— Ты не переступишь порог этого дома! Уходи! Уходи!

— Да помолчи же ты! — От моего крика одновременно вздрагивают обе женщины, а я спешу воспользоваться паузой. — Не знаю, что ты там себе придумала, но у меня серьезные неприятности, я не просто загулял или запил, меня убить хотели...

— Тебя убили, понял? Ты уже мертв! Я предупреждала тебя, я просила тебя... Но тебе нужно было сделать шаг именно в эту сторону, да?! Ты сделал свой выбор, так что ко мне теперь лучше даже не приближайся!

Я изо всех сил пытаюсь не поддаться заразному безумию и мыслить спокойно.

— Ок. Не хочешь пускать меня — возьми хотя бы девушку. Я перебьюсь где-нибудь, но ей нужно поесть и обсохнуть, ей нужен врач и...

— Нет. Никаких твоих девок!

— Да я с ней даже не спал! Ты же не даешь ничего объяснить!

— Ты думаешь, я слепая? На ней твоя Печать!

Именно так и говорит Марина — Печать — с многозначительной большой буквы "П"! И захлопывает дверь у меня перед носом. Вот и согрелись в тепле и уюте... Я внимательно разглядываю Светлану, успевшую примоститься на ступеньках лестницы. Печать, печать.... какая еще моя печать?..

— По-моему, она видела твой укус у меня на шее, — объясняет девушка.

— И очень испугалась. Да и разозлилась неслабо. Значит, она знает, что со мной происходит.

— А ты сам — нет?

— Понятия не имею. До вчерашнего дня не замечал за собой ничего необычного, кроме неумеренной тяги к спиртному и бабам...

— То есть, вообще ничего необычного, — подытоживает Светлана с ухмылкой. — Не знаю, как ты, а я есть хочу. И спать.

— На твоем месте я бы не напоминал о еде спутнику-кровопийце.

Я пытаюсь говорить угрожающе, но, видимо, усталость моей новой знакомой дошла уже до такого предела, что ей совершенно не страшно. Она только хмыкает и с видимым усилием поднимается со ступеньки.

— Если мы не найдем еду и кровать в ближайший час, я сама попрошу тебя прекратить мои мучения. Тогда хоть один из нас будет сыт... Куда пойдем?

— В бордель.

4

Я никогда не отказываю в помощи людям, услуги которых могут понадобиться в будущем. Поэтому мне есть куда пойти даже в том случае, когда отворачиваются любовницы и теряются друзья. За пару носов и ребер, сломанных в прошлом году по просьбе хозяина борделя, сегодня я получаю дешевый, но чистый номер без окон (а на кой они?) и с одной кроватью (других здесь не было отродясь). И минимум любопытства со стороны персонала. Должники — самые надежные деловые партнеры, особенно если их преданность подкрепляется страхом. А этот лучше других знает, на что я способен, когда разозлюсь...

Девица с лицом унылого крокодила (такая даже в борделе может не опасаться за честь и достоинство) молча уходит с деньгами, полученными от меня, и возвращается через полчаса с пакетом гамбургеров и бутылкой воды из забегаловки напротив. Светлана брезгливо разглядывает тощую котлетку, заложенную между половинками булочки. Потом вздыхает и принимается за еду. Я же пока совсем не голоден, но интуиция подсказывает, что ключевое здесь слово — "пока". Впрочем, у меня есть ходячий запас прямо под рукой. На случай чего. Сам поражаясь собственному цинизму, я с удовлетворением наблюдаю за тем, как девушка поглощает пищу. Лучше бы, конечно, накормить ее мясом с кровью, хорошими фруктами... Ей придется хорошо питаться, чтобы не умереть от истощения.

"Запас" сообщает, что хочет помыться, и удаляется в шкаф, в который чудо-сантехники умудрились втиснуть ванночку с душиком и унитазик, иначе это лилипутское уродство не назовешь. А может, они сначала установили "удобства", и уже вокруг них собирали стены?..

Мысленно одергиваю себя — не о том думать надо! — и подбираюсь к пакету с остатками гамбургеров. Пахнет не очень, но мне только в плане эксперимента... Откусываю, аккуратно пережевываю и прислушиваюсь к ощущениям. Дрянь какая-то! Хочется сплюнуть, пока не стошнило. Но это, конечно, не показатель: от такой еды я бы и неделю назад в восторг не пришел. Завтра нужно попробовать что-нибудь действительно съедобное и определить, насколько это окажется съедобным для меня. Пока же я забираюсь на чудовищно высокий табурет у стены и закуриваю. Единственное неизменное удовольствие в этом подлом мире...

Светлана выбирается из крошечной ванны и забирается на кровать.

— И долго мы будем здесь прятаться?

— Мы не прячемся. Нам просто нужно время подумать.

— И долго мы будем думать?

— Как пойдет.

Девушка вытягивает ноги перед собой, задирает полотенце до самых ягодиц и принимается осторожно ощупывать синяки и ссадины, морщась от боли.

"Хорошие ножки, — замечаю я. — Просто отличные...".

От резкого движения полотенце соскальзывает с высокой груди, падает к животу, но Светлана не обращает на это внимания. Я различаю четкие следы пальцев на ее шее, местами багрово-фиолетовые, местами желто-синие, накладывающиеся друг на друга. Вокруг сосков виднеются темно-красные пятна, больше всего напоминающие засосы. Ясно представляю по этим следам, как именно все происходило... Кидаешь девицу на спину, потом наваливаешься сверху, раздвигаешь ей ноги коленом. Одна рука при этом остается свободной, чтобы шарить и лапать, а второй сжимаешь ей горло, чтобы держать под контролем. Ослабишь хватку — и птичка затрепыхается под тобой, сожмешь сильнее — затихнет и расслабится... Интересная игрушка...

— Возьми... — шелестит в голове уже успевший стать знакомым голос, и я резко вздрагиваю. Пачка сигарет падает на пол с неправдоподобно громким стуком. Светлана вздрагивает следом за мной.

— Ты меня напугал.

— Еще и не начал, — раздраженно обещаю я, встряхивая головой. Будто это поможет избавиться от наваждения. Впрочем, докажи мне кто-то, что от этого мерзкого голоса можно избавиться путем таких воздействий, бился бы головой о бетонную стену, пока не вышиб бы вон. Или мозги — или голос. Потому что в этой голове нам двоим не жить.

— Что-то не так? — встревоженно спрашивает девушка, наблюдая смену эмоций на моем лице: гнев, страх, растерянность, гнев...

— Да, не так. Завернись в свою тряпку получше! Я, кажется, начинаю понимать, почему нашел тебя именно там, где нашел!

— Ты о чем? — Делает вид, что недоумевает, но полотенце судорожным движением натягивает выше и туже.

— Знаешь, о чем. Не хочешь повторения истории — не провоцируй меня. Не думай, что я чем-то лучше твоих насильников. Мысли и желания у меня примерно те же.

Она бросает на меня взгляд, полный разочарования и ужаса. Ну, ясно: что угодно, хоть клыки в шею, хоть кровь пей, хоть на куски порви, но только не похотливые мысли!

— Успокойся, не буду я на тебя покушаться. — Хотелось бы верить в это самому... — Но и ты же... имей стыд и совесть...

Светлана быстро кивает несколько раз и бормочет с виновато-растерянным видом:

— Я думала, что раз ты... Ну, ты же, вроде, мертвый... И подруга твоя так сказала! Какое тут...

— Этого я еще не выяснил. Не знаю, насколько я мертв, но есть мне хочется, как живому. И поспать бы неплохо. И мне все так же не нравится холод. А женщины очень даже привлекают. Не только в качестве еды, понимаешь?

— Да, я поняла.

На всякий случай ныряет под одеяло и натягивает его на себя до подбородка. Я разуваюсь, тушу ночник и укладываюсь рядом с ней поверх одеяла, прямо в одежде. Слышно, как она отодвигается подальше, а спустя минуту шумно принюхивается и покашливает, явно пытаясь привлечь мое внимание. О, женщины!

— Ну, что еще?!

— Носочками пахнет...

— Я в них умер. А потом еще бежал через полгорода. Как они, по-твоему, должны пахнуть?

— Так это ты был заказом?! Это они тебя убили?

— Ну, да. Чего бы я еще так расстроился?

— А эти носки... Ты теперь навсегда в них останешься? — уточняет она с тоской. — Как призрак, которого убили в кандалах, так и бродит в них после смерти?..

— Света, хватит бредить. Чистых носков у меня сейчас нет, поэтому останусь в тех, что есть!

— Ну, ты мог бы...

— Ничего я не мог бы! Спи!

— Ну, воняет же....

— Хочешь узнать, как пахнет труп, обделавшийся перед смертью?

Дергается и замолкает. Блаженная тишина...

— А как тебя звать?

— Зачем меня звать?!

— Ну, обращаться к тебе как?..

И ведь боится, до чертиков боится, по голосу слышно, а все равно никак не заткнется!

— Дон.

— Это как титул?

— Это как имя.

— Такое вот имя?

— Да, такое вот имя.

— Тебя так родители назвали?

— Нет, я сам себя так назвал.

— А как тебя зовут на самом деле?

— Дон!

— Ну, хорошо... Дон. А почему — Дон?

Я понимаю, что она не отстанет. Разве что убить ее или оглушить, но мне лень шевелиться. Да и неохота оставлять за собой еще один труп, тем более — в доме человека, который помог мне...

— Дон, потому что Донор. Я постоянно кровь сдавал на донорских пунктах. Сначала из моральных соображений, потом — в голодном студенчестве — ради денег. За много лет организм привык, в конце концов, стал сдавать просто так. Поначалу был Донор, потом сократили с друзьями до короткого — Дон.

— И сейчас сдаешь?

Я оценил бы ехидство в ее голосе при других обстоятельствах, но сейчас она начинает выводить из себя. То есть, уже даже заканчивает. Еще пару фраз — и быстрый, почти безболезненный конец ей обеспечен.

— На этой неделе как-то времени не было, дел много.

— А будешь?

"Ни капли!!! — злобно шипит кровь совершенно змеиным голосом, так что даже слова с трудом разбираю. — Не смей! Ни капли...".

— Говорят, нельзя. Ни капли.

— Кто говорит?

— Голоса в моей голове. Спи.

— Может, тебя там и заразили этим?

— Что?

— Ну, я слышала, на донорских пунктах можно СПИДом заразиться или желтухой. Может, ты это... то, что с тобой сейчас, там и подхватил, когда кровь сдавал? Может, это новый вирус, который на вас пробуют, а вы ходите кровь сдавать и ничего не знаете, пока не начнется. Пока не станете зомби!

Я лежу молча и представляю себе свое терпение в виде сыпучей субстанции в песочных часах. В маленьких таких часах, не больше пяти минут. И на слове "зомби" последняя песчинка бесшумно опускается на верхушку горки. Всё. Я наугад двигаю в болтливую темноту позади себя локтем и слышу звук падающего на пол тела. Удовлетворенно вслушиваюсь в наступившую тишину. Даже не пискнула с перепугу.

— Еще одно слово — и спать будешь там. Можешь пока лечь обратно.

Среди ночи я просыпаюсь от жуткого кошмара. Мне снится, будто я лежу в комнате, отделанной черным мрамором с золотыми прожилками. Лежу на холодном мраморном столе и курю. А кто-то в белом халате со скальпелем в руке ковыряется в моих внутренностях, вытаскивает органы один за другим, демонстрирует мне и что-то с восторгом объясняет...

Едва переведя дух после приснившегося, я немедленно ощущаю холодную пустоту в желудке. Есть хочется, пить хочется, крови...

Светлана тихо посапывает во сне. Я нащупываю ночник, включаю свет и поворачиваюсь к ней. Волосы у нее светло-русые, кожа почти прозрачная. Глаза, кажется, тоже светлые, голубые. И выражение лица, как у маленькой девочки, особенно во сне. Аккуратный, чуть заостренный носик, пухлые губы сердечком. Сколько ей лет? Двадцать, шестнадцать, восемнадцать? Не возьмусь определить. Я видал проституток со стажем, которые выглядели весьма юными, но это компенсировалось жуткой старостью в глазах и в выражении лица, когда они переставали притворяться. Нет, моя девочка не из таких...

А с другой стороны — что я знаю о них, девочках? Взять хотя бы Марину. Шел к хорошей, проверенной подруге, в полной уверенности, что получу помощь и поддержку. И что в итоге? Получил от ворот поворот, смутился ее странной истерики, скис и ушел. А следовало бы плюнуть на прошлые интимности, завалиться к ней и хорошенько потрясти на предмет того, что ей известно. С применением силы, если нужно. Видно же, что она разбирается в моей ситуации гораздо лучше меня, вот и откомментировала бы...

Я представляю себе, как применяю силу к Марине, и мне становится не по себе. Нет. Не знаю, кем или чем я стал, но на такое я явно не способен. И, дай Бог, не буду способен никогда. К тому же... она действительно предупреждала меня, просила не уходить с рыжей в тот вечер. Могла бы, конечно, и объяснить, почему. К разумным доводам я бы прислушался.

Но — кто ее знает? — может, ей нельзя было говорить. Возможно, она знала Киру, но не имела права распространяться об этом. Тайная организация, обет неразглашения и все такое... Муть полная. Я уже оправдываю ее. Все, что угодно, самая фантастическая версия, лишь бы не еще одно предательство со стороны человека, которому верил как себе.

Живот сводит ледяной судорогой. Изо всех сил стараясь не терять головы, я аккуратно наваливаюсь на Светлану и прикрываю ей рот ладонью. Светлые глаза мгновенно широко раскрываются и с ужасом встречают мой взгляд. Я чувствую, как она судорожно сводит ноги и дергается.

— Тихо, тихо, я не за этим...

Несколько секунд она что-то соображает, потом понимающе моргает и отворачивается, подставляя мне шею.

"Я не за этим..." Тоже мне, благородный герой! Можно подумать, то, что я собираюсь с ней делать, намного лучше... Я стараюсь быть как можно более осторожным. Нахожу старые ранки на шее, чтобы не оставлять новых укусов. Погружаю зубы ровно на столько, сколько нужно, чтобы кровь потекла. Не позволяю себе ни одного лишнего миллиметра. И останавливаюсь, как только чувствую, что пустота внутри меня перестает быть сосущей, вгрызающейся, ледяной. Светлана не двигается. Я настороженно прислушиваюсь некоторое время. Дышит неглубоко, но спокойно. Заснула. Маленькая доверчивая дурочка, просто взяла и заснула!

Когда-нибудь я не смогу остановиться вовремя. Рано или поздно это случится. Я вспоминаю то животное состояние, в которое впал накануне, и меня передергивает от отвращения. Интуиция подсказывает, что я буду оставаться человеком ровно до того момента, когда не смогу сдержать себя — и эта девочка умрет по моей вине. Тогда уже можно будет все: пытать Марину, убивать младенцев, купаться в крови... Значит, придется хорошенько присматривать за ней. За ней и за собой.

Я выключаю ночник и снова засыпаю. На этот раз до утра и без кошмаров.

Глава третья. Благородный Оррэ.

1

Две женщины встретились в водных садах Нарраморра. Отослав неизменных сопровождающих из постоянной свиты, они остаются наедине за круглым хрустальным столом и скрещивают тяжёлые изучающие взгляды. Когда-то у них были имена. Одну из них звали Ларрой, вторую — Каторрой. Теперь к ним обращаются согласно их титулам, и обе так давно привыкли к этому, что окликнувший их по именам будет разочарован: они не отзовутся. Её царственное величество и госпожа Спящая не состоят в родстве, но похожи как сёстры. Глубокие черные глаза, тонкие профили удлинённых лиц и красивые рты, привыкшие изгибаться насмешливо и презрительно, говорят о древнем и благородном происхождении обеих. Тяжёлые волосы их уложены в одинаковые официальные причёски, увитые тёплым жемчугом: белое на чёрном. Строгие чёрные платья призваны выразить взаимное недоверие, но обильная золотая вышивка говорит о готовности к временному перемирию ради общих интересов.

— Ты бодрствуешь, Спящая? — язвительно вопрошает королева, первой нарушив тягостное молчание, но её вопрос больше похож на утверждение.

— Не будь мелочной, Великая, — отвечает Спящая ей в тон и, не дожидаясь продолжения обмена колкостями, спешно добавляет: — Нет нужды спать, когда сон мой повторяется из ночи в ночь, изо дня в день, не становясь ни более подробным, ни менее тревожным. Сейчас важнее донести смысл моего сновидения до всех, кто ещё сомневается!

— Почему никто кроме тебя не видит этого? — задумчиво бормочет королева, не глядя на собеседницу. — Почему никто больше не видит снов? Это кара или это предупреждение?..

— Потому что другие не хотят, потому что остальные боятся! Я же говорила тебе и повторяю это снова: грядет время страшных перемен! Мы должны закалить свои сердца, собрать остатки мужества, очиститься от лени, интриг и разврата, вспомнить, что мы единый народ, Аррагуа! Наши великие предки...

— Наши великие предки остались в нашем великом прошлом, Спящая. И это они трусливо бежали, спасая собственные шкуры. Мы — потомки тех славных героев, что бросали преданных слуг и кровных детей, родовые гнёзда и земли собственных славных кланов, обезумев от страха. Каких славных дел ты ждёшь от нас?.. — В голосе царственной Каторры отчетливо слышится горечь, и красные огни, разгорающиеся в её глазах, красноречиво свидетельствуют о том, что уж она-то не бежала бы ни от кого и ни при каких обстоятельствах.

— Древо разветвляется. Впервые за много веков. И я хочу, чтобы Аррагуа сделали достойный обдуманный выбор. Не просто подчинились, не важно — тебе, мне, собственной лени или обстоятельствам, но выбирали и боролись, понимаешь?

— Я очень хорошо понимаю тебя, Спящая. Но ты ставишь сложный выбор: между горькой позорной победой и не менее горьким, но достойным поражением. Я бы выбрала победу, но насколько постыдной станет она для нас? В чём будет это заключаться?

— Я не знаю. Я знаю только то, что говорю.

— А что выбираешь ты сама?

— Выбор — не моё дело, Царственная. Я должна думать о том, чтобы возможность выбора сохранилась...

— Не преувеличиваешь ли ты своё влияние, Спящая? Идет большая игра, ставки в ней велики. Игроки — первые лица, достойнейшие и благороднейшие...

— Лицемернейшие и трусливейшие, ты хотела сказать? Ошибается тот, кто считает, что сможет решать что-то единолично или с горстью влиятельных друзей. Двое придут и осуществят ветви вероятностей. А после каждому из нас придётся сделать свой выбор.

— Ты твердишь об одном и том же, но ты одна, Спящая! Во времена разветвления Древа каждый Аррагуа видит тревожные сны, призывающие размышлять и действовать в нужном направлении. Все — как один, один и тот же сон, ведь так?! Почему сновидения оставили нас теперь? Почему в этот раз всё иначе?

— Возможно, это последний наш выбор... — глухо отзывается Спящая.

Королева раздраженно ударяет ладонью по столу, от чего прозрачный хрусталь столешницы покрывается мелкими трещинами. Многие на месте Спящей предпочли бы сейчас проявить значительную осторожность. Но не она. Взгляды снова скрещиваются, и после недолгого изучения лица ненавистной пророчицы королева неожиданно усмехается.

— Я слышала, что благородный Оррэрир по-прежнему видит сны.

— Он предпочитает называть себя Оррэ, Царственная, — мягко возражает Спящая.

— Да пусть назовётся хоть летучей мышью! Я хочу знать, что он видит.

— Он не будет говорить с нами. Он давно уже оставил нас, отрёкся от образа жизни Аррагуа и ценностей нашего народа.

— Мне безразличны его убеждения, Спящая. Если окажется, что он видит то же, что и ты, это заставит меня задуматься. Но если нет...

— Он не будет говорить с нами, — повторяет Спящая с искренним сожалением.

— Значит, следует найти способ разговорить его, верно?..

2

Я открываю глаза и вижу Светлану, которая расчесывает влажные волосы, сидя на краю кровати. Заметив, что я проснулся, она откладывает расческу и протягивает мне несколько раз сложенный листок бумаги.

— Кажется, это тебе...

Разворачиваю и читаю. "Исчезни из города, если не хочешь, чтобы тебе помогли исчезнуть навсегда". Почерк каллиграфический, женский. Или похожий на женский. И незнакомый. Листок, второпях выдранный из блокнота. Подписи, естественно, нет. Пахнет духами, но вот мужскими или женскими — не поймешь, сейчас ведь почти все унисекс...

— Откуда это?

Светлана пожимает плечами.

— Нашла под дверью, когда проснулась.

— Кто-то заходил сегодня в номер?

— Когда я проснулась, пришла обслуга. Другая, не та, что была вчера. Принесла чистое белье и полотенца, спросила, не нужно ли нам чего. Я послала ее за носками для тебя. Больше никого не было.

— Носками? — Я высовываю ногу из-под одеяла и разглядываю свою босую пятку.

— Ты извини, но это было просто ужасно. В номере дышать нечем было. Я их сняла с тебя и выбросила. Вот, — она протягивает мне упаковку носков и ободряюще кивает. — Можешь надеть.

Я, конечно, недоволен самоуправством, но по сути мне возразить нечего. Поэтому молча отправляюсь в шкаф с удобствами для утреннего туалета. Когда минут через двадцать я выхожу оттуда в полотенце и носках, Светлана удовлетворенно кивает.

— Ну, вот. Чистый, розовый и ароматный. Прямо как живой!

— Не шути так. Это не смешно.

— Да ладно тебе, все смешно! Все проблемы в жизни делятся на две группы: над которыми ты можешь посмеяться — и над которыми не можешь. И те, которые смешат тебя, перестают быть проблемами.

— Когда тебя насиловали, ты тоже веселилась? — Знаю, что нечестно, но не могу удержаться.

Она мрачнеет на долю секунду, будто серая тень ложится на бледное лицо, но тут же встряхивает волосами и улыбается:

— Веселилась. За это и били.

— Извини. Не надо было так говорить...

— Тебе или мне? Да ладно. Я ничего не удерживаю: что приходит на ум, то и на языке. Так что и тебе стесняться нечего. — Она задумчиво потирает бровь и усмехается. — Веселилась, еще как веселилась. Над такими мужскими размерами грех было не посмеяться. Попадись мне нормальные мужики — загремела бы в больницу, если б выжила. Месяц бы ходить не могла, это точно. А с этими — разве что поржать... Ты ведь, вроде, чутко должен спать?

— Что?

— Ну, я с тебя носки стаскивала, ходила по комнате, с обслугой говорила, а ты даже ухом не повел. Разве нелюди... ну, не люди которые, не должны спать очень чутко, как животные?

— Может, и должны. Наверное, это потому, что я не чувствовал угрозы. Или просто нелюдь из меня хреновая...

— Мне больше первый вариант нравится, — объявляет девушка.

— В следующий раз можешь попытаться прирезать меня в постели, так и проверим.

— Нет уж, спасибо. Я тут на досуге подумала и пришла к выводу, что все еще слишком молода, чтобы умереть.

— Это хорошо. В мои планы тоже входит продлить твою жизнь на как можно более долгий срок. Будем партнерами по этому бизнесу. — Я окидываю новую партнершу задумчивым взглядом и принимаю решение. — Одевайся, пойдем в город.

— Мы больше не прячемся? И ты не планируешь исчезать?

— Не вижу смысла. У меня есть вопросы, мне нужны ответы. Где искать людей, владеющих информацией, я понятия не имею, но они определенно есть. Значит, мы немного позлим их, не выполняя требования, и они объявятся сами. В конце-концов, я люблю этот город и ни в каком другом жить не желаю.

— По-твоему, это не опасно?

— Очень опасно. Это-то и радует. — Я хищно улыбаюсь, с хрустом потягиваюсь и начинаю влезать в джинсы. — Чувствую, в ближайшем будущем у тебя появится много поводов для смеха...

Спустя полчаса наша маленькая компания, ко всеобщей радости, покидает неуютный номер. У пожилого охранника с бульдожьей мордой, вполглаза дремлющего у входа в это заведение, я оставляю нацарапанную наспех записку для владельца борделя и материальную благодарность. Старая дружба — это хорошо, однако новые наличные еще никогда не портили отношений, скорее наоборот.

Ознакомившись при свете дня с состоянием своих джинсов и прочего, я прихожу к выводу, что визит в магазин одежды откладывать дольше не имеет смысла. Подсохшая кровь может сойти за бурую грязь неизвестного происхождения, но в таком количестве даже просто грязь привлекает излишнее количество любопытных взглядов. К тому же я хочу снять номер в приличной гостинице в центре, и выглядеть мы должны будем соответственно — чисто и респектабельно.

— Сегодня мы с тобой шикуем, — сообщаю Светлане, и она радостно кивает.

Все девчонки любят деньги, даже самые хорошие и милые из них... Впрочем, что это я ворчу? Разве мальчики отстают от них в этой самоотверженной любви? Никогда и нигде, ни на шаг. Так что заткнись, дорогой Дон, и тихо радуйся, что на пару тысяч зеленых ты можешь доставить море удовольствия этой хорошенькой птичке...

Мы ловим такси, и Светлана всю дорогу весело болтает ни о чем с водителем, сидя на переднем сидении. Я — на заднем — сосредоточенно соображаю, что делать дальше. Вариантов не так много.

Первым делом мы посещаем попавшийся на глаза бутик и полностью обновляем гардероб. Не сговариваясь, берем по паре джинсов и кроссовок, а дальше наши пути расходятся. Мою спутницу смазливая продавщица увлекает на женскую половину, меня же берет под опеку болтливый парень подозрительно гейского вида. Персонал отлично вышколен, привычный, как видно, ко всякому, и потому ни мало не смущается нашим не вполне презентабельным видом.

После спринтерской пробежки (не люблю ходить по магазинам!) я становлюсь обладателем винно-бардового свитера, нескольких водолазок, черного костюма неофициального вида, пары туфель и короткого черного пальто. Продавец, вежливо покашливая, напоминает мне о белье, и я машу рукой — да, тащи и белье, и носовые платки не забудь...

Когда я рассчитываюсь за свою часть покупок, отказываясь при этом от вполне солидной сдачи, это снимает остатки напряжения. Продавец становится приятным до такой степени, что это уже почти неприятно. Я с трудом спасаюсь от его суетливого внимания в кабинке для переодевания. Облачившись в новый костюм, водолазку и туфли, перекинув через руку пальто и прихватив пакет с остальным барахлом, я удовлетворенно отмечаю, что вот теперь чувствую себя совершенно новым человеком. Или — нечеловеком. Это уж кому как. Продавец всем своим видом выказывает готовность служить и прислуживать. Время раннее, других покупателей нет, и все его внимание в избытке сосредотачивается на мне. Я располагаюсь в удобном кресле у входа и требую кофе, находя занятие парню в ожидании других клиентов и заодно себе — в ожидании Светланы.

Впрочем, она справляется довольно быстро. Как для девушки, которой у входа в модный бутик сказали "Выбирай, что хочешь, я плачу", просто сказочно быстро. Я даже не успеваю допить свой "эспрессо", когда она уже оказывается рядом. Очень строгая, даже, пожалуй, солидная. Волосы собраны в тугой узел на затылке. Костюм брючный, того же типа, что и мой, тоже черный. Короткое черное пальто с пояском. Через плечо — небольшая элегантная сумка. Мы становимся рядом, одновременно широко улыбаемся друг другу и оборачиваемся к зеркальной стене.

— Мы выглядим как "люди в черном", — замечаю я.

— Или охрана президента из американского фильма, — соглашается девушка. — Но ты же не думал, что я оденусь, как невеста Дракулы?

— Если честно, представлял себе красное кружевное платье с пышной юбкой и глубоким вырезом...

— Размечтался! — Фыркает Светлана. — Красные кружева на мне, но они только для моих глаз.

— Все-таки, надо будет как-нибудь поглядеть...

— Попробуй, — отвечает она очень спокойно, с ощутимым металлом в голосе.

Я покачиваю головой, глядя на нее.

— Хороший у тебе характер, жесткий. И нервы крепкие.

— Это не потому, что я не боюсь, Дон.

Светлана впервые называет меня по имени. Это как-будто скрепляет что-то между нами незримой печатью. Теперь она — Светлана, а я — Дон, и мы вместе. Все на своих местах.

— ...Просто я не очень-то гибкая натура. Попытаюсь прогнуться под тебя — сломаюсь. И тогда уже точно умру. Лучше не рисковать.

— Все с тобой ясно. Но ты уж если не прогибаешься, то хоть учись пригибаться. Потому что у меня ведь тоже характер...

— Главное, чтобы мужик не был мудаком, — авторитетно заявляет Светлана. — А ты не мудак.

Пока я перевариваю то, что со значительной натяжкой можно считать комплиментом, она опускается в кресло, чтобы переобуться. Поднявшись, девушка оказывается одного роста со мной благодаря каблукам. Теперь уж не посмотришь на нее сверху вниз, испуганного взгляда из-под ресниц не дождешься. Прозрачные глаза оказываются на одном уровне с моими и удивленно расширяются.

— У тебя глаза потемнели! И волосы... кажется...

Я разворачиваюсь к зеркалу лицом и подвергаю свою физиономию тщательному осмотру.

Глаза у меня серые, но при таком освещении они кажутся темно-серыми, почти черными. Так что проехали — просто игра света. Волосы... волосы определенно нуждаются в уходе более тщательном, чем торопливый душ с пакетиком бесплатного бордельного шампуня. Мой темно-русый "ежик" и в прежние времена темнел после трех дней без нормального душа. А вот то, что голова, без затей обритая практически наголо всего две недели назад, теперь украсилась вполне лохматой шевелюрой... Ну, это, допустим, ускоренная регенерация. Если уж сквозные раны на ладонях без следа исчезли за несколько дней, то почему бы волосам не отрасти быстрее обычного? На фоне прочих чудес — совершенная мелочь. Моё, обычно вполне округлое, лицо простого славянского парня вытянулось и побледнело. Щеки запали. Широкий нос, не единожды сломанный в драках приятными и не очень людьми, как-то истончился, от чего ровно посередине четко выступил след перелома — в виде благородной горбинки. Ничего так, солидно.

Ладно. Происки это моей новой сущности или просто последствия стресса последних дней — время покажет. Ближайшие друзья меня узнают и в таком виде, враги тем более. А вот случайных встреч с многочисленными шапошными знакомыми и ментами, имеющими на вооружении мою фотографию, теперь можно не опасаться.

А менты меня сейчас разыскивают в любом случае. Наверняка — как пропавшего без вести из собственной квартиры, оставив после себя лишь кровавую лужу в прихожей, что наводит на определенные размышления. И, вполне вероятно, как подозреваемого в жестоком убийстве двух мужчин и похищении одной женщины. Не помню, чтобы я особо следил на месте преступления, но события того вечера помнятся смутно и через одно. Видел ли кто-то, как я входил в дом и как покидал его? Не было ли в подъезде и самой квартире скрытых видеокамер, которых сейчас понатыкано в каждом паршивом углу? Не говоря уже о моих "пальчиках", которых в квартире должно было остаться едва ли не больше, чем хозяйских.

Сами по себе отпечатки пальцев не стоили бы абсолютно ничего. Чтобы сделать их доказательством, следовало бы для начала найти меня и провести идентификацию. Если бы только они уже не попадали в базу как минимум дважды после славных дел моей буйной молодости. Один умный, но не очень честный человек год назад взялся подчистить мои отпечатки в ментовских базах и архивах. Вместе со всей прочей информацией о моей особе. За соответствующую плату, разумеется. Благо, дела тогда шли отлично, денег хватало, и я согласился. То есть, в смысле оплаты с моей стороны и заверений с его — сделка состоялась. Жаль только, что мне тогда не пришло в голову проверить, насколько успешно произведена "зачистка". Через какого-нибудь другого не очень честного мента. Другие тогда были насущные проблемы...

— Мы идем?.. — спрашивает Светлана, дергая меня за плечо. Судя по тону и выражению лица, спрашивает уже не в первый раз.

— Да, конечно. Забери нашу одежду.

— Все покупки, кроме того, что на нас, упакованы...

— Нашу старую одежду.

— Думаешь, она нам еще пригодится?.. — На хорошенькое лицо наползает кислая гримаска.

— Не хочу, чтобы она еще кому-нибудь пригодилась.

Светлые брови сдвигаются, предвещая упрямый спор, поэтому я просто приобнимаю ее так, что ребра под одеждой едва не трещат, и ласково повторяю:

— Дорогая, просто забери нашу одежду.

Поверх ее головы я встречаюсь взглядом с любопытными глазами продавца. Светлана, судя по изменившемуся лицу, наконец-то что-то соображает. То ли вспоминает вчерашнюю убедительную затрещину, то ли до нее тоже доходит, что не стоит так резво разбрасываться уликами с места преступления. Во всяком случае, она, к огорчению любопытного юноши, широко улыбается мне, согласно кивает, исчезает в глубине магазина и появляется снова спустя всего пару минут. С еще одним объемистым пакетом и девушкой-продавцом, которой она на ходу придумывает историю о том, как весело было на томатной вечеринке. И о том, как ее милый, то есть — я, нежно любит свои старые затертые джинсы. И о том, что если уж мне приспичило переодеться, то я сделаю это в ближайшем бутике, не доезжая до дома...

Я мысленно отмечаю, что врет она, может, и не очень складно, зато вдохновенно, искренне и чертовски естественно. Что ж... Механизм стандартный. Запомнить. Использовать при случае. Самому впредь на это не попадаться.

На улице сыро и вдвойне неуютно после теплого зала бутика. Мы синхронно вздрагиваем и так же одновременно застегиваемся на все пуговицы.

— Куда теперь? — спрашивает Светлана, зябко переступая с ноги на ногу.

— Дальше... — философски ухмыляюсь я, закуривая на ходу. И с удовлетворением отмечаю, что спустя всего десять моих широких шагов позади раздается приближающийся цокот каблуков. Естественно, она не удерживается и недовольно ворчит:

— Дальше! Очень информативно. Как я только сама не догадалась?!..

Нам не везет на прохожих, вернее — везет на их отсутствие. Пустынно и тихо, только где-то впереди, на углу, кто-то шмыгнул в подъезд и исчез, хлопнув дверью.

— Воскресенье, утро... — отвечает Светлана на невысказанный вопрос. Вот и разберись в ней: то, кажется, мысли читает, а то простые вещи простым русским языком по три раза повторять приходится...

Пройдя два квартала, мы сворачиваем ко входу в городской парк, и я без труда обнаруживаю то, что искал. Пара бомжей, щуря заплывшие глаза, лениво подбрасывают старые газеты в разгорающийся костерок под боком мусорного бака.

— Здорово, мужики! — дружелюбно приветствую я, когда до парочки остается несколько метров. — Пустите погреться с дамой.

— С дамой — это можно, — отзывается тот, что крупнее и постарше, и лениво сплевывает в костер. — Почему нет? Грейтесь. Сигарет не найдется?

— Найдется. — Я вытряхиваю на ладонь одну для себя, остальную пачку протягиваю мужику. Он тоже цепляет одну грязным пальцем, пачка же теряется в кармане драного пуховика.

— У нас и для растопки есть, — замечаю я, спокойно вываливая на кучу листьев у костерка окровавленные джинсы и прочее тряпье.

— Для сугреву бы чего... — мечтательно тянет мужик. Я согласно киваю и протягиваю заранее заготовленную сотню. Молчаливый товарищ бомжа исчезает с деньгами в кустах и минут через десять возвращается с противоположной стороны. С двумя бутылками и пакетом. Так же молча выставляет их на землю у костра под комментарии старшего.

— "Немиров". — Видим, что не "Абсолют". Хорошая водка. "Немиров", так "Немиров".

— Закусь для дамы. — Из пакета появляется сверток нарезанной докторской колбасы. Светлана, умница, издает позади меня многозначительное "угум" и, подойдя к костру чуть ближе, опускается на корточки. Выражение ее лица можно охарактеризовать как "радостное предвкушение". Может же, когда хочет!

— А это — керосин. Чтоб горело. А то сыровато сегодня... Отойдем?

Я недоуменно поднимаю глаза на выпрямляющегося мужика. Куда еще отойдем?

— Провоняетесь, — терпеливо объясняет бомж. — Виталя сам спалит. Отойдем.

Примостившись под козырьком закрытого газетного ларька, мы наблюдаем за Виталей, меланхолично подбрасывающим в костерок вещи, предварительно щедро политые керосином. Мужик разливает в три стаканчика "по сто", после чего мы молча опрокидываем каждый свой. Светлана, забавно морща нос, мужественно следует нашему примеру. Затем мы угощаемся "закусью для дамы".

Керосин в промозглом осеннем воздухе пахнет неожиданно приятно, почти сладко, как свежий хлеб. Хорошая пора... Махнуть бы сейчас на охоту с веселой компанией и симпатичной девчонкой, вот хоть бы и со Светланой! Подстрелить пару уток, сварить уху в котелке над костром... Греть озябшие руки о кружку крепкого кофе со сгущенкой, а вечером согреваться чем-то покрепче, пить, пока не поплывет голова, становясь пустой и легкой, как воздушный шар. Потом плясать у костра первобытные танцы, нести ерунду и вообще делать такое, после чего, выползая утром из палатки, поймаешь на себе смеющиеся взгляды остальных, и станет одновременно немного стыдно и очень-очень весело...

— Хорошая баба у тебя, — замечает бомж, подхватывая бутылку и остатки колбасы. Я нехотя возвращаюсь в настоящее.

— Знаю. Самому нравится.

— Ищут тебя.

— А чего меня искать? Я ведь не прячусь. Я бы и сам поискал, да не знаю, где...

— Дурной ты, — бурчит мужик через плечо. — Молодой еще...

Он медленно пересекает улицу и углубляется в парк, теряясь из виду в густых кустах. Молчаливый Виталя затаптывает остатки костра и двигается следом.

— Можем идти, — сообщаю я Светлане. — Аудиенция окончена.

— А кто это был?

— Бомжи.

— Ты их знаешь?

— Я в этом городе всех знаю.

— Прямо так вот и всех?

— Всех, кого стоит знать.

— А зачем мы одежду сожгли? Почему просто не выбросить?

— Говорят же тебе, что ищут! А тот, кто ищет, тот всегда найдет. Лучше заранее избавиться от лишнего. Мы ведь не хотим, чтобы кто-то тратил свое драгоценное время на сравнительный анализ крови, волос и волокон ткани с нашей одежды и с места преступления, правда?

— Места преступления?.. — по её растерянному лицу я понимаю, что ей не приходило в голову посмотреть на ситуацию таким образом.

— Для тебя это, наверное, место, где свершилось правосудие, да? Где возмездие настигло грешников? Боюсь, что сотрудники некоторых органов и родные покойников не отнесутся к моему поступку, как к подвигу.

— Ладно, ладно, — Светлана раздраженно выставляет перед собой руки и призывает меня заткнуться. — Я же не дура. Просто ситуация, согласись, не совсем обычная. Мне трудно думать про тебя, как про обычного преступника. Ты ведь у нас... сверхъестественное...

— Не забудь рассказать об этом, когда нас повяжут.

— Если нас повяжут, — поправляет меня девушка, хитро улыбаясь. — А тебе, значит, и водку пить можно? Я думала, обычные пища и напитки для вампиров ядовиты...

— Да, вроде, хорошо пошла. — Я прислушиваюсь к своим ощущениям. — Определенно — хорошо. Если окажется, что мне в придачу ко всем бедам еще и водку нельзя, ситуация превратится из нестандартной в катастрофическую!

— Ясно. Куда дальше?

— За мной.

На этот раз она не пытается демонстративно отстать, просто глубоко вздыхает и двигается следом.

3

Стейк. Отличный, ароматный, сочащийся кровью говяжий стейк! Вот, что мне было нужно на самом деле! Нож, вилка, фарфоровая тарелка и тонкий бокал с вином не менее тонкого вкуса. Никаких тебе трупов, луж крови, треска костей и острых клыков, пробивающихся из мучительно ноющей пасти!

"Это не то, что нам нужно. Но это хорошо! Ешь, насыщайся. Нам нужно расти, становиться сильнее! Чтобы защищаться и нападать самим".

А вот и голос крови, так некстати проснувшийся в разгар позднего завтрака, перетекающего в ранний обед. Никогда не слышал настолько серьезного тона. И никогда не видел никого, столь фанатично одержимого одной-единственной примитивной идеей. Разве что, отдельные футбольные фанаты... Если у моей внезапно проснувшейся крови есть собственный голос, то за голосом определенно стоит некая личность. И личность эта до противного незатейлива. Я, конечно, тоже не бог весть какой интеллектуал, но все же...

Может, это только начало? Детство, отрочество, юность и так далее? Тогда есть шанс, что голос в моей голове будет прогрессировать, расширяя словарный запас и круг интересов. Или дело как раз во мне? Возможно, у других вампиров, которые поумнее меня, голоса крови тоже отличаются бОльшим умом и сообразительностью?

"Глупость. Просто ты думаешь о многом второстепенном одновременно. А я всегда думаю об одном — о главном".

Ага. Значит, из нас двоих примитивен и несерьезен как раз я. Озабочен пустяками все то время, пока кое-кто заботится о главном, не покладая... не покладая чего?!

— Ты уже закончил? — вежливо интересуется Светлана, бросая алчущий взгляд на половину стейка на моей тарелке.

— Нет. Просто слушаю голоса.

Девушка с интересом оглядывается по сторонам. За двумя ближайшими столиками в пределах слышимости поглощают такие же стейки одинокие молчаливые мужики среднего возраста.

— Здесь, — поясняю я, указывая вилкой на свой висок.

— Ага. Бывает. Ты уверен, что это... нормально?

— Ну, я же — сверхъестественное, если ты еще не забыла.

— Тебе, конечно, виднее. Но я знала парней, у которых голоса в голове были первым признаком серьезных проблем...

— И что? Теперь ты предложишь мне наведаться к психоаналитику? Люди этой профессии и раньше вызывали у меня агрессию. Представляешь, что я могу сделать сейчас?

— Да ладно, ладно. Будем считать, что это абсолютно реальный и совершенно нормальный голос. Наверняка есть какой-то механизм... Что-то вроде адаптации в новых обстоятельствах... И голос дает разумные советы...

Светлана задумчиво накалывает на вилку кусочек стейка из моей тарелки, отправляет его в свой аккуратно накрашенный ротик и запивает вином. Тоже из моего бокала. Оставляя на прозрачной стенке отчетливый след помады. Мгновенно освежая в моей памяти все аргументы, руководствуясь которыми я до сих пор оставался холостяком. Ох, уж эти мне бабские привычки!..

— И что говорит голос сейчас? — уточняет девица, беспардонно опустошая мою тарелку.

— Что я думаю о пустяках, а ему приходится помнить о главном.

— Слушай, отличный голос! Очень удобно, мне бы такой! А что у нас главное?

— Охотиться. Убивать. Насыщаться. Расти. — С удовольствием отмечаю, как легкая улыбка сменяется напряженной гримасой, а сама Светлана инстинктивно откидывается на спинку стула — подальше от меня.

Я люблю пугать людей. Всегда любил. Нет ничего забавнее, и очень жаль, что я и впрямь не стал привидением с гремящими кандалами. Отличная была бы жизнь: легкость и невесомость во всем призрачном теле, для которого больше не существует материальных преград, полная свобода от ментов и прочих забот грубой жизни... И отсутствие необходимости убивать. Я ведь не люблю убивать. Так, поглядев со стороны, и не скажешь, но я действительно не люблю это дело. Просто почему-то постоянно приходится...

"Что ты знаешь о призраках, мальчишка! У этих существ не менее значительные проблемы".

Ну, вот. Теперь мы открыто переходим на личности. Боюсь, так скоро и до прямых оскорблений дойдет. А при моем-то склочном характере ничего не стоит взять и снести себе верхушку черепа из чего-нибудь крупнокалиберного. Чувствую, что если так пойдет и дальше, избавление от голоса будет стоить того...

"Опасность".

— Что?

— Я ничего не говорила.

"Опасность! Опасность! Здесь, совсем близко, другой!".

— Где?

— Да я ничего не говорила!

— Помолчи!

Светлана, наконец, умолкает. Бросает на меня возмущенные недоумевающие взгляды, но заговорить больше не пытается. Так, и что у нас с опасностью?

"В этом здании. Возможно, что в этом помещении. Осмотрись. Будь осторожен".

"Что значит "другой"? Кто? Как мне найти его? И почему он опасен?".

"Другой, такой же, как ты. Опасен, потому что намного сильнее и старше тебя".

Резкий удар невидимой рукой, с чудовищной силой, прямо в лицо. Я падаю назад, в толщу ледяной воды, промораживающей тело до самых костей. Мир вокруг закрывает мутная, волнующаяся плёнка, словно я наблюдаю за происходящим в зале ресторана со дна глубокого бассейна. Я рефлекторно вдыхаю, одновременно ужасаясь мысли, что вдыхаю воду, но в легкие попадает только холодная пустота...

— Дон! Тебе плохо?

Теплый голос, полный тревоги и страха, возвращает меня в реальность. Я по-прежнему сижу за столом, крепко вцепившись всеми пальцами в его край и судорожно разевая рот. Светлана протягивает мне бокал с вином и взволнованно повторяет слова, которые отдаются в голове многократным эхом:

— Дон! Он... Он... Онн... Выпей! Ыпей... Пей... Ей... Ей...

Остальные посетители поглядывают в нашу сторону с вялым интересом, не прекращая жевать.

"Что это, мать твою, было?!".

"Опасность!".

"Да хватит долбить мне одно и то же! Что это было? Кто это сделал?! Ты?".

"Тело. Твое тело реагирует на опасность".

"Ничего себе реакция! Так я умру от шока раньше, чем кто-то доберется до меня!"

"Оно только учится. Так же, как и ты. Опасность приближается!".

Я разом осушаю бокал, не чувствуя вкуса вина. Жаль, что это не спирт, не коньяк и даже не водка! Что-нибудь обжигающее, вышибающее дух и прочищающее мозг, было бы сейчас очень кстати. Что-то неладное творится с моим зрением: тонкий силуэт Светланы, сидящей напротив, я вижу так, словно он жирно обведен мерцающим красным маркером. Остальные люди в зале кажутся полупрозрачными, размытыми настолько, что сквозь широкую спину ближайшего ко мне парня я без труда читаю надписи на рекламном плакате. И это смутно знакомое ощущение сгущающегося воздуха...

— Оставайся здесь, — приказываю я девушке, стараясь выглядеть чуть менее взволнованным, чем это есть на самом деле. — Спокойно доешь, расплатись... — Мой бумажник падает на стол со звуком, который мне сейчас кажется звучным металлическим звоном. Я дергаюсь, и Светлана вздрагивает одновременно со мной. — Потом иди в гостиницу, запрись в нашем номере и жди меня там.

— Что-то случилось?

Лучше бы она испугалась до полусмерти, ей богу!.. На кой черт мне этот серьезный, собранный взгляд и явная уверенность, что без её помощи мне не обойтись?!

— Делай, как я сказал. Уйдешь из гостиницы — умрешь.

— А если кто-то...

— Тогда умрет он. Если тебя не будет в проклятом номере, когда я вернусь, то!...

— Я поняла, поняла!

Вот и отлично. Теперь в ее голосе страха ровно столько, что я могу не сомневаться: она будет ждать меня в гостинице. А девичья инициатива нам ни к чему, у нас своей через край...

"Он удаляется".

"Значит, придется догнать его. Я хочу увидеть этого "другого". Такого как я".

Я вскакиваю из-за стола и бросаюсь к выходу. То есть, пытаюсь броситься. Но тело ведет себя, как в тяжелом, бессмысленном кошмаре. Я мучительно долго выбираюсь из зала ресторана, столетие уходит на то, чтобы пересечь проходной банкетный зал и проскользнуть мимо барной стойки к выходу. Когда тяжелая входная дверь, наконец, закрывается за моей спиной, я целую минуту недоуменно оглядываюсь, пока мой мозг привыкает к зрелищу совершенно инопланетного города.

Когда это на улице успело стемнеть, ведь сейчас никак не позже полудня? И разве бывают сумерки густого янтарного цвета? У огромного дома напротив фасад кривится в мерзкой ухмылке. Тяжелые веки штор медленно поднимаются на квадратных глазах оконных проемов, готовясь показать мне нечто такое, что... я поспешно отворачиваюсь.

Хуже всего с людьми. Их много, их целые толпы. И они выглядят, как бумажные фигурки, вырезанные из журналов и склеенные в один безумный коллаж. Я вижу людей, огромных, как портовые краны, и других — мелких и тощих, как дворовые коты. Вижу прозрачную старушку... мерцающего ребенка... черно-белого, как на старой фотографии, парня...

Огромная волна рождается на горизонте и с нарастающим ревом приближается, угрожая уничтожить всё и всех на своём пути. Вспоминая "глюк", случившийся немногим раньше в ресторане, я настороженно вглядываюсь в нависающую над городом стену воды. Если она реальна, то почему никто больше её не видит?

"Он удаляется! Торопись, если хочешь догнать его. Он уходит!".

— Где он?! — совершенно забывшись, я ору во всю глотку, и с ужасом вижу, как изо рта моего вырывается яростное пламя. Молодая женщина, проходившая слишком близко, мгновенно вспыхивает, как тонкая сухая бумага. Спустя несколько секунд порыв ветра подхватывает горсть пепла и швыряет его мне в лицо.

Отчаявшись отделить реальность от бреда, я зажмуриваю глаза и за сомкнутыми веками вдруг ясно вижу "другого". Он выглядит, как вертикальный луч слепяще яркого света. Холодного света, навевающего мысли о северном сиянии.

"Это он", — констатирует голос крови, и я мысленно соглашаюсь. Да, это определенно он!

Он удаляется, колеблясь на ходу, как пламя гигантской свечи. Не решаясь открыть глаза, я бросаюсь вперед, ориентируясь на широкий луч "другого".

Толкаю кого-то плечом, наступаю на ногу, слышу возмущенные крики и женский визг... Кажется, кто-то пытается удержать меня, но я без особых усилий стряхиваю назойливые руки и расталкиваю тела.

"Другой" останавливается, и я понимаю, что он тоже заметил меня. Теперь, когда он перестал удаляться, расстояние между нами стремительно сокращается. Спустя короткое время я оказываюсь так близко, что глазам моим больно от яркого света "другого" даже под плотно сомкнутыми веками.

— Любопытный случай, — говорит мужской голос. Голос холодный, немного насмешливый. И по-стариковски скрипучий.

Я делаю глубокий вдох, стискиваю кулаки и открываю глаза. И цепенею, потому что прямо передо мной колышется на гибкой шее уродливая голова гигантской змеи. Тварь расправляет кожистые крылья, разевает пасть, и в этот момент впервые в жизни мне хочется закричать от страха. Бешеный вопль "Опасность! Опассноссть!" сливается в моей голове в сплошное "с-с-с-с!". Мир перед глазами заволакивает багровая тьма. Низкое рычание вырывается из моего горла, пальцы скрючиваются, царапая ладони стремительно отрастающими когтями...

В этот момент кто-то отвешивает мне такую оплеуху, что щедрость ее повергает меня на лопатки. Мир делает еще один сумасшедший оборот вокруг своей оси и возвращается в естественное состояние. Светит нормальное осеннее солнце, воздух прозрачен и светел, обычные люди ходят по улицам мимо нормальных домов. Я осторожно кошусь на тот край города, откуда надвигалось чудовищное цунами. Естественно, там нет ничего. И ни единой твари с крыльями в пределах видимости, чего и следовало ожидать.

Несколько мужиков окружили меня полукругом и что-то возмущенно втолковывают мне, размахивая руками. Пожилая женщина с глазами навыкате пронзительным голосом кричит о "дне открытых дверей в дурдоме", нагнувшись, кажется, к самому моему уху. Но я безошибочно нахожу глазами невысокого, спокойного старика с чуть насмешливым взглядом и слышу уже знакомый скрипучий голос:

— Вам надо учиться контролировать свои... душевные порывы, молодой.. кхм... человек...

— Да... — Голос после пережитого кошмара все еще не слушается меня, поэтому я срываюсь на хрип и замолкаю.

— Простите, что пришлось поднять на вас руку. Это было сделано исключительно с целью отрезвить вас. Вы хотели поговорить со мной?

— Да.

Он протягивает мне руку. Я хватаюсь за крепкую, прохладную ладонь и поднимаюсь с асфальта, заставляя возмущенный народ вокруг чуть посторониться.

— Я буду говорить с вами. Пойдемте, — с этими словами он громко щелкает пальцами и, спокойно развернувшись, прогулочным шагом двигается вдоль улицы.

Я понимаю этот хозяйский щелчок, как пренебрежительный жест в мой адрес. И готовлюсь уже возмутиться, потому что предпочитаю сразу расставлять все точки над "и" в таких ситуациях... Но — вовремя замечаю неожиданную тишину в радиусе десяти метров.

Люди вокруг застывают на своих местах с пустыми глазами, рассеянно опустив руки. Спустя несколько секунд их лица принимают осмысленные выражения. Мужик неподалеку протирает глаза, словно только что очнулся от глубокого сна, пронзительная тетка недоуменно оглядывается по сторонам с видом человека, который забрел не туда. Толпа начинает расходиться по своим делам, скользя по мне равнодушными взглядами. Я нахожу глазами спину старика, который медленно, но уверенно удаляется от меня, и двигаюсь следом, без труда нагоняя его.

В тот момент, когда я ровняюсь с ним и бросаю любопытный взгляд на строгий горбоносый профиль, старик неожиданно коротко кивает. То ли мне, то ли своей уверенности, что я последую за ним, а может — собственным мыслям или словам невидимого мне собеседника. Скорее — последнее, потому что как только я открываю рот, чтобы заговорить, он вскидывает руку в предупреждающем жесте. Я пожимаю плечами и замолкаю. Ладно, помолчим, как суровые мужчины. Всё равно я теперь от тебя не отстану, если только ты не растворишься в воздухе, щелкнув пальцами! Впрочем, с него ведь станется... Ищи его тогда!

Так мы и следуем дальше: раздражающе спокойный старик, улыбающийся и кивающий время от времени собственным мыслям, и я — напряженный и злой, не сводящий внимательного взгляда со спутника.

Наша совместная прогулка занимает не меньше получаса. Миновав старый центр города, мы углубляемся в не менее старые окраины. Они состоят в основном из уродливых "самостроек" местных и благородных развалин двухсотлетних домов, обрушившихся в напрасном ожидании часа своей реконструкции.

Наконец, старик замедляет и без того неспешный шаг, приближается к высокому каменному забору и останавливается у старинной кованной калитки. Интересно, каким чудом она сохранилась в захолустном районе, хозяйственные обитатели которого уже много лет назад растащили всё мало-мальски ценное по собственным норам?

Здание, прячущееся за рядами огромных дубов и рослых каштанов, больше всего похоже на заброшенную готическую церковь. Острые шпили его не увенчаны крестами, многие из них вообще разрушены, напоминая песочные замки у моря, раздавленные пяткой неосторожного строителя. Но есть в этом строении мрачная торжественность, которая встречается в культовых сооружениях всех времен и народов. Жилые дома не выглядят так, сколько бы ни простояли. В узких высоких окнах местами угадываются остатки цветных витражей.

Увлекшись изучением странного дома, я едва не пропускаю тот момент, когда старик пытается негостеприимно захлопнуть калитку перед самым моим носом.

— Эээйй, почтенный!.. — возмущенно вскрикиваю я, протискиваясь в уменьшающуюся щель и одновременно сам себе удивляясь: почтенный? Из каких закромов я вытащил это словечко?! Впрочем, язык не повернется окликнуть вот этого, нездешне строгого, словами "Эй, мужик!", "отец" или "дядя"...

— Что еще? — возмущенно повышает голос старик, глядя на меня так, будто видит впервые.

— Вы хотели... вы обещали поговорить со мной!

— Я привел вас в чувства и спас от толпы, молодой человек! Цените мое время. Я не могу тратить его на вещи, у которых не предвидится развития!

— Я тебе не вещь. — Неожиданно презрительный тон старика вызывает приятное бешенство, развеивая благодарную почтительность без следа.

— Тогда напряги свой несовершенный мозг и сделай верные выводы! — следует еще одна попытка захлопнуть калитку, и после недолгой борьбы старик побеждает.

Кивнув мне напоследок, он с достойным видом удаляется вглубь заросшего парка, по тропинке, ведущей к дому. Но я не настроен уступать. Только не сегодня. Только не ему и не сейчас, когда у меня появилась надежда хоть что-то прояснить в кровавом кошмаре последних дней!

Поэтому я просто перемахиваю через забор, отряхиваю ладони, одежду, и догоняю "почтенного".

— Как?.. Мерзкий мальчишка!

Изумлению настигнутого мной старика нет предела. Такое впечатление, что дом его окружен непроницаемыми преградами, и на пути моём должны были встать мины, ловушки и колючая проволока под напряжением, а не полутораметровая стена со слоем грязи на крошащемся камне.

— Я хочу знать, что со мной происходит! И ты мне расскажешь! Я ведь не просто сошел с ума, верно? Что-то происходит со мной! Я меняюсь, становлюсь другим существом...

— С чего ты взял, что я знаю?! — старик брезгливо и без особого труда выдергивает из моих рук рукав пальто, за который я схватился в тщетной попытке задержать его.

— Ты знаешь!

— Хорошо, мальчишка! Ты прав и в том, и в другом! Ты становишься другим существом и одновременно сходишь с ума! Доволен? Теперь оставь меня, ибо...

— Ну, да, сейчас я просто развернусь и уйду! Нет, мне нужны подробности!

— Всё в порядке, Оррэ? — В пылу спора мы незаметно добрались до ветхой двери, и теперь она распахивается, пропуская наружу высокого стройного мальчика лет тринадцати. Не услышь я только что собственными ушами, как звонкий голос срывается на характерный для ломающегося мальчишеского голоса хрип, поклялся бы на чем угодно, что это девчонка. Девочка-подросток с кукольным лицом, золотыми кудряшками и ярко-зелеными глазами, просто барби-детеныш какой-то! Правда, одежда на подростке совершенно не девичья. Больше всего это похоже на рабочую робу... или на кимоно, бывшее белым давным-давно. Во всяком случае, сейчас цвет одежды наводит на мысль о том, что парня завернули в эти тряпки ещё при рождении.

— Всё в порядке, малыш.

Голос старика звучит неожиданно мягко. Я пристально вглядываюсь в мальчишку: хорош, красавчик, и совершенно не похож на этого "оррэ". Внук? Сын? Ученик? Или просто любовник?

— Ты не только глуп и невоздержан, но еще и развращен без меры, — замечает старик, осуждающе кивая головой в мою сторону.

Мысли читает? Или меня красноречиво перекосило, когда я представил себе, как ласкаются этот куклёныш и старый хам?..

— Этого глупого полукровку инициировал некий безмозглый ругулл, малыш. И теперь он привязался ко мне, потому как последние крохи разума нашептали ему, что я знаю ответы на его вопросы.

— Понятно, — отвечает "малыш", изучающе глядя на меня.

Хотел бы я иметь возможность ответить так же! Меня укусил безмозглый ругулл? О, спасибо вам, Оррэ, теперь мне всё ясно!

— Но ты же знаешь ответы?

— Я знаю, — нехотя признает старик, не глядя на меня. — Я могу объяснить ему. Но он проживет не намного дольше, чем продлятся мои объяснения. К чему тратить время, малыш? Оно не бывает лишним. Давай лучше войдем и продолжим наши изыскания. Сдается мне, что я неожиданно обнаружил довольно интересное решение...

Мальчишка упрямо вздергивает подбородок и улыбается мне, обнажая тонкие длинные клыки. Слишком длинные для нормального ребенка. Я улыбаюсь ему в ответ. Любовники они или нет, но что-то подсказывает мне, что старик уступит просьбам подростка, а он явно хочет, чтобы я вошел в этот дом.

— Кстати, о твоих изысканиях, Оррэ... Мне кажется, это именно то, что ты искал.

— О чем ты, малыш? — Старик недоуменно оглядывает меня с ног до головы, явно сомневаясь, что он когда-нибудь искал нечто подобное.

— О твоих... углубленных исследованиях... Тебе же нужен был сговорчивый "светляк"?.. Для предметного изучения некоторых особенностей...

Мальчишка тщательно подбирает слова, пытаясь говорить так, чтобы его понял только один из нас. И делает он это явно не для меня. В конце концов, в глазах старика отражается понимание, он вздрагивает всем телом и бросает на меня восхищенный взгляд.

— Малыш, ты стал моей новой памятью и свежими глазами, клянусь! Он будет сговорчив, что ему еще остается, ведь так?! О, да! Это то, что нужно! Великолепный живой организм! Наглядное функционирование!..

Мгновенно переменив свое отношение, старик хватает меня за руку и почти силой втаскивает в дом, следом за довольно ухмыляющимся мальчишкой. Судя по морю удовольствия, плескающемуся в его хитрых зеленых глазах, легко представить, что изыскания старика относятся к области кулинарных экспериментов, плодами которых наслаждается этот зубастый недоросль. В полутемном холле хозяин буквально швыряет меня в пыльное, ветхое кресло и сообщает до тошноты торжественным голосом:

— Ты будешь иметь честь быть мне полезным... эээ..как тебя?

Я перехватываю смеющийся взгляд мальчишки, маячащего за спиной старика. И напоминаю себе, что теперь и сам неплохо скалю отличные клыки при необходимости.

— Эээ? — повторяет Оррэ.

Ну, да, конечно, я ведь свожу на нет весь пафос этого момента, затягивая паузу.

— Дон.

— Ты будешь иметь честь быть мне полезным, Дон! Дон? Что за нелепое имя? Твои родители и впрямь нарекли тебя так?..

4

Я покидаю дом старика Оррэ спустя примерно час.

Большую часть этого времени мы потратили на обсуждение условий договора. О своих изысканиях старик говорил весьма туманно, старательно избегая сути того, для чего я ему понадобился. После получаса бессмысленного топтания на месте и повторения одних и тех же изысканных фраз и утонченных ругательств, я махнул рукой и согласился. Оговорив, правда, пункт, согласно которому им запрещалось — собственноручно или при помощи других — убивать меня, способствовать моей смерти или доводить до самоубийства. Старик уверил меня, что в его планы входит продлить мою жизнь на как можно большее время (потому как я буду иметь честь быть ему полезным и тому подобная чушь), но, к сожалению, мне вряд ли стоит планировать свои дела на срок, превышающий месяц. Я также потребовал с него обещание, что мне не придется убивать или причинять страдания другим существам против моей воли.

Взамен я дал слово не покидать без разрешения дом Оррэ и всячески способствовать успешному проведению его исследований, он же торжественно поклялся незамедлительно давать по возможности полные и правдивые ответы на любые вопросы касательно моей новой сущности и природы всего происходящего со мной.

Мне пришлось особо оговорить присутствие рядом со мной Светланы, выторговав ей при этом полную свободу и неприкосновенность со стороны обоих обитателей этого дома. Я сомневался, стоит ли тащить её сюда за собой, но ничего лучше так и не придумал. На всякий случай добавил, что старику и мальчишке запрещается чинить нам с девушкой препятствия в общении наедине и в постоянном свободном доступе друг к другу.

Услышав про девушку, паренек явственно оживился и замерцал в полумраке зелеными глазками. Не знаю, к какому роду нечисти или биологическому виду он относится, но подростковый интерес к противоположному полу на его лице читался вполне себе человеческий. Старик так часто сокрушался о том, что долго мне не протянуть, а парень с таким живым интересом встречал любое упоминание о Светлане, что я не поленился уточнить: пункты договора, касающиеся безопасности девушки, остаются действительными и после моей смерти. В случае моей смерти. Так звучало оптимистичнее. И плевать, что там ворчит старый Оррэ.

В конце концов старик объявил, что стороны пришли к соглашению, так что теперь остается только "скрепить договор кровью". Он еще раз с преувеличенно серьезным видом зачитал все пункты договора. Я извлек из кармана верный перочинный нож и приготовился пускать кровь, выискивая на клочке бумаге, исписанном вдоль и поперек, свободное место. Сладкая парочка поглядела на меня, как на совершенного идиота. Потом старик спохватился и напомнил "малышу" назидательным тоном, что я ещё совсем не знаю жизни и обычаев, а потому им придется быть снисходительнее к моему невольному невежеству.

После чего он старательно и четко проговорил несколько фраз на какой-то тарабарщине, состоявшей, кажется, из одной только буквы "р" и парочки гласных. Мальчишка проделал то же самое. Я прорычал свою клятву вслед за ними, листок вспыхнул и испепелился в руках старика, на мгновение ярко осветив пыльный сумрачный зал и наши важные лица.

В этот момент в моей голове прогремел пушечным грохотом восторженный крик:

"Я скрепляю договор!!!".

"Я скрепляю договор", — повторили в унисон два тихих голоса — старика и подростка, в то время как сами они по-прежнему торжественно молчали.

— Эта кровь!.. Кажется, в моей голове поселилась совершенная дура! — пожаловался я.

— И не одна, мой друг. И не одна... — сочувственно улыбнулся старик.

В этот момент я даже испытал в отношении него определенную симпатию. Впрочем, это продлилось недолго...

Светлану я обнаруживаю там, где ей и положено быть согласно полученным от меня указаниям. И в том самом состоянии, в котором она максимально удобна для транспортировки в наше новое жилище. Она взволнована, она напугана, утомлена ожиданием, безумно рада моему возвращению и так возбуждена, что не способна задавать лишних вопросов.

Мы покидаем гостиницу, ловим такси до окраины города и последние несколько кварталов пути проделываем пешком, повинуясь голосу моей паранойи. При этом я почти уверен, что слежки за мной пока ещё нет. "Хвосты" и просто недоброжелательные взгляды я шкурой чувствовал ещё до всех этих "чудесных" перемен, в бытность мою обычным человеком с не очень чистой совестью и массой врагов. Теперь моё чутьё обострилось до степени болезненного. Это неудобно, потому что я (и в этом дура-кровь была совершенно права) не могу сосредоточиться на своих мыслях, отвлекаясь на каждый запах и шорох, на всякую подозрительную мелочь. Но это же и хорошо, потому что врасплох меня теперь никак не застанешь.

По пути я рассказываю Светлане наполовину правдивую и значительно усеченную версию истории о том, как я нашёл друзей, любезно согласившихся предоставить нам собственный кров и всяческую помощь.

— Значит, это старик, который живёт с мальчишкой... кстати, кто он ему? — уточняет девушка, и я понимаю, что значительно переоценил степень её растерянности. Она уже почти спокойна, по привычке готовится к новым неприятностям, и пытается подробно разобраться в ситуации, в которую я тяну её следом за собой.

— Возможно, родственник. Дальний. Они совершенно не похожи, но относятся друг к другу очень тепло. Вообще-то, я не очень разбираюсь в отношениях этих... других.

— Они — вампиры? Ну, или кто ты там... Короче, они такие же как ты?

— Старик — наверняка такой же. Я это чувствую. И голос крови так говорит.

— Тот, что в твоей голове? — она почти не скрывает иронии.

Ладно, я и сам не могу заставить себя относиться серьёзно к голосу, которого не слышит никто, кроме меня.

— Да. Так что в отношении старика я не сомневаюсь: он такой же. И он расскажет мне, почему это происходит и что с этим делать.

— Почему же не рассказал сразу?

— Мы составляли договор. — Предупреждая вопросы, уже готовые сорваться с её языка, я поспешно продолжаю: — Договор — это какая-то очень важная для них формальность, так что пришлось согласиться. Они и так идут мне навстречу. И выбирать-то особо не из кого...

— Формальность?..

— Да, просто так у них заведено. А как только закончили с договором, я тут же помчался за тобой, потому что не сомневался, что ты напугана до полусмерти... И переживал за тебя: мало ли, что могло случиться!

— О, Дон!..

Глаза девушки теплеют. Как я и рассчитывал, все расспросы мгновенно отходят на второй план.

— Я правда ужасно боялась. И за тебя, и за себя! Думала — вдруг ты не вернёшься? Где бы я тебя искала тогда? Я же даже не знаю о тебе ничего: ни адреса, ни фамилии, ни общих знакомых! Только эта злая баба, которая и с тобой не хотела говорить, и пара бомжей в городском парке!..

Я с трудом удерживаюсь от язвительного замечания. О, вопль женщин всех времен: скажи мне паспортные данные!

— Нет у меня теперь ничего, Света: ни дома, ни фамилии, ни знакомых. Паспорт мой сгорел в камине ещё одной злой бабы, и, кажется, вместе с ним сгорело всё, что было у меня до того.

Светлана неожиданно останавливается. Отходит с дороги в сторону, к раскидистому дереву, пробившемуся сквозь развалины старого особняка, и бросает на меня странный взгляд. Я мысленно чертыхаюсь: и что я успел сказать не так?! Приходится пробираться к ней и делать фирменное виновато-приязненное лицо.

— Ну, что случилось?

— Просто ты так говоришь... У тебя есть я, понимаешь?! Я с тобой, и я тебя не оставлю! Не говори, что у тебя ничего нет. Я у тебя есть...

Я в очередной раз изумляюсь наивной женской самоотверженности. Она у меня, видите ли, есть! Девчонка, дура, понятия не имеющая, во что ввязалась! Я на её месте и не подумал бы выдавать подобные заявления. Да и на своём я совершенно не готов ответить: а у тебя есть я! Главное, чтобы она не надеялась, что я так и сделаю.

Всякие роли мне приходилось играть, но рыцари без страха и упрёка, защитники прекрасных дам и романтические юноши удаются мне хуже всего. Вообще никак не удаются, если уж быть честным до конца. Галантный соблазнитель, исчезающий наутро, — это пожалуйста! Мрачный мужик, валяющийся с книгой на твоём диване, пока ты стругаешь борщи и салаты, — это я без проблем. Частенько случалось бывать отставленным ввиду бесперспективности бывшим, регулярно напивающимся и орущим похабные песни под окном бессердечной возлюбленной... Однажды я, правда, защитил одну дуру от насильника в тёмном переулке, но мудака этого я месил с таким ожесточением, а одновременную лекцию о правилах поведения для одиноких идиоток читал с такой яростью, что напугал её больше и лучше, чем это сделали бы все маньяки города.

К счастью, у меня хватает ума и выдержки не выдавать всё это Светлане. Изо всех сил сдерживая поток ругательств, я бросаю на неё долгий страдальческий взгляд. Она толкует его по-своему.

— Иди ко мне...

Руки девушки распахиваются в приглашающем жесте. Отлично. Теперь мы всплакнем на плечах друг у друга и сможем, наконец, идти дальше.

Я прижимаю её к себе, настроившись самым циничным образом. Но в тот момент, когда я вдыхаю успевший стать знакомым запах волос, что-то меняется. От аромата её кожи, от лёгкого дыхания, согревающего шею, неожиданно болезненно щемит в том потаённом месте под сердцем, куда уже много лет не добиралась ни одна эмоция. Это... нежность? Нежность. И дикое желание ответной нежности, взаимной заботливой ласки, и чего-то ещё, для чего вообще не придумано названия, потому что так не бывает...

Чуткая, умная, она почти сразу замечает что-то неладное и отстраняется, встревоженно заглядывая мне в лицо. И успевает понимающе вздохнуть, когда я жадно впиваюсь ей в шею, торопясь так сильно, что клыки мои продолжают отрастать прямо в ране, проникая слишком, слишком глубоко... Кровь щедро течет по моему подбородку, и я ошалело отшатываюсь, выпуская Светлану из рук. Она не падает, а как-то невероятно медленно и мягко оседает на землю, будто маленькое тело разом лишилось всех костей и стало ещё меньше и хрупче.

В голове моей отчётливо раздаётся звук, напоминающий барабанную дробь.

"Ка-ирра", — шепчет дьявольски довольный голос. Дробный звук набирает мощность, становясь похожим на усиленный динамиками звук негритянского тамтама. В такт ему безумным шаманом завывает взбесившаяся кровь: "Ка-ирра! Ка-ирра! Ка-ирра!!!".

Я изо всех сил пытаюсь понять, как так вышло. Машинально вытираю лицо рукавом пальто...

Несколько минут внутренний идиот трусливо перебирает варианты: можно просто повернуться и уйти, а старику соврать, что девушку я отправил в другое место, и никто ничего не узнает... Или лучше прикопать её тело в развалинах? Может, никто и не найдёт его, пока не станет поздно опознавать?.. Но её бледное лицо с полуоткрытыми глазами и кровью на щеке пугает меня так сильно, что я ни за что не решусь коснуться этого тела. Барабаны в моей голове стучат слишком громко и быстро, напрочь лишая возможности соображать, ненавистный голос не замолкает ни на секунду, и от этого кажется, что нужно спешить, очень спешить. Нужно делать, что-то делать и как можно быстрее!.. Но что?! Неожиданно приходит спасительное воспоминание о том, как приводил меня в чувства старик Оррэ, и я, колеблясь не дольше секунды, с размаху ударяю себя по щеке...

Н-да... Помотав головой и с удовольствием отметив блаженную тишину, я болезненно морщусь. Получилась скорее затрещина, чем пощечина. Удар пришёлся по уху, а рука у меня, пожалуй, будет покрепче стариковской... Зато способность трезво мыслить возвращается немедленно и в полном объеме. И меня тут же едва не выворачивает от червивых мыслей, которые копошились только что в моём больном мозгу. Похоже, я и вправду схожу с ума. А как хотелось верить, что старик просто пугает меня, чтобы сделать сговорчивее! Но все эти галлюцинации, голоса, кошмары, несвойственные мне эмоции, бесконтрольно приходящие и берущие под полный контроль то, что что я привык считать собой, опытным и осторожным... Чем ещё объяснить это, как не прогрессирущим помешательством?

Теперь я вижу, что Светлана всё ещё дышит.

Я опускаюсь на колени и беру её на руки, нащупываю в кармане платок и принимаюсь осторожно оттирать кровь с её щеки и шеи. Готовясь увидеть развороченную ткань и кости в просвете раны. Ничего. Вообще ничего. Ни царапины, ни следа от сегодняшнего чудовищного укуса, да и вчерашние тоже исчезли. Я бы с радостью облегченно вздохнул, посчитав случившееся только что ещё одним бредом, но на руках у меня лежит девушка без сознания, а мои руки и лицо покрыты липкой, быстро подсыхающей кровью.

Я недоуменно разглядываю неповрежденную кожу девушки, склонившись к самому её лицу, когда она вдруг широко раскрывает глаза и конвульсивно содрогается всем телом. Так, будто через него пропустили неслабый разряд тока. От неожиданности я сбрасываю её на землю и инстинктивно отскакиваю метра на два.

— Ка-иррра, — говорит она громко, глядя в пустоту перед собой.

"Ка-ирра!" — отзывается опостылевший голос.

— Ка-ирра? — переспрашиваю я.

— Что это было? — Светлана осторожно поднимается на ноги и потирает затылок, окидывая меня возмущенным взглядом. — Ты! Ты уронил меня! Господи, что же за день такой дурацкий!..

— Ты как?..

— За исключением того, что я только что размозжила голову, потому что кое-кто недостаточно мужчина для того, чтобы удержать на руках свою женщину?! Так за исключением этого со мной всё в порядке!

Я ощущаю себя ещё как виноватым, поэтому деликатно молчу. И даже не спешу возражать против "моей женщины", хотя об этом ещё придется поговорить. Судя по длинной тираде, в которой она ни разу не сбилась и даже не перевела дыхание, всё действительно не так уж плохо. Я выдавливаю из себя извинения и помогаю "своей женщине" привести одежду в порядок.

— Это... знаешь, этот голод...

— О, это отличная отмазка для всех мужчин во всех ситуациях! Дорогая, прости, что я сожрал всю колбасу из холодильника, но этот голод!.. Дорогая, я знаю, что тебе неудобно прямо в такси, но этот мой голод!.. Ох, я, кажется, трахнул твою подругу, и ты знаешь, милая, во всём опять же виноват мой проклятый голод!

— Да ты скандалистка! И какая!..

Я гляжу на неё с искренним восхищением — страсть к темпераментным женщинам всегда была моей главной слабостью. Это не склока, не ворчание, не занудное выпиливание лобзиком по нервам мужчины. Это восхитительный бурный скандал, сравнимый по уровню страсти с хорошим сексом или горячей дракой. Мне искренне хочется обнять и расцеловать её сейчас, но я воздерживаюсь от подобных сближений, хорошо помня, чем кончилась предыдущая попытка.

— Я?! Да я, чтоб ты знал, самая терпеливая и спокойная женщина в этом сраном городе! Голод у тебя — хорошо, я всё понимаю! Разве так трудно потерпеть хоть немного? Но нет, мы — мужик! У нас режутся зубы, у нас чешутся яйца, нам — НАДО! Посмотри на моё пальто! Всё в грязи... Везде эта кровь... Ты же... Ты прямо как менструация: регулярно, неожиданно, болезненно — и всё в крови... — жалобно заканчивает Светлана и устало разводит руками, глядя, как я сгибаюсь в приступе смеха.

Отсмеявшись, я пристраиваю свой зад на относительно чистый камень и с наслаждением закуриваю.

— Хорошо, что с тобой всё в порядке, Света, — устало сообщаю внезапной тишине за спиной.

— Слушай, что-то я переборщила, да? Ты не пугайся, со мной это не часто. Обычно я тихая...

— Да уж... — усмехаюсь я. — Многовато, зато от души и с огоньком!

— Пойдём, что ли?.. — Она уже привела себя в порядок и теперь переминается с ноги на ногу, всё ещё смущаясь того, что наговорила. — Тебя же ждут там, наверное.

— Подождут. Давай посидим тут немного. Хорошо здесь...

Я плюю на сохранность одежды и растягиваюсь на спине, прямо на палой листве, подложив под голову сложенные руки. Солнце подсвечивает золотом крону дерева надо мной. Ветер приносит запах моря, солёный и свежий, бодрящий. Я неожиданно ловлю себя на приятном предчувствии начала чего-то нового. На этот раз — кардинально нового. И впервые задумываюсь о том, что это может быть чертовски интересно.

Положа руку на сердце, разве тебе самому не приходило в последнее время в голову, что новых впечатлений и острых эмоций становится всё меньше? Что женщины похожи одна на другую, алкоголь уже не так радостно кружит голову, а пьяные драки скорее скучны, чем по-настоящему опасны?.. Что тридцатилетний рубеж давно уже пройден, сорокалетие не за горами, а ничего действительно важного в твоей жизни так и не появилось?

Попробуем подвести промежуточный итог этой заварушки... Смертельная опасность, приправленная угрозой безумия. Сильные, сверхъестественные враги, с которыми ещё только предстоит сойтись по-настоящему. Красивая девушка с преданными глазами. Всё как в сказке. Взрослой, жестокой, кровавой сказке, роли в которой ещё не распределены, так что ты легко можешь стать как главным её героем, так и самым кошмарным злодеем. Выбор, приятно щекочущий нервы...

— Пойдём?.. — Светлана протягивает мне руку и жалобно сдвигает брови. В лучах солнца её светлые волосы кажутся ярким нимбом.

— Пойдём. Ты как думаешь, выйдет из меня хороший главгад?

— Когда он из тебя выйдет, я лично буду очень рада. Может, оставшегося как раз хватит на одного приличного человека...

— Злая ты, Света.

— И это мне говорит кровопийца...

Мы ухмыляемся одновременно, и я мысленно делаю снимок на память: я и она, смеющиеся, с листьями в волосах, на фоне живописных руин в светлый осенний день.

Глава четвертая. Джилла и ка-ирра.

1

В маленькой светлой комнате тихо, на грани человеческого слуха, звучит старинный вальс.

На диване, подобрав под себя ноги, рассеянно раскладывает карты молодая женщина. Гибкая, изящная, как русалка, с глазами синими, как море, с легкими блестящими волнами каштановых волос. Марина.

За долгие столетия жизни она сменила десятки городов, сотни фамилий и тысячи любовников. Имя — это единственное, что оставалось неизменным в любых обстоятельствах. Оно по-прежнему нравилось ей. Имя связывало её сегодняшнюю с теми женщинами, которыми она была сто, двести, триста лет назад. Имя помогало не потерять себя, не раствориться во времени и воспоминаниях, как это случалось со многими другими бессмертными. Марина.

Красивые крепкие руки женщины ловко тасуют и раскладывают яркие карты. Особенная колода, второй такой нет во всем мире, потому что она рисовалась собственноручно, под себя. На сложную карточную фигуру ложится последняя карта с изображением пухлого младенца, свернувшегося котенком. Красавица раздражённо фыркает.

Некоторое время она внимательно глядит на результаты своего гадания. Потом устало вздыхает, бормочет новый вопрос, и всё начинается заново. Карты по очереди выскальзывают из её рук и укладываются в определённом порядке на ворс пушистого пледа.

Младенец снова выпадает последним, теперь он ложится ровно между двумя картами, на обеих из которых женщины. В одной из них легко узнаётся сама Марина, в золотом платье. На другой изображена женщина с красным лицом в странном наряде цвета запёкшейся крови.

— С ними-то всё понятно, — бормочет Марина, тихонько раскачиваясь в такт музыке. — Кровь есть кровь, тут всё ясно... Но младенец...

Её руки спускаются к животу и нежно обхватывают его. Младенец здесь не при чём... Или всё же?.. О чём пытается сказать ей эта странная, впервые сложившаяся и потому ещё более тревожная комбинация карт?

Нет, ей нечего опасаться ребёнка. Она любит детей. И этого, едва зародившегося, она тоже успела полюбить. Ласковая, чуть лукавая улыбка раздвигает губы Марины. Ни одна мать так не любит своих младенцев, как она. Поистине, они — её воздух, её жизнь, её бесценное счастье...

Неожиданно милое лицо женщины кривится в неприятной гримасе.

— Дон!.. Глупый ублюдок... — шипит Марина сквозь зубы утробным ведьминским голосом, который совершенно не вяжется с её внешностью. Однако она немедленно берёт себя в руки: возвращает на лицо приятную улыбку, распрямляет плечи и тонкие пальцы, которые на мгновение стали похожи на птичьи когти. Нельзя упускать контроль ни на минуту, даже наедине с собой. Иначе привыкнешь и впадешь в ярость на глазах у тех, кому видеть подобное совсем не обязательно...

Только лёгкая, так и не разгладившаяся складка между бровей говорит сейчас о недовольстве молодой женщины. Дон, похожий на большого пса, который безропотно сносит причуды хозяйки и в крайнем случае может разве что обнажить огромные клыки в предупреждающем рыке, за которым никогда не последует настоящей атаки...

Клыки. Как некстати подумалось о клыках!

Нет, безобидным он нравился ей гораздо больше. Теперь он опасен, по-настоящему опасен. Безумный "светляк", один из мерзких кровососов, теперь Дон может играючи оборвать нить её бессмертия, с таким усердием оберегаемую много лет... Она ненавидела вампиров, сколько себя помнила, а они всегда презирали её, хотя до прямых конфликтов с этим народом никогда не доходило.

Марина никогда не считала себя ни ханжой, ни лицемеркой. И прекрасно понимала, что любила бы этот народ так же яростно, как сейчас ненавидела, будь у неё шанс стать одной из них. Только они обладали настоящим бессмертием, свободным от любых страхов. Но ей не повезло родиться среди них, а становиться одной из обращённых подручных — нет уж, увольте! В сравнении с такой перспективой её нынешняя сущность и образ жизни кажутся гораздо более привлекательными.

А как хорошо всё шло! Она даже немного жалела о том, что этого нежного покладистого верзилу придётся бросить, как и всех остальных, когда придёт срок. Ему же полагалось пострадать немного и успокоиться. И быть неподалёку, пока ребёнок растёт в ней, потому что это добавляло бы младенцу сил. А уж она бы постаралась подложить под него утешительную девицу посимпатичнее и послать немного удачи — в виде процентов от общего дела...

Но нет же! Ублюдку непременно следовало вляпаться в плохую историю. Сколько он проживёт теперь? Месяц, два? И хорошо, если не успеет за это время втянуть в свои неприятности ещё и её!

Жаль, что она не так хорошо разбирается в обычаях упырей... Но кое-что ей всё-таки известно. Например, то, что взбесившегося полукровку приканчивают свои же, потому что Светлые неизменно чтут Договор. Значит, это просто вопрос времени. Даже если новоиспеченный вампирчик Дон не начнёт убивать направо и налево, его всё равно уничтожит первый же встреченный им "светляк". Пробудившаяся кровь бродила в нём с такой силой, что это почувствовала даже она, что уже говорить о его сородичах?

Охнув от неожиданно резкой боли, Марина обхватывает свой живот покрепче и прикусывает губу. Связь с детьми у Светлых необычайно сильная, крепче, чем у всех прочих видов, живущих на этой земле. И сейчас через комочек плоти зародыша она остро чувствует страх и ярость его отца. Что-то происходит с ним. Что-то чертовски неприятное. И всё это отдаётся горячей волной на младенца в её утробе, заставляя пока ещё плоский живот напрягаться от болезненных судорог.

Месяц, два, не больше. И эта пытка закончится. И она поставит жирную точку в той маленькой главе своей жизни, которую можно было бы озаглавить "Я и Дон". Останется только она и её ребёнок. Она будет заботиться о нём. А потом ребёнку придется позаботиться о том, чтобы ей было хорошо...

Боль и страх отступают, младенец успокаивается.

Где-то в этом городе многажды проклятый Мариной Дон расслабляется и затихает, не подозревая о том, как близко связаны с ним эти двое: ребёнок и женщина. Необычная женщина, о которой он никогда не знал правды. Необычный ребёнок, правды о котором пока не знает даже его опытная мать.

2

Зеленоглазый мальчишка встречает нас под калиткой. Готов поспорить, что он торчал там с момента моего ухода, взволнованно выглядывая, когда же я приведу девушку, которая поселится с ним под одной крышей. Сменил только своё грязно-серое кимоно на свежее, светло-зелёное, и сразу сюда. Даже обуться не потрудился, так и сверкает голыми пятками, на удивление, правда, чистыми. При виде Светланы он не сдерживает довольной улыбки, но тут же спохватывается и напускает на себя до боли фальшивый серьёзный вид.

— Разрешите представиться: Змей. — Он многозначительно прикрывает глаза, явно переигрывая, и отвешивает моей спутнице довольно изящный поклон. Где он только набрался этого, спрашивается? Старик Оррэ, пожалуй, подобными замашками не страдает...

— Весьма приятно, — ответствует Светлана ему в тон, едва-едва склоняя голову в лёгком поклоне. — Друзья зовут меня Птицей.

— Ну, а я тогда — сэр Таракан! А Оррэ пусть будет Жабой!.. — Не удерживаюсь от того, чтоб съязвить, хотя и стоило бы, судя по двум возмущённым взглядам, немедленно обращающимся на меня.

Могли бы хоть улыбнуться. Мне, например, очень даже смешно. Но они лишь осуждающе покачивают головами с видом строгих родителей — никто не умеет быть таким трагически серьёзным, как настроившийся на подобный лад зелёный подросток! — и, взявшись за руки, отправляются к дому. Мне остаётся только прикрыть за собой калитку и двинуться следом.

Предоставленный своим мыслям, я на минуту останавливаюсь на самой шальной из них: развернуться и уйти. Сейчас, когда все трое не сомневаются, что знают каждый мой шаг надолго вперёд. А что? Светлану они не обидят, потому что к договору нашему относятся явно и предельно серьёзно, да и не похожи они, если подумать, на таких, что могли бы обидеть. И ведь мне лично грядущая ситуация не готовит ничего приятного! Проводить время под одной крышей со старым ворчуном, насчет опытов которого у меня копошатся самые неприятные подозрения, со Светланой, которой вздумалось объявить себя "моей женщиной"... И нахальным мальчишкой Змеем, который явно увидел во мне соперника в борьбе за эту самую "мою женщину", и вести себя будет соответственно, то есть — агрессивно и вызывающе. А в качестве альтернативы — гордое и спокойное одиночество, которое станет время от времени разнообразиться приступами безумия... Хм, да именно так у меня и прошли последние лет десять жизни, так что и привыкать не придётся...

"Договор!" — шипит кровь, наполняя мою голову добела раскалённой болью. "Я скрепила Договор!".

"Оххх, да и чёрт с ним, с договором!". То ли день сегодня неудачный для шуток, то ли просто не везёт мне с публикой, но шутить я на всякий случай зарекаюсь.

Светлана впереди отбирает руку у Змея и нерешительно останавливается перед дверью. Я торжествующе ухмыляюсь: так-то, малыш! Съел? В дом она без меня не войдёт, потому что тебя она знает не больше пяти минут, а со мной успела уже пережить такое... И я, между прочим, взрослый мужчина, а ты едва дотягиваешь до подбородка девушке, на которую положил глаз!

У мальчишки вырывается какое-то сдавленное шипение, вполне себе змеиное, и глаза на мгновение яростно сужаются. Уж не читает ли он мои мысли, этот сверхъестественный недоросль? На всякий случай я смотрю ему прямо в глаза и мысленно — максимально выразительно и чётко — произношу: "Сопляк". И завожу девушку в дом.

На новом месте Светлана первым делом чихает, и я вполне могу понять этот её естественный порыв. Ей-богу, лучше бы мальчишка прибрался тут хоть немного, это бы вернее произвело приятное впечатление. Если мне и в первое посещение это место показалось не слишком уютным, то теперь, когда я смотрю на него глазами будущего жильца, мне становится попросту противно.

Стены покрыты чем-то древним, грязным, свисающим клочьями. Не поймёшь даже, были это когда-то обои, краска или штукатурка. Потолка в полумраке толком не видно, и слава богу. Старая — не старинная, а именно старая — мебель, беспорядочно расставленная по огромному помещению, навевает воспоминания о жилищах бомжей, где спят и сидят на том, что давно уже отслужило своё в домах хозяев и отправилось на помойку. Эксгумированное кресло с клочьями выцветшей обивки, треснутая столешница, прибитая гвоздями к старому деревянному ящику, пара трёхногих стульев, а у окна — и вовсе двуногий, прислонённый к стене и честно силящийся изобразить подставку под горшок с чахлым растением...

Змей входит следом, насмешливо и снисходительно оглядывая нас, нерешительно замерших у самого входа. Плюхается в кресло, поднимая при этом облако пыли, которое заметно даже в таком паршивом освещении, и вольготно задирает кверху переплетённые ноги.

— Думаю, тебе у нас понравится, сэр Таракан!

Светлана ещё раз чихает. На меня она глядит укоризненно. Видимо, перспектива жить в этом доме кажется ей несчастьем много худшим, чем все проблемы и опасности последних дней. Мысленно я вполне с ней согласен, потому что даже моя холостяцкая нора в худшие свои часы имела вид более благообразный и жилой.

— Малыш, ты бездельничаешь! Комнаты для гостей не готовы... даже вуаль, кажется, не снята...

Сначала до нас доносится ворчливый голос старика, и только спустя несколько секунд в одном из тёмных провалов в глубине комнаты появляется он сам. Оррэ тоже успел принарядиться, причём намного удачнее своего "малыша". Сейчас он напоминает французского художника начало двадцатого века. Такого, какими их любят изображать в фильмах: на седых волосах старика черный берет, изящно сползающий набок; красный шарф завязан бантом, длинные концы его спускаются на крупный белый воротник широкой чёрной блузы, доходящей до середины бедра; широкие брюки заправлены в кожаные сапоги с чуть загнутыми носками.

Заслышав голос Оррэ, мальчишка немедленно вскакивает с кресла, явно ощущая свою вину и надвигающуюся взбучку, судя по выражению смазливого лица. Я успеваю даже представить удовольствие, которое получу сейчас, наблюдая процесс сбивания спеси с этого зубоскала, когда он вдруг бросается на шею к старику и взволнованно шепчет на весь гулкий зал:

— Полукровка привёл ка-ирру, Оррэ!

Старик вскидывает голову, яростно раздувает широкие ноздри и порывисто двигается в нашу сторону, похожий на охотничью собаку, ставшую на сладко пахнущий след добычи.

Явно довольный тем, что так ловко отвлёк его внимание, мальчишка делает в мою сторону непонятный, но явно неприличный жест. А потом он снимает вуаль... Просто ухватывает кошачьим когтистым движением воздух перед собой, и всё, что я видел вокруг, подёргивается рябью, переходящей в крупные волны, и начинает ползти в сторону Змея. Тихо ойкает Светлана. Стараясь не обращать внимания на ускользающий из-под моих ног пол, я ошарашенно наблюдаю за тем, как то, что только что было захламленной пыльной комнатой, превращается в огромный рулон в ловких руках мальчишки. Спустя несколько секунд мы уже стоим в довольно ярко освещённом зале под великолепной люстрой, колышущейся под потолком. Мальчишка ловко скомкивает рулон до размеров футбольного мяча, потом резко сдавливает получившийся ком ладонями — и тот исчезает с лёгким хлопком.

Комната напоминает теперь огромную деревянную шкатулку, резную детскую игрушку с движущимися фигурками людей внутри. Стены — в резных деревянных панелях, пол — в наборном паркете, мебель — тяжёлая и изящная одновременно, с гнутыми ножками и узорной резьбой...

Не давая нам времени прийти в себя и толком оглядеться, Оррэ подскакивает к Светлане с видом бесноватого. Хватает её цепкими длинными пальцами за подбородок скорее, чем кто-то из нас успевает возмутиться и возразить, и заглядывает ей в лицо горящими глазами.

— Подумать только! Дикая ка-иррра! Юная, свежая, норовистая, трепетная, необученная, прекрасная... — старик сыплет восхищенными эпитетами, кружа вокруг Светланы, ничуть не смущаясь ужаса в ее глазах и раздражения в моих. — Она твоя?

Светлана бросает на меня умоляющий взгляд. Думаю, ей никогда еще так не хотелось быть моей, как в этот момент.

— Моя.

Старик порывисто стягивает с головы берет, швыряет его на пол и яростно взъерошивает волосы на своей голове, окончательно становясь похожим на сумасшедшего.

— Отдай ее мне! Она нужна мне... для дела. Мы пересмотрим условия нашего договора! Она будет платой, и я не потребую больше ничего! Взамен я позабочусь о тебе, как заботился бы о собственном сыне. Ты не будешь подопытным кроликом, я окружу тебя заботой, напитаю собственной силой, шансы твои возрастут в прогрессии...

Я ловлю взгляд девушки и вижу в нем не просто испуг: это смертельный ужас, это боль, это ненависть и бессилие, от вида которых у меня самого подступает к горлу жесткий комок.

— Нет.

— Почему нет, Дон? Подумай! Это щедрое предложение! — Старик все еще уверен, что я вот-вот соглашусь, это читается на его лице. Он предвкушающе потирает руки и ласкает девушку алчущим взглядом.

Я осторожно подбираю аргументы. Кем.. или чем в данном случае является девушка? Имеет ли значение её мнение? Или стоит и дальше говорить от своего лица, раз уж я назвал её своей?..

— Нет, потому что она — моя. Нет, потому что я так хочу. Нет.

— Нет, так нет. Как знаешь.... Но если передумаешь...

— Нет.

Вопреки моим опасениям, старик не выглядит рассерженным. Недовольным — да. Но как-то по-детски. Как подросток, которому показали удивительную игрушку и тут же выхватили из рук, лишив надежды завладеть ею или просто поиграть немного в свое удовольствие.

— Нет, так нет, дорогие мои! — бурчит старик с обидой и мрачным торжеством. — Нет и нет... Как скажете... Я ведь великодушен. Никто не скажет, что я не предложил... И почему бы нет?.. — Всё это он бормочет, уже повернувшись к нам спиной и медленно, в задумчивости продвигаясь к стене, украшенной разнообразным холодным оружием. Он рассеянно углубляется в стену и исчезает из виду.

Кажется, только в этот момент до Светланы доходит, что разговор окончен и опасаться ей нечего. Не обратив внимания ни на одно из чудес, только что произошедших у неё на глазах, она хватает меня за руку и прижимает её ладонью к своей щеке. Что-то в этом жесте не нравится мне... Что-то униженное, жалкое, собачье чувствуется в ней сейчас, и мне хочется как можно скорее убрать руку от влажной тёплой щеки и вытереть её о штанину брезгливым жестом.

— Спасибо! Спасибо тебе... — шепчет девушка дрожащими губами.

И я понимаю, что именно не так. В чём неправильность её реакции, от которой так тошно, что, кажется, хорошо бы больше никогда её не увидеть. Она сомневалась. Она всерьёз допускала мысль, что я уступлю её какому-то сумасшедшему, выторговывая для себя условия получше! Допускаю даже, что такой вариант казался ей наиболее вероятным... Да что там — "допускаю", когда так оно и было на самом деле! Хорошее же впечатление я произвожу со стороны... Думая о том, что много лучше быть главным злодеем, чем главным героем, я при этом никак не представлял себя в роли мелкого подонка.

Я аккуратно отстраняю от себя Светлану, которая, кажется, всё ещё пребывает в состоянии тихой истерики. Нахожу глазами Змея, виновато отводящего взгляд и кажущегося от этого настоящим ребёнком. Киваю ему головой в сторону девушки, в надежде, что дойдёт и без слов, и выхожу на улицу. Под ноги покорно ложится тропинка, ведущая к выходу из сада, к калитке, за которой блаженное одиночество и полная свобода от любых вопросов и неприятных ответов на них. Но я презрительно сплёвываю себе под ноги и двигаюсь сквозь негустой кустарник вглубь сада, вокруг дома.

За домом обнаруживается зелёная беседка с рассохшейся скамейкой, обвитой тем же вьющимся растением, что и решётчатые стены. Здесь должно быть приятно понежиться тенью летом, в пекущую полуденную жару, но и осенью, ближе к вечеру, как вот сейчас, тоже неплохо. Я устраиваюсь на скамье, вытягиваю ноги и закуриваю. Существует не так много запахов, которые не сочетались бы для меня идеально с ароматом сигаретного дыма. И не так много настроений. Неприятное опустошение, как в квартире, где передумали жить, но успели натоптать и выломать двери напоследок, отлично сочетается с горьковатым запахом и почти сладким вкусом сигареты во рту. И с шелестом пряно пахнущих осенних листьев — тоже.

Не знаю, сколько времени я просто сижу там, без мыслей и чувств, отрешившись от всего, что имеет хоть какое-то значение. Просто сижу и курю, одну за другой, безразлично наблюдая угасание короткого осеннего дня. В какой-то момент я замечаю рядом с собой Змея. Ещё один магический фокус — внезапное появление? Или я просто слишком увлёкся бездумным созерцанием клубов сигаретного дыма перед собственным носом? Судя по расслабленной позе, мальчишка уже довольно долго сидит рядом, терпеливо дожидаясь, пока я обращу на него внимание.

— Что? — не выдерживаю я.

— Она заснула. Она будет спать долго, и сновидения будут хорошие, лёгкие. Это я умею.

— А что ещё ты умеешь, маленький змеёныш?.. — В последний момент я успеваю вовремя заткнуться, проглатывая кучу нехороших матерных слов. Всё-таки — он ещё совсем мальчишка. Всё-таки — не таких уж и страшных дел он натворил...

— Не злись, я не хотел, чтобы так вышло. Не хотел напугать её. Она сказала, что её бывший мужчина отдал её в оплату долга в какой-то карточной игре... Это правда? Разве так бывает?

Бывает ли так? Я и сам не знаю. Всякие козлы встречаются среди "бывших мужчин" хорошеньких девушек... Если женщина слишком молода и наивна, как, например, Светлана... Если у неё нет никого, кто мог бы заступиться за неё или хотя бы начать искать, когда она вдруг исчезнет... Если её мужчиной оказывается слабовольный трусоватый подонок, способный расплатиться таким образом... Если люди, которым он должен, в достаточной степени ублюдки, чтобы согласиться на подобную оплату... Я не имел случая познакомиться с её "бывшим", но в остальном всё сходится. Она говорила, что ей некуда идти. А разве пошла бы она со мной, если бы было куда и к кому?

— Похоже на то, Змей. — Я повожу плечами и глубоко затягиваюсь. — Выходит, что бывает.

— Она сказала, что эти люди воспользовались ею...

Какой утончённый малыш, право слово! Подумать только — "воспользовались"! Старому Оррэ надо заняться расширением его активного словарного запаса.

— Ага, ещё как воспользовались! И в хвост, и в гриву. Так мы и встретились с ней: вхожу я в комнату, а её там пользуют с сумасшедшей пользой!

Привязалось же слово проклятое! Так и тянет склонять его так и эдак, пока рот наполняется вязкой горькой слюной. А ещё хочется смачно сплюнуть: и слюну, и мерзкое слово в этом мерзком значении. Мальчишка замирает, глядя на меня расширившимися глазами на скривившемся от прикосновения к жуткой грязи лице.

— Я бы и сам попользовался, Змей. Девушка хороша, дурной пример заразителен, а самоконтроль у меня в тот момент был ни к черту... — неожиданно честно признаюсь я. И правильно, пусть лучше не глядит на меня, как на героя. Чтобы потом, когда успею уже привыкнуть к восхищению, мне не было так гадко от других его взглядов.

— Я бы убил их! — Его худые кулаки, уже не детские, но ещё и не мужские, крепко сжимаются.

— Я и убил. Но не за девушку, конечно. Зол я был до чёртиков, да и голоден в придачу.

— А её...

— А её я забрал с собой. Чтобы не оставлять свидетелей. И ещё — как живой запас... Что такое "ка-ирра", Змей? — предупреждаю я дальнейшие расспросы.

Мальчишка тяжело вздыхает и отводит глаза. Возникает ощущение, что он не станет говорить на эту тему, но после долгой паузы я всё же получаю ответ.

— Ка-ирра — добровольная кровь. Кормилица.

— Это что — мне теперь всю жизнь кровь только из Светланы тянуть?

— Нет, не так. Как тебе объяснить... Устанавливается особая связь.. Но только после того, как человек трижды добровольно предложит свою кровь. Без страха и принуждения, искренне желая подарить, понимаешь?

— Это я понимаю. А в чём заключается связь?

— Мне трудно объяснить так, чтобы ты понял. Ты же ничего не знаешь! И у меня самого никогда не было ка-ирры...

Что-то в его тоне наводит на мысль... какое-то сожаление... и капля зависти... и надежда...

— Оррэ просил её для тебя, Змей?

— Да...

Сердитое старческое покашливание раздаётся прямо за нашими спинами. На этот раз наверняка не обошлось без магических фокусов. Ну, не может одно существо из плоти и крови подобраться так близко к двум другим и остаться при этом незамеченным!

— Ступай, малыш, — ворчит недовольный Оррэ, — ступай и впредь не болтай с гостями о том, что так мало тебе понятно!

Змей послушно поднимается со скамьи и, хотя взгляд его выражает жуткую обиду, молча удаляется в направлении входа в дом.

— А с тобой, любезный Дон, у нас будет долгая беседа...

3

— Вуаль, которую ты видел, существует на грани иллюзии и реальной материи, — объясняет старик, пока я поднимаюсь за ним по бесконечной лестнице на третий этаж. — Снять её может и малолетний неопытный подмастерье, а вот создать — только истинный мастер, одинаково легко справляющийся с тканью реальности и паутиной иллюзии...

Говоря об истинном мастере, он явно намекает на себя, и, скорее всего, ждёт соответствующей реакции с моей стороны. Но мне не приходит в голову ничего, что не выглядело бы откровенным подхалимажем, а такого я не стану говорить из принципа. Можно было бы просто изобразить восхищение на лице, но я иду позади старика... Подумав, я на всякий случай старательно изображаю восторг и внимание: кто его знает, нет ли у хозяина дома глаз на затылке или невидимых мне соглядатаев?

— Мне повезло достичь небывалых успехов в этом виде мастерства, да и во многих других, ибо я оказался единственным, кто плодотворно работает на стыке науки и магии, — продолжает Оррэ после небольшой паузы. — Тебе открылся удивительный мир магии, мальчишка, и единственное, о чём тебе стоит пожалеть, так это о том, что продлится твоё пребывание в нём до смешного недолго...

Ладно, "мальчишку" и "до смешного недолго" я проглочу без особого труда. Но магия и волшебство — это то, что бывает в сказках, старик... Разве похожи на удивительную сказку мои кошмарные миражи, бредовые галлюцинации, голоса в голове, полумёртвая Светлана на моих руках и два трупа с разорванными глотками, оставшиеся лежать в лужах крови? Грязь, пот, смерть, страх... Это, скорее, Кинг и Хичкок, а не забавный Андерсен или добрый Пьерро!

Вслух я не спорю. Пока — не спорю.

Добравшись до третьего этажа, который отличается от первого и второго только более светлым оттенком дерева, пущенного на отделку стен, Оррэ мягко ступает на толстый ковёр цвета кофе с молоком и ненадолго задумывается, теребя морщинистый подбородок.

— В лабораторию?.. — спрашивает он сам себя. И сам же отвечает: — Да, пожалуй, что в лабораторию...

Сказав так, старик бесшумно проскальзывает сквозь тяжёлую закрытую дверь, оставляя меня одного. Я возмущённо выдыхаю. Что это? Повторение старого фокуса? И сейчас мне снова придётся требовать разговора, который был добровольно обещан? Я уже заношу кулак, примеряясь к двери, когда она со скрипом раскрывается передо мной.

— Закрываю изнутри, — доверительно поясняет Оррэ, тревожно оглядывая коридор. — Приходится принимать меры, чтобы малыш не пробрался сюда в моё отсутствие: он дьявольски любопытен и пролезает в любую щель! А моя лаборатория может быть прискорбно опасной...

Он отступает в сторону, приглашающе взмахивая рукой, и я осторожно вхожу. Оглядываюсь и проникаюсь сочувствием к Змею. Будь я подростком и знай я, что где-то в доме есть ТАКОЕ, я бы ночей не спал, изобретая способы пробраться в эту комнату!

Если бы доктор Фрэнкенштейн, академик пан Клякса и какой-нибудь дремучий средневековый алхимик вынуждены были делить на троих одну лабораторию для своих исследований, думаю, у них получилось бы как раз то, что я сейчас имею радость лицезреть. Заметив, с каким живым интересом я озираюсь по сторонам, Оррэ согласно кивает и расплывается в улыбке:

— Да, здесь есть на что поглазеть, мой мальчик! Осмотрись в своё удовольствие. Думаю, мы можем позволить себе потратить несколько десятков минут на это невинное удовольствие, верно?

Мне остаётся только молча кивнуть, мысленно отметив неожиданно ласковое обращение. Даже если Оррэ и начнёт разговор сию минуту, я всё равно не смогу толком сосредоточиться, пока хотя бы бегло не огляжу его пещеру сокровищ. Окинув пространство вокруг себя жадным взглядом, я отмечаю, что всё это огромное помещение условно разделено на несколько зон, в каждой из которых сосредоточены "чудеса" особого рода.

На ближайшей ко мне стене укреплены несколько застеклённых стендов, очень похожие на те, что висели в пору моей школьной юности в кабинете биологии. Под стеклом — коллекции разнообразных насекомых, от муравьёв и бабочек до огромных рогатых жуков, которые, кажется, так без затей и зовутся — рогачами. Единственная необычность в том, что все они живые. Насекомые не засушены, не насажены на булавки, частички мёртвых ножек и крылышек не пачкают чёрный бархат стендов. Они просто не покидают своих мест в стройных рядах коллекции.

Крупная гусеница под стеклом дёргает жирным туловищем, потом быстро окукливается прямо на глазах, и через секунду из куколки уже рвётся наружу гигантская чёрно-красная бабочка. Взмах ярких крыльев — и всё начинается сначала: новорожденная гусеница стремительно увеличивается, затем становится куколкой и завершает жизненный цикл крупной бабочкой.

Сотни насекомых под стеклом бесконечно рождаются, растут, претерпевают все положенные метаморфозы и снова рождаются. Целый маленький мир за прозрачной стеной, ограждающей от смерти и влияний извне... Бесконечная реинкарнация в действии. Сюда бы моего знакомого кришнаита, то-то бы он удивился! Впрочем, у меня у самого наверняка горят глаза от почти детского восторга.

— На самом деле этот эффектный фокус до неприличия прост, Дон. — Старик усмехается, поглаживая бороду. — Небольшая закольцовка ленты времени на ограниченном участке пространства, только и всего... Здесь можно найти диковинки поинтереснее, верь моему слову!

Я верю. И осторожно продвигаюсь дальше, вглубь лаборатории. На длинном столе вдоль стены установлены кадки с растениями. Обычные фиалки, несколько ромашек, кактусы, какие-то папоротники. Уголок садовода-любителя. Видимо, все старики, вне зависимости от степени чудаковатости и магичности, питают слабость к разведению таких вот комнатных кустиков... Или я чего-то не замечаю?

Наклоняюсь поближе к цветку, внимательно разглядываю растение — нет, абсолютно ничего из ряда вон выходящего! — и неожиданно слышу тонкий, едва различимый голос. Высокий. Женский или, может быть, детский...

— Они... они говорят? — И сам не верю, что задаю этот тупой вопрос.

— Я предпринял попытку смелого эксперимента, — огорченно разводит руками Оррэ. — Научить растения мыслить... Это казалось грандиозной идеей! Но, видимо, зашёл не с той стороны...

— Они мыслят?

— Теперь я почти не сомневаюсь, что они мыслили и до моего вмешательства. По-своему. А я по неосторожности подарил им голос и возможность эти мысли выразить вслух!

— И о чём они говорят? — Как я ни напрягаю слух, тонкое пищание не желает распадаться на отдельные фрагменты, несущие смысл.

— Да, в сущности, о глупостях... Ничего интересного. Болтают о пустяках, сплетничают. Крайне примитивные создания: на уме одно только опыление, листики, лучики, пестики...

— Ну, таких я и среди двуногих много знаю, — усмехаюсь, припоминая пару знакомых дамочек. — Кажется, в этом случае твои усилия не стоили того, уважаемый Оррэ. Но результат всё равно впечатляет!

Оррэ польщенно улыбается, а я, окончательно войдя в роль инспектирующего чиновника, продолжаю осмотр. На пути моём встаёт огромный стол, заставленный колбами, ретортами, змеевиками и прочим лабораторным стеклом. Синие, красные, жёлтые, мутные и прозрачные жидкости шипят, бурлят и искрятся. Над некоторыми сосудами поднимаются облачка пара, в других время от времени что-то ярко вспыхивает, в третьих — бормочет и пощелкивает, как живое...

— Серьёзно, — говорю я, просто чтобы что-то сказать.

Ничего не смыслю в химии, хуже, наверное, только с высшей математикой. Формула воды, формула серной кислоты и спирта составляют весь мой багаж знаний в этой отрасли. Но старику говорить об этом как-то неловко. Судя по выражению его лица, посетители здесь бывают крайне редко, и ему смерть как хочется вытянуть из меня как можно больше эмоций и восторгов.

Морща нос от резких запахов, от всей души надеясь, что мне не станет сейчас дурно, как юной девице, я обхожу "уголок химика" и попадаю в лабиринт высоких — выше моего роста — стеклянных столбов, наполненных прозрачной жидкостью. Жидкость — это, должно быть, спирт. Или формальдегид. Или ещё какая-нибудь дрянь, которую используют для сохранности трупов. Огромные колбы словно подсвечены изнутри, но я не замечаю никаких источников света. Возможно, холодное голубоватое сияние исходит от самой жидкости.

Тушки здесь собраны самые разнообразные. Некоторые из этих чудовищ кажутся совершенно незнакомыми, таких я не видел даже на канале "Дискавери". Впрочем, кто сказал, что они из нашего мира или с этой планеты? От Оррэ всего можно ожидать...

Несколько минут я таращусь на колбу с огромной лягушкой. Ничего особенного, обычная зелёная лягушка, каких я в детстве переловил на реке великое множество, только вот размером она с хорошую такую овчарку. Пасть, в которую легко вошла бы моя рука, заставляет уважительно покачать головой. И лапы такие мускулистые... Мощная тварь, однако...

— Я вырастил её сам, — гордо сообщает старик, заметив проявленный мной интерес. — Кормил насекомыми, от другого корма эта капризная дама категорически отказывалась. Но так как при её весе обычных мух требовалось невообразимое количество...

Я мысленно пытаюсь вообразить количество мух, которым можно было бы накормить подобное чудовище... Да, он прав, совершенно невообразимое...

— ...То пришлось мне выращивать к тому же ещё и специальных мух для откорма этой госпожи. В конечном итоге эксперимент не оправдал ожиданий. Да и мухи принялись бесконтрольно размножаться, что едва не сделало невозможным дальнейшее наше пребывание в этом доме... Но — не будем о грустном, мой друг!

— Нет, только не о грустном, Оррэ! Но... мне просто интересно, как именно ты заставил эту лягушку так безобразно разрастись? По-моему, как хорошо не корми ты её, но больше положенного природой...

— Это невероятно простой метод, Дон! — с радостью отзывается учёный. — Мне стоило только простимулировать в ней желание стать больше, остальное же произошло само собой!

— И в мухах ты тоже... стимулировал желание?

— По тому же принципу, дорогой друг, исключительно тем же методом!

— Ну, будем надеяться, что остальные насекомые никогда не возжелают резко увеличиться в размерах.... Мне даже представлять неприятно такого вот таракана, — я неодобрительно киваю головой на консервированную лягушку и отворачиваюсь.

Оррэ неловко переминается с ноги на ногу. Кажется, мне удалось неожиданно смутить его. Все становятся уязвимыми, когда разговор заходит о том, что для них действительно важно. Этот вот — явно помешан на своих маго-научных опытах, многие из которых представляют весьма сомнительную ценность.

— Исключительно в научных целях, поверь...

— Ну, да... не корысти ради... — Я неожиданно вспоминаю, что и самому мне придётся принять участие в его экспериментах. Настроение резко портится. Что, если Оррэ взбредет в голову простимулировать во мне желание стать меньше? И это ещё будет не худший вариант...

Я рассеянно бреду между прозрачных столбов. Скользкие, лохматые, зелёные, чёрные, розовые тела едва заметно колышутся в прозрачной субстанции. Глаза некоторых закрыты, и кажется, что они тихо дремлют. Другие таращатся изо всех сил, и я не могу определиться, какой вариант производит более гнетущее впечатление. Не могу отделаться от ощущения, что все эти существа живы.

— Естественно, они не мертвы. Просто погружены в подобие сна, — сообщает старик, отвечая на мой невысказанный вопрос. — В бодрствующем состоянии они потребовали бы ухода, вольеров... ну, ты можешь представить...

— Да, могу. У меня была в детстве морская свинка. Редкостная свинья. Навсегда отбила желание иметь домашних животных!

— Ты слишком нетерпим, друг мой... — мягко возражает Оррэ. — Время от времени я пробуждаю одного или двух, потому что для меня уход за этими существами является лучшим способом отдохновения.

— Я бы поспорил о способах отдохновения...

— О, вот и она, моя прелестная любимица, жемчужина моей коллекции! — старик с юношеским пылом бросается к колбе с огромной золотистого оттенка змеёй и нежно приникает к стеклу. — Разве она не тревожит глаз своим невозможным совершенством?!

Я настороженно разглядываю сильное мускулистое тело, длиной никак не меньше пяти метров, увенчанное плоской головой с зубастой пастью.

— Оррэ, я тебе честно скажу: мой глаз она определённо тревожит! Стекло-то хоть крепкое?

— Не смущай своё сердце страхом, Дон! Это самое нежное, пылкое и страстное существо, какое мне доводилось встречать!

— Я верю, верю, Оррэ. Змея, конечно, великолепная, но я боюсь не суметь пробудить в её земноводной душе ответной нежности. Поэтому будь добр, не дави на стекло! И давай уже продвигаться дальше!

Видя, что старик застрял около своей любимицы надолго, я раздражённо пожимаю плечами и перехожу в следующий ряд прозрачных столбов. Тревожное ощущение от взгляда буравящих меня зелёных змеиных глаз с вертикальными зрачками немедленно исчезает. Вот и отлично.

Чувствуя себя уже несколько пресыщенным чудесами, почти равнодушно скольжу глазами по ряду жутких гибридов. Судя по их внешнему виду, здесь Оррэ предпринимал попытки создания (или воссоздания?) некоторых мифических существ. Вот эту крупночешуйчатую рыбину с красивыми томными глазами и приличным розовым бюстом можно при некоторой доле фантазии принять за русалку... Вот существо, напоминающее небольшого ручного грифона... Вот вполне настоящий дракон... или это такой птеродактиль?..

Извлёк ли он их из прошлого, из параллельной реальности, создал ли сам, внушая им желание измениться, как убеждал лягушку — увеличиться в размерах сверх положенного, остаётся только догадываться. Не исключено, что они просто живут здесь, рядом с людьми. Возможно, точно так же не подозревая о нашем существовании. Ум за разум заходит от таких предположений, но ведь жил же я как-то, ничего не зная о таких монстрах, каким сам теперь стал!

"Ты стал совершенным!" — шепчет голос крови.

"Грубая лесть. Причем совершенно не к месту. Дура ты, дура! И за что мне такое в мою бедную башку?..".

"Спроси у него. Спроси у старшего. Он знает...".

А вот это она дело говорит, кровушка моя буйная! Сколько времени уже продолжается эта экскурсия? А ни одного вопроса по существу так и не было задано, ни одного ответа не было получено. Я разворачиваюсь, пытаясь углядеть Оррэ, натыкаюсь на взгляд двух чёрных бездонных колодцев, и едва не спотыкаюсь от неожиданности. Эта колба крупнее остальных, а пространства внутри неё явно меньше. Значит, стекло здесь использовано толстенное, кажется, в целую ладонь, если не больше... И всё это для ребёнка лет пяти, хрупкого черноволосого мальчика, вся необычность которого заключается в слишком больших глазах.

Тяжёлые веки смежаются и снова распахиваются, ясно давая понять, что ребёнок не спит. Несколько пузырьков вырываются изо рта мальчика, когда он беззвучно шепчет что-то губами, отливающими синевой. Потом он медленно поднимает сморщенную бледную ладошку и манит меня характерным движением указательного пальца.

Подойти поближе, значит? Ну, уж нет!

— Оррэ!.. Я тут нашёл кое-что... Кое-кого.

Красивое детское лицо съёживается от злости в жуткую гримасу. Мальчик обнажает на глазах увеличивающиеся клыки и неожиданно резко ударяется лбом о стекло. Жуткое зрелище! На всякий случай я делаю несколько шагов назад, наблюдая за припадком бешенства странного ребёнка с относительно безопасного расстояния. Через несколько секунд вода обагряется кровью, которая струится из разбитого лба мальчика и его прокушенной губы.

"Плохо... — бормочет моя собственная кровь. — Ему плохо. Он очень голоден. Голоден очень давно".

"Предоставим Оррэ заботиться о его питомцах, ладно? Не хотел бы я кормить этого мальчишку с руки!".

Старик появляется вовремя, как раз в тот момент, когда ребёнок впивается зубами в собственную руку и начинает буквально отрывать от неё кусок кожи.

— Ларн! — укоризненно восклицает Оррэ. — Снова пробудился и опять безобразничаешь?!

Пробормотав себе под нос нараспев несколько фраз, старик с такой силой ударяет о стекло раскрытой ладонью, что я инстинктивно зажмуриваюсь и втягиваю голову в плечи. Кажется, что глухо застонавшие от удара стены колбы немедленно покроются трещинами и осыпятся, жидкость вырвется наружу, а вместе с ней вырвется и жуткий ребёнок... Но ничего подобного не происходит. Бросая в нашу сторону ненавидящие взгляды, мальчик примерно с минуту корчится в диких судорогах, содрогаясь всем телом, после чего вдруг затихает. Чёрные глаза закрываются, на детском лице появляется блаженная улыбка, руки безвольно опускаются.

— Теперь он спит, Дон. Пойдём, не будем его тревожить...

— Почему ты держишь его здесь? — спрашиваю я, следуя за стариком. — И что с ним? Кто он?

— Он почуял тебя и пришёл в возбуждение. Это необычное дитя, как ты и сам наверняка понял...

— Да, я заметил!

— Ларн должен быть уничтожен. Он жив, потому что этого потребовал я. И до тех пор, пока я согласен заботиться о нём.

— Заботиться нужно о тех, кто встретится ему, когда он вырвется!

— Он никогда не вырвется, Дон. Возможно, когда-нибудь мне придётся убить его... Но при всём его безумии... пойми — он просто ребёнок! И он голоден, и ему хочется тепла и ласки...

— Да он только что чуть руку себе не отъел! Оррэ, очнись! Это маленькое чудовище проглотит всё живое на своём пути!

— Не в твоей ситуации осуждать его, Дон, — строго обрывает меня старик. — Возможно, не так много времени пройдёт, прежде чем ты сам станешь таким же.

— Почему я? Почему не ты или Змей? Что со мной не так? Что не так с этим ребёнком?

— Кровь моих предков пребывает в моём теле в надёжном равновесии, Дон, мне не грозит безумие. А Змей... Он не похож ни на тебя, ни на меня. Он изначально совершенно другой, поэтому у малыша особый путь... Но ты вовремя напомнил мне о цели нашего прихода сюда. Откладывать разговор не имеет смысла, потому что твой ум смущён и жаждет пояснений, а мрачные фантазии терзают воображение.

— Боюсь, что реальность окажется круче.

— Зная реальное положение вещей, ты сможешь действовать, исходя из этого знания. Нет ничего хуже неизвестности, ведь она парализует мозг и тело, лишая их возможности воздействовать на реальность, потому как мы вынуждены в этом случае бесконечно колебаться и сомневаться в исходе, верно?

Несколько секунд уходит на то, чтобы осмыслить заумную тираду старика.

— Всё верно, Оррэ. Тогда какого чёрта мы тянем?

4

Огромный стенд с бьющимися за стеклом бабочками отъезжает в сторону вместе с куском стены, открывая взгляду небольшую уютную комнату. Оррэ заставляет меня разуться, перед тем как ступить на яркий ковёр, устилающий пол. Ноги буквально утопают в густом ворсе, раньше я о таких только читал. Обстановка самая простая: сервант с тускло поблёскивающими чашками и прочим фарфором, низкий круглый стол, сервированный к чаепитию на двоих, да несколько мягких валиков на полу — вместо стульев. Впрочем, ничего больше сюда и не поместилось бы.

Следуя примеру старика, я пристраиваю один из валиков поближе к столу и усаживаюсь на него. Наблюдая за тем, как он разливает по чашкам исходящую паром жидкость, автоматически вытягиваю сигарету из пачки и закуриваю. И только когда густой сизый дым зависает столбом между мной и стариком, запоздало соображаю, что в комнате нет ни окон, ни вытяжки, ни кондиционера, а единственная дверь только что плотно прикрылась за нами. Растерянно помотав дымящейся сигаретой, я оглядываюсь в поисках чего-нибудь на роль пепельницы...

— Ах, да! — Догадливый Оррэ немедленно подталкивает ко мне пустое блюдце, в котором я с грустью тушу тлеющую сигарету.

— Кажется, это занятие действует на тебя успокаивающе? — осведомляется заботливый хозяин.

— Это не кажется, это так и есть. С сигаретой в зубах я готов выслушать самую хреновую новость, Оррэ!

— Ну, на самом деле это не так сложно организовать... — высоко вытянув руку над столом, он принимается помешивать воздух указательным пальцем, при этом бормоча что-то и забавно прищёлкивая языком. Скорость вращения пальца всё увеличивается, пока он не начинает казаться светлым конусом, вращающимся на руке старика.

— Ну, теперь, вероятно, можно, — удовлетворённо выдыхает Оррэ и ободряюще кивает: — Давай, попробуй!

Дважды просить ему не приходится. Я щелкаю зажигалкой, крепко затягиваюсь и выпускаю струйку дыма. Завороженно слежу за тем, как серое облачко немедленно втягивается в магическую воронку и, покружив немного, бесследно исчезает.

— Отличная вытяжка, Оррэ! Ты мог бы на этом неплохо зарабатывать! — усмехаюсь я, устраиваясь с сигаретой поудобнее. — А что пьём?

— Пить мы будем ароматнейший зелёный чай с жасмином, потому как этот напиток я ценю превыше всех прочих. А что касается материальных благ... Мне нет нужды работать, Дон. Мой дар убеждения настолько силён, что я могу убедить человека отрастить хвост и чешую. Возникни у меня такое желание — и все состоятельные люди этого города будут мечтать облагодетельствовать меня.

— На твоём месте я не был бы так уверен, Оррэ... Я знал людей, которые с готовностью отрастили бы рога и копыта, но удавились бы за мелкую монетку!

— Не будем о грустном, Дон. Окажи мне любезность, испробуй из этой чаши, и мы перейдём к серьёзной беседе.

— Вообще-то я не по сладкому... — бормочу я с сомнением, разглядывая густую тёмную массу, по виду что-то среднее между гречишным мёдом и вишнёвым вареньем.

— И всё же я настаиваю, — загадочно улыбается старик.

— Исключительно из вежливости, — предупреждаю я, — самую каплю...

Подцепив на край чайной ложечки крошечный сгусток стариковского угощения, я аккуратно отправляю его в рот. И в то же мгновение понимаю, что ничего вкуснее не пробовал за всю свою длинную, богатую впечатлениями жизнь. Вкус одновременно солёный и сладкий, как нежнейшая селёдка в мёду, как хрустящий солёный огурчик в сгущёнке. Минуту назад я бы плюнул в лицо тому, кто заявил бы мне, что я приду в восторг от подобного сочетания, но сейчас... Сейчас я готов согласиться питаться этим, одним только этим, всю оставшуюся жизнь, сколько бы она ни продлилась!

Оррэ лукаво щурится, наблюдая за тем, как за первой ложкой следует вторая, уже полноценная, с горкой.

— Надеюсь, у тебя такого ещё много, потому что этой порцией я с тобой делиться не стану! — заявляю я, поражаясь собственной наглости. Даже капризная кровь, воротившая нос от сочных стейков, сейчас ворчит от удовольствия, выражая явное одобрение.

— Этого у меня как раз достаточно, Дон. Рад, что тебе пришлось вкусу, потому как это в некотором смысле изготовлено по моему личному рецепту...

— Надеюсь, это не сгущенная кровь младенцев? — на всякий случай осведомляюсь я.

— Помилуй, что за странные идеи? Ни в коем случае я не предложил бы тебе ничего подобного. Однако, я вижу, ты уже насытился, мой долг гостеприимства исполнен, и мы можем перейти к удовлетворению твоего отнюдь не праздного любопытства, верно?

Напряжение, о котором я успел забыть, возвращается с новой силой. Вооружившись очередной сигаретой, я мысленно укрепляю свой дух.

— Ты прав, Оррэ. И я внимательно тебя слушаю.

— О, нет! Я, как ты мог заметить, несколько многоречив и боюсь утомить тебя ненужными подробностями, упустив при этом то, что для тебя действительно важно. Будет лучше, если ты станешь спрашивать, а я — отвечать.

— Так даже лучше...

Я ненадолго задумываюсь, выбирая первый вопрос из целого вороха тех, что вертятся на языке. Да, пожалуй, начать стоит именно с этого, потому что от ответа на него зависят все последующие.

— Кто я, Оррэ? Я — вампир?

Старик усмехается и обхватывает пальцами свой подбородок.

— Весьма предсказуемо. Но закономерно. Не буду придираться. Пожалуй, это главное, что тебе сейчас следует знать...

— Ну, так как?! Я — вампир?..

— Как сказать, Дон... Если ранее ты имел обыкновение именовать себя человечишкой...

— Я не понимаю.

— Вампир — слово пренебрежительное, мы не называем себя так. Но именно так говорят люди и... и другие. Да, ты вампир, если тебе так угодно, но поостерегись называть кого-нибудь из Светлых этим словом.

— Светлых?

— Что тебя смущает? — По тому, как хитро суживаются и загораются его глаза, я понимаю, что он отлично знает, почему я удивлен.

— Разве вампиры не относятся к Темным силам? К нечисти, нежити, живым мертвецам и прочей дряни?

— Это довольно глупый вопрос, Дон. Не предлагай мне вариантов ответа, для этого ты слишком мало знаешь о сути подобных вещей. Попытайся отбросить суеверия людей и собственные фантазии...

— Хорошо. Я мертв?

— О, естественно, нет!

— Но мое сердце не бьется. Я не дышу.

— Теперь ты научишься дышать всем телом, Дон. И не дышать довольно длительное время, когда это будет необходимо. Если, конечно, проживёшь достаточно долго, в чём я вынужден усомниться... Да, и сердце твое не остановилось. Просто замедлило свой ход. Сердце Светлого бьется величаво, ему незачем спешить. Прислушайся.

Я поспешно просовываю руку под рубашку, прижимаю к левой стороне груди. Ну? Ничего не происходит. И только спустя минуту я ощущаю под ладонью отчетливый толчок. Действительно, величаво... На всякий случай я замираю, не отнимая руки. Еще один удар. Оно действительно бьется!

— Ты — такой же?

— В общем и целом — да. Существует ряд отличий между нами, но они скорее ситуативны. Как учёный я смело отнесу нас двоих к одному виду.

— Меня можно убить?

— Конечно же, можно. Убить можно каждого, кто ещё жив, загвоздка только в том, что это всегда сопряжено с большими или меньшими трудностями.

— И тебя?

— И меня. Но если тебя убить будет просто сложно, то меня... ну, это практически невозможно. Но я допускаю вероятность для некоторых существ достаточно высокого уровня развития.

— Ты с первой нашей встречи твердишь о том, что долго я не проживу. Почему, Оррэ?

— Здесь мне придётся взять слово надолго и начать издалека. Хм... Тот мальчик, что так напугал тебя...

Я протестующе трясу головой. Напугал? Ну, уж нет!

— Не отрицай, что он привёл тебя в сильное смятение...

Ладно, на смятение я соглашусь. Удивление напополам с растерянностью, самое то.

— Этот мальчик был неотслеженным полукровкой, как и ты, Дон. Это значит, что одним из его предков был Светлый. Не важно, в каком именно поколении. Это могло произойти пятьдесят лет назад или пять тысяч... Результат всегда одинаков, в любом колене родства. Ларн рос совершенно обычным человеческим ребёнком, пока его не инициировали. Тот, кто сделал это с ним, не мог не знать о последствиях, и потому его поступок просто не имеет оправданий. Каждый из нас легко различит полукровку в толпе людей, не говоря уже о вкусе смешанной крови...

— И что случилось потом?

— Ребёнок сошёл с ума, как и было положено его природой. При инициации Светлый, проводящий изменение, делится с человеком изрядной долей собственной крови. Достаточной, чтобы в теле произошли необходимые и необратимые перемены, превращающие человека, по сути, в существо совершенно иной природы. Но если кровь инициатора сходится в сосудах одного и того же тела с кровью другого Светлого, они вступают в борьбу, полем боя которой становится, в основном, разум несчастного.

— И?..

— Редко выходит так, что в этой битве кто-то из двоих одерживает верх. Такие случаи, скорее, неожиданная счастливая случайность. Суровая же закономерность сводится к тому, что инициированный полукровка постепенно сходит с ума. Его посещают кровавые видения, обуревают приступы необузданной ярости, животного ужаса...

Я киваю в ответ на вопросительный взгляд старика.

— Да, всё так и было, Оррэ. Мне даже вспомнить жутко, что творилось у меня в голове в тот момент, когда я встретил тебя...

— Я сожалею об этом прискорбном эпизоде, Дон. Некоторые внутренние борения заставили меня быть непозволительно грубым с тобой.

— Какие же?

— Дело в том, что, согласно Светлому Договору, а точнее — поправки, внесённой в него при Крорре Высоком, я обязан был немедленно лишить тебя жизни. Как представителя вида, представляющего опасность высшего уровня и не отвечающего при этом за последствия своих поступков. В виде акта милосердия, в некотором смысле...

— Обойдусь я как-нибудь без такого милосердия, Оррэ! Не уверен, что хочу это знать, но... ты собираешься прикончить меня, когда я... не смогу больше себя контролировать?

— Я отказался от растлевающего пути убийства и смерти, Дон. Мой дух учёного призывает хранить жизнь, как в её великом многообразии, так и в отдельных уникальных творениях природы.

— Ну, следуя этой логике, ты просто обязан будешь уничтожить меня, как угрозу для других "творений природы". Я правильно понимаю?

Старик отставляет пустую чашку и бросает на меня взгляд, полный сожаления.

— С великим прискорбием, Дон...

— И сколько времени у меня осталось?

— Тридцать дней. Может быть, сорок. Пятьдесят, если ты везуч, как джилла.

— Значит, месяц. От силы — два... Мне нужно знать, что такое джилла? Это может помочь?

— Крайне редко встречающийся вид, представители которого славятся сверхъестественной удачливостью. Настолько мощной, что это делает их неуязвимыми. Экспериментатор, пытавшийся произвести выстрел в упор в голову одной известной мне джиллы, умер от неожиданного инфаркта за несколько секунд до того, как спустил курок. Человек, задумавший отравить её, по нелепой случайности сам осушил сосуд с ядом. Можно сказать, что джиллы бессмертны, потому что старость и смерть, как и прочие неприятности, обходят их стороной. Но вряд ли тебе подошли бы их методы, по многим причинам, говорить о которых долго и не очень-то к месту...

— Ясно, ясно! Везуч, как джилла, — это просто оборот речи.

— К моему сожалению, Дон.

Напряжённо размышляя, я дымлю с такой скоростью, что магическая вытяжка уже не справляется со всеми клубами дыма. Сизая дымка заволакивает фигуру старика, создавая неприятное впечатление его нереальности. Я встряхиваю головой и резко тушу сигарету. Не расслабляйся, Дон, не раскисай и не мямли! Есть ещё дела, которые следует закончить перед уходом на покой...

— Я не хочу навсегда застрять в твоей колбе, как этот свихнувшийся мальчик. Пообещай мне, что этого не случится, Оррэ.

— Если таково твоё желание... Поверь, он почти не страдает. Сны его сладки и приятны...

— Нет, Оррэ! Если ты засадишь меня в банку с раствором, я прокляну тебя на веки вечные! И буду искать способ выбраться оттуда и свернуть тебе шею, это желание будет главным и единственным в моём поехавшем с катушек мозгу, это я тебе обещаю!

— Не горячись, мальчик. Я понял твоё желание, и оно будет исполнено. Я навсегда успокою тебя, когда придёт срок.

— Тогда давай о том, что меня теперь волнует больше всего: кто это сделал со мной? Мы можем найти его? Ты сам заявил, что такой поступок не имеет оправданий, а значит — за него должны как минимум строго наказывать.

— Наказание за подобный проступок и впрямь беспрецедентно сурово. Но инициатор проявил осторожность и не оставил явных следов, Дон. Я не вижу в тебе ни печати хозяина, ни кровной связи, которой положено говорить о принадлежности к роду. Впрочем, подобная изобретательность и достаточный уровень силы уже в значительной мере сужают круг лиц, на которых может пасть подозрение. Однако их остаётся не так уж и мало. На общем собрании в столице мы могли бы, пожалуй, обнаружить нить, ведущую к преступному Светлому, но это потребует твоего присутствия. А первый же Светлый, встретивший тебя на своём пути, сочтёт своим долгом...

— Понял, понял... На коллективных собраниях мне лучше не мелькать, если хочу протянуть ещё хотя бы месяц.

— Верно. Мы можем попытаться проникнуть в память твоего тела, но боюсь, что следы, оставленные там, тоже искусно скрыты.

— Ну, попытаться в любом случае стоит... Теперь давай проясним вопрос с моей Светланой: с каких пор она стала ка-иррой, что мне с ней теперь делать, и на кой она понадобилась тебе?

"Ка-ирра спит. Ка-ирре хорошо и спокойно", — бормочет кровь при звуках этого странного слова, и я раздражённо шикаю на неё.

— Тебе не стоит бороться с голосом крови и противопоставлять его себе, — мягко замечает Оррэ. — Конечная цель инициации состоит именно в том, чтобы твой разум и её осознание себя и своих возможностей слились в одно.

— А я доживу до конечной цели инициации, как думаешь? — огрызаюсь я с неожиданной для себя самого горечью. Чертовски обидно сознавать, что эта новая жизнь должна будет закончиться, едва начавшись. — Не учи меня жить, Оррэ, я как-никак готовлюсь умирать! Так что с ка-иррой?

— То, что сказал тебе Змей... в общих чертах это соответствует истине. Ка-ирра — добровольная кровь. Её зовут также кормилицей, первым подарком, подругой... Особая связь устанавливается между ней и её хозяином. Или, согласно другой точке зрения, её подопечным. Многие считают ка-ирру промежуточным звеном между человеком обычным и человеком инициированным, или Светлым, но ряд моих исследований доказывает, что это не так. Кормилица — совершенно особое существо, настоящее чудо природы, и совершенно правы те, кто благоговейно зовут её подарком.

— Ну, я не стану звать так Светлану. Поверь, Оррэ, она далеко не подарок!

— Тебе стоит отнестись к ней с большим уважением, Дон. В среднем только один из тысячи людей способен преодолеть страх души и жадность тела, добровольно подарив свою кровь. Один из десяти тысяч способен, осмыслив первый опыт, без принуждения повторить эту процедуру. Один из ста тысяч достаточно крепок, чтобы пережить третий, закрепляющий раз, после которого происходит изменение. Таково реальное соотношение.

— Погоди, что значит — промежуточное звено? Это как в пищевой цепи? Ка-ирра питается кровью людей, а я стану питаться её кровью?

— О, нет! Что за примитивное толкование? Ка-ирра питается как человек, потому что во многих смыслах остаётся человеком. Но обретает при этом некоторые способности и умения Светлых, которые очень разнятся в отдельных случаях.

— Значит, Светлана, в конечном итоге, не в накладе. И какие способности она получила от меня?

— Это мне не известно. Они будут проявляться постепенно, со временем, когда окрепнет связь. Её же дар тебе заключается в том, что кровь этой девушки теперь идеально подходит твоему организму, в точности соответствуя его потребностям.

— Сбалансированная диета, так сказать...

— Не только. Это идеальная пища, единственный недостаток которой заключается в том, что одной её тебе будет недостаточно. Помимо этого кровь твоей ка-ирры будет оказывать неизменное укрепляющее и тонизирующее действие, затрагивающее как область духа и воли, так и грубую область плоти.

— Значит, мы будем одинаково полезны друг другу. И за каким же чёртом ты так настойчиво уговаривал меня отдать тебе моё сокровище?

— Для моих исследований, прежде всего... И во вторую очередь — для Змея, потому что он давно мечтал о ней. — Морщинистая рука поднимается вверх, призывая меня помолчать. — Я помню о нашем договоре, Дон, и в мыслях не держу нарушать его. Эта девушка неприкосновенна, как и любая ка-ирра, переступившая порог моего дома. Не смотря на некоторую мою одержимость научной сферой, я прекрасно понимаю разницу между подопытной лягушкой, бессловесной тварью, и юной кормилицей, бесценным подарком с удивительными способностями. Многие исследования можно проводить безболезненно и без вреда для неё. А Змей слишком хорошо воспитан, чтобы позволить себе дурное.

— А что стало с твоей собственной ка-иррой? Никогда не поверю, что ты не успел обзавестись кормилицей!

— Она была у меня, Дон. Великолепная, лучшая из лучших! Божественная и мудрая, как сама природа...

— И что, ты разобрал её на запчасти, пытаясь понять, как это работает?

— Грубость твоя неуместна и вдвойне оскорбительна, потому что я только что пояснил тебе, насколько священно для меня само понятие "ка-ирра",

Выражение лица старика красноречиво свидетельствует о том, что я действительно задел его. Что это нашло на меня? Старик — мой единственный провожатый в изменившихся реалиях. Не худший провожатый, если честно признать.

— Прости, Оррэ. Я нервничаю и злюсь, но ты тут, конечно, не причём.

— Я принимаю твои извинения. Хм... И отвечу на твой вопрос. Я стал первым Светлым, оказавшимся в достаточной степени идиотом, чтобы отпустить свою ка-ирру. Она полюбила мужчину и захотела уйти, а я не стал запрещать ей.

— Благородно.

— Глупо. Не проходит и дня, чтобы я не жалел о своём решении, Дон. Ка-ирра... по человеческим меркам это нечто среднее между крёстной матерью, ближайшим другом и любимой женщиной. Я утратил всё это в один миг.

— Заставь её вернуться, — советую я исключительно для того, чтобы увидеть реакцию старика. Так ли благороден Оррэ, как пытается показать?

— Кажется, кое-кому вот-вот придётся снова приносить мне свои извинения... — Густые седые брови строго сдвигаются к переносице, но уголки его тонких губ сгибаются в полуулыбке. — Будь осторожен, мой мальчик!

— Оррэ, не мог бы ты прекратить называть меня мальчиком? Я уже достаточно взрослый мужчина...

— Мальчишка! — возражает старик, не сдерживая смеха. — Я видел, как закладывали пирамиды в Египте, как изменялись очертания материков! Я старше известной тебе человеческой цивилизации! С высоты моего возраста ты едва успел покинуть материнское чрево...

— Да, да. И молоко на губах не обсохло, — недовольно продолжаю я. — Дедовщина какая-то...

Настойчивая серебристая трель прерывает наш разговор. Звук, гармоничный и в то же время тревожный, исходит, кажется, из самих стен комнаты. Мы переглядываемся. Я — встревоженно, старик — удивлённо.

— Сдаётся мне, что к нам пожаловали весьма высокопоставленные гости... — бормочет Оррэ. Скептическая усмешка на его лице ясно говорит о том, что сам он ставит этих гостей не так уж и высоко. — Придётся пока остановиться на этом, Дон. Я вынужден сейчас спуститься вниз, ты же оставайся здесь. Змей придёт за тобой и покажет комнату, в которой ты поселишься.

С этими словами старик поспешно удаляется, оставляя меня в одиночестве. Убедившись, что дверь закрылась за ним, я подхожу к серванту и почти сразу обнаруживаю искомое: пузатый горшок, почти до краёв наполненный солоноватой сладостью...

— Да, и ещё одно... — Оррэ понимающе улыбается, застукав меня на горячем. — Угощайся, отбрось стеснение. И не позволяй малышу слоняться по лаборатории, прошу тебя. Спускайтесь вниз сразу же, как он поднимется за тобой, и убедись, что дверь захлопнулась за вами.

Я киваю с ложкой во рту.

— Думаю, вы поладите с ним, — уверенно замечает старик, исчезая в дверном проёме.

Я вспоминаю упрямое лицо и наглые зелёные глаза мальчишки. Поладим? Хотелось бы верить.

Глава пятая. Большие тайны и маленькие секреты.

1

В день Страшного исхода Оррэриру из рода Пауков исполнилось пять коротких аррагуанских лет. Это значит, что он едва научился стоять на ногах без посторонней помощи и самостоятельно справлять свои телесные нужды. Но необычайная память Оррэрира сохранила все виденные им события страшного дня до мельчайших подробностей.

Спустя три сотни долгих человеческих лет он написал об этом событии трагическую поэму, огромные цитаты из которой многие до сих пор приводят при случае, желая блеснуть образованностью. Спустя ещё тысячу лет появилась его многотомная хроника "Древо безвременья. История народа, утратившего себя". Глубокий всесторонний анализ более чем тысячелетнего пребывания Светлых в мире людей не имел такой популярности, как его поэтический труд. Но занял почетное место в родовых библиотеках, рядом с древними архивами и хрониками, вывезенными с утраченной родины Аррагуа.

И совсем уже недавно — мир людей с тех пор обернулся вокруг своего светила не больше пятидесяти раз — Оррэрир разродился скандально знаменитым посланием. Он назвал его — "И я узрел зловонный труп великого народа". В этом послании автор последовательно смешал свой народ с грязью. Он проклял его всеми возможными проклятиями, отрекся от его богов, предков и потомков, пожелав в завершение скорейшей погибели каждому обитателю Наррамора.

В тронном зале, где царственная Каторра восседала во главе Совета двенадцати, Оррэрир публично огласил своё послание. И никто не посмел помешать ему. Не потому, что мало кто из Светлых сумел бы дать ему достойный отпор, даже если бы силы целого рода были одновременно брошены в бой... Не только поэтому. Каждый из присутствовавших там понимал, что Оррэрир прав. Злая правда, грязным потоком изливавшаяся на головы достойных и благородных, сражала не хуже клинка крови или самого действенного заклятия.

За почти пять тысяч лет, прошедших со дня Страшного исхода, великий народ Аррагуа не создал ничего, что было бы достойно упоминания. Да, они бережно хранили наследие предков: произведения искусства, мебель, драгоценные предметы, летописи и хроники, много чего... Молодые Светлые из хороших семей прилежно изучали язык со всеми его тонкостями, но не писали на нём. Древние гимны и мелодии для танцев звучали в залах дворцов, но им на смену не приходили новые. Ни одна новая картина, ни одна роспись или резьба не украсила стен Наррамора с тех пор, как город был вышвырнут за пределы родного мира Светлых. Новые поколения старательно постигали истины и знания, обретенные под небом мира Аррагуа, более пяти тысяч лет назад. И не создавали ничего нового.

Великий народ, по меткому выражению Оррэрира, превратился в труп, занятый усердным бальзамированием самого себя. И он презрительно отряхнул прах мертвых со своих стоп, навсегда оставив город-призрак.

Спохватившись, Совет двенадцати поспешно объявил его изгнанником, лишенным права родства со своим народом. Заодно они единогласно лишили его права на возвращение в мир Аррагуа в день Обретения мира, что явно выходило за пределы властных полномочий Совета. Потому что в Книге посланий было красным по белому написано: "Душа обновленного мира отделит сильных от слабых, светлых от нечистых, и примет в своё лоно достойных, и покарает низких отступников".

Оррэрир всегда умудрялся быть единственным. Единственный Светлый, продолжавший писать хроники и летописи после утраты мира. Единственный, кто одновременно удостоился двух почтительных обращений — "благородный" и "достойный". Единственный, с кем говорила богиня Аррагуа. Король Убеждения. Блистательный Соблазнитель. Великолепный Паук. Единственный предатель. Отрекшийся.

Он и сейчас оказался единственным. Последним Светлым из рождённых на утраченной родине Аррагуа. Возможно, именно поэтому он один продолжал видеть сны о будущем. И только Оррэрир мог сейчас подтвердить или опровергнуть пророчество Спящей.

Великий народ нуждался в помощи своего блудного сына. Совет двенадцати после недолгих прений принял решение направить к строптивому Оррэриру парламентера. Разыскать отщепенца вызвался достойный Карриг.

2

Первые десять минут после ухода старика я честно ожидаю обещанного прихода Змея, развлекаясь поеданием необычного лакомства. Моё терпение заканчивается одновременно с содержимым посудины, после чего ожидание начинает раздражать. К тому же на ум немедленно приходит гораздо более интересный вариант провести время.

Высокие гости — так, кажется, сказал Оррэ... Я тоже хочу поглядеть на высоких гостей. Покинув потайную комнату, осторожно оглядываю видимую мне часть лаборатории: кажется, никого. Стена с огромной витриной бесшумно соскальзывает на своё место за моей спиной. Будто и не было никакого прохода. Тихо и пусто. Только насекомые еле слышно шуршат под стеклом, в миллионный раз наглядно проходя свои жизненные циклы, да что-то зелёное вязко булькает и попыхивает в стеклянной бутыли на столе у стены.

Если Змей и затаился где-то поблизости, то я совершенно не имею охоты искать его здесь. Я не видел мальчишку? Значит, тут и не было никакого мальчишки. Остальное — не мои проблемы.

Я с трудом открываю массивную дверь лаборатории. Выглядит она деревянной, но весит — как хорошая каменная плита. Помня о просьбе старика, распахиваю дверь пошире, затем упираюсь в неё плечом и разгоняю, чувствуя себя так, будто толкаю каток для укладки асфальта. Она захлопывается с волной резких щелчков, подтверждающих блокировку целой системы замков. Я уважительно хмыкаю: настоящий швейцарский банк! Впрочем, это не остановит тех, кто, подобно Оррэ, умеет проходить сквозь двери.

Как можно тише спускаюсь по лестнице, на последнем пролёте даже пригибаю голову и плечи, чтобы не быть случайно замеченным. И обнаруживаю Змея. Мальчишка, который явно и думать забыл о поручении старика, сидит в тени, почти просунув голову между резными столбиками лестничных перил, и усиленно таращится вниз, в огромный холл на первом этаже.

— Голова не застрянет? — насмешливо осведомляюсь я громким шепотом, кладя руку ему на плечо.

Нужно отдать парню должное — владеет он собой отлично. Не пискнул, не вздрогнул, не шелохнулся даже, только обернулся спустя секунды три и тихо ответил:

— Проверял уже. Не застревает. Тоже подслушивать пришёл?

— Есть такое дело.

— Тогда не шуми, сиди молча. И с головой осторожнее, твоя-то как раз застрянет.

— А что там?

— Тсс! Не болтай! Сам посмотри...

Руки чешутся отодрать за уши наглого пацанёнка. В тех дворах, где я рос, возрастную субординацию соблюдали строго и неукоснительно, под страхом немедленного телесного внушения. Но поднимать шум сейчас... Это значило бы самому повести себя, как подросток, поэтому я сдерживаюсь и осторожно опускаюсь на корточки рядом со Змеем. Сперва соберём информацию, а потому же выясним отношения.

Голова у меня в самом деле крупнее, чем у Змея, поэтому я не рискую просовывать её через прутья даже наполовину. Повозившись с минуту под неодобрительным взглядом мальчишки, я нахожу нужный угол обзора, и мой взгляд натыкается на чёрный силуэт у стола.

Он стоит совершенно неподвижно, сосредоточенно разглядывая поднос с графином и тяжёлыми красными бокалами.

Высокий мужчина лет сорока. С неприятным, высокомерным лицом и самой идиотской бородкой, какую я когда-либо видел. Густая чёрная поросль полукругом обхватывает подбородок и спускается вниз, почти до груди. Всё это козлиное роскошество перевито оранжевой ленточкой и стоит колом так уверенно, словно на одну эту бороду израсходовали целый флакон убойного средства для укладки. А то и строительного лака... Во всяком случае, я не хотел бы оказаться рядом, когда ему вздумается наклонить голову: такой бородой глаз выбьет — моргнуть напоследок не успеешь. На голове грива косичек, падающих на плечи, чёрных и золотых, примерно пополам, отчего грива кажется полосатой. Пурпурная мантия облегает мощное тело хозяина, концы её метут паркетный пол холла. Две тяжёлые цепи, по виду золотые, спускаются с плеч, скрещиваются на груди, похожие на пулемётные ленты, и уходят за спину.

Колоритный товарищ, ничего не скажешь, но настоящее представление начинается с появлением старика. Три двери в разных концах холла открываются одновременно, на пороге каждой из них возникает Оррэ в уже знакомом мне живописном костюме. Старики, похожие как три капли воды, одновременно отвешивают гостю лёгкий поклон и двигаются к центру зала. Козлобородый молча переводит внимательный взгляд с одного на другого, пока близнецы неторопливо рассаживаются: один устраивается на диване, второй — в кресле у камина, третий легкомысленно усаживается на край стола. Взгляды всех троих сходятся на госте. Повисает напряжённая тишина.

Незнакомец не выдерживает первым. Скрестив руки на широкой груди, он начинает выговаривать что-то размеренным речитативом, глядя в пространство перед собой. Язык его кажется мне совершенно незнакомым. Борода гостя забавно подёргивается вслед за движениями подбородка, но это единственная деталь его облика, могущая показаться смешной. Весь его вид выражает оскорблённое благородство и справедливое негодование. Многократное раскатистое "р" делает его речь похожей на рычание зверя и одновременно предельно чёткой. Такое впечатление, что он произносит обвинительную речь или зачитывает приговор.

Мне вспоминается зал суда, женщина-судья с деревянным презрительным лицом, раз и навсегда застывшим в неприятной гримаске... Поспешно отгоняю неприятные ассоциации и сосредотачиваюсь на происходящем внизу.

Я не вижу лица, вернее, лиц Оррэ, но все три затылка остаются довольно долгое время неподвижными. Я уже начинаю испытывать лёгкое разочарование — всё услышал, но ни черта не понял! — когда три старческих руки одновременно вскидываются в резком жесте, одинаково понятном людям всех языков и наречий. В переводе на язык слов — что-то вроде "Заткнитесь, пожалуйста. Довольно бреда!".

Гость осекается на середине фразы, пальцы скрещённых на груди рук сжимаются в кулаки. Непроизвольное движение, но характерное, договаривающее об этом человеке то, что скрывает надменная маска. Боец и драчун по натуре, достаточно умный, чтобы себя контролировать, но слишком горячий для того, чтобы не выдавать агрессивных порывов случайными жестами.

— Присядь, Карриг. Присядь и обуздай свои эмоции, — утроенный голос Оррэ звучит приветливо и прохладно одновременно.

Секундное колебание со стороны незнакомца выглядит так, будто он готовится наброситься на хозяина дома. Змей рядом со мной шумно выдыхает и подбирается, как для прыжка.

— Сядь, Карриг!!!

Я дёргаюсь так, что едва не выламываю из перил резную деревяху, за которую ухватился рукой. Не голос, а рёв турбины! И дело даже не в громкости, суть в интонации, пробуждающей древнейший животный инстинкт — поджать хвост и спасаться бегством. Гость не выглядит испуганным, лицо его не дрогнуло ни одной мышцей, но он немедленно опускается в свободное кресло у стола, подчиняясь воплю Оррэ.

"Старший силён. Очень силён!" — констатирует голос крови.

"Хм... Кажется, молодому человеку это было понятно и без твоих комментариев...".

Второй внутренний голос отзывается мгновенно. Бархатный и резкий в одно и то же время. Чужой голос.

"Это ещё кто?" — недоумённо уточняю я.

"Не отвлекайся, мой хороший. Интереснейшие события разворачиваются в непосредственной близости! Дай мне взглянуть на них твоими глазами...".

Появление в голове ещё одного голоса, вступающего к тому же в спор с первым, меня совершенно не радует. Но он прав: не стоит отвлекаться на голоса, пусть даже бесконтрольно звучащие в моей собственной голове, когда разговор в холле наконец-то повёлся на понятном мне языке.

— Я живу среди людей... и я говорю на языке людей... и те, кто приходят ко мне... должны уважать моё решение.

Теперь все три Оррэ говорят по очереди, перехватывая фразу на середине, и гость вынужден постоянно перенаправлять взгляд, чтобы поддерживать зрительный контакт с тем, кто говорит в этот момент. Заметно, что козлобородому ой как не хочется соглашаться, но, поколебавшись немного, он согласно кивает.

— Ты всегда был странным, Оррэрир. Странности твои граничат с безумием. Но это требование находится в границах разумного.

— Странности, странности... Не будем о грустном, Карриг. Ты весьма пространно поведал мне о том, что отношение Совета двенадцати к моей скромной персоне не изменилось. Моё отношение к великому народу пребывает неизменным уже много лет. Так о чём ты хочешь говорить со мной? Что за покрытое тайной поручение?

— Древо времени разветвляется, Оррэрир.

— Я узнал об этом первым.

— Тогда ты знаешь и то, что из этого следует...

— Всё, что угодно, Карриг, поверь мне! Всё, что угодно... Это может означать всё — и ничего не значить.

— Присущий тебе философический склад ума всегда восхищал меня, Оррэрир. Но сейчас не лучшее время для демонстрации равнодушия. Совет в растерянности, Аррагуа на распутье...

— Вы давно уже растеряли себя, а к распутью приходит тот, у кого есть дорога, Карриг. Вы совершаете ошибку, отождествляя себя с Древом времени. Время стоит на распутье, меж двух вероятностей. Не вы.

Гость нервно обхватывает свою бородку, и кажется, что сейчас она с хрустом разломится пополам. Его широкие ноздри раздуваются так яростно, что это ясно видно даже со второго этажа, где притаились мы со Змеем.

— Что тревожит тебя, Карриг? — заботливо интересуется хор стариков. — Тебе не по нраву мой приём? Мои слова? Но смел ли ты ожидать иного?

— Я чую мерзость полукровки, Оррэрир! Воздух этого дома пропитан его безумием!

Так... Та-ак. Так! Полукровка в этом доме — я! Он знает? Он почувствовал меня?! Счастье, что я не бросаюсь бежать в ту же минуту, что бешеная кровь не устраивает с перепуга очередного светопреставления с галлюцинациями, а только в несколько раз ускоряет свой ток. Спустя десяток секунд, в течение которых Оррэ несколько раз неопределённо хмыкает, всё проясняется.

— Да, Ларн страдает. Дух его разрывается на части, изнывая от скорби и гнева.

Ларн. Безумный мальчишка, маленький монстр за стеклом. Он тоже полукровка, "мерзостный и безумный". Однако, как умело старик переводит стрелки...

— И мне кажется, что он стал сильнее, Оррэрир. Не похоже на то, что он спит...

— Остаточные эманации. Я пробуждал его не так давно, Карриг. Нужно было провести некоторые исследования, убедиться, что состояние его не изменилось...

— И что ты узнал?

— По-прежнему, ни малейшей надежды на благополучный исход.

— Он должен быть мёртв, Оррэрир. Всем будет спокойнее, когда это, наконец, случится.

— Он ничего тебе не должен.

— Однажды он вырвется! И он не скажет тебе спасибо за то, что ты держал его здесь столько лет, Оррэрир. Напротив, ты первым попадёшь под удар.

— Я не нуждаюсь в его благодарности.

— Тогда зачем?..

Эта часть разговора звучит, как репетиция старой, сотни раз сыгранной актёрами пьесы. Ясно, что эти двое не в первый раз обсуждают судьбу опасного ребёнка, и все аргументы и контраргументы не вызывают уже живых эмоций ни у одной из сторон.

— Зачем, зачем... Затем, что он интересен мне, Карриг. В отличие от судьбы великого народа. Переходи к сути, посланник Совета! Я отложил для тебя дела, которые не могут ждать.

Гость коротко кивает, приосанивается и кладёт ладони на колени, готовясь перейти к тому, для чего, видимо, и пришёл сюда. Только сейчас я понимаю, кого он напоминает мне. Полосатая грива, чёрные брови на пол лица, оттопыренные уши, большие глаза странной формы... И особенно эта бородка! Он похож на египтянина, на золотые статуи египетских фараонов, которые находят в гробницах.

— Наш народ больше не видит снов о будущем, Оррэрир, ты знаешь об этом?

— Это естественно. Сны не нужны тем, чья жизнь — сон. Богиня проснётся, и великий народ развеется, как случайный призрак из послеобеденной дрёмы...

Тот, кого старик называет Карригом, чуть подаётся вперёд. Пальцы его сминают пурпурную ткань на коленях.

— Это сказала тебе она?.. Богиня?

— Это говорю тебе я. Оррэрир.

— Почему ты, Оррэрир, по-прежнему видишь сны о будущем? Ты же видишь, не возражай, Совету известно об этом.

— Возможно, потому, что у меня есть будущее.

Оррэ, сидящий в кресле, подхватывает со стола графин, разливает розовое вино в красные бокалы и по очереди обходит с подносом всех. Гость отказывается лёгким покачиванием головы. Старики принимают и многословно благодарят за заботу. Змей рядом со мной давится смехом.

— Ты по-прежнему растрачиваешь великую силу на шутовские проделки, Оррэрир?

— Карриг, Карриг... Ты непростительно серьёзен для своего возраста, — усмехается ближайший к гостю Оррэ, потягивая вино. — В этом мире не выживает тот, кто не умеет позаботиться о себе. Я, как видишь, умею... Но не будем отвлекаться от сути, мой любезный недруг! Время не ждёт, как говорят люди.

— А Древо времени настроено на ожидание в ещё меньшей степени, Оррэрир! Период, в который мы можем осуществить выбор нужной нам вероятности, продлится очень недолго. Если не повлиять на реальность как можно скорее, действуя наверняка и в нужный момент, шанс будет упущен на долгие века!

— Продолжай, Карриг. Чрезвычайно увлекательная история... — Громкий демонстративный зевок старика вызывает у Змея новый приступ сдавленного смеха, а у любезного Каррига — целую бурю противоречивых эмоций на лице.

— Спящая видела сон, весьма неясное пророчество о двух вероятностях, которые осуществят двое Светлых. Вернее, осуществиться должна только одна из них. Спящая сказала, что придут герой и предатель, мальчик и муж, отважный и трусливый, сокол и ползучий гад...

— Многовато народу для одного пророчества...

— Не изображай шута, Оррэрир! Их будет двое. Спящая поставила Совет перед сложным выбором: один принесёт нам победу, другой — поражение.

— Странные слова я слышу от тебя, Карриг! Разве этот выбор сложен? Я бы избрал победу, не задумываясь ни на мгновение. Если, конечно, ты по досадной случайности не искажаешь пророчества Спящей...

Разгорячённый гость пропускает намёк на то, что он может лгать, мимо ушей.

— Тех из нас, кто слаб духом и находится в плену сомнений, смущают некоторые подробности. Мелочи, на которые не должно обращать внимания, когда речь идет о судьбе великого народа...

— О чём ты?

— Спящая предсказывает, что один из них принесёт достойное поражение. Народ Аррагуа встретит славную смерть, о которой никто не споёт песен единственно потому, что некому уже будет петь об этом. — Презрительные интонации Каррига говорят о его отношении к такому варианту развития событий лучше всяких слов.

— Великий народ и сейчас не особенно певуч. Они не слагали песен целую вечность, помолчат и ещё одну. А что же со вторым?

— Второй... — на этот раз голос гостя звучит торжественно и приподнято, — второй осуществит вероятность, в которой великий народ одержит жестокую победу. Позорную, как утверждает Спящая, но разве победы разделяют на категории, Оррэрир?

— Как сказать, как сказать... У людей есть понятие "пиррова победа", но тебе это ни о чём не говорит, я думаю.

— Согласно предсказанию Спящей, Аррагуа омочат ноги в реках слёз, обагрят руки кровью и умоются...

— Страшно представить, чем!.. — перебивает старик, отставляя опустевший бокал.

— Но из последней битвы, одержав пусть и недостойную, но победу, они выйдут обновлёнными, совершенно иными существами. Это будет новый великий народ в новом великом мире, Оррэрир! Так сказала Спящая.

— Никогда не подозревал тебя в стремлении стать иным существом, Карриг. Мне казалось, ты доволен собой. Даже чрезмерно доволен.

— Когда речь идёт о жизни и смерти, я выбираю жизнь!

— Постой-ка... Приблизительно представляя себе ход твоих мыслей... Если интуиция мне не изменяет, а такого ещё не случалось, ты решил действовать, Карриг. Немедленно и независимо от решений Совета. Действовать по обыкновению грубо, поспешно и необдуманно. Разыскав первого же попавшегося несчастного, худо-бедно подходящего под описание, данное Спящей, ты попытался избавиться от него. Но, судя по твоему виду и речам, что-то пошло не так, как ты ожидал. Ты не смог добраться до этого несчастного. Или появились новые сведения, указывающие на другого, и ты осознал, что ошибся. Да... Так оно и было, пожалуй.

— Я во всяком случае участвую в игре, Оррэрир! А ты, Великолепный Паук? Где твои прославленные сети, попадая в которые жертвы восхищались красотой интриги? Где мастерство убеждения, Великолепный Соблазнитель? Или тебя теперь следует величать Блистательным Шутом? Великим Отщепенцем?

— Стрелы твои летят недалеко и бьют мимо, Карриг, — довольным голосом сообщает Оррэ. — А игрок ты по-прежнему посредственный, хвала богине.

Старик на диване извлекает из кармана допотопный будильник и выразительно постукивает пальцем по циферблату.

— Однако, мы отняли друг у друга довольно драгоценного времени...

Оррэ звучно прочищает горло и поднимается с кресла. Гость и остальные тоже вскакивают со своих мест.

— Я передам Совету двенадцати своё мнение, и оно будет правдиво, так как мои интересы более не пересекаются с интересами великого народа Аррагуа. Слушай и запоминай, Карриг. Всё предельно просто. Спящая честно блюдёт интересы Светлых, благо великого народа и свой долг перед ним. Богиня по-прежнему посылает ей сны о будущем. Спящая передаёт их без искажений, не ища ни выгоды для своих близких, ни отмщения для врагов. Спящая говорит правду, Карриг. Богиня лжёт. Это всё.

Глаза гостя расширяются до совсем уже невероятных размеров, руки он растерянно запускает в полосатый ворох косичек на голове.

— Как может происходить такое?! Не забываешься ли ты, обвиняя богиню во лжи?

— Я далёк от того, чтобы обвинять кого-либо вообще. Тебя интересовало, как всё обстоит на самом деле, Карриг? Ты получил ответ. И если бы ты был моим другом... впрочем, когда-то ты всё же был им... мой тебе совет, тебе и остальным членам Совета, всем Аррагуа: сожгите это проклятое Древо! Преломите каждую его ветвь, каждый отросток, измельчите в труху и предайте земле! Отрекитесь от богини, которая играет вами, пока вы играете друг с другом. Покиньте этот мёртвый город, данный вам в утешение...

— Ты святотатствуешь, Оррэирир!

Я замечаю, что гостя заметно трясёт. Кажется, предложения, высказанные стариком, потрясли его не на шутку.

— Тебе пора, — отвечает Оррэ с грустью и щелкает пальцами.

Карриг открывает рот, готовясь возразить, но исчезает раньше, чем успевает издать хотя бы звук. Одновременно вспыхивают ярким светом и пропадают двойники Оррэ. Оставшийся в одиночестве старик пожимает плечами, затем неторопливо наполняет вином бокалы на столе.

— Вы можете спускаться, мои любопытные друзья. Представление окончено.

3

Змей исчезает в коридоре с истинно змеиной молниеносностью. Был мальчишка — и нет его! Ну, и черт с ним, в общем-то. Я спокойно встаю на ноги, встречаю взгляд откровенно забавляющегося Оррэ.

— Дон! Какой ожидаемый сюрприз! А где же малыш?

Я развожу руками и, ничуть не кривя душой, отвечаю:

— Нет его. Я вот не дождался, сам пришёл.

— Ну, раз пришёл, так спускайся. Значит, нет его... И не было, говоришь?

— Я за ним не слежу, Оррэ.

— Я же говорил, что вы поладите. Первый день в этом доме — и ты уже покрываешь его!

— Он мне не друг, чтобы я его покрывал. И не враг, чтобы его сдавать.

— Мне нравится ход твоих мыслей, мальчик мой...

Спустившись в холл, я останавливаюсь перед стариком и протягиваю руку, принимая бокал. В самом деле — вино: чуть кислое, сухое, бодрящее. С удовольствием осушаю его и протягиваю руку за вторым.

— А мне — твоих, Оррэ. Хороший фокус.

— Ммм?

— С растраиванием себя. Эффектно и ощутимо действует на нервы собеседнику. Научишь?

— Боюсь, не успею, Дон. Ты не успеешь.

Если бы в его тоне была хотя бы малейшая издевательская нотка! Это бы взбесило меня, и я знал бы, что делать дальше. Но Оррэ говорит с искренним сожалением. Поэтому вместо того, чтобы швырнуть в него бокал, я хмуро интересуюсь:

— Тебе обязательно постоянно напоминать об этом?

— Я напоминаю не тебе, а себе. Не люблю привязываться к тем, кто скоро навсегда уйдет, знаешь ли... Но не будем о грустном! Сейчас нам необходимо срочно решить два насущных вопроса.

— Какие именно?

— Твоё имя, Дон... Оно звучит слишком коротко, глухо и не ласкает слух. Плебейское имя. Я бы не назвал так даже животное.

— Как по мне, так нормально. — Между делом я автоматически закуриваю, и сочетание кисловатого вина и горького дыма во рту настраивает меня добродушный лад. Безотказный способ поднять настроение.

— Донарр, назову я тебя! В этом имени есть сила, продолжительность звучания и благородное "р". Ты согласен, мой мальчик?

Вот так, за минуту, обернуть время вспять, сведя на нет всю мою работу нескольких лет по сокращению прозвища "донор" в короткое, веское "Дон"... Поистине, самоуверенная бесцеремонность творит чудеса!

— Ладно, Оррэ. Оставшиеся два месяца я как-нибудь перетерплю, а потом меня можно будет уже и не звать. А что у нас стоит вторым на повестке дня?

— День клонится к вечеру. В этом время я имею обыкновение совершать прогулку и наносить визиты, Донарр. И раз малыша Змея мы поблизости не наблюдаем, я приглашаю тебя составить мне компанию. Согласен?

— А как быть с моей памятью, в которой ты хотел покопаться? И с твоими опытами?

— Это успеется. Теперь ты никуда от меня не денешься, а работаю я быстро, достаточно будет и двух недель. Впрочем, хорошо, что ты напомнил о памяти. Мне нужны образы людей, с которыми ты постоянно общаешься, ближайшего окружения. Могу я рассчитывать на твою помощь?

— Помочь тебе помогать мне, Оррэ? — я усмехаюсь. — Нужно быть идиотом, чтобы не согласиться. Что я должен делать?

— Для начала — затуши свою ароматную дымучку и расслабься. Всё крайне просто. Так, а теперь закрывай глаза и постарайся очистить разум от всего постороннего.

Сделав так, как велит Оррэ, я уточняю:

— А что у нас постороннее?

— Всё, абсолютно всё. Не думай ни о чём. Сосредоточься на темноте под веками, попробуй раствориться в ней...

Голос старика звучит властно и убаюкивающе, подчиняться ему приятно, тем более что веки слипаются сами собой. Мысли лениво расползаются по тёмным закоулкам сознания, уступая место прохладной темноте и тишине. Руки Оррэ ложатся мне на плечи, скользят по шее к лицу, касаются щёк и век. Затем они возвращаются к плечам, сползают под ворот рубашки, на грудь...

— Оррэ! — Я открываю глаза и встречаю горящий взгляд старика у самого своего носа. — Этот Карриг назвал тебя Великолепным Соблазнителем... в каком смысле?

— Не отвлекайся, Донарр...

Не раздумывая больше, я перехватываю запястья старика и отстраняю его от себя.

— Мне не нравится, как ты меня трогаешь.

— Не криви душой, мой мальчик. Тебе нравится, в том-то и беда...

Улыбка Оррэ откровенно тревожит меня. Должно быть, именно так ухмыляюсь я сам, глядя на аппетитную девицу, уже готовую сдаться и бормочущую слабые бессмысленные возражения.

— Ни одно существо из тех, с кем я желал вступить в любовную связь, не сумело отказать мне. Ни разу, Донарр. А я желал часто и многих, можешь поверить!

Интересный поворот событий! Или я ошибаюсь, или в нашем договоре ни о чем подобном и речи не шло? Да нет, я бы запомнил такое!

— На что это ты намекаешь, Оррэ?

В ответ старик без труда высвобождает руки и ласково похлопывает меня по щеке.

— Я просто отвечаю на твой вопрос, мальчик. Ты же хотел знать, отчего они назвали меня Великим Соблазнителем? — Оррэ поглаживает бородку и усмехается. — Ну, так у нас с тобой дело на лад не пойдёт...

— А как пойдёт?.. — успеваю спросить я, прежде чем его кулак встречается с моим носом.

Хруст при этом раздаётся такой смачный, что у меня возникает чёткая уверенность: сломан не нос, вся голова треснула к чертям собачьим, как переспелый арбуз! Вот теперь извлекай себе образы, на здоровье!

— Твою!.. — рычу я, скаля зубы в бесполезной попытке добраться до старика. Куда там! С таким же успехом я мог бы пытаться выбраться из-под слона.

— Тихо, тихо, тихо... — бормочет Оррэ, ни на секунду не теряя спокойствия. — Прости, Донарр, но если не лаской, тогда уж только так...

Кровь струится из моего разбитого носа, стекает по губам, и я рефлекторно облизываю их. Горячая, солёная, живая...

Тем временем старик принимается размазывать кровь по моим щекам и лбу привычными, уверенными движениями, приговаривая при этом:

— Вот так... Сейчас у тебя всё получится... Не хотелось мне применять в качестве стимулирующих средств боль и кровь, но ты сам меня заставил, Донарр...

— Интересный у тебя арсенал средств, — хриплю я, запрокидывая голову. Кровь немедленно устремляется к горлу.

— А теперь закрой глаза и покажи мне их, — командует Оррэ, зажимая моё лицо в ладонях, как в железных тисках. — Твоя женщина!

Голос его звучит так, что приказу невозможно не подчиниться. Перед внутренним взглядом тут же возникает Марина. Такая, какой я больше всего любил её: в постели, с разметавшимися по подушке волосами, с полуоткрытым ртом...

— Ну, мальчик мой, у тебя отменный вкус на женскую красоту... — бормочет старик, и стискивает ладони ещё крепче. — Но ты не слишком проницателен. С одной всё ясно. Продолжим. Твой друг!

Мой друг? Пока я колеблюсь, память без подсказки рисует хорошо знакомый образ. Мощное тело, крупная лысая голова на широких плечах, хищная и ласковая улыбка, по-волчьи жёлтые глаза, взгляд исподлобья... Серёга, волчара. Да, он единственный друг. Надёжный и опасный.

— Так это друг или враг, Донарр? — уточняет Оррэ с издевкой. — Страха и любви в твоём отношении к нему поровну. Аррагуа негоже испытывать страх, а ты боишься...

— Я недолго буду позорить твой народ, — хриплю, сглатывая очередную порцию крови. — Это друг, не сомневайся.

— Тогда почему он не рядом с тобой? Отчего ты не обратился за помощью к другу?

— Серый... не умеет останавливаться, понимаешь? Я боюсь того, что он может натворить. И ещё он почему-то считает себя моим должником. Но он давно рассчитался за всё.

— Для некоторых долг — не ситуация, а состояние, Донарр... — поясняет старик. — Которое прекращается только со смертью.

— Моей или его?

— А это уж как решится. Впрочем, с другом всё ясно. Теперь сосредоточься и не распыляйся, выбери одного, не больше. Твой враг!

Я и не думаю распыляться. Из всех тех, чьими заботами я оказался в этой чудовищной заднице, в лицо я знаю только одного человека. Кира. Я вспоминаю её такой, какой впервые увидел в баре. С неожиданной точностью, как на видеозаписи. Взгляд скользит по барной стойке, захватывает красивую ладонь, отмечает необычное кольцо с драконом, поднимается к вырезу платья на груди и, наконец, сосредотачивается на лице. Рыжая, бесстыжая Кира.

— О, эта девушка мне тоже знакома, — восклицает Оррэ, ослабляя немилосердную хватку.

— Что значит — тоже?

Старик загадочно улыбается:

— То и значит, Донарр... Впрочем, я знаю в этом городе практически всех.

— Я тоже так думал. До недавнего времени.

— Нет, мальчик мой: ты думал, что знаешь. А я — знаю. Чувствуешь разницу?

Я отлично чувствую разницу. А ещё я чувствую, как болит сломанный нос и трещит голова, с которой старый садист тоже не особенно церемонился.

— Ну же, Донарр! Не гляди на меня так, будто я в чём-то виноват перед тобой. Мы отлично справились с поставленной задачей. Теперь, совершая визиты, которые я запланировал на сегодня, мы попутно навестим твоих ближайших знакомых...

Оставив меня в покое, Оррэ, с довольным видом поглаживая бородку, рассеянно опускается на край стола и погружается в глубокую задумчивость. Я замечаю, что кровотечение прекратилось, и боль понемногу, но уверенно отступает. Неожиданно в носу что-то с хрустом становится на место, вызывая напоследок лёгкое жжение. И всё.

— Нормальный ход. — Я бережно ощупываю совершенно целый нос, который был явственно сломан десять минут назад.

— А? — откликается Оррэ, выходя из транса. Всё наверняка написано у меня на лице, потому что старик согласно кивает и поясняет: — Так будет с любым повреждением, от всякого предмета, от любого оружия. Регенерация у нашего народа практически безупречная. Есть только два исключения, но тебе о них знать ни к чему.

— Потому что я всё равно скоро съеду с катушек, и тебе придётся меня добить?

— Именно, мальчик мой, именно!

Оррэ неожиданно оживляется и принимается сновать по комнате с лихорадочной скоростью, будто куда-то опаздывая. Подхватывает с кресла и напяливает на голову свой берет, несётся к вешалке у входа и прихватывает увесистую трость с медным набалдашником, на ходу допивает вино.

Я тем временем напрягаю всё своё воображение, стараясь понять, что же это за два исключения, столкнувшись с которыми я уже не восстановлюсь. У людей есть тысячи историй о вампирах и множество способов борьбы с ними. Если они... тьфу!.. то есть — мы... Короче, если кровососущие существуют, значит, кто-то из людей действительно встречался с ними. И убивал. Чем там у нас принято бороться с упырями?..

— Оррэ?

— Да, Донарр... — Старик отзывается, не оборачиваясь.

В этот момент он как раз остановился у зеркала. Окинув своё отражение критическим взглядом и неодобрительно покачав головой, он складывает средний и указательный пальцы в "ножницы", а затем принимается подстригать ими бороду, причём клочья от бородки так и летят во все стороны, и я слышу явный металлический звук, когда пальцы сходятся на очередном клочке волос. Направление моих мыслей мгновенно изменяется.

— Круто. А побрить так можешь? — я ощупываю клочковатую поросль на подбородке и гляжу на Оррэ с искренней надеждой на немедленное чудо. И не обманываюсь.

— Естественно, Донарр, естественно! — отзывается старик с энтузиазмом.

Он буквально швыряет меня в кресло и тут же принимается усердно скрести мой подбородок оттопыренным указательным пальцем. Я ощущаю острое лезвие, скользящее по коже, но палец выглядит самым что ни на есть обыкновенным. Спустя минуту Оррэ удовлетворённо клацает языком и отходит на несколько шагов, чтобы полюбоваться проделанной работой. Я потираю идеально выбритый подбородок.

— Ну, Оррэ, с тобой не пропадёшь!

— Последний штрих. — Старик взмахивает рукой и неожиданно сильный порыв ветра обдаёт меня мощной прохладной волной. — Вот теперь — всё.

Я вспоминаю, о чём думал перед этим, и осторожно уточняю:

— А чеснок?

— Какой ещё чеснок?

— Одно из двух средств, которые по-настоящему опасны? Люди верят, что вампиры боятся его. Это правда?

— Ну, что — чеснок?! — всплёскивает руками Оррэ. — Бессмертные существа в противостоянии чесноку! Смешно, право слово! Да, мы не любим его запах, он мерзостен и тошнотворен. Люди оказались достаточно сообразительны, чтобы заметить это. Никто не хочет питаться кровью, отдающей помоями, Донарр. И в дом, который пропитан чесночной вонью, не войдет с удовольствием ни один Светлый. Но когда Аррагуа захочет тебя, именно тебя, или когда ты станешь ему поперек дороги... Тогда чеснок не поможет тебе, даже если ты набьешь им живот, навесишь связки его на шею и нафаршируешь чесночными дольками собственный зад! Аррагуа придет за тобой, Аррагуа выпьет твою кровь, он не остановится!

Закончив свою тираду тоном торжественным и зловещим, старик морщит лоб и добавляет задумчиво: — Хоть ему и будет очень, очень противно...

— А крест?

— Давай сразу покончим с этим, мальчик мой. — Оррэ принимается перечислять, быстро загибая длинные пальцы: — Ни кресты, ни серебро, ни святая вода, ни солнечный свет... впрочем, это тебе уже и так известно... ни осиновый кол в сердце, ни связка чеснока на шею, ни освящённые римским папой облатки, ни мёртвая кровь, потому что её ты и не станешь пить — гадость невыразимая... ни слёзы девственницы, ни омела, ни просо, рассыпанное на твоей могиле, ни огонь, ни проточная вода — ничто не навредит тебе всерьёз. Ты, правда, не можешь войти в дом человека, который не пригласил тебя сам, но это — часть Договора. Зато убить тебя невозможно ни одним из известных человеку способов.

— Кроме...

— Кроме оружия крови и Рау-Като, которое, по сути, также является оружием крови.

— Рау-Като? — оживляюсь я. — Звучит знакомо. А как оно должно выглядеть, это оружие?

— Ручаюсь, что ты никогда не сталкивался с ним, Донарр. И не столкнёшься, если судьба будет к тебе благосклонна и избавит от дополнительных страданий.

— Ну, теперь ты меня успокоил, Оррэ. — Сарказма в моём голосе чуть больше, чем хотелось бы показать, но это выходит само собой. — Только как-то это... не очень честно по отношению к людям. Если они для нас — пища, то мы для них — зло, верно? Слишком сильное зло, неуязвимое, бессмертное и кровожадное. А кто же тогда настоящие Светлые? Ну, силы добра и света, которые следят, чтобы чудовища не зажрались? Охотники, крестоносцы... или... добрые колдуны какие-нибудь? Кто на стороне людей, кто их защищает?

— Мы все на стороне людей... — шипящий голос раздаётся у самого моего уха, потому что Оррэ, который только что стоял в двух метрах передо мной, мгновенно оказывается за моей спиной. Я резко оборачиваюсь и вижу удлиняющиеся клыки в его разинутом рту и чёрные когти, стремительно отрастающие на морщинистых пальцах. Глаза его отсвечивают красным, кроваво-красным.

— То есть? — я прилагаю все усилия, чтобы мой голос звучал по возможности твёрдо. Но какоё там твёрдо, когда передо мной стоит матёрый хищник с оскаленной пастью, от которого остро пахнет смертью?!

— Нет сил света, Донарр, как нет и сил тьмы. Нет ни добрых, ни злых, если разобраться. Только гигантская пищевая цепочка, в которой люди занимают место лакомства, любимого многими. Нет противостояния людей и порождений тьмы, потому что люди зачастую оказываются гнуснее взбесившихся оборотней, а чудеса человечности проявляют те, от чьего вида ты ещё вчера содрогнулся бы. Это понятно?

От вкрадчивого голоса Оррэ по моей спине бегут громадные мурашки, и ладони покрываются липким потом. Воздух сгущается и подёргивается рябью. Я чувствую, как мои собственные клыки понемногу выдвигаются из горящих дёсен...

— Это понятно?!

— Да! — рявкаю я в ответ, с удовлетворением отмечая, как отшатывается старик.

Он отворачивается буквально на две секунды, но когда я снова вижу его лицо, оно выглядит уже вполне человеческим. Даже дружелюбным.

— Я понимаю, что тебе трудно относиться ко всем людям, как к пище, но этого и не потребуется. Если ты поторопишься, я попытаюсь объяснить тебе между делом разницу между весомыми и невесомыми людьми. Между, так сказать, — Оррэ ехидно ухмыляется, — съедобными и несъедобными.

Я согласно киваю, но дверь уже захлопывается за молниеносно исчезающим стариком.

— Старый сумасшедший козёл, — с чувством и расстановкой произношу я, глядя ему вслед. — Педик в берете!

— Я всё слышу! — Зеркало возле меня неожиданно отражает хозяина дома, которого здесь нет и в помине. — Заканчивай сквернословить и догоняй меня, Донарр, не то пропустишь всё интересное.

В сердцах сплёвываю и бросаюсь наружу, вон из этого сумасшедшего дома. Спина Оррэ мелькает уже за калиткой, приходится и мне поддать ходу.

Солнце садится, дело идёт к вечеру, и воздух ощутимо похолодел. Я вспоминаю про новенькое пальто и тёплый свитер, оставшиеся в доме, и отгоняю мелкие человеческие мысли о том, что так ведь можно и простудиться, в одной-то водолазке. Хорошо, что хоть эта проблема навсегда перестала быть актуальной!

Теперь утренняя ситуация повторяется для меня с точностью наоборот. Должно быть, я казался Светлане таким же омерзительным, каким кажется мне сейчас этот бесцеремонный старик. Я точно так же выпендривался, глубокомысленно ухмылялся и чесал вперёд с лицом вдохновенным и самодовольным, отказываясь дать простейшие объяснения своей спутнице. Такой же козёл, если разобраться...

Оррэ с невероятной скоростью движется по улицам города, умудряясь не терять при этом "прогулочного" вида: голова откинута назад и наклонена чуть набок, плечи расслаблены, руки сцеплены за спиной. Редкие прохожие провожают его короткими недоумёнными взглядами. Я же почти что бегу следом, как мальчишка за взрослым, только что за руку не волочусь. То и дело натыкаюсь на кого-нибудь, не успевая бросить даже короткого "извините". И пытаюсь не упустить ни слова из того, что говорит мне старик.

— Когда мы впервые прибыли сюда, между богиней и богом этого мира был заключён Договор, соблюдать который поклялись все Светлые. Обеим сторонам было понятно, что Арррагуа нуждаются в особенной пище, и что пищей этой могут стать исключительно люди.

— А... почему... исключительно люди? — выдыхаю я, пользуясь счастливой возможностью ненадолго остановиться, пока Оррэ, опустившись коленями прямо в дорожную пыль, погружается в изучение цветов на городской клумбе.

— Хм... забавное соцветие... должно быть, вывели новую разновидность!.. Почему именно люди, спрашиваешь ты? Потому что у них есть разум, душа и широкий спектр эмоций. А это главные составляющие правильной аррагуанской диеты. К слову сказать, химический состав человеческой крови тоже оказался для нас идеальным. У людей нет ни густого волосяного покрова, ни чешуи, ни перьев, что весьма приятно и аппетитно. В довершение ко всему они оказались так похожи на нас внешне и общим строением тела, что это сделало возможным взаимное половое влечение, осуществление акта соития и даже рождение общего потомства!

— Таких... уфф... как я? — Мы продолжили сумасшедшую гонку, и я снова задыхаюсь.

Оррэ оборачивается и окидывает меня сердитым взглядом.

— Не дыши на ходу, Донарр. Хотя бы на ходу. А лучше — отведи для дыхания особенное время, не более получаса в день, но в приятной, расслабляющей обстановке.

— Спасибо, что напомнил! Звучит бредово, но я попробую.

— Отдышись. Вот так, так... А теперь выдохни и отпусти своё дыхание прогуляться с ветром...

Убедившись, что я сделал всё, как он велел, старик взъерошивает бороду и уточняет:

— На чём я остановился?

— На общем потомстве, кажется.

— Да, но вёл я не к этому. Хм... Словом, с самого начало ни у кого не возникало иллюзий касательно того, какое место Аррагуа займут в пищевой цепи этого мира. Однако мы не имели права бесконтрольно уничтожать местный доминирующий вид...

— Правда? Ну, надо же! А почему? — Как только я перестал дышать, не отставать от старика сделалось значительно легче, так что теперь я могу позволить себе даже ехидно интонировать. Что я, собственно, и делаю.

— Потому что судьба этого мира неразрывно связана с судьбой вида, которому он принадлежит. Разумного вида. А единственным разумным видом в мире Земли оказались люди. Но их богатая культура, уникальная цивилизация, неповторимый путь этого народа — всё могло быть пущено по ветру, начни Светлые бездумно уничтожать всех подряд. Или руководствуясь, к примеру, степенью упитанности и полнокровия жертвы...

— Да, видел я наших великих учёных — откормлены, как на убой!

— Под клыками Светлого мог по случайности погибнуть будущий великий герой или не менее великий преступник, поэт, целитель, философ...

— Философов как раз не жалко! — вставляю я, живо припоминая институтский курс занудной философической бредятины. Детерминированный экзистенциализм, мать его!

— Побудь серьёзным, Донарр, я перехожу к сути. Светлые получили в этом мире ценный и весьма практичный дар: уметь различать весомых и невесомых.

— То есть, те, кого мы едим, они как бы и так плохие, их не жалко?

— Мы не отличаем плохих от хороших, мальчик мой. Это не наше дело. Мы видим... хм... как бы это выразить...

— Полезных и бесполезных? — без энтузиазма подсказываю я.

— Нет же, нет! Ты мыслишь не в том направлении. Значительных и незначительных. Вот, к примеру... видишь ту девушку в красном?

— Вижу. — Эту девушку я заприметил сразу, такие бросаются в глаза издалека. Длинноногая, длинноволосая блондинка, хорошенькая, грудь в глубоком — не по погоде — вырезе платья покачивается в такт шагам. Первый класс!

— Считай, что она обречена стать пищей. Не Светлым, так другим, потому что её значительность стремится к нулю. Если её не станет прямо сейчас, в эту минуту, в мире абсолютно ничего не изменится.

— А если у неё есть дети? Муж? Мать? Для них тоже ничего не изменится? — Спокойный, лекторский тон Оррэ приводит меня в бешенство. Одно дело — убить, когда пытаются убить тебя, или когда жажда и голод доходят до такой степени, что в голове не остаётся ничего, кроме инстинктов, приказывающих убить, чтобы выжить самому. Но вот так, спокойно прикинув ценность жизни незнакомого тебе человека, признать её недостаточной...

— Обуздай свои эмоции, — советует старик, оборачиваясь и внимательно разглядывая меня. Девушка в расстёгнутом красном пальто проходит мимо нас и, заметив мой пристальный взгляд, улыбается в ответ. Хорошенькая, улыбка приятная. Лет двадцать, вряд ли больше...

— Дети? По всему видно, что их нет, — отрезает Оррэ. — Возможно, что и не будет. Или потомство её окажется таким же незначительным. Или она станет им посредственной матерью. Она совершенно не весома, Донарр, а это значит, что смерть её никого не заставит страдать по-настоящему, а жизнь — ничего не изменит ни в худшую, ни в лучшую сторону. Ни значительных эмоций, ни стоящих мыслей, ни преступных замыслов, ни чудес самопожертвования. Она — как этот палый лист среди множества других под нашими ногами. Убери один из них, убери десяток, убери даже сотню — пейзаж не изменится, Донарр!

Я резко останавливаюсь, Оррэ тоже замирает.

— Значит, как листья под ногами, да? А я? Я тоже был недостаточно полезен?!

— Я не знаю, Донарр, — серьёзно говорит старик, опуская руку мне на плечо и глядя прямо в глаза. — Об этом теперь может рассказать только тот, кто инициировал тебя.

— Тот, кто убил меня, ты хотел сказать.

— Называй это, как тебе вздумается, мальчик мой. Но ответы на главные твои вопросы знает только твой инициатор. Кстати, мы пришли, Донарр!

Мы стоим около входа на кладбище, и я почему-то ни капли не удивлён.

4

— Дорогие друзья, родственники и коллеги усопшей! — щуплый, дряхлый старичок начинает свою надгробную речь, обращаясь к трём таким же развалинам, собравшимся у дешёвого гроба.

— Даже если один из этих старпёров — коллега, а двое других — друг и родственник, было бы точнее обращаться к ним в единственном числе, — шепчу я идущему рядом со мной Оррэ. — Дорогой друг, дорогой родственник и дорогой коллега!

Мой старик возмущённо шикает, и я затыкаюсь. Мы медленно проходим мимо, сохраняя приличные выражения лиц: у людей скорбь, траур, понимаем...

Но ведь правда, смешно. Меня всегда до истерического смеха доводили все эти торжественные пляски у гробов и тел покойников. Пока живёт человек — слова доброго никто про него скажет. Вот и старушка в гробу, судя по лицу, та ещё ведьма была. Зато стоит только испустить дух, как тут же набегают на пирожки и дармовую водку страждущие близкие, и оказывается, что они вот прямо жизни себе не представляют дальнейшей без этого самого покойного. Начинаются стандартные завывания: не удержали, не уследили, не оценили. Льются горячие слёзы в могилку. А у всех на лицах читается явно только один страх: как бы самому не туда, или хотя бы не скоро. И все, как в хорошем английском детективе, нервно переглядываются: кто следующий?

С этими, впрочем, и так всё понятно: не сегодня, так завтра отправятся вслед за подругой. Старичок-оратор выглядит, как уже при жизни мумифицированный, из остальных тоже песок сыпется. Наверняка уже и места присмотрели, земли прикупили, и где-нибудь в старом буфете лежат белые тапочки на чёрный день.

Кладбище выглядит старым, полузаброшенным. Кажется, оно появилось вместе с городом, вместе с городом росло, но город перерос его, и теперь здесь почти не хоронят. Новое, огромное — всем места хватит! — кладбище открылось на другом конце города, и теперь похоронные автобусы и катафалки отправляются туда. Там все удобства: приличный крематорий, стройные ряды аккуратных участков, мраморные стены с удобными нишами для вазочек с прахом...

Здесь же старые могилы с покосившимися памятниками и вывернутыми крестами медленно зарастают сиренью, акацией и мелким диким кустарником. Не удивлюсь, если три человеческие развалины, встретившиеся нам по пути, окажутся последними, кто упокоится на этом кладбище.

Мы пробираемся вглубь пустынной территории мёртвых, Оррэ задумчиво молчит. Мрачный пейзаж под сереющим небом настраивает на соответствующий лад. Мне впервые приходит в голову, что я понятия не имею, что станет со мной теперь после смерти. А ведь она не за горами! Если опасность для меня представляет только некое оружие крови, значит, именно им старик в нужный момент прикончит меня. А что будет после? Как выглядит это оружие крови? Как оно действует? Рассыплюсь я от него в труху, растаю в воздухе, расплывусь в лужу или сгорю синим пламенем? Или от меня останется нормальный человеческий труп, который Оррэ прикопает где-то здесь, поверх старых покойников?..

Продравшись через особенно густой кустарник, ветви которого протянулись над тропинкой друг к другу с разных сторон и сплелись намертво, мы выбираемся на относительно чистый участок кладбища. Оррэ оглядывается по сторонам, шумно принюхивается и расплывается в довольной улыбке.

Ну-ну, знать бы, чему он так счастлив, может, и мне бы полегчало! Не для меня ли он присмотрел это милое местечко? Скажет сейчас: ложись, дорогой Дон, привыкай к тишине и покою... На всякий случай я быстро закуриваю, а то кто его знает, успеется ли потом? Выпускаю облако дыма и присматриваюсь к старику. Нет, до меня ему сейчас абсолютно нет дела. Он что-то ищет, глаза его внимательно обшаривают местность, а голова наклонилась так сильно, что почти уже лежит на плече, и берет вот-вот соскользнёт на облупившийся крест под ногами...

— Какх! — неожиданно восклицает Оррэ, и этот вопль, похожий на крик гигантской вороны, заставляет меня вздрогнуть и выронить сигарету.

Я немедленно принимаюсь обшаривать переплетение ссохшихся веток, травы и грязного целлофана под ногами, но сигарета как в воду канула. Последняя, между прочим.

— Твою мать!.. — с чувством комментирую я, ненавидя Оррэ от всей души. — Твою сраную зубастую мать!

— Оррэ! — откликается незнакомый голос.

На этот раз я даже не вздрагиваю. Просто оглядываюсь по сторонам, чтобы лишний раз убедиться, что вокруг по-прежнему никого. То ли Оррэ забил стрелу человеку-невидимке, то ли решил поупражняться в чревовещательстве. Я склоняюсь ко второму, потому что понял уже, что от старика можно ожидать чего угодно, да и голос прозвучал так нечленораздельно, будто издали его органом, совсем к этому не приспособленным.

"Сенсация! Великий Оррэ по вечерам на старом кладбище разговаривает с собственной задницей! — мысленно рисую я заголовок для жёлтой прессы. — После многодневных упражнений жопа ответила великому учёному, что чувствует себя нормально и готова к конструктивному диалогу! О чём поведают нам разверзшиеся уста органа, молчавшего столько лет?".

Оррэ радостно глядит в пространство перед собой, я смотрю на него. Несколько минут ничего не происходит. Когда я дохожу до той точки кипения, на которой вполне способен уже поведать ему о своих забавных предположениях, и даже прочищаю горло для первой фразы, прямо перед нами появляется крупное зеленоватое нечто. Выглядит это так, будто в кладбищенских декорациях возникает маленькая щель, в которую протискивается, согнувшись, крупное тело. Затем пришелец выпрямляется, пространство подёргивается лёгкой рябью и возвращается в нормальное состояние.

— Оррэ! — повторяет чудовище голосом, который прозвучал несколько минут назад.

— Какх! — ласково отзывается старик, раскрывая ему объятия и крепко похлопывая по плечу. Меня ощутимо тошнит.

Невыразимая вонь, напоминающая о дохлых крысах, протухшей рыбе и гнилой стоячей воде, тянется за пришельцем густым шлейфом. Линия волос начинается примерно на макушке, оставляя открытым морщинистый лоб. Грязные спутанные космы лежат на спине и плечах. Глаза под низкими кустистыми бровями кажутся крошечными и мутными, с красными прожилками, как у алкаша с двадцатилетним стажем. Черты лица не предвещают ничего хорошего: мясистый бесформенный нос, глядящий вбок, узкая полоска рта, огромный подбородок, поросший густой рыжеватой щетиной.

Одет этот монстр скромно. В грязные джинсы, косо ободранные на уровне чуть ниже колена, и видавшую виды кожаную жилетку, криво застёгнутую на одну пуговицу. Огромные босые ступни его покрыты коркой подсохшей грязи. Крючковатые пальцы украшены длинными ногтями, под которыми темнеет жирный чернозём. В разбойничьей ухмылке, которой он одаряет меня, открываются великолепные лошадиные зубы, изрядно пожелтевшие, но внушительные.

Может, я и принял бы его за человека — среди бомжей и не такие экземпляры встречаются! — если бы не цвет кожи. Доминирует там жёлтый, но крупные зеленые и голубые пятна, местами накладывающиеся друг на друга, тоже занимают немалое пространство. Под пятнистой кожей скрыты завидных размеров мускулы, грозно вспухающие при каждом движении монстра. Рост его стремится к двум метрам, но это трудно определить с первого взгляда, потому что пришелец жутко сутулится. В целом он похож на пещерного человека, который утонул, дня три провалялся в воде, а потом выполз на зов Оррэ.

— Донарр! — объясняет старик, отстраняясь от пятнистого вонючего друга и указывая рукой в мою сторону. — Донарр — друг.

Пришелец внимательно оглядывает меня, бешено раздувая вывернутые ноздри с пучками волос. И, несмотря на его внушительные габариты и угрожающий вид, я не чувствую ни опасности, ни страха.

— Какх! — удовлетворенно выдыхает он, тыча оттопыренным большим пальцем в свою пятнистую грудь. — Идём.

Мы продолжаем кладбищенскую экскурсию. Теперь нас уже трое, и проводником становится Какх. Он ведет нас едва заметными тропами, мимо надбитых, тонущих в земле надгробий, а иногда и прямо по ним. Со спины он похож на большую цирковую гориллу, которую смеха ради обрили наголо, раскрасили и обрядили в женский парик и лохмотья. Только мне ни капли не смешно.

Мы идём гуськом, я замыкаю процессию. Кладбище занимает приличную территорию. Продвигаемся мы довольно неспешно, пейзаж весьма уныл и однообразен, так что я успеваю почти задремать на ходу. Когда Оррэ неожиданно останавливается, я налетаю на него. И автоматически бормочу — "упс, виноват", прежде чем застыть с разинутым ртом.

Зрелище, открывшееся нам, определенно относится к категории "Не для слабонервных!". Целая компания зеленовато-голубеньких "какхов" сосредоточенно раскапывает чью-то могилу. Приглядевшись, я замечаю среди них особей женского пола и даже детей. Отличить их от мужчин сложно, но можно. Все одинаково безобразные, с грубыми чертами и огромными лысинами от лба до макушки, но "дамы" сложены поизящнее и ростом пониже, а некоторые малыши кажутся даже не очень страшными. Все одеты в рваньё и обноски, о происхождении которых лучше даже не задумываться. Я насчитываю четырнадцать голов и сбиваюсь со счёта, потому что не отличаю одного от другого. Целое семейство. Или, скорее, табор.

Какх здесь, похоже, за главного, потому что он тут же принимается бегать вокруг могилы и раздавать отрывистые нечленораздельные команды остальным. Пользуясь его отсутствием, я тихо шепчу Оррэ на ухо:

— Кто это?

Он отвечает так же тихо:

— Ругуллы.

— Ага. Не далее как сегодня утром ты, кажется, говорил, что меня укусил безмозглый ругулл...

Старик, поморщившись, почёсывает бородку.

— Я вынужден признать, что был несправедлив, Донарр. По отношению к ругуллам, естественно. Это замечательный народ, один из немногих, кто живёт достойно и не сбивается с пути.

— Так и путь-то у них не особенно сложный... — замечаю я, скривившись.

Усилия ругуллов как раз увенчались успехом. Двое из них спрыгивают в разрытую могилу и, поковырявшись там немного, дают отмашку тем, кто наверху. Гроб поднимается из ямы с помощью двух крепких канатов, пропущенных под ним, под одобрительные крики присутствующих.

Одним сильным ударом ноги Какх сбивает с гроба тяжёлую крышку, да так, что она (крышка) отлетает в сторону на добрый метр. Внутри обнаруживается благообразный дедок в чёрном костюме. Судя по виду и запаху, довольно свежий. Кареглазая малышка, стоящая неподалёку от меня, звучно сглатывает слюну и облизывается.

"Интересно, откуда у неё такое нарядное, прямо-таки кукольное платье?.." — думаю я. Потому что мне просто необходимо срочно подумать о какой угодно ерунде, лишь бы отвлечься от того, что сейчас будет происходить.

И оно начинается. После секундного замешательства ругуллы дружно бросаются к гробу, но грозный вопль вожака заставляет их умерить пыл. Какх принимается собственноручно делить добычу между соплеменниками.

Прижимая мертвое тело к груди бережно, как мать — ребенка, Какх освобождает его от одежды. Когда рядом с ним вырастает горка вещей, а труп остаётся в одном белье, вожак аккуратно укладывает его обратно в гроб и начинает вызывать к себе тех, кому повезло сегодня. Названные выступают вперед из круга, получают распределённый им предмет и немедленно напяливают на себя, прямо поверх другого тряпья.

— Трусы это гордое племя считает избытком цивилизации? — шепотом интересуюсь я у своего старика.

— Нательное бельё, по их мнению, принадлежит покойному, — поясняет Оррэ. — Если они присвоят его, дух покойника разгневается и отомстит.

— А за костюмчик он, значит, в обиде не будет?

— Тело и одежда являются законной добычей ругуллов. Аррагуа берут живую кровь, ругуллы — мёртвую плоть. Есть определенный порядок, Донарр, заведенный раз и навсегда.

В этот момент ругуллы принимаются за мёртвую плоть. Как только Какх и его сородичи извлекают из тряпичных недр по короткому кривому ножу, я отворачиваюсь. Так всем будет спокойнее. Блевануть на весёлом пиршестве друзей Оррэ будет, пожалуй, не лучшим проявлением дружелюбия с моей стороны. А предательский рвотный позыв явно даёт понять, что строго отмеряет разумные пределы моей толерантности к чужим обычаям.

Слышится хруст костей и характерный звук разрываемой плоти. Впечатление такое, будто ругуллы так торопятся разделать труп, что им не хватает терпения пользоваться ножами. Судя по звукам, они не разделывают добычу, а, скорее, рвут её на части. Через довольно короткое время — минут пятнадцать, не больше, — становится неожиданно тихо. Оррэ похлопывает меня по плечу. От души надеясь, что трапеза окончена, я оборачиваюсь и натыкаюсь на кареглазую малышку в нарядном платье.

— Это Шипа, дочь Какха, — представляет нас друг другу Оррэ. — Это Донарр, мой ученик.

Ученик, значит... Хорошо, что питомцем не обозвал.

— У Шипы есть для тебя подарок, — ехидно улыбается старик. — Она хочет вручить его тебе, Донарр.

Дочь Какха выглядит почти нормальным ребенком. Она глядит на меня с восторгом и быстро-быстро кивает: да, мол, есть подарок, и очень хочу вручить! Маленькие кулачки крепко сжаты у груди, оберегая, по-видимому, тот самый подарок. Мне ничего не остаётся, кроме как важно кивнуть и протянуть ей навстречу раскрытую ладонь. В следующую секунду приветливая улыбка застывает на моём лице. Я судорожно напрягаю руку, чтобы не выронить "подарок" и в то же время не коснуться его ни одним лишним миллиметром своей кожи.

На моей ладони лежит палец покойника. Жёлтый и морщинистый, аккуратно отрезанный у основания. Массивный перстень с красным камнем кажется вросшим в кожу. Возможно, именно этим объясняется щедрость родственников покойного, не поскупившихся отправить в могилу явно недешевое украшение. Немая сцена затягивается. Оррэ смотрит на девочку, девочка с надеждой глядит на меня, я не могу отвести глаз от "подарка".

— Это щедрый дар, — приходит мне на помощь старик. — Мой ученик не может подобрать слов, чтобы выразить свою благодарность и восхищение!

Я понимаю, что должен что-то сказать, потому что хуже пожирателей мертвецов может быть только мужик, обидевший ребёнка.

— Да!.. Не могу подобрать слов... Не могу!..

Стараясь выглядеть смущённым и растроганным до глубины души, я торопливо заматываю палец в носовой платок и прячу в карман брюк. Присматриваюсь к девочке, которая выглядит вполне довольной. Отлично. Значит, я никого не обидел тем, что не сожрал его прямо здесь, причмокивая от удовольствия. Вроде, прилично всё получилось: спасибо за вкусняшку, тронут, дома поем, с чайком.

— Эээ...благодарю, — выдавливаю я из себя. И добавляю уже вполне искренне: — Ничего подобного мне прежде не дарили!

В сгущающихся сумерках глаза малышки отсвечивают зелёным, черты маленького лица расплываются и выглядят так, будто она начала превращаться в кошку и остановилась на полпути. Шипа довершает это впечатление, облизываясь длинным розовым языком и шумно принюхиваясь. У меня возникает отчетливое ощущение, что я сплю и вижу странный сон, который закончится неожиданно и чем-нибудь совсем уже несусветным.

Пятнистый Какх нарушает очередную затянувшуюся паузу, подхватывая девочку на руки и усаживая себе на плечи с залихватским "йехх!". Шипа хохочет от восторга так же, как смеялась бы на её месте любая девчонка лет десяти, и крепко прижимается щекой к уродливому морщинистому лбу отца. Две пары одинаковых светящихся глаз оказываются совсем близко, что делает двух ругуллов похожими на одно фантастическое существо. Какх протягивает Оррэ бумажный свёрток, и мне не трудно догадаться о происхождении его содержимого. Бумага, местами влажная и тёмная, липнет к тому, что внутри неё. Похоже, у нас сегодня просто день ценных подарков!

— Благодарю тебя, Какх, — серьёзно кивает старик.

Вожак ругуллов кривит уродливое лицо.

— Мало мяса. Пища больше не приходит сюда. Шаман говорит, что мы прогневили духи покойных.

Он кивает головой в сторону гроба. Там копошится морщинистый ругулл, согнутый в дугу так, что седые космы волос его касаются земли. Напевая что-то себе под нос и пританцовывая, как человек, которому срочно требуется отлить, шаман укладывает в гроб тряпки, в которых я угадываю бельё покойника. Остальные толпятся на почтительном расстоянии, не спуская глаз со священнодействующего урода. Повозившись с узлом на поясе штанов, без затей подпоясанных верёвкой, шаман деловито мочится на кучку тряпок в гробу, увенчанную аккуратным клубочком носков. Затем извлекает из кармана коробок спичек, чиркает, мелькает искра, и вещи вспыхивают яростным пламенем. Которое мгновенно утихает, пожрав ткань, но пощадив дерево гроба.

Не стой Какх так близко, я бы потихоньку предложил Оррэ взять анализ мочи у этого пламенного шамана. Но мне слишком не по себе от близости вожака, чья вонь стала уже не такой невыносимой, но по-прежнему отвратной. Иди знай, что он предложит взять взамен на анализ у меня, например... А старик ещё и согласится.... В рамках обещанных исследований...

Группа оборванных ругуллов, звучно отрыгивая, начинает обратный процесс, то есть они аккуратно спускают гроб в яму и принимаются забрасывать его землёй.

Оррэ ласково треплет волосы малышки, смешавшиеся с космами её отца, и грустно улыбается:

— Ваш шаман очень стар и мудр, Какх, но он не знает того, что ведомо мне...

— Мясо вернётся? — оживляется вожак.

— Нет, в том-то и беда. Никакие камлания шамана не заставят людей вновь приносить своих покойников на эту землю. Это кладбище стало слишком старо, и оно умирает, Какх.

— Умрёт оно — умрём мы. Так всегда происходит, такова наша жизнь. — Лицо ругулла мрачнеет, и даже маленькая Шипа огорченно хмурится, как взрослая.

— Жизнь такова, какой мы её делаем, Какх, — мягко возражает Оррэ. — Как бы ты отнёсся к предложению переехать?

— Мы можем идти только под землёй, и нам нужно точно знать, куда.

— Я укажу вам дорогу. Новое кладбище. Там мало широких древесных корней, затрудняющих подземный путь, и мёртвая плоть приходит туда постоянно, в избытке.

— Ты поможешь нам, Оррэ? И что взамен?

— Благополучие вашего уникального племени будет греть мою душу, — уверяет старик, улыбаясь в глаза Шипы. — Ну и, конечно, немного мертвой плоти для моих питомцев время от времени, — добавляет он для Какха.

— И однажды ты попросишь о чём-нибудь...

— И ты не сможешь мне отказать, Какх. Но ты ведь и раньше не мог.

— Хорошее предложение, — соглашается вожак ругуллов, немного подумав. — Жизнь сейчас — за то, о чём ты можешь и не попросить потом. Мы будем ждать тебя, Оррэ.

— Вам не придётся ждать долго. Я понимаю, что нужно торопиться, пока твой народ не ослаб настолько, что не сможет идти. Дай мне несколько дней, и мы решим это.

— Мы будем ждать тебя, Оррэ, — повторяет Какх.

Он машет рукой сородичам, и те покорно следуют за ним. После всех разговоров о путешествиях под землёй, я наивно ожидал, что племя начнёт копать ходы у нас на глазах. Но ругуллы просто уходят в темноту, постепенно сливаясь с ней, и только блеск зеленоватых светящихся глаз говорит о том, что Шипа, которая так и не слезла со спины отца, не спускает с меня любопытного взгляда.

— Оррэ... — осторожно окликаю я старика, который опять задумчиво пощипывает бороду.

— Да, Донарр?

— Они съели его вместе с костями?..

— С костями, ногтями, волосами и пяточной мозолью, мой мальчик! — радостно отзывается Оррэ. — У этих ругуллов примечательно крепкие зубы, да и желудки завидные! Однако древний обычай запрещает им убивать для пропитания, и они нашли забавное место в пищевой цепи этого мира...

— "Пищевая цепь" и "не будем о грустном" — это твои любимые фразы, да?

На этот раз он даже не удостаивает меня ответа. Просто отворачивается и уходит. Ну, и ладно. Догоним, не гордые. Я на ходу нащупываю в кармане неприятный свёрток и с надеждой уточняю:

— А палец уже можно выбросить?

— Ты поразительно взбалмошный и неблагодарный молодой человек, Донарр! Судьба швыряет тебе подарки один ценнее другого, а у тебя в мыслях только одно: как бы поскорее сбыть с рук бесценные дары!

— Когда в меня швыряют, я обычно уворачиваюсь, а потом уже рассматриваю, Оррэ.

— Охх, ну, что ты будешь делать с подобным упрямцем! И ты ведь ни на мгновение не сомневаешься, что твой образ мыслей и действий единственно правильный! Вот что я тебе скажу, Донарр: выброси этот подарок, и я лично озабочусь тем, чтобы на твоём лбу появилась широкая яркая надпись "ДУРАК".

— Так что мне с ним делать?! Съесть?

— Стоило бы ответить, что да. И потешить свой взор этим незабвенным зрелищем. Но, на твоё счастье, столь невероятная глупость будит в моём сердце жалость к её носителю.

— А это ты зря. Я тебя в ответ не пожалею.

Мои последние слова, сказанные тоном довольно жёстким и совершенно серьёзным, старик пропускает мимо ушей.

— Мы сделаем из этого пальца талисман, который при верном использовании сбережёт тебе жизнь и остатки разума. Сомнительной ценности разума, между прочим. Подумать только, дочь вождя, невинная Шипа, отдаёт ему первый дар сердца, а этот безмозглый мальчишка желает взять и выбросить и его!.. Ни интуиции, ни чутья, ни ума, ни чести!..

Последние слова старик бормочет уже себе под нос, на ходу щелкая пальцами. Окружающий мир поспешно подчиняется этим небрежным жестам, сменяя декорации с головокружительной скоростью. Кусты разъезжаются в стороны, вытягиваются и расширяются, превращаясь в дубы и каштаны. В то же время кресты и могилы втягиваются в землю, на глазах затвердевающую в асфальт. Темнота по бокам уплотняется и обретает очертания стен, на которых проступают балконы и окна. Звёзды, уже появившиеся на небе, вспыхивают, стремительно приближаясь, и превращаются в уличные фонари над головами...

Спустя полминуты мы уже идём по одной из центральных улиц, которая, извиваясь петлёй вокруг половины старого центра города, спускается широким концом к самому морю. Оррэ щелкает пальцами ещё раз — и на тротуарах появляются идущие люди, а по мостовой принимаются деловито сновать автомобили. Водитель огромного "джипа", для которого я, должно быть, появился прямо из воздуха, сердито сигналит и долго матерится мне вслед, наполовину высунувшись из окна машины. Мне некогда выяснять отношения, потому что я ни на шаг не отстаю от Оррэ, а старик опять набрал крейсерскую скорость.

Колокола на старом соборе отбивают восемь часов.

— И куда мы так торопимся? — спрашиваю я, пытаясь забежать вперёд Оррэ, чтобы видеть его лицо.

Старик мрачно ухмыляется и неожиданно останавливается, крепко хватая меня за плечи.

— Пришло время встретиться с Волком, Донарр!

С этими словами он разворачивает меня лицом к ближайшей двери. И, не давая времени разглядеть неоновую вывеску над входом, буквально вышибает дверь моим же лбом. Сквозь гул в голове я слышу весёлый голос, повторяющий те же слова:

— Пришло время встретиться с Волком!

Глава шестая. Визиты вежливости.

1

В тронном зале дворца Нарраморра ярко пылают традиционные синие факелы, освещая шумное собрание Совета Двенадцати. Смятение царит среди присутствующих, и пусть случайный наблюдатель не заметил бы в их поведении ни капли волнения, сами достойные и благородные видят друг друга насквозь. Члены Совета собирались здесь из года в год, на протяжении многих столетий, и каждый из них успел уже изучить остальных до мельчайших деталей.

Повышенные тона голосов, привыкших сдержанно повелевать и спокойно объявлять приговоры, расширенные глаза старейшего, обычно тихо подрёмывающего в дальнем краю, рассеянность неизменно сосредоточенного Кхаррата, развязная поза высшего жреца, — для посвященного эти мелочи говорят о многом. И выглядят не менее тревожно, чем если бы члены Совета в слезах носились по залу, оглашая воздух стенаниями и воплями.

Спокойнее прочих кажется Карриг, у которого было время обдумать тревожные новости и внутренне примириться с ними. После того, как неимоверная сила вышвырнула его из дома отступника Оррэрира, словно слепого беспомощного щенка, наглядно продемонстрировав разницу в ранге и уровне. Первым делом достойный Карриг поклялся отомстить. Затем он от души возрадовался тому, что старый Паук отошёл от дел и не участвует больше в играх Аррагуа. Ему по-прежнему не было равных, и в его присутствии любые состязания в хитрости, ловкости и искусстве предвидения утратили бы всякий смысл.

С другой стороны... Карриг сыто ухмыляется, ощущая в желудке приятную тяжесть свежей, тёплой крови, и отбрасывает косички с плеч изящным жестом. С другой стороны... Все когда-нибудь оступаются. И у всех есть свои слабые места. А ещё — никто не застрахован от случайностей. Банально, но прописные истины и законы всегда срабатывают. Даже в тех случаях, когда речь идёт о величайших и могущественнейших... А когда Оррэрир оступится, его расторопный друг постарается сделать так, чтобы тот уже не поднялся.

Неожиданно резко звучат барабаны и звон металлического гонга, возвещающие о прибытии королевы Каторры. Члены Совета подбираются и придают своим лицам приличествующие высокому собранию выражения. Она появляется из арки за троном, величественная, как львица, и в то же время — быстрая, как змея. Привычным движением скользит ладонью по голове дракона в изголовье трона и опускается на каменное сиденье.

Головы двенадцати металлических змей, обрамляющих трон гибкими чёрными телами, оживают и наливаются красными отблесками. С тихим шипением они выпускают раздвоенные языки и скользят немигающими глазами по лицу и тонким рукам невозмутимой Каторры, проводя ритуальный танец Узнавания. Признав в ней ту, которая имеет право занять трон, стражи синхронно разворачивают плоские морды к залу и замирают.

Лишь лёгкое, едва заметное покачивание голов на гибких шеях указывает на то, что змеи трона не спят. Они будут бодрствовать до окончания Совета, до того момента, пока королева Аррагуа не покинет тронного зала. И горе тому, кто осмелится посягнуть на неё в присутствии стражей! Каменные барельефы на стенах зала, искусно вырезанные и не менее искусно освещённые синим мерцанием факелов, красноречиво рассказывают о судьбе покусившихся... Лица святотатцев, чьи тела оплетены змеями, изуродованы, искусаны, изорваны на части, — искажены страданием; рты разеваются в беззвучных криках.

Карриг позволяет себе едва заметную усмешку. Полно, полно, дорогие предки! Всё это выглядит весьма устрашающе, но не для того, кто видел эти картины тысячи раз на протяжении сотен лет. Рано или поздно взгляд привыкает безучастно скользить по жутким барельефам, рано или поздно в голову закрадывается скрытое сомнение. Никто и никогда, со времен самого Исхода, не покушался на царственную особу в присутствии стражей трона. Все Аррагуа, даже самые отъявленные храбрецы и подлейшие интриганы, опасались священного гнева царских змей. Но насколько резонны были эти опасения?

В реальности стражи трона выглядят значительно меньшими, чем на древних барельефах. На каменных изображениях огромные пасти легко поглощали тела святотатцев целиком, но те змеи, маленькие глазки которых глядят сейчас на членов Совета... Карриг скользит взглядом по своей широкой ладони и снова усмехается. Для такой мелкой гадины даже его большой палец окажется крупноватым куском! Естественно, предки были далеко не так просты, и есть ещё яд, и скрытые магические возможности, и мало ли что ещё... Но соблазн год от года рос в душе Каррига. И где-то в глубинах своей темной души, плохо исследованных даже им самим, он уже знал, что рано или поздно — попытается.

Буйное красное пламя на миг вспыхивает в глазах Каррига, он инстинктивно отводит взгляд, пряча загоревшиеся недобрым весельем зрачки от внимательной Каторры и зловещих стражей. И натыкается на взгляд, отражающий его собственные мысли и настроение, горящий тем же огнём. Ррурф, красивый и яркий, как древний бог, едва заметно кивает Карригу, показывая, что разделяет его настроение. Его брат-близнец Ррарф, блеклая, почти неживая копия Ррурфа, рассеянно теребит прядь волос, глядя в пространство перед собой пустым, невидящим взглядом.

Каррига не обманывает явное превосходство одного брата над другим, и он не разделяет веселья прочих, любящих повторять избитую шутку о том, что Ррарф получил членство в Совете только благодаря брату, хотя им на двоих с головой хватило бы и одного места, потому что собственное мнение и собственный голос есть только у одного из них. Особо дерзкие говорят даже, что хитроумному Ррурфу удалось невозможное: получить место в Совете не только для себя, но и для собственной тени. Много шуток на эту тему ходит по дворцу, но Карриг, едва ли не единственный, знает две главные вещи. То, что нужно помнить, когда имеешь дело с этими братьями. Горячий красавец Ррурф — ничто без стоящего за его спиной умного, безжалостного Ррарфа. А жестокий, холодный Ррарф не проживёт и дня без любви своего братца. Противоестественной, по законам всех миров, любви, но Каррига это не смущает.

Когда кто-то достаточно силён, чтобы заинтересовать тебя в качестве партнёра по альянсу, приятно знать за ним пару-другую слабостей, на которых можно сыграть при случае. А последние события показали, что цели братьев и самого Каррига совпадают настолько, что пренебречь возможностью объединения сил было бы просто преступно. Слишком много выгод сулил подобный союз для обеих сторон, так что действовать следовало немедленно, но, как и всегда, крайне осторожно. Например, дождаться запланированной встречи в рамках традиционных визитов вежливости, которыми обмениваются члены Совета Двенадцати...

Глубокий грудной голос королевы договаривает последние слова ритуальной молитвы, обращённой к Богине и духам предков и призванной освятить данное собрание, обозначив его правомочность и единство. И если в помощи Богини после откровений Оррэрира приходилось усомниться, то присутствие духов предков является несомненным и очевидным.

Живой каменный цветок в изножье трона надёжно хранит духовные сущности тех Аррагуа, которые ушли, чтобы однажды вернуться. Его сияющая сердцевина выполнена в виде золотистого шара, размером значительно превосходящего голову взрослого мужчины, и если достаточно долго вглядываться в гладкую поверхность, можно увидеть то, что покажется твоим отражением, но только лицо окажется чужим, незнакомым. Впрочем, заглядывать в глубокие, ледяные глаза предков — не самое приятное занятие. Многие Светлые верят, что духи могут захватить твоё тело, если вглядываться в Цветок Ждущих достаточно долго.

Однако Карриг сомневается в том, что Цветок может быть по-настоящему опасен. Не более, чем любой другой загадочный предмет в глазах суеверного невежи. Доказательством служит живой пример Каторры, которая — и это Карриг знал доподлинно — проводила у Цветка долгие часы, вглядываясь в его сияющее сердце, ища совета и поддержки предков в своих решениях.

Всего три артефакта были спасены и доставлены в Нарраморр в день Исхода: Древо Времени, Цветок Ждущих, Трон Стражей. А легенды и предания гласили, что их было более сотни. Многие годы Карриг кусал губы, с досадой перечитывая подробные описания Венца Истины, Копья Силы, Зеркала Желаний и других предметов, обладавших силой поистине божественной. Их уже никак нельзя было вернуть, но стоило попытаться воссоздать. Однако единственный, кто казался достаточно искусным для этого, на то время — верный друг Каррига, упрямый Оррэрир, отказался...

— ...Достойный Карриг!

Погрузившись в свои размышления, Карриг не сразу замечает, что голос царственной Каторры обращается к нему. И только его имя, громко повторённое несколько раз, заставляет рассеянное внимание сосредоточиться на происходящем здесь и сейчас.

— Да, ваше величество. — Короткий поклон, исполненный собственного достоинства и уважения к говорящей одновременно. Подобные жесты Карриг, резковатый в движениях от природы, подолгу репетировал у зеркала, добиваясь безупречности исполнения. — Я готов слушать и говорить, служа народу Аррагуа.

— Достойный Карриг, вопреки регламенту и закону, разгласил важнейшие сведения, касающиеся порученной ему миссии, до начала Совета. Как он желает объяснить нам подобное пренебрежение правилами, эту вопиющую небрежность?!

У достойного Каррига есть вполне резонное и логичное объяснение этому поступку, но — вот незадача! — правдивый ответ совершенно не удовлетворит королеву, он только приведёт её в ещё большее бешенство. И хотя едва ли не наибольшее в этом мире удовольствие Карригу доставляет возможность вызвать эмоции на невозмутимом лице надменной Каторры, свою откровенность он приберегает для другого случая.

— Волнение, ваше величество, величайшее волнение разума и смятение духа разомкнули мои уста ранее положенного срока! — Немного приличествующей дрожи в голосе, только не перестараться, чтобы не выглядеть излишне театрально... — Известие о том, что Богиня, возможно, отвернулась от нас и предала свой народ, помутило мой рассудок. Я униженно прошу о прощении и снисхождении царственной Каторры...

В громком, уверенном голосе нет ни капли униженности. Но никто и не ждёт от второго по негласному старшинству члена Совета, что он будет преклонять колени и молить о прощении. Достаточно формального признания вины. Вполне достаточно.

Однако Каторра, похоже, так не думает. Змеи-стражи яростно шипят и раскрывают шуршащие капюшоны, отображая настроение хозяйки трона. Кажется, ещё мгновение — и они набросятся на дерзкого наглеца, повинуясь немому приказу разгневанной красавицы. Однако голос, которым после долгой паузы заговаривает королева, напротив, преисполнен ледяного презрения.

— Регламент и правила существуют для того, чтобы их соблюдать, достойный Карриг. Неукоснительно и без исключений, дабы избежать хаоса и смуты. Моя прямая обязанность — следить за этим. На этот раз — ввиду исключительности ситуации — мы оставим твой проступок и твое раскаяние на усмотрение Богини. Но берегись, Карриг, потому что следующая твоя подобная небрежность повлечёт за собой неминуемое наказание. За исполнением которого я прослежу лично!

Высокая фигура Каррига поспешно склоняется в низком поклоне, пряча жестокую улыбку. "Если будет на то воля Богини, Каторра, то к моменту, когда ты обнаружишь плоды следующей моей "небрежности", твой голос уже мало что будет решать...".

2

Оглушенный ударом о дверь, криком старика Оррэ и ревом музыки, грохочущей в заведении, я вваливаюсь внутрь. Это обычный рокерский бар, похожий на десятки других, гнездящихся в темных и не очень переулках города. Под ногами хрустит то ли ореховая скорлупа, то ли не прибранные осколки стаканов. Сквозь клубы табачного дыма с трудом пробивается свет нескольких мутных ламп, освещая нарочито грубую деревянную мебель и наспех оштукатуренные стены с густой росписью автографов из разряда "Васька был тут", "Цой — живой" и "Scorpions are the best".

В таких местах собираются длинноволосые парни в косухах и бритые молодцы в берцах. Украшенные пирсингом и жуткими татуировками домашнего производства, они заливаются пивом и водкой, глазеют на редких девиц и натужно изображают мрачных, битых жизнью отморозков. Однако на полный зал таких вот красавцев редко найдется хотя бы один по-настоящему опасный. Как, например, вот этот...

Старик сказал, что пришло время встретиться с Волком. Я узнаю его сразу, несмотря на то, что он сидит ко мне спиной, за стойкой у бара. Да, это, пожалуй, единственный на моей памяти профи, который никогда не садился в углу или лицом ко входу в заведение. Всё равно ведь не найдется человека, который смог бы подкрасться к нему незаметно. В самом деле — волчье чутье... Коричневая куртка на широченных, чуть сутулых плечах, кажется, трещит по швам. Лысая голова с тройкой белесых шрамов возвышается над остальными, даже когда её владелец сидит. Широкая ладонь, покрытая с тыльной стороны довольно густым рыжим волосом, мерно ударяет по стойке в такт грохочущей песне.

Я подхожу к стойке, усаживаюсь через один табурет от Сереги и удостаиваюсь его короткого взгляда. В очередной — кажется, в тысячный — раз отмечаю удивительную несоразмерность его массивной фигуры с тонкими, почти женственными чертами породистого лица. Красивый рот, золотистые ресницы, овал лица, скулы, нос, абсолютно пропорциональный череп — всё идеально, как под линейку. Античный воин, мать его.

Взгляд, под которым чувствуешь себя так, будто тебя из уютной темноты выхватил луч прожектора, дающий сигнал десятку прицелов сойтись на тебе и... Взгляд цепко ухватывается за меня, потом разочарованно расслабляется и скользит обратно, на стоящую перед Серегой кружку пива. Не узнал. Оно и не удивительно, хотя от Сереги как-то ожидалось большей проницательности.

И что мне делать теперь? Выйти и сообщить Оррэ, что после всех чудесных изменений лучший друг не узнал меня? Или подсесть к Серому и сообщить, что у меня есть новости от некоего Дона, который передает, что всё у него, мол, хорошо, поэтому — не ищите. Вот только после таких новостей Серега меня просто так уже не отпустит. Он ведь хороший друг, верный, лучше пса. Его не прогонишь, пока он сам не уверится на все сто, что в его помощи более не нуждаются. Да и тогда — долго ещё будет околачиваться поблизости, всегда готовый отозваться, если понадобится. И без всякой униженности, что характерно. Даже с легкой снисходительностью мудрого опекуна — с его стороны. Наверное, оттого, что у Серёги всё серьёзно, всё раз и навсегда, и мелочи никогда не отменяют главного.

"Умей расставлять приоритеты", — часто повторял он мне. "У мужчины должна быть четкая иерархия целей и ценностей в жизни". По всему выходило, что я в глазах Сереги никак не мог выглядеть стоящим мужиком. Какая, к черту, иерархия целей и ценностей, когда я никогда не знал толком ни того, кем я хочу быть, ни того, с кем я хочу быть, ни того, чем хочу заниматься. И труднее всего давался выбор между двумя-тремя вариантами, которые непременно оказывались настолько равнозначными, что легче было отказаться от всех сразу. А ещё проще оказывалось просто болтаться по жизни и плыть по течению, куда несёт, благодаря судьбу за редкие подарки и посылая к черту за постоянные обломы.

— Заказывать будем? — осведомляется пухленькая барменша, расстилая рыхлый бюст по стойке и заглядывая мне прямо в глаза. Страшненькая, зато активная. А после стакана местной палёной водки, должно быть, даже ничего...

— Будем. Будем заказывать, красавица. Тёмное и пачку "Мальборо".

Серёга снова скользит по мне безразличным взглядом и так же безразлично отворачивается. Узнал? Сомневается? Впрочем, таким же скользящим взглядом он время от времени обводит весь дымный зал. Ждёт он кого-то, что ли?..

Пиво опускается на стойку, пачка сигарет ложится рядом, и я, чувствуя себя почти наркоманом, судорожным движением срываю скользкий целлофан и слой фольги...

Я знаю Серегу уже лет десять, из них восемь — в качестве хорошего друга. Единственного, если разобраться, друга. В свое время, чтобы спасти жизнь Серому, я бросил работу и месяц проторчал у его постели в роли сиделки. Просто одной прекрасной ночью он заявился ко мне с проломленным черепом, сквозным пулевым отверстием в плече и парой ножевых по мелочи. По наивности я даже предложил ему сперва вызвать скорую и ментов... Но для протрезвления мне хватило пары тяжелых Серегиных взглядов и короткого хриплого "Не суетись, Дёня!".

Перед тем как надолго отключиться, он сам позвонил знакомому врачу, дал адрес и обо всём договорился. Хмырь, появившийся на моём пороге спустя минут сорок, больше походил на могильщика, чем на эскулапа, но дело своё знал, по-видимому, хорошо. Устроив из моей единственной комнаты импровизированную операционную, он подлатал, где нужно, и сделал всё, что мог сделать в таких условиях. Уходя, этот экстремальный доктор оставил мне список лекарств и подробные рекомендации по уходу за больным, порадовав меня сообщением, что в случае идеального ухода и лечения Серегины шансы на выживание приблизятся к пятидесяти из ста. А ещё — оставил номер, по которому мне следовало бы позвонить, если всё же придётся избавляться от трупа. И, пожелав "всех благ", преспокойно удалился.

Работа у меня тогда была не лучшая, бросать её надо было уже давно, так что и чёрт с ней, в общем-то. Хуже было другое. Оказалось, что мои сбережения в соотношении со средними ценами на медикаменты не представляют собой ничего стоящего. Деньги таяли на глазах, а лучше Сереге не становилось, хотя и умирать он отнюдь не спешил. Первую пару недель он провёл в каком-то полубреду, периодически вскакивая и пытаясь идти куда-то, чтобы кого-то искать. В эти дни я услышал от Сереги много такого, чего предпочёл бы не знать, и что с радостью списал на бред, горячку и тяжелое сотрясение мозга.

В довершение ко всему этому я оказался не лучшим медбратом. Перевязки, особенно на первых порах, я делал так неловко, что Серёга от боли приходил в себя и совершенно ясным, обиженным голосом спрашивал: — Ты что же творишь, Дёня?.. Я же тебя!.. — После чего, к счастью, терял сознание.

Кормить и поить его с ложки было тем ещё удовольствием, не говоря уже о прочих потребностях. Ни до, ни после я не знакомился так близко с телом другого мужчины. И до сих пор искренне надеюсь, что больше уже никогда не придется. Синяки, которые оставались после моих уколов на дружеском заду Сереги, выглядели похожими на следы жестоких избиений. Жуткая рана на его голове постоянно гноилась, и частенько я, не закончив обработку, бежал к унитазу — бесславно расставаться со съеденным незадолго до.

Квартира насквозь пропахла особенным запахом лекарств и вонью тяжело больного человека. Деньги, включая те, что я обнаружил при тщательном обыске Серегиных вещей, уверенно подходили к концу. От напряжения и постоянного недосыпа у меня развилась настоящая паранойя. Я не то что боялся позвонить по одному из номеров, забитых в память мобильника Серого, но и к собственной телефонной трубке подходил с опаской, вскакивая, как припадочный, при каждом звонке. Из дому выбегал только по крайней необходимости, преимущественно в тёмное время суток. Уверенно отшил всех подруг, даже самых проверенных, потому что отлично знал, какими прихотливыми путями может распространяться информация.

К тому времени, когда я успел уже по несколько раз занять денег у всех, у кого только было можно, и один раз — у тех, у кого не следовало ни при каких обстоятельствах... Хм. К этому времени я ждал крепких ребят, которые однажды выбьют дверь, чтобы прикончить недобитого Серого и меня за компанию, почти с надеждой.

Повернись всё иначе — и мой добрый приятель, вернувшись из-за границы, имел бы счастье обнаружить в своей квартире два иссохших, изможденных трупа, Серегин и мой. Но в один чертовски хороший день я увидел из своих сдвинутых кресел, как голова в бинтах самостоятельно поднялась с подушки. Жутко исхудавшее тело сползло с постели, проковыляло мимо меня по направлению к ванной комнате и скрылось там, на добрые полчаса.

Когда я уже начал подумывать, не случилось ли чего непоправимого, Серёга вернулся. Голым, мокрым и гладко выбритым, включая то, что клочками отросло на голове вокруг раны. Медленным, но вполне уверенным шагом он пересек комнату, брезгливо свернул несвежую постель на диване и уселся на эту кучу сверху. Первым, что я услышал от него, было:

— Ну и развёл же ты тут грязищи, Дёня!

Ошалев от подобной неблагодарности, я едва не зарыдал от бешенства. У меня хватило сил только на то, чтобы забраться под плед с головой, пробормотав предварительно:

— Сдохни, свинья неблагодарная...

Он промолчал.

Уже проваливаясь в сон, глубокий и вязкий, как болото, я вдруг вспомнил кое-что, показавшееся в тот момент жизненно важным. И подорвался так резко и с таким выражением лица, что Серега от неожиданности чуть не свалился с дивана.

— Что?! Дёня, что?!

— Чуть не забыл! Колбаса! Колбаса в холодильнике, поешь. И суп возьми! ...Свинья.

С чистейшей совестью я зарылся в свой плед, готовясь проспать не меньше недели. Вот тогда он сказал "спасибо". Таким голосом, что мне показалось, будто он плачет. Но мужики плачут редко, а такие, как Серега — реже, чем никогда. Возможно, у меня разыгралось воображение. Во всяком случае, я не стал проверять.

Наверное, нам следовало бы обняться, похлопать друг друга по спине, сказать пару тёплых, хороших слов и пустить скупую мужскую слезу... Но про себя я точно знаю, что если бы в тот момент Серый заговорил со мной или дотронулся хотя бы пальцем — я свернул бы ему шею, не задумываясь, на одних инстинктах. Животное внутри меня хотело только спать, и проспало больше суток, а потом оно желало только есть, и лишь на третий день после того, как Серый пришёл в себя, во мне проснулось любопытство.

Впрочем, я послал любопытство к чертям собачьим. Сразу же, как только получил в ответ на свой первый вопрос — встречный Серёгин:

— Представь себе все вытекающие и скажи: ты уверен, что хочешь это знать?..

На этом история и все расспросы, касающиеся её подробностей, закончились.

А спустя пять лет Серёга, чтобы спасти жизнь мне, прострелил два черепа прямо у меня на глазах. Не самых ценных для человечества черепа, если быть честным, но всё же... После этого скрывать что-либо от меня уже не имело смысла. Впрочем, он и раньше ничего особенно не скрывал, просто не афишировал. А мне хватало здравого смысла и осторожности не докапываться до сути некоторых вещей.

Я бы предпочел и дальше оставаться в приятном неведении касательно занятий моего друга. Естественно, мне никогда не приходило в голову, что Серега штукатурит стены или торгует журналами с лотка. По некоторым обрывкам фраз и прочим мелочам можно было понять, что он занимается довольно серьёзными делами с не менее серьёзными людьми. Но он вполне мог оказаться вышибалой, телохранителем, выбивателем денег, сбытчиком краденого, в конце концов! Словом, кем-нибудь, кроме наёмного убийцы, вышибающего людям мозги, не вынимая изо рта прилипшей к губе сигареты.

Он даже не просил меня молчать. Знал, что я завязан в этой истории по самое не балуйся и никуда не пойду доносить. И после этого долгое время не просил о встречах, вообще не появлялся, но я нашёл его сам. Потому что боялся и хотел показать, что всё нормально, всё по-прежнему, я всё понимаю, и меня можно оставить в живых! Не самое мужественное моё решение, но постоянное ожидание пули в затылок кого угодно выбьет из седла.

Крепкая мужская дружба устояла. Серёга стал прежним разудалым дружком, рубахой-парнем, закадычным приятелем, но только прав был старик Оррэ: любви и страха в моём отношении к нему было теперь примерно поровну.

Догоревшая сигарета обжигает мне пальцы, я вздрагиваю и чертыхаюсь, давя окурок в дешёвой жестяной пепельнице. Бокал передо мной пуст, но в голове светло и ясно, как после стакана кефира. А ведь пиво дерьмовое, разбавленное водой и доведённое обратно до нужного градуса дешёвым спиртом, и вставлять должно только так... Пользуясь трёхсекундной паузой, когда один "музыкальный" рёв сменяется другим, не более музыкальным, я требую у барышни "две по сто" и ещё одно тёмное.

Рыхлогрудая с радостью исполняет заказ, надеясь, видимо, на алкогольный подогрев моего интереса к женскому полу. Но я набираюсь смелости для активных действий в совершенно другом направлении. Две рюмки водки, опустошённые одна за другой, не производят ожидаемого эффекта, поэтому я продолжаю упрямо, без особой надежды, накачиваться пивом. И бросать на Серёгу всё более откровенные взгляды, надеясь, что он заговорит первым.

В конце концов следует вполне закономерная реакция: он поднимается, отшвыривая табурет с грохотом, перекрывающим шум музыки, и двигается в моём направлении. Все взгляды в зале сосредотачиваются на том, что произойдёт сейчас у стойки; барменша привычным движением убавляет звук в колонках. Ну, да. Шоу этому заведению и его посетителям не по карману, поэтому следует проследить, чтобы народ всласть насладился бесплатным представлением...

Серёга приближается картинно медленно и немного враскачку, напоминая медведя, вставшего на задние лапы. Приблизившись, выхватывает сигарету у меня изо рта и тушит в моём же бокале, на дне которого ещё болтается дешёвое пиво.

— Педик?

Я подавляю приступ нервного кашля и отрицательно качаю головой:

— Нет.

— Так что надо?

— Что надо? Выпить. — В подтверждение своих слов я поднимаю бокал с уныло болтающимся на поверхности окурком и нагло ухмыляюсь.

Резким рывком он ухватывает меня за шиворот правой рукой, пока его левая пятерня бесцеремонно ощупывает мои зубы. Сдавленный голос яростно шепчет мне в самое ухо:

— Выпить? Выпить тебе, сука?! Хорошо... Хорошо. Спокойно.

Я узнаю интонацию, с которой успокаивают внутреннего зверя, рвущегося из тела. Что-то не так с моим Серегой, что-то очень не так. Ещё один Аррагуа? Но я не чувствую в нём того, что было в Оррэ. Ни родства, ни опасности, только холодную, нечеловеческую чужеродность. Жёлтые глаза наливаются кровью, и на хорошо знакомом лице Серёги появляется выражение крайнего напряжения.

— Выпить, — повторяет он уже почти спокойно и отпускает меня. По залу прокатывается дружный разочарованный ропот. — Хорошо. Ты на моей земле, но не в моей власти. Иди с миром, Светлый. Упейся, на здоровье...

Швырнув на стойку смятую купюру, Серый вылетает из бара так быстро, будто боится передумать. Или ему противно находиться в одном месте со мной. И что это за, мать его, тайный заговор?! Почему моя новая природа очевидна для всех, кроме меня самого? И кто он такой, этот мой друг, которого я всю жизнь избегал расспрашивать?

Спокойно отсчитав положенное по счёту и дождавшись сдачи, я не торопясь выхожу на улицу, провожаемый любопытными взглядами завсегдатаев. Оррэ там не обнаруживается, но я и не ждал, что он будет терпеливо дожидаться меня за дверью. У старого хитреца наверняка полно других забот, кроме сходящего с ума неудачника-полукровки.

Зато дорога хранит знакомый запах Серёги, и я без труда становлюсь на его след, который различил бы теперь среди тысячи других. Судя по всему, он прошёл два квартала по направлению к морю и свернул в глухой, неухоженный парк. Граница между хорошо освещённой улицей и стеной деревьев кажется необыкновенно чёткой и зловещей, словно кто-то провёл линию, за которую — ни шагу. Отбросив очередной окурок, я ныряю под тёмную сень и с радостью отмечаю, как быстро перестраиваются глаза. В очевидной темноте я вижу теперь каждую ветку под своими ногами, каждый корень и пень...

Но он всё равно замечает меня раньше, чем я его. Я слышу яростный звериный рык и, прежде чем успеваю найти его источник, валюсь на землю от чудовищной силы удара. В следующую секунду меня рывком поднимают на ноги, и я оказываюсь прижат лицом к широкому древесному стволу, с крепко заломленными за спину руками. Страха больше нет, потому что я хорошо запомнил науку Оррэ: убить меня могут только свои. А это не свой, это просто Серёга, и пусть он исполнен самых зловещих планов, ничего у него теперь уже не выйдет...

— Чего ты хочешь, тварь? Зачем ты идёшь за мной?

— Поговорить. Нужно поговорить, — хриплю я в ответ, ловя себя на мысли, что Серёга ведёт себя так, будто боится меня. Или, как минимум, опасается.

— Не о чём говорить! На твоих руках кровь, Светлый, кровь! Ты сеешь смерть вокруг себя. Сотни убитых на твоём пути, ты знаешь это?!

Я начинаю ощущать смертельную усталость от всего этого высокопарного бреда о Светлых и смерти, о крови убитых на моих руках. Тоже мне, божий агнец невинный! Кажется, пришло время раскрыть своё инкогнито, если, конечно, удастся убедить Серого в том, что я — это я.

— Серый, это я! Я!

На моё признание он реагирует ощутимым ударом по почкам, который прежде заставил бы меня здорово обеспокоиться состоянием собственного здоровья. Но сейчас я почти физически ощущаю, как быстро и чисто тело удаляет следы повреждений. Однако больно-то по-прежнему!

— Да... что ж ты делаешь, идиот!.. Это я — Денис, Дёня!..

Кора царапает мне лицо, и ошмётки её вместе с какой-то трухой забиваются в рот. Яростно отплёвываясь и вырываясь, я неожиданно понимаю, что он отпустил меня, и резко оборачиваюсь. Серый стоит метрах в двух от меня, дуло пистолета в его руках направлено мне в живот. Сам он исподлобья, оценивающим взглядом, глядит мне прямо в рот.

Ну, конечно! Чертовы зубы. В пылу потасовки я и сам не заметил, когда успел "отрастить" их, однако результат, как видно, налицо. Кровь бешено стучит в висках, но мерзкий голос пока молчит, и на том спасибо. Не хватало ещё наброситься на Серого! Не хватало ещё сожрать единственного друга! Не хватало ещё выпить его кровь... кровь... выпить... когда он потеряет осторожность... когда расслабится... хотя бы на секунду... Этого будет достаточно!

Мысли в голове пугливо расползаются, оставляя в центре внимания только одну, единственно важную. Мысль о голоде, который сливается в одно целое с чудовищной жаждой, и который можно удовлетворить, добравшись до сладко пахнущего горла... Серёга делает шаг назад и покачивает головой:

— Держи дистанцию, Светлый! Убить я тебя не убью, но остановить на время смогу. И будет больно.

Я борюсь с мучительно острым желанием приблизиться к нему незаметно ещё хотя бы на шаг, на расстояние, которое смогу преодолеть одним молниеносным броском.

— Это я. Я — Денис, Серый. Только я ни хрена не могу тебе объяснить.

— Я знаю, Дёня. Держи дистанцию.

— Я не хочу тебя убивать!

— Может, и не хочешь, — соглашается Серега. — Только это не от тебя сейчас зависит...

— Да послушай же!..

— Нет. — Теперь он говорит без злости, но будто через силу и не то, что хотел бы сказать. — Я верю, что ты всё ещё считаешь себя Денисом, прежним человеком. Но это ненадолго. Я знаю, как это бывает, Дёня. Не один раз видел.

— Ты всё знаешь про нас? Про Светлых? Почему ты никогда не говорил мне?

— А ты бы поверил?! Если бы я сказал тебе, что среди твоих предков были кровососы, а я — не просто убийца, но страж человеческого стада, воин-коготь, и зовут меня Золотым Волком, ты бы поверил?

— Тогда — нет. Раньше не поверил бы. Но теперь я готов поверить во что угодно, теперь мы можем поговорить обо всём, понимаешь?!

— Теперь я не верю тебе. Я знаю, что у тебя на уме, Светлый, поэтому лучше тебе не ходить за мной!

— Ещё раз назови меня Светлым — и я вырву тебе глотку!

Серый многозначительно кивает:

— Вот.

— Что — вот?!

— Ты даже не отрицаешь своей жажды убийства. Это сильнее тебя, признай...

— Это ты, ты будишь во мне жажду убийства! Своим тупоголовым упрямством и той дрянью, которой забита твоя башка! Убирайся, беги трусцой, прячь свой трусливый зад в кустах, я не пойду за тобой! Слышишь, я больше никогда не пойду за тобой!!!

Последние слова я выкрикиваю в пустоту, потому что его уже и след простыл. Отлично. Пустота передо мной, пустота внутри, пустота впереди. Закуриваю — а что мне ещё остаётся? — и устало сползаю на землю, прислонившись спиной к широкому дереву. Сначала Марина, теперь Серый. Светлый, жажда крови, метка, опасность, бессмертие... Однако больно-то по-прежнему...

Стон рассекаемого воздуха я слышу чётко и мгновенно, но всё же недостаточно быстро, чтобы успеть увернуться от тяжёлой стрелы, которая входит в левое плечо, как в масло. Рефлекторно ухватываюсь за древко, глубоко ушедшее в дерево, и дёргаю. Рука скользит по холодному металлу, влажному от крови. Пальцы съезжают на острое оперение, которое почти до кости полосует ладонь. Без толку!

Знакомый голос окликает меня по имени, я резко оборачиваюсь вправо — и мгновенно получаю аналогичный подарок во второе плечо. Подавляя боль и панику, обвожу внимательным взглядом пространство перед собой. И одновременно пытаюсь понять, почему ситуация, в которой я, как насекомое, пришпилен булавками к древесине, кажется настолько знакомой...

— Ну, здравствуй, Денис...

Рыжеволосая тварь легко, как белка, спрыгивает с ветки, от которой до земли не меньше пяти метров, и кокетливо отряхивает листья с плеч.

Кира.

Скрип моих зубов, стиснутых от бешенства и ощущения бессилия, слышно, должно быть, на том конце парка. А Кира приближается ко мне демонстративно медленно, плавно покачивая красивыми бёдрами, и улыбается во все тридцать два зуба. В её правой руке — нацеленный на меня небольшой арбалет странной конструкции. Хотя, почему странной? Я же никогда не видел настоящего боевого арбалета так близко. Может, самой обыкновенной конструкции. Бьёт, во всяком случае, хорошо и точно!

"Убей её!" — шепчет проснувшаяся кровь. "Убей волчицу, выпей её!".

Я резко выдыхаю и морщусь от боли. "Убей!". Легко сказать. Тоже мне, боевой командир и советчик!

"С удовольствием! Как только, так сразу! Пусть вот подойдёт поближе, и я волшебным, мать его, образом мгновенно освобожусь! Вот тогда и убью...".

— Извини, я не в том же платье...

Да, она не в платье. Она настолько не в платье, насколько это вообще возможно! Чёрная куртка на "молнии" под горло, чёрные облегающие брюки. Похоже на очень тонкую кожу. И мягкие высокие сапоги из того же материала. Не так эффектно, как в первую нашу встречу, но очень удобно для ночных засад на деревьях...

— К черту платье! Это не главный твой промах.

— ...Но и ты не в лучшей форме, как я погляжу, — заканчивает Кира непринуждённым светским тоном.

— Ты просто не предупреждаешь, дорогая. Не было времени подготовиться и встретить, как следует!..

— Ты так быстро ушёл в прошлый раз, Дон... — томный голос выражает такое искреннее сожаление, что сторонний наблюдатель мог бы и купиться. Но не я. — Я была очень, очень расстроена.

— Мне тоже не хотелось уходить, не попрощавшись. Но у меня было плохое предчувствие на тот вечер. Показалось даже, что меня хотят убить...

Я тяну время. Я просто тяну время. Эта хищница игрива, и я буду жить, пока наш диалог её развлекает. Боли я уже не чувствую, и во мне живёт твёрдая уверенность, что если найти способ извлечь из тела чёртовы стрелы, раны затянутся почти мгновенно. Если только найти способ...

Её губы изгибаются в печальной улыбке, такой естественной и такой лицемерной!

— Ты преувеличиваешь, Дон! Никто не хотел тебя убивать. Я — не хотела... — Тёплая рука легко касается моей щеки, приятный запах духов обволакивает невидимым облаком. — Но я должна.

Резкая перемена тона и деловитое выражение, которое появляется на лице Киры, когда она отстраняется, ясно говорят о том, что игры закончились.

— Чего тебе надо от меня? Что я тебе сделал?

— Мне ты не сделал ничего плохого, Дон, — сухо объясняет моя будущая убийца, извлекая из рюкзака за спиной зловеще знакомые предметы. Это парные ножи с узкими лезвиями, похожими больше на иглы, из металла, отливающего красным...

У меня вырывается возмущённый стон:

— О, нет! Опять?! Ты уже пробовала!

— Ну, извини! — лицо Киры изображает отчего-то не меньшее возмущение. — Ты оставляешь мне не так много способов убить тебя. Выбор, в основном, между этим... и вот этим. — Она по очереди демонстрирует мне оба ножа, как бы предлагая возможность принять решение, выбрав один из них.

"Рау-Като!" — истерически вопит кровь. Я нервно вздрагиваю и мысленно уточняю: "Чего-чего?".

"Королевская смерть! Убей её! Убей волчицу, она хочет нашей смерти!".

— Мне не нравится ни один, ни второй. Есть в запасе ещё что-нибудь?

— Теперь-то ты точно узнал их, правда, Дон? — Кира довольно улыбается, как старая подруга, чей забавный розыгрыш увенчался успехом.

Только мне не смешно. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сложить все мелочи в одну корзину и сделать соответствующие выводы.

— Это оружие, которым убивают Светлых, да?

— Да, мой милый кровосос! — с неуместным детским восторгом отзывается Кира.

— Но я не был им, когда ты напала на меня в первый раз! Зачем тогда?!

Смущённо отводит глаза. Поджимает губы и, по-прежнему не глядя на меня, тихо выдавливает:

— Я ошиблась...

— Правда?.. — В одно слово я щедро вкладываю весь нерастраченный запас сарказма. И тут же убеждаюсь, что зря. Потому что Кира предельно серьёзна и максимально честна сейчас: она же собирается убивать! А я в очередной раз готовлюсь умереть и, в принципе, стоило бы отнестись к этому серьёзнее.

— Правда, — торжественно заявляет она. — Честное слово. Но теперь я знаю наверняка и не ошибусь. Теперь ты и сам знаешь, что должен умереть. Не так давно ты ещё был человеком, и, следовательно, должен понимать, в какую мерзость превратился...

— А вот ни хрена не "следовательно"! — возмущаюсь я. — Я жить хочу, так же, как и раньше!

— Не спорь с судьбой, Дон.

— Это ты, что ли, судьба? Дура на побегушках, которая делает грязную работу, не потрудившись даже выяснить, кого убивает?

На самом деле я понятия не имею, кто так настойчиво пытается убрать меня её руками. И существует ли этот кто-то вообще. Теоретически Кира может быть просто одинокой охотницей на вампиров, решившей самостоятельно очисть мир от аррагуанской заразы. Но тогда бы она сомневалась, очень сильно сомневалась. Потому что я лично не вызываю у нее отвращения, скорее — симпатию, а женщины сентиментальны. Она и так колеблется. Будь это ее выбор, убила бы кого-нибудь другого. Более циничного и более опасного Светлого, чем я, например. Не сомневаюсь, что их тут достаточно, найдётся парочка и для удовлетворения ее стремления к справедливости.

Но она не может просто уйти, оставив меня в живых. Поэтому и заводит разговоры о моей "мерзости", чтобы раскачать себя, завестись и сделать дело. Дело, за которое ей заплатили? Или просто приказали? Некто, сильно озабоченный тем, чтобы стереть меня с лица земли. Руками Киры, руками тех двух парней, которым я разворотил глотки...

Она выдаёт себя с головой, когда театрально усмехается и протестующе взмахивает руками, в которых, между прочим, зажаты проклятые ножи! Поверх аромата духов ясно проступает запах пота. Заволновалась, значит. Дура на побегушках. Однако надо уже на что-то решиться, пока не стало поздно. Чем я рискую? Подумаешь, жизнью! Она и так уже висит на волоске.

— Ты знаешь, почему ОН хочет убить меня?.. Задумывалась об этом?

— Я не знаю, о ком ты говоришь! — Взгляд на мгновение в сторону, правильно, ведь тебе, дорогая, нужно собраться с мыслями и врать увереннее, чтобы не выдать своего... своего нанимателя или своего хозяина? Он платит или приказывает? Решайся, Дон, не теряй преимущество!

— Знаешь. И я знаю, что ты знаешь, о ком я говорю.

Нет, если бы она убивала за деньги, то уже порадовала бы меня каким-нибудь циничным афоризмом. Вроде "Клиент всегда прав" или "Каждый делает то, что у него лучше получается". "Это просто бизнес", в конце концов. Значит, это приказ хозяина. И я развиваю успех, не давая ей возможности собраться с мыслями и возразить

— Ты не знаешь другого, Кира. Ты не знаешь, что ОН из себя представляет. Я кажусь тебе мерзостным, ты считаешь меня недостойным жизни. А что бы ты сделала, если бы узнала, кто ОН такой на самом деле? Чудовище! Монстр, который лжёт тебе и всем остальным! Мразь и подонок, потакающий своим грязным извращённым желаниям! Кровь сотен убитых на его руках!!!

Мысленно благодарю Серого за любезно подсказанную пафосную фразу и общий тон. Впрочем, сейчас мне даже не нужно ничего изображать и разыгрывать, я искренне верю в то, что говорю. Разве может быть хорошим тот, кто так настойчиво меня преследует? Только чудовище могло бы захотеть моей смерти, потому что сам я — белый и пушистый, безобиднее кролика, мать его крольчиху за ногу! Если я буду верить в это, то заставлю поверить и Киру.

— ОН боится меня, потому что я знаю всю правду о его делах!

Да, я знаю, и сейчас расскажу тебе всю правду, дай только придумать пострашнее... Но только наша девочка, похоже, и так уже задумалась. Свела изящные брови, нахмурила белый лоб, руки опустила рассеянно. Правильно, подумай, Кира. Мы устроены так, что если завтра нам сказать про любимого соседа, что он последние десять лет злостно пожирал младенцев, то мы немедленно припомним за ним кучу зловещих деталей и подозрительных мелочей. Думай, моя хорошая! Думай, идиотка! За каждым есть что-нибудь странное, зловещее, непонятное. Неужели ты ничего не замечала?

— Ты ничего не замечала? — повторяю я вслух. — Ни о чем не догадывалась?

— Я... я ничего не знаю... — бормочет Кира, проводя по лицу рукой, будто отгоняя наваждение.

Знаешь, знаешь. Ты уже вспомнила кое-что, и если твой хозяин не святой, а он наверняка не святоша, там есть о чем задуматься. Поделись со мной своими сомнениями, и мне не составит особого труда развить их до нужного размера. Мы превратим твои сомнения в уверенность. Посмотрим, кого ты захочешь убить тогда! Да, да! Ты уже забыла, с чего всё началось, твоя жажда справедливости готова уже нацелиться на другого!..

В этот момент красавица удача поворачивается ко мне своим вислым, морщинистым задом. Кира принимает решение, но, судя по блеску её глаз, мне оно не понравится. С жестким, сосредоточенным лицом она делает шаг ко мне — ножи крепко зажаты обратным хватом — и заносит обе руки для удара.

— Я буду говорить с ним, — сообщает она мне ледяным тоном. — И если то, что ты сказал, правда, он тоже умрёт, будь спокоен. Прими смерть достойно.

— Я убью тебя, Кира. И ты сама попросишь об этом. Не сомневайся.

Плотно зажмурив глаза, мысленно я обращаюсь к новообретенной Богине-покровительнице Светлых.

"Может, ты и лжива, как утверждает Оррэ, не знаю... Но если в тебе есть хоть капля гордости, разве ты позволишь глупой человеческой суке отнять жизнь у твоего сына? Я хочу быть частью народа Аррагуа, я уже его часть, так почему бы тебе не совершить одно мелкое дрянное чудо, почему бы не спасти меня?!".

Тишина. Ни гласа с небес, ни голоса в голове, ни молнии, которая поразила бы мою одержимую убийцу. Только последнее мгновение перед смертью, растянувшееся, кажется, на часы. А потом, когда я уже и в самом деле готов достойно принять смерть, тихий стон и звук тяжело падающего тела. И снова тишина. Не веря в подобное счастье, я мысленно прикидываю вероятность того, что Кира внезапно потеряла сознание. От переизбытка чувств, что ли?

— Вставай, пока не пустил корни! — Тон насмешливый, но вполне дружелюбный, хоть и сопровождается весомой оплеухой.

— Серый, если ты не заметил, я не свободен в передвижениях!

Довольная морда Сереги, присевшего на корточках передо мной, расплывается в ехидной улыбке.

— Так плавь металл, Дёня! Вы же, Светлые, это умеете.

— Какое, на фиг, плавь металл? Я бы тут сидел, если бы умел, как думаешь?!

— Ну, может, развлекалово у тебя такое?.. Кто тебя теперь знает.

— Ты, ты меня знаешь, Серый! Ну, помоги, что лыбишься?

Серый с сомнением глядит на стрелы, закусывает нижнюю губу и уточняет:

— Что, просто дёргать?

— Да, выдёргивай к чёрту, сколько можно просить! Не тяни-и-и-и, — разгорячившись, я не успеваю сжать зубы раньше, чем он и в самом деле дергает, поэтому окончание тирады теряется в моём отчаянном рёве.

— Ну, вроде всё...

Серёга держит в руках два куска окровавленного металла, а я подавляю всхлипы. Тело вопит о том, что половина костей в нём сломана, а прилегающие ткани размолоты в фарш. Но я уже знаю, что это ненадолго. Сейчас всё придёт в норму. Можно закрыть глаза, можно расслабиться на пару минут, но ни в коем случае не спать. Не спать. Не спа...

— Дёня! Ты как? — Встревоженный знакомый голос выхватывает меня из сладкого водоворота, в котором так легко и приятно утонуть и раствориться...

— Нормально, нормально всё. Только жрать очень хочется. И голова плывёт.

— Ну, насчёт жрать я тебе не помощник, — сообщает Серый строгим учительским тоном. — Даже не думай.

— А она нам на что? — Я киваю в сторону лежащей неподалёку неподвижной Киры, одновременно пытаясь подняться на ноги, и едва не сваливаюсь обратно под дерево.

— И её не дам. Она не для того.

Стрелы, которые протягивает мне Серый, я бегло оглядываю — стрелы, как стрелы, только короткие, толстые и металлические, болты — и отбрасываю в сторону.

— Правильно мыслишь, Серега! Она не для того. Она не добыча, она — враг. Её не есть нужно, а пытать и допрашивать. Второй раз еле ноги уношу! Фанатичка долбанная.

— Кира — волчица из моего клана, — сообщает он в ответ вполне себе таким будничным тоном.

Вот так просто. Волчица, значит. Из твоего, значит, клана...

— Эту новость стоит перекурить.

Закурив, я угощаю сигаретой Серого и на всякий случай пинаю ногой тело врага. Не труп, конечно, но пахнет и выглядит всё равно приятно. Да и не хотелось бы пропустить тот момент, когда эта "волчица" придет в себя.

— И я рассчитываю, что ты объяснишь мне этот факт до того, как перекур закончится.

3

— Я объясню, — говорит Серый, опускаясь на землю между мной и телом Киры. — Только начать придётся издалека.

Он молча курит некоторое время, не глядя на меня. Струйки дыма вытекают из его ноздрей и складываются в тонкие, надолго повисающие в безветренном воздухе узоры и сети. Я терпеливо жду, пока он заговорит.

— Вначале в этом мире не было ничего, кроме Бога, и Бог был всем.

— Хм... А это не чересчур издалека? Историю сотворения мира я знаю. И не одну!

— Ты не знаешь нашу историю. А это нужно, чтобы ты понял...

— Ну, тогда давай. Не было ничего — и вдруг появилось, так?

— Не было ничего, кроме Бога, — поправляет Серёга таким голосом, что я решаю не подкалывать его больше на эту тему.

Видимо, для него это всё всерьёз. Фразы льются легко и гладко, без запинки, будто он рассказывает то, что наизусть знает с самого детства.

— ...И однажды Он решил, что хочет стать отцом. Бог пожелал, чтобы у него появились дети, за чьими играми он мог бы наблюдать с любовью и улыбкой. Дети, которые бы росли и взрослели, принося своему Отцу радость и счастье.

Бог создал небо и землю, воду и воздух, растения и животных. Всё, что нужно было для того, чтобы его дети ни в чем не нуждались. И Бог познал отцовство, породив первых людей. Он создал их чистыми и великолепными, совершенными, равными себе. Но они покинули землю. Часть из них пожелала воссоединиться с Отцом, и они стали Его ангелами, воссев у небесного престола. Потому что знали, что нет ничего, превыше Бога. Другие ушли в иные миры, чтобы бесконечно познавать и совершенствоваться, потому что поняли, что нет ничего превыше совершенства.

Земля опустела. И Бог понял свою ошибку. Он создал первых людей уже взрослыми, нарушив тем самым первоначальный замысел. Он познал отцовство, но у него не стало детей. И тогда он создал вторых людей. Несовершенные, слабые духом и разумом, они походили на животных. Как дикие звери они терзали и рвали друг друга, не желая ни расти, ни взрослеть, ни совершенствоваться, а только потакать своим желаниям и злобе. И разгневался Бог, разочаровавшись в них, и отрёкся от своих вторых детей. Те немногие, что не погибли от Его гнева, рассеялись по земле и затаились в глубоких щелях и ямах, подобно ползучим гадам.

И тогда пришло время третьих людей. Бог сделал их слабыми и несовершенными, подобно вторым, но Он вложил в них стремление к знаниям и совершенству, которое было у первых. И третьи люди стали его истинными детьми. Наблюдая за их играми и первыми робкими шагами в этом мире, Бог познал радость и счастье, которые могут подарить отцу только дети его. Люди возводили первые города, создавали первые государства, ошибались и падали, но поднимались и развивались дальше, потому что стремление к совершенству было сильно в них.

Но жалкие остатки вторых людей тоже видели, как хороши дети Бога, как хорошо жить рядом с ними. Поэтому они вышли из своих укрывищ и логов и смешались с третьими людьми. И если вторые люди были подобны диким зверям, то истинные дети Бога оказались перед ними беспомощными овцами. Старшие братья, вторые люди, отвергнутые Отцом, умели быть жестокими и лживыми. И они поселились среди овец, как жадные до мягкой плоти звери, и терзали народы, и брали власть над ними, и брали их женщин, и брали всё лучшее... Всё, что казалось им лучшим, потому что главным сокровищем третьих людей было то, что вложил в них Бог, и отнять этого не смог бы даже Он сам.

Увидев такое, Бог спустился на землю в образе огромного яростного волка и пришёл к третьим людям, чтобы избавить их от власти вторых. Но люди уже успели смешаться между собой. И если он видел сына зверя, достойного смерти, то вперёд него тут же выходила мать из числа детей Бога, и сын вступался за отца, сестра за брата и сосед за соседа. И множество из тех, кто должен был погибнуть в тот день от справедливого гнева Бога, уцелели благодаря защите тех, чьей любви были недостойны. И это были плоды того, что вложил Бог в души третьих людей, и Он не смог этого отнять. Так Бог познал первые муки отцовства, когда приходит время оставить детей в беде, потому что это их выбор.

И тогда...

— И тогда он принял половинчатое решение, которое на самом деле ничего не решило, а только создало кучу проблем на будущее? — догадываюсь я, потому что в своё время интересовался мифологией и хорошо представляю себе законы жанра.

— И тогда Он вырвал когти из лап зверя, в образе которого пришёл к людям. И когти обратились в бесстрашных воинов. И воинам-когтям было велено жить с людьми, не смешиваясь с ними, и охранять овец от волков. До тех пор, пока третьи люди, дети Бога, не станут неуязвимыми и совершенными. До тех пор, пока они не воссоединятся с Отцом. До скончания времён.

И мы верно несём эту службу.

— Мы? Серый, "мы"? — Я едва не проглатываю дотлевающую сигарету. — Ты всерьёз веришь, что твоими предками были когти, которые вырвал из лапы большой страшный волк?

Он смотрит на меня с сожалением. Так, будто я в итоге ничего не понял.

— Это люди должны верить. Мне проще — я знаю. Я знаю, что должен убивать, знаю — за что. Я никогда не ошибаюсь, не промахиваюсь и не проигрываю. Так будет до тех пор, пока я выполняю свой долг.

— Я так понимаю, мозги на эту тему у тебя промыты конкретно, так что спорить не имеет смысла.

— Не спорь, Дёня, — ухмыляется он и добавляет уже обычным своим тоном: — Короче, Кира мне вроде родственницы, поэтому — извини.

— За то, что она меня агрессивно преследует? Или за то, что ты не дал мне разобраться с ней?

— Давай уже скопом — за всё.

— Какие счёты между друзьями?.. — легко соглашаюсь я, думая уже о другом. И понимаю, что должен сказать ему это. — Ты хоть представляешь, КАК я тебя боялся?..

— Догадывался. Но я был уверен, что, в конце концов, ты поймёшь. Ты же видел, как я убиваю. Я не получаю от этого удовольствия. Просто долг, без эмоций. Ни злости, ни ненависти...

— Ни жалости, ни сомнений, — заканчиваю я за него. — Без эмоций. Это-то и пугало больше всего.

— Теперь ты можешь поквитаться со мной за свой страх. Теперь мне стоит опасаться тебя, Дёня.

Серый легко поднимается с земли, прихватывая в одну руку опасный для меня нож. Вторую он протягивает мне. Я ухватываюсь за широкую ладонь и встаю на ноги.

— А ты можешь убить меня прямо сейчас, как я понимаю. Этот нож под то и заточен, чтобы избавляться от мерзостных Светлых.

— Я не хочу.

— И я не хочу.

Мы улыбаемся и жмём руки. Я знаю, что должен сказать ему ещё кое-что. И есть чёткое ощущение, что Серёге тоже хочется добавить к нашему разговору пару важных фраз. Я мнусь, подбирая нужные слова. А он уже еле заметно шевелит губами — смешная привычка проговаривать про себя то, что собираешься сейчас сказать вслух, — когда неугомонная Кира вдруг вскакивает и бросается наутёк.

Я настигаю её первым. На бегу ухватываю за длинный хвост рыжих волос и не сдерживаю крика животного восторга, когда голова её беспомощно дёргается назад, хотя ноги ещё пытаются бежать. Оборот руки — и волосы крепко наматываются на мою руку. Я перехватываю густую шевелюру поудобнее, у самой кожи, успевая насладиться звучанием вопля, который издаёт Кира. В следующую секунду я с удовольствием впечатываю её лицом в ближайший древесный ствол. И ещё один раз! И ещё!..

— Прекрати! Хватит. — Подбежавший Серёга хватает меня за плечо, и я разворачиваюсь к нему с добычей в руках, оскалив клыки.

Он отшатывается, но не отступает. И повторяет, тяжёло дыша и упрямо наклоняя голову:

— Прекрати, Дёня.

— Волчица из твоего клана, Серый? Так ты сказал? Значит, весь твой клан будет охотиться на меня, потому что это ваш божественный долг?!

— Ты не понял. Мы не убиваем Светлых. Существует Договор. Это не наше дело. Кира не имела права. Её накажут.

— Не имела права, но попыталась, да?

— Она сбилась с пути. Она ушла из семьи, потому что хотела быть волком, а не волчицей. Но её долг — оставить убийства и стать матерью новым волкам. Только после этого она уже не сможет...

Он запинается, подбирая слова. Я потрясаю кулаком, на который ещё намотаны волосы, пропитавшиеся кровью, и голова Киры безвольно мотается из стороны в сторону.

— Не сможет чего? Портить мне жизнь? Выскакивать из-за каждого куста, чтобы продырявить мне шкуру, а когда повезёт — убить?!

— Став женщиной, она ничего уже не сможет сделать. Не сможет убивать, обращаться, затягивать смертельные раны. Бог не будет говорить с ней. И она никогда больше не увидит ясно прошлого и будущего людей, чтобы отличить овцу от зверя...

Я понимаю, что уловил в этой прочувствованной речи главное, кое-что, что мне очень нравится. Догадка перерастает в уверенность, и я ухмыляюсь:

— Став женщиной, она ничего не сможет?

— Она не будет опасна для тебя, Дёня, — заверяет Серый. — Даже с этими ножами она не решится подойти к тебе на пушечный выстрел. Поверь...

— Я верю. Верю, Серый. Сейчас мы решим этот вопрос, и ты заберёшь её к своим. Целую и... почти невредимую.

Демонстративно разжав пальцы, я опускаюсь на колени рядом с рухнувшим на землю телом фанатички и дёргаю застёжку её брюк. "Молния" на брюках мгновенно поддаётся, но сами они облегают ноги, как вторая кожа, ни в какую не желая стягиваться. Ладно, сделаем по-другому. С громким треском штанина расходится по шву. Я скольжу равнодушным взглядом по открывшейся чёрной полоске кружева. Тут и рвать особо нечего, хватает одного лёгкого рывка.

— Ты не сделаешь этого, — неуверенным голосом сообщает Серёга.

— Ещё как сделаю! Я же мерзостный Светлый, мне можно. И ты не будешь мне мешать, потому что не имеешь права. А я, после всего, что она мне сделала, очень даже имею.

— Перестань, Дон...

— Не-а. С этим давно пора покончить. Не самый мой благородный поступок, признаю, но я вынужден! Да и не умрёт же она от этого.

Оглядев свою грязную от земли и крови пятерню, я вытираю её о куртку Киры и снова придирчиво оглядываю пальцы. Не стерильно, но сойдёт. Я же не добрый дядя-гинеколог. Сгибаю ногу девицы в колене и в последний момент догадываюсь уточнить:

— Слушай, а так сойдёт? Или обязательно полноценно, по-взрослому?.. А то у меня на неё, сам понимаешь, не особо...

— Не знаю. Я не знаю. — Что-то странное происходит с Серегиным лицом. Кажется, покраснел даже. Завелся он, что ли, от созерцания нижнего белья и прочих прелестей? Ну, половые проблемы и наклонности — личное дело каждого...

— Ладно, Серый. Проверим опытным путём.

— Стой!

Он перехватывает руку в последний момент и отшвыривает меня от Киры с такой силой, что я пролетаю метра три перед тем, как приземлить собственный зад на жесткую землю.

— Она — моя невеста! — выкрикивает Серый, прежде чем я успеваю добежать до него, и только поэтому он остаётся жив.

Медленно переваривая новость и пытаясь определить, не врёт ли он, я холодно уточняю:

— Твоя баба?

— Моя невеста. И будет моей женщиной.

— И настругает тебе маленьких волчат, да, Серега? Если только раньше не сбежит, чтобы охотиться на меня.

— Она оставит тебя в покое, я обещаю.

— Что же ты сразу не сказал, Серый?

— Потому что. Она от меня сбежала. И я это с тобой обсуждать не хотел. И не хочу.

— Если бы меня бросила баба, ты бы первым об этом узнал, Серый, — заявляю я с обидой. — Ты и про Марину всё знал, правда? А со мной, значит, нечего обсуждать.

— А если бы ты понимал, что тебе в любом случае придётся эту бабу найти, вернуть и быть с ней? И сделать матерью своих детей? Кира — единственная, понимаешь?

— Значит, любовь до гроба? — Я сплёвываю себе под ноги, демонстративно выказывая своё отношение к подобным "любовям".

— Тут любовь уже побоку! Меня тоже никто не спрашивал, хочу ли я её!

Красноречивый жест рукой в сторону тела Киры и брезгливый оскал на лице Серого убеждают меня в том, что ему на самом деле не очень-то и хотелось пожизненной связи с неугомонной рыжей.

— Но мне дали Киру. И сделать её матерью новых волков — мой долг. А бегать от своего долга я ей не позволю. И никому не позволю дотрагиваться до неё. Даже тебе, Дёня! Уяснил?

— Уяснил, Серый. Всё нормально.

Он недоверчиво кивает и настороженно следит за тем, как я отряхиваюсь и привожу в относительный порядок одежду. Я с тоской думаю о том, что дыры в рубашке не затянутся волшебным образом. Отличная была вещь. И дня не протянула, бедняга...

— Это всё ерунда, Серый, — изрекаю я после затянувшейся паузы. — Мы с тобой — друзья, и плевать я хотел на всё остальное, понял?

— Это понятно, — быстро кивает он. — Согласен. А с Кирой...

— А Киру держи на коротком поводке. А то ведь — кто его знает, что может с ней случиться в следующий раз. Я собой пока не особо владею, так что лучше ей не будить во мне зверя. Сегодня ты её спас...

— Сегодня я и тебя спас, — тихо, спокойно и без рисовки напоминает Серега. Просто констатация факта.

— Я запомнил это, Серый. Да, и спроси её на досуге, где она достала такие ножички!

— Я спрошу, Дёня, — обещает он. — Встретимся в том же баре, что и сегодня, после семи. Через десять дней.

— Через пять. — Я вспоминаю о своём зыбком положении, и настроение мгновенно портится. — У меня не так много времени на то, чтобы со всем этим разобраться. Поэтому — через пять, Серый.

Повернувшись к нему спиной, я ковыляю к тому месту, где валяются ножи и стрелы. Судя по звукам, Серый не провожает меня долгим, пронзительным взглядом, исполненным тоски и печали. Нет, он тут же принимается возиться со своей драгоценной Кирой. Поправляет ей одежду, бормочет что-то и, кажется, взваливает её на себя.

Единственная. Я не верю в единственных, которые предназначены нам судьбой и которых выбирает из миллиона наше сердце. Мне нравится выбор, я люблю, когда есть варианты, которые можно сравнивать и придирчиво перебирать, пробуя и отказываясь от них. Но если бы ситуация сложилась так, что я твердо знал бы: я могу быть только с одной, только с этой... Да, я никому не позволил бы лезть ей промеж ног, даже если бы моя "единственная" триста раз этого заслуживала.

И всё же — Серый вернулся и спас меня. Возможно, у него были другие мотивы, которых я пока не понимаю. Возможно, он вернулся, чтобы самому попытаться меня прикончить. Возможно, он пришёл спасать не меня, а Киру, потому что знал, что её в любом случае накажут: я — если выживу, другие — если она убьёт меня, потому что это, как я понял, нифиговое такое нарушение Договора. Собственно, мотивы у него могли быть любые. И мне, собственно, плевать на его мотивы. Друг вернулся за мной, друг успел, дружище выручил. Чего тебе ещё, спрашивается?

А мне и ничего. В очередной раз покидая место ещё одной заварухи потрёпанным, но живым и не сдавшимся, я чувствую себя вполне довольным жизнью. Не качеством жизни, а просто её наличием. Уж на что её употребить мы, благодарные, как-нибудь придумаем! Тем более, что вопросов у меня теперь стало не меньше, количество вопросов по-прежнему растёт в прогрессии. А времени катастрофически не хватает.

Взвесив по очереди на ладони тяжёлые арбалетные болты, я рассовываю их по карманам брюк. Больше девать их некуда, ибо вечер был так сумбурен, что я не успел озаботиться приобретением объёмистой сумки для ношения трофейного оружия. С ножами сложнее. Просто засунуть их за пояс я не решаюсь — слишком острыми выглядят лезвия-иглы, что на остриях, что вдоль тонкой, отдающей красным режущей кромки. Не хотелось бы случайно самоубиться, это было бы чересчур тупо даже для такого несерьёзного типа, каким являюсь я! В конце концов я просовываю злополучные ножи, как в ножны, в ременные петли брюк. Отлично. Если идти, сунув руки в карманы и несколько по-дебильному передвигая ноги, то их почти и не видно. А в случае, если мне попадётся по пути кто-нибудь особо глазастый и любопытный... Что же, в таком случае и будем думать, что делать дальше.

Теперь можно и домой. Я с удовольствием отмечаю, как нагло и быстро принял магические руины, принадлежащие Оррэ, в качестве собственного дома. Некоторые мужчины похожи на котов, как говорила одна моя бывшая знакомая. Они приходят в чужой дом и начинают считать его своим, как только решат, что он отвечает их требованиям. И тогда уже начинают заводить свои порядки, метить территорию и отваживать от дома неугодных хозяйских гостей. Н-да. До такого пока ещё не дошло, но я ведь только день как вселился! Вот двуличного Каррига, ненавидящего "мерзостных" полукровок, я бы с удовольствием от дома Оррэ отвадил. Впрочем, он, кажется, и так нечастый гость в этих краях...

За размышлениями (если можно так назвать резкие, беспорядочные скачки от одной мысли к другой) я не заметил, как оставил за спиной "лесополосу" и углубился в город, автоматически выбрав верное направление. Это я умел всегда, ещё до историй с Аррагуа и прочими чудесными прелестями. Как животное, которое, даже оказавшись за тысячу километров от дома, всегда интуитивно найдёт дорогу обратно. Если только захочет вернуться туда. А я — хочу. Вернуться к старику Оррэ, который ответит на все мои вопросы, пусть даже после этого мне придётся отрастить рога и копыта для его экспериментов. К Светлане, теплее вкуса крови которой — только её улыбка. И даже к мелкому подлецу Змею, потому что наш с ним диалог ещё не закончен...

Порыв ветра швыряет мне в лицо целый букет резких запахов. Пот, несвежий и едкий. Спиртное, дешёвое и крепкое. И полузабытый аромат студенческой юности, аромат травки. Запахи окунают меня в реальность, и я озираюсь, пытаясь понять, куда забрёл. Тихая, ничем, кроме луны, не освещённая улица. Узкая, грязная и пустая. Ни души в пределах видимости. Только матёрый кот, выставив хвост трубой, тащит что-то из опрокинутого мусорного бака. Да, вот ещё эти трое, что выходят мне навстречу из переулка. Мысленно поправляю себя: нет, не навстречу, а наперерез.

Укуренная шпана, которая ищет приключений и лёгких денег. Ну, если судьба желала послать мне очередную неприятность, то это как-то совсем уж мелко. А если развлечение (что больше похоже на правду), то и на этом спасибо! Трое тощих и долговязых парней, судя по мордам — не так давно достигших половой зрелости. И далеко отстающих от достижения какой-либо другой. Идут на меня стройным клином, вожак впереди. Перелётные птицы, мать их. В руках у переднего появляется нож, который больше похож на консервный. Ей-богу, таким они не зарежут и свинью, связанную по всем конечностям! Этим тупым, поеденным временем лезвием можно разве что пилить и ковырять, при этом жертва должна быть без сознания, а лучше — уже убитой и закоченевшей.

Театр абсурда, иначе не назовёшь! А я всегда ощущал в себе великого артиста именно этого жанра. Сейчас я смогу и развлечься, и разогреться, и перекусить. Если бы только ещё ножи не болтались на таком видном месте... Бросив короткий взгляд туда, где чёртовым ножам как раз и положено было болтаться, я задерживаю дыхание: их нет. Эти железки словно в воздухе растворились. Ну, не могли они выскользнуть, по всем законам физики — не могли! А если бы и выпали, то нужно быть слепоглухонемым аутистом, чтобы не заметить этого в тот же момент... Ладно, ладно. Чёрт с ними. Подумаем об этом после.

Осмелев от моего настороженного бездействия, парни берут меня в тесное кольцо. То есть, это им кажется, что берут. Хищно осклабившись, второй идиот вытаскивает из кармана добрый кусок красного кирпича и демонстративно подбрасывает его в ладони. Не поцарапался бы... Третий идиот громко расстёгивает "молнию" на спортивной куртке, и я с живым интересом обращаю свой взгляд на него. Может, хоть у этого отыщется что-нибудь приличное? Но парень только подёргивает плечами, изображая разминку несуществующей мускулатуры. Ага, мастер кулачного боя...

— Есть чем поделиться, мужик? — сипло вопрошает вожак, поигрывая густыми бровями.

— Есть. Могу поделиться своими переживаниями. У меня сегодня плохой день.

— Конечно, — ухмыляется счастливый обладатель кирпича, показывая, что шутку юмора понял. — Ты же здесь. И мы тут!

— Нет, ребята. Неприятности начались задолго до нашей встречи.

— Карманы выверни, — нетерпеливо командует вожак, переступая с ноги на ногу.

— Да не вопрос. Так вот, неприятности начались уже давно...

Я нашариваю в левом кармане брюк арбалетную стрелу и протягиваю её наконечником вперёд. Осторожный вожак кивком головы командует безоружному подельнику, и тот выхватывает её у меня из рук таким движением, словно это как минимум граната.

— Но вчера у меня был относительно неплохой день. Сначала я убил отвратного мужика, который носил шапку с тупым смайлом. Раскрошил его грудную клетку. Ребра, легкие — всё просто всмятку. И это было классно, парни!

Не переставая говорить, я освобождаю левый карман от горсти мелочи и выворачиваю его: теперь пусто.

— Потом был толстяк, вонючий, жирный урод, которому я просто перегрыз глотку. Сумасшедший кайф!

Я достаю из правого кармана вторую стрелу и отдаю её озадаченному парню.

— А сегодня всё очень плохо. У меня в руках уже трепыхалась одна рыжая сука, которой я готов был размозжить голову, но...

Я делаю многозначительную паузу, видя, что мой рассказ уже увлёк этих детей-переростков, нащупываю в кармане бумажник и свёрнутый носовой платок. Ну, уж нет! Моего бумажника они даже не увидят. Для меня это дело принципа. Особенно, когда в бумажнике ещё болтается пара тысяч зелёных денег.

— ...Но она вывернулась в последнюю секунду, мать её! — выкрикиваю с искренней злостью, заставляя грабителей дёрнуться от неожиданности. — Только это вот и оставила...

Заинтересованный вожак, забывший уже угрожать мне ножичком, выхватывает платок прямо у меня из рук, как жадная чайка, разинув прыщавый клюв. Секунды три вертит в руках, потом нащупывает небольшую твёрдость внутри свёртка. И, поспешно развернув платок, извлекает на свет божий подарок маленькой Шипы.

Некоторое время он сосредоточенно изучает то, что лежит у него в ладони. Ну, ясен перец, когнитивный диссонанс. Или что там бывает, когда обнаруживаешь в некотором месте то, чего, по твоим представлениям, там быть никак не может? Не выдержав томительной паузы, безоружный нарочито громко интересуется:

— Эй! И чё там?..

— Это... Палец.

Вожак, нервно ухмыляясь половиной рта, выставляет на всеобщее подозрение сувенир ругуллов, держа его за основание, широким синеватым ногтем вверх.

— Х...ня, — уверенно комментирует "мастер кулачного боя". — Это прикол. Резина.

— А гайка?

— А гайка... Похоже на голдяк. Снимай с пальца, разберёмся!

— А на хрена он на резиновый палец "рыжую" гайку нацепил?..

Парень озадаченно принюхивается к пальцу, приглядывается к срезу и бормочет:

— Тут... кость. И мясо... Да ну нах!..

Палец летит на землю в ближайшую лужу, а трое подельников несколько секунд переглядываются, пытаясь по лицам друг друга определить, что делать дальше. Верно говорят: хочешь напугать животное — удиви его. Правда, испуганные животные могут повести себя по-разному. Хищник кинется, чтобы расправиться с источником опасности, а падальщик... падальщик тоже кинется — бежать.

Малохольный с обломком кирпича — нужно отдать ему должное — оказывается самым смекалистым. Во всяком случае, едва сообразив, ЧТО лежало у меня в кармане, он делает правильный вывод о том, что нормальный человек такого таскать с собой не станет. Не дожидаясь завершения представления, он бросается бежать прочь, и, глядя на его стремительно удаляющуюся спину, я мысленно желаю ему удачного забега.

Как подсказывает небогатый практический опыт, двоих мне вполне должно хватить. А в принципе-то — обойдусь и одним, потому что гоняться за вторым нет никакого настроения. Нацелившись на вожака, я позволяю себе последний театральный жест, заключающийся в прыжке с места метра на полтора в высоту. Приземляюсь я на костлявое тело парня, подминая его под себя, и представление на этом заканчивается. В голове не остаётся больше ничего, кроме ощущения зверского голода, который нужно утолить здесь и сейчас же. Я и так слишком долго ждал!

Но теперь мне приходится поплатиться за склонность к играм и театральным эффектам. Клыки отрастают слишком медленно, потому что я не успел завестись и разозлиться как следует. А отращивать их по желанию пока не умею, да и не знаю даже, можно ли вот так спокойно выпустить их, как, например, игривая кошка выпускает и втягивает обратно острые когти? А жрать хочется зверски, а ничем не прикрытая мягкая глотка уже маячит перед глазами, и мне приходится зло и беспомощно рвать кожу резцами. Жалкие капли крови, которые мне удается добыть в первые секунд десять, приводят меня, наконец, в состояние достаточной ярости. Клыки обретают необходимую длину, я инстинктивно дёргаю головой, чтобы расширить рану, и плоть поддаётся, даря щедрый поток крови.

Идеальная пища. Солёная, сладкая, горьковатая, с ароматом страха, который оттеняет вкус лучше всех приправ мира. Её не нужно откусывать, пережёвывать, смачивать слюной и проталкивать внутрь себя. Кровь легко течёт в горло, помогая глотку, будто сама желает сменить одного хозяина на другого. Я написал бы об этом песню или целую поэму, если бы имел хоть каплю таланта... Глоток за глотком жизнь перетекает из тела жертвы в моё... И я, жуткая бездарь, чувствую себя долбаным Данте, способным без конца говорить об этом стихами... Глоток за глотком...

Нет больше ни города, ни улицы, ни меня самого. Только идеальная замкнутая система, мир, состоящий из двух сообщающихся сосудов. И смысл этого великолепного мироздания в том, чтобы кровь перетекала из одного в другой. Ритм глотка — это сердцебиение мира. Приливы крови сменяются её отливами, как день и ночь... В данную бесконечную минуту я не называю всё это словами даже мысленно, но уже знаю, что именно так опишу это ощущение для себя потом, когда всё будет закончено, когда...

— Тварь! Сука!.. Отпусти его, тварь!.. — Поток ругательств обрушивается на меня одновременно с градом ударов. Безвредных, но ощутимых, отвлекающих от главного, и потому безумно раздражающих.

Я прерываюсь, отшвыриваю надоедливую мелочь и на секунду позволяю себе удивиться настойчивости трусливого человечка. А он труслив, больше того — сейчас он напуган до безумия, и мне кажется, что густая вонь его страха докатывается до противоположного конца города. И всё же он не убежал, как первый. Но два отверстия на бледной коже притягивают меня, не давая отвлечься на пустяки, и я опять припадаю к ним.

Следующий удар приходится мне по затылку. Причем на этот раз — удар нешуточный и не кулаком. Фонтан стеклянных брызг разлетается в стороны, а я с яростным шипением оборачиваюсь к парню, в руках которого зажато горлышко разбитой пивной бутылки. Об мою, значит, голову разбитой!

— Не мешай. Уходи. Или умрёшь, — сообщаю я ему хриплым голосом, в котором от моего обычного остались только интонации.

— Отпусти... Отпусти его. Я без него не уйду!

Жалкие попытки угрожающе размахивать "розочкой" способны разве что рассмешить. И где только выискался такой герой перепуганный? Ветер холодит влажные от крови губы, и я рефлекторно облизываюсь, что заставляет "героя" торопливо отступить. Но убегать он по-прежнему не собирается.

"Убей его. Выпей! Его жизнь не нужна ему. А кровь нужна нам!".

Поморщившись от неприятно шипящего шёпота в голове, я отдаю одновременно два резких приказа. Один в своей голове, другой — вслух.

"Заткнись, дура!".

— Уходи, идиот!

И немедленно получаю два одинаково дерзких ответа.

"Нет. Выпей его!".

— Нет! Отпусти его.

И если парень просто стоит на полусогнутых, готовый в любую секунду дать дёру, когда я наброшусь на него самого, то настырная кровушка предпринимает активные действия. В ушах появляется и быстро усиливается тонкий звон, сквозь который я с трудом различаю повелительный речитатив на неизвестном языке. Моя кровь не пытается больше указывать мне, что делать. Она хочет просто приказать!

Я с неприятным изумлением отмечаю, что моя правая нога неожиданно дёргается и начинает сама по себе ползти вперёд. Как в дурном сне, тело отказывается меня слушать, живя своей собственной жизнью. Медленной, дёрганой походкой киношного зомби я делаю несколько шагов по направлению к стоящему неподалёку парню. Звон в ушах нарастает и завораживает, подавляя желание сопротивляться приказу.

"Убей!" — громко ликует кровь. И этот злорадный победный вопль даёт мне силы взбунтоваться.

"Да я раньше себя убью, чем кого-нибудь по твоей указке!".

Прежде, чем она снова успевает взять контроль над моим телом, я разворачиваюсь к ближайшей стене, беру максимальный разгон, на какой только способен, и приказываю себе не сворачивать. Каменная кладка стены встречается с моим отнюдь не каменным лбом на бешеной скорости. Я получаю не просто искры из глаз, а целый рождественский фейерверк. В глазах ненадолго темнеет от боли, но сознания я не теряю. Моё сознание сохранено, и теперь приходит его очередь злобно торжествовать. Сверля стену перед собой ненавидящим взглядом, будто именно она виновата во всех моих бедах, я мысленно осведомляюсь:

"Достаточно?!".

"Это не убьёт тебя", — осторожно замечает кровь.

"Я могу делать это очень долго. И поглядим, что получится. Смотри!".

"Стой! Прекрати!".

"Если моя жизнь — это твоя жизнь, если моё удовольствие — это твоё удовольствие, то и моя боль становится твоей болью, так?".

"Да! Это так".

"Каждый раз, когда ты будешь пытаться приказывать, я буду повторять это!".

Пауза. Поспешно залечивает рану на лбу, суетливо сращивает треснувшую кость. Не дождавшись ответа, я ухмыляюсь и записываю себе один выигрышный балл. У меня всегда было туго с осваиванием нового, но за своё я умею держаться зубами, не уступая ни миллиметра. Возможно, я никогда не стану таким, как Оррэ, но зато даже он не сможет распоряжаться тем, что творится в моей голове, и управлять моими поступками. Не говоря уже о какой-то крови, дело которой, насколько я помню, — разносить кислород. Вот пусть и разносит! МОЛЧА.

"Я дала тебе силу, — холодно отзывается кровь. — И новую жизнь!".

"Мне не нравятся твои подарки". Да, я нагло вру, но кто говорит честно и прямо с врагом, не гнушающимся грязными методами? Верно, только идиоты.

Теперь, пожалуй, займёмся надоедливыми мелочами. Обернувшись, я обнаруживаю, что горе-защитник, очень непредусмотрительно выпустив из рук своё единственное оружие, стоит на коленях возле подельника, безуспешно пытаясь привести его в чувства. Осторожно передвигая ноги, борясь с сильным головокружением, я двигаюсь в сторону этих двоих. Заметив моё приближение, парень предпринимает яростные и столь же жалкие попытки взвалить полумёртвое тело на себя.

— Не выйдет, — спокойно комментирую я, останавливаясь в метре от них и вытряхивая сигарету из пачки. — Спортом надо было заниматься. И меньше шляться по ночам.

Вздрогнув, он на секунду оборачивается. Я замечаю слёзы, которые выглядят дико на перекошенном от злобы лице. А ещё я замечаю некоторое фамильное сходство между ним и тем грабителем-неудачником, которым только что изволил отужинать. Похоже, меня атаковали не просто братья по зачаточному разуму. Похоже, эти двое на самом деле братья. И даже по-своему, по-ублюдочному, любящие братья.

— Саня!.. Саня, вставай! Ну, вставай же!.. — бормочет парень, по-детски утирая лицо кулаком. И мне становится его немного... нет, даже не жаль... Он становится мне понятен в эту минуту. Я знаю, как это бывает. Когда всё плохо, всё кончено, но тебе до последнего не верится, что этот ужас происходит на самом деле. И ты цепляешься за надежду, совершая уже бессмысленные действия. Сам уже, в общем, не веря, что это даст результат, вообще не думая о результате. Просто оттягивая тот момент, когда придётся принять случившееся и жить с этим дальше. Или умереть. Это ещё как повезёт. Мне вот — повезло в своё время...

— Оставь его. Я разрешаю тебе уйти живым. И не сомневайся, что тебе крупно повезло сегодня!

— Он же ещё живой!..

— Ненадолго. — Я выпускаю кольцо дыма и поглаживаю живот. — Слишком много крови потерял.

— Тварь, — громко шепчет парень, и я выхожу из себя. Сигарета летит в сторону — прыжок — и я уже скалю клыки у самого его носа, заглядывая в квадратные от страха глаза.

— Слушай сюда, мелочь, и слушай внимательно. И не думай, что я читаю тебе моральные наставления, как твоя мамаша! То, что я скажу, имеет прямое отношение к тому, сколько ты ещё проживёшь, усёк?!

Он не может говорить, но соображает кивнуть. Ладно, главное, чтобы слушал внимательно.

— Я не один такой. Нас много в этом городе. Больше, чем ты можешь себе представить! — Понятия не имею, сколько Аррагуа кормится в этом городе, но когда я ленился приврать для красного словца? — И у нас есть лицензия на убийство таких, как ты. Прыщавых придурков, которые никому не нужны и не приносят пользы даже своему хомяку, потому что слишком тупы, чтобы иметь домашнее животное! Понял?! Если ты украдёшь миллиард и станешь самым богатым ублюдком в этом районе, тебя всё равно сожрут, потому что ты бесполезен, а у нас лицензия на убийство таких. Если ты заведёшь себе десяток тёлок, за счёт которых будешь самоутверждать своё мелкое эго, тебя сожрут, потому что таких — тысячи, и они пойдут нам на корм. Не сегодня, так завтра, понял? Заведи ребёнка, который заплачет, если ты не вернёшься домой. Найди старуху, которая умрёт, если ты не позаботишься о ней. Займись чем-нибудь, что нужно другим людям, и тогда ты сможешь почувствовать себя в безопасности. Ясно?

Он снова кивает, и я отпускаю его. Ладно, хватит. За последние пять минут я позволил себе столько пафоса, что самого тошнит. Если и это не поможет ублюдку, значит, он абсолютно неисправим или непроходимо туп.

— Твой брат, если он всё-таки выживет, будет жить потому, что он нужен тебе, — добавляю я, подбирая своё добро: металлические болты, носовой платок и палец с перстнем покойника. — Позаботься о том, чтобы стать кому-нибудь нужным.

Удалившись от места происшествия шагов на двадцать, я слышу крик, несущийся мне вслед:

— Я найду тебя, тварь! Я тебя убью! Мы всех вас убьём!

— Да пошёл ты, — беззлобно щепчу я в ответ, не оборачиваясь. Мне пора домой.

Пройдя несколько кварталов, я неожиданно обнаруживаю ножи Киры болтающимися у меня на поясе. Вернулись, значит. Ну, хорошо, хорошо...

4

Оррэ встречает меня на пороге, как старая заботливая жена, в синем домашнем халате. Пропуская меня в дом, сам закрывает дверь и подаёт чашку с зельем, исходящим паром, одновременно указывая мне на кресло. Дважды просить меня не приходится. Я тяжело бухаюсь в кресло, с наслаждением вытягивая ноги. Хорошо, что вуаль снята, и можно расслабленно скользить взглядом по тёплому дереву стен и обстановки. Хорошо иметь дом, в который приятно вернуться.

— Я вижу, ты встретился с Волком, Донарр, — замечает Оррэ после недолгого молчания, усаживаясь в кресло напротив.

— И не только с ним. Я успел встретиться с Волком, с его волчицей и даже с тройкой мелких шакалов, если это тебе интересно.

Старик делает рукой плавный жест, словно отметая в сторону лишние мелочи.

— Ну, в общем, я разобрался с ними всеми.

— Ты должен был разобраться с самим собой, мой мальчик!

Я морщусь от слащавого "мальчика" и залпом осушаю предложенную чашку. Кислятина, но, кажется, не ядовитая. Да, и зачем Оррэ травить меня? Он же возится со мной, как мальчишка с блохастым уличным псом. Упрямым псом. Злобным, невоспитанным псом. Очень сонным псом... Проклятые ножи опять куда-то подевались, а ведь я хотел показать их старику, спросить... Мысли заплетаются в разноцветную спираль, не давая сосредоточиться ни на одной из них. И язык заплетается, ворочаясь во рту медленно и тяжело... Я собираю в кулак остатки воли и ненадолго возвращаю себе способность говорить членораздельно:

— Что это было, Оррэ? Снотворное?

А он и не думает отпираться. Согласно кивает и охотно поясняет:

— Тебе нужно расслабить тело и ум, Донарр, и хорошенько отдохнуть. Возбуждение от богатого событиями дня могло помешать этому. А мой настой поможет.

— В следующий раз предупреждай, будь так любезен! И... и не делай со мной ничего такого, пока я буду спать. Ничего такого, на что я сам легко бы не согласился.

— Тебе вообще с трудом даётся это — соглашаться. Но не беспокойся, Донарр, я позабочусь о тебе.

— Этого-то я и боюсь, Оррэ...

Попытка подняться на ноги с кресла оканчивается полным провалом. Рассеянно почёсывая нос двоящейся перед глазами рукой, я величаво сообщаю Оррэ:

— Мы будем спать прямо здесь.

— Мы, Донарр? — усмехается подлый Оррэ, на глазах увеличивающий в размерах и количестве.

— Мы — я и моя кровь. И мои ноги, и руки, и всё остальное. Мы должны быть вместе, нас нельзя разделять... Вместе мы — сила... Как прутья... Как этот... веник...

Несколько минут я ещё бормочу что-то с закрытыми глазами. Последним, что отмечает сознание перед погружением в крепкий, как смерть, сон, оказывается мой собственный громкий храп.