Заговор Лжецов

Подбросил на ладони, хмыкнул:

-Себя-то не обидел?

-Лишь во имя добросердия и милодушия тщусь пробудить в душе Вашей светлости умиротворение.

-Ну-ну. — насмешливый голос за спиной. — Милодушный вы наш. — белеет рубаха, отливают молочным лицо и руки. Нир. — За два хура серебра всяк богопринятым станет.

Ридж приподнимает бровь — однако.

-Сами ли взвешивали, господин старший аредер?

-Мне и видеть без надобности. Ай-ай-ай, господин Лаут, господин аредер Лаут... Экое неправдение! В лапу, два хура. И сомечникам ни слова, ни шора

Лаут багровеет, но пока держит себя в руках:

-Ложь тебе водопадом в уши вливается! Ни гроша у вдов и малолетних не взял!

-Грош — щечка медная. Гроша ты не брал. А два хура тебя в доме благородной вдовы Ворсак дожидаются. Хороша ли вдовица? Сказывают, добросердечна сия достойная госпожа к старому солдату была. — Нир нагл и смел, ибо за ним в полумраке две тени стоят. Верный де Элвинтон и демер барон Цегвер. Но и Лаут не один. На фоне окошка в торце низенькая тень заметна. Керет, понятно. Багровым отсвечивает костер и сгущаются тени на втором ярусе.

-Ваша светлость!

-Ридж, не слушай!

-Молчать! Все! Вон отсюда! Р-р-разойтись по бивуакам! В жизни и смерти лишь я волен, господа. Ступайте. — Веркер распахивают дверь покоев и захлопывает ее за собой с грохотом. Лаут уходит в темноту. Нир с грустью констатирует:

-Бездушные камни верх одержали над разумом и законом. Лишили нас приятнейшего и поучительного зрелища, друзья. Пойдем же в сень шатров печальных.

Амноэль. 26 дня месяца Созревания. Утро.

На восходе втянулась в город унылая змея двадцать девятого легкопехотного штандарта и рассыпалась тройками по перекрестиям и патрулям. За ними, взвалив на плечо дедовские протазаны, картинно придерживая эфесы, поигрывая тиггами, повалила разноодетая колонна доброохотницкого дворянского отряда. Веркер принял печального пехотного штандарт-командора, коий доживал век в глуши. На его мундире еще были заметны следы споротых в неведомые времена гвардейских барсов. Доброохотницким выдали землеробов и площадь Астролябии огласилась воплями поротых. Под сию музыку зеленый с егерем неезженых дорог сговорились город поделить, в дела друг друга не лезть. Дворян, схваченых в мятеже, еще до зари конвой попрятал в Университетуме. С легким сердцем проводил Ридж штандарт-командора Мортона. Все устроилось. Пусть теперь обыватели ему два хура суют. 'А на мне сей крови нет' — решил молодой человек, поглаживая заветный мешочек за пазухой. Завтракать изволил в одиночестве, кофием с корицею и лепешкою с сыром. Спустившись во двор, призвал к себе аредерскую братию. Нир, Белль и де Элвинтон слева стояли, Керет и Лаут справа. Меж ними — как земля треснула.

-Веркаде сниматься, в Университетуме становиться. Ворота закрыть. Белль, от твоих два дема за дровами. Потом претерпевших от бесчинств на Познания Площадь призвать для указания на особо ярых и... знаешь в общем.

-Слушаюсь, ваша светлость. — удар правым кулаком по левому плечу.

-Особой команде.. -покосился на Керета — к костру готовиться.

-Будет исполнено, господин веррркерр!

-Тех, что под замком в Алхимической сидят, подконвойно на площадь Познания, туда ж поболее лавок снести, покоем выставить. Прутьев да плетей, да рассолу бочками, да веревок изготовить. Лаут, озаботьтесь.

-Слушаюсь, господин веркер.

-Нир, дневная стража. Де Элвинтон — отдых, ночная стража. — взмах руки. — Исполнять.

Трубы подъем пели, в поход малый звали, бивуак снимать велели. Загремели подковы, заскрипели повозки. Шатры свернули, попрятали. Кой-кого под шатрами попрятали, пока господа офицеры налитых да черных с похмела рож не узрели. Заперлась веркада в университетуме, врата старинные решетчатые затворила. Обыватели меж тем на улицу нос высунули, любопытствовать осмелились. Кое-кто с крыш глазел, как из ближайших кабаков лавки стаскивают да бочки с соленьем. Фуры из лесу дров навезли изрядно, прутьев ивовых. Но то к вечеру уже было. А вот утром такую сцену узрели зеваки:

Сидел на своем гнедом Диком посередь площади злой невыспавшийся веркер. Воронами слева и справа от него восседали белокурый красавец — на вороном — и маленький нервозный тип, с плеча коего крыса хвост свесила — на серой в яблоках. Спешеные господа белые двумя шеренгами обозначили дорогу от Башни Наук Аптекарских, что ежели от ворот смотреть прямо, а Алхимическая слева, а Канцелярий — справа. А уж за Аптекарской — там дальше сам университетум — в старинном стиле строеный, с башенками, оконцами узкими, да балкончиками крытыми. От былой крепости мало что сохранилось, разве что башни, останки внешнего пояса, да восходный тауэр.

Скучал веркер, зевал и лицо у него было — как перец сжевал. Засов со скрежетом сдвинули, внутрь нырнули, градское дворянство выводить начали. Перекошеное, порваное, побитое, помятое, потрепаное. Вывели, сбили в кучку малую. Веркер (граф, говорят, из самых настоящих, не медных) зевнул еще разок, да к ним обратился:

-Ну-тес, господа благородные, в книгах прописаные, короля слуги верные и примерные, пришло время перья оправдывать! Повинны вы в малом... — тут белокурый выразительно кашлянул -...но кое-кто и в немалом! А потому выбирайте — либо делаете, что вам данной мне властию велю, либо сей момент мои ребята гнилую вервь на ворота накинут и пойдете вы в каторгу, а после в нищие безродные.

Глаза прятали дворянчики худородные, своеличные, да обедневшие. Кто носами шмыгал, толстяк де Бульш молиться надумал — не препятствовали. Маркиз де Торугвар (предки самые истинные, с до-империи ведомы, поместья имели извеку, да спустили в зернь) вскинул голову:

-Будьте благоугодны пояснить о чем речь ведете, господин веркер. — с расстановочкой так, чтобы, значит осознал пред кем сидит гордо.

А веркер низенькому так кивнул слегка и взревел маленький крепыш, на стременах привставши:

-Господина веррркера именовать Вашей Светлостью! Чинно стоять! Я те постррреляю глазыньками! Бунтовщик! — и хлыстом потряс.

Маркиз и утух. Ибо будь пред ним простолюдин, он его выше. А Светлость — граф. Да еще и Белого Штандарта старший офицер, вольный в пламени, засове, петле и топоре.

-Нижайше прошу прощения Вашей Светлости, мне неведома была принадлежность ваша к благородным. — кланяется маркиз, отмахивая шляпой — Ваша Светлость отчего-то привилегию благородного убора не применяет. Усмехнулся веркер, да на рукав мундира указал:

-Вот мои перья! Ну вот что, господа, поясняю: сей момент выведут сюда студиозусов. За коими обывателями великой вины не указано будет, тех сечению подвергнете. Каждый из вас всыпет им по сто плетей, али хворостин. Сечь со старанием! Как дитя неразумное, нелюбимое. И накрепко сей день запомнить, от веку в бунты и прочих неблагочестия канон королевский хранить. Стыд какой! Вместо встать на защиту Его Величеством губернатора поставленого, срамным похотям предались, да отвратным забавам вкупе с мятежными!

Зашевелилась кучка рваная, зашепталась. Де Торугвар вперед шагнул:

-Больший стыд в палачи идти! — И де Корсуль с ним вышел, и тот не поймешь то ли барон, то ли врет, что на Зеленщиковой живет. Де Виллерс поколебался, да к троице присоединился.

Маркиз приободрился. Ибо де Виллерс не просто так себе, а герцог. Хотя и сильно трепаный жизнию. Как в бою неравном откуда ни возмись конногвардейцы налетели. Был вроде и зеленщиковый барон конногвардейцем лет двадцать пять назад, да изгнан за долги неоплатные.

Веркер плечами пожал:

-На марше коней не переменяют. Керет, на гнилушки сих фазанов. — рукою в перчатке ткнул. — А зачинщика на добрую.

Волна хладная окрест прокатилась. Не в обычае дворян вешать. Дворянин расстрелу, усечению головы, четвертованию да голоданию подвержен быть может. Веревка лишь гнилая, в знак изгнания из благородных. Но Керет ничуть не усомнился праведности приказу. Свистнул разбойницки и прибежали из канцелярия два десятка в балахонах да колпаках. Мундирные схватили указаных, подтащили под ворота. Балахонные за дело привычно взялись — мигом двое взобрались по решетке на перекладину, обвязали веревки, сбросили вниз петли. Внизу лавку поставили. Четверых, на крики, проклятия и мольбы внимания не обративши, на оную водрузили. Петли на шеи, сапогом по лавке. Грохнуло, шмякнуло. Три медных короны упали. Одна высоко вознеслась, да в Лед сверзилась. Конвой с рыбного барона, герцога, да де Корсуля поободрал перья, шаллет с барона снял. Повели голубчиков, повели. За ворота повели, в каземат сырой тесной беспросветный. Охохонюшки, бедолаги, охохонюшки, бить вам теперь кайлом серый камушек лет десять, да вкушать похлебку пустую, да заедать хлебом непеченым. Лишь один висел, руки свесивши. Растеклась под ним лужа вонючая.

-Ну что, господа, не передумали? — смешкует веркер.

-Все сделаем, ваша светлость.

-Во имя канону королевского....

-И во славу Его Величества.

-То-то ж! А подайте-ка нам мучеников наук, господа. — коня толкнул шпорами и троица вся вдруг развернулась, да к башне алхимии поехала. И оцепление туда же, гремя подковками бежит.

И скрипели ворота старые, кривые, щелястые. Раскрывались створы низкие, зев черный винным духом пахнул изрядно. Встал у створа бравый демер росту алебардского и громогласно велел всем выходить. Но студиозусы отвечали лаятельно да невежественно, предлагали их на ручках выносить, карету подать, да в зад лобзать во имя прощения. Малыш-аредер уже было дернулся, да веркер рукою его остановил и негромко что-то велел белокурому. Отъехал красавец в сторону, спешился, взял четверых и в Аптекарской скрылся. Воротились они с ведрами, от коих воротили носы. Раскачали те ведра, да вниз скинули. Ух, как дымом пыхнуло. Малиновым, вонючим. Завизжали в подвале, завыли, зарыдали. Толпа полезла в круг оцепленый. Слезыньки рекою, один обуродованый, жженный, лекаря вымаливает. Ага, а вот и лекарь. Мелькнул палаш в руке белого и покатилась голова с вислыми лоскутьями кожи под ноги прочим. Тело вкруг себя два раза обернулось, кровища струею в небеса била, всех ближних окатила. Худенький студиозик без чувств упал. Многих вырвало обильно.

-Кому еще лекаря?! — рявкает веркер — А ну, сучьи потрохи, стрррройся в ряд! Ты, харя наглая, штаны подтяни! — заработали белые хлыстами, сапогами, эфесами да кулачищами. Выстроили в змею неровную, драную, побитую, дрожащую. В угле, в смоле, в сена клочьях, в крови, в соплях, в слезах, в блевотине, в моче, в винище, в грязище. Тощие и дородные, безродные и благородные, безусые и матерелые, побледней и загорелые — все в один ряд, дрожа и писаясь (кое-кто) стоят. И шляпы с пером, и патлы колтуном, и камзолы ладные, и сюртучки беспорядные, и штаны-огурчики с бусами ввернутыми, и зады полотном обтянутые тертым, и сапожки с пряжками, и босым порядком. На камнях древних, пятиугольных, бесчетными каблуками тертых, солнцем гретых, росою омоченых ждут участи незавидной, постыдной, смертной.

Проехался Его Светлость вдоль строя. Шпорой шипастой не преминул по роже кой-кого смазать, еще одного хлыстом так огрел, что полетел тот наземь с воплем жалким. Отъехал в сторону да как рявкнет:

-Лаут!

-Я!

-Претерпевших!

-Слушаюсь!

Врата узорные растворили, стали туда заходить разные — и побогаче, и попроще. Все от трупа шарахались, знамение охранное творили. И то сказать — не в привычку лавочнику да чиновнику, лодочнику да рыбарю, витражнику да среброписцу этакое зрелище. Шкуродеры еще ладно, они навычные свежевать. Вдоль ряда бродили под охраною белых, указывали на иных. Слышно было отдельное:

-Этот вот дочурку мою снасилил!

-Я эту рожу век не забуду.

-Тяжкими трудами нажитое вчистую уволок!

-Измывался, вашество, как есть измывался!

-Вот он, демон поганый! Вот он!

-Вроде как вот этот и вон тот и еще — точно — в сером плаще.

-И в темноте не ошибусь — он и есть, паскуда.

-Теперича за все получишь, скот. За всееееоооо..

-Ваш-ство, изволите видеть! Энти вот Их Памятливость и жгли!

Кое-кто в горло вцеплялся, кто-то бил наотмашь — оттаскивали, уговаривали благочинию не нарушать, все по заслугам ответят. Указаных делили на три кучи — на грабителей, насильников, убийц. Один из книжников бегал вдоль ряда, в зачинщиков трясущимся пальцем тыкал. Этих в четвертую кучу тащили. Наконец разобрали, обывателям поклон и обещание сделали карать без жалости.

Виновных в тяжком позапирали в трех башнях под караул. Зачинщиков связали и к коновязи под небом вялиться. А прочих давай к лавкам тащить под вопли, мольбы и проклятья. Ух и старались благородные, чуть руки себе не оторвали как замахивались. Балахонные деловито, с расстановочкой секли. Двое чешут зады да спины, один макает в бочки плети да подает взамен осушеной. Крику — страсть. После с лавки свалят, в сторону отволокут да кинут. Ни штанов не наденут, ни рубах. Валяйся. Одни шевелились, стонали. Другие так и остались лежать в черной сукровице голым задом в небесный лик. Господа офицеры спешились, в сторонке перекусывать изволили с чарочкой. Парило. Любопытные с крыш в дома перебрались. Смотреть уже не так распирает, а вопли и там послушать можно. И вдруг — заорали грубо, зло, не так. Кто к окну успел — видел как рванули с десяток на прорыв да через ограду. Не вышло. С крыш башенных ударили тиггеры. Шестеро со стен мешком шлепнулись болтами пробитые истекать до смерти. Двоих скрутили и к зачинным потащили. Один все же вырвался. Себе на горе. Ибо схватили его прямо под стеною два проходивших ученика мясореза, да ножами умучили. Нож мясницкий — не кинжал. Он не колоть назначен — резать да пластовать. Вот и резали его за страх великий пережитый по ломтику, пока хрипеть не начал, измучившись глоткою. Белые хохотали да хлопали, глядя. Пост пехоцкий с перекрестья дельные советы подавал. Обыватели за старания потешные подмясным монет набросали с окон.

Амноэль. Университетум. Ночь с 26 на 27 месяца Созревания.

Себе Ридж избрал старые ректорские покои. Нынешний ректор здесь не живал — уж больно комнатки узкие да высокие. Эта часть — самая старая. Стрельчатые коридоры с бойницами, ниши, в которых око само выискивает старинные латы. Лампы висят на державках, где хочется видеть потрескивающий и слезящийся смолою факел. Пол без вычурности мозаик — плотно пригнаные временем каменные плиты. В покоях, правда, деревом выстлан. По доскам видно — работа поздняя, уже мужи науки обустраивались. Не кладут в боевых крепостях незаговоренное, не пропитанное от огня дерево.

'Надо же, эти стены, пожалуй, видывали рыцарей в старинных островерхих шлемах и со смешными многосложными именами. Как звали последнего среднемарского, а точнее, иллурского короля? Забыл. Сии места столь плотно хожены-езжены, что ни тайн, ни древних развалин, ни поганых сурпризов не осталось.'

Так рассуждал веркер, вкушая поздний ужин. Он сидел за столом один, без мундира и перевязи, и пренебрегал этикетом. То есть ел мясо с ножа и пил кнорт из кружки. Кнорт настоящий, густо-синий, кислый с легчайшим привкусом сладинки. Ридж, уроженец закатной провинции Исс, по праву считал себя знатоком кнорта — сливового крепкого — и виллета — легкого вина из шестнадцати сортов южного винограда с добавлением привозимого с Айльских островов лимона. Де Каро терпеть не мог новый приторный дерущий горло кнорт, в который для убыстрения брожения лили патоку. Цвет нового кнорта был буровато-лиловый, а густота — как у ликеров. В тавернах его разбавляли красным вином, ибо тамошний люд привык глотать вино подобно воде. Получалась излишне крепкая и непомерно сладкая бьющая в голову смесь.