Наваждение С

Виновато потупившись, он сознался, что членовредительство было содеяно на спор, — вполне уважительная причина, отвергнутая перепуганной Аллочкой.

— Больно было? — ее сердце сжалось, будто в него тоже вогнали тупую иголку.

— Да-а-а, — вспомнил он пережитое и снова заплакал.

— Эх ты, горе луковое... Звать-то тебя как?

— Се... Се... — всхлипывал головастик, вгоняя в сердце иголку все глубже, так что оно перестало биться, замерев, как птичка на вертеле. — Севка, — наконец выдавил он и громко икнул: Ой! — Ее сердце с размаху бухнулось о ребра и снова ровно застучало в своей клетке. Господи, как мало нужно человеку для счастья!

— Ну, Всеволод, будь здоров! — попрощалась она и добавила то ли для него, то ли для себя: Все не так страшно в этой жизни...

V

Страшно действительно не было, разве что немножко грустно, — такое чувство испытываешь по поводу в двадцатый раз за день услышанного ужасного известия, с которым ты уже успела смириться и устала повторять: "знаю, знаю..." Пообвыкнув за утро, она совсем не удивилась тому обстоятельству, что в десятом "Б" классе, как оказалось во время переклички, училось девять Сереж из двадцати возможных и одна Сергеева из двенадцати невозможных, которой, впрочем, не оказалось на месте. С нее вполне хватило девяти присутствовавших: первого она встретила как ни в чем не бывало, — подняла глаза и скользнула взглядом по прыщавой физиономии белобрысого сутулого парня в сером свитере, сливающегося с серой стеной; при виде второго — кудрявого, как смоль черноволосого баскетболиста ростом под метр девяносто (ее любимый размер... — эх, не будем о грустном), нависшего прямо над ней, — она нервно сглотнула; на третьем — коротко стриженом, с рассеченной бровью — закашлялась; четвертый, с голубым невинным взглядом из-под длинной выкрашенной челки, вызвал у нее жжение в пищеводе. При вызове остальных пятерых она ограничилась одной фамилией, опуская имя как ненужную подробность и не поднимая глаз от журнала во избежание желудочных колик, как правило следовавших за изжогой.

От мелькания девятикратно размножившегося Сережи у нее появилось сосущее под ложечкой ощущение дэжавю, и слегка закружилась голова, — казалось, будто она стоит на вершине парадной лестницы с окаменевшей улыбкой, угрожающей переродиться в судороги, и в энный раз со словами "Здравствуйте, очень приятно" протягивает ему руку для поцелуя, а он, приложившись к ручке, спускается по черной лестнице и, оббежав вокруг дома, опять становится в очередь, чтобы с лукавой усмешкой заглянуть ей в глаза. Всякий раз, снова натыкаясь на него в списке учеников, ей хотелось спросить: "Совесть у тебя есть?" Девять его побратимов один за другим поднялись из-за парт и уверенно сказали: "Есть", подтверждая этим не то наличие совести у их тезки, не то свое присутствие на уроке, — второе вероятнее первого, тем более что она была твердо уверена в отсутствии совести у человека, вскружившего ей голову, и вопрос ее был чисто риторическим.

Дойдя до конца списка, она с облегчением захлопнула журнал и, отодвинув его на край стола, спросила:

— Ну-с, милые-дорогие, что же мы будем делать?

Делать никто ничего не хотел: прекрасная половина класса, вернее треть, критически рассматривала ее прическу — волосы собраны в тугой узел, выбившаяся прядь заправлена за ухо — и старый шерстяной костюм из бежевой кашки, попутно примеряя на себя ее новый шелковый платок модной расцветки, живописно перекинутый через плечо; вторая треть подпирала кулаками отяжелевшие головы либо прятала за стоймя поставленными учебниками приготовленные для морских сражений листочки в клеточку, остальные и вовсе полулежали на стульях, протянув под партами длинные ноги. Зная, что Вера Федоровна уехала на экскурсию, к уроку никто не готовился, и каждый потихоньку обдумывал план убийства — как убить оставшиеся сорок минут плюс еще один урок так, чтобы ему за это ничего не было.

Она подошла к доске, выбрала круглый, обточенный со всех сторон мелок и занесла в нерешительности руку, раздумывая над тем, чем же озадачить десятый "Б": любимым литературным героем, любимой книгой, любимым писателем или самым счастливым днем в жизни. Класс с тоской следил за ее движениями, ожидая появления на доске темы для сочинения, обсуждать которую им было так же скучно, как погоду за окном. Впрочем, туман рассеялся, но пообещал вернуться к завтрашнему утру. Над крышами столпившихся через дорогу от школы пятиэтажек желтело мутное пятно, посаженное на застиранном сером небе, и, намереваясь загадить его, кружили голуби. Повевал сырой ветерок. Невидимая рука обрывала с верхушек деревьев последние листья и шевелила белье, вывешенное на балконах ближайшего дома. Белые простыни сигнализировали о капитуляции жителей третьего этажа перед неизвестным завоевателем, а их соседи сверху приветствовали его разноцветными флажками детских одежек, — красный спортивный костюм, желтая пижамка, синие джинсы, цветастые футболки и яркие китайские фонарики носочков были развешаны на провисших веревках, как новогодние гирлянды на елке, и оживляли серый фасад дома. При взгляде на них хотелось праздника, детского смеха, большой семьи за столом, любимого человека рядом... Вздохнув, она вернулась с улицы в класс и озадачила присутствовавших любовью, написав на доске "Мой любимый человек". Рука замерла на мгновенье, испугавшись высказанной тайной мысли, потянулась было к тряпке, намереваясь заменить любимого человека любимым писателем, но справилась с малодушным порывом и решительно поставила жирную точку, осыпавшуюся меловыми крошками на пол.

Дело сделано. Она отряхнула испачканные мелом ладони друг о друга и вернулась за стол, оценивая произведенное впечатление. Девчонки многозначительно переглянулись, мальчишки подтянулись на стульях, а один уронил голову на руки, будто от удивления у него подломилась шея. Еще бы, она сама от себя такого не ожидала и теперь, досадуя, что поддалась гипнотическому влиянию девятикратно произнесенного имени Сережи и расчувствовалась при виде детских носочков, кусала губы и раздраженно помахивала зажатой между пальцев ручкой. Все-таки ОН вывел ее из равновесия...

— Ну и о ком Вы предлагаете нам писать? — спросил, неловко кашлянув, голубоглазый Сережа номер четыре.

Конечно, о НЕМ (как ОН вымотал ей нервы... какой ОН... как она его... а ОН... Все-все, лучше не продолжать), но она сама себе не признавалась в этом и ответила довольно расплывчато:

— Я думаю, в вашем возрасте у каждого есть любимый человек...

— Ты-то чего переживаешь? Можешь катать о Н.А. — разрешил с первой парты Сережа номер два, и все весело заржали.

— Дурак, — обиделась его соседка и пересела на свободное место в другом ряду.

— Можете писать о ком угодно и при этом не называть конкретных имен, — сказала она примирительно и принялась перечислять возможные объекты для любви, начиная с родителей и заканчивая соседями по лестничной площадке и одноклассниками. — Только поясните, за что вы их любите... ("А я за что?" — кольнуло в сердце). Хотя вряд ли это можно объяснить, ну да все равно...

— А если я никого не люблю? И никем не любим... — криво усмехнулся покинутый Сережа номер два и перекинул руку через спинку освободившегося стула.

— В подобном тяжелом случае можно написать о себе, любимом, — предложила она ему выход из положения, подумав, что, пожалуй, это единственный любимый человек, который никогда не предаст.

Класс погрузился в поиски возлюбленных: одни искали их вокруг себя, блуждая взглядом по потолку и стенам, скользя по затылкам одноклассников, искоса поглядывая на соседей по парте; другие выглядывали своих возлюбленных в окно, то ли пытаясь увидеть в нем их отражение, то ли надеясь узнать их в редких прохожих; некоторые пыталась извлечь любимого человека из кончика ручки, сосредоточенно вгрызаясь в пластмассу и глядя прямо перед собой; и лишь единицы сразу обнаружили любимых, заглянув внутрь себя, и уверенно застрочили признание в любви своим родным и близким. Воздух наполнился любовным пылом, нарумянившим до этого безразлично-бледные лица десятиклассников, и дрожал от напряжения. Она почти физически ощущала, как в районе учительского стола с треском пересекаются похожие на извилистые блестящие белые нити потоки взбудораженных мыслей, и искры осыпаются ей на плечи, задевают за щеки, обдают жаром.

Только один человек во всем классе сохранял невозмутимый вид. Сидящий напротив Сережа номер два, испытывая на ней магнетические свойства своего взгляда, совершал неспешное восхождение от ее сложенных на столе рук, выбивающих дробь, до маленькой рыжей родинки над левой бровью. По пуговицам пиджака он поднялся до подбородка, задержался на плотно сжатых губах, попытался заглянуть под опущенные ресницы и, отчаявшись, возвратился назад вдоль гибкой шеи с явным намерением соскользнуть за воротник блузки. Не выдержав, она встала, медленно прошлась между рядов, пытаясь остудить раскрасневшееся лицо, остановилась в конце класса, не оборачиваясь, прислушалась к бумажному шороху и скрипу стульев под ерзавшими мальчишками, любовное возбуждение которых просилось наружу, — казалось, дождь шелестит в лесу, и поскрипывают на ветру деревья. На задних партах дышалось намного легче, будто гроза осталась позади. Она присела за свободную парту и отсюда, с непривычного места, осмотрела класс. Ступая взглядом по склоненным головам учеников, как по торчащим их реки камням, она добралась до помоста с пустующим учительским столом, похожим на брошенный, севший на мель корабль, — в спешке на капитанском мостике забыт корабельный журнал, — и остановилась у доски: Мой любимый человек... Все утро она старалась не думать о НЕМ, но ее антимысли были похожи на негатив фотографии, на которой все равно изображен ОН. Обманывать себя бессмысленно — ей хотелось поговорить с НИМ, снова оказаться у него под крылом, вдохнуть родной запах... Она соскучилась, — разве это преступление?

Сознавшись в этом, ей вдруг стало легко, и душа на мгновенье расправила крылья. Взгляд пустился в обратный путь: весело перепорхнул с доски на портрет Есенина СЕРГЕЯ (ну и что?!), висящий в простенке между окон, чиркнул крылом по щеке Сережи номер четыре, украдкой наслаждающегося зрелищем тонкого профиля сидящей наискосок Н.А., приземлился на парту. И только сейчас она заметила, что на выкрашенной голубой краской поверхности среди прочих сообщений, сделанных за последние два месяца, совсем недавно, — еще остались мелкие завитки голубоватой стружки, — глубоко, до белых древесных первооснов процарапано: С+Н=Л. Она прикрыла надпись ладонью, пленив яркую бабочку чужой любви, раздвинула пальцы так, что была видна только первая буква, и с минуту всматривалась в ее знакомый изгиб, украшающий расписное крыло. Средний палец сдвинулся и провел вдоль царапины, каждой клеточкой кожи ощущая неровности пропаханной ключом борозды, — она замерла, будто прикоснулась к лицу любимого, и, прикрыв глаза, как слепая, ощупывала родные черты снова и снова. Родной мой! Палец нечаянно соскользнул и наткнулся на острые углы стоящей рядом Н. Она очнулась, и душа ее снова свернулась жестким комочком. Да, наверное, теперь рядом с НИМ эта его... Ну и ладно. И хватит думать об этом...

VI

Домой она возвращалась в полупустой маршрутке, держа на коленях тридцать любовных историй, которыми она планировала развлечь себя вечером. Оценивать любовь по пятибалльной системе ей еще никогда не приходилось, и занятие это казалось ей довольно забавным. Гадая, в каком соотношении будут представлены объяснения в любви родителям, знаменитостям и ровесникам, она с отсутствующим видом смотрела, как за окном навстречу ей маршируют панельные дома-близнецы, отличить которые, как в роддоме, можно было только по прикрученным номеркам. Изредка их ровный строй нарушала то приземистая трехэтажная поликлиника или школа, то белая кирпичная башня высотки, так что взгляд то проваливался вниз, то карабкался вверх, словно повторяя зубцы кардиограммы. В салоне маршрутки громко играло авторадио, напевая вперемешку и на один и тот же жизнерадостный мотив песни о стильных девчонках и сильных парнях, горячих поцелуях и горючих слезах, страстных свиданиях и странных беспричинных расставаниях, ввернутых в строку ради рифмы, так что она, погруженная в свои мысли, не успевала понять, кто кого целует, почему поцелуи приправлены слезами и чем вызваны слезы — встречей или разлукой. В ритм музыке у нее вибрировали внутренности, а от разговоров о способах закваски капусты на зиму, которые вели сидящие впереди пенсионерки, стало кисло во рту. Капустный сок, соль, сахар, слезы и поцелуи перемешались в ее в голове в какой-то неудобоваримый коктейль, вкус которого она срочно решила перебить любовной историей.

Она запустила слепую руку в кулек и вытащила из середины пачки тетрадь, на обложке которой красовался красный гоночный автомобиль с восточными раскосыми глазами-фарами, окутанный ореолом солнечного света и юношеских грез. Владельцем роскошного чуда, правда, пока еще только в мечтах, оказался Грач СЕРГЕЙ, и если бы было иначе, то она, пожалуй, удивилась бы. Раскрыв тетрадь наугад, она начала читать с полуфразы, с трудом разбирая остроугольный почерк:

"...еще не встретил, но точно знаю, какой она будет. А будет она на голову ниже меня, так чтоб удобно целовать высокий гадкий... гладкий лоб, на котором отражается солнце, и крылатый размах ворованных... вороновых бровей, и оперенные длинными ресницами бесящие... блестящие глаза, а если подойти со спины, то свободно можно вынуть губами шпильки из собранных в узел каштановых волос, горьковато пахнущих ржаной коркой. Тяжелая волна хлынет на плечи, заискрится нитями червленого золота, захлестнет меня нечеловеческим восторгом, а она обернется и тихо так улыбнется. Обязательно улыбнется, если будет в хорошем настроении, а если в плохом, то нахмурится, собирая тучки на лбу, недовольно закусит губу, оставляя резцом белый след на вишневой мякоти, и снова подберет волосы, оголив нежную шею, с золотистым пушком на выпирающих позвонках. А это еще лучше! Но ругать меня она никогда не будет, а если я скажу или сделаю какую-нибудь глупость, и она захочет прикрикнуть на меня в сердцах, то приложит палец с розовым лепестком на конце к своим губам, поцелует мягкую подушечку и коснется моих губ, и мы сразу помиримся".

(Господи, что это? То ли почерк слишком неразборчивый, и она видит на белом листе нарисованную собственной фантазией невероятную картину, которой там и в помине нет, то ли в десятом "Б" учится никем не распознанный поэт... Приподняв удивленно брови, она посмотрела в окно, за которым теперь тянулся глухой забор, окружающий территорию завода, и перешла на следующую страницу).

"Мы встретимся в самый обычный день, скорее пасмурный, чем ясный, — она войдет в самую обычную дверь, и все вокруг вдруг озарится ярким светом. Я сразу узнаю ее по сияющей улыбке и рыжей, как крохотное солнышко, родинке на светлом небосводе лба...

(она задумчиво провела пальцами по лбу, споткнулась о шляпку гвоздика, торчащего над левой бровью, и улыбнулась)