Женская верность

Акулина шла следом. За погостом они сравнялись.

-Я тебя провожу чуток.

На развилке, между дорогами на погост и деревенскую околицу, Тимофей остановился, взял её за плечи, поцёловал в щёку, лоб, нос (платок давно сбился), крепко прижал к своей груди.

-Иди назад, я вслед погляжу. А то буду душой болеть, как ты дошла. И жди, я скоро вернусь. Уж к половине срока подходит. Дослужу и вернусь.

Это была весна сорокового года.

Акулина вернулась домой. Постояла немного на крыльце и пошла к Устинье.

-Устишка, пусти ко мне Лёнку пожить. И тебе на один рот менее, и мне легше. А с Илюшкой водиться она к тебе будет прибегать. Да когда и ко мне его заберёт ничего особого.

Когда Устинья родила свою первую дочь — по-рязански Лёнку, потом по паспорту Елену Тихоновну, Акулина была ещё не замужем и Лёнку вынянчила она. Привязанность между ними была особая.

-Ну, що ж. Приданое её не велико. Бог с вами.

Устинья понимала, как тяжело Акулине одной в осиротевшем доме. Да и с дочерью она не расставалась. Дома стояли рядом.

Каждое утро, как только Акулина, подоив корову и процедив молоко, выгоняла её в стадо, Лёнка с крынкой молока бежала домой. А там её уже ждали: Наська — позже по паспорту Анастасия, по жизни Надежда Тихоновна, Ванька и самый маленький — Илюшка. Был Илюшка непоседлив и шкодлив. Отличался не только неспокойным нравом, но и зелёными, как омут, и прозрачными, как чистая вода, глазами. А ещё был он вихраст и кривоног. Ему, как самому малому, выделялась самая большая доля молока. Остальное делилось между Наськой и Ванькой поровну. Своя тёлка была ещё молода и молока не давала.

Жилось семье голодно и холодно. Устинья с раннего утра уходила на работы в колхоз. Как она потом говорила, работала за "палочки". Тихону, хоть и выписали паспорт, но с тем условием, что Устинья отработает положенные ему трудодни. Определялся объём работы, который засчитывался за один трудодень, и в ведомости напротив фамилии ставилась палочка. После сбора урожая подсчитывали, у кого сколько трудодней, потом правление колхоза определяло, сколько и чего будут на них выдавать. Поэтому работала Устинья от зари до зари, думая, чем будет кормить свой "выводок" зимой. Акулине надо было работать только за себя, потому что Тимофей был призван на срочную службу в Красную Армию. Добросовестная и трудолюбивая, к осени она заработала даже больше трудодней, чем ей полагалось.

Местная ребятня, та, что постарше, помогала родителям по хозяйству. Таскали воду для полива, пололи, окучивали... Но деревенское детство и деревенское лето без речки не бывает. И детвора в жаркий полдень плескалась в водных струях до посинения и грелась на горячем песке у разведённого костерка.

Как умудрился непоседливый Илюшка поранить свой зелёный глаз, не видел никто. И теперь уже Устинья шагала в райцентр, неся на плечах своего младшенького.

В больницу его не положили. Работников лечить негде. Но лекарства прописали. И Акулина, и Устинья, и даже маленькая Лёнка старались, как могли. Постепенно острая боль прошла, но глаз стал уменьшаться и вовсе закрылся. Врачи Устинье объяснили, что, может быть, и можно было что-то сделать, но надо было сразу ехать в Москву и там проходить курс лечения. Устинья погоревала, да только куда бы она остальных дела, уехав с Ильёй в Москву? Да и на какие деньги в Москву-то ехать? Так и остался у Илюшки один прозрачный, как родниковая вода, и зелёный, как омут, глаз.

Вскоре вернулся в деревню из дальней поездки Тихон Васильевич. Стал рассказывать, что был в Сибири и люди там живут не в пример лучше. В городе в магазине можно покупать хлеб и белый, и чёрный. На стройке платят зарплату. И денег хватает, чтоб есть досыта, так что берут всё больше белый хлеб, а он — что наши булки.

Как-то вечером, уже затемно, когда корова сонно пережёвывала в стойле сено, а куры угомонились на насесте, в дом Акулины прибежала встревоженная Устинья.

— Мой-то совсем ополоумел! Говорит — сторговался с председателем. Выдаст он на меня ему документ. Собирай, говорит, табор, едем. А куда ж я?! Четверо малых, да мать совсем обезножела. Зрение — на вытянутую руку не видит. Опять же дом, какой-никакой огород бросить, тёлку зарезать. Страх. Боюсь, поперемрём все по дороге али там на чужбине. Помнишь, когда раскулачивали, наших деревенских в Сибирь ссылали? В хорошее место на верную погибель не пошлют. А Тихон туда всех нас волоком волочит. О... о...ой! — запричитала Устинья.

Акулина смотрела на Устинью, на её большой живот от того, что ест она почитай одну траву. То постные щи из крапивы, то огурец, то ещё какую зелень. Чтоб насытить утробу, такой пищи надо много съесть. Работа тяжёлая, а толку от такой еды мало. Худые ноги с потрескавшимися в кровь пятками и такие же худые натруженные руки. Хоть и взяла Акулина Лёнку к себе, но одна она всю их семью не спасёт.

— Не знаю, что тебе присоветовать. Дом покель не продавай. Уж ежели хужей, чем тут, будет — ворочайся. Тишка же твой приехал. Значит, и вы не пропадёте в дороге. За домом я присмотрю. Всё одно ты его не переспоришь.

Акулина замолчала. А Устинья, как-то враз успокоившись, рассудила:

-Да уж хужей-то навряд ли будет. Вишь, говорит, хлеба сколь хочешь и не чета нашему.

-Мать оставьте покель на меня. Куды тебе с такой оравой...

-Ну, що ж? Советуешь сбираться?

-Да уж не тяни, покель пачпорт дают. Тишка твой, хучь и баламут, а пачпорт на тебя выспросил. Виданное ли дело? Как энто он председателя уговорил?

-Да ить деньгами. Сколь привёз, на дорогу оставил, а остальное ввалил.

-Сбирайся. Да не тяни, покель председатель не передумал. А то и деньги пропьёт, и пачпорт не даст. Да как до места доберётесь — отпиши. Я тебе конвертов с адрестом дам. Для Тимохи готовила, ему пишу. Тебе адрест напишу, а обратный и письмо, кого попросишь. В городе люди грамотные.

В своё время Устинья проучилась в церковноприходской школе чуть более двух месяцев. Так что теперь буквы помнила, да не все.

Сказать, что испытывала Устинья, она и сама не могла. Тут она родилась, выросла. Тут был её дом, и ничего другого она не знала. Но тут была и тяжёлая работа с рассвета до заката, полуголодное существование. И ждала её здесь, если повезёт дожить, безрадостная старость.

Была Устинья среднего роста, русоволоса и голубоглаза. Черты лица правильные — хоть картину пиши. Терпеливая и сильная душой и телом. В тревоге и раздумье смотрела она на свою младшую сестру:

-Картошка посажена. И свой, и наш огород — куды тебе!

-Может кого найму. Картошкой и рассчитаюсь. Всё лучшей, чем под снег уйдёт.

-Страх берёт — еду незнамо куда. Детей с собой тащу. Мать, почитай беспомощную, покидаю. Тебя закабаляю — не каждый мужик выдюжит. — Устинья сидела за столом прямо, положив перед собой натруженные руки.

-Чего воду в ступе толочь? Не рви душу ни себе, ни мне. — Акулина аккуратно вороньим крылом обмела припечек и повернулась к сестре. — Хучь и мне боязно, но ты подумай, что акромя тяжёлой работы впроголодь и тебя, и детей тут ждёт? А Тихон твой вернулся — с лица сытый, да и денег привёз.

Хлопнула калитка, и по крыльцу прошлёпали босые ноги. В приоткрывшуюся дверь просунулась русая голова крепыша Ивана.

-Мамань, за тобой послали.

-Заходи, не стой в дверях. — Акулина отрезала ломоть хлеба, налила кружку молока. — Садись, повечеряй.

Иван чинно, как будто не был всегда готов выпить хоть целую крынку молока, подошёл к столу, сел на лавку рядом с матерью и принялся есть. И хлеб, и молоко исчезли в мгновенье ока. Иван посмотрел на мать: всё ли так?

-Пойдём, малой. И вправду заждались теперь.

Устинья встала, повернулась к образам, привычным жестом перекрестилась и направилась к выходу. У дверей остановилась:

-Дай тебе Бог счастья, доли и доброго здоровья, — окинула взглядом сестру, немудрёное убранство горницы, поджала губы и, поправив платок на голове, вышла, пропустив вперёд Ивана.

Устинья шла домой и вдруг неожиданно для себя почувствовала, как шёлком стелется трава под её босыми ступнями, как тянет лёгкий запах берёзового дыма от топившихся бань, подняла голову и увидела какое бескрайнее небо над головой, каким пожаром горит закат!

За суетой и волнением, в подготовке к отъезду пролетела неделя. Мать переселили к Акулине и устроили на печи — там теплее. Днём Акулина помогала ей перебираться на завалинку, а если было пасмурно, то на лавку к окну. Тёлку прирезали и продали. Соседи смотрели на них, как на ополоумевших. Середь лета, когда скотина на вольной траве бока наедает, семья, которая перебивается с хлеба на квас, вдруг зарезала тёлку.

Настал день отъезда. Утро выдалось туманное. Во дворе дома Устиньи громоздились тюки, в которые упаковали подушки, тёплую одёжу, какая была, чугуны и весь остальной домашний скарб. Мальчишки, умытые и одетые во всё чистое, устроились на завалинке, как воробьи на насесте. Лёнка и Наська на правах старших помогали матери. Акулина вынесла табуретку и поставила у ворот, посадив на неё Прасковью. Она сидела, поставив перед собой выструганный из талины костыль, опираясь на него узловатыми, тёмно-коричневыми от загара руками, и тихо про себя молилась, иногда тяжело вздыхая и произнося вслух отдельные слова. И невозможно было понять: печалится она или надеется на лучшую долю для дочери и внуков.

Тихон подогнал ко двору испрошенную накануне у председателя подводу. Началась погрузка. Сам он укладывал тюки, а Устинья с дочерьми, бестолково суетясь, то что-то поправляли на подводе, то пытались помочь Тихону. Наконец, всё уложили. Тихон присел на корточки рядом с тёщей:

-Не тревожься, мать! Пройдёт каких две-три недели и получишь от нас весточку. А там устроимся и за тобой приеду. Ещё поживём!

-Бог в помощь! Детей берегите пуще глаза свово. А я що ж, я подожду. Только бы не очень долго, а то кабы не помереть. — Прасковья зажала между колен костыль, обхватила ладонями голову зятя и поцеловала в кудрявую макушку.

-Присядем на дорожку. — Тихон устроился рядом с сыновьями. Акулина тем временем обошла дом, надворные постройки и тоже присела рядом. Устинья с дочерьми устроились на краю телеги, лицом ко всем.

-Пора! — Тихон помог Илюшке забраться на самый верх тюков, и семья Родкиных тронулась в дальний путь.

Прасковья попыталась встать, но ноги подкосились, и она опустилась назад. Акулина стояла рядом и смотрела в след громыхающей телеге долго, пока та не скрылась из вида. Потом помогла матери подняться и тихонько повела её в свой дом.

Сибирь

Поняв, что даже в общем вагоне он свою семью не увезёт, Тихон с кем-то договорился, и их заперли в товарный вагон. С такими тюками и такими деньгами надеяться больше не на что. Было в вагоне то холодно, то невыносимо жарко. Семейство, привыкшее пусть к полуголодной, но вольной деревенской жизни, дорогу переносило тяжело. Тихон, чтобы хоть как-то облегчить им этот долгий путь, когда на какой-нибудь станции открывалась дверь, бегал за кипятком. Но как он ни старался, от трясучего состояния, от непривычного замкнутого пространства, когда и по нужде деться некуда, все измучились и ослабли.

Рассчитывали, что ехать придётся дней семь. Но это Тихон ехал пассажирским поездом семь дней от Москвы до Красноярска, а грузовой вагон долгими часами и днями стоял то на каких-то маленьких станциях, то в тупиках незнакомых городов. В углу, на охапке соломы, подложив под голову мешок с одеждой, расстелив добытый из другого мешка зипун, устроилась Устинья. Справа от неё спали Лёнка и Наська, слева — Иван и Илюшка. Тихон сидел возле дощатой стены и сквозь щель вдыхал прохладный ночной воздух. Стараясь не потревожить спящих, Устинья вытащила из-под мальчишек прижатый подол юбки, и на четвереньках, чтобы не упасть (поезд громыхал и мотался на стыках), подползла к Тихону.

-Маленько уж осталось. Сдюжим. — Тихон обнял её за плечи, погладил по голове.

-Понесла я, Тихон. — Тяжёлая усталость, беременность и голодный желудок, неопределённость и неизвестность будущего, измученные дети — всё было против неё.

Тихон молчал. Устинья смотрела сухими глазами в темноту ночи. Да и откуда было взяться слезам, когда поезд, бог весть почему, уже вторые сутки то медленно полз, то мчался без остановки не пойми куда? Когда вода кончилась, то особо не беспокоились, ожидая очередной станции. Тогда все, притихнув, прятались в тёмном углу, пока Тихон бегал за кипятком. Но уже переехали Урал. Станции тут были редко, а поезд, как говорил Тихон, нагонял расписание.

Устинья, не дождавшись ответа (что тут скажешь?), поползла назад. Ни злости, ни обиды у неё не было. Жена она его. Вышла по доброй воле. Доля её женская такая. От голода и тряски тошнота подкатила к горлу. Устинья прикрыла разметавшихся во сне мальчишек, натянула на колени юбку и, обхватив их руками, потеряла счёт времени. Потрескавшиеся губы беззвучно шептали: "Господи, дай мне силы".

Всё когда-нибудь кончается. Наконец, отгромыхав по стрелкам, надёргавшись и накатавшись взад-вперёд, вагон остановился. Громкий, эхом разносящийся в утреннем тумане голос командовал: тридцать четвёртому перейти на пятый, а машинисту Фёдорову подойти к станционному диспетчеру. Голос то замолкал, то вновь куда-то посылал вагоны, составы, машинистов...

Устинья в щёлку между вагонными переборками рассматривала кусочек новой жизни.

Тихон тряпицей отёр с лица дорожную пыль, пучком соломы почистил сапоги. Устинья, достав из волос гребёнку, причесала его кудрявую шевелюру. Чуть отодвинули в сторону тяжёлую дверину, и через образовавшийся проём Тихон спрыгнул на землю. Огляделся. Раннее утро. Народу — никого. Наказав Устинье с детьми "сидеть и никуды", пошёл искать подводу. Ехать от станции надо было далече. В городе на Енисее строили завод, который из леса, коему здесь нет числа, будет делать на всю страну бумагу. Посёлок строителей так и назывался — Бумстрой. Тихону обещали комнату в строящемся бараке. Вокзал, куда прибыла семья Родкиных, расположился на левом берегу Енисея, а посёлок Бумстрой — на правом. Соединялись оба берега понтонным мостом. Добежав до центрального вокзала, Тихон, к своей радости, увидел даже не подводу, а грузовик, на подножке которого стоял вихрастый рыжеватый здоровяк.

-Далеко ль отсель?

-А вот счас ящики погрузят и на Бумстрой. Тебе-то чего? — здоровяк улыбнулся весело и добродушно.

-Туда же мне.

-Дык чего? Счас вагон разгрузят. Помогай. Быстрей уедем.

-Семья при мне. Мальцов четверо и жена. Я заплачу. Подбрось.

-На стройку?

-Туды.

В это время к машине подбежал невысокий, кругленький человек и, размахивая какими-то бумажками, закричал: "Чего тут валандаешься? Давай к подтоварнику на грузовую!"

-Бу сделано!

Здоровяк шутливо козырнул и кивнул Тихону: "Садись. Твои-то где?"

-Надо быть в том вагоне, где твои ящики.

-Зовут-то как?

-Тихон. Тихон Васильевич Родкин.

— Иван Пронин. — И он протянул Тихону сильную, цепкую руку.

Подъехали к вагону. Следом подошли четверо мужиков. Влезли в вагон, оглядели груз и велели Ивану, откинув задний борт, подъехать как можно ближе. Перебросили из вагона на машину доски, и выгрузка началась.