1. Белый пепел снегов

— Как так? Неужто не наш он? Чей же тогда?

Ян уши навострил, ему тоже страсть как хотелось это знать.

— Не чужой. Но уже и не наш. Нету больше среди нас его племени.

— Да где же? — осторожно допытывался знахарь. — Куда делось? А этого чего же бросили?

— А про то он тебе сам расскажет, коли сумеешь излечить. Как ни крути, худое задумано, если на маэров началась охота, переловят по одиночке — поздно будет кулаками махать. Ну да поглядим, кто кого.

Знахарь зябко повел плечами, ему в меховой рубахе вдруг холодно стало. Рубаха старая была, не грела...

— Те, что выманить его хотели, кто их...

— Больше не придут. Этих я навсегда отвадил, но как бы другие не явились. А кто их натравил, о том есть у меня догадка. Приглядывай за ним, Вяжгир. Я бы забрал его с собой, да маэру волю свою не навяжешь, как не посадишь волка на цепь. Ну, бывай.

Эриль надел тулуп и вышел на крыльцо. Знать не зная, что чутьё в этот раз его подвело, промолчало, когда надо было криком кричать.

Едва за ним закрылась дверь, Ян отлип от стены. Он дрожал всем телом, словно только что вышел из жаркого боя и теперь остывал.

— Что за маэр такой? — его даже голос плохо слушался. — Говори, колдун, или ноги моей больше в твоей избе не будет.

Это была не пустяковая угроза, Сокол хотел побольнее задеть. И задел: знахарь повернулся спиной, прячась теперь и от Яна, и Яну горько было это сознавать, но он не отступил:

— Что за мудрёное имя? Избранный какой-нибудь или навроде того?

— Да какой он избранный, — устало отмахнулся Вяжгир, — слова-то какие... Сказки.

— Дед меня учил: сызмальства сказками тешутся, а вырастая — ума из них набираются.

Знахарь сел к столу, устало сгорбился.

— Маэр — худая веха, Сокол. Коли видишь её, стало быть, наша жизнь, всех, от первого до последнего человека, подошла к излому. Но ты не видишь, и никто не видит.

— А куда глядеть-то? — Ян обернулся на чужака, но тот так и лежал колодой, весь разукрашенный красными узорами. Спал себе, какая тут веха?

— Да не туда, а вокруг. На то, как живем, чем дышим, на что уповаем.

Ян из Вяжгировых речей ничего не понимал, ерунду говорил знахарь, бессмыслицу, а только давешний страх снова стал пробираться под кожу, мутить рассудок.

— Излом узреет лишь тот, кто одним взглядом постигает всё, от гор и до моря.

— Ну, такого человека и не сыщешь, — фыркнул Ян, — нету таких.

— Отчего же? Сколько льётся крови, не видишь? И что льётся она во всех племенах, не видишь тоже? И что льётся зазря, не по делу? Что никакого нет ей оправдания?

Сокол нахмурился. Уж это он и так знал, не юнец, сколько раз ходил в бой, не сосчитать.

— Ты мне по делу говори, не увиливай.

— А я и говорю. Смерть на каждом шагу, привыкли уж все.

— Ну и что? А как здесь не привыкнешь?

— А то. Пустая смерть, не жертвенная — и есть наипервейший знак. Его все мудрые отличают.

— Я не мудрый, чего мне отличать? И брось ты привычку заумью говорить!

— Все люди обыкновенные, Сокол. Но как подходит время, среди прочих становятся различимы единицы, как самые яркие звёзды при самой яркой луне. Никто их не избирает, не назначает, нарочно не учит, они своей яркости сами не видят, не знают о ней. Живут себе, но как? Горят кострами. От малого уголька, всё ярче и ярче. Потому и тянутся к ним — кто погреться, кто на свет из темноты выйти. Да только разный бывает тот огонь. Какой согреет, а какой спалит дотла.

Ян слушал, слушал и, как Вяжгир умолк, — схватился за голову:

— Стало быть... Стало быть... Раз горят они уже, раз видны стали другим... — он ходил кругом догадки, страшась подступиться. — Уже порядок наш стронулся с привычного места, не удержали мы его?

— Не удержали. Теперь покатится, как валун с горы. На них одна надёжа, — знахарь кивнул на чужака, — что плечо подставят.

— Хороша надёжа, — Ян даже охрип от волнения. — Я ведь, колдун, не из тех, кто горит, куда мне. Но видеть могу, хоть и не мудрый, как ты или эриль. Летаю высоко, глаз у меня острый, потому и вижу. Я ведь к тебе зачем явился? — вдруг перевёл он разговор. — Думал совета просить, а теперь по всему выходит — попрощаться.

— Что ты, что ты! — знахарь изменился в лице. — Ты что удумал, буйная голова? Когда это ты что понял?

— А вот прямо сейчас, тебя послушав. Ты хоть и живешь на отшибе, колдун, а ведаешь, что Соколиное племя гибнет, что мало кто из нас доживает до седин. На твоих руках немало померло. У нас два пути: либо мы пустим Годархов, Стигвичей и Торвалов на свои земли и под ними будем жить, либо падём все до одного в мелких нескончаемых сечах. Ты меня знаешь, колдун, а стало быть знаешь, что первым путём не пойду.

— А каким же? — у знахаря комнатушка поплыла перед глазами, не ждал он доброго ответа и не дождался:

— Другую землю искать. На валуне, что катится не пойми куда, не уживёшься.

— Да куда, куда?! Неужто на войну собираешься? Силком брать, кровью?

— Не на войну. В горы. Хочу проверить, есть ли на той стороне пригодная земля.

Знахарь в ужасе прижал изуродованные руки ко рту, точно хотел сдержать крик. Потом не утерпел:

— Кто надоумил тебя на такое? Дед?! Добаловал сказками? Не пущу! Нет моего тебе позволения!

Он и ещё хотел всякого сказать, отругать как следует, но, натолкнувшись на Янов упрямый взгляд, умолк. Не надо Соколу его позволения, он уже всё решил. Это было видно по сурово сжатым губам, по тому, как твёрдо смотрел он в ответ.

— Но ведь горы, сынок, — прошептал в отчаянии. — Духов смерти обиталище! Они тебя живьём сожрут!

— А ты мне оберегов дай. Цветков, водички...

— Я тебе дам цветков! — озлился знахарь. — Берёзовой каши тебе, а не цветков!

— Ну будет серчать, успокойся, — примирительно сказал Ян. — По-быстрому обернусь, зря мне что ли крылья дадены?

— Не вздумай на крыло подыматься! — рявкнул на него знахарь. — Бёрквы сразу учуют, тогда уж точно сгинешь!

— Ну не буду, не буду. И не один я, ребята со мной, двое.

— Таких же безголовых, — припечатал Вяжгир.

Он знал Яна с детских лет, с его упорством сталкивался не раз, отговаривать — зря терять время. Вот он сидит, смеётся, рубаха-парень, за смехом прячет страх и тревогу. А ведь не из прихоти задумал это гиблое дело, не по дурости! Разве было такое, чтобы судьба ему щедро отсыпала даров, на-ка, бери какой приглянется? Нет, не отсыпала, вот этот, один-единственный сунула в руки, хочешь бери, не хочешь, и ладно. Вяжгир едва не заплакал. Он ему тут про маэров — а сам не углядел, пропустил, когда и Ян вспыхнул костром, путеводным, для других. Да ведь сам-то — не сгорит ли заживо?..

Так и ушёл Ян в дальнюю дорогу, по правде сказавшись только отцу и деду-готтару, а для других присочинил подходящую историю. Знахаря в трудном деле не бросил, прислал в помощь младшего брата, Чермика, а всех раненых и хворых велел отправлять к другим целителям.

За окном пела вьюга и валил снег, чужак потихоньку приходил в себя. Выправлялся он долго и тяжело, на знахаря с ним свалилось много хлопот: его надо было кормить, мыть, беречь от болезней — слабый был, как младенец, а к слабому пристаёт всякая хворь. А сколько он на него своих снадобий извёл, все запасы поистратил и теперь ночами сидел у печи, новые готовил, смешивал.

Чермик появлялся в избе каждый день, и ему, как и прежде Яну, очень хотелось выведать, кто этот чужак. Приносил добытую на охоте дичь и не раз дивился упорству, с каким знахарь ходил за больным, словно за родным сыном. Ему было невдомёк, что эриль Харгейд строго-настрого велел чужака от смерти спасти. Знахарь и спасал. И сам не заметил, как прирос к нему сердцем.

После той страшной ночи парень начал бредить и в бреду всё кому-то грозил, звал отца и мать, бормотал незнакомые имена, а то и плакал. Чермик из этого ничего не понял, а знахарь, наслушавшись, стал кое-что смекать, но соображениями не делился.

Потом, когда раны почти все зарубцевались, чужак заговорил, тихо, едва разборчиво, будто заново учился произносить знакомые слова. По глазам было видно, что соображает, где находится и что люди перед ним, но взгляд полнился тоской. Знахарь ни о чём не спрашивал, делал своё дело; Чермик тоже терпел, с расспросами не лез, приходил, помогал, а после садился на лавку и рассказывал, какая жизнь вокруг Соль-озера.

А жизнь была нелёгкой. Земли, раскинувшиеся от Белого моря до Тёплого, делили много племён. По Келмени селились Рыси, Куницы и Лисы; по Стечве, по левому берегу — Росомахи, Выдры, Мыши и Вепри; по правому — Медведи, Волки и Соколы. На отрогах Магранны обитали Барсы, вокруг Соль-озера соседились Орлы и Туры. У всех земли много, а кой-кому казалось — мало. Вот и воевали без конца, уже не найдёшь, с кого всё началось. Зимой-то ещё поспокойней, драться несподручно — холода, но сейчас, в предчувствии весны, глубокие снега оседали, слабели морозы и просыпался давний зуд проверить чужие межи.

— Веришь ли, — говорил Чермик знахарю, — прошлый год был полегче, а нынче как сговорились, лезут и лезут, Мыши с Выдрами совсем страх потеряли. И всё по-мелкому, исподтишка, на большую грызню покуда не идут, а кусаются. Будто науськивает их кто.

Вяжгир сильно боялся за него, за всё племя боялся. Кассар Серебряк хороший янгар и старейшины-готтары мудры, но числом-то Соколы, и без того невеликое племя, поредели. Тихой сапой соседи изводили их, в мелких стычках, год за годом, а теперь ежели задумают Стигвичи с Годархами разом ударить, то, может, и не устоять Соколам.

— Готтары-то что?

— Молчат, — ответил Чермик. — Духов спрашивают, а те совета не дают.

Так, за делами и не заметили, как наступило тепло. С окошек сняли куничьи шкуры, и хоть солнце в избу не заглядывало, зато залетал ласковый ветерок, и чужак, который только-только начал вставать, жадно его вдыхал. Жизнь и молодость брали своё. От Яна не было никаких вестей, и предчувствия Вяжгира одолевали самые худые.

Сошёл снег, зазеленели луга, деревья выбросили первый лист. Знахарь теперь с утра до вечера пропадал в лесах и долах, собирая ранние дикоросы. Это большая наука — знать, когда какая травка входит в силу, когда её следует сорвать, чтобы целебные свойства не сгинули понапрасну.

Едва около избушки высохли талые воды, Чермик начал выводить Ингерда на солнце, поскольку сам тот ходил плохо, а невысокий щуплый Вяжгир с ним управиться не мог.

К громовому ручью потянулся народ, попить целебной воды, со знахарем посоветоваться, приобрести пучок полезных трав. Взамен приносили кто что мог: и посуду, и шкуры, и еду, и тканое полотно, и вино, и мёд. Вино знахарь принимал с особенной благодарностью, потому что делал на нём всякие настойки, ими же потом и лечил. Частенько он уходил к больному, который сам прийти не мог, и тогда возвращался домой лишь к ночи, а то и наутро.

Ингерд чужих сторонился, но его всё же заметили, и молва о чужаке быстро облетела округу. Людям было невдомёк, чего это он обретается в доме знахаря? Понятно, что на излечении, вон, вид как у выходца из земляной могилы, да почему же к семье не возвращается? Любопытные старухи, что покупали цветы-обереги, спрашивали знахаря, откуда тот взял чужака.

— Чей он? Приблудный, что ль? Роду какого? — шамкали они, зыркая глазами по сторонам.

Знахарь от вопросов отмахивался или отвечал так:

— Найдёныш. В лесу нашёл. А роду дальнего, отсюда не видать.

Если рядом был Чермик, он таких старушек быстро выпроваживал словами:

— Не бойтесь, не беспокойтесь, свой парень, добрый, живёт сам по себе.

— Да как же сам по себе, милок? Нешто так бывает? — упиралась какая-нибудь бабка в дверях, сама хлипкая, а руками за косяк схватится — не вытолкаешь.

— Бывает, мать, бывает, — говорил Чермик. — Ты ступай домой, а то, пока идёшь, цветки твои силу-то и растеряют.

— И то правда, — спохватывалась старушка, и вот уж нет её.

— Они своими расспросами кого угодно доведут, — жаловался Чермик. — Ты, колдун, хоть бы как-то припугнул их.

— Нельзя, — отвечал знахарь.

— Отчего же нельзя?

— Так они доброе про него говорят, а припугнёшь — наплетут всякой дури. Навредим парню.

Чермик, не переставая, наблюдал за Ингердом, ломал голову — кто? Из каких краёв? Вяжгир посмеивался: ну чисто сокол нацелился на мышь, выслеживает. Поначалу, едва придя в себя, Ингерд был вроде как не рад, что его спасли. Напрямую об этом не говорил, но это читалось у него на лице, в глазах, по безвольно поникшим плечам, по тому, как безучастно он ест и смотрит кругом себя.

Потихоньку, вместе с тем, как в тело возвращалась жизнь, оживала и душа, да только не в радость: чужак медленно чернел от тоски и затаённой ненависти, грызущей его днём и ночью. Вяжгир подумывал снова позвать в помощь эриля Харгейда, ведь по всему выходило, что, залечив маэру телесные раны, душевные уврачевать он так и не смог: чуть выправившись, парень снова начал таять, хиреть на глазах.

— Да что это с ним, колдун? — спрашивал Чермик знахаря, когда Ингерд спал. — Ты послушай, он даже во сне зубами скрежещет! Не поверю, что не знаешь.

— Я и знаю, — отозвался знахарь.

— Ну так скажи.

— Не скажу.

— Это почему? — вскинулся Чермик. — Я ли не помогал тебе?

— Помогал. Но если захочет, сам тебе скажет. Добро без оглядки надо делать.

С этим Сокол не согласиться не мог и, скрепя сердце, решил отложить расспросы до лучших времён. Времена эти наступили не сразу. Прежде Ингерд и Чермик не раз посидели друг против друга за столом, деля еду и питьё, но всё больше молча. Знахарь присматривал за ними, а в особенности за Чермиком, чтобы тот не докучал, однако Сокол проявлял недюжинное терпение, на рожон не лез.

Но когда лес оделся густой непроглядной листвой, Сокол стал приходить реже. День его нет, два, три, на четвёртый Ингерд спросил знахаря:

— Куда пропал белоголовый?

— Дело известное, — ответил знахарь, — в дозоре он. Соседи у нас неспокойные — Годархи да Стигвичи, дня не проходит, чтоб через реку не перелезли, грабят, мочи нет. Вот Чермик со своими бойцами дозор по Стечве и несёт, вот только мало их.

Слова эти как будто заставили парня задуматься о своей немощи. Знахарь следил исподтишка, всё ждал: ну когда откроешься, когда покажешь, кто ты есть? Когда заставишь себя жить, а не теплиться головешкой в остывающей печи?

А потом явился Чермик, и все предчувствия знахаря сбылись: едва Сокол открыл дверь, а он уже знал — вести худые.

— Здоров, колдун, и ты здоров, Ингерд, — сказал Чермик. — Водицы дайте.

Ингерд подошёл к лавке с вёдрами, зачерпнул ковшиком воды, протянул ему. А Вяжгир забыл как дышать, ожидая: скажет, вот-вот, сейчас...

— С вестями я к тебе, колдун, — Чермик утёр губы. — Вернулись Соколы из дальнего пути, один из них с кручи упал, поломался, но живой. Второй его на себе принёс.

— Что Ян? — одеревеневшими губами спросил знахарь.

— Говорят, пошёл дальше, один.

Упрямец, упрямец — стучало у знахаря в сердце. Сложит голову, и костей никто не сыщет.

— Помочь надо ли чего? — Чермик переминался с ноги на ногу, видно было, что самому худо и разговор этот в тягость.