Лучшая песня

Допы они уже едва досиживали — Варя вся испереживалась, что Чунька одна. И как только стало возможно, в четыре ноги припустили домой.

Заспанная Чунька приподнялась над обкусанным краем коробки, служившей щеночке колыбелью. Прозвучало не очень ещё уверенное "Тяв" — умилившаяся Варя подхватила младенца, сунула его в умные и уверенные Петькины руки, а сама помчалась на кухню греть молоко.

Вернувшись с полной бутылочкой, застала картину ещё более мимимишную — Петька с Чуней сидели в кресле перед компом, щеночка увлечённо мусолила Петькин указательный палец, который уже был весь красный и распухший, а по Петькиным джинсам растекался ручеек неудержимой щенячьей радости. Младенцы — они и есть младенцы...

Варя охнула, Петька пренебрежительно сморщился — забей, мол — и протянул свободную руку за бутылочкой...

Варя подождала, пока Петька аккуратно положит сомлевшую от еды Чуньку в коробку, на подстилку из старого шерстяного шарфа, и встала перед наречённым своим, грозно уперев руки в боки и столь же непреклонно сведя над переносицей брови. Пришлось тому, усиленно кряхтя и охая, вылезать из джинсов и смущённо отдавать их деликатно отвернувшейся хозяйке на постирушку.

— Сейчас чуть повисят, я их утюгом потом, будет норм.

— Угу, — отозвался он с её дивана, накрытый её уютным флисовым пледом... они оба уже потянулись друг к другу, вот-вот — и встретились бы губы, но мягкая трель дверного звонка... юные вздрогнули, очнувшись.

В дверном глазке к большому своему удивлению Варя увидела Павла — и открыла ему.

— Вы меня извините, не выручите случайно лавровым листом?

Варя на несколько мгновений потеряла дар речи, а Павел решил, что говорит о чём-то незнакомом девушке. И принялся объяснять:

— Листочки такие, в суп или жаркое кладутся, для вкусного запаха...

— Павел Владимирович, я какбэ в курсе, — очнулась и съехидничала Варя, — просто...

И пожала плечами.

Павел смутился, но виду не показал, сообщил только, что кулинарить любит сам.

— Да зайдите, я счас!

И она метнулась на кухню, а из её комнаты со встревоженной Чуней на руках и осанисто расправив неслабые плечи, вышел Петька. И следа недостатка в одежде не осталось на нём — а спасла положение Варина физкультурная форма. К счастью, вкус Ирины на сей раз оказался кстати, и антрацитовый цвет спортивных брюк равно подошёл как девушке, так и парню. А что чуть коротковаты — ну и фиг с ним...

Мужчины — юный и взрослый — уставились друг другу в зрачки, и первым отступил тот, кому ничего и не нужно-то было, кроме пары лавровых листиков. Второй же ещё держал и держал оборону, ещё смотрел и смотрел в опущенные долу глаза.

Павел остро ощущал этот взгляд, тихо улыбался про себя — а то мы такими не были? — но и уважением к парнишке проникался: экий же охранник. А ещё и хозяин, будь здоров, какой! Но то неплохо, когда не чересчур — правильно, если женщина ощущает себя крепко прижатой мужчиной к сердцу. Сам Павел, увы, понял это, лишь узнав, что первая жена после двух лет брака уходит к его другу. "Он меня держит, проверяет, звонит постоянно, — сказала на прощание Вероника, — а ты со своей долбаной свободой никогда даже не спросил, с кем я и где". Павел собрался тогда ответить, что ему всегда было интересно, где Вероника, а вопросы тормозила боязнь показаться ей собственником, как-либо стеснить её — но смысл говорить с захлопнувшейся дверью?

— Вот! — это Варя принесла целый пакетик лаврушки. Павел вмиг забыл свои невесёлые думки, принялся отнекиваться: "Вам же самим надо" и говорить прочие вежливости, но Варя совсем по-взрослому сказала:

— Купите — вернёте, а у нас ещё есть. Да и не очень мы лаврушку, папа больше душистый перец уважает и гвоздику, и домработница мясо нам только с ними готовит.

Павел искренне удивился, что мясо — и без лаврушки, но кашлянул Петька, тявкнула Чуня, и Павел засобирался. Уже из-за порога обрадовал Варю, что может помочь с ветеринаром, и девушка в приливе чувств всё-таки сделала то, чего ей очень хотелось — обняла Петьку и чмокнула его в белоснежную конопатую щёку.

Павел улыбнулся и постарался притворить дверь как можно тише.

*

— Лиз, когда женщина и мужчина любят друг друга, правильно же, если они вместе во всём?

Варя постеснялась спросить об интересовавшем прямо, двинулась окольными путями, надеясь, что тётка сама скажет что-то нужное и полезное племяннице.

— В идеале, да, Варюш. А в действительности так получается не всегда. И потом, что значит "вместе во всём"? Если один болеет, второй тоже слечь с температурой должен? Или ты что-то другое думаешь?

Варя пожала плечами — сказать самое волнующее не было ни слов, ни желания. Даже любимой тётке.

Тётка поняла, кажется, поскольку подробно остановилась только на том, что радуй того, с кем ты — и найдёшь в этом радость не меньшую, чем когда он радует тебя.

И девушка решилась на другой волновавший вопрос. "Почему ты одна?"

А почему человек один, Варя? Почему — даже среди родных и друзей, любимых и любящих, даже очень и очень нужный своей работой? Для чего человек один?

И не расскажешь ведь всего...

Первый месяц, как расстались они с Сашей, Лиза каждое утро выплакивала его из себя. Пробуждалась от тяжёлого забытья, подаренного ночью, всем существом ощущала пустоту постели — и моментально из глаз начинало лить.

Будь Лиза в состоянии думать о чём-то, кроме своей утраты, она бы подивилась, сколько воды может вытекать из человека, но не тогда. Тогда она молча вымачивала виски, волосы, уши, подушку — лежала на спине, смотрела в потолок, а из глаз текло, текло, текло.

Ровно через тридцать таких пробуждений пытка слезами прекратилась — словно где-то в организме трубу перекрыли. После узнала Лиза, что как раз тогда Саша и повстречал свою будущую вторую супругу, и всё у них сладилось к обоюдному удовольствию.

Ещё год ушёл у Лизы на вытолкнуть Сашу из памяти — получилось, и не в последнюю очередь благодаря появлению в её жизни Леонида Львовича. Он был долговяз, лохмато сед, скорбен ветхозаветно и отчаянно несчастлив в браке, но неутомимые попреки жены и тёщи сносил ради двойняшек — кучерявые темноглазые мальчик и девочка были очень привязаны к бестолковому своему родителю: видела как-то однажды Лиза восторженные лица всех троих, когда Леонид крутил детей на разболтанной карусельке в парке, этом пупке их микрорайонного мироздания, которое тем не менее оказывалось достаточно вместительным, чтобы каждому насельцу нашёлся приют в отдельной конурке.

Все эти годы Леонид Львович навещал Лизу урывками, не чаще четырёх раз в месяц, по пятницам, когда в его конторе бывал короткий день, о чём супруга не знала по причине глубочайшего безразличия к делам мужа вообще.

В силу этого короткого дня у горемычного Лизиного любовника появлялось на всё про всё счастливейших полтора часа: ублажался он всесторонне. После быстрой альковной кувырколлегии Лиза угощала Лёнечку своим фирменным пловом с индейкой и неизменно восхищавшими его зирой и барбарисом, делилась соображениями насчёт последних "Что? Где? Когда?" или "Своей игры", и он, подпитанный энергией на неделю, убегал — к двойняшкам, проверить домашнее задание, почитать им перед сном...

А Лиза вставала под душ и выбрасывала из головы скоропалительный Лёнин визит: была достаточно взрослой, чтобы не путать с любовью жалость, голод и привычку. А прочее... ну, что прочее?

Если поначалу она ещё пыталась как-то приспособиться под жадный Лёнин ритм и поймать скудненькое, на ах-ох, наслажденьице, то вскоре плюнула и расслабленно пережидала возню этого бедолаги. Ну, не волновал он её... Тот же Саша (на секундочку позволим вспомнить, на секундочку) пусть и не был супер-пупер-мачо ни внешне, ни по душевному устройству, но он волновал Лизу, а это для женщины важнее размеров и навыков.

Но Саша забыт, а кроме Леонида Львовича в последние года три захаживал к Лизе юноша старшего комсомольского возраста, носивший длинные прямые волосы, чёрные круглые очечки а-ля Абадонна и сетевой ник "Варфоломей", на который отзывался и в миру.

Запястья Варфоломея были в многочисленных, разной степени свежести порезах — он считал себя понимающим в тёмных искусствах, два раза в луну проводил всяческие душераздирающие ритуалы, а с Лизой общался на почве эзотерики и взаимной подзарядки нижних чакр. Отдать должное Варфоломею, он и в этом деле заслуженно считал себя понимающим, но не волновалась Лизина душа, хотя свою дозу эндорфина и получала. А женщина просто понимала — мальчику надо как-то выпутываться из-под удушливой маминой юбки — и помогала в том. Но что наступит день, когда у Варфоломея появится восторженная и самозабвенная поклонница младше его ровно настолько, насколько Лиза старше — астрологичка не сомневалась: читать и считать умела неплохо.

Но не рассказывать же всё это Варе? Для племянницы ушлая газетчица сделала дайджест:

— Варюш, я мечтаю о любви, как всякий нормальный ненормальный. А пока этого нет, то... А вообще, не так уж я и одна. И, главное, могу делать кому-то хорошо. Это же здорово! Если сделаю кому-то хорошо, то и он передаст это доброе дальше, и мне будет так же — и в мире в целом станет чуть радостней.

*

Той же ночью был сон Лизе — идёт она по древнему южному городу, выстроенному сплошь из мрамора и ракушечника, и за каким-то интересом заходит в лавку, где хозяйничают богатырского вида парень, с которого впору Добрыню Никитича срисовывать, и кукольно изящная девушка с копной чёрных кудрей над иконописным ликом. Лавка выясняется обувная — а парень с девушкой ловко усаживают Лизу в удобнейшее кресло и преподносят каждый по туфельке того ошеломительно синего цвета, каким бывает небо в разгар ясного летнего дня. Туфельки впечатляют не только цветом, но и фасоном — явно из тех времён, когда их шили на одну ногу. "Два сапога пара, — думается мимолётно, — да оба левые". Но странность ситуации ничуть не смущает — во снах никогда не удивляешься ничему, только пробудившись — Лиза обувается в подаренное и моментально оказывается на вершине зелёного холма посреди другого великого города — родной Москвы. Вечер, солнце уже почти село. В руке у Лизы — простая деревянная чаша с напитком цвета желчи, вокруг — праздношатающаяся толпа в ожидании какого-то ярмарочного представления.

Невесть откуда приходит повеление: "Пей!" — и чаша словно сама поднимается к губам. Лиза покорно пьёт, ничего хорошего не ожидая, однако напиток оказывается очень сладким, а звездочея понимает — сурья.

Вокруг ахает вдруг и начинает тревожно кричать толпа, люди испуганно таращатся в небо, хватаются за головы... Лиза смотрит вверх — там почти взошедшая полная Луна, белая-белая на фоне светло-лилового неба, улетает куда-то стремительно, и жутко становится Лизе от того, что сейчас с миром случится нечто непоправимое. Повелительно наставляет Лиза палец на Луну, и глядя царице ночи в глаза, неодобрительно качает головой. Светопреставление послушно прекращается — и Луна, как нашалившая девчонка, спешит вернуться на место. От избытка старания промахивается чуть и оказывается несколько крупнее, чем обычно. Но звездочея разрешает: смотрится оно красиво.

Проснувшись, подумала: "К чему? Дорога, понятно. Мир мой поменяется... Но как и куда?"

*

"Женщины — бесконечное многообразие красоты", — напечатал Павел заключительные слова интервью для одного известного дамского журнала и задумался. Всё ли сказал, достаточно ли откровенно? Не слишком ли заигрывал с аудиторией? И что ещё более важно — не превратился ли за минувшие пять лет раскрученный психолог в покрытую глянцем куклу из последних кадров феллиниевского "Казановы"? А то и в самого выдоенного досуха одиночку Джакомо, которому единственным адекватным партнёром только эта заводная кукла и...

И Павел настороженно прислушался— не всю ли душу заполонила пустота, особенно глодавшая его в годы, что он торчал на пике востребованности.

"Козёл задроченный, но жить будет", — намеренно грубо резюмировал психолог: жалеть себя ненавидел, регулярно пропалывая баобабы этой темы. И усмехнулся — вот жеж, дополз мужик до кризиса среднего возраста, психолог с многолетней практикой, а всё ещё с мамой препирается, даже и мысленно. Поскольку реальная мама пятнадцать лет, как счастливо замужем в Бундесе — увёзшему её отчиму Павел благодарен был неимоверно за эти две тысячи километров: до головокружительно внезапного второго замужества мама считала своей святой обязанностью комментировать все поступки и привычки сына, без совета с ним вступать в объяснения с его женщинами, всюду стелить ему соломку — невзирая, что с четырнадцати лет Павел не бунтовал — требовал от матери независимости, осознанно отстаивал её. Услышан так и не оказался: растившая сына в одиночку женщина считала себя абсолютно ответственной за всё, с ним происходящее, а его — неспособным к самообороне. В итоге знала едва ли сотую часть того, что действительно случалось — совсем уж не объезжаемые в мешке шилья. Прочие же брёвна, а уж тем более соринки Павел научился и уменьшать, и лишать остроты, да и просто утаивать...

"Впрочем, ничто не зря, ничто" — лишь тот, кто умеет защищать свои секреты, никогда не выдаст доверившегося ему другого. "Сказать врачу — что в шкаф пошептать", — вспомнилась Павлу мысль из одной любимой книги. Были бы дети, непременно им бы подкинул лет в десять-двенадцать.

Павел вздохнул. В самой глубине души себя врачом не считал — золотарём. Помогающим избавиться от мешающей жить грязи.

Но и канализацию надо держать крепко запертой на все замки — регулярно проверяя качество фильтров на выходе. Что до сих пор психологу вполне удавалось: помогала и терапия, пройденная им под руководством старшего коллеги перед началом собственной практики, и что этот же коллега был Павлу супервизором — другом, наставником. Ведь душевные неурядицы заразны ничуть не меньше гриппа, да и собственные тараканы в голове не дремлют — и множатся, если их не травить. В чём ничуть не виноват приходящий за помощью клиент. А психолог не имеет права допустить, чтобы личные его проблемы отразились на судьбе доверившегося человека.

Перфекционист, придирчиво работал над собой Павел, искал помимо консультаций с коллегами — как бы ещё защитить души подопечных и свою от ежедневных и нескончаемых стрессов. И от той странной пустоты, которая словно и ждёт только, когда же и где ослабнет эта защита...

Павел упрямо мотнул головой, а чтобы назойливая муха тревоги не возвращалась, запустил ютубовский ролик — запись передачи с широко известной в узких кругах астрологичкой. Звонарёва, тоже раскрученная, имя примелькалось. В одном издании случилось даже пересечься заметками, причём на одном развороте. Что же, и к смежникам надо заглядывать за опытом?

С виду совсем не в его вкусе — западал на высоких длинноволосых брюнеток, и непременно чтобы в теле — Звонарёва оказалась созвучна Павлу мыслями. Не всеми, понятно. Но эзотерикой грузила умеренно — а кое-что из той передачи ему в точности ко двору пришлось.

И психолог снова нашёл зацепивший его фрагмент... вот... на восьмой минуте: "Когда мы знаем, что абсолютно все вокруг — проводники космического влияния, и — ни больше, ни меньше — выразители воли её величества судьбы, то жить на порядки проще. Это знание — освобождает, расковывает душу — от обид, претензий, избыточных и бесплодных ожиданий... Знаете, и так легко любить тех, кто рядом — или хотя бы принимать их без раздражения. Общаться становится проще. Да сам освободившийся человек становится окружающим милее... В условиях мегаполисов, где мы задыхаемся в массе себе подобных — такое нужное понимание, знаете..."