Эти соображение, добравшись окольными путями до рассудка, успокоили Йозефа, и он перестал вырываться и бешено вращать глазами. Заметив это, Мартин отпустил его, предупредив:

— Смотри же, не ори!

Йозеф привалился к валуну. О бегстве он больше не помышлял, но выглянуть за валун не решался. Мартин же распластался на камнях и наблюдал за человеком.

— Где же звезда? — спросил Йозеф. — Ты ее видишь?

Мартин ящерицей сполз с камня и опустился на землю рядом с товарищем.

— Никакой это не оборотень, — сказал он. — А звезда в него угодила — вот он и трясет башкой — оглушило.

— А откуда ты знаешь, что он не вервольф?

— Знакома мне эта харя, — ответил Мартин, обдумывая план. — Хаживал он со своими дружками в "Бродячего кота".

— А-а, — это сообщение окончательно успокоило тревогу Йозефа, и он даже полез посмотреть на оглушенного, но Мартин схватил его плечо и удержал на месте.

— Как же теперь быть? Не протащить его нам через весь лес и в город. Да и монахи вот-вот нагрянут...

— А чего нам его тащить? Не надо его живым отсюда выпускать, — ответил Мартин. — Слушай, что сделаем...

Толстый Йозеф, взяв короткую дубинку, пошел через сосняк, обходя оглушенного сзади. Лес трещал под напором толстяка. Рябой Мартин хмыкнул и порадовался, что человек этот беззащитен, как новорожденный котенок, иначе легко с ним не управиться. Подмастерье (это Мартин определил по одежде) был ростом не ниже Толстого Йозефа и также широк, но не жирен, как тот, а плотен, и, наверное, силен, как медведь.

Мартин поглядел в ту сторону, откуда должен был появиться его товарищ и заметил дрожащие вершины сосенок, точно сквозь них ломился разъяренный кабан. Мартин ухмыльнулся, вынул нож из-за голенища сапога. Костяная рукоять удобно легла в руку. В свое время этот нож перековал из лучшего восточного железа Фриц — тогда у них были общие дела. С тех пор много воды утекло: голову Фрица обклевали до белой кости жадные вороны, а нож по-прежнему верно служит.

Мартин бесшумной змей заскользил к подмастерью. Тот не сразу, но все же заметил его, и задержал на нем взгляд. Мартин оскалил длинные зубы в улыбке. Впрочем, глаза у детины были ошалелые, и Мартин мог бы душу свою заложить, что он смотрит, а не видит. И все же Мартин чувствовал необходимость что-нибудь сказать.

— Здравствуй, добрый человек! Ты, гляжу, ночевал на этой поляне. Скажи, не случилось ли чего этой ночью? — голос его был любезен, а оскал зубов кровожаден.

Подмастерье снова потряс головой и уставился на серебристое лезвие ножа. Мартин бросил взгляд ему за спину — Йозеф был уже совсем близко.

— Ты слышишь меня? Не испытывай терпения моего — ответь, — сказал Мартин. Несколько шагов и приставить стальное лезвие к мягкому горлу... И вдруг, словно живой, под ноги ему бросился извилистый дубовый корень, и Мартин растянулся на земле под визгливый смех Йозефа, как раз выбравшегося на поляну.

— Лови его! Бей! — закричал Мартин.

Но Йозеф хрюкал, держась за бока. Оглушенный оглянулся на толстяка, его дубину, воткнувшийся в землю нож, Мартина, и в глазах его прояснилось. Тяжело и не очень уверенно подмастерье поднялся на ноги и торопливо заковылял прочь.

— Лови его! Держи! — кричал Мартин, вырывая застрявший, длинный и острый, носок сапога из переплетения корней.

Но толстый глупый Йозеф не слушал его, хохотал, разинув широкую пасть. Подмастерье же убегал все дальше и быстрее. Наконец Мартину удалось вырваться из ловушки и, вскочив на ноги, он кинулся в погоню. Сначала еще мелькала среди деревьев спина беглеца, но потом и она пропала. Мартин прислушался, надеясь на неосторожный звук — но только ветер свистал между деревьев. Он покружил в лесу, как охотничья собака, потерявшая след, — не нашел ничего; и возвратился на поляну.

Толстый Йозеф деловито копался в брошенной подмастерьем котомке. Мартин остановился над ним в искушении заехать ему в ухо.

— Погляди-ка, — сказал Толстый Йозеф, раскладывая на земле добычу, и не зная о нависшей над ним опасности, — прекрасная кожа, похоже, мастер его знает что по чем.

Тут он поднял глаза на Мартина и, прочитав на его лице страшный приговор, попятился. Рябой Мартин увидел его испуг, и усмешка исказила его лицо.

— Когда мы придем в город, — тихо, но внятно проговорил он, — я расскажу ему, как ты хихикал, будто глупая баба в бане, пока он убегал!

— Ну, что ты, Мартин, — заблеял, посерев, словно тесто из плохой муки, Йозеф. — Ну, зачем тебе говорить ему? Ведь я тебе друг, а с друзьями так не обращаются. Все мы люди, все мы грешны, ошибаемся. Так зачем же судить другого, коли и сам не без греха?...

Мартин смотрел на него ненавидящим взглядом, но вдруг ему стало смешно. Он захохотал так, как хохотал раньше Йозеф.

Среди диких лесов, связанный с остальным миром редким пунктиром дорог, вокруг грозного замка, вырос Марбург. Городок этот был самым обыкновенным, какие тут и там появлялись, будто грибы после дождя, когда война или эпидемия не опустошали земли. Вручили его заботам святой Марфы, которая, по преданию, совершила здесь чудо, усмирив грозное чудовище силой молитвы и девичьей косой. В честь покровительницы вознес в небо тонкие шпили собор. То низкие, зычные, то высокие, звучные, голоса его медных колоколов поплыли над городом. А следом плавную линию горизонта распороли шпили других церквей, и вот уже колоколам собора вторит хор, и благочестиво гудят колокола нового аббатства. В праздничные и воскресные дни, по колокольному зову, нарядные толпы текут на утреннюю службу, а в будни ремесленник открывает лавку, подчиняясь раскатистому басу большого колокола. И радость, и печаль — все сопровождает колокольный звон.

Проходит время, домов в городе становится все больше, и они теснятся в пределах городских стен, лезут вверх, надстраивают над собой, один этаж, другой. Дома разрастаются, смыкаются где-то высоко над немощеными улицами, лишая их вовсе солнечных лучей. Нижние этажи погружаются в вечный полумрак, и, словно без солнца невозможно счастье, их занимают беднейшие, многочисленные семейства, и из комнат вечно слышен плач детей, крики, ругань женщин, запахи вареной капусты и каши. Там встают до рассвета, и мужья торопятся в ремесленные мастерские, а жены первыми поспевают на рынок и долго торгуют у бородатых крестьян тощих кур.

Но дома вблизи замка иные. Трехэтажные, выстроенные основательно, надменно взирающие на мир прорезями окон. Здесь пахнет жареной дичью, шипит жир, капая на раскаленные камни очага, льется вино, слышны песни, звон мечей, басовитый смех и чистые голоса женщин. Здесь рыцари говорят о великих подвигах, а дамы в тяжелых парчовых одеждах дарят рыцарям нежные взоры. Здесь уже усвоили привычки изнеженности и встают поздно, разве какое-нибудь важное дело заставит их пойти к заутрене.

Дочь бургомистра, Виолетту, не зря называли прекрасным цветком. Высокая и статная, со смуглой кожей, унаследованной от южанки-матери, с тугими черными косами, карими с золотинкой глазами и маково алым ротиком, она выделялась среди подружек, как пурпурная роза среди скромных ромашек. На нее заглядывались многие холостые и вдовые мужчины, но отец не торопился расставаться с дочерью, а вернее, этого не хотела сама Виолетта. Мать ее умерла давно, отец не женился во второй раз, и девочка скоро взяла власть над всем домом. Бургомистр мечтал о сыне, но, увидев, как очаровательна и умна дочь, быстро утешился. Он позволял ей многое, обучил письму и счету, вначале для развлечения, но едва она подросла, эти знания пригодились — Виолетта получила ключи от кладовых. Слуги побаивались юную госпожу, горячую, как южный ветер и скорую на расправу. Виолетта была довольна своим положением в доме отца, желать большего она не могла, а потому откладывала замужество, разумно считая, что от добра добра не ищут, и муж, если окажется крутого нрава, может стеснить ее свободу.

Виолетта, появилась в церкви одной из первых и прошла к своему месту. Отец ее, мессер Иоганн, был богаче многих господ, но уступал самому последнему из них в родовитости, оттого место Виолетты не было так близко к амвону, как бы ей хотелось, однако и оно было недурно, вызывая зависть многих. Виолетта огляделась. Большинство скамеек впереди пустовало — господа откладывали спасение души до последнего часа. Позади нее, у входа и стен, собирались ремесленники в темных куртках, женщины в чепцах и суконных платьях с корзинками в руках, купцы, одетые по чужеземной моде, толпы нищих в лохмотьях протягивающих руки за подаянием, крестьяне из окрестных деревень, в ожидании открытия торговли, изредка в толпе мелькали яркие костюмы городских щеголей, видимо, по неотложной надобности поднявшихся еще до зари, слуги с плутоватыми лицами, чинные девицы в строгих платьях в сопровождении озабоченных мамаш. Их голоса, шарканье ног сливались в неясный шум. И под исполинским сводом, поддерживаемым каменными арками, точно грудная клетка ребрами, шум этот носился, то затихая, то нарастая, отчего чудилось, будто собор дышит.

Виолетта нетерпеливо оглядывала входящих, небрежно кивала знакомым дамам, вызывая их негодование, безо всякого кокетства встречала настырные глаза щеголей, задевая их гордость, но ей было не до всех этих людей. Вчера кто-то обронил в разговоре, что молодой барон два дня как ходит к заутрене, и Виолетта в то же мгновение испытала приступ благочестия и выпросилась у отца к утренней мессе. Бургомистр списал ее рвение на прихоти молодости и, ничего не заподозрив, согласился.

Людей в соборе прибавлялось. Многоголосье откликалось обрывками слов и восклицаний под куполом, а тот, кого ждала Виолетта, не появлялся. Но вот, толпа у входа с поклонами раздалась, и вошел молодой барон Конрад. Он вел под руку свою кузину, Сусанну. В облаке едва видимой белой вуали на остроконечном головном уборе, она походила на шпиль святой Марфы в пасмурный день, являя образец новой моды. Все это отметила Виолетта с досадой, ревнивым чувством угадав в ней соперницу. Конрад что-то говорил Сусанне, а она чуть улыбалась, опуская ресницы. Он подвел кузину к ее месту, и сел рядом, даже не взглянув в сторону Виолетты, не отрывавшую от него глаз.

Как-то в один из переменчивых осенних дней Виолетта сидела подле окна, и вдруг услышала крики на улице. Поддавшись любопытству, она выглянула наружу.

Покачиваясь в седлах в такт мерному шагу коней, ехали рыцари. Всех их было не больше двух дюжин. Доспехи, помятые вражескими ударами, блестели на холодном, сентябрьском солнце. Лица, видимые через поднятые забрала шлемов, были темны от загара, но тем ослепительнее сияли улыбки, на которые они не скупились. Город словно обезумел в своем ликовании. Восторженные крики носились над улицами, окна распахивались, и поздние яркие цветы падали на мостовую. Мальчишки, юркие и любопытные, бежали следом за отрядом. Кто-то из рыцарей кинул на землю горсть мелких монет, взбивших фонтанчики пыли. Мальчишки тут же прыгнули под конские копыта и заспорили, задрались, как стайка вечно голодных воробьев. Молодые работники махали шапками, кричали вечную славу. Девицы глядели на статных рыцарей с особенным чувством, и окрики мамаш, не заставляли их отвернуться. И даже солидные мастера и их супруги не могли удержать радостное восклицание и нечаянную слезу. Дождавшись обоза, влекомого неторопливыми черными волами, расспрашивали они поваров, маркитантов и конюхов об осаде Константинополя и известном коварстве Эгей-паши.

Впереди всех, обожженный чужим солнцем, пропыленный, возмужалый, закованный в черную броню ехал молодой барон Конрад. Долгие четыре года сражался он. Разные вести доходили оттуда. Одни говорили, что он сел играть в кости с бароном Кротоном, рыцарем из западных земель, и удача две недели не могла решить, кого ей выбрать, и все это время они не покидали шатер, и Конрад вышел оттуда, отдав барону все деньги, коней, слуг, любовниц-сарацинок, и даже боевой меч. Теперь он добирается домой в рубище, которое ему подарил щедрый барон, безоружным и пешим как нищий пилигрим. Другие рассказывали, что в дерзких походах нажил он немалые богатства, и сам Эгей-паша, полюбив его за храбрость и благородство, пожелал породниться с ним и отдал за него прекраснейшую из своих дочерей. Третий, клялся, что видел, как коварные сарацины налетели на него бешеной сворой, и его товарищи после битвы не нашли ни кусочка его тела — нечего было предать земле. Но чтобы ни говорили, все сходились в одном — родная земля не видела еще рыцаря столь отважного и прекрасного, как молодой Конрад.

И вот он вернулся.

Увлеченная общим порывом, Виолетта бросила алую розу под копыта его коня. Он поднял голову, их глаза встретились. Он улыбнулся и приветствовал ее так, как приветствуют даму на турнире. И этим жестом околдовал ее.

С тех пор Виолетта искала с ним нечаянных встреч.

Служба показалась Виолетте длинной и тяжелой, как путь на небеса, но приди кому-нибудь в голову спросить ее, о чем читали, она не сумела бы припомнить ни слова, зато с уверенностью могла сказать, сколько раз Конрад нежно взглянул на кузину, сколько раз наклонил к ней голову.

"Так вот какое благочестие нашло на него!" — думала она горько.

До этого утра Виолетта не знала любовных мук и тоски. Душа в ней волновалась, томилась ожиданием, предчувствием чего-то, еще не зная ни боли, ни ревности. Он был прославленный рыцарь, он был барон, он был племянник маркграфа и вероятный его преемник, а ее отец только богат. Приятно было провести темный холодный вечер у камелька, в мечтах и лени, читая историю о вечной любви, заманчиво вообразить себя Изольдой, а его Тристаном...

Однажды цыганка нагадала ей, что она станет знатной дамой через свое замужество.

Но вот рядом с ним другая стыдливо опускает глаза...

И сердце Виолетты взыграло.

Месса кончилась. Конрад опять подал руку Сусанне. Виолетта, отравленная ядом знания, терзаемая ревностью, хотела бежать домой, но какой-то болезненное желание принудило ее испить эту чашу до дна. Она вышла за ними на паперть. На ступенях Конрад задержал кузину так долго, как только позволили ему приличия. Наконец она села в носилки, которые ее поджидали. Но и когда ее носилки скрыла толпа, он все еще не мог отвести взор, точно зачарованный. Виолетта закусила губу.

— Виолетта! — вдруг окликнули ее, и через мгновение окружила стайка девушек. — Виолетта, ты так смотрела на бедняжку Сусанну, что на ней едва не загорелось платье! — веселым смехом прикрывая булавочный укол, сказала одна из них. — Ты, наверное, уже знаешь, что ее выбрали святой Марфой в карнавальную ночь! Какая жалость, что не выбрали тебя!

Виолетта, все еще не в силах оторваться от мыслей о Конраде, не сразу поняла ее слова. Она посмотрела на девушку, лицо которой скривилось в гримаске жалости, а глаза горели торжеством.

— Господь отблагодарит тебя за твою доброту, милая Эльза, — улыбаясь, ответила ей Виолетта, едва сдерживаясь, чтобы не задать хорошую трепку этой глупой гусыне. Боясь не совладать с собой, она торопливо отошла от них.