Сфинкс на скале

...Ночью был ливень, и на полу портика стояли лужи. Хотя Парфений, как обычно, опаздывал, мальчики не решились играть в мяч ни на скользком мраморе, ни на грязной мокрой земле: на уроки они ходили в белых претекстах; брызги грязи могли бы внушить их родителям мысль о том, что они изучали риторику на Марсовом поле. Рисковать не хотелось. Кто-то болтал с приятелями, кто-то, привалившись спиной к колонне, даже повторял урок. Самые шустрые уже прорекли, что занятия, небось, отменятся вовсе. Парфений был человеком слабого здоровья, хоть и железной воли, так что мальчики уповали на столь серьезное разлитие желчи у наставника, которое приковало бы его к постели, а не побудило срывать зло на их спинах, задницах и руках.

Метелл в уголке играл с ребятами в морру, а Красс терпеливо объяснял Квинту, как сосчитать модии зерна в хитровывернутой задачке, которую тот не сумел решить дома самостоятельно, когда к их лавке подошел незнакомый лохматый мальчишка.

-Я здесь сяду, — веско промолвил он, в упор глядя на Красса, в воздухе повисло непроизнесенное "Врежу!".

Марк, хотя и считался тихоней, никогда так просто своего не уступал.

— Кто первый сел, того и место. Займи своему хозяину другую скамью, — посоветовал он чужаку, хотя прекрасно видел и претексту, и буллу свободнорожденного. Красс рассчитывал, что Метелл подскочит раньше, чем новенький сумеет отвесить ему заслуженную зуботычину — только потому и позволил себе такое оскорбление, что Рыжий неподалеку и не даст в обиду своего, правого или неправого. Однако расчет Марка, обычно безупречного в части любых счетов, в кои-то веки не оправдался. Пока Метелла ткнули в бок, обращая его внимание на назревающую драку, пока он поднялся и шагнул к скамье, Красс уже лежал навзничь, захлебываясь кровью из расквашенного носа. Квинт едва не слетел вслед за ним, когда неожиданно освободившийся от тяжести край лавки подскочил вверх, но все же усидел, как пташка на надломленной ветке.

Мальчишка, так ловко ударивший Марка, теперь стоял перед Квинтом, будто раздумывая, не заслуживает ли и он той же участи как свидетель столь бесстыдного оскорбления. И вдруг улыбнулся — криво, странновато дернув уголком рта, но все же не враждебно — Квинт невольно ответил тем же. Их взгляды встретились всего на мгновение, но этого хватило, чтобы он успел удивиться этим глазам, густо-золотым, как осенняя листва, пронизанная солнечными лучами.

Рыжий схватил новичка за плечо, с силой разворачивая его к себе и одновременно подставляя мосластый кулак, чтобы тот как следует приложился скулой, но мальчишка проворно вывернулся из-под Метелловой руки и сам хорошенько двинул его в челюсть, благо, был на полголовы ниже, особо и целиться не пришлось. У Метелла даже зубы лязгнули, а нижняя губа тут же налилась, как спелая вишня — соком.

Красс, тем временем, потихонечку отодвинулся к колонне, утираясь краем претексты, и приготовился взирать, как Рыжик расправится с наглецом. У него было две уважительные причины не влезать. Во-первых, у Марка все еще шла носом кровь, и приходилось то и дело запрокидывать голову. А во-вторых, Метелл куда вернее навешает обидчику без участия самого пострадавшего, не говоря уж о том, что вдвоем на одного нечестно.

Квинт же, которого сызмальства привлекало все необычное и красивое, теперь куда больше хотел познакомиться с новичком, чем отстаивать правоту Красса, тем более, Марк сам нарвался, в глаза назвав того рабом.

-Рыжик, не надо! Хватит, пусть сядет, мы все поме...

-Парфений! — подал голос кто-то из добровольных караульщиков, и мальчишки порскнули по местам, как воробьи из-под копыт тяжеловоза.

Если бы новичку не удалось уйти от удара, пожалуй, на этом бы все и закончилось, однако теперь Рыжиком руководило желание добиться справедливости, то есть разукрасить противнику рожицу так, чтобы неповадно стало, а потому просто приходилось поторопиться, пока не вошел учитель. Пользуясь преимуществом в росте, он снова сгреб новичка за загривок, сгибая в три погибели, и с чувством глубочайшего удовлетворения впечатал кулак ему под дых. Как и следовало ожидать, когда Метелл отпустил его, мальчишка мог только сипеть, прижимая ладонь к груди, и Рыжий успокоенно отступил к скамье, на которой все еще жался взволнованный Квинт.

Он в кои-то веки жаждал, чтобы поскорее явился учитель и потасовка не получила продолжения — кто бы ни вышел из нее победителем, все равно подружиться они не смогут, а Квинту же очень хотелось отчего-то, чтобы этот пока еще незнакомый мальчик вошел в их тесный кружок.

Новичок еще не успел разогнуться, а Красс с Метеллом — чинно усесться на место, когда, наконец появился Парфений. Многолетний опыт научил его не искать виноватых, а жестоко наказывать тех, кто не сумел вовремя спрятаться. Это если и не восстанавливало справедливость, то обеспечивало тишину и порядок, а большего Парфений и не желал.

В этот раз гнев учителя — почти небывалый случай! — обрушился именно на настоящих нарушителей спокойствия, ибо внешний вид выдавал участников драки надежнее платного доносчика. Парфений подумывал, не высечь ли заодно и Квинта, так как маловероятным казалось, что он оставался в стороне, когда в деле были замешаны оба его закадычных приятеля. На счастье Квинта, у Парфения слишком болели внутренности, чтобы ему по-настоящему доставило удовольствие понаблюдать за унижением высокомерного щенка, а посему от руки наставника пострадали только те, кого пощадить было никак нельзя, чтобы не пошатнуть своей власти.

Квинт подвинулся, и новичок сел с краю, Метеллу пришлось упереться ногой в пол, чтобы не свалиться самому и не спихнуть Красса, но Квинт этого не заметил — смотрел в золотые глаза, оказавшиеся внезапно совсем рядом.

-Я — Гай Веррес.

Прозвучало это так, будто каждая собака в Городе обязана знать Гая Верреса и заискивающе вилять хвостом за десять шагов от него, и Квинт невольно улыбнулся этому тону, еще не зная, что Веррес не просто по-мальчишески задирает нос, а в самом деле свято верит в свою необыкновенность...

Ох и дрянная выдалась погодка... Четыре пары башмаков залиты уличной грязью. Четыре тонкие фигурки бредут по темной улице под холодными плетями ливня... и кажется, что ветер таскает их за белые претексты, словно старается задержать, помешать, утащить — ну, на худой конец, потрепать как следует, превратить нарядные одежки в мокрые мятые тряпки. А что до башмаков, всем четверым давно кажется, что они бредут босиком, словно рабы или бродяжки.

Лица, голые локти и коленки покраснели от холода.

И как это жестоко — выбрести из дома еще облепленным, обмазанным медом детского сна, в рань несусветную — и сразу вымокнуть и продрогнуть!.. И плевать, что героям из римских легенд приходилось похуже — им было не 12 и даже не 15 лет...

Самый старший из мальчишек ругается площадными словами в голос — все равно на улице никого нет.

— Да хватит же, — говорит ему самый младший из всех, — надоело.

— А я говорил отцу, что такая погода — плохое знамение, — высокий отплевывается от воды, вытирает ладонью залитое дождем лицо, словно от этого есть хоть какой прок. — Что, мол, дурная примета... и не надо мне в эту школу!

— Мне тоже не надо? — насмешливо спрашивает младший. — Ты трусишь, Рыжик, трусишь... вот и все. А все будет хорошо.

— Откуда ты...тьфу!... знаешь?

— Знаю.

Остальные двое тоже молчат. Тоже трусят. Ибо уверены, что после школы Парфения их и в Тартаре ничто особо не напугает, даже кровососущие демоны с ослиными ногами... многое забывается, но надо быть или совсем глупым, или совсем бесхребетным, чтоб забыть насмешки, розги, позор. У Парфения был ласковый голос.

У Парфения. Всегда. Был ласковый голос. И оттого казалось, что твой же позор, обжигая, одновременно целует тебя, он сажал на щеки огненные клейма, пламенеющие и несколько часов спустя.

Дома могли выпороть больней, чем в школе, и дома было тоже, конечно, стыдно — но ты, сознавая заслуженность кары, просто принимал ее, а потом тебя прощали — и всё. Наутро только задница болела, а стыда уже не было.

А в школе... в школе ты глаза не знал куда деть после Парфениевой порки. А самым чувствительным хотелось деть даже не глаза — а сразу всего себя, причем с Тарпейской скалы...

Что-то будет дальше? Еще крепче будет доставаться? Наверняка уж. Не маленькие уже.

Ливень. Ветер. Дурная погода. Дурное знаменье.

Только самый младший знает, что все будет хорошо. Действительно хорошо. Ему сразу понравилось это звонкое, веселое имя — Дион... Словно колокольчик.

Они пришли раньше всех. Во всяком случае, других юношей что-то не видно... а в домике так тепло... и наверняка уж сухо... и что это за тощий веснушчатый паренек отворил им дверь и улыбается, а ясно-серые глаза, будто серебристые рыбки, быстро -раз! — переплывают с одного лица на другое? Рыбка, серебряный блик, быстрая рябь...

— Четверо мокрых воробышков, не стойте на пороге...

С мальчишек тут же натекает лужа грязной воды.

— Елена! Вытри тут... Я Дион, грамматик, — говорит парнишка, — а вы... дайте-ка угадаю. Ты, красавец рыжий — Метелл? У тебя чудесные глаза, Квинт Цецилий... Ты, малыш — Квинт Гортензий, не правда ли? Слышал о тебе, как же.

— Что же ты слышал?

— Что умен не по возрасту, и язык даже сейчас слишком длинный, — улыбается Дион, — но, знаешь ли, я считаю это достоинством.

— Ну хоть кто-то считает это достоинством...

— А ты, кудрявый, Гай Веррес, не так ли?..

— Ну да.

— И остается у нас Марк Лициний Красс... Что ты смотришь в пол? Что там интересного, кроме грязи с ваших башмаков?..

Тогда тридцатилетний Дион и не задумывался ни о какой книге — просто, как у всякого хорошего учителя, глаза его смотрели на учеников даже тогда, когда они этого не замечали. Сам он, живчик, болтун и мечтатель, во многом еще оставался маленьким сорванцом, и потому говорил с ребятами на одном языке, зачастую почти уличном (да, не всегда на их занятиях звучал морской плеск эллинской речи, но мальчишки приходили в куда больший восторг от местной, субурской), и им всегда было интересно друг с другом. А взрослая, ученая Дионова часть наблюдала за мальчиками и делала выводы, выводы, выводы... очень уж любопытно было, можно ли сквозь ошибки в письме и дурацкие мысли, сквозь прыщи, нахальство и жеребячий смех прозреть будущий облик взрослого римлянина. Да и многое иное интересовало Диона — к примеру, как влияет натура каждого на его способности? А наоборот? Что эти дети великого Рима думают о своем городе? Как мыслят они свое собственное будущее?

Кое-что Дион записывал, для себя, в отдельном свитке, опять же не думая ни о какой книге — и долго потом думал над своими записками, а иногда и признавался себе в том, что опять ошибся в том или ином мальчишке. Именно тогда у него оформилась мысль, неосознанно мучившая его с юности, с тех пор, как он сам начал взрослеть — и это была мысль о том, что ребенок — вовсе не глина, а взрослый — вовсе не получившаяся из этой глины амфора... Ибо видел Дион, что иной и в сорок лет — глина, да с грязью-песком-камушками, ни к чему не годная, иной — уже в двадцать являет собой осколки, которые только выбросить, из иного только грубый горшок и получится, хоть десять лет лепи и круг гончарный крути до нервного припадка, а кто-то, что редкость — уже лет в двенадцать готовая амфора прекрасной работы, а уж что нальет в этот дивный сосуд жизнь...

Дед Диона был гончаром и в свое время малыш Дион жадно слушал, как дед рассуждает о глине и посуде так, словно это живое...

Первая запись Диона о мальчиках была беглой и являла собою первое впечатление от их способностей:

"Метелл (они зовут его Рыжик) самый старший из них и умен, но очевидно не испытывает тяги к упражнениям умственным. Немногословен, трудно заставить его хоть немного развить свою мысль, даже если мысль хороша. Значит ли это, что не станет он хорошим оратором, а вот в делах, не требующих долгих речей, от него будет прок?

Марк Красс кажется слишком робким — может, это мешает его способностям проявиться в полной мере. Кажется, ум и память его недурны, но он так быстро выпаливает урок, словно боится тут же забыть. Я заметил, что он очень мало смотрит на своих друзей — всегда в сторону или в землю. Неужели и их робеет?

Веррес мне непонятен, и мне не нравится его ухмылка. Он нарочито дурачится, отвечая на мои вопросы, или в самом деле недалек умом и не знает, чем ему еще привлечь вниманье?

Квинт Гортензий... я намеренно оставил его на потом, чтоб порадоваться после Верреса да и прочих двух, кои явными талантами не блещут. Никогда я не видел еще столь блестяще одаренного мальчика, и в столь юном возрасте... Он самый младший из них, ему всего-то двенадцать лет, а его уже можно отдавать в школу ритора, незачем ему тратить время на грамматика. Боги щедро одарили его поистине удивительной памятью, и оттого ему все легко. Правда, опасаюсь, как бы дар этот не потянул за собою такие пороки, как лень и небреженье — ведь ему незачем корпеть над чем-то часами, задалбливая наизусть... Видимо, память — мать рано развившихся умственных способностей, он запоминает все, что слышит, и явно еще в раннем детстве усвоил много такого, что другим детям предстояло узнать еще нескоро. И не просто усвоил, но сумел и понять — видимо, и ум благодаря такой памяти развился в быстрый и бойкий.

Забавно смотреть, как обходятся с ним, таким маленьким, другие. Уважительно прозвали его Сенатором и всегда навострив уши слушают, что он болтает, даже если болтает он чепуху. И в то же время все трое, меж собою довольно грубоватые, трогательно оберегают его, словно любимого младшего братишку. И даже слегка разбаловали — только Квинту прощаются откровенно язвительные насмешки...Впрочем, он такой тоненький и хрупкий, и у него такая забавная рожица, что у других, должно быть, вызывает стыд одна лишь мысль поднять на него руку. "

Спустя два месяца в свитке Диона появилось уже вот что:

"Упрямство Рыжика непробиваемо. Если он почему-либо считает, что ему не нужно что-то делать, он этого делать не будет. По-моему, он считает, что риторика ему не понадобится... Его отец явно считает по-другому, об этом говорит то, что после моих бесед с его отцом Рыжику явно больно сидеть на жесткой скамейке.

Крассова страсть именно к тем упражнениям, кои помогут ему в будущем в риторской школе, меня угнетает — уж просто потому, что столь трудолюбивому ученику никогда не сможешь сказать правды. А она состоит в том, что моя жена Елена могла бы стать лучшим оратором через месяц, чем маленький Марк Лициний Красс когда-либо. Я не назову его глупым, не назову его речь дурною — кажется, это тот необъяснимый случай, который в народе называют "ну не дали боги". Вроде бы все у оратора в порядке, а слушать его не хочется.

Малыш Сенатор расцвел и уже знает, что даже я могу слушать его с утра до обеда.

А про Верреса не знаю, что сказать. Он до сих пор водит меня за нос. Надеюсь, не нарочно."

Дион был не единственным, кого ставило в тупик поведение и манеры Гая Верреса. Многие его ровесники, а то и ребята на год — два моложе, были уже на целую голову выше, в душе Гай уже смирился с тем, что так и останется коротышкой, утешаясь тем, что боги взамен дали ему неплохие мозги и отменное здоровье. Он казался много старше своего настоящего возраста, широкоплечий, узкобедрый, с крепкими руками и ногами, и его даже потешало то, каким бесформенным увальнем он почему — то выглядит в любой одежде. Ему всегда нравилось удивлять своей прытью и ловкостью тех, кто считал его не шустрее соломенного тюфяка; при этом как бы само собой разумелось, что подобная телесная оболочка может принадлежать только прожорливому тугодуму, так что Гай получал двойное удовольствие, проявляя свои скрытые таланты ровно в той мере, чтобы оставить окружающих в недоумении. То ли было, то ли показалось, то ли и впрямь туповат Верресов сынок, то ли придуривается...