Кто таков? Почему застыл над ним, Хагеном? Нехорошее предчувствие, сродни ожида-нию смерти, мешалось в сознании с заполнявшей все существо болью. В голове, разрывая черепную коробку, бухал колокол. Нарастающее раскатистое бу-у-ум сменялось легким пе-резвоном, будто к медному великану привесили гроздь серебряных колокольчиков. На бу-у-ум боль накрывала волной, на перезвон окатывала, вонзаясь в онемевшее тело тысячей мел-ких иголочек.
Хаген шевельнулся. По лицу старика прошла рябь, из щелок блеснули глаза. Хаген по-чувствовал, как в рот льется горячее и горькое. Онемел сначала язык, потом небо, потом бе-лой пеленой стало затягивать, бессильный что-либо понять мозг.
Боль тонула в забытье. Набат в голове умолкал.
Это происходило много раз. Очнувшись, Хаген видел над собой старика или кусок ис-пещренной коричневыми разводами стены, слышал набатный звон, с которым возвращалась боль. Потом сознание гасло, чтобы через некоторое время все повторилось.
Но постепенно просветы в беспамятстве становились длиннее; звон сотрясал болью уже не все тело, а только голову. Вернулось даже ощущение времени. В какой-то момент Хаген осознал, что лежит здесь очень, очень долго. Что болен и... что кругом чужие.
Теперь он помногу спал или лежал с закрытыми глазами, стараясь восстановить в па-мяти события, предшествовавшие болезни.
Вспомнил Иерусалим, пеструю суету на узких, со следами недавних сражений улицах. Вспомнил помазание Готфрида на княжество, формально носить корону Иерусалимского монарха тот отказался. Потом была экспедиция на юго-восток. Зачем? Долго, путано, медленно, восстанавливалась память: где-то в пустыне, по слухам, существовали медные рудники. Его послали на их поиски? Или сам пошел? Не вспомнил. Какие-то городки, де-ревеньки, белые и желтые дома, сухие, серые от пыли и зноя рощи, тропы, уводившие на восход; потом: каменная, всхолмленная равнина с дымкой гор на краю. А за этим — отчет-ливо как при вспышке молнии: кустик у дороги, растущий прямо из камня, и — лавиной — всадники в белых бурнусах. Еще вспомнил, как под звон шлема, вдавленного в черепную кость метко брошенным из пращи камнем, картина покривилась и начала распадаться.
За ним хорошо следили. Перемены, происходящие в недужном великане, не прошли незамеченными. Как-то раз неподвижного старика лекаря или надсмотрщика сменил невы-сокий, довольно молодой с гладким полнощеким лицом сарацин. На подбородке у него кур-чавилась редкая, смоляная бородка. В чуждых, черных с поволокой глазах светились искор-ки интереса, которые, впрочем, тонули в облаке излучаемого им презрения. Близко к ране-ному он не подходил, вещая от входа.
Хаген ни слова не понял из пространной гортанной речи. Ясно было только, что по ме-ре ее произнесения человек все больше и больше раздражался. Под конец он поднял над го-ловой руки и потряс ими, призывая кары небесные.
Надо было отвечать, Хаген собрался с силами и открыл рот. Поймет или не поймет гневный сарацин, в конце концов, неважно. Но набранный в грудь воздух не желал выходить словами. Вместо речи из горла вырывались хрипы и беспомощное мычание. Хаген попробовал еще раз — лучше не стало. Он старался, пока были силы. Усталость завертела предметы и лица безумным хороводом. Подкатила тошнота, а за ней страх. Случилось то жуткое, что может случиться с человеком, получившим удар по голове, — он потерял речь.
Двое суток после этого открытия Хаген пролежал, отвернувшись к стене. Много ли на-до, изможденному хворью телу? К концу второго дня колокольный гул в голове стал нарас-тать, белая пелена беспамятства опять показала свои щупальца. Жажда высушила глотку так, что та казалась обожженной. Хаген терпел, как избавление, призывая смерть, которая каза-лась ему единственным выходом. Иначе впереди ожидало чудовищное, безгласное сущест-вование сарацинского раба, отличающегося от скота только умением ходить на двух ногах.
На другой день три пары рук оторвали неподъемное тело великана от лежанки и пере-вернули. В хижине стало непривычно тесно. Кто-то мельтешил перед глазами. Окрик заста-вил людей, отойти в сторону. У двери, рядом с давешним толстощеким сарацином, стоял пегобородый старик с узким надменным лицом. Голову старика венчала белая как облако, чалма.
Толстощекий разразился речью, но высокий старик прервал его движением руки. Чуть повернув голову, он отдал приказ. Хагену кинжалом разжали рот и напоили.
Третий день без воды... он не мог сопротивляться, не мог сжать зубы, чтобы чистый, прохладный поток не возвращал его к жизни.
Оттого, что смерть прогнали, оттого, что мука будет продолжаться бесконечно, стало невыносимо горько.
Очень молодой, огромный, хоть и исхудавший человек в обрывках серых тряпок, не-подвижно лежал на вонючей подстилке. По грязным вискам катились слезы, промывая свет-лые дорожки к совершенно седым волосам.
Дальше его кормили и поили насильно. Втискивали в рот кончик полого рога или раз-жимали зубы и вталкивали те самые разваренные скользкие стебли, угрожая, если не будет глотать, выколоть глаз.
Силы помаленьку возвращались, он даже начал, борясь с дурнотой и неумолчным зво-ном в ушах, присаживаться на своей лежанке. Вместе с тем забрезжила крохотная, тонкая и зыбкая, как паутинка на ветру, надежда: прикидываться немощным, пока не вернутся силы, а потом уйти. Он уже давно заметил — настоящей охраны к нему не приставляли. Старик, который в первые дни постоянно находился рядом, на ночь стал уходить. Путь на волю был свободен.
Куда он пойдет? Хаген гнал от себя эту мысль, иначе отчетливое понимание, что сла-бый, безъязыкий, напрочь чужой этому чуждому миру, лишенный еды и главное воды — в лучшем случае он погибнет от жажды или достанется большой пустынной кошке, в худшем — его поймают, вернут и будут мучить, пока не замучат до смерти.
Беспросветное рабское существование было хуже, чем смерть в пустыне.
Высокий седобородый сарацин, когда-то силой вернувший Хагена к жизни, на этот раз появился в сопровождении щуплого, человека, на котором вместо обычной джелябы, поверх сомнительного цвета рубахи болталась долгополая безрукавка. Мелкие смоляные кудри прикрывала маленькая круглая шапочка. В черных, навыкате глазах, Хаген с удивлением обнаружил сострадание. По знаку старика, гость заговорил по-франкски, страш-но коверкая слова:
— Мулла спрашивает, слышишь ли ты его?
Хаген кивнул.
— Мулла, спрашивает, почему не отвечаешь? Не хочешь?
Хаген остался неподвижен.
— Не можешь говорить?
Кивок.
Мулла и толмач заговорили по-арабски. Хагену показалось, что толмач пытается спо-рить, на что мулла ответил коротким, несильным ударом своей палки. Толмач вновь обра-тился к Хагену:
— Мулла спрашивает, согласен ли ты, принять его веру? Подожди, — человек выста-вил перед собой руки. — Если ты примешь ислам, господин заберет тебя к себе, будет хоро-шо кормить и лечить. Потом ты станешь воином. Если откажешься, тебя или убьют, или прикуют к колесу, будешь качать воду для правоверных.
А как же выкуп? Хаген точно знал, что за знатного человека можно было получить не-малые деньги.
Такая мена процветала с самого начала похода. Ни мулла, ни круглолицый кади не вы-глядели глупцами. Почему же не догадались? Кольчуга, оружие, одежда — все, что было с ним и на нем, говорило о его далеко непростом происхождении. Хаген приподнял голову и впервые, наверное, пристально себя осмотрел.
Увы, знакомыми оказались только обрывки гамбизона. Бедра прикрывала серая рядни-на из местной бумажной ткани. Если он попал в плен уже в таком виде — немудрено, что разговора о выкупе никто не заводил.
Хаген бессильно откинулся на подстилку. Поди, объясни безъязыкий слепому...
Двое у порога опять заспорили. Мулла, видимо, не на шутку рассердился. Посох не-сколько раз прогулялся по склоненной спине толмача. Тот опять склонился над франком:
— Ты согласен? Мулла считает, я неправильно тебе объяснил, грозится привязать меня на площади к столбу. Я — только бедный иудей... — глаза толмача налились слезами.
Что можно было ответить? Хаген коротко и резко мотнул головой. В ушах отчаянно за-звенело. Глаза он прикрыл, но бешеное верчение не прекратилось.
Его еще дважды переспрашивали, и дважды он отвечал отказом. Мулла, не добившийся от упрямого франка толку, ударил уже не переводчика, а пленника: коротко, зло с оттяжкой. Оттолкнул толмача и вышел из хибары. Иудей, в последний раз оглянувшись на Хагена, канул следом.
Дни слились в один нескончаемый, мутный, однообразный поток. Какая никакая кор-межка, а главное покой сделали свое дело — Хаген стал поправляться. Сначала он садился, опираясь на трясущиеся руки, потом начал вставать. Когда недужный великан впервые показался на пороге мазанки, посмотреть сбежалась половина деревни. Расположившись кривым полукругом люди, — все мужчины, — лопотали, непременно тыкая в него пальцами, кое-кто угрожающе замахивался и начинал хохотать, призывая односельчан вместе повеселиться. Когда к мазанке подошел кади, люди замолчали, но ушли только после окрика. За кади плелся молодой, толстый, неопрятно одетый сарацин в засаленном фартуке. Хаген ко времени его появления уже изрядно устал. Не озаботившись поприветствовать местную власть, он откачнулся от двери и прилег на свое место у дальней стены.
В покое его на этот раз не оставили. Толстый, воняющий потом и дерьмом парень при-строил на щиколотку франка железное кольцо с цепью саженей в пять. Костыль, прикреп-ленный к цепи с другой стороны, вколотили в стену. Подергав сначала костыль, — не поползет ли, — потом кольцо на ноге пленника, толстый поднялся, улыбаясь пустой улыбкой идиота.
Теперь франк передвигался по мазанке и за ее пределами, позвякивая 'украшением'.
А там и работа нашлась — сразу за порогом поставили ручной жернов. Два камня. Верхний вращался при помощи деревянной ручки. Под него подсыпалось зерно. Струйка муки текла по желобку в подставленный мешок.
По смеху окружающих Хаген догадался, что дело ему досталось не самое почтенное, а прозвище 'ханум' — скорее всего оскорбление. Цепи хватало, чтобы отойти на четыре шага за жернов.
С утра он принимался за работу. Сначала серая каменюка казалась неподъемной, со временем он к ней приноровился, и работа перестала отнимать все силы. Вот тогда-то вы-здоравливающий франк и начал осматриваться.
С холма, к склону которого притулился ветхий домик, как на ладони открывался оазис. Да и не холм это был — скорее каменистая складка, поросшая колючими мясистыми стебля-ми. У подножия, на плоской равнине, среди камней и песчаных наносов, тянущихся до самого горизонта, гнулись все на одну сторону десяток серых от пыли пальм. Маленькую, убитую ногами площадь, окружали приземистые дома с плоскими кровлями, ближе к центру, сложенные из каменных блоков, дальше — саманные, мало чем отличающиеся от его убогого жилища. Одно здание венчала высокая, тонкая башенка. Шесть раз в день с нее доносился протяжный крик, и правоверные, побросав дела, становились на молитву.
Сквозь деревню, нанизывая ее, как спица пучок шерсти, шла дорога — полоска более светлой земли, расчищенная от камней и песка. По дороге иногда приходили караваны: три-четыре уродливых горбатых лошади, ослы под поклажей, реже — настоящие лошади, да деся-ток — полтора погонщиков. В такие дни на площади разворачивался торг.
Уже вошедший в какую-никакую силу Хаген, как-то перетащил свои камни поближе к углу мазанки. В однообразной, серой убогости его безгласного существования наблюдение за жизнью поселка было хоть каким-то развлечением.
Кто распорядился, кади или мулла, неизвестно, только ему не дали там сидеть, кнутом загнав обратно за угол. Теперь, чтобы видеть торг, ему надо было вставать и 'звенеть' не-сколько отпущенных шагов до угла. А работу не больно-то бросишь. Если хозяевам каза-лось, что раб ленится, ему урезали и без того невеликую пайку. Воды, правда, давали, как и раньше, — две чашки в день. Плохо только, воды этой ему уже не хватало. Мало того, что европеец не привык ограничивать себя в питье, он еще был на голову выше самого высокого жителя деревни, да и в кости шире.
Мерно вращался жернов. Хаген закрывал глаза. Из внутренней темноты начинали про-ступать холмы родной Бретани. Как много ключевой, озерной и речной воды плескалось во-круг. Вода журчала под ногами. А порой, — давал же Бог такое счастье, — падала с неба. Ее даже ругали, когда разливалась не в меру,
Склонившись над жерновом, Хаген обдумывал возможность побега. Так загнанный в угол избитый лесной зверь, притворяясь сломленным, высматривает, вяло прикрытым гла-зом момент, когда можно будет, порвав путы и глотки, уйти в родную чащу.
Раньше ему и в голову не приходило различать сарацин, они казались все на одно лицо. Сейчас за неимением других дел он начал присматриваться к людям и вскоре стал узнавать жителей маленького поселка. В каменном одноэтажном доме, возле мечети, проживал мулла. По обширному, обнесенному саманным забором двору, с утра до ночи сновали люди — рабы и домочадцы. Среди серых бурнусов нет-нет да мелькали яркие женские накидки. Чуть дальше тускло желтел новенький дом кади — местного судьи. Молодой, плотный сарацин имел, по мнению Хагена, скверный характер. Что ни день он гонял кого-нибудь из по двору палкой. Доставалось и мужчинам и женщинам. Чем они провинились, франк, конечно, понять не умел, но судя по регулярности выволочек — только тем, что попали в зависимость к сволочи. Ближе к окраине в добротном мазаном доме, обнесенном высоким забором, наоборот, регулярно доставалось хозяину от жены. Молчком, чтобы не привлекать внимания соседей, дородная, ярко одетая женщина, кидала в мужа чем попало, а то и таскала за бороду.
В покосившейся саманной избушке на краю поселка одиноко проживал старик, с изре-занным морщинами лицом. Это он выходил умирающего Хагена. Старик не больно-то ладил с местной властью. Кади, как-то даже замахнулся на него палкой, но ударить то ли не посмел, то ли поленился. Старика звали Али. Однажды он принес на помол полмешка проса. Бросив мешок у жернова, старик порылся в сумке и протянул Хагену небольшой сверток: четвертушку пресной лепешки, заботливо обернутую пальмовым листом. Оглянувшись по сторонам, Али быстро заговорил, помогая себе жестами — предлагал съесть лепешку. Хаген положил хлеб за пазуху, приложил руку к груди и поклонился. Не как раб, приставленный к постыдной работе — как рыцарь. Старик задумчиво посмотрел на него, покачал головой и побрел в свою хижину.
Народ постепенно привык к чужаку. В отдалении нет-нет да мелькали женские накид-ки. Женщин подталкивало к нему любопытство, но страх перед ним же, а еще больше перед наказанием заставлял держаться на почтительном расстоянии.
Дни стали короче, ночи холоднее. Блекло-голубое небо налилось прозрачной синевой. Наступила осень, По дороге зачастили караваны.
Дома в это время готовились к зиме: приводили в порядок хозяйство, ездили на охоту, в гости и на турниры. Хотя какие турниры в бретонской глуши? Название одно. На настоящее ристалище Хаген попал только в Руане, где собиралось крестоносное воинство Роберта Нормандского. Там ристалища случались через день.
