Дорога в бесконечность

Его конь никогда не был белым. Вороным. Гнедым. Или рыжим.

Только бледным.

Когда Митос впервые увидел его, то долго стоял, любуясь живым совершенством. Высокий, изящный жеребец переступал тонкими ногами, демонстрируя себя во всей красе благодарному и восхищенному зрителю, поглядывая небесно-голубыми глазами.

Он выглядел необычно: очень короткая шерсть странного серебристо-золотистого цвета, меняющегося в зависимости от освещения, редкая и короткая, почти отсутствующая грива, небольшой хвост.

В лучах восходящего солнца жеребец казался то серебряным, то розовым, то золотистым, то совершенно лысым. Он выглядел нереально, и Митос тут же захотел заполучить это чудо себе.

Он даже купил его, не торгуясь, отвалив огромную сумму в руки табунщика, а после долго приманивал строптивого красавца-трехлетку яблоком, держа его на ладони.

Хель носил его на своей спине два года. Два года преданной службы и настоящей верности: Митос кормил и поил своего любимца в первую очередь, сам чистил и ухаживал, осматривал копыта, сам подковывал, не доверяя никому.

Это была идиллия, закончившаяся даже не в бою, а от рук одной из рабынь, подмешавшей отраву в воду.

Хель умирал медленно и мучительно, разрывая сердце хозяина ощущением надвигающейся потери, и Митос, озверевший от ярости, совершил чудо.

Он не помнит, что произошло, только знает, что очнулся в наполненном трупами лагере, весь покрытый кровью, и своей и чужой — Митос убил всех, и лишь его братья избежали гибели, попросту удрав подальше, прекрасно зная, что, когда на него накатывало, надо не звать, не сопротивляться, а просто бежать и ждать.

Митосу было плевать. Он бы не огорчился, даже если бы очнулся над трупами остальных Всадников, единственное, что его волновало — Хель.

Который стоял перед ним, тихо фыркая и ластясь к рукам.

С тех пор конь полностью оправдал свое имя: он перестал стареть, стал гораздо быстрее и научился исчезать, верно сопровождая хозяина, подарившего ему то ли вечную жизнь, то ли бесконечное посмертие непонятно каким образом.

А еще он стал гораздо умнее, понимая Митоса даже не с полуслова, а с полувзгляда и проблеска мысли.

Сейчас Хель гарцует, красуясь, встряхивает головой, весело ржёт, выбивая копытами четкий боевой ритм, и Митос смеется, чувствуя, как прохлада маски ложится на его лицо.

Одежда течет водой, меняя цвет и фактуру — ослепительная белизна под палящим солнцем. Митос протягивает руку — в ладонь ложится тяжесть меча, сопровождавшего его веками, и солнечные лучи распадаются надвое, касаясь остро заточенной кромки.

Он садится в седло — привычно, словно и не было веков мира, слегка сжимает колени — и Хель срывается в галоп. Митос уверенно держит левой рукой поводья — из самой мягкой кожи: он никогда не оскорблял своего верного друга удилами.

Всадник по имени Смерть позволяет себе немного отпустить свою власть, окутывающую его белоснежным плащом, и мир дрожит в такт перестуку копыт его скакуна. Зов гудит в костях — настойчивый, раздражающий, абсолютно чуждый и чужой. Уже давно кто-то пытается достучатся до него, принося гекатомбы кровавых жертв.

Митоса это выводит из себя: перед ним все равны, и попытка подкупа поднимает со дна души веками спящих чудовищ. Хель чувствует его настроение и оглашает пространство злобным ржанием, предупреждая все живое о своем приближении. Они несутся по саванне, и травы жухнут, земля рассыхается и трескается, а насекомые и животные, не успевшие удрать, падают мертвыми — крайне давно Митос не давал себе воли, и теперь тяжесть его сил обрушивается на все вокруг.

Он мчится, словно путеводной звездой, притягиваемый разгорающейся впереди битвой, той, когда врага заваливают трупами в безнадежной попытке остановить. Там буйствует магия, сладко пахнет отчаянием и самопожертвованием, и кровь Митоса кипит от предвкушения.

Хель останавливается, становясь на дыбы, бьет копытами, Митос соскальзывает с его спины, с отвращением рассматривая уродливого фиолетового громилу — один из Титанов. Когда-то он втаптывал его сородичей в грязь, попирая их трупы ногами, а этому, видимо, удалось удрать. Или он вообще не попадался Митосу на глаза.

Титан, явно сбрендивший за века жизни, несет какую-то чушь про любовь к Смерти, про всеобщее уничтожение во благо непонятно кого, и Митос морщится, направляясь к нему. Зов, гремящий колоколами в костях, все сильнее срывает покров человечности, носимый в последние века, и это злит. Митос предпочитает играть, намекая и рассыпая коварные ловушки, а не сокрушать силой. Так гораздо веселее, и счет к Титану, кем бы он ни был, растет.

Глаза ловят отблески камней, сверкающих на золотой перчатке, что становится последней каплей — им здесь не место, и без этих опасных вещиц достаточно могущественных придурков, желающих править принадлежащим Митосу миром.

Никаких разговоров. Никакой пощады. Только бой, в котором Митос, как всегда, выживет и возьмет обильные трофеи — камни прекрасно будут смотреться в перстнях, а череп титана — на столе в качестве чаши — он уже знает, кому сделает заказ на достойную оправу.

Всадник по имени Смерть идет сквозь расступающуюся перед ним толпу, смолкающую при его продвижении, и Ад следует за ним.

Вся мощь Силы

Митос всегда верил в человечество.

То есть, людей он, в массе, не любил, только отдельных представителей и то с оговорками, но это не мешало ему признавать несомненные достоинства человечества, как вида.

Выживаемость людей всегда была высока, Митос неоднократно видел многочисленные этому доказательства, и вот прямо сейчас он снова наблюдает очередное подтверждение утверждения, что люди живучей даже тараканов.

Апокалипсис случился неожиданно.

Не было никаких предпосылок, уж это Митос, по привычке постоянно мониторящий мировую обстановку, мог утверждать со всей ответственностью. Подумаешь, половина планеты полыхала в вяло или активно идущих конфликтах, еще треть тлела, а остатки могли похвастать напряженностью: Земля всегда была неспокойной.

Митос отлично помнит, что за всю его долгую жизнь только несколько веков были относительно мирными, все остальное время люди резали друг друга: азартно и с удовольствием. Его это никогда не напрягало, он не стремился гасить конфликты, если это не входило в его личные планы, но и просто так, от нечего делать, их не разжигал.

Хватало имевшихся.

За тысячелетия блужданий по беспокойной планете Митос несколько раз становился свидетелем того, что выжившие потом называли Концом Света, он даже на собственной шкуре прочувствовал, что такое Потоп.

Он видел, как стираются с лика земли цивилизации, и как они снова возрождаются, но, если честно, не хотел вновь пережить подобное. Ему не нравится период всеобщей анархии и неустроенности, скатывание до самого примитивного уровня и века натужного карабкания вверх, жалкие попытки достичь нужного прогресса.

Это его утомляет...

А еще ему не нравится быть вестником таких переломных моментов.

Митос прекрасно знает, чем отличается от всех остальных Бессмертных: таких, как он, можно пересчитать по пальцам одной руки. Те, первые его смерти под палящим солнцем на жертвенном камне, они изменили его безвозвратно, сделав частью чего-то большего, чем просто люди, или просто Бессмертные. И дело даже не в чудовищном жизненном опыте: чем дольше живешь, тем дальше жизненные принципы отходят от привычных человечеству, тем сильнее меняется логика. Хоть как-то его понять могут только самые старые из Бессмертных, родившиеся в те далекие времена, когда мораль была совершенно другой.

Но даже они иногда ужасаются тому, что Митос считает привычным.

Молодые — а все, кто младше трех тысяч лет, для Митоса являются молодыми — не могут его понять. Они инстинктивно боятся и ненавидят Всадника, и Митос только равнодушно отворачивается: когда являешься Аватаром Смерти, на все смотришь по-другому. Не так, как остальные.

Но это не значит, что Митос готов стереть человечество с лица земли, или он будет радоваться наступлению Армагеддона.

Дункан, невзирая на всю свою вбитую при рождении в горах Шотландии религиозность, так и не смог понять и принять концепцию друга — Чемпиона* Бога.

Он так и не смог понять, что Митосу, может, и не слишком-то хочется носить это громкое звание, но и негатива он не испытывает: Смерти все равно.

Смерть, а именно им-ею Митос является в глубине своей сути, равнодушна и беспристрастна.

Поэтому Митос, выползая из-под развалин, в очередной раз подыхая от радиации, не радуется тому факту, что человечество, словно в один миг сойдя с ума, уничтожило само себя, запустив все запасы ракет с ядерными боеголовками себе же на головы, но и не оплакивает случившееся. Он горюет по комфорту. По всем тем милым мелочам, которые так прекрасно облегчали быт, начиная с девятнадцатого века.

И поэтому же он не спешит заниматься прогрессорством: Митос хочет увидеть, как будут действовать люди теперь. Лишившись всего.

Поначалу немного трудно: радиация убивает его раз за разом. Митос подыхает, как по часам, но постепенно периоды, когда он жив, становятся все длиннее, он начинает умирать реже — его тело приспосабливается.

Наконец наступает момент, когда Митос чувствует себя настолько хорошо, чтобы выползти из убежища, и осмотреться.

Первая же ночь под открытым небом приносит потрясение: мир изменился куда больше, чем он думал. Над головой ярко светят две луны, и Митос, шокировано разглядывая это чудо, роется в памяти, пытаясь вспомнить, не мелькало ли в новостях до всего этого чего-то... этакого.

Типа ещё одной свежеоткрытой планеты, или астероида, вальяжно пролетающего мимо. Что-то смутно припоминается, и Митос пожимает плечами — теперь уже неважно, откуда взялся второй спутник. Главное — что теперь изменилось. А изменения есть: чуточку другая сила тяжести, иная роза ветров, новый рисунок приливов и отливов.

Митос ощущает эти изменения всем собой, а ещё он чувствует, что тоже изменился.

Он ещё не знает, как именно, но ему спешить некуда. У него вся жизнь впереди.

Поэтому Митос начинает потихоньку исследовать себя: тщательно и беспристрастно, а попутно ищет выживших.

И к собственному удовлетворению, находит.

Люди есть. Они даже не мутировали — или мутации проявились не на физическом уровне, это ещё предстоит изучить. Что Митоса обнадёживает, кроме живучести людей, так это то, что цивилизация сохранилась. Нет отката к пещерному периоду, люди стараются изо всех сил, восстанавливая разрушенное. Есть электричество, появляются собранные энтузиастами машины, каждый день совершается очередное технологическое чудо. Люди не желают падать, они карабкаются вверх, как сумасшедшие, и Митос это только одобряет.

И, естественно, не может удержаться от того, чтобы поделиться своими опытом и мудростью.

Годы идут, мир меняется, Митос — тоже. Эти изменения не видны на первый взгляд, но существенны, и Митос как-то понимает, что чувствует по-другому.

Не так, как раньше.

Он и до Апокалипсиса чуял смерть, ужас, оставшийся от погибших, видел призраков и не только. Теперь же он ощущает и биение жизни.

Митос спокойно может сказать, где прячется живое существо, от него невозможно скрыться, он знает, где прорастет урожай, а где посадки погибнут. Он чувствует технику, с лёгкостью чиня сломанное и создавая новое, и люди подхватывают новинки, изменяя их и дорабатывая. Мир становится большим и удивительным, и Митос с восторгом проводит опыты и испытания, изучая новые возможности, с лёгкостью становясь лидером: нет нужды толкать и тянуть из болота, теперь человечество само бежит вперёд.

Да, людей мало, планета в чудовищном состоянии, но выжившие не теряют надежды и не опускают руки, они расчищают завалы и восстанавливают разрушенное. Прогресс шагает семимильными шагами, и впереди идут Бессмертные, здесь и сейчас оказавшиеся на своем месте. Почти все из выживших — старые и древние, тех, кому меньше хотя бы пятисот, почти нет. Они сдались первыми, начав деградировать, считая, что вот теперь-то можно все.

Старые и опытные таких живо окоротили: сейчас на руинах старого строится новая культура, в которой Бессмертные хотят занять достойное их положение. Имея чудовищный, не сравнимый ни с чем опыт, они с легкостью ведут за собой обывателей, приучая к мысли, что нужны, что такие же, как все. Что они — лучше.

Молодняк появляется, но их очень мало: Митос, вспоминая прошлое, только качает головой. Молодых Бессмертных почти нет, а ведь всегда после массовой гибели прежних поколений появляются новые.

Это подозрительно, а еще Митоса смущает отсутствие мутаций — жить в таком фоне радиации, и не мутировать? Странно.

В том, что не все так просто, Митос убеждается уже через сорок лет — видимо изменения накопились и перешли критическую отметку. Он понимает это, когда, раздраженный на что-то, движением пальца сдвинул камешек с места.

Этот случай становится первым, но не последним: то проявляется левитация, то телекинез, то предвиденье вылезет в самый интересный момент... Этот набор спонтанно проявляющихся способностей что-то напоминает, и Митос долго пытается вспомнить, пока его не осеняет.

А ведь такое он видел...

Митос начинает наблюдать, проверять, спрашивает других. Постепенно складывается картина: все Бессмертные, независимо от срока жизни, начали демонстрировать то, чего у них отродясь не было.

Да и ощущают друг друга они теперь немного по-другому. Чем отличается нынешний Зов от прошлого, они описать не могут, но чувствуют изменения. А потом вселенная наносит еще один удар: у Митоса рождается ребенок.

И он — предбессмертный.

Это — шок.

Как все Бессмертные, Митос был бесплодным. Он сам считал, что просто они другого вида, не способного скрещиваться с людьми, ни один Бессмертный не мог похвастать своими собственными детьми, только приемными, и появление на свет его маленькой копии потрясло Старейшего до глубины души.

Но еще больше потрясает невидимая связь, установившаяся между ним и сыном.

Ребенок — это маленькое чудо, но вскоре эти чудеса становятся закономерностью: два вида получили общее потомство. И это потомство с первых мгновений жизни просто наполнено тем, что без долгих раздумий назвали просто Силой.

Впрочем, обычные люди тоже могут похвастать наличием у потомства странностей, и Митос, поудивлявшись, начинает привычно овладевать нежданно проявившимися способностями, вычленяя закономерности, и учить, одновременно учась.

Годы летят, человечество все больше овладевает странной Силой, технологическая цивилизация дает крен в сторону мистицизма. Не гладкий процесс, но он помогает выжить, а значит, полезен, хотя общество все равно расслаивается на своеобразную аристократию и простых смертных: что поделать, подавляющее большинство Бессмертных родилось тогда, когда статус определял все, и отбрасывать въевшееся в кровь и плоть не стали, а их ученики только брали с учителей пример.

Митос, как и всегда, на вершине пищевой цепи, что Старейшего совершенно не смущает. Да, он ленив, но только тогда, когда не берет на себя права и обязанности, а последние он исполняет скрупулезно.