Развилка

— Господин генерал, — решив, что Трухин ему подходит, прервал свое молчание Лейббрандт, — не все, что вы сказали, мне нравится. Однако в ваших словах есть здравое зерно, и я приглашаю вас отправиться со мной в Берлин.

— И что я там буду делать?

— Вы поможете мне подготовить документ, который определит отношение Германии к добровольцам из числа русских военнопленных, готовых служить на благо Третьего Рейха.

Трухин поднялся, машинально оправил гимнастерку без знаков различия и кивнул:

— Я готов. Когда отправляемся?

Лейббранд тоже встал и ответил:

— Немедленно.

3.

Смоленская область. 17.08.1941.

Седьмой день пробираемся к своим. Группа небольшая, всего девять человек. Оружие и документы сохранили — это главное. Боеприпасов почти не осталось, у меня три обоймы на карабин, нож и граната, а у остальных хуже. Провиант закончился еще вчера. Так что тоска. Сидим в лесу и не можем перейти дорогу, которая буквально забита немецкими войсками. Фрицы прорвали оборону нашей дивизии, расчленили ее и рвутся на восток. А мы чувствуем свое бессилие, скрипим зубами и ждем наступления темноты. Если удача улыбнется, пересечем дорогу и двинемся дальше. Сил осталось немного, но они еще есть, на один рывок хватит.

Я покосился на старшину Захарова, который расположился неподалеку, закутался в кусок брезента и дремал. Если бы не он, пропали бы мы — все бойцы нашей группы. Признаюсь, когда мы отошли от подбитого танка и немцы ворвались в траншеи, я растерялся. Поэтому, скорее всего, отстреливался бы до последнего патрона и погиб 'смертью храбрых'. Но погибнуть дело не хитрое — говорит старшина, — нужно выжить и продолжать бой, чтобы убивать врагов. Такая позиция мне нравится гораздо больше, чем 'стоять насмерть и ни шагу назад'. Ведь что я видел в своей жизни? Кроме детдома и завода ничего. Даже девушки не было. Целоваться с девчонками целовался, но дальше этого дело не шло, хотя на лицо не рябой и статью вышел. Просто ждал чистой и светлой любви, как в книгах, да и некогда было. За день у станка так намаешься, что к вечеру еле ноги передвигаешь, и вместо отдыха идешь на дополнительные занятия, чтобы получить новые знания, или на комсомольское собрание. Ладно. Это уже в прошлом. Вот закончится война, все наладится. Конечно, если я ее переживу...

Прерывая мои размышления, из кустарника буквально вывалился взволнованный Жора Садчиков, минометчик, который стоял в дозоре.

— Там... — он указал в сторону дороги и задохнулся.

Старшина моментально вскочил, подхватил автомат, подошел к Садчикову и поторопил его:

— Говори! Что случилось?!

Жора набрал полную грудь воздуха и ответил:

— Авдеев с Исмаиловым ушли!

— Как?! — старшина оскалился, словно волк.

— Я за дорогой наблюдал... Они мимо прошли... Окликнул их... А они убежали... Смотрю... Дальше на дорогу выскочили, оружие бросили и руки подняли... Немцы их окружили и они в нашу сторону стали указывать...

— Суки! — Захаров ногой откинул в сторону крупный сучок, который валялся на траве, и прошипел: — Предатели!

Остальные бойцы нашей группы сгрудились вокруг старшины и Садчикова.

— Что делать? — спросил кто-то.

— Уйдем в болото, — Захаров указал на север. — Там спрячемся. До наступления темноты три-четыре часа осталось, продержимся.

В болото, так в болото. С опытным Иванычем никто не спорил и, путая следы, мы двинулись к болоту.

Погони не было. Мы немцев пока не интересовали или они собирали поисковую группу. И пока шли, я размышлял о причинах, которые побудили Исмаилова и Авдеева сдаться.

Кавказца я не знал, он из другого батальона, прибился к нам уже в лесу. А вот Серега Авдеев... Как же так? Мы же с ним полгода бок о бок. Крепкий парень, комсомолец, потомственный рабочий из Тулы. Мне казалось, что я его знаю, а выходит, что нет. С гнильцой оказался Авдеев, предал Родину и переметнулся к врагу.

До болота добрались быстро. Выломали несколько длинных крепких палок и вошли в воду. Впереди старшина. Я замыкающий.

Раздвигая болотные заросли и петляя между редкими чахлыми кривыми деревьями, мы отмахали от берега метров двести. Набрели на крохотный островок, который едва нас вместил, и остановились. Только устроились, как послышались голоса. Они приближались, и вскоре стало понятно, что это немцы. Фрицы прочесывали лес, дошли по нашим следам до болота и раздался крик Авдеева:

— Ребята!!! Эге-ге-й!!! Выходите!!!

Разумеется, мы промолчали. Все посмотрели на старшину, и он приложил к губам указательный палец — тихо!

— Не надо прятаться! — продолжал надрываться Серега. — Немцы тоже люди! Пожрать дали и обещают отпустить! Хватит бегать! Отвоевались — штыки в землю! Скоро германцы Киев возьмут, а потом Москву, скинут усатого кровопийцу Сталина и заживем! Иваныч! Андрюха! Семен! Демьян!

Он звал нас, а мы продолжали молчать. Но вскоре немцам надоело ждать, когда мы выйдем, и они стали стрелять. Высоко над головой прошло несколько очередей, а потом грохнули два взрыва. Немцы бросили в заросли пару гранат и успокоились.

Тишина. Враги затаились или ушли. Проверять не стали, слишком рискованно, и мы просидели на островке до наступления темноты.

Ночь опустилась на землю и болото ожило. Тысячи лягушек стали петь свои песни, и старшина решил рискнуть. Он вывел нас обратно в лес, не к тому месту, где мы входили в болото, а немного левее. После чего группа двинулась на восток и через час уперлась в дорогу.

Несмотря на темноту, движение вражеских войск продолжалось. Но немецкие колонны проходили гораздо реже, и у нас появился шанс.

— За мной! — старшина первым выбежал из леса и оказался на открытом пространстве.

Группа последовала за лидером, и мы бежали так быстро, что, очень может быть, побили пару мировых рекордов. Проскочили дорогу и убранное поле. Отмахали километр, не меньше, и только тогда остановились.

Перекличка. Шестеро здесь, одного нет. Пропал Иванов, пулеметчик из 1-го взвода, степенный мужик.

Осмотрелись. Иванова нигде не видно. То ли отстал, то ли остался в лесу, то ли соблазнился речами Авдеева и надумал сдаться. Гадать не стали, толку от этого нет никакого, и группа продолжила движение.

Сколько прошли, сказать сложно. Километров пятнадцать точно. И к утру набрели на небольшой полевой стан, который раньше использовался местными колхозниками.

Просторный навес. Под ним брошенные веялки и еще какая-то сельхозтехника. Людей нет. Собак не слышно. А в воздухе противный запах горелого мяса и шерсти.

— Сюда! — позвал нас Садчиков.

Побежали к нему. Он стоял над большой ямой, смотрел вниз и на его бледном лице был ужас.

Я остановился, тоже посмотрел в яму и меня едва не вывернуло.

В яме были трупы, пять человек, взрослые люди, и две собаки. Их расстреляли, а потом облили бензином и подожгли. Вот только топлива оказалось мало. Тела обуглились, но полностью не сгорели.

— Евреи... — выдохнул Семен Колесников, еще один уцелевший боец нашего взвода.

— Почему так решил? — спросил старшина.

— А вот... — он поворошил ногой испачканную засохшей кровью траву возле ямы, и мы увидели украшение, шестиконечную звезду Давида, судя по всему, из серебра. А немного дальше обрывки мужской и женской одежды. Я хоть в этом и не специалист, но, судя по всему, в яме, действительно, сжигали евреев. Кто, зачем и за что? Мы не следственная бригада милиции.

Молча, ни слова не говоря, все отошли от ямы, обыскали полевой стан и нашли немного еды, сухари и кусок колбасы.

Вдали послышался шум моторов, и мы опять бросились бежать...

День пролетел незаметно. Шли и останавливались. Опять шли, а потом прятались. Ближе к вечеру выскочили еще на одну дорогу, обычную грунтовку, и обнаружили на ней разбитую советскую автоколонну. Много сожженных и раскуроченных взрывами автомобилей, мотоциклы и тягачи, один танк БТ-7 и рядом с ним два броневика. Автоколонну разбомбила авиация, сомнений не было. Трупов нет, наверное, успели собрать.

Пока никого не было, и нам не мешали, посмотрели, что в грузовиках, и нашли ящики с рыбными консервами. Набрали, сколько смогли, собрались уже уходить, но не успели. Появились немецкие мотоциклы с колясками. Бежать поздно. Справа и слева открытое пространство, нас посекут из пулеметов.

Затаились под разбитой полуторкой. Немцы нас не видели, остановились, и начали осматривать автомобили. Видать, искали, чем поживиться.

— Короче, — прошептал старшина, — придется принять бой. Фрицев шестеро и нас столько же. По моей команде наваливаемся на них. Не стрелять. Берем противника в ножи. Вопросы?

Вопросов не было, и мы приготовились к бою. Я отставил в сторону карабин и вытащил штык-нож. Ладонь сразу вспотела — нервы шалят. Однако я не боялся. Страха не было. Совсем. Мозг, словно отключился, и я был готов убивать.

Немцы были сытые и расслабленные. Рукава засучены. Воротники расстегнуты. Каски брошены в мотоциклах. Автоматы за спиной. Они чувствовали себя в полной безопасности, наверное, до сих пор считали, что война легкая прогулка. Ну-ну, они не первые и не последние, кто так думал.

Фрицы держались кучкой и не разбредались. Для нас это идеально и когда они подошли вплотную, старшина заорал:

— Бей их!

Как обычно, Захаров был первым. Он оказался среди немцев и быстро заработал ножом. Я последовал за ним. Поднялся, метнулся вперед и оказался лицом к лицу с мордастым румяным фрицем. Он смотрел на меня с недоумением и не понимал, откуда я появился и что происходит, а я не медлил. Как учил старшина, резко ударил его клинком в живот и сразу потянул его обратно. Немец открыл рот, и я нанес второй удар, по горлу.

Захлебываясь кровью, фриц стал медленно оседать, но я на него уже не смотрел. На Захарова насели сразу двое и один из них попытался поднять автомат. Но я был за его спиной и, запрыгнув на плечи немца, левой рукой зацепился за его лицо, а правой ударил противника в грудь. Клинок вошел в тело фрица легко, и он практически сразу упал. Я вместе с ним и нож остался в теле противника.

Поднимаюсь. Глядь, а передо мной еще один немец. В руке у него пистолет, ствол которого был нацелен на меня. Однако выстрелить он не успел. Рядом находился Садчиков, без ножа, но с саперной лопаткой, и боец рубанул его по черепу, который не выдержал удара и характерно хрустнул.

Этот фриц был последним. У нас без потерь, только синяки и пара порезов. А враги вот они. Шесть трупов.

— Собираем оружие! — отдал команду старшина, и мы бросились врассыпную, кто к телам, кто к мотоциклам.

В процессе сбора появилась идея — оседлать технику и рвануть к линии фронта на колесах, с ветерком. Но от нее отказались, слишком безрассудно. Поэтому собрали оружие, шесть автоматов, пистолет и два пулемета, прокололи мотоциклам шины, а затем в очередной раз ушли под прикрытие леса. Надо сказать, вовремя, потому что мотоциклисты оказались авангардом моторизованного батальона.

Еще один день был позади. Мы выжили и нанесли врагу урон, добыли еду и оружие. Война продолжалась, и настроение бойцов заметно приподнялось. А утром на нас вышел крупный отряд отступающих советских войск во главе с командирами, и наша группа вошла в состав сводной стрелковой роты.

4.

Смоленская область. 24.08.1941.

Захаров был бледен. Он лежал на свежем сене в просторном крестьянском амбаре и что-то шептал.

Я наклонился к нему и услышал:

— Пи-и-ть...

Вода неподалеку, бадейка с ковшиком, и я дал ему напиться. Старшина сделал пару больших жадных глотков, немного оклемался и посмотрел на меня:

— Что... Андрий... плохи мои дела?

— Ничего страшного, — ответил я. — Врач сказал, будешь жить. Тебе осколками ногу располосовало. Он их вытащил, но кровопотеря серьезная. Отлежаться надо и силы восстановить.

— Мы где?

— Хутор какой-то.

— Меня здесь оставят?

— Да.

— Плохо... Если немцы набредут... в плен попадем...

— Местные селяне обещали тебя и других раненых спрятать, тут лесок неподалеку.

— Не обманут?

— Не знаю.

— Автомат мой... где?

— Разбит осколками, бросили.

— А документы?

— У селян.

— Пистолет оставь...

— Уже. Он у тебя в вещмешке.

— Добрэ... — он немного помолчал, сглотнул слюну и добавил: — Я виноват перед тобой... Андрий... Ты уж прости меня...

— О чем ты, Иваныч? В чем вина?

— Сложно говорить...

— Вот и помолчи.

— Нет... Нужно сказать... Не знаю, увидимся ли снова... А я к тебе прикипел... Ты меня послушай... и прости... если сможешь...

— Говори, Иваныч, — понимая, что мне его не переубедить, согласился я.

— В общем... Это из-за меня ты сиротой стал... Когда зимой тридцать второго года станицу Уманскую выселяли, я там был... Твоего отца звали Семеном... верно?

— Ты же знаешь, я Андрей Семенович.

— Это... я его шлепнул... Мы казаков из хат выгоняли... В зиму... на мороз... с дитями малыми... чтобы гнать к вагонам и в Сибирь отправлять... Многие сопротивлялись... Он тоже... Одного активиста кинжалом зарезал... и бойца ранил... Тут я... батька твой прыгнул... и пулю схлопотал... Я его из винтаря... В упор...

— А это точно он?

— Не сумлевайся... Я бумаги подписывал по делу... Запомнил хорошо... Семен Михайлович Погиба... казак... И потом еще наш командир говорил, что сына надо в Краснодар отправить... Мол, родственников не осталось... Помню это... Сколько лет прошло, а не позабыл... Это первый человек, которого я... прикончил...

— И зачем ты мне это говоришь?

— Душу облегчить хочу... Не зря нас судьба свела... Такое редко бывает... Не просто так... Я когда понял с кем она меня столкнула... сразу все скумекал... Должен повиниться... Обязан... Прости, Андрий...

— Бог простит, Иваныч, — сам не понимая почему, я помянул Бога, хотя в детдоме меня приучили, что его нет.

— Добрэ... Мне даже легче стало...

В амбар заглянул один из бойцов нашей роты и позвал меня:

— Андрей, пора уходить!

Боец исчез, а я посмотрел на старшину, поднялся и сказал:

— Бывай, Иваныч.

— Прощай... — выдохнул он и закрыл глаза.

Я покинул амбар и присоединился к своим товарищам. В голове сумбур, я никак не мог до конца осознать то, что сказал Захаров. Он говорил правду, сомнений в этом не было. Но тогда выходит, что я сын 'врага народа'? Как это страшно звучит — 'враг народа'. Не партии. Не какой-то идеологии. Не определенной группы людей. А целого народа. Хотя у нас в приюте половина таких. Кто-то из кулаков, кто-то из казаков или дворян, но были и дети красных командиров, кого в тридцать девятом к стенке поставили или загнали, куда Макар телят не гонял. Это жизнь. Вчера человек на коне, уважаемый комбриг или ответственный партийный работник, а завтра уже преступник. Подобное в стране происходило часто, и когда в приюте появлялся очередной воспитанник из бывших 'партийных', его судьбу обсуждали. Разумеется, полушепотом, чтобы никто посторонний не услышал.