Мое имя Никто (танго железного сердца)

Кстати, совсем забыл:

Первое правило кают-компании — никакой политики.

Это мешает нормальной работе пищеварительной системы.

Часы отбивают три часа ночи. Меня мучает жажда. Я беру металлическую кружку и открываю кран. Пшш, то-то-ток. Плюясь и брызгая, льется горячая вода. Это вода из корабельного опреснителя — «Игефельд» стоит под парами, в ожидании скорого выхода в море. И, значит, все системы работают. Теоретически.

Я делаю глоток. Обжигаюсь — ч-черт.

Вода отдает ржавчиной и машинным маслом.

Когда я допью до конца, на стенках кружки останутся темные разводы.

Капитан первого ранга Зеф Маттиус Нахтигер выходит в сиамском шелковом халате; завязывает пояс, садится в кресло. Тщательно, чтобы ничего не упустить, зевает. На полах темно-зеленой ткани распускаются громадные красные цветы. Кнопка вызова караула — прямо перед ним: латунная, отполированная. От частого использования, что ли? Только протяни руку. Вместо этого капитан переводит один из рычажков в положение «включено». Ди-дзинь. Нахтигер снимает трубку корабельного телефона — раструб отсвечивает медью:

— Тим, кофе, пожалуйста.

В халате он похож на знатного сиамца, мандарина. Узкоглазые «аристо». Там, у себя на материке, они правили жизнью и смертью, казнили и миловали; здесь работают в киторазделках и прачечных. В клубах пара, с обваренными красными руками — они смотрят на нас из влажной полутьмы. И молчат. Раскосые, ничего не выражающие глаза их загадочно... ужасны?

Сиамцы никогда ничего не забывают. Как слоны.

Капитан поднимает голову и словно видит меня впервые. Молчание. Тихий гул вентиляторов. Тикают часы: тик, ток, тик, ток.

— Господин капитан, — говорю я.

— Я слышал, вы подали жалобу в комиссию адмиралтейства? — Нахтигер закидывает ногу на ногу, поправляет полу халата. — Это правда?

Я смотрю на его качающийся тапочек.

— Вы прекрасно осведомлены, господин капитан.

«От младшего артиллерийского офицера броненосца «Игефельд Магаваленский». Рапорт.

Патроны, имеющиеся к 6-и дюймовым скорострельным пушкам системы Канэ, снаряжены гильзами, из которых часть имеет неплотный обжим, что может привести к попаданию внутрь влаги. При доступе влаги, повышение температуры будет способствовать ускоренному окислению пироксилинового заряда. Так как в боевых погребах для 6-и дюймовых патронов, системы охлаждения (в т.ч. предусмотренные проектом) установлены не были…»

И так далее.

Коротко: боевые погреба, нагреваются, опасны, возможен, взрыв, настаиваю. Дантон.

Причем подал через голову капитана Нахтигера. И через высокую фуражку адмирала Штольца, командующего 1-й эскадрой. Другими словами, если меня придут распинать, я знаю, кто это будет.

Впрочем, сейчас меня волнует это меньше всего.

Дуэль.

— Считаете себя умнее других, лейтенант? — спрашивает Нахтигер.

Я не сразу понимаю, о чем он. Момент растерянности.

— Нет, но... пироксилин...

— Или просто боитесь?

— Господин капитан! — я вскидываю голову, горячая волна упирается под горло. — Прошу вас, аккуратней с выражениями.

— Когда вы успели стать адмиралом, Козмо? — ядовито осведомляется Нахтигер.

Не скоро, если честно. В адмиралах я хожу после Второй Бирманской, значит, стал им... дай кальмар памяти, через двадцать семь лет после описываемых событий. Впрочем, сейчас разговор не об этом...

Появляется Тим, капитанский вестовой. На подносе, на белоснежной салфетке с синим вензелем — серебряный молочник, сахарница, стеклянная вазочка с бисквитами (в лучших традициях английского флота) и кофейные чашки. Числом две. Кофейник, из носика поднимается пар.

— Бирманика, сэр.

...Столько лет прошло, а я до сих пор помню горьковато-пряный, обжигающе-яркий вкус того кофе.

— Контрабанда, разумеется, — поясняет Нахтигер. — Пейте, Козмо, пейте. Наслаждайтесь запретным плодом. Вы заметили, лейтенант, странный парадокс — стоит что-нибудь запретить, как это «что-что» мгновенно становится в несколько раз лучше? Те же сомские бобы…

А теперь — к делу. Вы не для того подняли меня с постели в четыре утра, чтобы поговорить о погоде, верно? Я вас слушаю, лейтенант.

И он с удовольствием повторяет:

— Я вас слушаю.

6. Танго

Наверное, самое страшное ощущение в жизни мужчины — знать, что к одной, определенной женщине ты никогда не сможешь прикоснуться. Чертовы суфражистки правы — мужчина есть животное.

Танго!

— Это танец одиночества и похоти, господа, — говорит Тушинский. — Одиночества и похоти.

Актер встает и делает круг по гостиной. На тот момент он еще не был пьян, а только готовился к переходу в это состояние.

— Непристойный танец. Его танцуют в борделях, — говорит он, словно доверяя нам некую тайну. Я пожимаю плечами. Танец из публичного дома, кого этим удивишь? Дурной вкус сейчас в моде. — Представьте, — продолжает Тушинский. — Аргентина, Буэнос-Айрес. Ночь, улица, фонарь над входом бросает красные отсветы на мостовую. Посетители танцуют со шлюхами. Или джентльмены из высшего общества... с джентльменами из высшего общества.

В зале раздаются смешки. Затем отдельные хлопки.

Ладно — удивил.

— Я старомоден, — говорит Тушинский. Кто-то скептически хмыкает. — Думаю, сыну докера это позволено? — в зале начинают смеяться. Все знают о его происхождении. Это придает аристократическим манерам Тушинского особый шарм. Как в давние времена — благородный, отважный, прекрасно образованный пират.

И да — сыну докера многое позволено.

Я смотрю на газовый рожок над его головой, желтый отпечаток тает на сетчатке, впаянный в прозрачное стекло. Гений, звучит у меня в ушах. Он, несомненно, гений.

— Поэтому я выбираю... — Тушинский медлит. Актер идет по гостиной, зрители затихают.

Тушинский останавливается перед сидящим в первом ряду человеком в черном фраке. Шеи у человека нет, бабочка лежит прямо на мощной грудной клетке.

Барон Мильс, кажется.

Мильс смотрит на актера исподлобья, с прищуром. По слухам, этот колобок — прекрасный стрелок, президент Общества охотников. Не знаю. Я не большой любитель охоты. Хотя в любом случае Тушинский рискует — не пулю, так отповедь он точно заработает. Барон Мильс еще тот фрукт.

Пауза. Зрители затаили дыхание.

Тушинский делает лицом «увы» и под общий смех разводит руками:

— Некоторые мужчины слишком красивы для меня.

Шут.

Барон багровеет, пыжится — затем не выдерживает и начинает смеяться вместе с остальными. У него на глазах выступают слезы. Прекрасно. Они с Тушинским церемонно раскланиваются.

Но представление еще не закончено.

— И все же... кто это будет? — актер опять начинает кружить. Желтые отсветы на его лице. — Я выбираю...

В этот раз все серьезнее. Круг, еще круг. Напряжение растет. Словно Тушинский с усилием взводит невидимую пружину. Наконец, его взгляд останавливается на Ядвиге. Он делает шаг. Пауза. Поднимает руку. Пауза. Холодный огонь в глазах, ровный гипнотический голос: — Я выбираю шлюху.

Молчание, подозрительно похожее на гробовое.

Скрип стула.

«Как вы смеете...» — начинает подниматься с места какой-то сообразительный энсин. Голоса. Возмущенный гул набирает обороты.

Ядвига встает.

Голоса обрезает, как ножом.

...Скандалист и насмешник, волокита и пьяница — выходя на сцену, Тушинский совершенно преображался. В этом было нечто мистическое. Больше тридцати лет прошло, а у меня до сих пор озноб по коже.

— Мы начинаем, господа, — актер впечатывает каблуки в паркет. Замирает, опустив руки.

Запускают граммофон. Скрип иглы, шипение пластинки. Раскручиваясь, как пули по нарезам, по латунному раструбу набирают скорость первые аккорды. Скрипка. Ч-черт. У меня замирает в груди от неожиданного: хорошо. Кажется, каждым движением смычок задевает мне сердце. Боль. Продолжает скользить, окрашенный кровью.

Так-так, так-так, так-та-да — вступает аккордеон.

Появляется Ядвига.

Черное платье с разрезом, белые перчатки до локтя.

Тушинский ждет. Кровь.

Обмен взглядами. И нужно ответить: может быть. Ядвига снимает перчатки — одну, другую. Мне больно от этой обжигающей наготы. Словно я вновь на мостике, стучат машины, ревут волны, черный дым закрывает небо... осень. На горизонте — низкие темно-серые силуэты. Фонтан, еще фонтан. «Дистанция шестнадцать с половиной!», докладывают с дальномера. Отлично. Дистанция как раз для шестидюймовых…

Я поворачиваюсь, чтобы отдать приказ — и ветер бросает мне в лицо раскаленную угольную пыль.

Под веками пылает багровым.

ШЛЮХА.

Я смаргиваю и продолжаю смотреть.

...Когда все закончилось, я подошел к Тушинскому.

— Я бы хотел научиться этому… этому танцу.

С минуту, наверное, актер смотрел на меня в упор.

— Киты не летают, дорогой Козмо.

Мне хочется врезать ему от всей души. Чтобы зубы рассыпались по паркету. Я холодно киваю и ухожу.

А завтра я его пристрелю.

7. Страж границы

Пока я рассказываю, Нахтигер молчит, помешивая в чашке серебряной ложечкой. Лицо бесстрастное. Потом он аккуратно кладет ложечку на блюдце — звяк. Я невольно вздрагиваю.

— Вы знаете, что я могу посадить вас под арест, Козмо? Вызову караул, и будете сидеть в своей каюте — причем, что интересно, целый и невредимый.

...Дистанция шестнадцать с по...

— Вы этого не сделаете, — говорю я уверенно — хотя уверенности у меня как раз нет.

— Да? — Нахтигер поднимает брови. — И почему же?

— Потому что вы меня не любите, Зеф. — Капитана передергивает. — Очень просто. Допустим, вы посадите меня под замок — дуэли не будет, верно. Но! Вы спасете не только мою жизнь, — с этим бы вы еще смирились — но и мою честь, господин капитан первого ранга. А это, пожалуй, единственное, чего вам бы не хотелось… Я правильно рассуждаю?

Молчание. Тиканье часов — веское, как удары колокола.

Нахтигер вдруг начинает улыбаться.

— А вы все-таки поразительный наглец, Козмо. Неужели вы считаете, — он наклоняется ко мне, — что это сойдет вам с рук? Затеять поединок накануне Большой Бойни! Вы вообще в своем уме? Или, может быть, вы забыли, что по этому поводу думает господин Канцлер? А? Вам напомнить?

Не стоит.

— Большая Бойня, — цитирую я. — Это та же война.

— Именно! Так что возьмите себя в руки и перестаньте дуться, как обиженный гардемарин. Козмо, — он смотрит на меня в упор. — одумайтесь! Убьете Тушинского в следующий раз.

После Бойни? На которой будет столько крови, что хватит мне на год вперед?

Я вспоминаю огромные черные туши, лежащие в красной воде. Они повсюду, насколько хватает глаз. Жуткая тяжелая вонь крови и мертвечины. Штиль. Океан спокоен. Ежегодное жертвоприношение свершилось.

Сотни. Тысячи мертвых китов.

Большая Бойня — это больше, чем война.

— А теперь послушайте, что по этому поводу думаю я, господин капитан. Дуэль состоится при любой погоде. Даже если мне придется добираться до места дуэли вплавь и стрелять, стоя по пояс в воде.

Нахтигер свирепеет:

— А если вас убьют? Как я пойду в бой без командира второго плутонга? Вы об этом подумали, дуэлянт вы мой любезный?!

Конечно, подумал.

— Офицера вашего экипажа сочтут трусом. Вы этого хотите, господин капитан?

— Мараться об вашу честь? — Нахтигер поднимает брови. — Увольте.

И все же он пытается.

— Последний шанс, Козмо. Откажитесь от дуэли.

— Не могу. Честь флота, вы ведь понимаете.

Я не хочу, чтобы это прозвучало как издевка, но уже поздно. Именно так оно и прозвучало.

Нахтигер с силой вдавливает кнопку звонка. Лицо серое, над верхней губой выступили капли пота. Пауза. Взяв себя в руки, он говорит:

— А вы, оказывается, редкостный зануда, господин Дантон. Прошу вас оставить меня в покое. Не сочтите за грубость... Да, войдите!

В дверях каюты появляется лейтенант Веселовский, мой давний приятель. Невозмутимый, словно блефующий игрок в покере.

— Вахтенный офицер!

— Слушаю, господин капитан.

— Отправьте... — Нахтигер пытается найти слово, не находит: — этого на берег. Чтобы через пять минут духу его на моем корабле не было! Все, свободны.

— Премного благодарен, господин капитан, — говорю я и салютую.

...Затем было долгое плавание в темноте, скрип уключин, сонные громадины броненосцев, бортовые огни, световые размытые пятна на месте города. В Кетополисе все еще ночь. Едва слышные, искаженные, доносятся звуки ресторанного оркестрика, играющего танцевальные мелодии.

— С чего старик на тебя взъелся?

Я пожимаю плечами.

— Знаешь, Краузе пропал. — Веселовский достает сигарету. Чииих! Спичка озаряет лицо с тонкими усиками, летит за борт. Чих, гаснет. Дым вырывается из тонких ноздрей. Лейтенант взялся меня проводить, поэтому считает нужным развлекать. — То ли опять взялся за старое, то ли еще что... Приходили его искать с «Леди Кетоники». Говорят, третий день уже не появляется. Черт знает что, если откровенно... Жаль очень. Ты его не видел?

— Нет, — говорю я.

В отражении покачивается белесый шлюпочный борт.

— Он хороший товарищ.

— Прекрасный.

Шлюпка с тихим плеском разрезает гладь Новой гавани. Весла взлетают и опускаются. Норд-ост гонит мелкую рябь. Матросы дружно вдыхают сырой пар, нагибаются, с усилием тянут весла на себя, снова выдыхают... Раз, и-раз. Холодает. Фонарь на носу закутан в белесый подрагивающий свет. Я провожу ладонью по влажному дереву. Мне не хочется сейчас разговаривать, хотя Веселовский — приятный собеседник, а Краузе…

Просто не хочу.

Почему-то мне кажется, что этот полет над волнами — последний в моей жизни. Чтобы ни случилось дальше, на «Игефельд» я больше не вернусь.

А Краузе мне действительно жаль. Великолепный человек, но что-то в нем сломалось.

Словно в отлаженном часовом механизме — падение, удар, ни царапины, а внутри какая-то пружина соскочила и — все. Часы больше не идут.

Наверное, я скоро умру?

Может быть, даже завтра.

8. Маяк Тенестра

Утро. Низкие серые облака тянутся над океаном.

Упрямый ветер пытается завернуть полы моей шинели. Гонит мелкие белые барашки и разбивает о берег. Зябко. Термометр утром показывал два градуса ниже нуля, барометр обещал, что будет дождь. Не знаю, о чем эти двое договорятся. Может быть, вызовут друг друга на дуэль?

Пар дыхания. Что-то я никак не могу согреться.

— Господа, — начинает распорядитель официальным тоном, — вам известны условия, вы их подписали и одобрили. Я напоминаю, что честь обязывает вас не делать никаких движений до моей команды «начинайте». Точно также вы должны немедленно опустить пистолеты по команде «стой»...

Помедлив, он добавляет — уже от себя:

— Ну, с богом.

— Удачи, Козмо, — говорит Тушинский и улыбается. Это красивая улыбка. Мне хочется раскрошить ее рукояткой револьвера.

Я делаю шаг назад.

Внутри меня — холод. За все мои обиды должен заплатить Тушинский. Впрочем, почему бы и нет? Он действительно меня ударил, а при оскорблении действием кодекс допускает только один вариант...