"В стальном лабиринте"

Увы! 'Грязная' пикринка от доктора Симосе, решимость японцев идти до конца, доведенная до автоматизма выучка их артиллеристов и критический перегруз наших кораблей, как строительный, так и угольный, поставили роковой крест на всех надеждах злополучного адмирала. И на жизнях пяти с лишним тысяч наших моряков...

Но одно дело читать о вскрытых Цусимской катастрофой пороках русского морведа или рассуждать о них как о неком отвлеченном предмете, и совсем другое — столкнуться со всем этим воочию, лично испытав на себе и увидев на примерах окружающих.

Безусловно, военное время внесло свои коррективы. Руднев с Балком тоже приняли посильное участие в изменении ситуации к лучшему: при деятельной помощи Великого князя Михаила они добились от царя — его брата — своевременных решений, позволивших храбрым и толковым молодым офицерам получать ответственные посты в действующем флоте по их делам, а не по накопленным 'цензомесяцам'.

Только вот какая штука: война-то уже закончилась. Причем, завершилась она вполне счастливо и победоносно для русского флота. Как бы подтверждая на практике то, что устоявшиеся к ее началу порядки вполне себя оправдали...

Конечно же, это было не так! И победу удалось вырвать у японцев не благодаря, а вопреки всей постановке нашего морского дела 'по Алексею Александровичу'. Поэтому отдельные 'заплатки', вроде грядущего пересмотра положения о Морском цензе с учетом создания Действующего флота, находящегося в круглогодичной кампании, или введения системы Боевых готовностей, не устранят структурного кризиса архаичного механизма управления ВМФ и морским строительством. Тут нужен уже не косметический ремонт, а капитальная модернизация: грядущая эпоха дредноутов требовала кардинальных перемен. И, слава Богу, складывалось впечатление, что Николай понял и прочувствовал это.

Одобренное царем реформирование морведа обещало не стать 'опереточным'. Во всяком случае, идея урезать функции Морского министерства в связи с созданием 'под Макарова' должности командующего Действующим флотом и формированием его штаба — ГШДФ, с прямым подчинением Степану Осиповичу командующих флотов и флотилий, нашла у Императора полное понимание. Как и назревшее переименование должности 'управляющего министерством' в 'Морского министра', чем удалось подсластить пилюлю для Дубасова, дувшегося из-за грядущей потери части полномочий.

С учетом согласия Николая на создание третей ветви управления военно-морским строительством, — прямо не подчиненного ни Дубасову, ни Макарову, МГШ — Морского генерального штаба, 'мозга ВМФ', решающего задачи стратегического планирования, можно было считать итоговую 'триединую' конструкцию завершенной. А вдобавок — рациональной, устойчивой и передовой. Подобные к этому времени сумели создать лишь в Германии и Японии, где все три их 'столпа' подчинялись лично Императорам. Но...

Но рыба, как известно, гниет с головы. Увы, предложение отправить на покой 'дядю Алексея' с поста Главноуправляющего флотом и морским ведомством, ликвидировав эту великокняжескую синекуру вообще, натолкнулось на решительный отказ: 'Таковой шаг представляется несвоевременным. Нас не поймут. Возможно, — позже'.

Поэтому, как и что там пойдет дальше, после того как генерал-адмирал выскажет Николаю 'авторитетное' мнение относительно предлагаемых новаций в ЕГО ведомстве, Петрович не знал. Твердых заверений или гарантий самодержца по срокам реформы морведа он так и не получил, хотя поначалу и тешил себя надеждами на этот счет.

При любом раскладе его стартовая позиция во главе МТК не давала возможности 'режиссировать' процесс без личного влияния на Первое лицо, принмающее решения. Пока де-юре таковым оставался Алексей Александрович. Посвящать его в главную тайну Империи царь не собирался. Следовательно, без страха ошибки, 'Семь пудов' можно было рассматривать в роли главного тормоза морских реформ. Если не вовсе — мертвого якоря. В таком случае Петровичу придется 'продавливать' любой критически важный вопрос через голову генерал-адмирала, то есть подключать Николая.

Во что это может вылиться, причем очень и очень скоро, он прекрасно понимал. Перспективка рисовалась кислая, откровенно говоря. Вот она — 'российская специфика'. Но разве кто-то обещал, что будет легко? Взялся за гуж? Так, полезай в короб...

Еще до прибытия с Государем и свитскими на Дальний Восток, Руднев собрал у себя в купе-салоне четверых офицеров из числа тех 'молодых орлов', которых прочил в ближайшие помощники: Хлодовского, Гревеница, Рейна и Костенко. И задал мудреную задачку: каждому надлежало написать по рефератику, страниц в десять — двенадцать, на тему 'Вероятные причины поражения России в войне с Японией на море'.

Внимательно поизучав восемь удивленно воззрившихся на него глаз, Петрович добродушно осведомился о том, все ли собравшиеся хорошо помнят слова Великого князя Михаила, о том, что войну эту мы выиграли исключительно благодаря заступничеству Богородицы и Николая-Угодника, сказанные им в марте на общем сборе у Адмиральской пристани во Владике?

Уяснив, что после такого вступления мысли подчиненных завертелись в правильном направлении, он конкретизировал их задачи. Хлодовскому предстояло с пристрастием разобрать организационные аспекты неготовности флота к войне, включая материальное обеспечение и логистику. Рейну — проработать проблемы по части минно-торпедного оружия и тактике его боевого применения. Гревеницу — сделать то же самое, но только по артиллерийской части. Костенко — разобраться с типами кораблей основных классов, их качествами и техническими характеристиками, вооружением, а также с количественным соотношением в действующем флоте на театре войны, учитывая при этом потребные мощности судоремонта и системы базирования, естественно...

Надо сказать, что для 'вступительного' мини-экзамена в задуманный Петровичем 'кружок по интересам', который он учинил будущим ближайшим помощникам, у него были веские основания. Подобное неформальное объединение жаждавших реформ на флоте молодых офицеров в известной ему истории возникло стихийно. Тон в нем задавали Римский-Корсаков, Колчак, Щеглов, Кедров, Шрейбер, Подгурский, Пилкин и Беренс.

Во многом благодаря их упорству и принципиальности, в нашей истории был создан Морской Генеральный штаб, где была отработана тактика и важные технические аспекты минно-артиллерийской обороны столицы, портов Финского и Рижского заливов. Был обобщен опыт минувшей войны и предложена концепция русского линкора-дредноута, а также супер-эсминца с батареей многотрубных торпедных аппаратов.

Однако, история показала, что далеко не все предложения 'кружковцев' оказались 'стопроцентными попаданиями', поэтому Петрович и вознамерился эту 'коллективную пьянку' возглавить лично. Бьющую через край энергию талантливых представителей молодого офицерства нужно было где-то направить, где-то уберечь от напрасной траты времени на разработку тупиковых идей, а где-то и защитить от неизбежного недовольства инстинктивно страшащихся 'сквозняка перемен' старцев из-под Шпица.

Победа принесла с собой для русского флота не только плюсы, но и скрытые до поры до времени, или уже вполне очевидные минусы. Вроде 'семипудового' генерал-адмирала, оставшегося на хозяйстве вкупе с паноптикумом его блюдолизов из Адмиралтейств-совета. Образно выражаясь, наш флот, и Петрович вместе с ним, вступали в 'неизвестные воды', а его память хранила подсказки лишь по постцусимским реалиям.

Но плюсов, бесспорно, было гораздо больше. И главный из них, уже нашедший свое отражение в записной книжке Петровича на страничках с перечнем предполагаемых 'кружковцев', — это сохраненные жизни русских моряков. Ведь среди сотен офицеров, не переживших реальную Русско-японскую войну или умерших от ран вскоре после ее окончания, были светлейшие умы, великие таланты, и подлинные подвижники военно-морского дела.

Кто знает, если бы в нашей истории при взрыве 'Петропавловска' уцелел Мякишев, то, возможно, и вся линия развития русского линкора пошла бы совсем иным путем? Если бы пережил Цусиму Политовский, то наш флот мог бы получить достаточные мощности по судоремонту. Не погибни на 'Бородино' Александр Густавович Витте, то не пришлось бы целых семь лет мучиться над реорганизацией управления флотом. Не потеряй Россия Моласа, Бухвостова, Бэра, Трусова, Гирса, Егорьева, Игнациуса, Лебедева, Македонского, Васильева, Семенова, насколько длиннее была бы 'скамейка запасных' у Адмиралтейства к мировой войне! Даже не говоря про титаническую фигуру Макарова.

Причем, кадровые потери флота были не только 'прямыми'. Ведь никто не подбивал статистику по разуверившимся и душевно надломленным, отчаявшимся и спившимся. По потерявшим перспективу, бросившим все ушедшим и уехавшим. По тем, кто покинул службу, не выдержав позорных упреков и насмешек. По оставшимся, но опустившимся или озлобившимся, тем, кто прямо или косвенно дававал поводы к ропоту в матросской среде. К тому бунтарскому брожению, которе привело, в итоге, не только к чудовищной, омерзительной резне офицеров в Кронштадте, Севастополе, Гельсинкфорсе, но и к краху государства.

Помня об этом, Петрович вознамерился задействовать лучшие молодые умы флота не только на ниве 'тротило-заклепочного прогресса'.

В нашей истории Порт-Артурская страда и Цусимский разгром, сократив почти на две трети корабельный состав флота, позволили тем самым сохранить узкокастовую среду офицерского корпуса. Нескольких десятков юнных мичманов в год вполне хватало для поддержания его дееспособности и сословной чистоты: все они были стопроцентными дворянами, и при этом три четверти из них являлись сыновьями морских офицеров.

Даже вынужденное введение в кают-компанию инженер-механиков не 'размыло' мирок кастовых традиций палубного офицерства. А традиции эти, ставившие господ-офицеров, 'белую кость', несоизмеримо выше в их собственном миропонимании над кубричными 'митюхами', граничили с понятиями крепостничества.

Конечно, грядущая эпоха дредноутов, 'плавучих фабрик' с тысячными экипажами, с их челядью из десятков крейсеров и сотен эсминцев, естественным образом приведет к дефициту урожденных 'благородий' и силой неизбежности размоет сословный состав кают-компаний. Вот только драгоценное время для установления взаимоуважительного отношения между ютом и баком может быть фатально упущено. Если многотысячная матросская масса силой инерции коллективной памяти, подкрепляемой отдельными неизбежными эксцессами, будет воспринимать своих офицеров как 'кровопийц' или 'драконов', — до катастрофы рукой подать.

Спасение Петрович видел, во-первых, в допуске в Морской корпус выходцев из недворянских сословий. Конечно, при соблюдении определенных условий, например, — детей погибших в боях унтер-офицеров и даже нижних чинов, при достаточно серьезных вступительных испытаниях, главным из которых должно было стать собеседование.

Во-вторых, в системной практике экзаменации на классный чин для моряков прошедших войну, награжденных Знаком отличия Георгиевского ордена и имеющих соответствующие аттестации от их непосредственного командования, полиции и ИССП.

В-третьих, в значительном увеличении процента офицеров, закончивших Академию или классы для специалистов. Таковых должно было быть не менеше половины от общего числа, а не один из десяти, как имело место в данный момент.

Кроме того, Петрович упорно 'думал мысль' о введении на кораблях 1-го и 2-го рангов должности помощника командира по учебно-воспитательной работе. Как ни крути, но 'пастырь Божий и комиссар — это сила'! Да и подходит для дела борьбы за матросские сердца и души такая спарка лучше, чем один только пастырь. Особенно, если вспомнить американскую аналогию про доброе слово и револьвер...

А так как 'один в поле — не шибко воин', он хотел в лице членов его 'молодежной банды' получить деятельных сторонников этих, кое для кого пока крамольных, идей.

* * *

Удивляясь самому себе, Семен с каким-то отрешенным спокойствием воспринимал суету вокруг его скромной персоны, которую почувствовал, окончательно придя в себя во время перевязки. Возможно, причиной тому была страшная слабость, сковавшая все тело, и тупая, ноющая боль, будто тяжестью конского копыта вдавившая в матрац правую половину груди? Или же последняя, будто подводяшая черту перед провалом в темноту мысль, что молнией сверкнув, взорвавлась в мозгу в тот момент, когда откуда-то справа, затарахтел, хлестанул как нагайкой второй 'Гочкис': 'Не успел ты, Сема. Конец...'

Строгая, но миловидная дама, врач или сестра милосердия, назвавшаяся Екатериной Борисовной, кратко поведала ему о том, что случилось дальше. Конечно, про японскую засаду она подробностей не знала. Не сказала ничего и о том, что сталось с его друзьями. Однако, в том, что врагами их были именно самураи, а не хунхузы, как и в том, что схватка завершилась не в пользу азиатов, она не сомневалась.

А дальше... Дальше можно было удивляться и переспрашивать. Или принять, что на то была воля Божья. Оказалось, что японцы те оказались не простыми дезертирами. Что готовили подлецы взрыв царского поезда и убийство Государя. А они, казаки, решившие остаться в Маньчжурии и служить в новом казачьем Войске, которое будет создано на этих землях, случайно на самураев наехали. И не окажись неподалеку охранного разъезда, да не подоспей моряки с бронепоезда, что перед царским составом шел, то...

Одним словом, выжил он чудом. Но благодаря их отчаянному бою, чудом остались в живых и сам Государь, и его спутники. Ведь взрывчатки у япошек было две повозки. А сейчас, по соизволению царя, Семен, как тяжелораненый, едет в императорском поезде в столицу для излечения в самой лучшей клинике.

Получается, что судьба его второй раз за три месяца сделала резкий поворот. Но о том, насколько резким он окажется, Семен пока не догадывался. Верстание в казаки-уссурийцы на Войсковом Кругу под Токио и чин подхорунжего, для него, сына пришлого на земли Войска Донского крестьянина, воспринимались как ее главный подарок на сегодняшний день. Да еще второй Георгий, что повесил ему на грудь сам Великий князь Михаил Александрович...

Но, чтобы в Петербург, да еще по указу самого Государя? Воистину, неисповедимы промыслы Господни.

Однако, главный сюрприз ожидал его впереди. Когда чистка ран и перевязка были окончены, бульон выпит, и порядком измученный Семен готов был снова провалиться в забытье, в его купе-палате неожиданно началось какое-то оживленное движение. Доктора, почтительно откланявшись кому-то, исчезли, а на стуле рядом с ним возник человек в белом халате, словно бурка наброшенном поверх черкески. И человек этот внимательно и грустно смотрел на него, Семена. Очень знакомый человек...

Наконец, сознание прояснилось окончательно. Изумление и сомнения прошли на удивление быстро: перед ним — сам Государь!..

— Семен Михайлович, прошу Вас: лежите! Лежите спокойно и ничего не говорите. Врачи пока не велят Вам этого. Легкое пробито, а с этим шутить нельзя-с. Кивните, если Вы меня узнали, вполне слышите и понимаете...