— Месяц-другой тихой размеренной жизни — и она окрепнет как следует, а ещё полгода-год я попою её специальной настойкой — и Мэг даже не вспомнит, что когда-то у неё болело сердце. Но этот год покоя нам с тобой нужно ей подарить.

— Я поняла, эфенди!

...Свадебный кортеж останавливается на широкой улице. Дома здесь величественны и не жмутся стенами, а построены на солидном расстоянии друг от друга, каждый — утопает в зелени акаций и шелковиц, гранатов и апельсинов, а из-за высоких оград знойный ветер доносит ароматы роз и магнолий. Пожилой привратник распахивает перед приехавшими широкие ворота, и во двор прекрасного белого особняка въезжает сперва повозка с приданым, а затем и карета 'молодожёнов'. На пороге дома поджидают несколько пожилых мужчин и женщин, они смотрят настороженно, с любопытством и страхом одновременно... А у самых ступеней, ведущих на широкое крыльцо, жалобно блеет и беспомощно дёргает спутанными атласной лентой ногами заваленная на бок маленькая тонкорунная овечка с золотым колокольчиком на шее, с позолоченными копытцами и рожками, украшенная цветочной гирляндой. Хорошее предзнаменование для семейной жизни — если будущей хозяйке удастся приподнять овцу и хотя бы сдвинуть с места, освобождая проход: значит, сильная жена досталась, так же крепко и дом в руках держать будет!

Не забыв вновь накинуть на голову покрывало, Ирис выпрыгивает из кареты. При виде её тонкой и лёгкой фигурки, что, кажется, вот-вот переломится в талии, лица прислуги вытягиваются. 'Какой там баран, какая овца!' — явственно читается на них, — 'ей бы курицу одолеть...' Ах, не видели вы муштры Айлин-ханум, почтенные, не нашивали её позолочено-свинцовых браслетов, иначе не торопились бы с выводами... Конечно, овец переносить Ирис раньше не приходилось, она даже не знает, с какого бока к ним лучше подойти, но, изловчившись, подхватывает бебешку под мягчайшее тёплое пузо — и без труда сносит с дорожки в густую траву. Ставит на ноги и тянет за свободные концы лент, освобождая. А потом, заметив, наконец, как из-за плеча высокого худощавого мужчины робко выглядывает мама Мэг — забывает о наставлениях табиба и мчится к ней, раскинув для объятий руки, как бежала когда-то, подзывая полюбоваться на первые одуванчики...

И, должно быть, это лучше всего убеждает настороженных слуг в доброте новой хозяйки. Девушка с таким чистым сердцем и искренними порывами не обидит тех, над кем волею Аллаха вознесена властвовать.

У Мэг дрожат губы, но Ирис поспешно прикладывает к ним палец:

— Тс-с! Матушка, нельзя плакать! Нельзя! Сегодня — день радости!

Хотя сама едва сдерживает волнение. Но её нарочито строгий тон, хоть и не обманывает ирландку, однако позволяет справиться со слезами.

— Добро пожаловать домой, доченька, — говорит она... и низко кланяется ей — и, конечно, табибу. А как ещё выразить безмерную благодарность этому золотому человеку? Женщины, подозрительно заблестев увлажнившимися глазами, хором поздравляют хозяев, мужчины отпускают одобрительные замечания — дескать, хозяйка-то и сильна, и крепка, — и всем хором восторгаются рыжим Кизилом, чья шубка на солнце горит жарким золотом, а глаза — чисто драгоценные камни...

... А потом сразу вдруг, безо всякого перехода, Ирис видит перед собой... мать? Наверное, ибо прекрасная рыжеволосая девушка с высокой крепкой грудью, тончайшей талией и пышными бёдрами, прелестными сияющими глазами, полными счастья, может быть только прекрасной Найрият... Но почему она так странно одета? Платье с высоким воротником, распахнутым, словно веер, с широкой юбкой, расходящейся книзу колоколом, пышные рукава, у запястий узкие, но наверняка неудобные... Но оно красиво, если не сказать — роскошно, и расшито золотом... Она протягивает руку, желая прикоснуться хотя бы во сне к самому родному человеку, почувствовать тепло её тела... Красавица делает то же самое, и... Ирис ощущает не живую ладонь, а холод зеркальной поверхности.

Не успевает она изумиться, как оказывается совсем в ином месте.

Тёмное сырое помещение. Свет еле-еле пробивается через зарешеченное окошко под низким потолком. Открытая шея, руки — чувствуют оседаюшие капли сырости. Капает в углу вода. Ирис — на низком дощатом топчане, еле прикрытом несвежей соломой, босая, простоволосая... Страшно. Холодно. Голодно.

— Танцуй, — вдруг говорит она себе. — Танцуй до конца, Кекем. Ты можешь.

И звук собственного голоса придаёт ей уверенности.

...А потом вдруг со всех сторон её заливает солнце.

Ирисы. Ирисы. Ирисы на холмах, сред полян яблоневого сада, ирисы жёлтые, белые, сиреневые, фиолетовые, большие и карликовые, обычные и махровые, цветущие и только выгоняющие бутоны... Ирисы. Ирисы...

Пруд с чёрным и белым лебедями, и жёлтыми лебедятами. Зелёная сочная трава. Переливается драгоценными приплюснутыми и идеально ровными шариками роса, подсвеченная закатом. Мягкий и пушистый ковёр и плотное тяжёлое платье защищают сидящую девушку от сырости и весеннего прохладного ветерка.

— Ирис, — слышит она рядом.

Голос мягок и... с виноватыми интонациями. Отчего-то ей не хочется поворачиваться. Всё внутри неё кричит: Посмотри' Посмотри, кто это! Но непонятное упрямство заставляет сжаться и замереть неподвижно.

Но ирисы, ирисы... Кто высадил их здесь, сотни, тысячи?

На её руку ложится мужская ладонь с перстнями на безымянном пальце и мизинце, в окаймлении кружевного манжета на бархатном рукаве..

— Ирис...

Его дыхание щекочет ухо.

— Dеs le dуbut je faisais tout n'est pas si. Notre mariage...

Он говорит на другом языке! А ей так нужно его понять!

— Je suis coupable devant toi. Je n'ai pas le pardon, — продолжает он и склоняется к её руке, припадая губами кладони. — Et pourtant... — Жаркое дыхание опаляет кожу. — Permets-moi de commencer tout de nouveau. Laisse-le ...

Сердце сладко сжимается и трепещет, но отчего-то полно горечи, страха и... неверия. Что могло произойти между ней и этим человеком? За что он просит прощения — а это так угадывается в интонации? Почему она и боится его, и тянется к нему? Какая бездна времени пространств отделяет её от этого мига и места? Она не знает. Но делает то, что велит её трепещущее сердце: запускает пальцы в каштановые густые кудри, и, склонившись, вдыхает их запах — полыни и померанца...

Он поднимает голову.

Ну же! Взгляни!

Измученные, обведённые тенями усталости глаза... Если бы не эта боль, она бы приняла его за одного из франков, тех самых, послов, у которых когда-то гостила в качестве 'подарка'. Но может ли такое быть?

— Dеs le dеbut. Oui?

И отчего-то непослушное сердце готово выпрыгнуть из груди, а губы сами повторяют:

— Oui.

Да.

123

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓