|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 10
С начала недели и до дня священной пятницы Константинополь содрогался от воплей казнимых заговорщиков.
Город притих в сладком и порочном ожидании новых зрелищ, ибо, как известно, ничто так не заставляет ценить собственную жизнь, как вид чужой мучительной кончины. А как, однако, при этом греет душу ощущение собственной безопасности! Ты-то ведь не замышлял против Повелителя, не строил козни, не участвовал в заговорах; ты чист, как кусок горного хрусталя, и потому — бояться тебе нечего.
И ничто так не укрепляет в личной преданности и верности трону, как вид насаженных на пики голов врагов его, и полотнищ снятых целиком кож, и корчащихся в муках, ещё живых ошкуренных тел, которых вскоре умертвят из жалости... Да, из жалости. Поскольку, не желая в дальнейшем выслушивать от 'просвещённой' Европы обвинения в излишней жестокости, его светлейшество султан при вынесении приговоров предателям ознакомился с разнообразными способами умерщвлений, предложенными его визирями, и отверг некоторые, наиболее изощрённые: и медленное опускание в кипящее масло, и ритуал 'Тысячи порезов', и мучительное 'долгое' колосажание, и разрывание лошадьми, и... Да уж, Солнцеликого приятно удивило множество рекомендаций, поступивших от верных советников, особенно от тех, кто до сегодняшнего дня слыл чересчур мягкотелым. Должно быть, освободившиеся после ареста заговорщиков высшие посты в Диване оказались столь привлекательны, что пробудили в бывших святошах настоящую кровожадность, а может, и истинную сущность, до того момента тщательно скрываемую.
Европа, щедро снабжающая подвалы своих Инквизиций прогрессивными орудиями пыток, и впрямь неодобрительно покачала коронованным головами, епископскими тиарами и военными шлемами. Смотрите-ка, да он, оказывается, гуманист? Стареет Хромец, стареет. Не иначе, как размяк с возрастом, кровь уже не бурлит, как раньше. А бывало, после бунтов сам казнил по десятку осуждённых, на остальных же расставлял визирей и пашей с ятаганами, чтобы тоже кровушкой забрызгались...
Но вскоре мягкосердечие султана и его милосердие к семьям заговорщиков, не растерзанных толпой и не сожжённых на месте вместе с жилищами, а просто сосланных в дальние африканские провинции, объяснилось. По случаю некоего грядущего радостного события в султанской семье сразу же после карательных мер город накрыло грандиозным недельным празднеством, и вскоре уже мало кто помнил о крови, пролитой перед Фонтаном Палача. Что касается имён казнённых... Нет, они не проклинались в мечетях, как можно было поначалу предположить. Проклинать — лишний раз поминать всуе, возбуждая людскую память и сея семена сомнений в почву новых интриг. Забвение куда действеннее и надёжней. Их просто вычеркнули их памяти. Навсегда. Жизнь продолжалась.
...Хвала Всевышнему, подробности расправы над заговорщиками не дошли до ушей Ирис. Аслан-бей, пояснив, что не может держать её в неведении от того, что творится за стенами, кратко сообщил о готовящихся публичных казнях, и настоятельно просил не выходить в эти дни из дому. Страшные показательные зрелища порой излишне возбуждают толпу и часто сопровождаются волнениями на улицах, добавил он, поэтому женщинам в такое время безопаснее оставаться в четырёх стенах.
Ирис и не думала возражать. Своему эфенди она верила безоговорочно, да и привыкла сидеть в четырёх стенах. К тому же, она тут не скучала, не то, что в гареме. Конечно, новому дому далеко было до размаха ТопКапы, но здесь не слонялись толпы дев, не знающих, чем себя занять, и не сбивались с ног в попытках им угодить целые сонмы рабынь и евнухов... Нет, в жилище табиба прислуга старалась не появляться лишний раз на глаза, дабы не отвлекать хозяина от благочестивых и научных размышлений, и потому — пустынные комнаты, залы и галереи казались огромными, изучать их можно было бесконечно. А ещё — у Ирис, наконец, появилась собственная опочивальня, которую она ни с кем не делила, откуда никто никогда её не выпихнет за малейшее неугождение господину. Ей разрешалось ходить, где угодно, ведь она сама — подумать только! — стала маленькой Госпожой! Было и смешно и неловко, когда, в знак уважения, пожилые слуги и служанки торопливо сгибали перед ней в поклонах закостеневшие от возраста спины. Она страшно смущалась, пока, наконец, набравшись смелости, не запретила им кланяться до земли.
А ведь права оказалась Айлин-ханум, говоря, что, дескать, прислуга у табиба ненамного моложе его самого... Няня Мэг, приставленная Аслан-беем помощницей к домоправительнице, была, пожалуй, самой молодой из челядинцев лекаря. Наверное, поэтому-то эфенди и не возражал, когда чернокожий Али, появившийся в доме на следующий же день после свадьбы, взял на себя добровольно обязанности помощника престарелого управляющего. То, что нубиец оказался евнухом, удивительным образом сыграло в его пользу: престарелые служанки Гюльджан, Зульфия, Фатима и Хатидже, считавшие себя ещё достаточно молоденькими, чтобы не только наводить чистоту, но и нравиться окружающим, узнав, что теперь с ними под одной крышей будет проживать ещё не старый мужчина, сперва ударились в панику. Но, поняв, что их добродетелям ничто не угрожает, окружили нубийца заботой и вниманием, разве что 'сыночком' не величая. Управляющий, которого за глаза все называли 'дедушка Гуссейн', поначалу ревновал новенького и к престарелым красоткам, чьё внимание и уход теперь изливались на него самого куда меньшим потоком; и к своим обязанностям, коих боялся лишиться вместе с местом. Но вскоре сменил гнев на милость. Ведь теперь он мог позволить себе куда дольше поспать поутру, задержаться порой за обеденным столом с чашечкой кофе и неспешным разговором с чернокожим помощником, внимающим его речам с неизменным интересом и почтением; чаще коротать время в обнимку с кальяном, зная, что Али не подведёт и управится с делами не хуже его самого.
Да не так уж их было много, этих дел. Хозяин, конечно, любил удобства и комфорт, но не благоволил к показной роскоши, а потому — обстановка в доме радовала глаз, будучи, хоть и богатой, но не вычурной, но главное — её было немного, и следить за порядком не составляло труда. Не то, что в загромождённых мебелью европейских домах, о чём под строгим секретом, многозначительно хмурясь и напуская важности, вещал почтенный Гуссейн-оглы, удостоенный чести несколько раз сопровождать табиба в Галату, квартал, где проживали иностранцы. Убираться в доме Аслан-бея было несложно даже пожилым матронам, а для больших генеральных уборок, проводимых весной и осенью, нанимались приходящие служанки. Кухарка с двумя помощницами справлялась со своим хозяйством превосходно, и спаси Аллах — предложить ей ещё кого-то: на свою территорию она подпускала только избранных! Садовник, дядюшка Магомед, служил у табиба ещё и охранником, и самое сложное в его работе было — обойти перед отходом ко сну дом и садик, проверить, всё ли заперто и на месте ли работающие охранные амулеты, которые уж точно никого чужого не впустят...
... и не выпустят: например, дорогого кое-кому кота, с улыбкой пояснил эфенди в первый же день. Ирис может с лёгким сердцем отправить Кизилку в поход по дому и по саду, и не опасаться за его судьбу: зверёныш всегда найдёт дорогу назад по собственным следам, а вот перемахнуть через садовую ограду и затеряться в большом городе или в чужом соседнем саду — не сможет. Его убережёт охранная магия.
Это было тоже непривычно: магия...
Ещё недавно она существовала только в воображении Ирис да в волшебных сказках. байки о всевидящем Оке Повелителя казались страшилками, выдумкой, не более; но, говорят, при допросах султан мгновенно уличал во лжи тех что пытался юлить и выкручиваться, и помогала ему при том магия Ока. Не больше, не меньше...
...А при входе в свой дом эфенди попросил молодую супругу приложить руку к дверному косяку — и Ирис явственно ощутила, как потеплела и дрогнула под ладонью деревянная поверхность, словно отвечая дружеским пожатием, а сам табиб пояснил, что теперь дом узнал её и принял за свою, и станет охранять и заботиться, как заботится о всех, в нём проживающих...
А потом выяснилось, что есть ещё охранная магия. И магия чистоты и порядка, помогающая пожилым служанкам в ежедневной уборке, и магия сбережения продуктов на кухне... Но почему, почему ничего этого не применялось в гареме? Ирис недоумевала. Потому, однажды ответил табиб, что в ТопКапы она запрещена. Строго-настрого. В целях безопасности. Даже безобидным заклинанием, стирающим плесень со стен хамама, можно случайно или намеренно пройтись по коже человека — и счистить её до мяса; а если этим человеком окажется Повелитель? Даже самое надёжное охранное заклинание требует для подпитки частого присутствия того, кто его наложил. Значит, владелец магических способностей должен жить в ТопКапы, а кто знает, что придёт ему на ум, и кому он разрешит допуск в святая святых? Лучше уж иметь дело с людьми. Они предают реже, чем маги, да и последствия... не такие катастрофические.
Да и не так уж много магов в Константинополе, как, впрочем, и во всей империи. Аслан-бею просто повезло: он с рождения обладал толикой магических способностей — самой малостью, искрой, которую сумел раздуть до нужных ему объёмов, достаточных, чтобы огородить себя от излишних бытовых забот, отвлекающих от занятий наукой. Его призвание — отнюдь не магия, а медицина, алхимия и астрономия, три столпа его мудрости, которую он хочет донести до любого, жаждущего знаний, и чтобы освоить его учение, не нужно рождаться Избранным — достаточно быть человеком.
Об этом, и обо многом другом они вели беседу в первый же вечер. Уставшая, загруженная впечатлениями, Ирис долго не могла заснуть в своей новой комнате, полной чуждых ароматов и звуков, но новом, непривычно мягком ложе. Давно уже ловила десятый сон истомлённая долгожданной встречей и слезами Мэг, давно угомонились пожилые красавицы служанки с экономкой, обсудив новую хозяйку, да так пока и не поняв, чего им от неё ожидать, и надо ли её опасаться, хоть почтенный табиб и заверил, сразу после известия о предстоящей женитьбе, что всё останется по-прежнему, и вряд ли молодая супруга захочет менять столь хорошо налаженный их жизненный уклад... В саду, в наспех сооружённом загончике постанывала во сне, натерпевшись страху, овца, предназначенная в жертву свадебному пиру, но, отброшенная с дороги на удивление сильными ручками невесты, а потом помилованная благодаря её же уговорам... Тарахтел Кизилка, подёргивая лапками и выпуская когти — видать, ловил во сне замеченную в саду белку, такую же рыжую, как он сам... А Ирис всё не спалось.
Не выдержав, она накинула халат, подпоясалась кушаком, осторожно вытянув из-под спящего котёнка, и выскользнула из комнаты. Душа настоятельно жаждала поговорить хоть с кем-то, а эфенди, пожелав ей доброй ночи, словно почувствовал её состояние и сказал, что задержится нынче в библиотеке. 'Я слишком стар для полноценных свадебных торжеств, джаным, мне бы чуть поработать, посидеть в тишине с хорошей книгой... Захочешь — приходи. Но всё же постарайся отдохнуть...'
За полдня Ирис уже успела обойти свой новый дом вдоль и поперёк, а потому ей не составило труда припомнить, что библиотека находится на мужской половине. Это недалеко, нужно только пройти через открытую галерею с видом в сад, и вот она, прямо перед тобой, дверь в другое крыло, вернее сказать — отдельный вход прямо хозяйскую библиотеку: в погожие дни эфенди любил открывать её нараспашку, а иногда его рабочий стол выносили прямо сюда, на галерею. Просвет в ограждении и несколько ступенек позволяли, прервав работу, спуститься в тень деревьев, отдохнуть, послушать щебет прирученных птиц, покормить уток, устроивших гнездо в камышах крохотного прудика...
Невзирая на ночную прохладу, двустворчатая дверь и сейчас была открыта настежь: хозяин, в отличие от многих своих ровесников, любил свежий воздух и не терпел духоты.
— Заходи, джаным! — окликнул он из глубины комнаты. Смущённо поёжившись, Ирис проскользнула в дверь. Видимо, не только зрение у табиба было на зависть всем, но и тончайший слух. Ей-то казалось, что она в мягких домашних туфельках шла по галерее бесшумно, ни одна досточка настила не скрипнула...
— Не спится? — улыбнулся эфенди. — Так я и думал. Слишком много впечатлений за день, слишком много нового... Ну, да ничего, обживёшься, привыкнешь. Я рад, что тебе здесь понравилось, дитя мое. Давай-ка, присаживайся, поговорим.
Без особого труда он отодвинул для Ирис стул, массивный и высокий, как трон.
Библиотека, пожалуй, была единственной комнатой во всём доме, обставленной по-европейски. Ещё днём, обходя с новоявленной супругой покой за покоем, эфенди обмолвился, что своих уважаемых гостей он принимает чаще всего именно здесь, в библиотеке, поскольку при ведении учёных разговоров удобнее, когда источник цитаты или иной мудрости находится под рукой. К тому же, многие его посетители — гости с Запада, и рады оказаться в обстановке, приближенной к привычной. Низкие столы и роскошные мягкие диваны, пушистые ковры и мягкие подушки способствуют неге и умиротворению, но не всегда своевременны. А вот жёсткая мебель и строгая обстановка не дают расслабиться во время многочасовых диспутов.
Ирис с благоговением провела ладонью по столешнице непривычно высокого стола, залюбовавшись отблесками светильников в полировке. Сколько же знаменитых учёных мужей и путешественников приютил за собой этот почтенный стол? Должно быть, немало... Не удержавшись от соблазна, тронула и качнула накренённый бок пузатого глобуса — и тот легко крутанулся на подставке, вызвав безмолвное восхищение девушки. Мелькнули на раскрашенной поверхности горные пики, морские чудовища, букв, чуждые взору, привыкшему к арабской вязи... Ах, Нергиз захлопала бы в ладоши, увидев такую диковинку!
— О, этим мы ещё займёмся, — со смешком заметил эфенди, усаживаясь напротив. — Поговорим с тобой и о географии, и о новых открытиях, и о путях в Европу и Новый Свет... Непременно поговорим. Несмотря на мои седины и соблазны со стороны соратников уйти на покой, я всё ещё занимаюсь делами и не упускаю из виду бывших учеников, хоть и не завожу новых. Но ты — ты станешь моей ученицей. Тайной, конечно, не будем смущать умы догматиков, считающих, что женщине науки ни к чему... Я уже внёс изменения в свой привычный распорядок дня, и мы с тобой будем встречаться каждое утро, здесь или в саду. Ранние часы — лучшее время для обучения.
Застыдившись, Ирис сложила руки на коленях и склонила голову.
— Но ведь я совсем ничего не знаю, эфенди. Разве я смогу быть вам чем-то полезной?
— Одно то, что ты умеешь читать и писать, немало для девушки. Поверь, некоторые твои одногодки из состоятельных семей лишены и этого. Одни по лени и нерадивости, но большинство из-за убеждения родителей, что знатной девице не обязательно владеть грамотой: всё, что нужно, за неё прочитают и напишут обученные слуги. Потому — некоторые едва умеют расписываться, да и то для того, чтобы однажды предъявить подпись жениху, как свидетельство своего умения, не более... А знаешь, что вам, девушкам из гарема, дают образование, лучшее во всей Османской Империи и даже в Европе? Я имею в виду ту часть знаний, которую без труда может постичь женщина. Девы из Сераля считаются большой ценностью, и иногда среди них можно встретить настоящих самородков: умных, талантливых, начитанных...
— Нергиз! — радостно вскрикнула Ирис, ничуть не обольщаясь на свой счёт. — Она у нас настоящая книгочейка, и так много знает!
Старец довольно опустил веки.
— Именно, джаным. Она не только читает, но и запоминает, а главное — старается применить в жизни то, что узнала. Её коллекции камней и высушенных трав превосходны. Если получится, попробую сосватать её за внука одного моего бывшего ученика: мальчик удивительно одарён и мастерит такие механико-магические игрушки, что даже мне не под силу разгадать секрет некоторых из них. Вот будет превосходная пара... Когда уляжется буря с заговорщиками — представлю его султану, как будущее светило и гордость нашей науки. Но давай поговорим о тебе, ибо твоё будущее и, конечно, настоящее, весьма меня заботит.
Мудрец помолчал. Затем как-то виновато улыбнулся.
-Прости, что заговариваю о печальных вещах, но...Я не вечен, милое моё дитя, и однажды оставлю тебя и всех, кто мне так дорог. — Протестующе вскинул руку, уловив движение Ирис: — Нет-нет, не возражай против очевидного. Это констатация факта. Э-э... то, что есть, и ничего с этим не поделать. Держусь я бодро, на зависть многим, но сам-то чувствую, что силы уже не те. Однако ещё на пять-шесть лет полноценной жизни меня хватит. За это время ты узнаешь громадный мир, который тебя окружает, и приспособишься к нему. Ведь вы, жемчужинки Сераля, живёте и впрямь, словно в наглухо закрытой раковине, и отпусти вас на волю без должной подготовки — погибнете, подобно лисятам, выращенным в питомнике, а потом, в лесу — погибшими, поскольку не научены ни охотиться, ни защищаться. Так-то вот... То, что новый дом пришёлся тебе по душе, это я вижу. А скажи: что показалось тебе здесь иным по сравнению с твоим прежним образом жизни?
— Магия, — выпалила Ирис и вновь засмущалась так, что даже захотелось прикрыть широким рукавом запылавшие щёки. — Она здесь везде. Я думала раньше, что её больше нет, то есть, была когда-то, неспроста же столько сказок написано; а потом вдруг кончилась, иссякла... Выходит, что нет? Отчего же мы про неё ничегошеньки не знали?
Аслан-бей снисходительно усмехнулся.
— Я так понимаю, что под 'мы' ты подразумеваешь себя и своё окружение, в котором пребывала ещё недавно. Но, джаным, Сераль, каким бы он ни казался большим — это крохотный островок, отгороженный от океана-мира крепостными стенами и грозными запретами. Один из них — запрет на упоминания о любой магии. Помнишь, я тебе говорил о главной заботе ТопКапы — безопасности? Поэтому-то поступающих туда девочек и девушек незаметно проверяют на наличие магических способностей, и если таковые имеются даже в зародыше — не быть им одалисками. Их отправляют назад, или к родителям, или на невольничий рынок. Потому что гарем — самое безопасное место в сердце Османии, и должен таким оставаться вовек. И если хоть в ком-то из пери внезапно проснутся способности, не увиденные при первой проверке, и если, даже не желая того, она навредит Повелителю...
Эфенди лишь покачал головой.
— В мешок и в Босфор? — уныло предположила Ирис.
— К сожалению, так, дитя моё.
Аслан-бей вздохнул. И неожиданно добавил:
— Потому-то я и назначил тебе принимать настойку, замедляющую рост.
Озадаченно похлопав ресницами, девушка уставилась на эфенди. А причём здесь она? Какая связь между магией и ей, рыжей худышкой?
— Я недолго знал твою матушку, джаным, но достаточно, чтобы понять...
Ирис затаила дыхание.
— Прекрасная Найярит, она же Эйлин Риган, дочь холодной Ирландии, похоже, сама не знала, что от рождения обладала Даром, впрочем — столь малым и неразвитым, что его даже не заметил маг, незримо присутствующий при проверке поступающих в гарем девушек. Но часто бывает, что Дар передаётся через поколение: он спит в матери, а просыпается в дочери.
Девушка изумлённо раскрыла глаза.
— Да, дитя моё, я говорю о тебе. Разумеется, увидев в тебе проблески магических способностей и желая уберечь от будущих невзгод, я запечатал свои уста, и до сегодняшнего дня никто не слышал от меня этого секрета. В память о твоей несчастной матери я заботился о тебе, как мог, но не в моей власти было забрать тебя из гарема. Однако я сумел сдержать развитие не сколько твоего тела, сколько Дара, который у девочек начинает проявляться лишь с менархе — установления связи с Луной. Вот тебе и ещё одна причина, почему я поторопился с этим браком. Небесное светило, покровительствующее всем женщинам, скоро окончательно пробудит в тебе росток магических сил, подобно тому, как Солнце каждую весну оживляет заснувшие на зиму почки. Случись это в гареме — боюсь, рано или поздно ничем хорошим для тебя это не закончилось бы. Но теперь опасность позади. Так что в скором времени, — Аслан-бей развёл руками, — мы будем знакомиться с твоим новым даром. Каким — я ещё сам не знаю.
От страха у Ирис задрожали губы. Она судорожно впилась пальцами в подлокотники стула.
Как?
Выходит, она может оказаться... неизвестно кем? Уже чудилось, будто внутри неё сидит какое-то грозное чудовище, готовое вырваться на свободу и пожрать её при этом... Ласковая улыбка эфенди отрезвила и немного успокоила. Если такой мудрый человек не пугается соседства с ней, а напротив, старается быть рядом...
-Вы всё время... защищали меня, да, эфенди? С того самого дня, как в ТопКапы пришёл новый Повелитель?
— С того момента, как я тебя увидел, — просто ответил лекарь. — Маленькую, горластую, сердитую крошечную девочку... с двумя печатями Даров... Я любил огненную Найрият всем сердцем, но для меня она была столь же недоступна, как звезда: она светит всем, но принадлежит только небу. Хорошо зная честолюбивую Айше, я подозревал, что ваша с матерью жизнь в Серале будет не из лёгких, а потому — старался не упускать тебя из виду. Но... — Он развёл руками. — Ты же понимаешь, жизнь есть жизнь. Я — учёный и медикус, и не мог находиться при гареме постоянно. Уже тогда мне приходилось курировать три лекарских школы в разных городах страны, а это — бесконечные поездки. Долгое время меня не было в Константинополе. Я появился в ТопКапы одновременно с Хромцом в тот самый день... Не осуждай, дитя, и пойми, если можешь: нас с этим великим человеком связывает многолетняя дружба и уважение. Я никогда не боялся власть имущих и умел сопротивляться, если меня пытались пригнуть, но Тамерлану сохраняю верность не по обязанности, а по велению души. Он истинный Государь, делающий всё ради процветания страны, которую принял почти разорённой. Баязед, к сожалению, не был прирождённым правителем. Он был добрый бесхитростный человек, любящий красивых женщин, тишину, покой, стихи и наслаждения, и не слишком интересовался государственными делами, что его, в конце концов, и сгубило.
-...Вы расскажете мне об отце? — помедлив, спросила Ирис.
— Конечно, джаным. Если ты не будешь огорчаться и плакать.
Она порывисто вздохнула.
— Да ведь я его... почти не помню. Я и маму помню смутно. А отец... Мне запретили думать о нём, как об отце. За много лет он ко мне так ни разу не пришёл. Не захотел меня увидеть, не позвал. Иногда мне разрешали играть с детьми Айше, е г о детьми, но лишь однажды он навестил их при мне, но сразу набежали служанки, и меня быстро вытолкнули вон. Кажется, он меня и не заметил. Я не буду плакать, эфенди. Я просто хочу узнать о родителях больше.
Аслан-бей пытливо глянул ей в лицо. Ирис опустила глаза. Слёз и впрямь не было. За много лет она смирилась с тем, что Баязед о ней так и не вспомнил... А любил ли он, в таком случае, её мать? Или она была для него лишь очередной игрушкой, изысканным цветком из сада Дворца наслаждений, плодом, о котором, пресытившись, лень вспоминать? Иначе как объяснить, что он так легко поверил, будто только что родившиеся сыновья, здоровенькие и крепкие, в одночасье умерли вместе со здоровой матерью?
...И ни разу не захотел увидеть старшую дочь. Будто и не было больше детей от огненнокудрой Найрият... Только ли змея Айше виновата в его забывчивости?
Вот что разъедало сердечко маленькой девочки, а потом и подрастающей девушки. Помнил бы он о ней — не пришлось бы ей до десяти лет прозябать на задворках дворца, с вечным надоевшим платком на голове, не смея сверкать рыжей шевелюрой. А потом...
Хотя — может, и не было бы для неё никакого 'потом', вдруг отчётливо поняла Ирис. Лишь по счастливой случайности не оказалось её в той кучке детских тел, над которой возопила в ужасе простоволосая Айше...
Казалось, от холода, охватившего Ирис, вот-вот заиндевеют книжные полки и корешки увесистых томов.
Что-то мягкое и тёплое легло ей плечи.
Аслан-бей осторожно укутал её покрывалом. Видимо, даже в летнюю ночь становилось свежо, вот и поджидал своего часа на диване неподалёку большой кашемировый плат, тончайший, легчайший, как пух, но согревающий, как жаровня.
— Отпусти прошлое, джаным. Ты уже начала это делать помнишь? Не останавливайся.
Перехватив суховатую руку табиба, она бережно прикоснулась к ней губами. С почтением и любовью. Если кого-то она и хотела назвать своим отцом, так только его.
Мудрец ласково погладил её по голове.
— Теперь всё хорошо, дитя. Ты больше никогда не будешь одна. И не бойся своего дара: мы будем вместе его изучать. Но не сразу, не сразу...
Вот теперь-то ей захотелось плакать от признательности и счастья. Но, взяв себя в руки, Ирис вопросительно глянула на табиба. О чём он сейчас сказал? Не сразу?
— Дар станет ощутим не раньше, чем через полгода. Полагаю, что он, скорее всего, безобиден и никому не опасен. Твоя мать, как я уже говорил, из рода Риганов; в переводе с ирландского это имя означает 'Маленький король', а маленьким народцем в её стране часто называют фей. С малых лет гибка и грациозна, словно рождена для танцев на цветочных лепестках, ты можешь оказаться потомком цветочных фей, и магия твоя будет прекрасна, как и ты сама.
* * *
Они бы, наверное, проговорили до самого утра, но у Ирис стали то и дело слипаться веки. Эфенди, глянув на неё, полуспящую, прихлопнул в ладоши, обозначая завершение беседы.
— Всё, джаным, на сегодня всё! Мы и так, почти как настоящие супруги, прободрствовали полночи; будем считать, что традиции уважены. Но я не настолько молод, чтобы позволять себе такие подвиги слишком часто, а потому — не будем увлекаться... Пойдём, провожу тебя, как образцовый супруг.
В тёмном саду оглушительно стрекотали цикады. Распевали у невидимого пруда лягушки, плеснула хвостом по воде рыбина. За шорохами сада почти невозможно было догадаться, что рядом — громадный белый город, заполненный народом. Лишь иногда ветер доносил выстукивания колотушки ночного сторожа и его невнятные подвывания, означающие, должно быть: спите, правоверные, всё спокойно...
— Как хорошо!
Ирис вдохнула полной грудью запах ночной свежести, смешанный с тонким ароматом недавно окошенной, уже привядшей травы, вечноцветущего олеандра и ягод шелковицы, истекающих соком от собственной спелости.
— Я могу приходить сюда... ночью? — робко спросила девушка.
— Конечно. Это т в о й дом, — с нажимом произнёс табиб. И полюбопытствовал: — Но почему именно ночью, дитя моё?
— Наверное, чтобы до конца почувствовать... свободу, — прошептала Ирис. — Нас ведь запирали на ночь, а мне так хотелось иногда выскочить в сад, побродить, особенно когда по весне пели соловьи, распускались миндаль и померанец, и так хорошо дышится... Мне бы хоть раз, можно?
— Повторюсь: это т в о й дом. Ты вольна заходить в любой его уголок, когда пожелаешь, и делать всё, что захочешь. И помни: nы здесь в полной безопасности. Разве что — если вдруг ко мне приедут погостить друзья или племянник — тогда... просто держись женской половины дома и сада. Никто из гостей туда не проникнет, будь уверена. Но меня редко кто навещает, так что подобные ограничения будут нечасты.
Он проводил молодую супругу до двери опочивальни и, прощаясь, поцеловал в лоб.
— Есть такое поверье: на новом месте обязательно приснится вещий сон. Желаю тебе, дитя мое, увидеть что-то из своего светлого завтра. Доброй ночи. Отдыхай.
...Остывшая постель приятно холодила тело. Ирис с восторгом раскинула руки. Ложе было настолько широким, что с обеих сторон она не могла коснуться края даже кончиками пальцев; не то, что узенькие гаремные тюфячки, которые поутру на весь день укладывались в специальные короба под диванами. В гареме девушки, в сущности, в одном и том же своём уголке дворца и спали, и ели, и обучались, и развлекались...Здесь же — для сна была одна комната, для занятий другая, для того, чтобы поесть — третья, у хозяина помимо спальни и рабочего кабинета была ещё ла-бо-ра-то-ри-я, а наверху — специальная башенка с открытой площадкой для наблюдения за звёздами. Слуги здесь жили по двое в комнатках, а не по десять-пятнадцать, как во флигелях Сераля. И ещё по несколько комнат, как на женской, так и на мужской половине, предназначалось для возможных гостей. Какое богатство!
И, несмотря на то, что эфенди не устаёт повторять, что она теперь — Госпожа... ей до сих пор в это не верится! Слишком всё хорошо! Так ожидаешь подвоха: что вот настанет утро — и опять она проснётся от пронзительного голоса Злыдни, и придётся давиться за завтраком надоевшим айраном с зеленью, когда так хочется кусочек хорошо зажаренного барашка...
Кто-то потешно чихнул в темноте. Затряс ушами. Прыгнул на кровать.
По ноге прошлись мохнатые лапки. Засмеявшись, Ирис подхватила Кизилку и прижала к груди. Не будет больше Злыдни. Не будет наказаний, и жалостливых или обидных взглядов, бросаемых на её рыжую стриженную голову. Не будет...
...вечного страха. За себя. За маму Мэг. За подруг. Скорбных воспоминаний. Отчаянья и одиночества. Теперь у неё есть Дом. Настоящий. Сад, в котором можно танцевать, когда захочешь. Мама Мэг рядом. И... Отец.
Наверное, это и есть счастье.
Она смежила веки — и вновь увидела себя в свадебной карете, рядом с эфенди.
— Дорогое дитя, — говорит он, — прошу тебя, будь серьёзней. Нам нужно обсудить очень важный вопрос. Ты не должна забывать, что для всех моих домашних, как и для всех, тебя окружающих в Серале, Северянка Мэг считается твоей матушкой. А потому — не называй её няней, как порой срывается у тебя с язычка, и следи за собой, чтобы не вызвать лишних толков. Незачем ещё кому-то знать о твоих настоящих родителях. Это опасно.
У неё замирает сердце.
— А вы... знаете?
И понимает вдруг, что за время их знакомства табиб ни разу не спросил маленькую девочку о том, кем ей приходится красноволосая Мэг. Хоть Ирис и впрямь, случалось, особенно на первых порах, обращалась к ней: 'Дади! Нянюшка!' Выходит, все эти годы он хранил их тайну?
— Мне ли не знать, — мягко улыбается Аслан-бей. — Ведь я присутствовал при твоём рождении... Но нас не связывали дружеские узы с султаном Баязедом, что же касается Айше — она меня явно недолюбливала, поскольку несколько раз я уличал её в действиях, недостойных супруги Солнцеликого. Оттого я и не был вхож в тогдашний гарем, и однажды надолго потерял тебя из виду. Тебя и твою прекрасную мать... Но в тот злосчастный день, в день восшествия Тамерлана на престол, когда мы с тобой снова встретились, я увидел красноволосую женщину, бывшую кормилицу, и узнал сперва её, а потом и тебя, так похожую ликом на покойную Найрият... И дал себе слово, что уже не потеряю вас обеих. Впрочем, у нас ещё будет время поговорить о былом, а сейчас — послушай немного, что я скажу о нашей Мэгги. Я подлечил её, но благотворнее всего на её выздоровлении сказался полный покой. С того момента, как мы встретились в лечебнице, я повторял без устали, что, милостью Аллаха, с тобой всё хорошо, и ваша с ней встреча не за горами. Сейчас её сердце в порядке, но всё же — лучше избегать всякого рода волнений, даже радостных. Помни это, джаным. Я уже говорил об этом и с Мэг, и с остальными в моём доме, а потому — никто не удивится, если ты не кинешься матери в объятья, а чинно и спокойно обнимешься с ней, будто вы расстались не далее, как сегодня утром.
Ирис благоговейно складывает руки.
— О, я поняла, поняла, эфенди!
— Месяц-другой тихой размеренной жизни — и она окрепнет как следует, а ещё полгода-год я попою её специальной настойкой — и Мэг даже не вспомнит, что когда-то у неё болело сердце. Но этот год покоя нам с тобой нужно ей подарить.
— Я поняла, эфенди!
...Свадебный кортеж останавливается на широкой улице. Дома здесь величественны и не жмутся стенами, а построены на солидном расстоянии друг от друга, каждый — утопает в зелени акаций и шелковиц, гранатов и апельсинов, а из-за высоких оград знойный ветер доносит ароматы роз и магнолий. Пожилой привратник распахивает перед приехавшими широкие ворота, и во двор прекрасного белого особняка въезжает сперва повозка с приданым, а затем и карета 'молодожёнов'. На пороге дома поджидают несколько пожилых мужчин и женщин, они смотрят настороженно, с любопытством и страхом одновременно... А у самых ступеней, ведущих на широкое крыльцо, жалобно блеет и беспомощно дёргает спутанными атласной лентой ногами заваленная на бок маленькая тонкорунная овечка с золотым колокольчиком на шее, с позолоченными копытцами и рожками, украшенная цветочной гирляндой. Хорошее предзнаменование для семейной жизни — если будущей хозяйке удастся приподнять овцу и хотя бы сдвинуть с места, освобождая проход: значит, сильная жена досталась, так же крепко и дом в руках держать будет!
Не забыв вновь накинуть на голову покрывало, Ирис выпрыгивает из кареты. При виде её тонкой и лёгкой фигурки, что, кажется, вот-вот переломится в талии, лица прислуги вытягиваются. 'Какой там баран, какая овца!' — явственно читается на них, — 'ей бы курицу одолеть...' Ах, не видели вы муштры Айлин-ханум, почтенные, не нашивали её позолочено-свинцовых браслетов, иначе не торопились бы с выводами... Конечно, овец переносить Ирис раньше не приходилось, она даже не знает, с какого бока к ним лучше подойти, но, изловчившись, подхватывает бебешку под мягчайшее тёплое пузо — и без труда сносит с дорожки в густую траву. Ставит на ноги и тянет за свободные концы лент, освобождая. А потом, заметив, наконец, как из-за плеча высокого худощавого мужчины робко выглядывает мама Мэг — забывает о наставлениях табиба и мчится к ней, раскинув для объятий руки, как бежала когда-то, подзывая полюбоваться на первые одуванчики...
И, должно быть, это лучше всего убеждает настороженных слуг в доброте новой хозяйки. Девушка с таким чистым сердцем и искренними порывами не обидит тех, над кем волею Аллаха вознесена властвовать.
У Мэг дрожат губы, но Ирис поспешно прикладывает к ним палец:
— Тс-с! Матушка, нельзя плакать! Нельзя! Сегодня — день радости!
Хотя сама едва сдерживает волнение. Но её нарочито строгий тон, хоть и не обманывает ирландку, однако позволяет справиться со слезами.
— Добро пожаловать домой, доченька, — говорит она... и низко кланяется ей — и, конечно, табибу. А как ещё выразить безмерную благодарность этому золотому человеку? Женщины, подозрительно заблестев увлажнившимися глазами, хором поздравляют хозяев, мужчины отпускают одобрительные замечания — дескать, хозяйка-то и сильна, и крепка, — и всем хором восторгаются рыжим Кизилом, чья шубка на солнце горит жарким золотом, а глаза — чисто драгоценные камни...
... А потом сразу вдруг, безо всякого перехода, Ирис видит перед собой... мать? Наверное, ибо прекрасная рыжеволосая девушка с высокой крепкой грудью, тончайшей талией и пышными бёдрами, прелестными сияющими глазами, полными счастья, может быть только прекрасной Найрият... Но почему она так странно одета? Платье с высоким воротником, распахнутым, словно веер, с широкой юбкой, расходящейся книзу колоколом, пышные рукава, у запястий узкие, но наверняка неудобные... Но оно красиво, если не сказать — роскошно, и расшито золотом... Она протягивает руку, желая прикоснуться хотя бы во сне к самому родному человеку, почувствовать тепло её тела... Красавица делает то же самое, и... Ирис ощущает не живую ладонь, а холод зеркальной поверхности.
Не успевает она изумиться, как оказывается совсем в ином месте.
Тёмное сырое помещение. Свет еле-еле пробивается через зарешеченное окошко под низким потолком. Открытая шея, руки — чувствуют оседаюшие капли сырости. Капает в углу вода. Ирис — на низком дощатом топчане, еле прикрытом несвежей соломой, босая, простоволосая... Страшно. Холодно. Голодно.
— Танцуй, — вдруг говорит она себе. — Танцуй до конца, Кекем. Ты можешь.
И звук собственного голоса придаёт ей уверенности.
...А потом вдруг со всех сторон её заливает солнце.
Ирисы. Ирисы. Ирисы на холмах, сред полян яблоневого сада, ирисы жёлтые, белые, сиреневые, фиолетовые, большие и карликовые, обычные и махровые, цветущие и только выгоняющие бутоны... Ирисы. Ирисы...
Пруд с чёрным и белым лебедями, и жёлтыми лебедятами. Зелёная сочная трава. Переливается драгоценными приплюснутыми и идеально ровными шариками роса, подсвеченная закатом. Мягкий и пушистый ковёр и плотное тяжёлое платье защищают сидящую девушку от сырости и весеннего прохладного ветерка.
— Ирис, — слышит она рядом.
Голос мягок и... с виноватыми интонациями. Отчего-то ей не хочется поворачиваться. Всё внутри неё кричит: Посмотри' Посмотри, кто это! Но непонятное упрямство заставляет сжаться и замереть неподвижно.
Но ирисы, ирисы... Кто высадил их здесь, сотни, тысячи?
На её руку ложится мужская ладонь с перстнями на безымянном пальце и мизинце, в окаймлении кружевного манжета на бархатном рукаве..
— Ирис...
Его дыхание щекочет ухо.
— Dеs le dуbut je faisais tout n'est pas si. Notre mariage...
Он говорит на другом языке! А ей так нужно его понять!
— Je suis coupable devant toi. Je n'ai pas le pardon, — продолжает он и склоняется к её руке, припадая губами кладони. — Et pourtant... — Жаркое дыхание опаляет кожу. — Permets-moi de commencer tout de nouveau. Laisse-le ...
Сердце сладко сжимается и трепещет, но отчего-то полно горечи, страха и... неверия. Что могло произойти между ней и этим человеком? За что он просит прощения — а это так угадывается в интонации? Почему она и боится его, и тянется к нему? Какая бездна времени пространств отделяет её от этого мига и места? Она не знает. Но делает то, что велит её трепещущее сердце: запускает пальцы в каштановые густые кудри, и, склонившись, вдыхает их запах — полыни и померанца...
Он поднимает голову.
Ну же! Взгляни!
Измученные, обведённые тенями усталости глаза... Если бы не эта боль, она бы приняла его за одного из франков, тех самых, послов, у которых когда-то гостила в качестве 'подарка'. Но может ли такое быть?
— Dеs le dеbut. Oui?
И отчего-то непослушное сердце готово выпрыгнуть из груди, а губы сами повторяют:
— Oui.
Да.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
