-Цыц! — отмахиваюсь я — хочешь мне в морду, ну попробуй. Только после не обижайся, когда я тебе руки пообломаю. Вот только от этого — то что было, никуда не денется. Поимел вас Сергей Степанович, как последних дурачков! Ну, ему-то по справедливости воздастся — а вас вот даже жалко, лично мне. Я тебя, Игореша, просто понять хочу — ладно, придумали свою "тимуровскую организацию", этим часто пацаны грешили, Гайдара прочтя, дело даже похвальное. Но убивать-то зачем? "Чтоб не разоблачили" — так это от врагов, фашистов прятаться надо, а Советская Власть вам разве враги? Сергей Степанович мне понятен, что он с этого имел. И студенты понятны — начитались, заигрались. Ты мне непонятен пока что — как ты не разглядел, что тебя поимели, как лоха последнего, на фуфло развели на ровном месте, и подписали на расстрельную статью? Ведь не похоже, что у тебя совсем мозгов нет!

-Вы сами воевали? — спрашивает Горьковский — или в тылу ошивались, пока мы...

-А за такое и в морду могу! — отвечаю я. И расстегиваю "летчицкий" кожан. Золотые Звезды я надевать не стал, слишком уж будет бросаться в глаза сотрудник госбезопасности с такими наградами, вызывая ненужные размышления у допущенных — а вот все остальное надел. Иконостас немаленький — пусть и не сами награды, все же форма не парадная, а лишь ленточки, но все равно, впечатляет понимающего человека.

— Все получены за реальные дела — продолжаю я, хмыкнув. — Знаешь, ты, в общем-то, угадал насчет тыла — только он был не наш, а немецкий. Попросту говоря, я служил в осназе НКГБ — надо полагать, ты слышал, чем он занимался?

Горьковский кивает — понятно, что допуска к серьезным секретам у него не было, но ведомственный фольклор невозможно отменить никакими приказами и инструкциями. Оперативно-боевая деятельность — сиречь, получение информации и диверсии, это занятие для людей весьма серьезных. Понятно и то, как я оказался в московской комиссии — перевели на кабинетную работу после тяжелого ранения или травмы.

— Ну, это хорошо — время сэкономим — говорю я. — Так вот, в процессе службы я ликвидировал больше врагов СССР, чем ты их видел. Я не хвастаюсь — просто у меня была такая служба, со своей спецификой. Но это были настоящие, неподдельные враги — немцы, итальянцы, японцы, те же бандеровцы. А ставить к стенке своего брата-фронтовика мне просто не хочется — ты не враг, тебе просто грамотно задурили голову. Так что считай, что вытянул сегодня ты свой счастливый билет — поскольку я искренне хочу найти для тебя смягчающие обстоятельства. И повторяю вопрос — какого черта ты вообще в эту историю влез?

Упирать на то, что "свой". Доверия достичь, чтобы раскололся. Не одной же Ане Лазаревой в психологию играть? Клюнет или нет?

Горьковский молчит. Затем отвечает, решившись:

-За Советскую Власть. Все мы за нее. На словах. А где она — Советская Власть, если все определяет партийное начальство? Мы воевали, и думали, что после Победы заживем — что свобода будет. А стали гайки закручивать еще шибче.

-Не понял? — удивляюсь я — это где ты закручивание видишь? Если дела пересматривают, даже тех, кого в тридцать седьмом. И выпускают, кого по ошибке, и в правах восстанавливают, и даже компенсацию дают. И вообще, как сказал товарищ Сталин, "жить стало лучше и веселее". Лично мне так вполне нравится!

Так, а с чего это он на меня даже с сожалением посмотрел, будто свысока? И отвечает:

-А это не свобода, а подачка. Которую как дали, чтоб народ успокоить, так завтра и отнять могут. А мы — гарантии хотим! Чтоб власть была подлинно народная, как Ленин указывал. Истинно советская — со свободой слова, собраний, гласностью и всеобщим народным контролем.

Лексикон, однако, для сержанта — хотя, магнитофонную запись вспоминая, слова гражданина Линника узнаю, которые он своим адептам в мозг вбивал.

-А сейчас по-вашему, она чья? — спрашиваю я — помещиков и капиталистов? Вот не помню я такого класса, "партийное начальство" — класс пролетариат знаю, крестьянство опять же, ну и конечно, буржуазия с дворянством. Ну а у нас правит кто?

Ага, замешкался! Вопрос непростой — о классовой сущности и частной собственности бюрократа еще в "перестройку" спорили, батя рассказывал. "Менеджер", наемный чиновник, своей собственности не имеющий, формально пролетарий, он кто? Или гражданин Линник и тут сумел что-то придумать?

-В "Происхождении семьи, собственности, государства" Энгельс пишет, что эксплуататорские классы формировались именно так — когда наверху оказывались самые сильные, возможно, что и по заслугам. А их дети после становились "благородиями". Тогда выходит, что сегодня мы видим рождение нового класса эксплуататоров. Если уже говорят о "Красной империи", погоны вернули, министерства вместо наркоматов. А завтра, снова господ введут? Наследственных — чтоб их детям все, а прочим, как "кухаркиным" раньше?

-Ну ты сказал! — отвечаю — это как бы в армии, командиров отменить, чтоб никаких генералов и офицеров, все в звании одном? Да и на гражданке, ты любого поставишь заводом руководить?

-А у Маркса написано — что так эксплуататоры и возникли: из воинских отрядов. В военное время врагов гнули, а когда мир, стали своих. И что противовесом было, очень долгое время, вроде общего собрания, как вече — как весь мир решит, так тому и быть. Чем не Советская Власть? Когда народ выбирает, снизу доверху — сельскую, городскую, районную, областную, и в масштабе всей страны. И никак иначе. У Маркса так предлагалось — а про бюрократов, не говорится ничего!

-Ты дурак? — начинаю я изображать злость, чтобы он говорил больше — правила 'Непроницаемо только молчание' никто не отменял — товарищ Сталин же писал: как междусобойчиком коммун сделать промышленный гигант, вроде Уралмаша или Днепрогэса? Маркс, а за ним и Ленин в "Государстве и революции" (написанном до Октября) верили, что мировая революция будет сразу. А как быть, если пока что в одной стране и во враждебном окружении? Тут поневоле будет положение осадное, без лишней словоговорилки — в бою и походе, демократия, это смерть!

-А никто не сказал, что будет легко. Неудобно иначе — так предательство всегда было из-за того, что "удобно, здесь и сейчас".

— Слушай, почему ты меня за дурака держишь? — спокойно спрашиваю я. — Или ты всерьез считаешь, что если я служил в осназе, то, ничего, кроме двадцати трех способов перерезания горла, не знаю?

— Почему вы так говорите? — растерялся Горьковский.

— Да потому, что мне в училище читали курс общественных наук — отвечаю ему устало. — И склероза у меня пока что нет — так что то, что ты мне тут вкручиваешь как борьбу за Советскую власть, есть ничто иное, как утопический социализм Фурье, Оуэна, Сен-Симона, для приличия слегка закамуфлированный Марксом, Энгельсом и ранним Лениным. Всей разницы, что ты фаланстеры называешь общинами — и, только.

Горьковский хлопает глазами, пытаясь сообразить, что мне ответить — и не находит. Это и неудивительно — Линник точно не учил их вести дискуссии.

— Это совсем другое! — восклицает он.

— Хорошо — я демонстративно смотрю на часы — полчаса у меня есть, можно их потратить на теоретическую дискуссию. Напомни мне, от чего зависит прогрессивность строя, по Марксу?

— От того, кому принадлежат средства производства — бодро отвечает Игорек, явно не читавший 'Капитал' — если средства производства принадлежат трудящимся, то строй прогрессивный, если нет — наоборот.

— То есть, рабовладение, феодализм и капитализм — одно и то же? — невинно спрашиваю я. — Или, все-таки есть некоторая разница между ними — даже при том, что при всех этих общественных формациях средства производства принадлежат эксплуататорам?

'Мозговой компьютер' Горьковского зависает — он судорожно думает, что сказать. Я терпеливо жду.

— Нет — наконец рожает мысль он — самый реакционным строем было рабовладение, дальше идут феодализм и капитализм.

— А почему так? — повторяю вопрос я. — Почему Маркс считал капитализм менее реакционным строем, чем феодализм?

Игорь молчит.

— Маркс считал, что строй тем прогрессивнее, чем выше при нем производительность труда — устало говорю я, показывая, насколько он мне надоел. — Кстати, социалисты-утописты пытались организовать фаланстеры — и, каждый раз, они с треском разваливались, оказавшись не в состоянии не только достичь капиталистической производительности труда, но и хотя бы работать без убытков. И, были их последователи у нас, в 20-е — слышал про сельскохозяйственные коммуны?

— Да — отвечает Горьковский.

— И что с ними стало? — любопытствую я.

— Позакрывались они — буркнул болезный.

— Верно. Только отчего они закрылись? Злая бюрократия разогнала сознательных коммунаров или они сами прогорели, пустив хозяйство по ветру?

123

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓