Дети Высокого Неба

Давно это было, так давно, что никто и не помнил...

Ветер крепчал и сердился. Таким сильным и постоянным он бывал редко. Но если кто-то становился его добычей, то уже не возвращался. Ветер уносил свою добычу за край Архипелага и где-то там, над морем, оставлял надоевшую, изломанную игрушку. Живую или мертвую — про то ведало только Небо. Никто не возвращался после танца с Холодным Ветром. Никто не рассказывал, каким делается Море, когда над ним танцует Холодный Ветер. О невиданной красоте и мощи огненных копий, что вонзаются в Море раз за разом. Об огромных водяных горах, что вырастают из Моря, тянутся к Небу, и рассыпаются тяжелыми, сверкающими обломками, и трудно поверить, что эти большие темные глыбы — не камень, а вода. Вода, которую разозлил Ветер. Вода, которая снова станет мягкой и привычной, когда успокоится, когда забудет обиду, когда простит Холодного Танцора. А как рассказать о рассвете, что усмиряет разыгравшийся Ветер, успокаивает Море, делая его невыразимо красивым, даже в гневе. И кажется, нет уже ничего, что может испугать измученное тело. Или обрадовать. Или подарить надежду. И радость, и надежда — слишком тяжелый груз, чтобы принять его. И только гордость летуна, последнее, что осталось, когда закончились силы, не позволяет свернуть крылья.

Когда ты перестаешь летать, ты становишься бескрылым. А их и без тебя много под Небом. Ты не для того родился с крыльями, чтобы топтать Твердь. Пусть она возьмет твое тело, но крылья отдай Небу. Оно их тебе дало, ему и верни.

Отец не искал наставников, он сам учил и наставлял. Делами учил и жизнью своей. И последним своим полетом, в который отправился с Холодным Ветром. А через пять сезонов сын бешеного тоже встретился с Холодным Танцором. И не слабость закружила его в танце, а сила. Слишком сильным вырос сын бешеного и дикой — он слово "осторожность" считал оскорблением.

Ветер любит играть с гордыми и сильными глупцами. Их можно долго ломать. У молодости четыре крыла — гордость, сила, смелость и уверенность. У старости тоже четыре крыла, но немного другие — и только гордость остается неизменной.

Это он понял после долгого, очень долгого танца, когда увидел рассвет над Морем, и чужую Твердь, что оказалась не такой уж и далекой.

Но радость и надежда — слишком тяжелый груз для усталых крыльев.

— Позволит ли большекрылый вернуть ему его шип?

Бешеный приоткрыл глаза, посмотрел на выговорившего почти ритуальную фразу Вызова. Достаточно изменить одно слово и... Но сказать эти слова должен совсем другой. Летуны не дерутся в бескрылыми. Особо наглых и неосторожных убивают на месте, остальных — не замечают. Твердь принимает всех: и летунов, и бескрылых, и неосторожных чужаков, рожденных под другим Небом. Теперь этого чужака не выпустят из-за стола, а бескрылый, самый старый из них, пришел сказать слова, за которые могут убить. И никто не вступится, не остановит убийцу — его обидели, он в своем праве. Его обидели — он отомстил. Столько раз, сколько потребовала его обида. Это знают все, кто сидит за столами, и ждет. Это понятно и тем, кого нет в комнате. Только чужак еще ничего не понял. И не поймет, если бешеному не хватит одной смерти, чтобы накормить обиду. Дикие не станут вмешиваться, они уйдут раньше, чем смерть доберется до их стола. И никого не возьмут с собой, кроме груза и пассажира. Им нет дела до чьей-то обиды и чьих-то жизней. И до чужака им больше нет дела. Раньше он был полезен, теперь он не нужен. Как не нужен пустой кувшин. А уцелеет тот к концу обеда или рассыплется осколками по Тверди — это едокам не интересно.

— Позволю, — и серая, с черными когтями ладонь, легла поверх стола.

Бескрылый ожидал других слов. Или действий, которым не нужны слова. И вдруг... Будто увидел разрыв в сплошном ковре облаков, а в разрыве — долгожданную Твердь. Теперь только вниз, а там будь, что будет!

— Прими и прости.

Осталось положить черно-серый шип на край стола, острием к себе, и ждать. Все решится очень быстро. Твердь внизу слишком мала — второй попытки не будет.

— Принимаю.

Шип повернулся на столе и оказался в руке хозяина.

Посадка удалась с первого раза. Осталось переждать дождь и дожить до утра.

— Тебе нужна моя жизнь, большекрылый?

— Я сыт, старик.

Глаза летуна почти закрыты, голос тих, спина опирается о стену. Молодые летуны так не сидят, даже после большого перелета, даже уставшие и голодные. Этот был сыт, силен и молод — таких чешуек не бывает у старых летунов. Но он сидел, как старик, говорил, как старик, и смотрел, как старик, чей последний полет почему-то не стал последним.

— Тебе нужна кровь чужака, большекрылый?

— Она чем-то лучше твоей?

— Нет.

— Тогда не нужна. Я пил ликамору.

Теперь можно поклониться и уйти. Обида спит, смертей не будет. Вот только все тогда станет напрасным. И этот разговор, и страх, и готовность принять смерть. И снова придется лететь в облаках, без надежды на посадку.

Старый крылан затерялся в тумане.

И приняло Море тело его.

Место свободно теперь в караване.

Молча помянут братья его.

— А позволит ли высоко летающий спросить? — и бескрылый старик коснулся пальцами стола.

Разбиться можно не только об Твердь. Но лететь в тумане и даже не попытаться спастись... и спасти других... Крыланы редко летают в одиночку.

— Спрашивай.

А теперь, как с Тверди в Море!

— Твой шип в карте — это ведь не шутка?

Желтые глаза больше не прячутся под веками. Зрачок широкий и вытянутый — в дальнем углу мало света, а бешеные могут летать и ночью. Что им до сырых облаков и внезапных туманов — они выше, много выше этого!

-Таким не шутят, старик.

Обида спит, но она может проснуться. И уже не чужак будит ее.

— Твоя обида — моя кровь, большекрылый.

Усмешка. Едва заметная и... понимающая.

Не должны молодые так улыбаться, не должны! Что же ты встретил там, в высоте, кому отдал свою молодость и ярость, за что и зачем?..

Ничего этого бескрылый не мог спросить и не спросил. А мысли... Даже если Небо научило летуна читать их... Пустой кувшин нельзя разбить дважды.

Бескрылый поднял голову и посмотрел в лицо бешеного. Глаза в глаза. Желтые напротив темно-серых.

— Моему каравану нужна сила твоих крыльев... летун, — и улыбнулся, увидев ответную улыбку.

Еще одна ритуальная фраза. Так принимают в стаю нового крылана. А еще почти такими же словами купцы скрепляют договор со старшим каравана.

— Куда отправляется твой караван, и какой груз он несет?

Глаза бешеного смеялись. Не было веселья в этом смехе.

Холодный Танцор улетел. Море успокаивалось, забыв обидчика. Бесконечно долгая ночь закончилась. И он остался один, между Морем и Небом. Живой все еще.

А крылья вдруг отяжелели. И каждый взмах отдавался болью в груди и в пояснице. Долго парить не получалось — потоки Ветра то скручивались в тугие комки, в которых так легко запутаться и потерять высоту, то прижимались к самым волнам, срывая с них пену и брызги. Играть с потоками весело, когда полон сил и полет только начался, а Твердь еще недалеко, и с нее видят бесстрашного и неутомимого летуна. Но, когда полет почти закончен, когда сил осталось меньше ломаной чешуйки, когда Твердь то появляется, то опять исчезает среди волн, а сами волны почти дотягиваются до крыльев... или это крылья уже цепляются за волны?.. Почему бы не свернуть их? Кто увидит и кто осудит? Кто осмелится судить летуна?! Некому видеть и некому судить, кроме Высокого Неба и... себя. И неизвестно, какой из судей строже.

И крылья опять делают взмах, пытаясь парить там, где надо лететь. Но летают крыланы, а летуны парят. Так было и так будет. Вот только трудно парить там, где это невозможно. Где никто не увидит и не поможет. Некому помогать. Тот, кто подставлял свое крыло, давно отправился в последний полет. Летуны часто парят в одиночку. Когда становятся одинокими. Не просто найти того, с кем можно разделить радость парения и восторг единения. Твердь скупа на такие подарки. А Небо... оно слишком высоко и бесстрастно, чтобы снисходить к мелким и хрупким, чья искра жизни гаснет, едва вспыхнув.

Многие думают, что летуны — одиночки. Что помощь может оскорбить их. Может. Если о помощи нужно просить, или если она приходит непрошенная, когда не нужна. Когда гордости и силы много, когда надежда рядом и дразнит, и смеется, и...

А когда не остается ничего, даже надежда затерялась где-то среди волн... Когда осталось только тело, еще живое, которое почему-то не хочет умирать. Не боится, а не хочет... Глаза видят недоступную Твердь, но нет на ней места для посадки. Деревья, деревья и еще деревья. Тянутся к Небу, теснят друг друга, машут голыми ветвями, угрожают обгорелыми вершинами... Лес похож на реку, у которой видно только один берег, и ветер над этой рекой густой и тяжелый, как теплое вино. "Тело достанется Тверди или Морю, а крылья отдай Ветру..." Но так не хочется отдавать крылья такому ветру! Уж лучше утопить их в Море! Или отдать бескрылому. Но где искать бескрылого среди чужой Тверди? А море вот оно, рядом, внизу. Осталось только прервать парение и...

Крылья сделали еще один взмах. В груди давно уже поселился комок огня. И еще один загорелся между лесом и морем. Крошечная искорка. Она горела и не гасла. Трепетала под ветром, мерцала теплым огнем, какой увидишь в камине гостевого дома. Странная, непонятная и притягательная. Глаза уже не выпускали ее из виду, а крылья несли тело к этой искре. И она становилась больше и ярче. Если огонь горит, то он кому-то нужен. И не только тому, кто зажег его. Огонь, как Твердь, примет любого. Любого, кто рискнет подойти к нему. Чтоб согреться или сгореть. Твердь тоже не всегда бывает ласковой, но принимает всегда и всех. Ей нет дела до того, живой ты или мертвый, крылатый или бескрылый... Она слишком велика, чтобы замечать такое. И не ее в том вина, что живые и мертвые так недолговечны.

Ветер стучал в окна, скрипел ставнями, пытаясь сдернуть их с крюков, ворваться в комнату, перевернуть светильники, смахнуть на пол посуду, растерзать одежду гостей, выплеснуть огонь из камина... Холодный Танцор любит пошутить, но его шутки понимает и ценит только он сам. И радуется он своим шуткам тоже в одиночку. Бешеные так похожи на Холодного Танцора, что многие считают их его детьми. Этот бешеный вел себя непривычно, и этим пугал еще больше. Когда Тверь качается, как Море, а вода взлетает к небу, подобно облакам — крылатым и бескрылым нет места среди таких игр.

Самые пугливые гости, что сидели близко к двери, рискнули покинуть комнату и поискать места для ночлега в других домах. Не всякий решится выйти за дверь в такую погоду, но оставаться под одной крышей с летунами, желающих мало. За первыми "смельчаками" потянулись другие. К концу вечера гостей в комнате оставалось совсем мало, и только те, чей стол оказался близко к столу летунов. Бешеный дремал в своем углу и, вроде бы, никого не замечал. Вроде бы... Но всем известно, что летуны могут подолгу не спать, а еще — они лучше всех видят и слышат. Зачем беспокоить отдыхающего летуна, лучше уж тихо досидеть до рассвета, а потом рассказывать, рассказывать... Потом, если бешеный проснется в хорошем настроении и уйдет, не взяв чью-то кровь.

Пайли тоже никуда не пошла, хоть наставник и показал, что можно тихо уйти, пока бешеный занят разговором. Уйти и пропустить все интересное?! А потом слушать других и жалеть, что ушла... И Пайли отказалась, тоже молча. Она ведь давно изучила все знаки, еще до первого своего полета. Там, в Небе, чаще говорят пальцами, чем языком. Не всегда голос можно услышать, а вот слепых крыланов в их караване нет. Пайли осталась, и вслушивалась, всматривалась в чужую беседу, стараясь делать это незаметно. Наставник злился, но помешать не мог. Он сидел спиной к бешеному и старался лишний раз не двигаться. На пальцевую речь Пайли не обращала внимания, ругаться на ней почти невозможно. А говорить вслух наставник не будет, как и уводить ее из-за стола. Если бы мог, то давно бы увел и сам ушел.

Крайс сидел рядом с Вильди и жутко завидовал Пайли — она видит столько интересного! Надо будет потом расспросить... если будет это "потом". Сидеть неподвижно становилось всё тяжелее. И не пошевелишься лишний раз! Рамус как сложил пальцы в знак "Замри!", так и держит его весь вечер. Даже ест одной рукой. Крайс тоже ел осторожно и без охоты, будто каждый кусок брал с чужой тарелки, хозяин которой мог хорошенько наказать наглого воришку. Никто не запрещает пушистикам доедать после гостя, когда тот наелся и ушел, но таскать с полной тарели!.. Наказывают за такое долго и больно. А если разносчик тарелей уже не пушистик, то... Вот Крайс и давился каждым куском, ожидая, что шип или коготь вот-вот воткнутся в спину. Слушать, о чем бескрылый говорит с летуном, он не мог. Кровь так шумела в ушах, что Крайс почти оглох. Еще и разговор был тихим, будто говорили на курайту. А может, и говорили, тогда их и в двух шагах не услышишь. Тайная речь для тайных разговоров. Все старшие караванов умеют так говорить. А что умеют летуны, знает только Небо. Вот разговор с чужаком и не захочешь слушать, а услышишь. И много раз пожалеешь, что услышал. Повезло тем, кто ушел раньше. Если дошли живыми до других домов, то спят теперь и ни о чем не думают. А если не дошли... Море или Твердь примут их тело. Все равно они счастливчики — для них все закончилось, а вот для него даже и не думает еще кончаться. Скорей бы уже! Сил нет сидеть неподвижно. И не встанешь, не пересядешь к стене — за столом только четыре табурета. Да и мешать разговору не годится. Все равно, что мешать чужой посадке. За такое и свои могут крылья над Морем обломать. Чтобы умер не сразу.

Пайли заерзала на своем месте. Она прикрыла глаза и склонилась над кружкой, пряча счастливый блеск от ненужных свидетелей. Бескрылый прошел мимо стола — Крайсу даже голову не пришлось поворачивать, чтобы его увидеть — устроился возле камина, что-то сказал сидящим рядом. Болтливый чужак дернулся и один из диких тут же схватил его за горло.

Рамус шевельнул рукой, что так долго была неподвижной, и знак "Замри!" сменился знаком "Вниз". Вильди усмехнулся, заметив удивление Крайса, осторожно отодвинул тарель и положил голову на стол, умостив ее в кольце рук. Молодой крылан недоверчиво посмотрел на наставника, дождался еще одной усмешки и разрешающего кивка — скорее намека на движение — и с огромным облегчением распластался на столе. Для него всё закончилось! Можно "вниз" и отдыхать.

Пайли быстро отставила кружки и последовала примеру этих двоих. Очень хотелось поговорить о том, что она видела, но едва девушка повернула голову и открыла рот, как Вильди щелкнул ее по носу. И говорить сразу перехотелось. Сделалось так стыдно и обидно, что слезы навернулись на глаза. А тут еще пальцы наставника сложились в знак "Молчи!" А ведь она и не собиралась много болтать, совсем чуть-чуть... только сказать... потом еще спросить...

Так, в слезах, девушка и заснула, не заметив, что Крайс уже спит, и перед ним нечего стыдиться, а наставники... они и не такое видели.