— А в общем-то, — сказал Аллен, грозя пальцем невидимому оппоненту, — вы сами тоже хороши. Мог бы и помочь, дать какие-то силы, что ли. Если уж нашел не того человека — приснился бы Роберту, или еще кому-нибудь... достойному, — но раз уж так, ты... должен был мне помочь. Это же были мои друзья. А теперь... как я буду им в глаза смотреть? Об этом ты не подумал, Благовещение ты хреново?!

Он ударил кулаком по столу и больно ушиб руку. Скривившись и потирая запястье, он сел на диван и замер в оцепенении. Он уже точно не знал, верит ли сам в Святой Грааль, в юношу с пробитой грудью и таким спокойным, неземным лицом, в себя самого, в конце концов. Беда была в том, что он и в слова Роберта не верил, как не верил в пользу общего образования, в сон для успокоения нервов и в духовное совершенствование. Ему, кажется, было это все безразлично, как человеку с острым приступом аппендицита безразлична судьба горских беженцев и мистическое богословие ранних христиан.

Большая зеленая муха — и откуда только взялась в середине мая — приковала к себе взгляд Аллена. Она билась о стекло, тяжко шмякаясь противным толстым телом и жужжа. Аллен ненавидел мух, но убить ее не мог из отвращения — чересчур большая и мягкая она была. Он подошел и раскрыл окно, муха вырвалась на свободу и, едва не задев Аллена по лицу, исчезла в предзакатном небе. Аллен посмотрел вниз, на зеленеющий дворик, на пустую лавочку в тени сирени, на полоску серого асфальта под окном.

Ты все испортил, парень. Что ты теперь намерен делать? Скажи мне, что побуждает тебя заниматься жизнью? Стоп, это какая-то песня. Да, ее пел брат до того, как все перевернулось... до того, как ты был опозорен, парень. Да что там ты, — до того, как само название Грааля... (теперь само это слово почему-то причиняло сильную боль, и Аллен поспешно заменил его на другое в своем сознании) — название этой реликвии было опозорено. Скажи мне, что вынуждает тебя заниматься жизнью? Может быть, просто трусость вниз посмотреть из окошка — (там было иначе, но неважно), но это ведь не причина для смелого человека... для... смелого... не причина... (Смотри, какой твердый асфальт. Ты хотел научиться летать, ведь правда — это порою снится, шагнуть с подоконника так просто, ты же знал это в детстве... ты поэт, ты очень сложная натура, но они не поняли тебя тебя тебя, они не поняли, и ты так одинок, одинок и опозорен, только я, твой друг Твердый Асфальт, говорю с тобой, и они раскаются, все поверят тебе тогда, и ты исправишь все и вернешь, расставить все по местам, поставить точки над i, а кроме того, ты убежишь от них и они тебя не догонят, чтоб опозорить еще раз... Давай, парень... Будь смелым... Будь... смелым... человеком... )

Аллен стоял на подоконнике. Он смотрел вниз, нагибаясь и вытягиваясь, и дурацкая песенка группы "Паранойя" грохотала у него в голове. "Рыцарь не поможет мне, — мелькнула молниеносная мысль, — и никто не поможет, я должен сделать все сам. Сам позаботиться (...о себе...) о тебе, бедняга... Да, и наказать этого гада, этого пророка в рваных штанах (...меня?..) за то, что он... все... завалил... Покаяние, наказание, очищение... И все хорошо... Летать... Мама, я... не хотел, я только... Вы должны понять, и вы... поймете...

Неожиданно и резко зазвонил телефон. Аллен дернулся назад, как разбуженный от сна, так что стукнулся затылком об оконную раму. ("О Боже мой, я что, хотел покончить с собой?") Телефон все надрывался из прихожей. Четыре звонка. Шесть. Восемь. Кто же это может так настойчиво звонить в такую пустую квартиру?

Аллен неловко спрыгнул на пол, захлопнул за собой створки окна. Телефон звонил. Недоверчиво, будто она могла взорваться ему в лицо, Аллен взял трубку, подержал в руке, как змею, приложил, наконец, к уху.

— Халло! Наконец-то. Я уж думала, тебя все-таки нет дома. Что ты там делал, вешался, что ли? Халло! Аллен! Ты меня слышишь?

— Кто говорит? — голос Аллена почему-то оказался низким и хриплым, как у старого алкоголика.

— Это Мария.

— Какая Мария? — ошарашенно спросил неудавшийся самоубийца. Он почему-то был уверен, что звонит Роберт, и даже очевидно женский голос из трубки не сразу поколебал эту уверенность.

— Ну я же, Мария Юлия. Из "Копья".

Теперь узнавание пришло с такой ясностью, что Аллен даже почти увидел ее — жену мастера Ордена — как она стоит в телефонной будке, переминаясь с ноги на ногу, и прижимает трубку к уху худеньким плечом.

— Да, я тебя слушаю.

— Слушай, нам нужно поговорить.

— О чем? — слово "поговорить" отозвалось внутри тупой болью, так что он привалился лбом к прохладному зеркалу.

— О том... о чем на кругу говорили. О Святом... — телефонные помехи унесли последнее слово, будто она говорила в бурю.

— Мария, — произнес Аллен, четко выговаривая слова, как будто говорил с иностранкой, — я уже все сказал. Надо было раньше... Я больше не буду об этом говорить. Ни с кем.

— Я не могла раньше, — неведомые бури в проводах носили ее голос, делая его то тише, то громче. — Мне есть что тебе сказать. Это важно. Я тебя прошу... Аллен, пожалуйста.

Аллен молчал в трубку. Не из надменности, нет — он просто боялся второй раз за день разреветься.

— Я говорю из автомата ( — ага, из автомата, и трубку прижимаешь плечом, знаем-знаем — ), и у меня кончаются монетки. Давай встретимся где-нибудь. На улице или где угодно. Ты меня слышишь? Халло! Скажи что-нибудь!

— Давай, — это сказал как будто его голос — вовсе без участия сознания. Сам Аллен снова отошел в сторону и со спокойным участием наблюдал за происходящим. — На углу Имперского проспекта, под аркой, где трамвайная остановка — годится? Это на полпути от меня до Орденского зала.

В трубке что-то пикнуло, квакнуло, послышались короткие гудки. Наверно, монетки кончились, подумал Аллен безучастно — и наклонился зашнуровать ботинки.

Они с Марией пришли на место встречи почти одновременно. Кивнули друг другу в знак приветствия и медленно пошли рядом вдоль улицы в сторону, с которой появился Аллен. Аллен ростом никогда не выделялся, но Мария даже по сравнению с ним казалась маленькой, и сейчас они в своей чинной прогулке походили на парочку ровесников-старшеклассников. Мария и одета была соответственно — в совершенно девчоночьей синей юбке и блузке с отложным воротничком она ничуть не тянула на свои тридцать (или тридцать с небольшим?) лет. Она и обулась-то не в туфли на каблуках, как большинство дам, а в спортивные легкие тапочки на резиновой подошве, и ее аккуратная косичка мягких темных волос подрагивала при ходьбе. Кто бы мог поверить, невпопад подумалось Аллену, что ее муж — суровый бородатый воин, которого боится весь рыцарский орден (кроме Роберта, который вообще никого не боится, а с Эйхартом дружит), а ее сыну уже семь лет, и осенью он пойдет в школу? Аллен однажды видел ее сына — она как-то заходила за мужем после тренировки, и мальчик был с нею, и Аллен запомнил его бледное насупленное личико и блестящие черные, как у Эйхарта, волосы. Мастер тогда подхватил своего "наследника" на руки и вынес в середину зала, поднял над собой — тот висел над рыцарями очень важный, как маленький Президент — и сказал: "Знакомьтесь, сэры, это мой сын, Максимилиан Юлий. И если кто-нибудь думает, что он не вырастет в великолепного рыцаря — пусть скажет мне об этом сейчас!" Желающих высказаться в подобном духе не нашлось, только Роберт что-то изрек вроде того, что время все покажет. Подошла Мария и отобрала Максимилиана у отца, и Эйхарт, подчиняясь, поцеловал своего отпрыска в макушку, отчего тот напыжился еще больше... Наверно, она вдвое меньше своего мужа, а вот не боится его — пронеслась в голове у Аллена следующая шальная мысль и канула во мрак. По образованию Мария была, кажется, медик, но нигде не работала, а занималась домашним хозяйством и шила очень красивую рыцарскую одежду для своего мужа или его друзьям — на заказ.

— Я должна тебе показать... — не останавливаясь, она принялась рыться в сумке, которую несла на плече, и наконец не без труда извлекла оттуда, что хотела.

— Ты такую книжку читал?

Аллен инстинктивно жадно потянулся к красно-золотому сокровищу, на которое весь последний месяц ходил любоваться в Университетский магазин. Любоваться, потому что на большее рассчитывать пока не приходилось — издание Академии, раритет, впервые с какого-то бородатого года, стоимость — семьдесят марок. При предполагаемой стипендии в шестьдесят пять. Да, это тебе не сырок "Новость" и не батон с отрубями за три пятака. Это "Предания Грааля", полное собрание "Библиотеки поэзии", с иллюстрациями и комментариями.

— Дай посмотреть! Ух ты! Мария, неужели это твоя? Я так давно хотел почитать...

Пальцы его жадно пропускали блестящие страницы. Мелькнули картинки — бедолага Персиваль с ярко-желтыми волосами, коленопреклоненный у часовни; благообразный святой Иосиф с Чашей в руках, улыбающийся, словно в объектив; "свежепомазанный" король Алейн с чем-то похожей на него самого задумчивой рыбиной...

— Не здесь. Смотри в самом конце, — маленькая дама отобрала у Аллена книгу, полистала, указала пальцем. — Вот это. Ты точно такую историю нигде не читал?

Это был раздел "Сомнительные предания и возможные подражания позднейших авторов". "Неизвестный автор", — гласило утверждение над колонками стихотворного текста, утверждение, нахально опровергающее само название: "Баллада о поисках Святого Грааля, сэром Глэймором из Лионесс для сэра Алана, брата его, сложенная". В некий последний промежуточный миг, когда взгляд Аллена уже коснулся строк, но смысл их еще не ударил в его сознание, очаянный, очень громкий голос крикнул в его голове: "Не смотри! Зажмурь глаза, закрой книгу, беги, вернись домой, останься прежним — не позволяй этому произойти с тобой, не позволяй втягивать тебя во все это, спасайся — останешься жив!" Но это длилось долю секунды, а в следующий миг Аллен уже впился глазами в страницу. Имя ударило ему в голову сразу же, будто маленький недостающий кусочек мозаики с тихим щелчком встал на свое место, и сразу же стало странно, что он не находился там вечно, ведь это же было так естественно... Собственная глухота показалась смешной и удивляющей до слез, и прохожие с опаской оглянулись на миниатюрную девушку с расстегнутой сумкой, застывшую посреди улицы, и на ее спутника с книгой в руках, который бил себя кулаком по макушке и кричал во весь голос:

— Да! Да! Да! Какой же я дурак! Как же я мог ошибиться! Да, да! Конечно же, Алан! Да это ясно, как медный грош!

— Поздравляю, парень, — меланхолично вставил какой-то пробегающий мимо бритый наголо человечек, едва не сбив Марию с ног. Тут только Аллен сообразил, что они двое слегка тормозят уличное движение, и парочка отступила с середины тротуара к стене.

— Слушай, — жалобно вопросила Мария, — тебе не кажется, что это не самое удачное место для... разговоров? Может, пойдем куда-нибудь отсюда? Ко мне, например?

Аллен содрогнулся, живо представив, как в дверях их гостеприимно встречает Эйхарт Юлий с черной бородой.

— К тебе далеко... Лучше... Знаешь что? У меня тут поблизости друг живет, можно к нему зайти.

— А удобно ли?.. — засомневалась Мария. — Тебе он, может, и будет рад, а вот насчет незнакомых дам вы наверняка не договаривались...

— Он будет очень рад, — твердо ответил Аллен, беря свою спутницу под руку. — У вас отличный шанс познакомиться. Все мои друзья должны дружить между собой. Марк тебе ужасно понравится, я уверен.

— Это как-то беспардонно — вламываться к человеку, чтобы обсудить свои личные дела, — продолжала сопротивляться она.

— Все равно я бы ему рано или поздно рассказал, — убеждал Аллен, отлепляя ее от спасительной стены. — Кроме того, он такой человек... специфический. Он будет рад даже цыганскому табору у себя в гостях, если те явятся... э-э, не с пустыми руками.

— Спасибо за сравнение, — возмутилась Мария, однако же покоряясь и давая затащить себя в продуктовый магазинчик, чьи стены они с Алленом только что подпирали плечами, — дабы купить там, по его выражению, "что-нибудь к чаю для старины Марка".

С сомнением посмотрев на свою единственную десятку, Аллен с тяжким вздохом купил "к чаю" за четыре пятьдесят бутылку буроватой жидкости с гордым именем "Настойка "Ароматная". Мария с содроганием взглянула на покупку, и глаза ее округлились; однако она не сказала ни слова, просто ушла в другой отдел и некоторое время там пропадала. Аллен нетерпеливо ждал ее около магазина с раскрытым красно-золотым раритетом в одной руке и сомнительной бутылкой в другой. Поглядывая на двери, он умудрялся одновременно смотреть и в книгу, и как раз переворачивал страницу, прижимая бутылку локтем, когда вышла Мария с изрядно потолстевшей сумкой через плечо. В запоздалом припадке рыцарственности Аллен было вызвался ей помочь, но получил вежливый отказ. Приняв его без особого огорченья и продолжая жадно читать на ходу, он повел Марию, внезапно из полузнакомой дамы превратившуюся в очень близкого друга, через полутемные столичные дворы. Изредка он останавливался и смотрел на нее сияющим полуосмысленным взглядом, слегка косым от прочитанного. Сердце у него колотилось как бешеное.

"Специфический" друг Марк жил на верхнем этаже облезлого старинного дома, один в маленькой квартире, подаренной ему родителями в качестве последнего аккорда участия в судьбе своего отпрыска. Раньше здесь жила какая-то Марковская многоюродная бабушка, и теперь иногда в квартире обнаруживались внезапные следы ее пребывания — клубки пряжи под кроватью, засохший пучок герани за батареей, ужасная картинка с котятами в треснувшей рамке, свалившаяся на голову Аллену из небытия, когда он в поисках мыла на свой страх и риск открыл шкафчик в ванной. Следы бабушки Марком отслеживались и тщательно уничтожались; он сам часто утверждал, что это дух престарелой родственницы пытается вторгнуться в его жизнь, и вел с назойливым привидением постоянную холодную войну. Всякая утерянная в квартире вещь считалась жертвой привиденьевой клептомании; Аллен как-то даже видел на зеркале в коридоре записку: "Бабушка, отдай мою бритву! А то я твою бегонию выкину!" Бритва, впрочем, скоро нашлась — она упала за раковину в ванной. Видно, родственница устрашилась — или смилостивилась. А может, просто поняла, что бритва ей ни к чему. ("Может, у нее и была борода, что я в общем-то могу допустить, — объяснял Марк, — но призрачные бороды настоящая бритва не берет... Так что это — деяние из чистой вредности.")

История с бабушкой была не единственным произведением Марковского воспаленного воображения. По правде говоря, он все время нес чушь. Сколько Аллен его знал — он всегда шутил, подкалывал, острил, издевался, просто гнал языком, по меткому студенческому выражению. Причем все это с непроницаемым лицом, без тени улыбки. Таким он был и в первый день их знакомства, таким же — только еще крепче замкнутым в стенах непроницаемого дружелюбного остроумия — оставался он и после войны.