Поход семерых

ПОХОД СЕМЕРЫХ.

Правдивая история.

Часть 1.

Рыцарство со страхом и упреком.

— Вы готовы, — сказал неведомый. — Этого достаточно.

— Я не знаю занятия, — сказал Сайм, — для которого достаточно одной готовности.

— А я знаю, — сказал глава. — Мученики. Я приговариваю вас к смерти. До свидания.

Г.К.Честертон.

Рано или поздно мы опять будем вместе.

И то, что было боль, станет как пламя,

И пламя сожжет мне сердце;

И я повторю: "Спасибо за эту радость!"

И я повторяю: "Спасибо за эту радость!"

Б.Г.

Глава 1. 16 мая, четверг, 105 г. Реформации

Человек по имени Аллен Августин пришел домой в очень скверном расположении духа. Для этого у него, вопреки обыкновению, имелись веские причины. Во-первых, он только что провалил зачет по предмету со странным названием "психологическая антропология" и думал о рухнувших надеждах на стипендию, а стало быть, и на красно-золотую книгу, которую он давно хотел купить при первой же возможности. Во-вторых, он ужасно хотел есть, а десять марок в кармане (деньги на оставшийся месяц, ха-ха) к разносолам не располагали. И, наконец, в-третьих — и это было хуже всего — Аллен думал, что несмотря на юный возраст и прекрасную майскую погоду он, кажется, сходит с ума.

На четвертый этаж Аллен всполз, как старик, останавливаясь на каждой лестничной площадке, и всадил ключ в дверь, как убийца всаживает в тело жертвы нож. Бросил рюкзак с книжками, показал недружелюбному отражению в коридорном зеркале кулак. Брат домой еще не приходил.

Зеркало отразило хрупкую невысокую фигурку в линялых джинсах, светлые, торчащие в разные стороны волосы. Аллену сравнялось восемнадцать лет, и был он поэт и раздолбай.

Он даже не был коренным столичным жителем — приехал два года назад в Магнаборг учиться в Университете, приехал из Дольска — редкая дыра, пятьсот километров от столицы, тридцать тысяч жителей, считая "дезертира" Аллена и его маму, одинокую докторшу Елену Августину. Несколько лет назад, пока еще не умер Алленский отец, жителей, надо думать, было тридцать тысяч и один. Сейчас Аллен жил у "столичного" старшего брата, в его однокомнатной квартирке, на его зарплату медбрата в больнице и свою — весьма нерегулярную — стипендию. Потому что, как сказано выше, был он поэт и раздолбай, а у таких людей ничего регулярного быть не может.

Босиком Аллен прошлепал в кухню и открыл старый желтоватый холодильник. В дни безденежья братья частенько обсуждали, не сдать ли им этот агрегат в магазин антиквариата — останавливало их только то, что он все еще работал. В холодных глубинах мученик науки обнаружил плавленый сырок "Новость" в серебряной обертке, ждавший своего часа не первую неделю, и пакет проросшей картошки. С тяжким вздохом — голод не тетка, не дядька и не какой другой родственник — Аллен высыпал картошку в кастрюлю, залил водой и прямо так, не моя, грохнул на плиту. Сам он пошел в залитую майским солнцем очень чистую — Робертова работа, тот был большой ревнитель чистоты — комнату, где на стене висели шлемы и мечи, — упал на ковер с раскрытой тетрадкой в руке и решил с горя написать какое-нибудь великое стихотворение.

После получасовых бесплодных мучений, во время которых Аллен в раздумье рисовал в тетради чаши с восходящим из них солнцем и непропорциональных человечков с мечами, похожими на символы плодородия, в замке хрустнул ключ. Это пришел с ночной смены Роберт, напевающий, нагруженный сумкой с хлебом и как всегда несущий с собою ощущение радостного покоя и порядка.

— Привет, братик. Я хлеба купил. Ты пишешь? А еда у нас есть? Я здорово голодный.

Конец фразы долетел уже с кухни, где Роберт, насвистывая, чем-то звенел — похоже, крышкой от картофельной кастрюли.

— Нет у нас в доме еды! — мрачно оповестил его Аллен, густо зачеркивая очередного уродца в тетради. — Я пригласил десять детективов с ищейками, но и они ее не обнаружили... И вообще, день сегодня просто отвратительный.

— Да ладно, хороший день. А почему ж ты картошку не почистил? И еще вот сырок в холодильнике, отличную запеканку можно сделать. А ты — "нет еды", понимаешь ли...

— Ну да, сырок, — горестно отозвался младший брат. — Нужно его переименовать, он "Новостью" мог называться недели две назад, если не год... Он даже старше меня, наверное... И старше этого города... Он найден археологами при раскопках, его Хальен-Завоеватель привез. И есть его, заметь, он не захотел. Предлагаю название "Древность". Мы им оба отравимся и умрем в один день, глупо и бесславно...

Роберт уже чем-то вовсю звенел на кухне, не обращая на брюзжание брата никакого внимания. Похоже, он чистил сварившуюся картошку, под шум воды напевая какую-то белиберду:

— Иоанн-Креститель взошел на гору,

А толпа за ним, приоткрывши рты...

Он сказал: "О, я бы пошел в ваш город,

Но он слишком маленький с высоты...

Хэй-хо, о, я бы пошел в ваш город,

Но только я с детства боюсь тесноты... или темноты? — ладно, неважно—

Хэй-хо, я с детства боюсь тесноты...

Вот он Роберт, точнее, Роберт Рой. В прямом смысле слова они с Алленом братьями не были — скорее, тем, что называется "кузены": их матери приходились друг другу сводными сестрами. Роберта жизнь немало побила: его родители — оба сразу — погибли пять лет назад в какой-то катастрофе, Аллен точно не знал, в какой: об этом у них как-то не принято было спрашивать. Потому Роберту и пришлось бросать тот самый Университет, теперь ставший alma mater для Аллена, и приниматься за работу — и мест работы за эти годы он сменил немало. Прошлым летом Роберту исполнилось двадцать пять, и был он рыцарь — причем не только по призванию сердца, но и по документам — два года назад сдал нормы на рыцарское звание (по специализациям "конный бой" и "владение мечом"), и входил теперь в качестве младшего мастера в орден "Белое копье", а в личном листе его после имени стояло звание "сэр". Удовольствие от роскошной приписки в паспорте, правда, стоило некоторых денег — зарплата медбрата, для простого смертного вполне достаточная (даже для смертного, отягощенного безденежным младшим братом), по большей части уходила на орденские взносы, а также на тренировочный зал, верховую езду и все такое прочее... Плюс смутная перспектива, что в случае войны или стихийного бедствия обязательный военнообязанный, как всякий рыцарь, Роберт немедленно будет призван всех спасать. В качестве санитара, в соответствии с образованием, или же инструктора гражданской обороны — это уже в соответствии с Орденской спецификой. Но пока войн не случалось, из стихийных бедствий оставались только экзамены по социальной антропологии, и денег почти что хватало... А приятно все-таки, чума побери, иметь брата — рыцаря! В древние века такое сомнительное родство вряд ли помогло бы Аллену что-нибудь за братом унаследовать, но сейчас наследовать, кроме меча да антикварного холодильника, было особо нечего, а более близких родственников — тем более братьев — ни у одного из них не имелось. Зато имелась любовь, которая очень легко и просто укладывалась именно в слово "брат". И еще — история про то, как под большим деревом, в алленский день рождения... Но об этом потом, если сложится.

Просто Роберт был лучше всех — по стойкому убеждению Аллена. Честный, благородный, отважный, сильный (хотя и принадлежал к тому типу людей, чья сила в глаза не бросается — ничего общего с горой мускулов с рекламной картинки). С ним было хорошо и спокойно, он всегда знал, что делать, чтобы все шло как надо — в походе, на работе, дома, на тренировке ордена. Хотя на первый взгляд Роберт казался настолько обыкновенным, что им можно было бы проиллюстрировать словарную статью "человек". Не высокий, но и не низкий, с русыми волосами, скорее светлыми, чем темными, не длинными и не короткими — по мочки ушей. Еще у Роберта были жесткие усы и светло-светло-серые глаза, и чуть-чуть квадратные на концах пальцы с мозолями от меча. Пел он хорошо — не профессионально, а просто очень приятно, а вот в стихах не смыслил вообще ни-че-го. И сей отвратительный недостаток здорово мешал его любить. Вот, например, эта песня... Зачем бы человеку петь такую чушь? Затем, что у нее хорошая мелодия, Господи Боже мой...

— Роберт! Дорогой! Не пой, пожалуйста, этот ужас! Это ж... просто издевательство!..

— Да? А мне понравилось, особенно мелодия в припеве... Ну, хорошо, могу и другое что-нибудь. Сейчас запеканка будет.

"Скажи мне, что вынуждает тебя заниматься жизнью?

Скажи мне, что побуждает тебя заниматься жизнью?

Если это просто привычка, оттого, что так уж сложилось —

То это ведь не причина для смелого человека...

Но может быть, у тебя есть какая-нибудь другая,

Но может быть, у тебя есть какая-нибудь надежда...

— Роберт! А это что?

— Группа "Паранойя". Нравится?

— Конечно же, нет. Пошлость какая... Правильно эта группа называется.

Как Роберт обладал патологической глухотой к стихам, так Аллену в детстве целое семейство медведей наступило на часть уха, ответственную за музыкальный слух. Увы, никто не совершенен.

— Раньше они назывались "Крестоносцы", братик, так что не огорчайся. Хватит брюзжать, иди запеканку есть. Кстати, как твой зачет?

Ну вот, я так и знал, началось, обреченно подумал Аллен и поплелся на кухню, заправляя короткие светлые прядки за уши. Он все никак не мог привыкнуть, что сделать "хвостик" на затылке с новой длиной волос невозможно. Раньше волосы достигали середины спины, и Аллен ими очень гордился, но не так давно случилась неприятность, из-за которой пришлось постричься...

За столом младший брат потянулся и снял с плеча старшего длинный белый волос.

— С Ларой встречался? — показывая улику, спросил он.

Лара была дама его брата, на следы присутствия которой вроде шпильки на ковре или вот этого волоса он периодически натыкался, но саму ее так до сих пор и не видел — при том что с Робертом она общалась уже года полтора, но что-то у них там не ладилось, никак они не могли расстаться или пожениться, и брат иногда возвращался вечером пришибленный и непривычно тихий, и ничего не хотел рассказывать, и Аллен остервенело махал тренировочным мечом в прихожей в виде вечерней зарядки и думал, что если эта женщина что-нибудь плохое Роберту сделает, как-нибудь его обманет — он тогда ее, он тогда... Эту подлую изменницу... Но бывало и иначе — Роберт радостно брился в ванной, крича оттуда, что скоро всех ждет большой, очень хороший сюрприз, что у них в доме явно не хватает хозяйки, ты так не думаешь, а, братик? Женская рука, тюлевые занавески в кухне и суп вместо пельменей? И Аллен покладисто соглашался, довольно искренне радуясь за брата, и только маленький темный человечек у него в голове грыз губы от обиды, что кто-то претендует на его, Аллена, собственность, на его личного Роберта, какая-то незнакомая девица, которой нельзя доверять... Еще иногда Аллен с Ларой говорил по телефону — "Да, Роберт дома" или "Позвоните попозже, вечером". Кажется, все дело было в том, что она Роберта любила, но считала необязательным, несостоявшимся и необеспеченным, и не— еще каким-нибудь; наверно, у нее имелись к тому причины, но в итоге, чтобы разозлить Роберта, достаточно было у него просто спросить, скоро ли он женится, и изо всех близких только Алленская провинциальная матушка все еще осведомлялась порой по телефону, не женился ли Роберт — не зная, что этот вопрос имеет значение полуметафорическое, вроде "не близится ли конец света".

— Ты с Ларой виделся, да? Как у нее дела?

— Нормально. Лучше скажи, ты когда будешь пересдавать свой зачет?

— Ох, завтра. Запеканка очень хорошая, кто бы мог подумать, что это прогнившая "Новость"...

Младший брат, по примеру старшего, тоже попробовал сменить тему с неприятной на нейтральную. Но ему это не удалось.

— Завтра? Тогда не ходи сегодня на тренировку, сиди готовься.

— Как! — горестно возопил Аллен, вскакивая и убегая от возмущения обратно в комнату. — Это же просто арест! Я не согласен, я весь день мечтал — вот вечером помашу мечом! Я же не сдал не потому, что ничего не знал... А просто профессор был завистник!

— Чему же это он завидовал? — спокойно осведомился Роберт, складывая в раковину грязные тарелки. — Твоему таланту болтать без умолку или манере опаздывать на его занятия?

— Моим другим талантам! Или моему острому уму! Не знаю уж, чему именно! Ну, Роберт, я сегодня весь день в депрессии, если я не потренируюсь, я просто с ума сойду, — и это было уже чистой правдой. Только тяжесть меча в руке, ощущение себя стоящим в кругу рыцарей, только пот... только друзья могли разогнать эти черные облака, которые собирались и клубились в Алленской голове.

— Нет, братик, — Роберт уже помыл посуду и теперь стоял в дверях с полотенцем в руках. — Ты сам знаешь, что так будет лучше. Выпей кофе, позанимайся — а потом я вернусь и вечерком тебя потренирую один на один.

Аллен схватил свой тренировочный меч, стоявший в углу, и сделал несколько кругов по комнате, как тигр по тесной клетке.

— Это ты завистник! Взирая на мои успехи, хочешь устранить восходящую звезду фехтования со своей дороги! Я как несчастный сэр Гарет, которого мать чуть ли не к кровати привязывала, только бы он не стал рыцарем! Не будь как Моргауза, это... неблагородно и даже низко!

Пожалуй, Роберт все же не был подобен ревнивой королеве Моргаузе, матери сэра Гарета. Собственно говоря, это он и привел своего брата прошлой весной с собою в Орден, попросил за него мастера. Аллен остался в ордене как один из младших, из тех, кто не носил еще рыцарского звания: особыми успехами он вовсе не блистал, зато его любили за восторженность и за стихи, которыми он усердно потчевал товарищей по оружию. Он нравился даже мастеру ордена — грозному чернобородому Эйхарту Юлию сорока с лишним лет; вообще Аллен принадлежал к счастливому типу людей, которых другие любят, хотя и считают раздолбаями (обычно не без оснований...) Правда, Аллен Эйхарта все равно боялся (Эйхарта почти все боялись, хоть и любили); впрочем, это не мешало ему придумывать изумительные истории про Круглый стол и братьев-рыцарей (в этих историях сам он, конечно же, носил рыцарское звание) или испытывать сравнимое только со стихами упоение перед началом тренировки, когда все салютовали друг другу тяжелыми учебными мечами. Роберт, самый молодой из трех младших мастеров, привел своего брата в орден сразу после очень неприятной истории, приключившейся с Алленом одним весенним вечером.

Привыкший к тихому Дольску Аллен возвращался от друга, и недалеко от дома к нему пристали две подвыпившие личности в спортивных куртках. Наверно, они бы им ни за что не заинтересовались при свете дня; но в сумерках они приняли маленького и худого Аллена за девушку и захотели познакомиться, на что их подвигли его замечательные длинные волосы, блестящие под фонарем. Все могло бы кончиться вполне невинно, если бы Аллен не любил так сильно книги про рыцарей. Слово "негодяй" и пощечина были ровно тем, что нельзя делать в подобной ситуации; после этого Аллена стали бить. Били его вполне умело, и он испытал на себе затягивание в некий черный круг кошмарного сна, из чьей наплывами катящейся неимоверной реальности почему-то никак не удается вырваться. Вечерние пешеходы столицы, привычные ко всему, деловито шли по домам, отворачиваясь от темного дворика, из которого доносились то придушенные, то булькающие крики; потом (через сто лет, через новые вязкие три круга ада, Господи, Господи, меня же убивают, помогите, Господи, они же меня убьют сейчас) раздался свисток полицейского — и Аллена, который почему-то в своем черном закруглившемся мире сейчас звался Анфортас, и был он Увечным Королем — поволокли добивать подальше от полиции в ближайший подъезд. Там он вдруг обрел на миг объективную реальность и понял, что это ЕГО СОБСТВЕННЫЙ подъезд, и с редкой находчивостью изо всех сил заорал. С четвертого этажа на вопль прибежал Роберт с тренировочным мечом, и все кончилось хорошо — за исключением того, что Аллен думал, что ему переломали все кости, и Роберт ночью спускался вниз с ведром и тряпкой, чтобы вымыть с лестницы кровь. Все зубы и кости, включая распухшие отдавленные пальцы, у Аллена оказались, как ни странно, целы, самыми большими травмами были вывихнутая челюсть да с корнем вырванный клок волос. Ну, и лицо, конечно же, лицо — пару недель после этого бедняга походил на некое фильмовое чудовище. Потом Аллен по совету брата и начал новую жизнь — отрезал волосы покороче (вырванная в драке прядка до сих пор не отросла до пристойной длины и слегка топорщилась надо лбом короткой метелкой) и отправился с ним постигать боевое искусство в тренировочный зал ордена "Белое копье". С первой же стипендии купили кожаный шлем и наручи, тренировочный меч приобрели у Робертова друга — тяжелый, как кусок рельса, весь в рубленых отметинах прежних боев по краю...

— Иди ты к темным со своей подготовкой! Я, в конце концов, совершеннолетний и могу сам разобраться, что мне нужно делать! — Аллен махнул мечом, задев какую-то книжку на краю стола, книжка шлепнулась с жирным звуком, раскрывшись по дороге; из нее выпала фотография Лары — совсем белые распущенные волосы, белый плащ, ослепительная журнальная улыбка. Аллен и рад бы остановиться, да уже не мог: его несла на гребне волны некая неуправляемая стихия. — Будь добр, разберись лучше с собственной дурацкой жизнью, там, кажется, тоже не все в порядке, а, сэр Роберт Самый Правильный? Разберись, наконец, со своей дурацкой Ларой, сколько лет тебя будет водить за нос твоя бесстыжая сверхкрасавица, сэр Роберт Никак-не-Женатый?!

Роберт в один прыжок преодолел расстояние от двери до бушующего брата, крепко обхватил его руками и повалил на ковер.

— Хватит. Замолчи немедленно, трепло — или я тебя... убью сейчас, пророк несчастный! Представляешь, ты будешь убит своим братом, прямо как Балин и Балан, вот ужас-то...

Аллен, прижатый к ковру, внезапно стал очень бледным. Он так уставился на брата, будто увидел привидение, и Роберту показалось, что он, как ни дико, сейчас расплачется. Рыцарь рывком поднял его и прижал к груди:

— Да ты что, Аллен? Что у тебя с нервами? Я тебя ушиб, что ли? Я старался мягко...

И тогда Аллен, мотая головой и не поднимая на брата глаз, к стыду своему и впрямь разревелся впервые со дня той давней драки. Шмыгая носом, он поведал своему брату, что вовсе не ушибся, просто сходит с ума из-за снов, которые ему вот уже неделю снятся каждую ночь, а сегодня был совсем особенный сон — даже не сон совсем, а, наверно, видение. Потому он и не сдал дурацкий зачет, и наорал на Роберта тоже поэтому, извини, пожалуйста, я дурак и негодяй — но зато теперь я тебе все расскажу, и ты мне скажешь, что с этим делать, потому что я сам уже не понимаю ничего...

— Мне снился... То есть снится каждую ночь один Артуровский рыцарь. Еще он себя называл рыцарем Грааля. Он очень славный, не в том смысле, что прославленный — а в том, что хороший. Он совсем молодой, с длинными светлыми волосами, а одежды у него белые и красные, или иногда — просто кожаная рубашка — не латы какие-нибудь... Зовут его как меня.

— Аллен? Халлен? Это, наверно, тебя сам Хальен-Завоеватель навестил, — ободряюще улыбнулся Роберт.

— Да нет же, не перебивай меня, пожалуйста! Никаких завоевателей, он вообще не вайкинг, а рыцарь, рыцарь короля Артура! Кроме того, его зовут точно как меня, на "А", без придыхания. Сэр Аллен, вот как его зовут. Он рассказывал мне про себя... всякие вещи. Один раз мы были в его замке, он серый такой, за ним — луг и старица речки, от нее отведен канал в ров, я хорошо запомнил, а на другом берегу — лес и холмы... Там все в холмах и в вереске, очень красиво. Видишь, я тебе рассказываю, как будто я там был совсем недавно — это примерно так и есть, вовсе не как во сне! Он мне все показывал, смеялся со мной, мы лазали по его замку, по подвалу, во внутреннем дворике, а потом поднялись на высокую башню, там было окно без стекла и ставней, и за ним в небе носились птицы. Я еще спросил, не ласточки ли это, и он сказал — да, ласточки, у них тут под крышей столько гнезд... впрочем, это неважно, это я тебе потом расскажу. Дело в том, что он мне очень понравился, этот сэр Аллен. Он, уходя, всякий раз прощался — говорил: "до встречи", или "до завтра", "я, — говорил, приду вновь"... И приходил. С прошлого четверга, Роберт. Каждую ночь. Но сегодня... Сегодня был совсем странный сон. Я понимал, что я сплю, но как будто не мог двинуться; не знаю, как объяснить. С одной стороны, я лежал на кровати у себя дома, с закрытыми глазами, а на диване спал ты, и если б я захотел — я бы открыл глаза и тебя разбудил, но при этом я будто бы и не мог двинуться; и видел зрением сна... — Роберт, ты хоть примерно понимаешь, о чем я? — видел какую-то другую реальность, не менее настоящую, только тонкую. Наверно, так людям бывают видения. Вот помнишь, как про Ланселота сказано, что он спит и при этом видит и рыцаря, и чашу, но не может ничего поделать, так как спит ненастоящим сном... И ко мне опять пришел сэр Аллен, но на этот раз он стоял не на земле или траве — а так, в какой-то серебристой пустоте. И одежда на нем была странная, без пояса и не сшитая по бокам, такие длинные алые полотнища до колен, а на груди — его герб. Я тебе говорил про его герб? Это такие три серебряные полосы наискось в алом поле, в геральдике называются "перевязь декстер". Вот он стоит напротив меня в пустоте, смотрит грустно — или просто серьезно, в прежние-то разы он все время улыбался — и говорит:

"Сегодня, друг, я пришел как вестник. Слушай весть, запомни и неси далее — тем, кто ее услышит".

"Что это за весть?"

"Весть Грааля. Ибо ныне приходит срок, и Святой Грааль вновь возвращается на землю. Те рыцари новых дней, что, подобно прежним, достигнут Чаши, принесут великое благо и великую надежду миру, как то было в Дни Древние".

"Кто же это будет?"

"Рыцари Грааля".

"Что же нужно делать?"

"Выйти в путь, очистив свое сердце и подготовив душу к испытаниям".

"Неужели это правда?" — спросил я, потому что сердце мое разрывалось... от страха, даже нет, не страха, а... благоговения, и... от радости и счастья, и от тревоги, что мне... как будто дают нести что-то хрупкое, ужасно ценное, а я такой неловкий, что боюсь эту штуку разбить. Разница только в том, что никакая оно не штука, а как будто меня самого сейчас сделают этой штукой, и надобно самому не разбиться. А сэр Аллен отвел в сторону свою красную одежду левой рукой, и там...

"Говоря о самом священном и самом истинном, нельзя лгать. Говоря о Сердце Мира, можно клясться только кровью своего сердца".

На нем оказалась белая нижняя рубашка, и там в груди была огромная красная рана, и порванное полотно заливала возле сердца свежая кровь. И сквозь рану, сквозь рваную плоть белело переломленное ребро, а за ним, Роберт, я увидел его сердце. Оно билось там, в кровавой ране, и я словно почувствовал его боль, а рыцарь вложил пальцы в рану, прямо на сердце, и сказал: "Клянусь, что весть моя истинна". И перекрестился. Но я уже не мог ни о чем думать, кроме его сердца, обнаженного сердца, и о том, как он еще живет с такой раной — и я вскрикнул во весь голос, а может, и шепотом вскрикнул, спрашивая, как это случилось с ним. И он вновь прикрыл свою рану одеждой, и лицо у него было такое спокойное-спокойное и безбольное, только чуть затуманилось от какой-то мысли или воспоминания — он ответил: "Это сделал мне мой брат, но не думай о том — он сделал благо, и с нами обоими все кончилось благом. Думай теперь не о ранах прошлого или будущего, но о святыне, рыцарем коей станешь вместе с другими".

"Где же... мы будем искать ее?" спросил я тогда, и сэр Аллен поднял брови, как будто я спросил что-то ужасно глупое, что и так понятно, и сказал:

"В Доме Иосифа, где только она и может быть". А потом он как-то странно вгляделся в меня и сказал тревожно: "Довольно с тебя, проснись". И я вздрогнул, и сразу открыл глаза, а в следующий миг завопил будильник. А теперь, когда ты сказал, что убьешь меня — я так ясно вспомнил, как будто снова услышал: "Это сделал мне мой брат"... Роберт, сэра Аллена убил его брат, ударил прямо в сердце. Я не знаю, как это случилось, но было именно так, и сэр Аллен говорил, что вовсе не обижен, что теперь это неважно. Ох, Роберт, скажи только — что ты об этом думаешь?

Роберт помолчал, задумчиво потер жесткую щеточку своих усов.

— А сам ты теперь, по пробуждении — что думаешь?

— Ничего не думаю. У меня в голове все время прокручивается разговор — во сне мне казалось, что сэр... рыцарь говорит очень ясно и прямо, в буквальном смысле, а не какими-нибудь аллегориями. Значит, в мир вернулся Святой Грааль, так получается? Может такое быть? Грааль короля Артура... и Иосифа Аримафейского?

— Ну, что я могу сказать... — Роберт пересел с ковра на диван и стряхнул пыль со штанов. — Во-первых, братик, ты — поэт, то есть натура впечатлительная. Во-вторых, последнее время ты много думал о Граале... и всех сопутствующих вещах. (Аллен на полу отчаянно помотал головой). Не спорь, я же знаю — у тебя из последних стихов половина о Камелоте, о Граале и так далее. Естественно, твои мысли и постоянное внимание отражаются во снах ("Это был не сон!" — протестующе вставил Аллен, продолжая мотать головой), или, если хочешь, в видениях. Ты зря расстраиваешься — это же вроде мистического опыта, можно теперь написать что-нибудь про рыцаря с раной в сердце, или о Сердце Мира, я думаю, у истинных поэтов иногда бывают такие... прорывы в иную реальность.

— Какую еще реальность! — вскричал его брат, — к Темным такие твои выражения! Ты что, хочешь сказать, что Аллен... что этот рыцарь мне лгал? Он же мне поклялся!

— Братик, — снова сползая с дивана на пол и обнимая его за плечи, мягко сказал Роберт, — Ты зря говоришь о рыцаре как о реальном человеке. Рыцарь, может, и существует, но никак не вне тебя, твоего сознания. Это ни его, ни тебя не унижает — нет, конечно! Может быть, он есть в некотором роде твое отражение, ты сам из мира своего сознания, откуда берутся все твои рыцарские истории — поэтому у вас и одно имя... Просто некоторые вещи нельзя понимать буквально. Как заповедь — "не пожелай раба ближнего твоего, ни осла его, ни вола", ни чего там еще? Речь не об ослах ведь идет, просто тебе аллегорически, на языке того времени говорят — "не завидуй", согласен? Вот и Грааль — своего рода символ... духовного совершенства. Искать Грааль значит возвышать и очищать свою душу, именно к этому призывали средневековые авторы! Вовсе незачем собирать рюкзак и идти куда-нибудь в поход; я, например, всю свою жизнь ищу Святой Грааль — вот здесь, — Роберт коснулся раскрытой ладонью своей груди там, где билось сердце. От этого жеста Аллен дернулся, как от удара. Ему почему-то было очень больно — и от каждого спокойного и доброго слова брата делалось еще больнее. "Да ты, приятель, сходишь с ума", — хихикнул у него в голове какой-то маленький голосок, потом ясно представилось лицо сэра рыцаря Грааля — спокойное, совсем молодое, темные, как у Аллена, опущенные глаза... "Твое отражение, ты сам из мира твоего сознания". Эта идея почему-то оскорбляла — куда сильней, чем предположение об аллегоричности Святой Чаши, бывшей для Аллена после ночного видения и всех прочитанных книг столь же реальной, сколь, например, холодильник или диван — но не в пример более священной. Ну уж нет. С таким же успехом Аллен перепутал бы себя с Робертом, или с мастером Эйхартом, или с любым другим человеком на земле. Внезапно памяти его коснулась еще одна фраза, сказанная тихим голосом — и он невпопад, кажется, перебивая Роберта, брякнул:

— Я еще спросил его, видел ли он сам Святой Грааль, если называет себя его рыцарем. А он ответил: "Нет, я пал на пути к нему — но рыцарем Грааля зовется не только достигший святыни, но любой верно служивший Господу на пути к ней, чем бы его поход не увенчался"... Как-то так он сказал. И еще — что-то о том, что его брат зато достиг Грааля, а значит, немножко и он сам... Я про это не понял.

— Здесь что-то не увязывается, смотри, твой тезка сам себе противоречит. То брат его убил, то — достиг Грааля, а запятнанный кровью, тем более родной, этого сделать не может, тебе ли не знать...

Аллен не нашел, что ответить. Ему внезапно стало все равно. Роберт еще что-то говорил, но его будто бы отделила от брата стеклянная стена. Аллену было муторно и слегка стыдно, как будто он сделал непристойный жест человеку в спину, а его за этим застали. Голос того, другого Аллена настойчивой нотой звучал в сознании — и бедняга понял с отвратительной ясностью, что только что провалил некий очень важный экзамен, куда важнее "психологической антропологии".

— Прости, — тихо сказал он, не зная точно, к кому обращается. Должно быть, к Святому Граалю, служение которому почему-то теперь было его собственным служением.

— Да ты о чем? За что? Все в порядке, — отозвался Роберт с такой добротой и пониманием, что Аллен опять чуть не разревелся от стыда за себя — и за брата. — Лучше собирайся, пора уже на тренировку. Я вижу, что тебе правда нужно позаниматься. — Роберт встал. — Сдашь ты как-нибудь свою ерунду, я в тебя верю — а против мозгового застоя лучше разминки с мечом человечество еще ничего не придумало. Давайте, давайте, сэр Гарет, вставайте с пола — вас ждут великие подвиги! Сын кобылы вас, конечно, подло предал — а вот меч, гм, вашего отца подвести не должен!

Аллен поднял с ковра "меч своего отца", купленный Робертом по знакомству за двадцать марок, и понял, что руки у него дрожат.

Глава 2. Тот же день.

Он вошел в дом, тупо постоял на пороге.

Вечернее солнце наискось заливало двор лучами, а в комнате было почти темно.

Какой ужасный позор.

— Позор, позор — повторил Аллен вслух, удивляясь звучанию этого вновь открытого слова. Раньше он думал, что знает его значение — отец говорил нарочито низким голосом, растягивая слова: "Позооор, Аллен! Просто позооор!" — когда сыну случалось напрудить в штанишки в солидном возрасте лет четырех. Позорно было, с точки зрения мамы, плохо учиться. Позорно было, с точки зрения дворовых законов чести, бояться собак и полицейских, или увиливать от драки "один на один", или не решаться вечером войти в темный подъезд дома "с привидениями". Позорно было — для мальчика — носить дома длинный мамин ("девчонский") халат, и Аллен отпирался как мог от этого одеяния и закутанный в полотенце сидел после ванной за чашкой вечернего чая. Потом родились новые значения слова "позор" — смотреть непристойные журналы, распускать сопли, получив по пальцам на тренировке, нечестно вести бой, нарушать обещания, в конце концов. Но подлинное значение этого слова открылось Аллену Августину только сегодня — пытаться сделать, что обещал, и не смочь, и остаться с этим навсегда. Говорить правду и в ответ получить жалость. Аллен был настолько захвачен новым открывшимся ему впечатлением, что с трудом соотносил себя с происходящим.

Этот парень (я) стоял в кругу ордена, в самой его середине. Он (я, это был я!) сам подошел к мастеру и попросил собрать круг вместо тренировки, сказал, что хочет говорить, что у него дело жизненной важности. Ему показалось, что вот эти люди вокруг и есть — новое рыцарство, другого-то нет, и если не им — то кому же еще говорить, кто еще поймет, о чем тут речь, и так далее — этот парень, ха-ха, посмотрите все на него, возомнил себя пророком Исайей и Иеремией, и всеми четырьмя евангелистами, вместе взятыми. Горе тебе, Иерусалим, и все такое. Горе, матерь моя, что ты родила меня человеком, который спорит и ссорится со всею землею (откуда это? Неважно...) Потом он, запинаясь, что-то такое говорил, стоя в центре круга, этот пророк в джинсах с заплаткой на заднице, с обкусанными ногтями (я) — о Святом Граале, люди добрые, правда, это здорово? Какой у него был мерзкий тоненький голос, у этой сивиллы мужеска роду, метр семьдесят с кепкой, и как он краснел и бледнел, как невеста перед первой брачной ночью, а как уморительно подбирал слова! О, сэр Аллен, благородный рыцарь, вы нашли не того человека. Этот парень вас предал, к сожалению, он все завалил, все, что вы ему (мне) поручили — он очень хорошо все заваливает, если кто не знал. Он порол чушь и был выпорот — какой каламбур, порол и был выпорот, но они славные ребята, добрые рыцари, они пожалели его, они сказали — иди, отдохни, Аллен, если уж не можешь заниматься, иди домой и отдохни, наш поэт, ты такой впечатлительный, у тебя нервный срыв, тебе снятся аллегорические сны, молодец, умница, ступай теперь спать... Да, добрый сэр, именно позор, да, я тоже так считаю, именно это слово. Сам мастер Эйхарт сказал — а теперь давайте заниматься (хватит терять время — вот что он имел в виду) — вперед, мечи в руки, на разминку становись, хорошая тренировка — в своем роде тоже способ искать этот самый Грааль, да, духовно расти — вот что нам надобно, а тренировка — это отличный способ... Да, я согласен, парень просто кретин, добрый сэр. Он все испортил, он обо всем налгал, и это был я, вот в чем ужас-то. Вот в чем ужас.

— А в общем-то, — сказал Аллен, грозя пальцем невидимому оппоненту, — вы сами тоже хороши. Мог бы и помочь, дать какие-то силы, что ли. Если уж нашел не того человека — приснился бы Роберту, или еще кому-нибудь... достойному, — но раз уж так, ты... должен был мне помочь. Это же были мои друзья. А теперь... как я буду им в глаза смотреть? Об этом ты не подумал, Благовещение ты хреново?!

Он ударил кулаком по столу и больно ушиб руку. Скривившись и потирая запястье, он сел на диван и замер в оцепенении. Он уже точно не знал, верит ли сам в Святой Грааль, в юношу с пробитой грудью и таким спокойным, неземным лицом, в себя самого, в конце концов. Беда была в том, что он и в слова Роберта не верил, как не верил в пользу общего образования, в сон для успокоения нервов и в духовное совершенствование. Ему, кажется, было это все безразлично, как человеку с острым приступом аппендицита безразлична судьба горских беженцев и мистическое богословие ранних христиан.

Большая зеленая муха — и откуда только взялась в середине мая — приковала к себе взгляд Аллена. Она билась о стекло, тяжко шмякаясь противным толстым телом и жужжа. Аллен ненавидел мух, но убить ее не мог из отвращения — чересчур большая и мягкая она была. Он подошел и раскрыл окно, муха вырвалась на свободу и, едва не задев Аллена по лицу, исчезла в предзакатном небе. Аллен посмотрел вниз, на зеленеющий дворик, на пустую лавочку в тени сирени, на полоску серого асфальта под окном.

Ты все испортил, парень. Что ты теперь намерен делать? Скажи мне, что побуждает тебя заниматься жизнью? Стоп, это какая-то песня. Да, ее пел брат до того, как все перевернулось... до того, как ты был опозорен, парень. Да что там ты, — до того, как само название Грааля... (теперь само это слово почему-то причиняло сильную боль, и Аллен поспешно заменил его на другое в своем сознании) — название этой реликвии было опозорено. Скажи мне, что вынуждает тебя заниматься жизнью? Может быть, просто трусость вниз посмотреть из окошка — (там было иначе, но неважно), но это ведь не причина для смелого человека... для... смелого... не причина... (Смотри, какой твердый асфальт. Ты хотел научиться летать, ведь правда — это порою снится, шагнуть с подоконника так просто, ты же знал это в детстве... ты поэт, ты очень сложная натура, но они не поняли тебя тебя тебя, они не поняли, и ты так одинок, одинок и опозорен, только я, твой друг Твердый Асфальт, говорю с тобой, и они раскаются, все поверят тебе тогда, и ты исправишь все и вернешь, расставить все по местам, поставить точки над i, а кроме того, ты убежишь от них и они тебя не догонят, чтоб опозорить еще раз... Давай, парень... Будь смелым... Будь... смелым... человеком... )

Аллен стоял на подоконнике. Он смотрел вниз, нагибаясь и вытягиваясь, и дурацкая песенка группы "Паранойя" грохотала у него в голове. "Рыцарь не поможет мне, — мелькнула молниеносная мысль, — и никто не поможет, я должен сделать все сам. Сам позаботиться (...о себе...) о тебе, бедняга... Да, и наказать этого гада, этого пророка в рваных штанах (...меня?..) за то, что он... все... завалил... Покаяние, наказание, очищение... И все хорошо... Летать... Мама, я... не хотел, я только... Вы должны понять, и вы... поймете...

Неожиданно и резко зазвонил телефон. Аллен дернулся назад, как разбуженный от сна, так что стукнулся затылком об оконную раму. ("О Боже мой, я что, хотел покончить с собой?") Телефон все надрывался из прихожей. Четыре звонка. Шесть. Восемь. Кто же это может так настойчиво звонить в такую пустую квартиру?

Аллен неловко спрыгнул на пол, захлопнул за собой створки окна. Телефон звонил. Недоверчиво, будто она могла взорваться ему в лицо, Аллен взял трубку, подержал в руке, как змею, приложил, наконец, к уху.

— Халло! Наконец-то. Я уж думала, тебя все-таки нет дома. Что ты там делал, вешался, что ли? Халло! Аллен! Ты меня слышишь?

— Кто говорит? — голос Аллена почему-то оказался низким и хриплым, как у старого алкоголика.

— Это Мария.

— Какая Мария? — ошарашенно спросил неудавшийся самоубийца. Он почему-то был уверен, что звонит Роберт, и даже очевидно женский голос из трубки не сразу поколебал эту уверенность.

— Ну я же, Мария Юлия. Из "Копья".

Теперь узнавание пришло с такой ясностью, что Аллен даже почти увидел ее — жену мастера Ордена — как она стоит в телефонной будке, переминаясь с ноги на ногу, и прижимает трубку к уху худеньким плечом.

— Да, я тебя слушаю.

— Слушай, нам нужно поговорить.

— О чем? — слово "поговорить" отозвалось внутри тупой болью, так что он привалился лбом к прохладному зеркалу.

— О том... о чем на кругу говорили. О Святом... — телефонные помехи унесли последнее слово, будто она говорила в бурю.

— Мария, — произнес Аллен, четко выговаривая слова, как будто говорил с иностранкой, — я уже все сказал. Надо было раньше... Я больше не буду об этом говорить. Ни с кем.

— Я не могла раньше, — неведомые бури в проводах носили ее голос, делая его то тише, то громче. — Мне есть что тебе сказать. Это важно. Я тебя прошу... Аллен, пожалуйста.

Аллен молчал в трубку. Не из надменности, нет — он просто боялся второй раз за день разреветься.

— Я говорю из автомата ( — ага, из автомата, и трубку прижимаешь плечом, знаем-знаем — ), и у меня кончаются монетки. Давай встретимся где-нибудь. На улице или где угодно. Ты меня слышишь? Халло! Скажи что-нибудь!

— Давай, — это сказал как будто его голос — вовсе без участия сознания. Сам Аллен снова отошел в сторону и со спокойным участием наблюдал за происходящим. — На углу Имперского проспекта, под аркой, где трамвайная остановка — годится? Это на полпути от меня до Орденского зала.

В трубке что-то пикнуло, квакнуло, послышались короткие гудки. Наверно, монетки кончились, подумал Аллен безучастно — и наклонился зашнуровать ботинки.

Они с Марией пришли на место встречи почти одновременно. Кивнули друг другу в знак приветствия и медленно пошли рядом вдоль улицы в сторону, с которой появился Аллен. Аллен ростом никогда не выделялся, но Мария даже по сравнению с ним казалась маленькой, и сейчас они в своей чинной прогулке походили на парочку ровесников-старшеклассников. Мария и одета была соответственно — в совершенно девчоночьей синей юбке и блузке с отложным воротничком она ничуть не тянула на свои тридцать (или тридцать с небольшим?) лет. Она и обулась-то не в туфли на каблуках, как большинство дам, а в спортивные легкие тапочки на резиновой подошве, и ее аккуратная косичка мягких темных волос подрагивала при ходьбе. Кто бы мог поверить, невпопад подумалось Аллену, что ее муж — суровый бородатый воин, которого боится весь рыцарский орден (кроме Роберта, который вообще никого не боится, а с Эйхартом дружит), а ее сыну уже семь лет, и осенью он пойдет в школу? Аллен однажды видел ее сына — она как-то заходила за мужем после тренировки, и мальчик был с нею, и Аллен запомнил его бледное насупленное личико и блестящие черные, как у Эйхарта, волосы. Мастер тогда подхватил своего "наследника" на руки и вынес в середину зала, поднял над собой — тот висел над рыцарями очень важный, как маленький Президент — и сказал: "Знакомьтесь, сэры, это мой сын, Максимилиан Юлий. И если кто-нибудь думает, что он не вырастет в великолепного рыцаря — пусть скажет мне об этом сейчас!" Желающих высказаться в подобном духе не нашлось, только Роберт что-то изрек вроде того, что время все покажет. Подошла Мария и отобрала Максимилиана у отца, и Эйхарт, подчиняясь, поцеловал своего отпрыска в макушку, отчего тот напыжился еще больше... Наверно, она вдвое меньше своего мужа, а вот не боится его — пронеслась в голове у Аллена следующая шальная мысль и канула во мрак. По образованию Мария была, кажется, медик, но нигде не работала, а занималась домашним хозяйством и шила очень красивую рыцарскую одежду для своего мужа или его друзьям — на заказ.

— Я должна тебе показать... — не останавливаясь, она принялась рыться в сумке, которую несла на плече, и наконец не без труда извлекла оттуда, что хотела.

— Ты такую книжку читал?

Аллен инстинктивно жадно потянулся к красно-золотому сокровищу, на которое весь последний месяц ходил любоваться в Университетский магазин. Любоваться, потому что на большее рассчитывать пока не приходилось — издание Академии, раритет, впервые с какого-то бородатого года, стоимость — семьдесят марок. При предполагаемой стипендии в шестьдесят пять. Да, это тебе не сырок "Новость" и не батон с отрубями за три пятака. Это "Предания Грааля", полное собрание "Библиотеки поэзии", с иллюстрациями и комментариями.

— Дай посмотреть! Ух ты! Мария, неужели это твоя? Я так давно хотел почитать...

Пальцы его жадно пропускали блестящие страницы. Мелькнули картинки — бедолага Персиваль с ярко-желтыми волосами, коленопреклоненный у часовни; благообразный святой Иосиф с Чашей в руках, улыбающийся, словно в объектив; "свежепомазанный" король Алейн с чем-то похожей на него самого задумчивой рыбиной...

— Не здесь. Смотри в самом конце, — маленькая дама отобрала у Аллена книгу, полистала, указала пальцем. — Вот это. Ты точно такую историю нигде не читал?

Это был раздел "Сомнительные предания и возможные подражания позднейших авторов". "Неизвестный автор", — гласило утверждение над колонками стихотворного текста, утверждение, нахально опровергающее само название: "Баллада о поисках Святого Грааля, сэром Глэймором из Лионесс для сэра Алана, брата его, сложенная". В некий последний промежуточный миг, когда взгляд Аллена уже коснулся строк, но смысл их еще не ударил в его сознание, очаянный, очень громкий голос крикнул в его голове: "Не смотри! Зажмурь глаза, закрой книгу, беги, вернись домой, останься прежним — не позволяй этому произойти с тобой, не позволяй втягивать тебя во все это, спасайся — останешься жив!" Но это длилось долю секунды, а в следующий миг Аллен уже впился глазами в страницу. Имя ударило ему в голову сразу же, будто маленький недостающий кусочек мозаики с тихим щелчком встал на свое место, и сразу же стало странно, что он не находился там вечно, ведь это же было так естественно... Собственная глухота показалась смешной и удивляющей до слез, и прохожие с опаской оглянулись на миниатюрную девушку с расстегнутой сумкой, застывшую посреди улицы, и на ее спутника с книгой в руках, который бил себя кулаком по макушке и кричал во весь голос:

— Да! Да! Да! Какой же я дурак! Как же я мог ошибиться! Да, да! Конечно же, Алан! Да это ясно, как медный грош!

— Поздравляю, парень, — меланхолично вставил какой-то пробегающий мимо бритый наголо человечек, едва не сбив Марию с ног. Тут только Аллен сообразил, что они двое слегка тормозят уличное движение, и парочка отступила с середины тротуара к стене.

— Слушай, — жалобно вопросила Мария, — тебе не кажется, что это не самое удачное место для... разговоров? Может, пойдем куда-нибудь отсюда? Ко мне, например?

Аллен содрогнулся, живо представив, как в дверях их гостеприимно встречает Эйхарт Юлий с черной бородой.

— К тебе далеко... Лучше... Знаешь что? У меня тут поблизости друг живет, можно к нему зайти.

— А удобно ли?.. — засомневалась Мария. — Тебе он, может, и будет рад, а вот насчет незнакомых дам вы наверняка не договаривались...

— Он будет очень рад, — твердо ответил Аллен, беря свою спутницу под руку. — У вас отличный шанс познакомиться. Все мои друзья должны дружить между собой. Марк тебе ужасно понравится, я уверен.

— Это как-то беспардонно — вламываться к человеку, чтобы обсудить свои личные дела, — продолжала сопротивляться она.

— Все равно я бы ему рано или поздно рассказал, — убеждал Аллен, отлепляя ее от спасительной стены. — Кроме того, он такой человек... специфический. Он будет рад даже цыганскому табору у себя в гостях, если те явятся... э-э, не с пустыми руками.

— Спасибо за сравнение, — возмутилась Мария, однако же покоряясь и давая затащить себя в продуктовый магазинчик, чьи стены они с Алленом только что подпирали плечами, — дабы купить там, по его выражению, "что-нибудь к чаю для старины Марка".

С сомнением посмотрев на свою единственную десятку, Аллен с тяжким вздохом купил "к чаю" за четыре пятьдесят бутылку буроватой жидкости с гордым именем "Настойка "Ароматная". Мария с содроганием взглянула на покупку, и глаза ее округлились; однако она не сказала ни слова, просто ушла в другой отдел и некоторое время там пропадала. Аллен нетерпеливо ждал ее около магазина с раскрытым красно-золотым раритетом в одной руке и сомнительной бутылкой в другой. Поглядывая на двери, он умудрялся одновременно смотреть и в книгу, и как раз переворачивал страницу, прижимая бутылку локтем, когда вышла Мария с изрядно потолстевшей сумкой через плечо. В запоздалом припадке рыцарственности Аллен было вызвался ей помочь, но получил вежливый отказ. Приняв его без особого огорченья и продолжая жадно читать на ходу, он повел Марию, внезапно из полузнакомой дамы превратившуюся в очень близкого друга, через полутемные столичные дворы. Изредка он останавливался и смотрел на нее сияющим полуосмысленным взглядом, слегка косым от прочитанного. Сердце у него колотилось как бешеное.

"Специфический" друг Марк жил на верхнем этаже облезлого старинного дома, один в маленькой квартире, подаренной ему родителями в качестве последнего аккорда участия в судьбе своего отпрыска. Раньше здесь жила какая-то Марковская многоюродная бабушка, и теперь иногда в квартире обнаруживались внезапные следы ее пребывания — клубки пряжи под кроватью, засохший пучок герани за батареей, ужасная картинка с котятами в треснувшей рамке, свалившаяся на голову Аллену из небытия, когда он в поисках мыла на свой страх и риск открыл шкафчик в ванной. Следы бабушки Марком отслеживались и тщательно уничтожались; он сам часто утверждал, что это дух престарелой родственницы пытается вторгнуться в его жизнь, и вел с назойливым привидением постоянную холодную войну. Всякая утерянная в квартире вещь считалась жертвой привиденьевой клептомании; Аллен как-то даже видел на зеркале в коридоре записку: "Бабушка, отдай мою бритву! А то я твою бегонию выкину!" Бритва, впрочем, скоро нашлась — она упала за раковину в ванной. Видно, родственница устрашилась — или смилостивилась. А может, просто поняла, что бритва ей ни к чему. ("Может, у нее и была борода, что я в общем-то могу допустить, — объяснял Марк, — но призрачные бороды настоящая бритва не берет... Так что это — деяние из чистой вредности.")

История с бабушкой была не единственным произведением Марковского воспаленного воображения. По правде говоря, он все время нес чушь. Сколько Аллен его знал — он всегда шутил, подкалывал, острил, издевался, просто гнал языком, по меткому студенческому выражению. Причем все это с непроницаемым лицом, без тени улыбки. Таким он был и в первый день их знакомства, таким же — только еще крепче замкнутым в стенах непроницаемого дружелюбного остроумия — оставался он и после войны.

Они с Алленом вместе поступали в Университет — правда, Марк был на два года старше. Подружились они на почве беззаветной любви к рыцарям и к Королю Артуру непосредственно — именно о нем Аллену досталось рассказывать на экзамене, и Марк, слышавший его ответ, безошибочно распознал родственную душу. "Людоеды узнают друг друга по улыбке", как гласит пословица. Марку на экзамене повезло куда меньше — ему, увы, выпало говорить о деятельности третьего Президента после Реформации... В итоге Аллен поступил в Университет, а Марк — нет, но дружба осталась. Кажется, Аллен был единственным, кто имел ключи от Марковской крепости и знал этого парня без его масок — благородным, очень замкнутым и очень ранимым артуровским рыцарем... "По документам" Марк никогда рыцарем не был — наверно, из-за своего дурацкого принципа таить то, что любишь, от других. А может быть, слово "рыцарь" было для него слишком идеальным, чтобы смириться с "новым рыцарством" в джинсах и футболках, без Короля, с пометками в личной карте и взносами... Как бы то ни было, вместо всего этого провалившийся на экзаменах Марк ушел в солдаты. Наверно, решил, что такая профессия ему подойдет более другой. А может, опять думал о рыцарстве. Солдат из Марка получился устрашающий — с его без малого двумя метрами роста и широченными плечами; здесь пригодились и неизменные шутки, за которые он получил репутацию самого храброго и непрошибаемого парня в своей роте. Такие часто улыбаются с рекламных листов контрактной военной службы — "Люблю Родину, служу Республике. Дело для настоящих мужчин!" А потом его подразделение по приказу Президента отправилось на войну...

Это была не совсем война — просто подавление какого-то очередного "горского бунта". Горцы все время бунтовали — без малого двести лет они все не могли ужиться с Республикой, хотя в этой вялотекущей войне иногда случались перерывы — лет по пять, десять, даже тридцать как-то раз. Кто был прав, кто виноват, и чем, собственно, недовольны эти самые горцы — Марк толком никогда не знал. На этот раз было какое-то выдающееся, какого давно не случалось, "нарушение перемирия", прибавьте еще "религиозные волнения" — горцы ведь, по Алленско-Марковскому выражению, в большинстве своем "сарацины". Вот с этими самыми сарацинами Марк и поехал воевать, на прощание обнявшись с Алленом на вокзале, и пропал на полгода, правда, прислал несколько невразумительных писем с просьбой передать родителям, что он в полном порядке. А потом бунт был вроде как подавлен, и Марк вернулся домой — живой, даже ни разу сильно не раненый, но чего-то он там в горах насмотрелся, чего-то, о чем не принято рассказывать за чаем — разве что за бутылкой водки. Чего-то, что вынудило его по приезде сказать: "Хватит с меня! Я бросаю это дело к Темным", и остаться без своих сержантских погон, без работы и без университетского образования в однокомнатной квартире в самом центре города. Странно только, что после этого он все же остался прежним Марком.

Зато изменилось многое вокруг него, и Марк себе частенько напоминал обломок кораблекрушения. Работать он мог, но не знал, где еще нужны необразованные бывшие солдаты с прекрасным голосом. Голос у Марка и впрямь был прекрасный, и на гитаре он играл потрясающе; по этому поводу он часто высказывался в том духе, что если будет умирать с голоду — пойдет с гитарой на городской рынок, встанет там в камуфляжной куртке с треснутой тарелкой у ног — и за час станет миллионером... Но до этого пока не дошло, хотя еды в бывшей бабушкиной квартире частенько не водилось. Впрочем, ее приносили друзья. Это были здоровые ребята со покалеченными на войне телами и — заодно — душами, один вернулся домой без руки, у другого — шрам через все лицо и слепой сморщенный глаз, у третьего к дождю адски болело колено, четвертого за время отсутствия позабыла и бросила его девушка... Они приходили, выпивали принесенные с собой бутылки, заставляли Марка петь своим чудным голосом с ними ужасные песни типа "И позабыть мне не дано, как пули подлые визжали, и мы с тобой в грязи лежали..." или "Come on, hold on, Shut up and creep, Such fellows as we`re Are rather good to live..." Еще они поминали других таких же ребят, которые могли бы с ними пить сейчас, если бы не лежали в могилах, а потом они все оставались ночевать и ввели традицию, что к Марку без выпивки (ну, и без еды) гости не приходят, а потом с утра у Марка болела голова и в душе было грязно и воняло, как на помойке, будто с войны недостаточно вернуться, чтобы она оставила тебя в покое... Аллен этих "боевых друзей" боялся и старался с ними не встречаться, но сегодня у Марка вроде бы не было намечено подобной встречи, и Аллен, нимало не сомневаясь, нажал кнопочку звонка и не отпускал до тех пор, пока за дверью не послышались тяжелые шаги "специфического друга".

Окошко дверного глазка слегка затуманилось, и ворчливый голос сказал из-за двери:

— А, это ты, сэр Аллен Прожорливый, известный потребитель чужой еды! Показывай, что принес, или ноги твоей не будет в моем достойном жилище, старый негодяй.

Мария с сомнением посмотрела на Аллена, и сильное желание уйти отразилось на ее выразительном лице. Тот поднял к глазку отвратительный "Ароматный" гостинец и пнул дверь ногой:

— Марк, прекрати трепаться и открывай! Я не один, со мной дама.

Дверь распахнулась, и огромный, коротко стриженный хозяин в удивительно драных штанах пропустил гостей в прихожую и учтиво поцеловал Марии ручку, чем ее немало удивил. Вообще-то, кажется, предсказание Аллена о том, что Марк ей "ужасно понравится", не спешило сбываться, но сам он не мог этого отследить, поскольку не переставая читал. Вскоре гости уже сидели за круглым кухонным столом, и свежепоставленный чайник шипел на плите, а Марк рылся в буфете, вполголоса проклиная бабушку, которая куда-то подевала все приличные бокалы. Мария удивленно подняла брови, не понимая причин столь глубокой непочтительности к старшим, и Марк вежливо объяснил ей, что лишь отдает бабушке должное, ибо она — самое настырное и невежливое привидение из всех, ему известных, вдобавок у нее еще и клептомания. Этот экскурс в спиритологию, увы, не прибавил Марии симпатии к новому знакомому.

— Марк, — сказал Аллен, перелистнув последнюю страницу баллады и наконец пробуждаясь для реальной жизни. — Оставь бокалы в покое, пусть будут чашки, неважно. Мы с Марией пришли не пить, а говорить... об очень важных вещах. Кое-что случилось.

По выражению лица Аллена его друг понял, что явно не все в порядке... и вопреки обыкновению молча сел. Посмотрел посерьезневшими серыми глазами на их торжественно-ошеломленные лица. Аллен положил сцепленные руки на стол, рядом с возвышающейся бутылкой, и почувствовал набегающий прилив утреннего отчаяния, перемешанного, как ни странно, с вдохновением. (Переэкзаменовка? — пронеслась у него в голове чуть слышная мысль). Мария неожиданно положила руку ему на плечо.

— ... А потом позвонила Мария и сказала, что нам нужно встретиться.

— Я же не могу говорить на кругу Ордена, — вдруг тихо перебила она. — Понимаешь, я не состою в "Копье"... я просто по пути зашла к мужу. И случайно застала этот... разговор. А потом ты ушел — очень быстро, я думала, ты останешься хотя бы на тренировку, и после мы сможем...

— Да ты что? — оторопело спросил Аллен, поняв, что она извиняется. — Конечно... Понятно... Я ничего и не подумал... Так вот, мы, значит, встретились, и она показала мне книгу. Вот эту балладу. Я тебе клянусь всем, чем угодно, что я ее раньше не читал. Хотите, поклянусь на Библии?

— Не хотим.

— Я тебе верю, — одновременно откликнулись его друзья. Какие у них большие глаза, подумал Аллен, просто в пол-лица. Почему я раньше никогда не замечал, что у них такие большие глаза? Или они раньше так на меня не смотрели?

— Марк, ты лучше прочитай сам. Она недлинная. Просто тогда мне почти ничего не надо будет говорить. Ты увидишь сам, тут же увидишь, что это тот самый человек, который со мной говорил. Он настоящий, его звали Алан. Там написано "позднейшие подражания", но это ерунда. Он со мной разговаривал, он был артуровский рыцарь.

Бывший солдат пробежал взглядом по строчкам, недоуменно поднял глаза:

— "Неизвестный автор"?

Аллен только досадливо махнул рукой.

Это была история о двух рыцарях из маленького серого замка, того самого, где под крышей самой высокой башни жили ласточки, а на вересковых холмах шумел темный лес. О двух братьях, которые взыскивали Святого Грааля, и об испытаниях, выпавших на их долю в этом пути. Старшего из них звали Глэймор, и "такого имени с франкскими корнями, — как утверждало Приложение, — не встречается более ни в одной артурианской хронике, скорее всего, это выдумка позднейшего автора, пожелавшего остаться анонимным". Такие дела. А младшего звали Алан. И волосы у него были действительно светлые, об этом говорила даже баллада. Его брат действительно его убил. Это случилось в Походе Грааля, когда в схватке со своим давним врагом-родичем движимый обетом непролития крови Алан не стал против него драться и был смертельно ранен — раной из тех, что убивают долго. Тогда Глэймор его добил, избавив от мучений, и уж поверьте, дорогой Марк и милая Мария — самому Глэймору от этого пришлось куда больнее. А вскоре после того он обрел Святой Грааль и причастился из Истинной Чаши. Потом он вернулся в Камелот и еще долго жил — до самого конца королевства, а на старости лет принялся описывать стихами их поход, и делал это из памяти и любви к своему брату. Воистину, как говорил сэр Алан во сне, с ними обоими все кончилось хорошо. Только это не помешало Аллену почувствовать щекотку в глазах, когда он перечитывал последний разговор двух братьев, заглядывая Марку через плечо.

— Такие дела, — сказал Марк, закрывая книгу.

Они помолчали. Чайник уже вскипел и был выключен предусмотрительной Марией. Небо за окном стало черно-синим.

В комнате трескуче зазвонил телефон. Это был Роберт, искавший блудного брата; Марк сообщил ему, что блудный брат жив, здоров, но домой может на ночь и не прийти, поскольку у них тут важный разговор.

— Пьете, что ли? — спросил практичный Роберт, однако, понимавший, что Аллену может быть нужна некая релаксация после тяжелого дня и "всей этой истории с Граалем".

Марк оглянулся на непочатую настойку и девственно чистый, пустой кухонный стол и отозвался непределенно:

— Ну... можно сказать и так.

— Только у этого юноши завтра зачет, — предупредил Роберт, — так что ты его разбуди пораньше. Сдать он, конечно, ничего не сдаст, но пусть хоть попытается.

— Непременно, сэр, — пообещал Марк, — выгоню плетьми в шесть утра, а на ночь напою теплым молочком и спою ему десять колыбельных. Ваш малыш ("А за малыша получишь!"— пообещал с кухни Аллен) будет в полном порядке, отвечаю головой. Чьей? Как чьей? Ну, в самом деле, это уже мелочи...

Священная тишина момента была разрушена. Мария пошла звонить мужу, что задержалась в гостях и может не успеть на трамвай, а Аллен, вдохновленный речами о теплом молочке, потребовал кормить гостей. Марк заглянул в холодильник, неожиданно обрел там ранее украденные бабушкой бокалы ("Ну ладно, старушка, на сей раз я тебя прощаю!"), и вынул на свет божий нечто на блюдечке, завернутое в серебряную обертку. Это был плавленый сырок "Новость" — неизменная пища всех бедных студентов и прочих безденежных и безработных гениев. Вслед за ним явился батон самого дешевого серого хлеба с отрубями и желтоватый огурец.

— Что это? — скривившись при виде "Новости", вскричал Аллен голосом безнадежно больного человека.

— Сырок очень питательный, — оскорбленно заметил Марк. — Наливай всем чай и не протестуй, а то я тебе его скормлю вместе с оберткой.

В кухню вернулась Мария. При виде сервировки стола она воскликнула:

— Я так и знала! — и принесла свою сумку, в которой обнаружилась упаковка котлет и коробка сухой молочной картошки. Следующим сюрпризом оказался вафельный торт.

— Ну-ка, пустите меня к плите, ребята, — скомандовала она. В отличие от Аллена, ее особенно возмутил не сырок, но огурец, и она заставила Марка его при ней выкинуть. Вскоре был готов замечательный ужин. Круглые кухонные часы показывали без пяти минут полночь, и это, увы, была чистая правда.

...Человек не может долго жить в горах. Там слишком большой ветер. Там слишком высоко, и слишком явственно присутствие ангелов. Чтобы не сгореть в постоянном благоговении, человек спускается в долину, но потом, когда к нему возвращаются силы, он берет посох и опять спешит в горы, потому что без них уже не может жить...

— А теперь, — попросил Аллен, ставя грязные тарелки в раковину, — давайте вы скажете мне, что вы об этом думаете. А я вам тоже что-нибудь скажу. Потому что кушать, конечно, очень здорово, спасибо, Мария, но если мы не придумаем, что с этим делать, у меня внутри все сгорит. Давайте говорить, пожалуйста.

И они стали говорить.

За окном разгорался рассвет. День обещал быть таким же сияющим, как вчерашний. Трое друзей сидели за столом. Бессонная ночь и горячечные разговоры сказались на них всех, но на каждом по-своему. Мария напоминала смертельно больную огромными синими кругами вокруг глаз и полупрозрачным зеленым цветом лица. Аллен приобрел внешность сумасшедшего юного наркомана, которому срочно нужна очередная инъекция. Глаза его как-то неестественно светились. Он, наверно, мог бы в темной пещере обойтись без фонарика. Один Марк не казался усталым или нездоровым: он выглядел как полный сил маньяк-убийца, вынашивающий новый жестокий план. Его утреннее лицо просто просилось на плакат с надписью "Разыскивается полицией".

— Честное слово, я за эту ночь выпила больше чаю, чем за всю предыдущую жизнь, — рассеянно катая пустую чашку по столу, призналась Мария. Марк воспринял это как просьбу и потянулся за чайником. Возражений, как ни странно, не последовало.

Они сидели на кухне. Они смотрели на бутылку. Единственным, кто хоть как-то отдал ей должное, оказался Марк — и того хватило на пару глотков.

— Отлично, — подвел он итог, мучая ножом простертый на блюдце плавленый сырок — все, что к утру осталось в доме из съестного. — Значит, намечается поход Грааля. Вот круглый стол у нас уже есть — правда, скатерть в цветочках мешает, но ее в случае чего можно и снять. А мы, значит, вроде как трое рыцарей. Сэр Марк, сэр, извиняюсь, Мария — или дэйм, если хочешь, и юный сэр...

— Пожалуйста, перестань, — дернулся Аллен, вместо четок перебиравший листы "Преданий". Мария взяла его личную карту, которая валялась на столе по неизвестной ночной причине, приоткрыла. Шестнадцатилетнее, почти не изменившееся ясное лицо улыбалось с фотографии.

— Он тебя не дразнит, успокойся. Он серьезно...наверное. Потом, разве ж плохо звучит — юный сэр Аллен П. Августин?.. Вполне подходяще для хроники, только П. мешает. Кстати, что такое П.?

— Инициал. Чему это вас в колледже учили? У нас до Реформации была система многих имен, в основном у дворянства — одно личное, остальные родовые. Потом у всех стало по два... Отсюда выражение "последнее" имя, хотя теперь правильно говорить "второе". Ну, у некоторых кусочки этих отмерших имен остались, в основном в документах... Называются — "мертвые инициалы". Да что я тебе лекцию читаю? Неужели правда не знаешь?

Мария досадливо хлопнула карточкой о стол.

— Да я не о том... Что это было за имя, я имею в виду?

Аллен моргнул.

— Так я и не знаю... П и П, как-то я никогда не задумывался. Отец, понимаешь ли, был Даниэль П. Августин, а я вот — Аллен П. Августин...

— А узнать можешь? Где-нибудь должно же это быть...

— Слушайте, ребята, а зачем вам? — вмешался Марк. — Может, ну его?..

— Нет, пусть он узнает, — уперлась Мария, — Аллен, будь добр, посмотри где-нибудь... Мне вдруг показалось, что это важно.

— Разве что маме позвонить... Семь часов, она, наверно, уже встала, на работу собирается. Только это межгород, Марк, тебе потом оплачивать, — Аллен неуверенно потянулся к телефону.

— Да звони, разоритель. Тоже мне, межгород — шесть часов на электричке... Не помру от голода. А помру — буду утешаться мыслью, что ты себе этого не простишь и отгрохаешь мне на могиле двухметровый памятник с изображением Чаши Грааля...

Но разоритель уже вертел телефонный диск, не обращая на речи друга внимания. Марк всегда говорил речи, и слушать их было вовсе не обязательно.

— Халло, мам! Ты все-таки дома, а я уж думал... Да, я! Хорошо. Да, сдал... Почти. Две пересдачи. Да сдам я все! Абсолютно уверен. И с деньгами хорошо. И у Роберта тоже... Жениться? Я? Ах, Роберт...Вот ты у него и спроси, я по шее не хочу... Соберется — скажет. Как это — когда? Когда все сдам, тогда и приеду. Ну, мам, что значит — тогда до осени не увидимся? Я же умный...

— Слушай, умный, — прошипел Марк, дергая друга за волосы, — ты по делу не можешь говорить? Это же межгород... памятник, это хорошо, конечно, но у тебя на него все равно денег нет!

— Руки прочь, завистник! Мам, это я не тебе... Слушай, у меня такой вопрос: что значит "П"? Инициал, в моем имени. Для института, — беззастенчиво соврал он, косясь в сторону друзей и разводя руками — что ж поделаешь, лгать приходится... — Ищет, — сообщил он шепотом.— Сейчас посмотрит в альбоме, там на карточках может быть что-нибудь...

Марк в отчаянии возвел глаза к небесам.

— Аллен, ты слушаешь? Вот дедовский военный билет, но здесь тоже только инициал... Нет, ничего нету. Погоди-ка, а это что? О, сынок, победа! Это твой прадед, посмертная фотография... Альберт Персиваль Августин, 2 год Реформации. Ты слышишь? Аллен! Ты куда пропал?

— Да, мам. Спасибо. Я запомнил... Да нету новостей. Когда кончу... Я позвоню потом. Обязательно. Хорошо. Счастливо. Я тебя тоже... — он положил трубку и некоторое время сидел, глядя перед собою. За окном летали, кажется, чайки. Одна из них подлетела совсем близко и оказалась светло-серым голубем. Голубь слегка задел крылом стекло, прочертив по пыли яркий след. Меж двумя створками ползла сонная муха. Аллену она очень не понравилась.

— Ну? — спросила Мария.

— Персиваль, — отозвался Аллен.

Марк присвиснул. Они помолчали. Бывший солдат первым нарушил молчание.

— Хорошее имя. Главное, редкое. У нас ротный был Персиваль. Перси, если сокращенно. Сволочь он, правда, был... Преизрядная. Вряд ли он Грааль искал, мне так кажется.

Мария одарила его пронзительным взглядом. Она еще не привыкла к Маркову стилю общения.

— Случайных совпадений не бывает, — уронила она.

— Конечно, мэм, не бывает, мэм. Вот у меня утерянное второе имя — Галахад, так мне открыли пророческие дневники прабабушки, созданные этой великой женщиной, когда ей было восемь лет... Аллен, да ты что? — Марк хлопнул ладонью по "Преданиям". — Радоваться надо, ты у нас Персиваль, про тебя вон почти целую книжку написали. Ты многих вдохновлял на поэзию...

"О Аваллон мой, Аваллон,

Я — храбрый рыцарь Персиваль.

Хоть я умом не наделен,

Зато хочу найти Грааль..."

— И кровь свою отдать не жаль...— тихо откликнулся Аллен, глядя в стол.

— Да, это уже не смешно. Сейчас я разрыдаюсь, и меня утешит только, если Мария перестанет сверкать очами и меня ласково поцелует. Не обижайся, — Марк в максимально нежной своей манере потряс друга за плечо. — Отважный рыцарь Персиваль,

Я не хотель Вас обижаль...

Врага б я Вашего поймаль

И ...все б ему поотрываль...

Аллен хмыкнул.

— Пациент жив, — радостно провозгласил Марк и забросил в рот кусочек "Новости". — Приступим к следующему пункту. Кого выберем в Галахады?

— Самого тихого, — предложила Мария.

— Сэр Алан сказал мне... — с усилием произнес юноша, не отрывая взгляда от выцветших васильков на скатерти, и сердце его сжалось оттого, что двое других тут же замолкли. Он словно бы физически чувствовал, как "разреженная" Марком атмосфера опять сгущается, подступая к горлу. — Алан сказал, что надо идти в Дом Иосифа. Я не знаю, что он имел в виду. Я даже не знаю, в прямом ли смысле он употреблял слово "идти". Хотя тогда мне казалось, что он говорит очень просто и называет вещи своими именами. Вот вы верите, что все это — правда, то есть видение, посланное извне и с некоей целью. Теперь, с вами, я в этом уверен, и мне уже не кажется, что я схожу с ума. Спасибо.

— Я верю, — медленно сказала Мария, — что это видение, и что пришло оно извне. Но... Понимаете, "извне" бывает разное. Есть верх и низ. И вещи, которые приходят сверху и снизу. Надо иметь мудрость, чтобы отличить одно от другого. Есть она у нас?

Марк пожал плечами. Аллен покачал головой.

— У меня, кажется, нет. Но дело-то в том, что я не знаю ни одного человека, у которого она есть. Вернее, есть настолько, что я бы мог поверить ему больше, чем своему сердцу.

— Я, пожалуй что, знаю. Но это не человек. Это Церковь.

Аллен вскинулся:

— Ты думаешь, нам стоит пойти к священнику? А он нас не это... не предаст за что-нибудь анафеме или как это называется?

— Я думаю, мы должны пойти к священнику. На анафему можешь не рассчитывать, — Мария усмехнулась, — не настолько ты солидный враг Церкви, дорогой мой. А с тем, что мы услышим, придется решать, что делать дальше. Может статься, что мы не услышим вообще ничего стоящего. Но, видите ли, в церкви есть некая вещь, которой нет у людей в отдельности. Там есть Благодать.

Аллен поежился. "Благодать" что-то не внушала ему доверия. Одно дело — читать в книге про мудрых отшельников и архиепископов, и совсем другое — самому говорить со священником! Священников он почему-то ужасно боялся с детства, в церкви бывал пару раз в год — по праздникам, в основном вдохновившись примером какого-нибудь благочестивого Галахада, или просто случайно забредал и попадал на мессу; хотя честно носил на груди серебряный крестик (не сарацин же он все-таки, человек крещеный! К тому же король Артур, например, числится среди "трех праведных мужей христианских"), а из молитв знал "Отче наш" — мама в детстве научила.

Марк только укрепил его сомнения:

— Не могу сказать, чтобы я часто ходил в церковь за последние годы... Кажется, последний раз я там был, когда меня крестили, в возрасте трех месяцев. Пожалуй что, я не знаю, как говорят со священниками (на этом слове в голосе Марка мелькнула нотка легкого ужаса). Тогда я с ними, очевидно, как-то общался, но не думаю, что сейчас этот способ подойдет... А именно — орать и таращить глаза мне уже не по возрасту.

— Я знаю другие способы, если хотите, могу говорить за всех, — Мария уже загорелась собственной идеей и отступать от нее явно не собиралась. — Вы можете просто посидеть рядом и подождать, помолиться, в самом деле. Не слыхала никогда, чтобы это кому-нибудь повредило...

— Да, наверное, — отозвался Аллен, согласный на все, лишь бы ему не пришлось больше говорить речь. Внезапно посетившая его мысль о зачете показалась очень смешной. Зачет! Что может быть в жизни более элементарного? Прочитавший эту мысль Марк подвинул к нему очередную дымящуюся чашку.

— Выпей чаю, о славный рыцарь Персиваль ( — "Не называй меня так!" — вскинулся тот), чай очень полезен тем, кого ждут великие свершения на ниве науки, а мне пожелай перед уходом приятных сновидений — и помни, сын мой, что завидовать — грешно...

Глава 3. 17 мая, пятница.

Первым к церкви пришел, как ни странно, Марк — на полчаса раньше срока — и полчаса нервно мерил шагами ее ступени. Маленькую эту церковь — свою любимую — предложила, конечно же, Мария; название ей было Храм Благовещения Непорочной Девы. Аллен вообще узнал за сегодняшнее утро немало интересного о церквях, например, что на ночь они не закрываются, чтобы любой мог прийти за утешением когда угодно, и поэтому же там в ризнице каждую ночь дежурит какой-нибудь священник — или, на худой конец, служка или монах. Но чаще всего все-таки священник — вдруг, например, кому-нибудь ночью надо будет срочно исповедаться? Или позовут к умирающему...

Встречу они назначили, однако, не ночью, а вечером — по окончании последней мессы. Позже всех прибежал не выспавшийся и абсолютно безумный Аллен, который, однако, умудрился поутру сдать свой зачет. Когда он, шатаясь, с красными бессонными глазами явился к преподавателю, с трудом припоминая, как все-таки называется сдаваемый предмет, каменное сердце профессора не выдержало при виде человека, который столь ревностно учился ночь напролет. Правда, Аллену пришлось выслушать речь о том, почему все же дневная форма обучения носит имя дневной, а также согласиться с предложением в следующем году попробовать иногда ходить на занятия. Зато наградою за муки стала свобода.

— Сидите здесь и ждите, — слова Марии гулким шепотом истаяли в полутемных сводах. Изнутри храм оказался много больше, чем снаружи — совершенно пустой, с одинокой лампой, горящей над алтарем. Друзья опасливо сели на самый краешек длинной скамьи. Мария, сменившая резиновые тапочки на громко стучащие туфли, прошла в ризницу, и ее длинная тень спешила за ней. За приоткрывшейся дверью Аллен успел разглядеть стол и золотистый круг от настольной лампы, и человека в белом, склонившегося над письмом. Мария что-то тихо спросила, дверь захлопнулась.

В сумраке пахло свечами и ладаном, и еще каким-то смутно знакомым с детства "церковным" запахом, который не поддавался определению. Аллен с легким замиранием сердца смотрел на едва различимые картины крестного пути по стенам, на строгие фигуры статуй у боковых алтарей. И на Крест, конечно. На Крест.

Во всем храме только он был ярко освещен — были видны даже красные потеки на пяти ранах Распятого, все линии Его страдальчески сведенных судорогой мышц. Только лицо с сомкнутыми веками, чуть склоненное на плечо, поражало своей безбольной, сияющей безмятежностью, смутно напомнившей о сэре Алане — но не как картина может напоминать о прекрасном месте, а скорее наоборот — как прекрасная земля вызывает память о своем отображении. Аллен почувствовал, как в сердце ему проникает знакомая тупая боль — но сейчас она была почему-то облегчающей. "Наверно, так за Него умирали мученики — им хотелось просто разделить это страдание", — шевельнулась внезапная мысль. Аллен встал и тихонько пошел ближе, но по дороге к распятию вдруг струсил и свернул к боковому алтарю. Оттуда ему в сумраке улыбнулась Дева Мария — нет, пожалуй, все-таки не ему, а высокому белому ангелу с простертыми к ней в приветственном жесте руками. Юноша неуклюже опустился на колени на холодные плиты перед двумя статуями, погруженными в свою навечно застывшую мистерию разговора, и закрыл глаза.

Он хотел помолиться, но понял, что не умеет. Он несколько раз, сбиваясь и шевеля губами, повторил единственную молитву, которую знал — "Отче наш", а потом неожиданно для себя понял, что уже молится своими собственными словами, и устыдился их, но других у него не было.

"Господи, Ты знаешь, я совсем не умею молиться. Прости меня, пожалуйста, я не научился, я никогда не пробовал научиться — но я надеюсь, что Ты все равно слышишь меня, Господи, и поможешь нам, если мы не замыслили ничего неправильного. Пусть мы узнаем правду, Господи, пусть мы поймем, чего ждешь от нас Ты — я хотел бы только этого, если Тебе не сложно. То есть Тебе, наверное, ничего не сложно, но я совсем запутался в словах, Господи, и надеюсь только, что Ты видишь мое сердце и понимаешь, что я имею в виду. Помоги нам, пожалуйста. Пусть там, в ризнице, у них все будет хорошо. Пусть все будет... правильно, Господи. Прости меня, если что не так..."

Сгорая от стыда за свою душевную немоту, ибо у него не только верных слов, но и верных мыслей, кажется, не осталось, Аллен открыл глаза и посмотрел наверх. Из-под купола на него ласково взирал крылатый барельефный лев, его человеческие и почему-то очень знакомые черты обрамляла пышная шевелюра резной гривы.

"Где я видел этого льва?"

Поглощенный чувством беспричинного узнавания — на редкость яркого и чистого deja vu — Аллен медленно встал на ноги и только тогда заметил, что молился на плитах в полуметре от обитой бархатом низенькой скамеечки для преклонения колен. На чистых его штанах теперь белели два больших пятна известковой пыли. ("По коленям можно узнавать ревностных христиан после мессы", — усмехнулась часть его разума, но сердце его молчало и в пикнике не участвовало). Стараясь ступать беззвучно, Аллен прошел по рядам обратно, — почему-то ему было неловко поворачиваться к большому деревянному распятию спиной, и он все время оглядывался через плечо — и тихонько сел рядом с Марком.

Тут дверь ризницы с треском распахнулась, и оттуда стремительно вылетела Мария. За ней не менее стремительно показался дежурный священник в длинной белой одежде — "альбе". "Все, конец, сейчас нас отсюда выкинут" — пронеслась бешеная мысль, и Аллен вжался в спинку скамьи. Двое быстро прошли мимо них, только Мария на ходу обернулась и одарила друзей сияющей улыбкой, подняв ладонь в быстром жесте — "порядок"! Священник тоже обернулся и кивнул юношам, Аллен успел разглядеть черные, постриженные в кружок волосы, овал белого, совсем молодого лица — и оторопело подумал: "Да он же мой ровесник!" Прозвучали стремительные шаги, ухнула тяжелая входная дверь, и недоумевающие Марк с Алленом остались одни в вечернем храме.

— Как ты думаешь, нас прямо сейчас отлучат от церкви или сначала пристрелят Марию? — склонившись к уху Аллена, спросил его неунывающий друг.

— Он же не старше меня... — невпопад ответил тот, моргая глазами, как совенок на свету. Стереотип старого, убеленного сединами и неизменно сурового святого отца переживал в сознании поэта полный крах.

— Предавать кого-нибудь анафеме можно в любом возрасте, был бы сан, — утешил его Марк, однако язык его, казалось, жил отдельной жизнью от глаз, устремленных — внезапно понял Аллен — туда, вперед, на деревянное раскрашенное распятие.

Некоторое время они ждали в полной тишине.

Вместо ушедших двоих вернулось трое. Третьей была высокая девушка в черном, с покрытой головой (монахиня?) — она шла впереди, замыкающей же была Мария. Она поманила двух друзей следовать за ними, и одновременно вскочившие Аллен и Марк едва не опрокинули скамью. По пути в ризницу Аллен улучил момент и шепотом спросил, удержав Марию за руку:

— Что это за лев? Вон там, под самым сводом?

— Евангелист Марк, — так же быстро отвечала она, и в голове его пронесся дикий образ гривастого человеко-льва в длинной рясе, с пером в когтистой лапе. — То есть, его символ, — впрочем, тут же пояснила Мария, уже входя в маленькую комнатку с распятиями и какими-то полками по стенам, залитую теплым желтым светом лампы под маленьким абажуром.

Отцу Йосефу из прихода Благовещения лет было немного больше, чем казалось на первый взгляд — а именно двадцать четыре. Рукоположен он был всего два года назад, примерно в то же время, когда Аллен поступил в Университет. Два года он служил Церкви усердно, как только мог, и постарался найти в своем сердце искателя Истины верные слова, когда вчера утром к нему подошла Клара, послушница монашеской конгрегации францисканок Святейшего Сердца Иисуса, и попросила наставлений и помощи в истолковании бывшего ей видения.

Дело в том, что ей, кажется, явился Святой Грааль.

Утром, перед самым рассветом, когда душа, полупроснувшись, замирает между сном и явью, она увидела, не раскрывая глаз, как в небесах открылись высокие золотые врата, и ангел в одежде из утреннего света, с перистым сиянием вокруг восторженно-юного лица выступил из них. И была в ладонях его серебряная чаша, похожая на широкий потир, и была та Чаша прекраснее всего, что видели Кларины смертные глаза. Не было на ней украшений, ни резьбы, ни драгоценных камней: только узкий обод по краю, изображавший, как показалось ей, картины Крестного Пути; но серебро само так сияло, что озаряло даже ангельское лицо. И был в Чаше белый свет, исходивший из нее многими лучами не опаляющего огня. И сказал ангел, вознося Чашу над собой, что се — зрите, Кровь Христова возвращается в мир, пусть же возрадуются те, кто почитал мертвой земную надежду. Что должно делать теперь, Господи, Господи? вскричала Клара, исполняясь радости и благоговейного страха ("Теперь, отец Йосеф, я точно знаю, как это — "Ввысь сердца возносим ко Господу", я поняла, что имеется в виду"). Но не прозвучало слов более, чем уже было сказано, и увидела девушка, что перед нею нет более огненных врат, а вьется песчаная дорога среди зеленой травы, вереска и солнечных проталин, и мальчик с восторженным светлым лицом, в полотняных штопаных лохмотьях, смеясь, повернулся к ней спиной и поспешил босыми ногами прочь, прочь, а в руках он уносил ту же Чашу — только была она теперь маленькой, из темной грубоватой глины — разве что тот же белый свет стоял над нею живым мерцающим облаком...

И проснулась Клара, и увидела, как розово-золотое рассветное солнце заливает лучами ее постель.

— ... Я сказал ей, что подумалось мне тогда — что это откровение Господа для нее лично. Ведь недолго осталось до того дня, как Клара принесет обеты и станет невестой Христовой — а для любого, кто ступает на путь такого призвания, мне кажется, кровь Господня будто впервые приходит на землю...

— Может быть, там и не было слов "Кровь Господня", — закусив губу, вспомнила Клара. — Теперь я думаю, что сказано было — "Святой Грааль". Как я могу не помнить? Ведь слова совсем непохожие... — девушка недоуменно нахмурила брови.

Аллен от возбуждения даже вскочил. Они впятером сидели вокруг маленького стола, и своей нежданной экспрессией Аллен едва не произвел большие разрушения, почти опрокинув стул Марии.

— Я знаю! Слушайте, это же Sangreal!

— Что? — удержавшись за крышку стола, Мария не без усилия вернулась в прежнее положение.

— Sangreal, слово такое, если разложить на составляющие одним способом, получится Сан Греаль, то есть Святой Грааль, а если другим — Sang Real, Королевская Кровь, или, может быть, Истинная — это одно и то же, хотя я больше верю в Царскую, Кровь Господина... То есть Грааль и кровь — это одно и то же, только на другом языке. Но ведь видения бывают не на языках, правда же? Вернее, они как-то из сердца всех языков, как Святой Дух на Пятидесятницу... — вконец запутавшись в собственных объяснениях, Аллен смешался и с предельной осторожностью сел, но все его уже отлично поняли.

— Мнение специалиста, — насмешливо прошептал Марк. Клара вопросительно взглянула, не расслышав, и он поспешно замотал головой: — Нет, это я так, пустяки...

Аллен все смотрел на лицо Клары и не мог понять, вправду она очень красива или ему просто так кажется. Одно точно — лицо у нее было на редкость запоминающееся, хотя бы своей потрясающей, полупрозрачной бледностью. Уж на что Аллен незагорелый — и то рядом с ней казался мавром. Даже хрупкие кисти ее рук млечно-голубовато светились поверх черного балахона. На совершенно белом, болезненно тонком лице под широкими черными полосками бровей темнели глаза, обведенные вокруг голубой тенью. Волосы, почти скрытые тканью хабита, у Клары тоже были темные — на редкость черные и блестящие, как грачиное оперенье. Самое странное, что Аллен всегда считал вершиной очарования светловолосых и светлоглазых девушек.

— Отец Йосеф, — спросила Клара, и голос ее тоже удивлял своей красотой, — что же вы думаете теперь? И что нам нужно делать?

Молодой священник обвел глазами людей, застывших как дети перед родителем в ожидании его слова. Аллену на миг стало страшно и одновременно смешно. (Главное — найти, на кого переложить ответственность. Объясни нам, взрослый дядя, как печь куличики. Как говорит пословица, "дайте мне поводыря, и я закрою глаза"...)

— Нам нужна, наверно, только истина. И мы теперь должны думать, ждать и молиться о правильном решении... все вместе. Как вам кажется?

Они молчали.

— Раз уж нам нужен совет, давайте поступим как святой Франциск делал в дни сомнения, — священник бросил взгляд на Клару, заулыбавшуюся от упоминания о любимом святом. — Помолимся и откроем Писание. Это ведь живое Слово Божье, и может быть, нам будет что-нибудь сказано через него.

Маленькая Библия уже лежала на столе, пестрея множеством закладок. Собственно говоря, до того, как в церковь явилось трое Граалеискателей, отец Йосеф был занят написанием завтрашней проповеди.

Книгу по общему молчаливому согласию открыла Клара. Перед этим она закрыла глаза и сложила руки на груди, и так замерла на несколько минут. Негромким, прерывающимся голосом она прочла строчку, которой касался ее полупрозрачный палец.

— "...излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши, и юноши ваши будут видеть видения, и старцы сновидениями вразумляемы будут; И на рабов Моих и рабынь в те дни излию от Духа Моего, и будут пророчествовать". Отец Йосеф, дальше читать? Тут конец страницы...

Йосеф покачал головой и принял у нее книгу. Помолчав в молитве, он перекрестил Библию и поцеловал ее, после чего и открыл.

— "Он же сказал им: не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти; Но вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святой, и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли".

Третьим стал, к своему глубокому удивлению, Аллен. Руки его чуть дрогнули, соприкоснувшись с прохладной кожаной обложкой. Следуя примеру Клары, он зажмурился и попробовал помолиться, но у него не получилось. Только одна назойливая мысль колотилась в голове, не давая сосредоточиться ни на чем другом: "Господи, при чем тут я? Почему я, Господи? Почему? Чем я так хорош или так плох, что это случается именно со мной?"

Усилием воли отогнав от себя все это, Аллен с трудом прочитал по памяти "Отче наш" и резко — а, была не была! — распахнул книгу и наугад ткнул пальцем.

— "Посмотрите, братья, кто вы призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; Но Бог избрал немудрое мира, чтоб посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное"...

Первая реакция Аллена была настолько сильной, что даже благоговейное молчание остальных и врожденный страх перед священниками не могли его сдержать. Уронив голову на стол, прямо на раскрытую Библию, он расхохотался так, что затряслась вся ризница. Марк, потянувшись, слегка пихнул его в бок; "В чем дело?" — недоуменно воскликнула Мария. Один Йосеф не казался удивленным и смотрел на него со спокойной полуулыбкой.

Аллен выпрямился, вытирая невольно выступившие слезы.

— Извините... Я не хотел... Просто нам, кажется, очень ясно объяснили, кто мы такие. По крайней мере мне было доходчиво сказано, что я за тип, раз уж мне пришло в голову об этом так сильно волноваться. Получил и расписался. Спасибо.

— Это я мог и так тебе сказать, не надо было зря беспокоить Господа Бога, — пробормотал Марк, но под взглядом Клары осекся и — впервые на Алленской памяти — покраснел.

27 мая, понедельник.

Граалеискатели опять собрались на квартире у отца Йосефа. Мария разливала остывший чай; чашки стояли повсюду в этой маленькой комнатке, служившей молодому священнику спальней и кабинетом — на полу, на подлокотниках кресла, на углу письменного стола — в опасной близости от расположившихся повсюду книг.

— Марк, отогни угол ковра — если прольешь свой чай, Йосефа съест живым его тетенька, — скомандовала Клара, распоряжавшаяся здесь как у себя дома. Самое странное, что Марк не ответил ей какой-нибудь шуткой, но послушно переставил чашку на голый пол. Страшная "тетенька" являлась никем иным, как Йосефовой квартирной хозяйкой, и нрав у нее и впрямь был нелегким; в частности, она запрещала гостям задерживаться здесь после одиннадцати вечера. О священниках она хранила устойчивое мнение, что они все пьяницы, не явные, так тайные, и имела обыкновение иногда так прибираться в Йосефовом кабинете, что он потом не мог доискаться половины своих книг и записей. Просьбы вообще не утруждать себя и не заниматься уборкой она упорно не воспринимала. Звали эту престарелую даму Сусанна Христофора, и никто, кроме лишь Йосефа, не мог понять, как вообще с ней возможно уживаться. Зато сам молодой священник считал ее очень милой старушкой, и съезжать от нее вовсе не собирался.

— Она ему, наверно, помогает развивать смирение, — говорила Клара, когда они шагали вечером по темной улице, изгнанные из теплой квартиры очень принципиальной, хотя и очень милой старушенцией.

— Думаю, иначе быть не может, — Йосеф встал из-за стола и с чашкой в руке прошелся по комнате. — В более раннем "Житии Иосифа Аримафейского" аббатство на Стеклянном Острове основал все-таки он сам. Даже если это всего лишь легенды Авильонской обители, в любом случае она носит Иосифово имя и может считаться его домом с большим правом, чем любое другое место. В варианте "Жития", который я нашел вчера вечером, Иосиф окончил свои дни в Святой Земле, в Саррасе, а до Авильона добралась только часть его последователей.

— Да, и помазанный Иосифом король был с ними, и самое главное — в любом случае с ними была Чаша, — встрял Аллен, сидевший с поджатыми ногами на ковре. — Это очень известная история, она и в "Преданиях" есть. Тоже мне, тайна прикровенная... Хотя, конечно, "Житие" — это вам не баллада, — добавил он, смилостивившись. — "Житию" доверять, пожалуй, можно.

Вся компания активно и не первый день обсуждала план дальнейших действий, упиравшийся в таинственный "Дом Иосифа", куда вроде бы нужно было отправляться. В первый раз, когда священник пригласил всех к себе домой, Марк устроил из этого целое шоу с попытками искать Грааль на антресолях и в посудном шкафу его маленькой двухкомнатной квартирки в снимаемом приходом Благовещения доме для священства. Но Марковы старания в итоге не увенчались ничем, кроме молчаливого неодобрения Марии, и был сделан вывод, что в виду имелся все-таки другой Иосиф и другой дом. Кажется, единственным разумным ответом являлось древнее аббатство, по легенде основанное Иосифом Аримафейским, тайным учеником Христа, собравшим в сосуд Последней Вечери Господню кровь после снятия с креста.

— Йосеф, как ты думаешь...— спросила Мария. (С некоторых пор граалеискатели начали везде, кроме как в церкви, называть священника именно так — на "ты" и без добавления слова "отец" — настолько оно не вязалось с этим невысоким, тихим и приветливым человеком, которого та же Мария была попросту старше) — как ты думаешь, что там осталось, на острове Авильон? Есть там какие-нибудь стены, свод — или так, просто развалины?

— Стен вроде крепостных там никогда и не было,— пожал плечами Йосеф. — Авильон — это ведь островок посреди озера на самом маленьком из Стеклянных Островов, и озеро от чистой зеркальной воды в центре к берегам переходит в непролазные топи. В крепости не было нужды — если бы кто-нибудь вздумал напасть, его войско просто увязло бы в болотах.

— Отлично, — одобрил Марк. — А болота понимают, где друзья и где враги? А то мы имеем отличный шанс "пасть на пути", как любит выражаться наш славный рыцарь Персиваль...

— Неужели ты думаешь, что за все эти годы туда не ходили люди? — от возбуждения Аллен даже пропустил мимо ушей "славного рыцаря". — Аббатство сгорело шестьсот с лишним лет назад, и его развалины — одно из самых священных мест вполне просвещенной страны. Ты думаешь, мы будем первыми, кто ступит на его землю?

— Ну, кто знает, — протянула Клара. — Вот ты, к примеру, "хальенову купель" видел? При том, что ты носишь имя в честь этого святого?

— При чем тут?...— смешался Аллен. Так называемая "купель Хальена Святого" была местом на реке Вейн, куда вайкингский вождь загнал свое войско, дабы подвергнуть его принудительному крещению. Вообще-то Аллен с прохладцей относился к таким спорным святым, как рыжий завоеватель, поубивавший людей больше, чем было им крещено; но место все-таки считалось благословенным, хотя бы из-за древнего монастыря, неподалеку от него некогда построенного...

— При том, что святые места часто пребывают в забвении. Не удивлюсь, если на Стеклянных Островах все знают, что есть у них такой Авильон, обитель их "логрского апостола", но не был там никто уже лет пятьдесят.

— Зато Грааль целее будет, — ввернул Марк и тут же понял, что сглупил. Йосеф разрешил тяжелое и слегка затянувшееся молчание, повисшее между Марком и двумя женщинами:

— Даже если мы просто проведем день в развалинах на святом месте, я думаю, мы и не найдя что искали не уйдем без ответа. Кроме того, Чаша должна быть именно явлена — и если ей судьба вернуться, не лучше ли вернуться именно в свой прежний дом?

— А если и уйдем без ответа — получим за это самое изумительное путешествие в своей жизни, — мечтательно добавила Мария. — Наверно, там потрясающе красиво. Вереск, серый мох, туманы...

— И болотные комары, — не сдержался Аллен.

— Воин Христов, ты боишься? — с улыбкой процитировала Клара святого Франциска. В дверь "кабинета" постучали, и знакомый сварливый голосок проскрипел:

— Господин отец Йосеф, без пяти одиннадцать. Вашим гостям пора собираться.

— Да-да, мэм, — откликнулся Марк, — чай допиваем и идем. — При этом он, пока не видел Йосеф, сделал рукой угрожающий жест — будто ловит кого-то и сжимает в кулаке. Аллен одним глотком выпил оставшееся содержимое своей чашки и сунул в рот пару маленьких печений. Дома печенья не предполагалось, в лучшем случае там его ждал плавленый сырок.

Йосеф, извиняясь за Сусанну или, может быть, за поздний час времени, бывший, несомненно, камнем на его совести и его личной виной, развел руками.

— Ничего, приходите завтра в ризницу — я дежурю после мессы. Попробуем начертить маршрут.

— У меня есть карта, — подал голос Аллен. — Она, правда, братова — но это не страшно... Я ее принесу. И, кстати, как у нас насчет срока?

— Завтра, завтра, — Мария кивнула на стенные часы. — Сэры, надеюсь, меня кто-нибудь проводит?

— Да, конечно, — отозвался Аллен, покосившись на Клару, и Марк приободрился.

— А меня не надо, тут близко. Да и настоятельница была бы недовольна. — Клара взяла с кресла свою сумочку, и Аллен с мстительным удовольствием отметил, что бывший солдат снова помрачнел.

Глава 4. 28 мая, вторник.

За завтраком Аллен был мрачен и смотрел в тарелку, дивно сверкавшую в утренних лучах, подобно волшебному блюду Христианина из Труа.

— Ну, братик, — спокойно спросил Роберт, подливая в свою овсянку еще молока, — ты не собираешься рассказать, наконец, что с тобой происходит?

— Все хорошо, — мучаясь от безвыходного стыда, отвечал тот. Он знал, что однажды этот момент наступит, и ждал этого — но и боялся одновременно. — Ничего не происходит, просто... я собираюсь в поход.

Роберт протянул через стол руку и погладил брата по плечу.

— Разве это причина для такой печали? — добродушно улыбнулся он. Аллен подавил сильное желание схватить эту сильную, теплую руку и прижаться к ней лицом. Иметь тайну от брата было для него очень мучительно, и теперь словно вскрывался некий болезненный нарыв.

— Понимаешь, Роберт... Я собираюсь в Поход Грааля.

— Нетрудно предположить. Я и предположил бы обязательно, если б не знал наверняка. На Стеклянных Островах в июне должно быть очень красиво.

Если бы Аллен ел мясо, он непременно подавился бы костью. Но, к счастью, завтрак братьев состоял из жидкой овсянки, и он всего-навсего закашлялся.

— Откуда ты знаешь?!

— От Эйка, — и Роберт услужливо похлопал поперхнувшегося брата по спине. — У нас с ним похожие проблемы: у меня брат сошел с ума, а у него — жена. Я даже знаю, что вы собираетесь идти в начале июня. Когда вы, кстати, рассчитываете вернуться?

— Через месяц где-то... — ошарашено отозвался Аллен. — И что... ты обо всем этом думаешь?

— Давай я тебе вечером отвечу, — Роберт размешал сахар в чае и одним длинным глотком выпил его, после чего встал из-за стола. — Братик, помой посуду, ладно? Мне надо срочно бежать. Кстати, удачи тебе сегодня на экзамене, а то по возвращении рыцаря Грааля будут ждать пересдачи вместо труб и литавр, а это как-то несолидно...

Вечером Роберт вернулся с работы, насвистывая, что у него являлось признаком хорошего настроения, и с порога сообщил:

— У меня отличная новость!

— Да? — без особого энтузиазма отозвался Аллен, писавший список вещей в дорогу. Он пропустил уже несколько орденских тренировок и на сегодняшнюю идти тоже не собирался, поэтому его мучила совесть вперемешку с сознанием собственного несовершенства. — И что за новость?

— Я отпросился в отпуск в июне. То есть я еду с вами на остров Авильон, если вы меня, конечно, возьмете.

Аллен так опешил, что сначала даже не нашел слов. Он вскочил из-за стола и так стоял посреди комнаты, пожирая брата сияющим взором.

— Нет, Роберт, правда? А... почему? Слушай, ты же не... Не веришь в Грааль!.. Или... как?

— Конечно, я верю в Грааль, — отозвался Роберт, скидывая ботинки и подходя к нему. — Только я, в отличие от тебя, считаю, что искать его надо здесь, — он коснулся рукой левой стороны груди, и сердца Аллена от этого его жеста коснулась полузабытая непонятная боль. — Просто я знаю, как долгий путь меняет людей, да и на Островах есть очень красивые места, где мне давно хотелось побывать.

Он внезапно обнял Аллена и прижал его голову к своей широкой груди. Чуть изменившийся его голос прозвучал совсем тихо:

— Тогда, под деревом, год назад... ты помнишь, я сказал некую вещь. Словом, мне кажется, что все это — часть одного обещания. — И, оттолкнув брата от себя, взъерошил его волосы: — К тому же, по-моему, вы все сошли с ума, включая этого вашего священника; должен же среди вас быть хоть один разумный человек — хотя бы для того, чтобы за тобой присматривать... А то ты в порыве вдохновения свалишься в пропасть и свернешь себе шею — что я потом твоей матушке скажу?! Она меня живьем съест!

— Съест, — чуть слышно согласился Аллен, отворачивая от Роберта пылающее лицо. Дело в том, что он был необычайно, даже как-то противоестественно счастлив. Без брата что-нибудь важное делать он еще худо-бедно, но мог, но вот брату вопреки — это уже слишком...

— Давай соберемся как-нибудь на днях у нас, — как ни в чем не бывало предложил Роберт, направляясь на кухню. — Обсудим вместе маршрут, я, может, посоветую что-нибудь ценное — я ходил в ту сторону лет пять назад... Кроме того, поговорим о продуктах в дорогу. Да, придется переходить границу, на это потребуются деньги... — На кухне что-то зазвенело, видимо, Роберт искал еду, необходимую после рабочего дня. — О, да ты сварил макароны! Прекрасно! Они остыли, конечно, но это поправимо... На твою долю их разогревать?

Аллен, не отвечая, стоял посреди комнаты, и лицо у него горело от щемящей любви к брату, почему-то смешанной с чувствами благодарности и беды.

1 июня, суббота

Вчера поздно вечером неожиданно пришла Мария. Позвонила из автомата, попросила ее встретить. Аллен сбегал на остановку, некоторое время ждал там, вглядываясь в темноту и недоумевая, что случилось; потом на каком-то чуть ли не последнем трамвае приехала Мария с огромным рюкзаком на плечах и, не глядя Аллену в глаза, попросила разрешения у них переночевать. Аллен, кое-как узнавший характер маленькой дамы за последние несколько недель, не стал ее ни о чем расспрашивать, просто взял у нее рюкзак. Дома Роберт уже заканчивал великий поединок со своими и Алленскими вещами, называемый "сбором в поход"; только купленная в складчину еда — пакеты крупы, консервные банки, хлеб — громоздилась посреди ковра будто бы специально, чтобы об нее спотыкались. При виде Марии рыцарь так удивился, что выронил из рук тщательно зачехленный топор, готовый к упаковке — к счастью, не себе на ногу, а всего-навсего в груду "провианта".

— Мария! Ты откуда взялась? Вы что, с мужем поссорились?

Ответа не последовало; едва скинув у порога кроссовки, Мария прошла в ванную и щелкнула изнутри задвижкой, и через минуту оттуда донесся шум льющейся воды. Роберт пожал плечами, слегка нахмурившись, и без лишних слов принялся перестилать для Марии свою постель. Эту ночь они с братом провели вдвоем на диванчике, и то была одна из причин того, что Аллен совершенно не выспался. Роберт всю ночь ворочался и стягивал на себя Алленское одеяло; создавалось впечатление, что оный рыцарь обладает физическим свойством воды — принимать форму любого сосуда. Стоило только младшему брату освободить хоть на минуту добавочный сантиметр их общего пространства, там тут же вырастала какая-нибудь Робертовская часть тела. Кто бы мог подумать, что у одного человека может быть столько рук и ног! Аллен, стараясь как можно бесшумнее отвоевать свои владения, впервые в жизни сочувствовал Ларе — если они-таки поженятся, спать спокойно ей явно не придется... Кроме того, он не мог уснуть от волнения. Какие-то странные образы наплывами посещали его сознание — картинки из "Преданий", прадедушка Альберт Персиваль в гробу, в алой одежде с тремя полосами, с расплывшимся красным пятном напротив сердца... Отец Йосеф на мессе, с золотым потиром в руках... "Се — агнец Божий, берущий на себя грехи мира. Блаженны званые на вечерю Агнца", — говорил Йосеф, поднимая из чаши белую облатку, и с облатки капала кровь... Потом Аллен почему-то дрался на поединке с кем-то средним между Марком и Эйхартом Юлием, а рыцари ордена, среди которых стояла Клара в своей черно-белой послушнической одежде, молча смотрели, столпившись вокруг... "Давай, сэр Алан!" — крикнул кто-то из них, и Аллен в ужасе обернулся, узнавая и не узнавая этот голос, и меч противника неосязаемо, но верно вошел ему в сердце... Дернувшись, Аллен проснулся и увидел, что, во-первых, уже начинает светать, а во-вторых, Роберт опять содрал с него одеяло. Наконец под утро он заснул по-настоящему, и не снилось ему, вопреки всем ожиданиям, ничего.

Пробуждение принесло Аллену сплошное расстройство. Проснулся он от того, что солнце светило ему в лицо, и хотел повернуться к стене и продолжить спать, но на этом его застукал Роберт, который только что закончил утренние отжимания на полу и поднимался, тяжело дыша и откидывая с лица мокрые свежевымытые волосы. С кухни донесся звон посуды — это вставшая раньше всех Мария готовила завтрак на троих.

— Вставай, несчастный! — Роберт потянул за край одеяла. — Поход проспишь!

Аллен замычал и уцепился за одеяло со своего края.

— Нннет... Я ннне выспался... Ты всю ночь меня терроризировал и пытался выпихать с кровати. Я понимаю, почему твоя Лара за тебя замуж не идет...

Борьба за одеяло моментально окончилась в пользу Роберта. С его мокрых волос в постель падали холодные капли.

— Ну-ка, быстро отправляйся умываться! Сейчас все начнут приходить; вон, кто-то уже топает по лестнице! Интересно, кому ты будешь больше рад — священнику или Кларе?

Аллена как ветром сдуло в ванную.

Первым изо всех явился Марк, с ног до головы одетый в военный камуфляж с группой крови на рукаве и похожий на наемника-оккупанта, особенно — зверским выражением лица.

— Гость в дом — радость в дом, — возвестил он с порога, скидывая и прислоняя к стене свой гороподобный рюкзак. — Я вас, кстати, не разбудил? И второй пункт повестки дня: есть ли у вас какой-нибудь завтрак для бедного скитальца-богомольца, который так спешил на свидание... о-о, с вами, благородная леди, — это он увидел выходящую с кухни Марию со сковородкой в руке, — что не успел перехватить даже хлебной корочки...

— У нас есть омлет — вот что значит женская рука в доме! Иди сюда, богомолец, и помни, что суесловие сокращает нам отпущенный жизненный срок.

— Нам и нашим близким, — уточнила Мария, и на лице ее ясно отразилось отчаяние при мысли, что теперь ей от Марка целый месяц будет некуда деться.

Зазвонил телефон. Мария почему-то дернулась и закусила губу. Аллен, внутренне сжавшись, взял трубку — и почувствовал горячий беспричинный прилив радости: это была Клара. По ее голосу можно было решить, что у нее сгорел дом или что началась мировая война.

— Халло... Я не помешала? Слушай, Аллен, тут такая проблема — у меня нет рюкзака, и в магазин я вчера не успела... Может, у вас найдется запасной?..

— Ну конечно, — небрежно сказал Аллен, втайне ликуя оттого, что в прошлом году ему подарили новый рюкзак. — Что-нибудь найдется, приходи скорее.

— И еще... скажи, пожалуйста, что нужно брать с собой? Теплую одежду, посуду, полотенце — правильно? У меня нет... спального мешка, но я возьму одеяло — это подойдет?

— Нет, конечно, — пораженно отозвался Аллен, никогда еще не видевший человека старше себя, не имеющего спального мешка. — У нас есть Робертовский старый спальник, он, правда, тоненький, но в нем могу спать я, а тебе отдам свой... Ну, как это — что брать? Ну, что обычно берут в поход, из расчета на месяц... Особенно холодно быть не должно, а котлы уже взял Марк, так что запасайся посудой только на себя...

Клара помолчала в трубку и извиняющимся тоном объяснила:

— Понимаешь, я никогда раньше не ходила в поход... не ночевала в лесу.

Аллен просто опешил и не нашел что сказать, кроме только "Ничего себе... Как же так получилось?"

— Да вот... так уж получилось. Я потом расскажу. Еще... мне, к сожалению, нельзя носить вещи.

В первый миг Аллену пришла нелепая мысль, что ей по уставу нельзя носить никакой одежды, кроме послушнического балахона, в котором она в первый же день — чума побери — погибнет в лесу под рюкзаком; но Клара в следующий миг пояснила:

— То есть, я имею в виду, тяжести больше пяти килограмм.

— Пустяки, — героически заявил Аллен, у которого гора с плеч свалилась, — мы все за тебя донесем, ты только до нас доберись, наконец.

— Ладно, тогда я скоро выхожу, — и повеселевшая Клара положила трубку.

Вскоре явился Йосеф. Походная одежда его состояла из мешковатой штормовки, явно у кого-то одолженной, из-под которой выглядывал воротник-стоечка, столь характерный для "мирской" одежды священников. Черные вполне приличные джинсы и новенькие горные ботинки — "бульдозеры" довершали ансамбль.

Мужчины начали распределять по рюкзакам продукты, а после Роберт приподнимал поклажу каждого из них, следя, чтобы все было по справедливости. Дойдя до рюкзака Йосефа, Роберт ухватился за лямки — и... едва смог оторвать рюкзак от пола.

— Ого! Йосеф, да что у тебя там такое? Кирпичи?

Йосеф улыбнулся. Удивительно, как этот человек, такой величественный в церкви, где даже сами его движения казались отточенными, как у воина, в домашней обстановке производил полудетское и какое-то недотепистое впечатление! Он даже двигался слегка неловко, периодически задевая и роняя разные вещи. Хотя под словом "ребенок" в его случае вовсе не скрывался enfant terrible, как это подчас бывало с Алленом — скорее слишком наивный, открытый и в то же время ненавязчивый подросток, который безо всякой боязни разговаривает со страшенным разбойником, и не предполагая, что его жизни может хоть что-нибудь угрожать. И этого милого, нескладного парня я когда-то боялся до судорог, внезапно подумал Аллен и чуть не рассмеялся.

— Зачем нам кирпичи? Там просто всякие части облачения, если в дороге вдруг понадобится служить мессу. Ризы, они довольно большие, да алтарные покровы, потир и чаша для гостий... Служебные книги, опять же, бревиарий, миссал... Ну, и Библия, но она совсем маленькая и ничего не весит. А остальное, кажется, просто личные вещи. Ничего особенно тяжелого.

Роберт вздохнул и с безаппеляционным выражением лица стал рассовывать Йосефову долю продуктов по рюкзакам остальных.

Наконец явилась Клара, всех немало поразив своим видом, хотя от нее и ожидали чего-то подобного. Никто из друзей ее не видел в иной одежде, кроме как в послушнической черно-белой, с покрытой головой; теперь же она предстала перед граалеискателями в синих джинсах и клетчатой рубашке, с волосами, закрученными в толстый пучок на затылке. Согласившись выпить чаю, в ожидании она присела на диван и принялась что-то менять в своей прическе, вынув из нее шпильки — и Аллен восхитился красотой ее черных блестящих волос, которые, как оказалось, падали ниже пояса, завиваясь кольцами на концах.

— Слушай, почему тебе нельзя носить тяжести? — спросил неромантично настроенный Роберт, ставя перед ней исходящую паром чашку. — Ты чем-нибудь серьезным болеешь? Не хочется тебя вынуждать говорить, но лучше нам это узнать сейчас, а не в походе, когда с тобой уже случится что-нибудь скверное.

— Именно так, — поддержала его Мария, на которую как на главного медика в компании легла ответственность за походную аптечку.

— Ну... да, болею, — неохотно призналась Клара. — С раннего детства, меня родители поэтому и не пускали никуда... Не то что в поход — мне и во дворе бегать с ребятами запрещалось. Это называется "железодефицитная анемия".

Мария присвистнула, но так как свистеть она не умела, получилось нечто вроде шипения. Все как по команде посмотрели на нее.

— Дрянь нешуточная, — пояснила та, взволнованно качая головой. — Такая штука с кровью, когда в ней недостает железа, и от этого происходят всякие неприятности. Например, кровь плохо сворачивается. То есть от малейшей ранки может произойти серьезная потеря крови: если ничего не предпринять, будет течь, течь, течь... Пока вся не вытечет. Переутомляться, кстати, тоже нельзя — могут начаться кровотечения.

— Откуда? — глупо спросил Аллен, сам не свой от всех этих ужасов, и тут же пожалел о своем вопросе. Но Мария серьезно ответила:

— Да откуда угодно, из носа, например. Или из горла. В случае серьезного приступа помогает только переливание крови.

"И кровь свою отдать не жаль", — безо всякой связи вспомнил Аллен. Да и разве ему было бы жаль отдать всю кровь, если бы это потребовалось для спасения Клары?.. Вот почему она такая бледная, что даже светится в темноте...

— Все вовсе не так ужасно, — попыталась разредить атмосферу девушка, — я с этим уже двадцать два года живу, и ничего. У меня есть лекарства, их надо пить каждый день. Я с собой много захватила — хоть на год хватит.

— Одно ясно наверняка, — подвел итог Роберт, вставая, — в нашем походе все ориентируемся по Кларе. Как только у нее появляется хоть малейший намек на усталость — останавливаемся и отдыхаем. Как только ей надоедает нести свои вещи — тут же у нее их берем. И еще — не подпускаем ее ни к чему острому, даже к консервному ножу.

— Ну что вы, в самом деле, — досадливо поморщилась девушка, — делаете из меня какую-то... принцессу на горошине! Может, еще в паланкине меня понесете? Тогда мы и за год никуда не доберемся!

— Так точно, понесем, мэм, — живо среагировал притихший было Марк. — А если вы будете сапратывляться, мы вас свяжем вэревками и панэсем насильно, патаму что шаху нэ нужен мертвый нэвеста, шаху нужен живой нэвеста, а наш шах такой чэловек, что шутить нэ любит...

Наконец чай был допит, вещи упакованы, чашки помыты блюстителем чистоты Робертом, и шестеро друзей оставили основательно разгромленный в процессе сборов дом. Уже на лестничной клетке, когда Роберт только собрался запереть дверь, внезапно раздался телефонный звонок, и Роберт хотел было вернуться и взять трубку. Но Мария, внезапно побледнев, удержала его за руку, и пока между ними происходил молчаливый "поединок воль", телефон за дверью замолчал. Так никто и не узнал, был ли это в самом деле Эйхарт или же, как на то смутно надеялся Роберт, прекрасная Лара в порыве раскаяния после вчерашнего скандала, когда она обозвала своего любимого "граальщиком несчастным", который занимается чума знает чем вместо поисков нормальной работы и уж никогда не будет в состоянии обеспечить семью. Под конец она все-таки смилостивилась и даже поцеловала его на прощанье, пожелав "не свернуть там где-нибудь шею", но неприятный осадок на сердце после этого разговора все же не давал Роберту покоя, и, по его предположениям, не собирался исчезать весь будущий месяц.

Путь шестерых пока что лежал на вокзал, на дневную электричку до Дольска, Алленского родного городка. Возможность еще одну ночь поспать в постели радовала всех, Дольск располагался на нужном направлении, а кроме того, Аллен имел немалое желание навестить свою маму, и в том ничего предосудительного не было. Маршрут до Стеклянных Островов, начерченный Робертом при некотором содействии Марии и Марка, дважды пересекал границу — один раз по земле, другой — по морю. Добра в том было маловато — переход границы стоил немалых денег, а общая касса отряда отнюдь не лопалась от количества марок. Больше всего денег — полторы тысячи — в нее внесла Мария, раздраконившая какие-то свои прежние сбережения; а меньше всех — тридцать марок плюс обещание питаться Духом Святым и не посягать на "общественные" продукты — вложил Марк. Предложение насчет Духа Святого было с негодованием отклонено.

— Ты нам нужен в качестве тягловой силы, — утешил друга Аллен, — вон ты какой здоровый, больше всех можешь нести... Брали же с собою в поход крестоносцы вьючную скотину — и денег с этих ослов и волов наверняка не требовали!

Сам он достал из своего заветного конвертика на полке давно отложенные деньги "на лето" в количестве трехсот марок, и теперь чувствовал себя очень богатым и способным накормить и одеть весь мир.

В электричке его неожиданно настигла необходимость наверстать упущенные ночью часы отдыха, и он, прикорнув на теплом братовском плече, незаметно для себя проспал до самого Дольска, только однажды пробудившись, чтоб вместе со всеми перекусить.

Роберт достал пакетик вареных вкрутую яиц — неизменный элемент поездки на электричке, — буханку хлеба и коробочку с солью в дорогу; у Марии обнаружились очень вкусные пирожки и колбаса, у Клары — стопка бутербродов, а у Марка не было ничего. Нет, впрочем, у него нашлась фляга с чем-то, что он назвал "дорожным напитком", но, понюхав этот коктейль, от него все дружно отказались, и оскорбленный Марк пил свою гадость один. Еду разложили на крышке Марковского рюкзака, и тут Йосеф добавил к пиршеству пакетик неких предметов в серебристых обертках, которые при ближайшем рассмотрении оказались плавлеными сырками "Новость".

Аллен, кровожадно сверкая глазами, предложил торжественно повыбрасывать их в окошко, однажды отомстив за все страдания; но Йосеф, предвидевший худшие времена, отнял у него "Новости" и спрятал их обратно в рюкзак. Впрочем, один сырок все же вдохновил Марка и был им съеден под сочувственные взгляды остальных.

В Дольск они приехали только к вечеру. Сонный Аллен вел их по тихим улочкам к своему родному дому, с трудом пробуждаясь по дороге и мечтая продолжить прерванное занятие. Звезды над маленьким городком светили куда ярче, чем над исполненным фонарей Магнаборгом, и Клара подняла лицо к их мерцающим огням, пытаясь узнать хоть какое-нибудь созвездие. Ей, которую в бытность маленькой девочкой не выпускали на улицу позже восьми вечера, удалось распознать только семизвездье Серпа, которое было куда ярче, чем то виделось из окошка ее прежнего дома. Марк взял ее под руку, чтобы она не упала, и показал на небе Арфу Артура с ослепительно-голубым алмазом Веги, Лебедя, раскинувшего в полете широкие крылья, Чайку, выгнувшуюся буквой W...

— Осторожно, тут канава, — прервал его голос Аллена, шедшего впереди, и Марк посторонился, пропуская девушку вперед себя на узенький деревянный мосток и думая, что фонари — это все-таки иногда неплохо.

2 июня, воскресенье

Аллен проснулся и сначала не мог понять, где он находится. Потом взгляд его пробежал по фотографиям на стенах, по уставленному цветами подоконнику — и Аллен узнал свой дом, в котором родился и прожил шестнадцать лет. Определился он не сразу из-за непривычного ракурса — он лежал на полу в своем спальном мешке, а его кровать — теперь он вспомнил — ночью занимала Клара.

— А где лев? — невпопад спросил Аллен спросонья, садясь на полу.

— Какой еще лев? — мгновенно среагировал лежавший рядом Марк, приподымаясь на локте.

— Не знаю... лев какой-то, — растерянно ответил Аллен, сам не понимая, что это он сказал. — Наверно, он мне снился. Не знаю.

— Доброе утро, — в комнату заглянула Мария с влажными после умывания волосами. — О чем это вы, мальчики?

— Да вот, Аллен своего льва потерял, — Марк дружески пихнул его в бок. — Ты случайно не видала, может, он на кухне сидит?

— Шли бы вы картошку чистить, — посоветовала Мария, отворачиваясь. — А то Роберт ведет беседы с твоей, Аллен, матушкой, Кларе ножик в руки давать нельзя, так что мы с Йосефом там вдвоем надрываемся...

Аллен увидел свою маму в гостиной, как раз когда она спрашивала Роберта, не собирается ли он жениться. Спасая брата от неприятностей, Аллен быстро прыгнул на госпожу Елену Августину сзади и закрыл ей ладонями глаза.

— Конечно, это ты, — отозвалась она мгновенно, разворачивая свое чадо к себе, чтобы на него полюбоваться. Мать и сын не виделись около полугода.

Елена чертами лица очень походила на Аллен, только была куда утонченней и красивее. Волосы у нее были темно-русые, очень длинные и густые, с блестящими нитями седины, и если б не тоненькая сеть ранних морщинок на лице, в нее запросто мог бы влюбиться и двадцатилетний парень.

— Ну, сын, — сказала она, сияя радостной улыбкой, — друзья у тебя очень хорошие, только с пожилыми дамами беседовать им неинтересно. Вся надежда на тебя и на Роберта, наверняка у вас полно новостей. У меня тоже есть чем похвастаться — видел, как моя герань разрослась? А был-то всего один чахленький росточек... И такой красивый плющ мне подарили добрые люди — через годик весь балкон зазеленеет. Надеюсь, вы останетесь до завтра? Речку своим друзьям покажешь...

Через силу, наступая себе на сердце, Аллен покачал головой.

Ни словом не выразив недовольства, его мама повернулась к Роберту и спросила:

— А как твои рыцарские успехи?

— Он — чемпион столицы по владению мечом, — хвастливо отозвался младший брат, гордившийся Робертовскими достижениями так, будто имел к ним какое-нибудь отношение.

— А сам-то ты как, великий воитель? Роберт, скажи, пожалуйста, он весь в синяках оттого, что он хорошо дерется, или оттого, что плохо? Я совсем в таких вопросах не разбираюсь...

До завтрака произошла одна маленькая неприятность — Аллен, возжелавший умыться, ворвался в ванную, забыв, что там сломана задвижка, — и повстречал принимавшую душ Клару, которая, недолго думая, плеснула в него водой. Но на этот раз худое дерево принесло добрый плод — Марк сделал на дверь новую задвижку, притом что старая сломалась еще в незапамятные времена, года два назад. Потом все дружно сидели за завтраком и вели светские разговоры, и Алленская мама смотрела на Клару с тем молчаливым одобрением, которое у родителей всех времен и народов изливается на "подходящую пару" для их детей. Вообще Елена Августина всем очень понравилась — она была из тех немногих людей, от которых в мир постоянно исходит спокойное добро. Это выражалось во всем — в том, как она разговаривала со своим старым беспородным псом Хальком, которого подобрала на улице и выходила; в ее многочисленных горшках с цветами; в манере ровно и нетребовательно общаться с сыном. Она подарила Кларе свою старую куртку-штормовку, едва услышав, что девушка в таковой нуждается, и попыталась отдать Марии для ее сыночка Алленские детские одежки. Мария вежливо отказалась, и Елена ничуть на нее за это не обиделась. Узнав, что Йосеф — священник, она очень обрадовалась и отозвала его к полочке в комнате, где стояло несколько икон и маленькая пластиковая статуя Девы Марии. Там она достала из коробочки купленный ей по случаю серебряный нательный крестик, и попросила Йосефа его освятить — а то когда она еще до церкви доберется... Потом, когда граалеискатели уходили, спеша на свою электричку, она, прощаясь с ними в прихожей, невзначай спросила:

— Аллен, а ты крестик-то носишь?

— А то, — ее сын похлопал себя по груди, — конечно, ношу. Тот, крестильный. Чай, я не сарацин какой-нибудь...

— А я, значит, по-твоему, сарацин? — возмутился Роберт, помогавший Кларе надеть ее невесомый рюкзак. — Тоже мне, великий столп веры нашелся... Вера, она в сердце, знаешь ли, братик!

— Тогда возьми ты, если хочешь, — и Елена протянула племяннику "свежеосвященный" подарок, раскачивающийся на цепочке. — Я его купила по случаю, чтобы подарить кому-нибудь; к тому же на твой прошлый день рожденья мы так и не встретились...

— Спасибо, — тихо и очень серьезно ответил Роберт, застегивая цепочку на шее, и осторожно обнял свою хрупкую тетушку.

— Следи, пожалуйста, за этим самоуверенным типом, — попросила она Роберта, обнимая сына и целуя его в лоб. — Если он упадет с горы в пропасть или пойдет сражаться с десятком разбойников, на кого же я буду ворчать раз в полгода? А пожилым докторшам необходимо иногда поворчать для душевного равновесия, Роберт, это для них как танцы для молодежи...

— Постараюсь следить, — кивнул Роберт, и Аллен с тоскою понял, что намерения у него самые что ни на есть основательные.

— С Богом! — крикнула им вслед от дверей Елена Августина и перекрестила их в спину, благословляя в путь, — и молодой ее голос эхом прозвенел во всех четырех лестничных пролетах старого кирпичного дома.

Глава 5. Тот же день.

Колеса радостно стучали, солнце рисовало на скамьях длинные золотистые полоски. Электричка уносила граалеискателей на запад.

— Слушайте, — сказал жизнерадостный Аллен, наклоняясь к друзьям, — мы же отправляемся в настоящий поход Грааля! Как в песне — "Поход Грааля есть полет..." Помните?

— "А для бескрылых — смерть", — мрачно продолжил Марк.

— Ну... да. Но я же не о том! Помните, — рыцари, отправляясь в Поход, давали обеты? А мы чем хуже?

— Всем, — усмехнулась Мария. Но Аллен, нимало не смущаясь, продолжал:

— Вы помните, какие? Не проливать крови, не прелюбодействовать, и так далее... Наверно, это наш долг. Давайте, ребята, а? Уж коль скоро мы — новое рыцарство...

— Я ни в чем клясться не собираюсь, — предупредил Роберт, предусмотрительно отодвигаясь к окну. Друзей было как раз шесть, и занимали они ровно две скамейки в электричке — друг напротив друга.

— Тебя никто и не просит, ты тут вообще просто так, — отмахнулся его младший брат. — Но вы, ребята, меня понимаете! Давайте дадим обеты праведности, чтобы все было как в Древние Века?

— Давай, — загорелась Клара. Темные глаза ее сияли, волосы на солнце отливали серебром. Удивительные у нее были волосы — такие темные в тени и так ярко бликующие на свету.

— Ну, что они там обещали? — вспоминал Аллен, как никогда жалея, что с ним нет книжки "Преданий". — Во-первых, не проливать крови...

— А ты что, собирался? — восхитился Марк. — Кроме того, зарекаться вредно: а что, если славный рыцарь Персиваль разобьет себе нос? Гори потом в аду за неразумные обеты...

— М-марк, — зверским голосом сказал Аллен, явно собираясь кого-то убить. — Не смей меня ТАК НАЗЫВАТЬ!!! Никогда!!!

— Ну, успокойся, — Мария обняла его за плечи. — А ты бы лучше не дразнил его. Как пятилетние, в самом деле... Понятно же, что речь идет не о своей крови, а о чужой. По большому счету, кровь даже и можно проливать, если уж деваться некуда, главное — не убивать.

— Слышал, Аллен? Нельзя убивать, — пояснил Марк, для которого заткнуться иногда было делом невыносимой сложности. — Так что, если ты меня хотел бескровно придушить за "Персиваля", это тоже запрещается...

— Ну пожалуйста, помолчи, — досадливо прервала его излияния Клара. — Он по делу говорит. Я тоже считаю, что обеты в походе — это правильно. Что там еще, Аллен?

— Думаю, что не лгать, — высказался поощренный поддержкой "славный рыцарь". Его до сих пор глодало раскаяние: в Дольске ему пришлось выдать матери изрядную порцию вранья относительно цели и способа их путешествия. Замечательная и всепонимающая Елена Августина в некоторых вопросах все же оставалась настоящей провинциальной матушкой; например, она считала, что путешествовать на перекладных электричках опасно и ненадежно. Также она всегда пребывала в заблуждении относительно материального положения собственного сына. ("Она только зря расстроится, а помочь все равно не сможет", — обосновывал Аллен такое положение вещей).

— Да, не лгать, — внезапно загорелась Мария, вспомнив, очевидно, какие-то свои недавние неприятности. — Если уж не можешь сказать правды, так и говори: "Я не могу ответить по такой-то причине". Вот этого нам всем очень не хватает...

— И еще они постились, — вспомнил Аллен. — Некоторые — даже очень строго. Сэр Борс, например, дал обет не вкушать ничего, кроме хлеба и воды, и не спать в постели, пока длится Поход.

— Ну, в постели мы спать и так не собирались — разве что спальники считать за таковую, — вмешалась Мария. — А вот насчет хлеба и воды я решительно протестую. Во-первых, это очень вредно, особенно при активном образе жизни, когда приходится много и подолгу ходить. Во-вторых, у некоторых из нас — точно я знаю про себя и Аллена — желудки не луженые, как у непрошибаемого Борса, а напротив, больные. А Кларе так просто необходимо правильно и хорошо питаться, горячее есть, если мы не хотим ее нести на носилках впереди войска.

— Кроме того, у нас половина припасов — мясные консервы, — ввернул Роберт, который вообще-то в обсуждении не участвовал и с непроницаемым выражением лица смотрел в окно. — Что мы, зря деньги тратили? Я один столько тушенки не съем...

— Значит, не будем поститься, — подытожил Аллен. — Ну разве что в среду и в пятницу, если получится, — добавил он, покосившись на Йосефа, сидевшего напротив него, на краю скамьи, и улыбавшегося — непонятно, с одобрением или насмешливо. — Вместо поста можно дать обет хранить целомудрие, — неожиданно вспомнил он еще один аспект рыцарской аскезы.

— Ничего себе! — возликовал Марк, аж подпрыгивая на своем месте от восторга. — А я-то думал, на Стеклянных островах мы с тобой сразу закатимся в бордель... Аллен, дорогой, объясни — у нас что, есть возможность целомудрие не хранить? Как ты спланировал наш поход, в таком случае?

Сидевший между Марией и братом Аллен завертелся от смущения, раздумывая, будет ли прилично и рыцарственно дать другу в нос. Спасла его, конечно же, Клара:

— Марк, хотела бы я знать, есть ли в мире хоть что-нибудь настолько серьезное, чтоб не вызвать у тебя младенческого восторга? Значит, на чем мы остановились, Аллен? Получается как раз три обета, так?

— Три. Непролитие крови, правдивость, целомудрие. Ну что, будем клясться?..

— Я не собираюсь, — подал голос Роберт. — Кроме того, мне сдается, что это все как-то очень неправильно. Впрочем, это ваше дело, но по-моему, чем меньше клятв, тем лучше. Но я, опять-таки, не вмешиваюсь, братик, не надо сверлить меня взглядом.

— Вот и не вмешивайся, раз ты такой... — Алленн хотел сказать "скучный", но вдруг увидел сцену со стороны — детишки придумали новую забаву, а взрослый скучный дядька им все чуть не испортил — и оставил этот эпитет при себе.

— Йосеф, а ты что думаешь? — спросила Мария, трогая священника за рукав. Он со своим обычным мягким выражением лица "не-хочу-вас-обидеть-но..." пожал плечами:

— Знаете, я думаю, христианину вообще не следует давать клятв. Кроме одной, которая дается при Крещении — служить Господу всеми своими делами. Кроме того, это все — целомудрие, чистота, правдолюбие — это же заповеди, которые и так, безо всяких обетов, нужно всегда исполнять... Вы, конечно, делайте как хотите, может быть, для вас это правильно. Только есть такой закон мира — слова призывают события. Едва поклянешься чего-нибудь не делать, тут же жди искушения, да еще такого сильного, что можно сломаться...

— Ну мы и не будем клясться, — глаза Клары горели воодушевлением от новой идеи. — Просто дадим обеты, что будем очень стараться так поступать. Вернее, не поступать. — Она протянула руку, и Аллен взял ее холодные полупрозрачные пальцы. На руку Аллена положила ладонь Мария, и после минутного колебания к общему рукопожатию неожиданно присоединился Марк.

— Обещаем Тебе, Господи, что пока длится поход за Твоей Чашей, мы приложим все свои силы и старания к тому, чтобы...

— Хранить целомудрие, не проливать крови и говорить только правду, — поддержали Аллена голоса его друзей. — Роберт, разбей пожатие, пожалуйста!

— Я в этом деле не участвую, — и рыцарь демонстративно отвернулся к окну. Происходящее ему все больше и больше не нравилось.

— Давайте я разобью, — и Йосеф, слегка размахнувшись, мягко разрубил ладонью их сцепленные руки. — Ну вот, дело сделано, дай Бог, чтоб ко благу.

— Это уж вряд ли, — пробурчал Роберт, подозрительно вглядываясь в конец залитого солнцем прохладного вагона. — Кажется, к нам идет контролер. Ну, господа поклявшиеся, готовьтесь — сейчас врать придется.

Садясь в электричку, граалеискатели в очередной раз пересчитали свои деньги — и поняли, что денег у них мало. Особенно если учитывать, что переход через "сухую" границу без приглашения "с той стороны" в нынешние неспокойные времена стоил больше ста марок на человека. Никаких приглашений у шестерых друзей, конечно же, не было, а давнее предложение Марка их нарисовать не внушило доверия никому. ("Весь месяц будем искать Грааль в пограничной тюрьме для мелких нарушителей", — высказалась Мария). А предстояла ведь еще и граница водная, которую без билетов на теплоход преодолеть никак невозможно... Не говоря уж о том, что в дороге нужно еще и питаться, и запасаться провизией было решено в "перевалочных пунктах" по пути, что позволяло путешественникам не тащить с собой тяжеленные запасы на месяц вперед. Таким образом, "свободных" денег у граалеискателей оказалось всего ничего. Единственным приемлемым способом экономии было не покупать билетов на многочисленные электрички, положась на удачу и отсутствие особенно злых контролеров.

— Высадят — значит, выйдем, на следующей доедем, — убеждал друзей Аллен, которому такой способ передвижения был не впервой. В своей родимой дольской электричке за все время самостоятельной жизни ему приходилось платить не больше пяти раз, и то в основном когда он ездил с матушкой или Робертом. — От контролеров всегда можно откупиться — соврать ему чего-нибудь, сунуть горсть медяков... Сердце у него не железное, может, и отстанет. Тем более нас будет много, шестерых в одиночку не высадишь, придется ему смириться с неизбежным...

Контролер — высокий парень лет двадцати — медленно шел по вагону, прокалывая билеты специальными щипчиками, и у Аллена по спине пробежал неприятный холодок. Йосеф оказался прав, обет не лгать уже начал приносить малоприятные плоды. Будь Аллен один, он бы вскочил и удрал в другой вагон, а на какой-нибудь остановке, выскочив, забежал бы контролеру "с тыла" — в уже проверенную тем часть поезда. Но незаметно проделать такое вшестером не представлялось возможным, оставалось рассчитывать на удачу и на весьма сомнительное личное обаяние. Может, попросить говорить Клару? Она девушка все-таки... Но, взглянув на Клару, спрятавшуюся за Марковскими широкими плечами, Аллен прочел в ее глазах полную растерянность, даже нечто вроде ужаса, и явственно понял, что от нее сейчас толку не будет.

— Ваши билеты, — дружелюбно произнес контролер, протягивая руку. На кисти у него болтались не очень чистые нитяные браслетики, какими украшала себя "неформальная" молодежь.

— Нету у нас, — с тяжким вздохом признался за всех Аллен. Он кожей чувствовал не по-хорошему радостный взгляд Роберта и злился.

— Ну, тогда платите штраф, — весело предложил парень, доставая из маленького портфельчика книжку квитанций.

— Мы... ох, мы не можем платить штраф. Давайте мы лучше выйдем, — Аллен ненавидел себя за вздор, который ему приходилось нести, и чувствовал, что некоторые из его друзей вполне разделяют это чувство.

— Денег, что ли, нет? — понимающе спросил служитель порядка, проявляя редкую для представителя его профессии лояльность. Аллен взглянул ему в лицо, в зеленовато-карие, как у самого Аллена, глаза — и отчетливо понял, что их компания контролеру нравится, и нужно только сказать — "Да, нет денег", чтобы тот махнул на них рукой и пошел дальше, а они остались тут сидеть в покое до самого Кроссинга...

Но тут некое движение со стороны Клары привлекло его внимание, он встретился с ней взглядом, помялся еще пару секунд — и обреченно ответил:

— Есть у нас деньги. Просто они нам для другого нужны.

— Для чего это? — поднял брови тот, заинтересованно присаживаясь на соседнюю скамейку.

— Ну, понимаете, у нас впереди долгое путешествие, — принялись наперебой объяснять Мария и Клара. — Там нужно границу переходить... Даже дважды... И еда, опять же, понимаете...

— А куда вы собрались-то? Я сразу заметил, что вы какие-то особенные... У вас что, какое-нибудь приключение?

Граалеискатели быстро переглянулись. Марк пожал плечами, Йосеф подвигал бровями, Мария чуть заметно покачала головой.

— Понимаете, мы... не можем вам сказать. Это тайна.

Парень быстро встал, обида легкой тенью пробежала по его лицу.

— Ну, извините, раз все так... Некоторые, и правда, считают, что контролеры — это не люди, а некие злодеи, вроде мытарей. Да не буду я вас высаживать, очень мне это нужно... Езжайте куда хотите.

Он двинулся прочь по проходу. Йосеф требовательно посмотрел на Клару, та отчаянно замигала Аллену.

— Ребята, может... А почему бы нет? Мы же сначала думали, что эта весть — она для всех...

— Я и сейчас так думаю, — неожиданно резко высказался Йосеф. — Весть — для любого, кто сможет ее услышать. Верните его, пока не поздно.

— Эй, как вас там... Контролер! — крикнула Клара, приподнимаясь с места. Несколько деревенского вида пассажиров удивленно оглянулись на ее крик. — Идите сюда!.. Ну... пожалуйста!

Юноша в потрепанной зеленой рубашке с красной контролерской повязкой на рукаве уже приоткрыл дверь, чтобы выйти из вагона; он удивленно развернулся и посмотрел в их сторону, а потом медленно, словно бы сомневаясь, пошел обратно.

— Нет, здесь вы не пройдете, — новый знакомец так низко наклонился над картой, что его длинные коричневые волосы касались Халльгерских гор. — Это болото за последние несколько лет расползлось чуть ли не вдвое, а карта у вас — девяносто девятого... Кроме того, вот тут вовсе не зеленый лес, а военная база. Решетки, стены, собаки... — он зябко поежился.

— Откуда ты знаешь? — подозрительно спросил Марк. Ему, единственному изо всех, этот парень не внушал доверия. Аллену с Кларой он, напротив, нравился все сильней — после десятиминутного разговора им казалось, что они с ним знакомы лет пять.

— Да я тут ходил, было дело, — нимало не обидевшись, ответил юный контролер. — Вообще очень люблю путешествовать — у меня даже прозвище такое: Странник.

— Откуда? — улыбнулась Мария, посматривающая на него с явным дружелюбием.

— Вы удивитесь — но из начальной школы.. Мы писали сочинение на тему "Кем я хочу стать". Мое начиналось так: "Я хочу стать странником, чтобы странствовать разные странствия по странным и прекрасным местам". Знаете, эту фразу потом полшколы цитировало, и учителя, и ребята. При виде меня каждый открывал рот и выдавал: "Хочу стать странником"... Так оно ко мне и прилепилось, до сих пор держится.

— А как нам с этим-то быть? — Роберт кивнул на карту. — Может, другой маршрут нарисуем?..

— Да пожалуйста! На этой военной базе меня чуть овчарки не съели, я больше туда ни ногой... Меня, понимаете ли, тоже прекрасный зеленый лес привлек, хотелось его изучить. Но вот здесь, в обход базы, есть шоссе. Крюк изрядный, зато ходит рейсовый автобус до села Дубки. А отсюда — сами видите — даже удобнее получается...

— Спасибо, — Роберт хотел сделать на карте пометку, но Странник его остановил:

— Зачем? Если я с вами пойду, эта карта вообще не понадобится. Места тутошние я знаю, а дальше пойдем по моей карте, она несколько новее...

— А ты пойдешь с нами? — ненатурально удивился Марк и получил в ответ ясный карий взгляд:

— Если вы того хотите. Я воспринял ваш рассказ как... нет, не как приглашение, а нечто вроде Зова. Как будто у меня в голове протрубила труба, и голос сказал: "Вот туда-то тебе и было надо!" Но если я ошибся в ваших намерениях, то... извините. Я вам покажу по карте, как лучше пройти.

— Лучше бы тебе пойти с нами, я был бы рад, — неожиданно изрек молчун Йосеф, и все оглянулись на него, ожидая продолжения речи, но продолжения не последовало. Йосеф смущенно улыбнулся, всем своим видом показывая, что не собирается решать за всех.

— Да и я тоже, — поддержала его Клара, глядя почему-то на Аллена. Тот поспешно, но вполне искренне присоединил свой голос к нестройному хору, упрашивающему Странника составить им компанию. Странник Аллену действительно нравился — он был какой-то легкий и очень свой, будто именно его в компании и не хватало. Правда, молчащий Марк, кажется, придерживался другого мнения.

— Ладно, — просто ответил Странник, вставая. — Тогда я сейчас забегу домой, быстро соберусь и предупрежу родных.

— А как они на это посмотрят? — озаботилась Мария.

— Кто, родные? Да совершенно нормально: я иногда так исчезаю на месяц или больше, оставив записочку, что пошел странствовать. Родители привыкли. У них кроме меня еще два сына и дочка, так что там и без меня забот хватает. Вот с работой, правда, будут неприятности... Ну, да это чепуха. Видно, не судьба мне быть контролером.

— Как тебя вообще в контролеры занесло? — спросил Аллен, которому с каждой минутой Странник нравился все больше.

— Да случайно... Очень нужны были деньги на летние странствия, я к морю хотел поехать. А у нас в деревне летом только два вида вакансий: на почте по письмам штемпелем стучать или на железной дороге людей обирать... Я и выбрал второе — хоть и железная, а все-таки дорога. На почте в четырех стенах меня бы за два дня моль насмерть заела... — Странник так искренне улыбнулся, что Клара не выдержала и улыбнулась ему в ответ.

— О! — внезапно подпрыгнул он, когда поезд начал замедлять ход: — Да это никак моя станция! Ну, я побежал. Ждите меня на вокзале в Кроссинге, я постараюсь быстро.

Странник в три прыжка добрался до двери, Мария только и успела воззвать ему вслед:

— Стой! Ты даже не сказал, как тебя зовут!

Ответ пришел уже снаружи; Странник, наклонившись к открытому окну электрички, крикнул: — Гай! Гай Ксаверий! Без меня не уезжайте!.. — поезд тронулся, ветер откинул нечесаные волосы Гая, и вскоре его длинная фигура с красной повязкой на рукаве стремительно улетела назад вместе с залитой солнцем платформой. Будто и не было никакого Странника.

— Болтун, — вынес Марк свой вердикт. — Он нас, наверно, где-нибудь здорово подведет.

— Вот и неправда, он очень славный юноша, — возмутилась Клара.

— Ты на себя сперва посмотри, а потом других болтунами обзывай, — поддержала ее Мария, не упускавшая случая прищемить Марку хвост.

— Мне тоже Гай понравился, — добил Аллен уже поверженного наземь товарища.

— Нет, правда, — примирительно заговорил Роберт, кладя Марку руку на плечо, — нельзя же так быстро выносить суждение о человеке! Мы еще посмотрим, что он за друг; одно понятно уже сейчас — он знает дорогу. Что бы мы без него делали? Вязли бы в болоте или объяснялись с часовыми на этой несчастной базе! А если мы в дороге не сойдемся характерами, всегда можно будет расстаться, он человек самостоятельный...

— Бездельник он самостоятельный.

— Ма-арк! Кто бы говорил! Кто полгода лежит на кровати и пьет с "боевыми товарищами" вместо работы?

— Ребята, ребята, прекратите... Вам только поссориться не хватало...

— Да, мэм, хорошо, мэм. Куда уж такому виллану, как я, пререкаться с наш отшень благородный рыцарь... Только, помяните мое слово, все равно я этому Гаю не стал бы пока доверять.

На вокзале в городишке Кроссинг друзья провели уже четыре часа. За это время они успели перекусить гадкими вокзальными бутербродами, полюбоваться на закат над крышами домов и выпить четыре бутылки газировки. Клара под бдительным присмотром Марии приняла свои ежевечерние таблетки из трех разных пузырьков и еще какую-то гадость вроде сиропа — из бутылочки. Теперь в грязноватом зале ожидания она читала Йосефову Библию и периодически огорошивала друзей внезапными цитатами; Мария мелкими стежками шила в углу нечто и никому не показывала; они с Кларой успели отлучиться в местный хозяйственный магазинчик и приобрести там что-то очень нужное. Йосеф, нацепив на нос очки — он был слегка близорук — читал кроссингскую газету и недоуменно качал над ней головой. Роберт притворялся, что изучает карту, но на самом деле, кажется, дремал. Аллен столь же усердно притворялся, что пишет стихи, а на самом деле сидел и волновался. Этому немало способствовал Марк, мерявший пустой зал шагами; на лице его застыло выражение "А я вам что говорил?"

— Прекрасный город, — застывая напротив окна, высказался он. — Возможно, мы проведем здесь остаток жизни.

— Ну, Марк, не капризничай, — дружелюбно сказал Роберт, просыпаясь. — Сказал же человек, что приедет. Мало ли что его могло задержать. Вот если до утра не появится — тогда уедем без него.

"Ненавижу спать сидя", — подумал Аллен, но вслух не сказал.

— Да онемеют уста лживые, которые против праведника говорят злое с гордостию и презрением, — внезапно зачитала Клара. Все вздрогнули.

— О Господи, что это?

— Тридцатый псалом, — дернула плечом девушка и вновь погрузилась в чтение.

— На третий путь прибывает электропоезд до станции Чудь, — внес свою лепту в разговор динамик вокзального радио. — Паф-фтаряю...

В этот-то момент и появился Гай Ксаверий. За спиной у него болтался средних размеров рюкзак, а сам он имел вид немногим более всклокоченный, чем в момент их первой встречи. На голове его красовалась потрепанная замшевая шляпа, из-под шляпы свисали длинные волосы.

— Привет всем! Бежим скорее, это наша электричка!

Все повскакали и принялись кое-как рассовывать пожитки по рюкзакам. Йосеф в спешке уронил очки, Мария запуталась в своих нитках и иголках. Несмотря на нелепость ситуации, Аллен вдруг понял, как сильно он рад, что Странник все-таки объявился.

В последний момент вскочив в чудскую электричку и отдышавшись, друзья принялись расспрашивать Гая, что, собственно говоря, происходит.

— Да ничего особенного. Четыре часа мы едем до Чуди, это деревня такая, потом встаем в лесу недалеко от жилья и спим до утра.

— То есть как? Ночью идти придется? — осведомился Марк.

— Пустяки, пара километров. Да и темно не будет, сегодня полнолуние, и небо чистое...

Аллен внутренне застонал. Кажется, они попались в руки тирану.

— Я взял тент, могу спать без палатки, — сообщил Гай. — А сейчас, пока погода хорошая, можно и у костра...

— Да нет нужды, в палатках место есть, — отозвалась Мария. — Только знаешь что, у Клары слабое здоровье. Ей по ночам нужно спать, и вообще нельзя переутомляться.

— Пустяки, я себя прекрасно чувствую, — запротестовала девушка. Романтика ночного леса влекла к себе ее сердце, только синеватые круги под глазами говорили о другом. — Ты лучше скажи, где ты пропадал столько времени?

— Ну, так... везде понемногу. С работы пришлось увольняться, потом, опять же, сборы... А перед самым уходом меня поймал отец и заставил забор красить — решили родичи, как видно, извлечь из меня какую-нибудь пользу, пока я на месяц не запропастился. А после забора мыться заново пришлось... Я же приехал, а это главное, правда? Вот смотрите лучше, что я принес.

И Гай извлек из кармана ветровки сложенную вчетверо карту. Эпитет "несколько новее" к ней подходил как нельзя хуже — она была потрепаная, с разводами от пролитой воды, и вообще имела вид весьма антикварный. Хозяин с гордостью развернул свое сокровище, подклеенное по сгибам липкой лентой, и разложил у себя на коленях.

— Я вспомнил вещь, которая может нам очень пригодиться. Это насчет границы, там ведь нужно много платить? Так вот, я знаю, как пересечь ее бесплатно. Правда, не на поезде, а так, своим ходом.

Шесть голов заинтересованно склонились, следя за Гаевским пальцем, скользящим по потертой бумаге.

— Вот, видите — это железная дорога. Вот здесь начинаются горы. А это — пограничный город Файт, где поезд долго стоит, по нему ходят таможенники и собирают с пассажиров дань. А если взять билет до Файта, вы там просто выходите, и никто вас не грабит. Но штука в том, что Файт расположен по обе стороны границы, в данном случае — по обе стороны гор. Второй город после раскола Республики обозвали Монт-Файт, то бишь Горный, чтоб его с первым не путали. Ужасно глупо, они же оба одинаково горные. Но жителям, им все равно, где граница, у них по другую сторону гор друзья и родственники. Вот они и ходят туда-сюда — уже лет двадцать как ходят. Мы, я думаю, можем их путем воспользоваться. Один мой приятель так границу переходил — его местные запросто провели, два часа — и никакого разорения.

— А что за дорога? — проникся интересом Роберт. — Через горы, что ли? Пожалуй, нам это подойдет...

— Через горы, только понизу, — кивнул Странник. Сердце Марии нехорошо екнуло.

— То есть как это — понизу?

— Через сквозную цепь пещер. Там общая для обоих Файтов система канализации.

— Нет, нет и нет, — решительно сказала Мария.

— Да вы не думайте, там совершенно чисто и даже красиво. Только проложены такие толстые трубы. Я сам там не был, но знаю, как такие места выглядят...

— Нет, нет и нет, — еще раз повторила побледневшая женщина. — Под землю я не полезу. Ни за что на свете.

После четырехчасовых уговоров, возглавляемых проникновенным Робертом, Марию удалось уломать. Она обещала изо всех сил преодолевать свою жуткую клаустрофобию и даже не визжать очень громко, когда на нее свалится "какая-нибудь пещерная гадость" ("Потолок, что ли?" — изумился простодушный Гай.) По мнению Марии, никакое благое создание не могло жить под землей, где нет света солнышка. Пещеры, по ее представлению, были прибежищем забытых Богом инфернальных тварей, к каковым причислялись летучие мыши, черви и полумифические "гигантские крысы".

— Нет там никаких летучих мышей, — утешил ее Гай. — Разве что обыкновенные...

Марк, любивший пещеры, попытался реабилитировать в ее глазах "прекрасные подземные чертоги, напоминающие о катакомбном христианстве", но все его вдохновение не принесло плода.

— Предпочитаю сразу в Колизей, ко львам, — отрезала Мария. На немыслимые жертвы она согласилась на определенных условиях: чтобы ей не пришлось идти ни первой, ни последней, чтобы ее кто-нибудь всю дорогу держал за руку, и, наконец, чтобы в другую руку ей дали нести зажженный фонарик. Все это ей, конечно же, немедленно обещали.

На станцию Чудь электричка прибыла около полуночи. Граалеискатели, щурясь в темноту, выгрузились на холодную платформу без единого фонаря. В небесах пылала необыкновенно яркая полная луна, и черные лунные тени деревьев ложились под ноги, когда друзья вслед за Гаем спустились на мокрую от росы тропинку и зашагали к лесу.

3 июня, понедельник.

Как ни странно, переночевали они превосходно. Когда Аллен утром выполз из палатки, которую делил с Марией и Кларой, он поразился красоте места, выбранного Гаем для ночлега. Песчаный берег мягко спускался к воде, сосны сияли в утренних лучах. Аллен с детства любил именно сосновые леса, да и речка была изумительная — медленная, сверкающая, с коричневатой торфяной водой. В ней хотелось тут же искупаться, и Аллен решил непременно сделать это как можно скорее. Раньше всех проснулся Гай, отказавшийся лезть в палатку; теперь он возился у весело горящего костра, подкидывая хворост. Клара сидела рядом, завороженно наблюдая за процессом. Над огнем уже что-то кипело в большом котелке. Кажется, Аллен пробудился как раз вовремя.

— Доброе утро, — сказал Гай, улыбаясь так замечательно, что Аллен сразу же позабыл все претензии, которые вчера твердо намеревался ему высказать. Речи эти в основном касались обычая в темноте заставлять своего ближнего рубить колышки для палатки. Но вместо обличения из уст Аллена вырвалось только "Доброе утро!" В такой прекрасный день разве можно быть чем-нибудь недовольным, если тебе восемнадцать лет и ты со своими друзьями отправился в Поход Грааля?

Из леса появился Марк. На плече он нес огромное бревно, напоминая Мартина-богатыря из народных сказок. За ним следовали Роберт с Йосефом и тащили точно такое же бревно, но вдвоем. Они вызывали ассоциации с картинкой из учебника "третий Президент на строительстве республиканской больницы". Йосеф слегка хромал.

Бревна были брошены у костра, на одно из них сразу же уселась Мария. Она только что умывалась, волосы ее еще блестели от воды.

— Ты что, ногу натер? — от ее бдительного ока не укрылась Йосефова хромота. — Иди-ка, я пластырем заклею. Что ж ты раньше-то не сказал, вон Клару я еще вчера лечила...

— Да пустяки, — Йосеф махнул рукой, но Мария не отставала, и он, сдавшись, закатал штанину. Мария так и ахнула: на щиколотке красовалась вздувшаяся опухоль сильного растяжения.

— Ничего себе! Где это ты так?! И что ж ты молчал?!

— Да ночью где-то, в темноте... Запнулся обо что-то по дороге... Что ж тут говорить, я думал, само пройдет...

Обругав неудачливого друга последними словами, Мария прощупала его ногу, проверяя, нет ли вывиха; вывиха, к счастью, не было. Плотно замотав больную щиколотку эластичным бинтом, так что ноги у Йосефа теперь заметно различались по толщине, Мария под страхом смерти запретила ему носить бревна и вообще ходить без крайней нужды. Хорошо бы было ему пару дней совсем не ходить, но, увы, такой возможности в ближайший месяц не предполагалось. Просьбы беречь ногу и блюсти ее хотя бы в относительном покое увенчались тем, что Роберт срубил в лесу крепкий посох и вручил его Йосефу.

За завтраком всех удивила Клара: в качестве посуды она извлекла из рюкзака фарфоровую тарелку и чашку с золотой каемочкой. Чашка и тарелка были всеми дружно осмеяны, и Роберт пообещал девушке купить ей при первой возможности что-нибудь более соответствующее обстановке. Йосеф перед едой тихонько сказал короткую молитву, чем несказанно смутил заметившего это Аллена, у которого взыграло чувство собственного несовершенства. Марк поразил Клару своей безразмерной алюминиевой кружкой, которую он почему-то называл "сироткой" ("Ну, понимаете, сиротская кружечка. В нее подаяния можно просить или глоточек молочка у добрых селянок...") Половина котелка чая ушла в бездонную "сиротку", но при этом никто не остался обиженным, и теперь Аллен, развалясь на травке, обрел склонность к мирным беседам.

— Слушай, Йосеф, а как ты стал священником? Мне всегда было интересно, отчего с людьми случаются такие вещи. Должен, наверное, быть какой-то конкретный день, в который ты понял свое... призвание? Призвание ко священству, оно к людям не просто так приходит, правда?

— Это слишком долгая история, — отвечал Йосеф, задумчиво глядя в небо, где бежали быстрые перистые облака. — Лучше как-нибудь потом, если получится. Да и вообще... я не очень люблю о себе рассказывать. Хотите, лучше расскажу, как святой Франциск был призван? Мы с Кларой можем вдвоем, кто лучше помнит...

— Нам бы пойти не мешало, — ненавязчиво заметил Роберт, поглядывая на часы на запястье. — Здесь, конечно, очень здорово, но мы, помнится, на Стеклянные Острова собирались.

— Идти так идти, — моментально согласился священник и начал медленно вставать, опираясь на посох. — Что-то я стал старенький, да и растолстел. Правда, только одной ногой почему-то...

— Если ты вздумаешь мыть котел, инвалид несчастный, я тебя убью, — предупредила Мария, угадывая его намерения. — Даже обет мне не помешает... — но под серьезным и грустным взглядом Роберта она осеклась и нагнулась собрать посуду.

Глава 6. 8 июня, суббота

Городок Файт городом мог называться с большой натяжкой. Подобным громким титулом он был обязан скорее всего своему пограничному положению. Название его, переводившееся как "Вера", очень порадовало Клару. Но оно, к сожалению, не означало, что затерянный в горах городок является прочным столпом Церкви.

— Была такая женщина еще до Реформации — Файт Мария Филиппа Теодора, — рассказывал Роберт, пока граалеискатели коротали последние часы в дорогом фирменном поезде. — Когда случились религиозные войны, — ну, то, что в учебниках именуется "Великая горская Смута", — эта самая Файт возглавила оборону города и смогла продержаться до прихода императорских войск. За это сам полководец, между прочим, великий Габриэль Антоний гентский, лично посвятил ее в рыцари. Там в городе должен стоять памятник в честь дэйм Файт — бронзовая леди на коне. Его лет сто назад отлили в столице и сюда доставили по частям, очень уж он был огромный. А в честь героини детей до сих пор крестят... Ее же канонизировали, как защитницу веры, — добавил он, спохватившись и оглядываясь на священника.

— Мою матушку так звали, — неожиданно сказал Йосеф. Аллен удивленно воззрился на него: в кои-то веки этот человек рассказывает что-то о себе! Всю неделю до сих пор он отмалчивался в ответ на любые расспросы о своей семье, призвании, происхождении — да о чем угодно! При том что истории про святых или про своих друзей и знакомых он рассказывал весьма охотно.

— А кто она была, твоя мама? — тут же спросил Аллен в надежде, что с Йосефом случился приступ откровенности; но священник только покачал головой.

— Я, признаться, толком не могу сказать. Так получилось, что меня воспитала тетушка, и о матери я достоверно знаю только ее имя — Файт Кристиана, Вера Христианская. Ну, неважно; Роберт, что там еще про этот город?..

Файт, представший перед путешественниками в пелене моросящего утреннего дождя, не внушил им особого восхищения. Из архитектурных шедевров в нем выделялась тюрьма — весьма старинного вида, окруженная внушительной серой стеной. Также друзья полюбовались на единственный в городе книжный магазин, где в витрине были почему-то выставлены расписные хлебницы, и на похоронное бюро, объединенное под одной крышей с загсом. Действующей церкви в Файте, как ни странно, не нашлось. По словам Гая, церковь находилась по другую сторону гор; "Правда, веротерпимость там у них на высоте — на той же улице стоит мусульманская молельня", — сообщил он. "Ну, это скорее для Роберта — он же у нас сарацин", — съязвил Аллен и не успел увернуться от братского подзатыльника.

Памятник даме Файт им увидеть не пришлось — слишком хотелось где-нибудь поскорее поставить лагерь. Заплатив две марки обладателю крытого грузовика, друзья выехали за пределы города и отошли от шоссе в маленький лес на седловине высокой горы. Грузовик был ужасен, он ревел и подпрыгивал на поворотах, и Кларе едва не сделалось в нем плохо от тряски. Марку же с Алленом этот аттракцион, напротив, понравился. Правда, Марк сказал, что такие грузовики прибавляют людям благочестия — на каждом повороте, бывает, так и тянет молиться...

К полудню дождь прекратился, но небо оставалось серым и бессолнечным. Оставив женщин и все еще увечного Йосефа "на хозяйстве", небольшая делегация отправилась в город — во-первых, пополнять запасы продуктов, а во-вторых — и это было куда важнее — общаться с местным населением, чтобы узнать правильный путь по ту сторону гор. Идти сначала собрались Гай как самый знающий в компании и Роберт как обладатель самой респектабельной внешности. Предполагалось, что Гай будет общаться с людьми, а Роберт — стоять у него за плечом и "внушать своим видом доверие". Но потом Аллен тоже увязался с ними — приготовление обеда его не привлекало, кроме того, он хотел посмотреть город. В частности, его интересовала бронзовая героиня на коне. Марк остался в лагере в качестве охраны.

Центральная городская площадь представляла собой небольшой асфальтовый круг, в центре которого высился монумент. Бронзовая женщина с развевающимися волосами, в длинном платье, облаком покрывающем спину коня, держала в руке воздетый меч. В какой-то момент Аллену показалось, что она лицом очень похожа на Клару, хотя он предпочел об этом промолчать. Но...

— Надо же, дэйм Файт на Клару похожа, — изумился у него за спиной непредвзятый Гай, и добавил неромантично: — Не верю, что она в таких юбках и сражалась. Хотя, возможно, это был способ шокировать противника?..

Но Аллену, несмотря на неисторичные юбки, женщина-рыцарь очень понравилась.

Первым представителем местного населения, с которым Гай решил пообщаться, стал продавец в магазине, где они покупали еду. Это был внушительный усатый дядька, который, судя по манере держаться, знал все обо всем. Но на очень вежливый вопрос, где бы тут можно перейти границу, он отреагировал совершенно неадекватно. Посмотрев на друзей как на сумасшедших, он молча развернулся и ушел куда-то в подсобные глубины. Прождав его минут десять, они наконец поверили, что он пошел вовсе не за картой подземного хода, и сочли должным покинуть магазин.

— Чего это он? — недоумевал Гай. — Вроде не глухонемой, о тушенке по крайней мере разговаривал. Видели, как он на меня воззрился? Как будто я ему предложил голышом на столе станцевать... Может, ему столичный акцент не нравится?

— Может, он просто не местный? — предположил Роберт, умолчав о том, что у "деревенщины" Гая столичного акцента нет и быть не может. — Давайте вон бабушку спросим, она-то точно здесь всю жизнь живет.

Трое друзей устремились к старушке, потихоньку переходившей улицу. Судя по типу лица, в ней явно текла горская кровь, так что нигде кроме Файта она родиться не могла.

— Добрый день, матушка! — вежливо начал Гай, и старушка ласково улыбнулась в ответ. "Ну, все в порядке", — успокоился было Аллен, но не тут-то было. Едва услышав про пещерный путь, бабушка так экспрессивно замахала руками и затрясла головой, что поднялся даже небольшой ветер.

— И-и, нет, ребятки! И-и, это не дело. Не ходют там больше, нехорошее это место. И-ии, и не думайте даже.

— Но почему? — отчаянно допытывался Гай, — чем оно нехорошее-то?

Но от бабушки больше ничего не удалось добиться. Отмахиваясь обеими руками, она без конца повторяла свое "И-и, нет, даже и не думайте", пока наконец эскорт из троих недоумевающих друзей не проводил ее до дверей магазина — того самого, из которого они недавно вышли. Там они и расстались со старушкой, и пошли по пустой узенькой улице, размышляя, что же им делать дальше.

Гай от смущения вдруг сделался очень болтлив. Он без конца убеждал товарищей, что его информация не могла не быть правильной. Это рассказал ну очень надежный друг, который ну совсем недавно, года четыре назад, своими собственными ногами... — и так далее, и тому подобное. Просто бабушка попалась какая-то сумасшедшая, а на самом деле все отлично, вот увидите...

— Ну, давай найдем кого-нибудь не сумасшедшего, — предложил Роберт, шагавший с каменным лицом. — Или сегодня все нормальные люди по домам сидят? Может такое быть?

Аллену было больно за Гая — он очень хорошо представлял, что тот сейчас чувствует. Кроме того, оставленный в лагере Марк его уж точно доведет до самоубийства, если окажется, что гаевская идея себя не оправдала. Грела душу только мысль о большой бутылке местного молодого вина, которую Аллен тайно от спутников только что приобрел в магазине. Он хотел устроить друзьям сюрприз: вот все обрадуются, оно, должно быть, очень вкусное...

Компания местной молодежи стояла под сенью кипарисов. У них при себе имелся хрипло поющий магнитофон и несколько бутылок пива, и вообще молодежь, кажется, предавалась по мере сил культурному отдыху. Аллен заметил их первым и указал остальным:

— Может, у ребят спросим? На вид они не особенно безумные, а если с ними разговаривать вежливо, они могут даже и ответить...

Гай поспешил к ним, увидев лучик новой надежды; два брата остановились поодаль, стараясь произвести самое дружелюбное впечатление и прислушиваясь к разговору.

— Под горы? — присвистнул высокий, коротко стриженый парень. — Это вы, ребятки, опоздали малость. У нас уже года два там не ходят.

— Говорят, там полно привидений, — вмешалась худая девушка в шлепанцах.

— Врут, старичье, — оборвал ее высокий, явно бывший здесь главным. — Просто там что-то неправильно рассчитали с породой, вот оно все и посыпалось. Монтских рабочих целую бригаду завалило, с нашей стороны тоже кое-кого... Вот какие-то перетрусившие кретины и навыдумывали призраков.

— А ты там был? — запальчиво перебила его еще одна девушка, смуглая, с горскими чертами лица.

— Нет, конечно... Чего не хватало... Я что — сантехник?

— Вот и молчи, раз не знаешь. Мой отец — он что, кретин, по-твоему? А он этих призраков своими глазами видел, когда в прошлом году к тетке в Монт пробирался. — она обернулась к Гаю, прищурившись. — Потом из Монта приехал на поезде, месячную зарплату на этом деле потерял, только, говорит, под гору больше ни за что, там нечисто...

Роберт и Аллен тем временем подошли ближе, и трое друзей теперь стояли совсем рядом.

— Призраки, — вдохновленная их вниманием, продолжала черноглазая девица, — с тех рабочих и начались. Их было восемь человек, канализацию чинили. Говорят, они там до сих пор ходят... в своих комбинезонах... такие раздавленные... — она передернула плечами.

Роберт призраков не боялся, но вот обвалы потолка его сильно встревожили.

— И что, пройти совсем никак нельзя? — спросил он, уже начиная просчитывать варианты возвращения.

— Да можно... Некоторые отморозки до сих пор, говорят, ходят. Правда, недавно приказом мэра эту дырку забили, в смысле, вход, и ремонтникам ходить запретили. Остальным это, правда, и раньше вроде как не очень-то разрешалось... — рассказчик хмыкнул. Магнитофон, который никто не потрудился выключить, негромко поквакивал у него в руке.

— Может, вы все-таки покажете, где этот вход? — Гай достал из кармана свою потрепанную карту. — Почему бы не рискнуть, а то лишних денег совсем нету...

— В Файте таких идиотов больше не найдешь, а приезжим что, они иногда ходят, — пожала плечами девушка в шлепанцах. — В марте вон приехали трое, в Монт какую-то контрабанду везли... Кажется, их там призраки и слопали. По крайней мере, обратно они не вылезали.

— А может, они из Монта на поезде вернулись, — возразил вожак компании. — Чума их знает... Но на вашем месте я бы все же не совался. А вообще-то, давай сюда свою карту. Показать не жалко, а лезть с вами никакая лихорадка все равно не заставит...

В лагере состоялся военный совет. Голосование ничего не решило; Йосеф сразу "воздержался", сказав, что сделает так, как решит большинство, а сам он имеет в равной мере "за" и "против" подгорной дороги. Мнения остальных же разделились как раз поровну: Роберт, Марк и Мария идти не хотели, а Аллен, Клара и Гай — наоборот. Бросать по совету Гая монетку Йосеф тоже отказался, равно как и просить совета у Писания — для него это была недостаточно веская причина вопрошать Господа.

— Я в пещере и так со страху помру, а тут еще призраки, — заявила Мария. — Идите куда хотите, я в случае чего одна поеду на поезде. Сто марок моя жизнь, я надеюсь, стоит?

— В крайнем случае можно пешком в обход, — убеждал Роберт. Так платить придется только за переход границы. Привидения — конечно, чепуха, но обвалы — это уже серьезно. Лучше потерять неделю пути, чем кого-нибудь из компании...

— Неделю! — так и застонал Аллен. — Народ, но мы ведь и так едва укладываемся в месяц... Да не завалит нас! Мы рыцари Грааля или тряпки какие-нибудь? Это же настоящее приключение, а вы трусите...

— Я, в таком случае, тряпка, — решительно сказала Мария. — Я лучше в обход гор ноги сотру до колен, чем туда полезу... Приключение! Да зта пещера нас скушает и не заметит!

— К тому же мы дороги не знаем, — в кои-то веки поддержал ее Марк. — Все, что мы имеем — это Гаевские предположения, в какую примерно сторону надо идти. Кому как, а мне этого мало.

— А мне — вполне достаточно, — несмотря на трехразовый прием таблеток, Клара выглядела усталой и нездоровой. — Ребята, понимаете, лишние сто километров для вас, может, и пустяк, но для меня — нет... Здесь же всего часа три поволноваться, и мы уже по ту сторону гор!

— Кроме того, у меня не просто предположения, — оскорбленный до глубины души Гай защищал свою репутацию проводника. — Я точно знаю направление, а все эти пещеры являют собой почти прямой коридор с редкими ответвлениями. Да за кого вы меня принимаете? Я вас хоть раз подводил?

— А за Дубками? — ехидно напомнила Мария. (Она имела в виду довольно неприятную историю о том, как они здорово заплутали, и проводник Гай вернулся из разведки с криком "Ура!"

"Что — "ура"? Мы правильно идем?"

"Да нет! Ура, я понял, где мы не туда свернули! Придется вернуться, километров на десять назад...")

— Но мы же все-таки выбрались, — вступился за друга Аллен, который пост-фактум не имел к нему никаких претензий, хотя в тот день готов был Гая придушить.

— Еще бы нет! — согласился Марк. — Иначе мы бы тут с вами не разговаривали, а наши белые косточки обгрызали бы дикие звери...

Клара тихо вздохнула и отвернулась. Лицо ее прямо-таки светилось бледностью. Марк пристально посмотрел на нее и неожиданно сказал:

— А, ерунда. Дайте-ка мне монетку. Я, к добру или к худу, не Йосеф. Орел — за пещеры, решка — против. Мне, на самом деле, плевать — просто хотел как лучше.

Поймав монетку, он накрыл ее ладонью и помедлил, потом резко убрал руку:

— Орел!

... — Что ты делаешь? — недоуменно спросил Аллен, глядя, как Йосеф устанавливает на пеньке большой плоский камень.

— Алтарь, — и священник принялся накрывать свое нелепое сооружение какой-то огромной белой скатертью. Потом — еще одной. И еще.

— Ты что, мессу служить будешь? — восхитился поэт, глядя, как он извлекает со дна рюкзака толстый тюк, перевязанный веревкой.

— Догадалась умная Герта, — хмыкнула Клара, появившаяся невесть откуда с белым батоном в руке. — Сегодня суббота, понимаешь ли, пора бы посетить воскресное богослужение. Тем более что завтра такой случай может и не предоставиться. Йосеф, тебе одеться помочь?

— Не надо, ты лучше всех позови, если не трудно, — и молодой священник ушел в кусты, обремененный стопкой белой и золотой ткани. Аллен сообразил, что может внести в святой обряд посильную лепту, и принес свежекупленую в Файте бутылку вина.

Это была самая странная месса, какую он видел в своей жизни — среди вечерних деревьев, под низким серым небом, в свете двух дешевых свечей, чье пламя трепетало и бесилось в лесных сквозняках. Йосеф в золотом облачении поверх белой альбы стоял над самодельным алтарем, и лицо его в неверном свете казалось строгим и совсем лишенным возраста. Этому человеку может быть сколько угодно лет, от пятнадцати до ста, понятно только, что он необычайно красив — думал Аллен, глядя, как медленно взлетают Йосефовы руки, поднося маленькую Библию к устам, для поцелуя. Мельком глянув в сторону, он увидел своих друзей, стоящих торжественно, как какие-нибудь крестоносцы в Иерусалимском храме — и сердце его дрогнуло от болезненной радости. Это поможет нам остаться вместе, подумал он, Господи, оставь нас вместе, пожалуйста, пожалуйста, пусть это будет...

— Господь с вами, — прозвенел голос священника, и он откликнулся, отринув все иные мысли:

— И со духом твоим...

Первое чтение — о сошествии Духа. О том, как случилось с собрании апостолов дуновение сильного ветра — дохнул Господь — и загорелись языки пламени над головами апостолов, а далее — дар языков, пришествие обещанного Утешителя... Аллен со стыдом и трепетом узнал эту трапезу — ту самую, первую и единственную, которой подражала столь любимая им трапеза при дворе Артура — и вспомнил в очередной раз, что такое есть Грааль, и голова его в очередной раз не вместила этого воспоминания.

Второе же чтение снова — о Духе. О чем же еще. О Духе, одушевляющем и поднимающем в ту высоту, где уже нет смерти.

— "Но вы не по плоти живете, а по духу, если только Дух Божий живет в вас. Если же кто Духа Христова не имеет, тот и не Его, — словно издалека говорил голос священника — с неподражаемыми йосефовыми интонациями, будто он сам поражен текстом, срывающимся с губ в первый раз, будто имдут слова не из миссала, а сразу из сердца говорящего. — А если Христос в вас, то тело мертво для греха, но дух жив для праведности. Если же Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас, то Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас. Итак, братия, мы не должники плоти, чтобы жить по плоти; ибо если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете... Потому что вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: "Авва, Отче!"..

А Евангельское чтение было — об Утешителе. И говорил о том, что "Утешитель, Дух Святый, которого пошлет Отец, научит всему и все напомнит" — говорил об этом еще не Господь Торжествующий по славном воскресении, но Господь смертельно скорбящий на тайной вечере, созерцая Своих возлюбленных, своих друзей, которым завтра предстояло разбежаться, как овцам, потерявшим пастыря... Ибо пути наши таковы, каковы есть, и пройдет по ним до конца Сын Человеческий, но горе, горе тому, кто не сможет не оставить Его... О чем была проповедь, Аллен толком не запомнил. Однако умудрился ее несколько испугаться. В какой-то момент он просто отключился, как когда писал стихи, и даже успел подумать: "Кажется, я сейчас упаду. Или у меня будет что-то... видение..." Но видения не было, просто лицо священника, ярко светящееся над страницами, на какое-то время поплыло и отдалилось, донеслись обрывки фраз: "Огонь, горевший над головами апостолов в день пятидесятницы — есть то же самое пламя, которое обжигает грешников в аду... Для друзей же Божиих это — пламя горящей Любви, дух Утешитель, сошедший как огонь, ибо любовь Божия для праведных нечистой душе является Божиим гневом..." Аллен невольно содрогнулся, потеряв ориентацию в пространстве — Йосеф словно вырос, и слова его, будто таящие скрытую угрозу для бедного христианина Аллена П. Августина и его братий, дохнули тем самым огнем, от которого некогда "сильно задрожал сэр Галахад". Даже Галахад задрожал, Господи, куда уж нам-то... Потом все встало на свои места, хрупкий Йосеф сцепил пальцы, словно от волнения, ветер чуть не задул одну из свеч и растрепал черные Йосефовы волосы.

Клара толкнула Аллена в бок, он спохватился и встал в траву на колени.

В момент, когда он стоял так с опущенным лицом, внезапно со дна сознания всплыл давний сон — чаша, окровавленная облатка, "Се агнец Божий..." На какой-то миг Аллену стало очень неприятно, я не хочу, подумал он, нет, я не хочу брать это в рот, эта булка вся в крови... Но потом он поднялся вместе со всеми и принял причастие, задним числом отметив, что вино и правда очень вкусное, а вот хлеб — черствоват. Месса завершилась, Йосеф задул свечи и некоторое время так постоял во мгле, а потом попросил тихим, совсем изменившимся голосом:

— Слушайте, у кого есть поблизости фонарик? Нужно это все убрать... И завернуть как следует.

9 июня, воскресенье

Утром пришлось встать довольно рано — время, как говорится, припекало пятки. Несмотря на вчерашний боевой настрой, сегодня лезть под землю Аллену что-то совсем не хотелось. День выдался пасмурный, хотя и без дождя, и Аллен мрачно выдирал из земли палаточные колышки, полностью уверенный, что жизнь вовсе не так хороша, как это иногда кажется. К тому же Мария непрестанно ныла, оглашая окрестности мрачыми пророчествами — о том, что они спохватятся, да поздно будет, что пещера их очень радостно проглотит и не поморщится, и все в том же духе. Хорошо хоть, Роберт хранил верность своему принципу никогда не спорить о том, чего не изменишь. Он молча или тихонько напевая распределял вещи, заливал костер, и Аллена в кои-то веки не раздражало его пение.

Вход в канализационные "катакомбы" находился в маленьком кирпичном здании, плотно прижавшемся к крутому склону горы. Деревянная крепкая дверь была наглухо забита досками крест-накрест. Ржавая от дождей табличка оповещала, что вследствие участившихся обвалов ремонтные работы вести запрещается.

— А мы ремонтировать ничего и не собираемся, — успокоил общество Марк, поддевая толстый гвоздь лезвием своего топора. — Так что нарушители из нас никакие, здесь же не запрещено просто так прогуливаться...

Мария вяло улыбнулась. В левой руке она уже мертвой хваткой держала фонарик.

— Да не волнуйся ты, — сбивая последнюю доску и берясь за ручку двери, подбодрил ее Роберт. — Мы парами пойдем, вы с Марком — в серединке, ты и не заметишь, как проскочим эти горы насквозь!

Мария только зябко передернула плечами.

Всего друзей было семеро; это означало, что кому-то из них придется идти в одиночку. Таковым вызвался быть не верящий в призраков Роберт; более того, он предложил пойти последним и без фонаря, которых на отряд оказалось как раз три штуки. К стыду своему, остальные приняли его предложение с восторгом; равнодушно согласился один Йосеф, не преминув-таки вставить: "А может, лучше мне?.." Аллен, которому предстояло вместе с Йосефом составлять последнюю пару, и вовсе возликовал — такое сильное ощущение надежности и защиты исходило от его старшего брата. В маленьком полутемном помещении без окон граалеискатели зажгли свои фонари, и, шаря под ногами их световыми полосками, принялись вслед за Гаем спускаться в подвал.

Подвал являл собой большую дыру в камне, почти сразу переходящем в естественную породу; вела в него сваренная из железных прутьев ржавая лесенка. Темнота внутри была совершенная — ощутимая чуть ли не физически, плотная, как одеяло. Как только Аллен схватился за шершавые перила, изо всех сил вглядываясь во мрак, на него пахнуло глиняной сыростью и неподвижным каменным духом. Наверно, так пахнет в доме, где живут одни крысы и привидения, подумал он, но промолчал, и только покрепче ухватился за руку Йосефа, едва тот спустился вслед за ним. Рука была худая и горячая, с длинными костлявыми пальцами, с жестким колечком-четками "розарий" на указательном; но через нее к Аллену переходило некое тихое и сильное спокойствие.

— Отлично, — бодро сказал Гай, быстрыми шагами устремляясь в самую глубь темноты. Узенький луч его фонаря жадно ползал по каменным стенам, высвечивая серую плоть старинных каменоломен. — Здесь даже красиво, правда ведь?

— Да, прямо как крепостной подземный ход, — преданно согласилась Клара, которая едва поспевала за ним, и тут же охнула, ударившись головой о выступ потолка.

— Извините, — смутился Гай, видя, что его оптимизм разделяют немногие. — Здесь сначала лучше пригнуться, а потом станет повыше... Я так думаю...

Мария истерично цеплялась за руку Марка, как утопающий за спасательный круг. Пятно света, исходящее от ее фонаря, ощутимо дрожало. А вот Кларе подземелье скорее нравилось; лишенная своего фонарика, она с любопытством следила за лучами чужих, пытаясь представить себе бедняг заключенных, год за годом выдалбливавших кирками эти широкие проходы. Аллену же в голову взамен заключенных лезли исключительно покойные ассенизаторы в оранжевых комбинезонах, и он помотал головой, чтобы от них избавиться.

Гай оказался прав — вскоре потолок действительно стал выше, хотя иногда и приходилось нагибаться. Толстые серые трубы прокладывали свой ломаный путь под горами, кое-где выпуская из себя более мелкие веточки в стороны.Трубы молчали, утробно журчала из них только одна.

— Как у Искомой Звери в животе, — попробовал пошутить Аллен, но ему это явно не удалось. Перед ним прерывисто вздохнула Мария — видно, сравнение пещер с чьим бы то ни было животом не внушало ей добавочной отваги.

— Песню бы спеть, — высказался одолеваемый теми же мыслями Марк. Страх державшейся за него Марии, видно, начал передаваться и ему. — Жалко, гитары нет, а то я спел бы...

— Я могу и без гитары, — подал голос замыкающий процессию Роберт. -Ты "Спускаются с гор" знаешь?

— Немного, — голос Марка чуть повеселел. — Подпою, где вспомню слова.

— Роберт! Она хоть хорошая, песня-то? — жалобно воззвал Аллен. Ничего насчет "заниматься жизнью" он просто не выдержал бы.

— Конечно, хорошая. У "Паранойи" плохих песен нет.

Аллен тихоньно взвыл.

Песня, как ни странно, и впрямь оказалась хорошая, только не в том стиле, который Аллен более всего ценил. Голоса Роберта и Марка довольно-таки слаженно разливались под каменными сводами, только коварное пещерное эхо иногда крало их отзвуки и заставляло жутковато звенеть в боковых коридорах.

"Господь, вот они спускаются с гор,

Позволь им вернуться домой.

У кого в руках ромашка, у кого топор,

Но каждый из них — герой.

Но каждый из них несет свой крест,

Пытаясь нести и чужой, -

Если Ты не выдашь, то и волк не съест,

Но дай им вернуться домой...

Их видели ангелы, слышал эфир

И солнце дарило им свет,

И они не раз спасали весь мир,

Как каждый из нас в двадцать лет.

Они помнят о смерти как старцы, хотя

Этот мир и считают тюрьмой —

Но теперь они знают цену путям,

Так дай им вернуться домой.

Кто страха не ведал, познает печаль,

Но это лучше, чем страх.

Их было больше, но вовсе не жаль

Тех из них, кто остался в горах,

А тх, кто спустился — призри, Боже, их,

Как странника в поле зимой,

Хоть и нет у них дома, кроме рук Твоих -

Позволь им вернуться домой..."

— Это прямо про нас, — закончил Марк, — вот у славного рыцаря... э-э... не будем называть по имени — в руках всегда моральная ромашка. А топоры, выходит, у нас с Робертом. И это тоже исторически верно — топоры именно у нас в рюкзаках... А Мария...

Но закончить он не успел.

— Ребята, здесь обвал! — донесся спереди напряженный голос Гая. — Придется идти в обход. Разворачивайтесь, сейчас я вас обгоню.

Аллен дернулся. Йосеф успокаивающе сжал его руку.

Обходной путь, намеченный Гаем, вел по одному из боковых проходов. В одном месте там пришлось по очереди обнимать толстую бетонную трубу и ползти, обдирая о камень спину, протискиваясь в узкую щель. Аллен в первый раз вслух выругал проклятые пещеры и идиотов, которые их сюда заманили. Что среди идиотов он сам занимал не последнее место, он почему-то не упомянул. Марии показалось, что она застряла в дыре, и она всхлипывала в тихой истерике, пока Марк проталкивал вперед ее рюкзак. На миг, когда в руках Аллена внезапно погас фонарик, и он оказался простертым в одиночестве в полной темноте, его охватил самый настоящий ужас, и из горла вырвался постыдный и ничем не контролируемый вопль. Гай посветил своим фонарем ему навстречу, и Аллен рванулся вперед с такой силой и страстью, будто его хватала за пятки вся мертвая сантехническая бригада.

Вырвавшись наконец из плена, он встал, тяжело дыша, и увидел полузаваленный проход, к которому вела проходяшая над трубой узкая железная лесенка вроде той, что была при входе. Взглянув в темный провал каменной арки, Аллен почувствовал, что сердце у него подпрыгнуло и остановилось в горле: из темноты смотрело лицо.

Оно было бледным, очень бледным, и одновременно каким-то расплывчатым и пятнистым, как луна. Под ним угадывались очертания тела — высокого, почти не прикрытого одеждой, похожего на холодный студень. Фигура чуть заколебалась, по призрачной плоти будто прошла волна — и с новым озарением острого страха Аллен понял, что это женщина.

Кажется, из горла его что-то вырвалось, какой-то хрип, потому что все взглянули на него, а потом увидели ее. Йосеф так сжал Алленские пальцы, что они хрустнули. Мария вскрикнула и внезапно прижалась к Марку лицом. Клара что-то шептала — она молилась.

— Это они, — хрипло прошептал Гай, прижимаясь спиной к стене. — Я давно чувствовал, что тут кто-то есть... Это они.

Роберт внезапно шагнул вперед, взял из застывшей руки Гая фонарь, направляя луч света прямо в студенистое лицо. Распухшая плоть дернулась, подалась назад — и за ней высветились плавающие, как туманные пузыри, лица других. Призрак был не один.

— Уйдите с дороги, — негромко сказал Роберт, и сквозь тошнотворную пелену страха (вот что такое "тошнотворный страх") Аллен ясно увидел то, что и так знал — что его брат ничего не боится.

— Нет, нет! — прошептала Мария, отказываясь, похоже, не от слов Роберта, а вообще ото всего, что здесь происходило.

— Мы не причиним вам зла, — попытался сказать Гай, шагая вперед и увлекая за собой покорную Клару, которая только беззвучно шевелила губами, прижимая свободную руку к груди.

— Идемте, — неожиданно сказал Йосеф, и в голосе его звучало что-то, заставившее всех поверить его словам. Должно быть, этой вещи было имя — власть. — Людям, которые вчера приступали к Таинствам, нечего бояться. Идемте мимо них своей дорогой, не поддавайтесь страху — и они ничего не смогут нам причинить. Они из тех, чья пища — страх, и плоть их из нашего страха. Их здесь нет. — И еще кое-что, понял Аллен, звенело в его голосе, ставшем таким громким и ясным — и настолько странно и дико было встретить это со стороны Йосефа, что Аллен на мгновение испугался не призраков, а его, как не менее опасного. То, что звенело в голосе Йосефа, было очень сильным гневом.

Роберт двинулся к проходу первым, неся свет двумя руками, как меч. За ним стронулся с места Марк, ведя зажмурившуюся Марию, слепо тыкавшую перед собой фонарем. Гай и Клара шли следующими. Похоже, что теперь они молились вместе; почти беззвучный шепот одновременно срывался с их уст. Они шли прямо, держась за руки, как храбрые сироты из детской сказки — Умная Герта и ее братик, прямо в замок к людоеду... Йосеф потянул Аллена за руку. Тот с трудом оторвался от стены и сделал несколько шагов, достойных ватного чучела. В это время Марк внезапно очень громко запел. Пел он какую-то полную чепуху:

— "Реви, реви, свирепый вал,

Шумите, волны злые,

Лишь крепче я сожму штурвал,

Проклятая стихия!

Любимец Господа — моряк,

Ему ль стать кормом рыбе!

Плюю я за борт, все ништяк,

И пусть ярятся зыби..."

Покончив с моряком — похоже, это была импровизация — он принялся за какую-то детскую рождественскую песенку:

— "В небесах горит звезда,

Пастушки спешат туда,

Где в яслях Младенец дремлет,

Наш спаситель навсегда..."

Будто разбуженный, Аллен пошел вперед, водя перед собой фонарем. Луч света скользнул по бледным распухшим лицам тех, кто расступился, давая им дорогу. "Не смотри", — шепнул голос у Аллена в голове. Но самое ужасное порой притягивает к себе взгляд, как и совершенная красота, и не в силах одолеть жажду, бывшую одновременно отвращением и жутким любопытством, Аллен взглянул.

Их было куда больше, чем показалось вначале. Тридцать, а то и сто, тысяча, и в глазах их, белых, как у вареной рыбы, стояло тупое и жадное любопытство. Как у скверного мальчика-дебила, который давит башмаком жука и с прицельным вниманием, приоткрыв слюнявый рот, следит за его предсмертными корчами. В головах их была темнота.

Не будь Аллен поэтом, все могло получиться и иначе. Но теперь он ясно вспомнил их всех и уже видел — рабочие в комбинезонах, контрабандисты с мешком, горского вида полуразложившиеся женщины смотрели из темноты, выстроившись, как почетный эскорт, и один из них, молодой ассенизатор с торчащим из головы осколком камня, с приоткрытым ртом двинулся следом, фокусируя белый взгляд.

Йосеф больно и очень сильно — кто бы мог подумать! — дернул Аллена за руку.

— Прекрати! Зачем ты их зовешь? Не делай этого!

Аллен завороженно посветил фонарем в расплывчатое лицо и увидел очень жесткий взгляд, полный жуткой радости. От этой радости — так, наверно, радуются в аду — Аллен пошатнулся и чуть не упал.

— Отче наш! Сущий на небесах! — закричал он отчаянно, декламируя молитву как спасительное заклинание, и поднял руку с фонарем, чтобы сотворить им крестное знамение — и тут мертвый человек бросился на него. Он внезапно оказался не по-призрачному сильным — очевидно, обретая силу и плоть в страхе своей жертвы. Аллен услышал, как трещит шов на его куртке, увидел на какой-то миг совсем близко вареные глаза — и фонарь, мигнув, покатился в темноту.

Его сознание включилось вновь, когда он уже стоял на ногах, поддерживаемый Гаем и Йосефом. Что они сделали, он так никогда и не узнал; кто-то, кажется, Клара, сунул ему в руку фонарик, Йосеф коротко обнял его и отстранил вновь — и они пошли дальше, причем священник просто-таки тянул Аллена на буксире. Ноги у того заплетались, он несколько раз споткнулся и чуть не упал. Волосы, грязные и растрепанные, липли ко лбу и забивались ему в рот, приоткрытый от частого дыхания, но это уже было безразлично. Аллен чувствовал за собой дыхание потустороннего зла, словно бы шорох многих полубесплотных ног. Так одичавшие псы стаей следуют за слабеющим человеком, ожидая, когда он упадет, чтобы броситься всем вместе. Когда он оборачивается, они останавливаются, пока не решаясь подойти ближе, стоят, сбившись с кучу, и смотрят. Смотрят и ждут.

Фонарь бесполезно болтался у Аллена в руке, и Йосеф вскоре забрал его и понес сам, освещая путь.

Наконец через какое-то время дорога, как Гай и предполагал, уперлась в выход со стороны Монт-Файта. Беда в том, что дверь, закрывающая каменную дыру, была заперта и заколочена снаружи. Минут пятнадцать, хотя казалось, что никак не меньше суток, Марк и Роберт пытались высадить ее плечами. Монтские власти явно постарались на славу, охраняя покой горожан; но наконец дверь затрещала и стала поддаваться — и вылетела-таки, с корнем вырванная вместе с петлями из могучего косяка. Серый дневной свет, хлынувший внутрь, показался друзьям ослепительным. Моргая и щурясь, как выползающие на поверхность кроты, они выкарабкались на свет Божий. Вконец ослабевших Марию и Аллена снаружи подхватили руки их близких.

Кто бы мог подумать, что простой пасмурный день может быть настолько красив! Аллен опустился на землю, с наслаждением вдыхая влажный воздух. В отличие от первого Файта, его горный собрат стоял в долине; деревьев вокруг почти что не росло, ветер бродил по высокой, слегка выгоревшей траве. Вдруг некое движение сзади заставило Аллена обернуться — и вскочить на ноги, притом что до этого он попросту не мог шевельнуться. Бледные распухшие лица, просвечивая друг сквозь друга, совсем разваливающиеся на свету, теснились в дверном проеме.

— Неупокоенные! — Йосеф обернулся к ним, и эта странная нота — власть — опять вернулась в его голос. Аллен впервые увидел своего друга таким — он смотрел на ходячие трупы взглядом короля, но проявлялся этот король не в надменном презрении, а в глубокой, очень деятельной жалости. Так мог бы взрослый смотреть на толпу неумытых и обгадившихся детей, чтобы в следующий миг двинуться к ним — мыть и переодевать.

— Чего вы хотите, неупокоенные? Что мешает вам уйти туда, где вас ждут, и обрести покой?

Заговорила с ним женщина — возможно, та самая, чье бледное лицо увидел Аллен под каменной аркой. Голос ее был булькающим и странным — будто бы мало что осталось от ее голосовых связок и мертвого языка.

— Мы могли взять одного из вас. Самого слабого. Если бы не великий человек, который вел вас, он был бы наш.

В лицо Аллену ударила горячая волна стыда, когда он понял, что говорят про него. Не про Клару, не про Марию даже — про него.

— Вы не получите никого из нас. Вам не должно здесь оставаться. Вы люди, и ваши души ждет на суд небесный Отец. Устыдитесь и ступайте к нему.

— Мы пойдем, — булькающий голос исходил словно бы из живого болота, и на свету мертвецы начинали источать зловоние. — Мы уйдем, если тот, кто вел ваш отряд, даст нам отпущение. Отпустит нас.

Глаза Роберта удивленно расширились. Инстинктивно пригладив рукой волосы, он шагнул было вперед, но женщина опередила его намерение.

— Не этот. Другой. Имеющий власть.

Тихий, худой Йосеф с воротничком-стоечкой, нелепо торчащим из-под штормовки, вышел из-за широкой спины Марка. Казалось, что он чуть улыбается своей извиняющейся улыбкой. Он чуть-чуть горбился.

— Вы ошиблись, я никого не вел. И никакой власти тоже не имею, кроме той, что есть у всякого священника. Если вы говорите именно об этом отпущении, я готов вас отпустить. Я приму у вас исповедь, у каждого из вас. А потом помяну вас, как подобает.

— Мы согласны. Мы хотим. Нам больно-больно-бооольно...

— Не ходи, — быстро сказала Мария, хватая священника за рукав. Он мягко высвободился.

— Конечно же, я пойду. Не волнуйтесь, пожалуйста, они совсем не опасны. Совсем. Я скоро вернусь... или не очень скоро, их там, кажется, человек сорок. Вы пока отдыхайте, поставьте лагерь. Дайте мне свечей... штуки три. И... Гай, у тебя в кармане ведь были спички?..

Глава 7. 10 июня, понедельник

Весь следующий день, как и остаток предыдущего, был посвящен отдыху. Граалеискатели ели, спали и приводили в порядок свои нервы: особенно сильно это требовалось Марии и Аллену. Оскорбленный эпитетом "самый слабый", он несколько часов горестно сидел в палатке и ни с кем не хотел разговаривать; его по очереди ходили утешать Клара и Гай.

— Ты же поэт, — доверительно говорил Странник, — у тебя чувствительность повышенная... Знаешь, ты как стекло, через которое и день, и ночь видно. Вот прозрачность и притягивает всякие вещи — как плохие, так и хорошие. Будь ты другим, до тебя бы и сэр Алан не достучался.

— Трусость у меня повышенная, вот и все, — бурчал Аллен, однако после продолжительных уговоров подобного рода все же утешился, вылез из палатки и присоединился к общей трапезе. Мария, которую успокаивало рукоделие, зашила разорванный призраком шов на его куртке.

После обеда Аллен возжелал мыться, что у него всегда служило признаком возвращения к жизни. Клара его всецело поддержала, и они отправились на поиски какого-нибудь подходящего водоема (родничок их явно не устраивал). Эти двое вообще здорово сходились на отношении к чистоте. Только у Аллена самым, по его мнению, грязным местом была голова, которую он мыл при каждой возможности (Алленская "гигиеническая мания", как называл это Роберт), Кларе же все время хотелось принимать душ. Поэтому два "гигиенических маньяка" то и дело объединялись и шли купаться, независимо от погоды и времени суток, и стерегли друг друга на берегу, стыдливо отворачиваясь. "Хочешь, когда кто-нибудь появится, я запою?" — спросил как-то Аллен, но ответом ему было: "Нет, лучше не надо — я от этого могу поскользнуться и утонуть..." Да, с музыкальным слухом у Аллена и впрямь было неважно; но он нимало не огорчился и добавил: "Зато все нежелательные прохожие тоже испугаются и быстро убегут".

На этот раз им сначала повезло: они набрели на красивое небольшое озеро неподалеку от города. (Справедливости ради нужно сказать, что Монт-Файту это слово подходило не более, чем его республиканскому alter ego.) Правда, на том везение и закончилось: в поисках удобного подхода к воде Аллен с Кларой обрели малосимпатичного рыбака на песчаном берегу. Эта история повторилась раз семь: всякий раз, усмотрев хороший спуск, неудачливые любители чистоты встречали там неподвижную фигуру с удочкой.

— Вот проклятье, да сколько же можно? — высказался Аллен, наткнувшись за выступающим корнем на очередного дядьку с банкой червяков.

— И я думаю: сколько? — неожиданно отозвался тот, оборачиваясь. — Мимо меня уже в третий раз топаете... Чего вам тут надо, у егеря нанялись, что ли, рыбу распугивать?

— Нужна нам ваша рыба, — независимо отозвался Аллен, стараясь казаться повыше ростом и постарше лицом. — Мы тут ищем, где помыться... в одиночестве.

— Да шли бы вы в баню! — И рыбак лениво закинул в воду удочку с новой наживой.

— Нет, зачем же сразу оскорблять?.. — возмутился Аллен, в присутствии Клары иногда становившийся очень храбрым (или очень склочным — как посмотреть).

— Кто вас оскорбляет-то? Оченно это надо... В городе баня есть, полмарки с носа за мытье. Вот туда бы и шли, раз такие гордые. А то — озеро своим мылом травить, рыбу пугать...

Поборники чистоты вернулись в лагерь окрыленные хорошей вестью. Идея бани и впрямь была встречена с восторгом всеми, кроме лишь одного Марка.

— Меньше дюйма — не грязь, а больше — само отвалится, — высказался он в своем обычном стиле и остался сторожить лагерь. Вслед нагруженной полотенцами экспедиции донесся еще один воодушевляющий афоризм: — Чтобы я, да голым задом, да в мокрую воду?! Не-ет, я в этом году уже мылся...

— Будем надеяться, что тебе сегодня не в нашей палатке ночевать, — заметила Мария, когда вся компания сидела у вечернего костра. Отмывшись от пещерной грязи, граалеискатели чувствовали себя на редкость хорошо, покой омрачало только отсутствие Йосефа. Пришел час тянуть обычный жребий — кому сегодня ночевать в "женской" палатке. Идею жребия предложил Роберт, и цель ее была — сделать так, чтоб никто не смущался. Аллену, например, спать рядом с Марией и Кларой очень не нравилось — он все время боялся, что будет им мешать, и не смел всласть повертеться в спальнике или раскинуть руки на полпалатки. Кажется, его чувства разделяли и остальные — кроме Йосефа, которому, кажется, было все равно.

— Сейчас посмотрим, мэм, к кому из нас милостива судьба, — и Марк потянулся к палочкам, зажатым Кларой в кулаке. — Ого! Короткая! С первого раза! Ничего не поделаешь, драгоценные дамы, сегодня я — ваш удел.

— Тогда будь любезен хотя бы снять носки, когда полезешь в палатку, — не упустила случая его подколоть Мария. — И оставь, пожалуйста, их снаружи. Жизнь нам с Кларой дорога, не хотелось бы умереть от удушья.

— О, как вы жестоки, мэм! — возопил Марк, воздевая полную чая кружку-"сиротку" над головой. — Оставить бедные маленькие носки вовне, в темноте, на холоде, в конце концов... В полном одиночестве... Да у вас каменное сердце!

— Они же — химическое оружие, — не сдавалась Мария. — Лучше спи с автоматом, чем с ними, а они пусть вход сторожат...

— Но им будет так одиноко, — вздохнул Марк, отхлебывая чай. — Как верным вассалам без своего господина. Как телу, у которого отлетела душа...

— У носков нет души, — засомневался Гай, шевеля палкой в костре.

— Смею заметить, душа носков — это мои ноги, — возразил бывший солдат, не без удовлетворения наблюдая, как морщится и вздыхает утомленная Мария. Этим двоим, казалось, доставляет огромное наслаждение цепляться друг к другу по пустякам. — Так что ждите, жестокая донна, маленькие верные носки будут всю ночь скрестись у входа, просясь обратно, и виною этому будете вы!

— Марк, уже даже я не могу, — взмолилась Клара. — Неужели нельзя просто так, в тишине посидеть у костра?! Смотрите, какие угли красивые...

Мы как дети, подумал Аллен, наблюдая за игрой алых всполохов среди темноты. Нам снился страшный сон, и он еще жив в памяти, но мы уже веселы, шутим и радуемся, потому что это был только сон... А интересно, что мы будем помнить через месяц про этих призраков? И будем ли?..

— Где же он все-таки пропадает? — нарушил Роберт затянувшееся молчание. Мысль о Йосефе явственно присутствовала у костра некоей молчаливой фигурой, но Роберт первый высказал ее вслух.

— Если до утра не появится — пойдем искать, — отозвался Гай. Аллен молча кивнул в темноте.

Не так давно Роберт уже спускался в подвал, но пройти далеко ему не пришлось: на оклик почти сразу донесся отдаленный и тихий, но ясный ответ.

"Все в порядке, не отрывайте меня от дела, — крикнул Йосеф, — я вернусь, когда закончу!" Самого же священника Роберт во тьме не разглядел: видно, его свечки уже догорели.

— Не отвлекайте вы его больше, — внезапно вмешалась Мария, — он знает, что делает. Придет, когда сможет.

— Ждем до утра, — Роберт непреклонно покачал головой. — Клара, если ты можешь... Не расскажешь, как ты стала послушницей? При таких родителях, как твои, это ведь было нелегко?

— Тут особенно рассказывать нечего, — Клара пожала плечами. — Я просто жила, жила, как они мне велели, по их выбору училась в дорогой школе, поступила в институт — тоже по их выбору, а сама все время думала, что же мне надо, именно мне самой. Где же мой единственный путь. Вы ведь верите в путь? В то, что у Господа есть для каждого совершенно особенное призвание? (Все послушно закивали, Клара слегка покраснела. Аллен словно бы увидел ее лет десять назад — бледную серьезную девочку, сидящую за книгой, думающую... о пути. Черноволосую больную девочку, вокруг которой все пляшут, как вокруг елки, страшно одинокую, лежащую в чистенькой постели без сна, думающую, думающую...). А потом, когда я поняла, я просто сделала, что было должно. Вот, собственно, и вся история. Не очень-то она длинная.

— Скандал, наверно, был? — улыбнулся Роберт девушке. — С родителями... скандалили?

— О, еще как, — та поежилась. — Они даже устроили семейный совет. Вроде Вселенского Собора. Девиз у собора был — "Помешаем нашему несчастному ребенку себя погубить!" Пригласили бабушек и одного дедушку, из города Сен-Винсент выписали двух теть... Я их до этого и не видела никогда в жизни! Чего там только не наговорили... Особенно одну тетю я запомнила: как она встала, ударила кулачком по столу — аккуратно, чтоб не ушибиться — и сказала: "Религия зашоривает людям глаза! В религию уходят из трусости!" Правда, здорово?..

— А ты что?

— А я не помню... Кажется, я так тогда устала, что начала смеяться, пока не потекла горлом кровь... Но это все пустяки, самое страшное — когда мама приходила со мной говорить и начинала плакать. Я себя такой убийцей чувствовала! У мамы ведь слабое сердце, ей нельзя волноваться... — Клара помолчала. — Но что мне было делать? Я уже выбрала... И потом все это как-то само утряслось. Дело в том, что я очень люблю своих родителей, но себя убить ради них не могу, вот Господь мне и помог уйти... Так ведь часто бывает — когда люди убивают других своей любовью...

Все молчали, каждый думал о своем. Искры тихо потрескивали на лету.

— Да, — внезапно сказала Клара, будто о чем-то, что собиралась, но забыла сообщить. — У меня ведь никогда не было друзей... кроме вас. В монастыре — там другое. Я там уже полгода прожила — и ни с кем себя не чувствовала близкой, хотя всех сестер очень люблю. Вы — мои первые друзья. Поэтому, если у меня что-нибудь не так получается в дружбе, вы не обижайтесь. Я на вас учусь. Все дружить в детстве учатся, а я вот — сейчас... И это оказывается очень замечательно.

Мария тихонько обняла ее за плечи.

— Спать пора, — сказал Роберт, посмотрев в сторону пещерного лаза, и все поймали себя на мысли, что опять волнуются о Йосефе.

Йосеф объявился на рассвете. Выбрался наружу, шатаясь от усталости, добрел до костра и, не желая никого будить, уснул прямо на земле, положив голову на бревно. Там его и нашел ранняя пташка Гай, и лагерь огласился радостными криками. Йосеф проснулся, смущенно протер глаза и спросил, впрямь ли нужно немедленно идти, а так же нет ли какой-нибудь еды или чаю. Мария стремительно выскочила из палатки и накормила его, беспрестанно ругая за сон на земле и при этом называя его на "вы", что сочеталось очень странно.

( — Вы, отец Йосеф, раздолбай... Будут потом почки болеть, еще не то запоете... Быстро пейте свой дурацкий чай и проваливайте спать, чтоб я вас больше не видела...)

Потом Йосеф действительно отправился спать, а проснулся только за полдень. Вдвоем с Марком они отправились в город — во-первых, в церковь, договориться с местным приходским священником о поминовении упокоенных, а во-вторых, конечно же, в баню. С ними отправился и Аллен — он любил смотреть на незнакомые города, а кроме того, нацелился помыться еще раз — впрок. Кто знает, когда в следующий раз так повезет?..

Городок Монт-Файт произвел на Аллена сильное впечатление своим "горским колоритом". Ему понравилось все — и островерхая "сарацинская" молельня, и открытый рынок, и чумазые полуголые ребятишки, играющие в "орлянку" прямо возле церковных стен. Солнце, впервые за несколько дней, грело жарко, и Аллен испытал даже некое желание скинуть рубашку и присоединиться к ним.

Йосеф с Марком пошли в церковь (называлась она "Церковь св. Михаила Архангела" и была хоть невелика собой, но тщательно ухожена, с очень красивым садом внутри ограды). Аллен же, почему-то смутившись незнакомого священника, направился вместо храма к рынку: оставшиеся двести пятьдесят марок жгли ему карман, и он жаждал сувениров. Смутно осознавая, что должен сдерживать сорочьи черты своей натуры, он тем не менее грезил некими ритуальными подарками, типа поясов и гребней, для Роберта и Клары. И, конечно же, не забудьте о местном вине.

Маленький старичок сгорбился у пустого прилавка. Плечи его тряслись. Аллен бодро прошел мимо, но уже через несколько шагов явственно понял — что-то не так, и обернулся. Да, старичок в самом деле плакал, но так тихо и безнадежно, как плачут только от полного отчаянья.

— Дедушка, эй... что случилось? — Аллен тронул его за плечо, старичок резко вскинул голову. — Я могу чем-нибудь помочь?

Тот покачал головой.

— Да чем тут поможешь, сынок... Деньги у меня вытащили... Жить теперь не на что...

— Вот гады, — с чувством высказался Аллен, чувствуя, как уши его заливает жаром. — И что же... теперь не поймаешь?

— Какое там, — старик даже усмехнулся. — Это ж рынок. Ищи теперь... стаявший снег. Да брось, сынок. Пойду я. Развесил тут сопли, понимаешь... Жалко, что и помочь-то некому, один я...

— А... сколько денег? — глупо спросил Аллен.

— Да... сколько было, все пропало. Триста. Спасибо, сынок, что заботишься, а то ведь и не подойдет никто... Пьян, думают, дед, туда и дорога...

Лицо Аллена залила горячая краска. Обдирая костяшки о тугой карман джинсов, он выворотил на свет Божий все свои сбережения, сунул деду в руку сотенную бумажку. Рука была скрюченная, с синими веревками жил. Старая рука.

— Вот... немножко. Я... это... пошел.

Старик попытался было что-то сказать, на лице его отразилось такое изумление и благодарность, что Аллен просто физически отшатнулся, наступил кому-то на ногу и, не извинившись, ринулся прочь. Щеки его горели, и он еще не отошел настолько далеко, чтобы понять причину жара. Очнулся он в рыбном ряду, поскользнулся на холодной чешуе и окончательно пришел в себя. В руке что-то было: он взглянул — это были деньги. Сто пятьдесят марок.

Тут он и понял все, что произошло, и, увидев себя со стороны, ответил на вопрос — отчего так горит лицо. От стыда. От стыда. Как он торопливо отделял одну купюру от других, как комочком засовывал ее в стариковскую ладонь.

"Эй, не желает ли кто приобрести честь? Есть одна дешевая, честь некоего Аллена Персиваля Августина. Сто марок — все удовольствие".

Аллен развернулся и поспешил прочь, огибая заваленные рыбой столы. Побежал обратно.

"А что, если его там нет? Что ты будешь делать тогда?" "Не знаю. Отдам эти деньги нищему". "Почему же именно этот старик? Он что, самый бедный и несчастный на свете? Ты ведь знаешь, что нужно найти именно его. Почему?" "Я не знаю. Это так было подстроено". "Ха-ха, кем?" "Я не знаю. Я провалил экзамен. Господи, пожалуйста, пожалуйста, позволь мне пересдачу"...

Слава Богу, он все еще стоял у пустого прилавка. Смотрел на сотенную бумажку в своей руке. В остальном даже поза его не изменилась. Сердце Аллена ухнуло.

— Вы еще здесь... Как хорошо.

Старичок уставился на него, как на привидение. Стараясь не разреветься от облегчения ("Спасибо... Спасибо, Господи, что позволил мне..."), он подошел и положил деду в руку все, что принес. Руку он отдернуть не успел, а напрасно — дед вдруг схватил ее, и Аллен не сразу понял, что тот собирается сделать — пожать, что ли? — но он ее поцеловал. Аллен отдернул руку, как ужаленный, и пролопотал что-то невнятное — "Да вы что... Все будет хорошо..." После чего понял, что немедленно, сейчас же должен раствориться в толпе. Что он и сделал без особого труда.

— Аллен, ты на рынок ходил?

— Ну... да, — максимально беззаботно ответил младший брат старшему и попытался насвистывать какую-то песенку.

— Купил что-нибудь?

— Да... так, ничего. Просто посмотрел.

— Слушай, сколько у тебя денег осталось? Мы тут решили сложить все в общую кассу. Чтобы не было каких-нибудь единоличных покупок, вроде того твоего вина. Хорошо, что ты не успел закупить сувенирчиков — а то я знаю твои способности...

Ох, не знаешь ты моих способностей, подумал Аллен отчаянно, но сейчас узнаешь — и меня убьешь. Прощай, милый братик, мне пришел конец.

— Ты знаешь, у меня... больше нету денег.

— Где твои деньги?!..

— Украли, — быстро соврал Аллен, отводя взгляд, и тут же, вспомнив обет, поправился: — То есть неправда. Я их сам отдал.

— Кому?!

— Одному... человеку. Ну, такому старичку. Которого ограбили.

Аллен и не заметил, что на их спор собралась вся компания, и теперь все пристально наблюдают за ними, глядя серьезными глазами.

— Какой еще... старичок?

— Ну не знаю, — беззаботный тон выродился в идиотский. — Старенький такой. Я его не видел раньше никогда. Он там плакал.

— То есть ты хочешь сказать, что от твоих трехсот марок ничего не осталось? — подала голос Мария. — И от твоего билета на Острова, стало быть, тоже? А ты знаешь, знаменитый благотворитель, спаситель старичков, сколько у нас всего денег? Может, пойдем тоже милостыню попросим?..

— Мария, — Йосеф предостерегающе тронул ее за рукав...

Наконец через полчаса бурное обсуждение вопроса стало сходить на нет. Аллен отдал в общую кассу, доверенную Марии, несколько бумажных марок и пригоршню мелочи. Поступок его заслужил самые разные отзывы, только один Йосеф воздержался от обсуждения, выразившись коротко: "Сделано, что сделано, и Господь наш это оценит. Говорить тут не о чем". Прения были прекращены командирским решением Роберта, который никогда не ругался о том, чего не исправишь; и Аллен, чувствуя себя изгоем общества, отошел в сторонку и растянулся на траве. Все это время он спрашивал у своего сердца, правильно ли он поступил, но не получил иного ответа, кроме чувства "успешной пересдачи", на краткий миг посетившего его на рынке. Сейчас голова его была совершенно пуста.

Рядом на травку присела Клара.

— Эй...Ты как?

— Да нормально. Может, мне теперь ничего не есть? Как ты считаешь?.. Я серьезно...

Но Клара не ответила, она думала со чем-то своем, и на лице ее лежала тень.

— Клара... Клара! Ты обиделась? О чем ты думаешь?..

— Обиделась? За что бы это? Нет, ты что... Я грущу, потому что мне кажется — я бы так не смогла. Не смогла бы, конечно.

— Ох, мне тоже так казалось про себя, — честно признался ей друг. — Знаешь, что я понял важное? Никогда не знаешь, что ты можешь делать, пока не сделаешь. Иначе получается... Как учебник по теоретическому плаванью. Без воды. Нет, а ты точно не считаешь, что я подлец?..

Дела Йосефа в городе сложились как нельзя более удачно. Они прекрасно поговорили с отцом Паулом, настоятелем (и единственным священником) в храме Архангела Михаила, и вечером должно было состояться отпевание всех безвинно погибших в Файтских пещерах. С одним лишь условием — утомленный одиночеством отец Паул хотел, чтобы Йосеф ему сослужил также и на мессе. Оказывается, они кончали в свое время одну и ту же семинарию в столице, только Паул ее закончил лет на десять раньше, так что им нашлось о чем поговорить. Йосеф, конечно же, ему не отказал, и к вечеру вся компания, за исключением "стража палаток" Роберта, отправилась в Монт-Файт. На улицах Аллен то и дело оглядывался, боясь увидеть того старичка, вернее, быть увиденным тем старичком; но "пересдача", кажется, завершилась полностью, и опасная встреча, по счастью, не состоялась.

— А, собственно, что они такого плохого сделали, эти люди? — разглагольствовал Марк на обратном пути. — Ну, трубы ремонтировали... И контрабанда тоже — грех, конечно, но не такой уж страшный, чтоб из-за него делаться неупокоенными...

— Дело не в том, — задумчиво предположил Гай. — Может быть, они просто так сильно обиделись на обстоятельства своей смерти, на этот обвал, что обида перешла на самого Господа. Понятно же, что хуже не бывает, чем на Бога обидеться...

— А остальные могли и от страха делаться неупокоенными, — закивала Клара. Последнее время она часто соглашалась с Гаем — в чем бы то ни было. — Призраки могли как бы забирать их к себе... Подчинять страхом...

Аллена передернуло. Он достаточно легко мог себе представить, как ходил бы там сейчас рядышком с рабочим с пробитым черепом, а его бедное тело, умершее от разрыва сердца, гнило бы где-то в темноте...

— Йосеф, а ты как думешь? — спросил Марк, но священник только покачал головой.

— Я знаю наверняка. Каждый из них очень много говорил, и особенно — про то, что случилось в момент смерти. О чем вы сейчас спорите. Но это — тайна исповеди. Лучше смотрите, какие облака!.. Кажется, погода наконец наладилась...

16 июня, воскресенье. Пятидесятница

— Ребята, нам ужасно повезло, — глаза Гая возбужденно блестели. — Это и в самом деле разрушенная церковь! Йосеф, там даже есть алтарь! Свод, правда, почти весь обрушился, но это пустяки. Кто бы мог подумать, что мы будем праздновать Пятидесятницу в церкви?! Йосеф, ведь ты будешь служить мессу?

— Конечно, он будет, — ответила Клара за священника. — Зачем бы еще он красную ризу вез? А я могу поработать за хор, если хотите: гимны попеть, Veni, Sancte Spiritus, и все такое...

— Конечно, хотим! — обрадовался Марк и на краткий миг стал совсем открытым, каким его знал только Аллен. — Вот это праздник у нас будет! Не хуже, чем у артуровских рыцарей, правда? Надо еще не начинать трапезы, пока не случится чудо — так всегда делали в Логрисе...

— Пойдемте же! — торопил всех Гай. — Недалеко осталось, вон до того поворота!

— Пожалуй, чудо случится, когда Гай всех куда-нибудь все же приведет, — Марк, вернувшийся к своей обычной манере говорить, встал и расправил плечи. — По крайней мере, так мне кажется последние часа три...

Церковь из красного кирпича даже сохранила дверной проем и несколько стрельчатых, красиво зарешеченных окон. В двух из них, похоже, раньше были витражи.

Скатерть (на самом деле — широкое Мариино полотенце) расстелили недалеко от входа, и Роберт с Алленом принялись сервировать праздничный стол. Они открывали банки консервов, резали хлеб, расставляли кружки. Для причастия в Монте была куплена специальная бутылка вина — как раз такого, о каком мечтал Аллен. Йосеф и Клара тем временем готовили церковь к празднику: Клара нарвала лесных цветов, украсила ими алтарь и перевила решетки окон, Йосеф расставлял свечи и стлал алтарные покровы. Остальные спешили до темноты поставить лагерь, насобирать хворосту для костра. Наконец все было готово, священник надел красное облачение, и вместо звона колоколов Клара запела высоким и чистым голосом, который сделал бы честь и ватиканскому хору. И тогда — или, может быть, несколько позже — случилось то странное преображение мира, о котором потом никто из граалеискателей не мог связно рассказать.

Во-первых, был свет. Он шел через вечерние зарешеченные окна и казался куда ярче свечного: Аллен видел длинные тонкие лучи, встречавшиеся над алтарем; Мария — светящийся туман, поднявшийся от земли; Клара говорила, что светился Йосеф и хлеб в его руках; Гай возражал, что свет шел сверху, через рухнувший свод; Марку казалось, что это светится церковь, каждый ее кирпичик; а Роберт сказал, что просто вдруг сделалось очень светло ("Или у меня так обострилось зрение, что я видел, почти как днем?") Только маленькие посеребренные чаши причастия — потир и патена — остались неизменными, будто были настолько собой, что им некуда меняться. В общем, все видели свет, который светил.

Во-вторых, была музыка. Никто не заметил того момента, когда она началась, но позже Марк напел мелодию, и все, даже "глухой" Аллен, согласились, что слышали именно ее. Хотя Клара слышала орган, Гай — флейту, Марк — трубы, Роберт — "что-то струнное", а Аллен и Мария считали, что мелодию выводил человеческий голос, очень высокий, но непонятно чей. Мария склонялась к тому, что голос был мужской, а Аллен — что женский, похожий на Кларин. Но одно неоспоримо — музыка была, и она была прекрасна.

И, наконец, в-третьих... Аллен видел Льва. Он шел на задних лапах, сложив широкие золотистые крылья за спиной. Он нес колокольчик и звонил в него перед причастием, служа священнику, как министрант. Лев был белый, и широкое лицо его напоминало человеческое. При всем этом лев присутствовал на мессе совсем не в том смысле, в каком Аллен и остальные граалеискатели, даже не в том, в каком здесь были музыка и свет — лев на самом деле находился очень далеко отсюда, и Аллен понимал это очень ясно, даже когда тот проходил, едва не задевая его гривой. Клара видела, что Йосеф стоит по колено словно бы в крови — но это была не кровь, а цветы, алые розы, целое поле роз. Мария видела ребенка, маленького мальчика в белой одежде министранта, который прислуживал священнику. Гаю казалось, что вокруг алтаря растут деревья и сплетают для церкви свод из ветвей. Роберт сказал странно: "Я стоял на мессе в большой толпе. Я видел — не глядя — что вокруг нас рыцари, все в доспехах, с опущенными лицами; все они пришли на мессу, и было их множество. А может быть, и нет... Я не знаю". О том же, что видел Марк, не рассказал он никому, и сразу после мессы, когда все отправились к трапезе, еще слишком исполненные виденным, чтобы говорить, он ушел в лес, не сказав никому ни слова.

Вскоре он вернулся, и посмотрев на него, никто не стал его расспрашивать. Он сел на траву и вместе со всеми приступил к еде.

— Йосеф, — нарушила общее молчание Клара, и все посмотрели на нее. — А что видел ты? Мы все рассказали, а ты... молчишь. Ведь ты видел?..

Священник молча кивнул.

— Что? — жадно спросил Аллен, и все невольно улыбнулись.

— Свет. Не знаю — свечной или небесный. Но понимаете, главное, что я видел — это то, что я делал. Мессу. Чашу в своих руках. То, Что в чаше. Пресуществленное вино. Хлеб. — Он как-то по-детски улыбнулся: — Наверно, это можно назвать видением. По крайней мере, большего я не видел никогда, я же не визионер, как вы все. Может быть, увижу. Хотя и этого — неизмеримо много. Вы понимаете?..

Они понимали. Они понимали даже больше — что завтра утром, когда их разбудит солнце, они с трудом смогут вспомнить, что они видели и видели ли что-нибудь. Но сегодня еще было сегодня, и никто из них не пошел спать в палатку. Завернувшись в спальные мешки, они улеглись под открытым небом возле ступеней лесной разрушенной церкви из красного кирпича и стали один за другим отходить ко сну.

Аллену приснилось, что он стоит в саду алых роз. Каждая из этих роз была прекраснее всех земных богатств, ибо светилась своим собственным светом, и казалась живой, как сама жизнь. Наверное, о самых прекрасных вещах можно рассказать только самыми старыми и простыми словами, но удастся это в тот день, когда мир будет обновлен. До той же поры удел любого — немота.

И Аллен захотел одну из этих роз, захотел сильнее жизни. Он наклонился и сорвал цветок, не боясь шипов, и шипы пронзили ему ладонь и отворили кровь, но в том не было боли.

И сзади он услышал грозное рычание, похожее на гром, и обернулся. За спиною его стоял белый лев с золотыми крыльями, и на лице его пылал гнев.

"Зачем ты сорвал ее? Этот сад принадлежит не тебе".

"Простите меня, господин. Я сорвал ее, потому что захотел этого всем сердцем".

"Знаешь ли ты, что это за розы и что это за сад? Знаешь ли, Кто хозяин этого сада?"

"Мне кажется, что хозяин его — Тот, кто сотворил меня и тебя, господин. А что это за розы, я не знаю, но я не видел ничего прекраснее их, и теперь забрать этот цветок у меня можно только вместе с моей жизнью".

"Чем же ты заплатишь за розу?"

"Мне кажется, что у меня нет никакой достойной платы, и я сожалею, господин".

"Ты прав, эту розу нельзя ни купить, ни украсть, ибо она пила свет Истинного Света, того, что сияет во Граале, и имя ей — Любовь. Она может быть только получена в дар, а за дар, беден он или богат, не нужно платить. Он просто есть или нет. Любой дар даруется для радости, но не за плату, так и эта роза. В сердцевине же ее сокрыта такая радость, что нет человека, могущего выдержать ее. Вы зовете ее Смертью".

"Смерть ли она воистину, о господин?"

"И это — ее имя, хотя тому же имени люди дают и иное значенье. Я бы сказал — Успение, смерть от радости. Но не думай об именах розы. Думай о том, Что она есть, сынок".

Услышал Аллен, что голос льва смягчился, и возрадовался, что может взять розу. И спросил лев:

"Что же ты сделаешь с этим даром, если получишь его?"

"Не знаю, господин. Но кажется мне, что если роза лишь тогда является собой, когда она — дар, то я подарю ее тому, кого я люблю".

"Ты прав, сынок; если бы ты оставил ее себе, она бы увяла. Кого же ты любишь?"

"Святой Грааль. Но Ему не нужна роза, мне кажется, что она — и так часть Его. Еще я люблю Господа, но ничего о Нем не знаю и боюсь, господин. Может быть, правильнее всего я люблю Его через Святой Грааль".

"Кого же ты любишь из равных себе?"

"Брата. Клару. Моих друзей, что идут со мной. Мою мать. И... себя. Наверное, это зря, но я не могу вам солгать".

"Оглянись".

Он оглянулся и увидел их. Они стояли за оградой, его друзья, делившие с ним путь, и лица их были смертельно бледны, будто им не хватало той жизни, что билась в розе в его руках. Под глазами Клары пролегли синие тени, и острая жалость пронзила Аллену сердце. Он хотел вложить розу в ее бескровную руку — но увидел лицо Марка и то, как он смотрел на нее, и в тот же миг отдал розу ему.

Марк шевельнулся, кровь прилила к его лицу — и он вложил розу в пальцы Клары. Она же отдала ее Марии, что стояла рядом. Мария долго медлила и наконец отдала розу отцу Йосефу. Он же, ничуть не колеблясь, протянул ее Гаю. Гай любовался ей сколько-то, поцеловал и протянул Аллену, и Аллен взял цветок. Был еще один, кому он хотел подарить дар, но его не было здесь.

"Где мой брат?" — спросил Аллен, обернувшись, но льва уже не стояло рядом с ним, и сада тоже не было, и не осталось более ничего, только роза в его руках. И она начала увядать, ее прекрасные лепестки дрогнули, ибо ждала она новых рук.

"Где мой брат?" — вскричал Аллен, и страх сделал его слова ветром и унес в мир яви. "Я отдам ему розу! Верните мне его!"...

...Проснувшись от собственного крика, Аллен сел в спальнике и ошалело помотал головой. Руки его все еще держали пустоту, но из них более не текла кровь. Над головой сияли ясные звезды, но на востоке небо уже светлело. Роберт посапывал рядом в спальнике, повернувшись к брату спиной.

Вот он, подумал Аллен, еще дрожа от волнения, лег обратно и обхватил Роберта рукой, прижимаясь к нему покрепче. Вот он, здесь, никуда не делся. И не денется. Никогда.

Тот на миг проснулся от прикосновения, пробормотал что-то невнятное, вроде "Да-да, братик, спи, все нормально", перевернулся на другой бок и снова засопел. Тепло его тела здорово успокаивало, и Аллен тоже заснул — спокойно и без снов, чтобы завтра поутру на вопрос Клары "Что тебе снилось?" ответить, нахмурив лоб:

— Что-то очень важное, я не помню... Кажется, там был лев. А может, и нет. И какие-то цветы...

— Вот и мне тоже — цветы, — ответит Клара задумчиво. — Кажется, я куда-то шла... А может, и нет. Это все было очень важно... но вспомнить — нет, не могу.

Глава 8. 21 июня, пятница.

— Если бы Клара не заболела...

— Но она же заболела, — возразила Мария, — и теперь остается принимать что есть.

— ...Тогда нам сейчас не пришлось бы так спешить, — закончил Гай свою фразу. — Мне самому такая гонка не нравится, но это не у меня время ограничено! Будь моя воля, я бы и июль на странствие потратил... Нечего теперь на меня смотреть, как на погонщика рабов.

— Да все равно мы не укладываемся в срок, придется мне отпуск продлевать за свой счет, — вздохнул Роберт. — Кажется, важнее всего спешка для нас с Йосефом... Ну, ладно, доберемся до Прайдери или как там этот городишко называется, и я позвоню начальнику.

Дело в том, что граалеискатели потратили впустую около недели времени из-за болезни Клары. Купаясь в реке, она порезала ногу о стекло и потеряла много крови. Пару дней девушка пролежала в палатке, а все остальные только тем и занимались, что прыгали вокруг нее. Никто не забыл пережитого страха, когда от реки донесся крик Аллена, а потом появился и он сам, мокрый, держащий на руках Клару, чья нагота была едва прикрыта полотенцем. Три дня она казалась совсем слабой, но потом силы понемногу вернулись к ней, и компания задержалась еще на несколько дней по просьбе Марии, считавшей, что больной необходимо отдохнуть. Сама же Клара непрестанно требовала не обращать на нее внимания и скорее отправляться в путь, но все видели, как она иногда замирала, проходя по поляне к реке, и хваталась за древесные стволы, чтоб не упасть от внезапного головокружения. Так что ни о каком пути речи идти не могло. Правда, за их пятидневный отдых успело случиться и кое-что хорошее: Алленский день рожденья. Сам он, признаться, и думать забыл про эту знаменательную дату, но Роберт помнил и сказал остальным. Так что утром 19 июня Аллен был разбужен песней "День рожденья, день варенья" в исполнении хора друзей, и получил подарок — в день девятнадцатилетия его освободили от рубки дров и мытья посуды. Кроме того, женщины преподнесли ему еще кое-что — то, что тайно от него изготавливалось всю дорогу и было наконец закончено Кларой за дни ее вынужденной неподвижности.

Это оказалась белая рубашка из шелка, купленного в городе Кроссинг, и сшитая на руках. На груди ее был нашит герб — алый щит с тремя "полосами декстер" из серебряной тесьмы.

— Жалко, нельзя было померить — ты бы догадался, к чему это, — объяснила Мария. — Так что мы шили по Кларе, и, кажется, не ошиблись...

Гай хмыкнул.

— Значит, у меня фигура как у Клары? — возмутился Аллен. — Вот спасибо, дорогие друзья...

— Ну, без ее достоинств... — оценивающе протянул Марк, откидываясь назад и критически оглядывая друга. — А так — похоже, очень похоже.

— А мои недостатки, стало быть, все при нем? — воскликнула Клара, возмущенная ничуть не меньше. — Интересно, кого из нас ты больше оскорбляешь такими речами?

— Конечно, славного рыцаря Персиваля, мэм, — и Марк учтиво поклонился. — У Вас нет недостатков, каждому известно, что Вы — само совершенство. Что у другого — недостатки, у Вас — милые, забавные особенности...

Клара показала ему кулак.

Несмотря на все это, Аллен подарку ужасно обрадовался, сразу же одел его на себя и теперь все время носил под ветровкой, словно огненный герб грел ему сердце. Он чувствовал прикосновение мягкого шелка к коже и сейчас, когда светлым вечером самого долгого дня отряд граалеискателей отдыхал на коротком привале у быстрой горной реки.

Река эта называлась Джурлин и была столь же красива, сколь неудобна для прохождения. Она бежала по дну узкого ущелья, от тонкого ручейка расширяясь до нескольких метров, образуя бесчисленные пороги и водопады, катящиеся вниз с древесных и каменных завалов, клубящиеся белой пеной. У реки был громкий и бурливый голос, и днем в ее воде вспыхивали золотые и белые огни искр, а ночью — звездные проблески в черноте водяных вихрей. Однако при всем при том ущелье оставалось узким, а горные склоны по двум сторонам — высокими, и единственная тропа пролегала совсем близко к воде. В ущелье друзья спустились рано утром, но до сих пор ни разу не останавливались перекусить: дело в том, что здесь совершенно не встречалось подходящего или хоть приемлемого места для лагеря. Только узкая тропа вдоль бурливой реки, кое-где перегороженная стволами поваленных деревьев и валунами, покрытыми мхом и камнеломкой. Необыкновенно красивые места, чтоб им пусто было. По этой тропке идти получалось только гуськом; не нравится — переходи речку по камешкам (да смотри не поскользнись!) и иди по другому берегу. Справа и слева вздымались крутые склоны, поросшие буками, чья прозрачно-зеленая листва светилась на солнце, как витражный купол. И ни одного клочка горизонтальной поверхности, чтобы поставить палатку и развести огонь.

В одном месте река разделялась надвое, и, пойдя вдоль правого рукава, как счел надобным Гай, путники подошли к очень большой груде живописных замшелых камней, перекрывающих тропу. Гай было начал карабкаться по ним, но для усталой Клары они являли препятствие почти непреодолимое, и она с утомленным вздохом опустилась на каменный уступ.

— Слушайте, пожалуйста, давайте отдохнем! Я понимаю, что уже вечер, но...

— Нам же надо найти стоянку, — жалобно сказал Аллен. — Ну хочешь, я твои вещи понесу?..

— Вот что, — неожиданно решил Роберт, останавливаясь, — мы устраиваем привал. Клара отдыхает, а кто-нибудь, кто не очень устал, налегке бежит вперед и ищет место для стоянки. Кто хочет сходить?

Вызвались Аллен и Гай. Сам Роберт пошел вперед, к скальнику между двумя рукавами речки, Гай поспешил по левому берегу, а Аллен, который на самом деле очень устал, но считал своим долгом выделываться перед Кларой, покуда достанет сил, — полез вверх по правому склону. Через некоторое время пути его внимание привлекла серая треугольная скала, громоздящаяся среди буковых зарослей — и он направился к ней, оскользаясь на прелой буковой листве и цепляясь за торчащие корни.

Ему повезло: скала действительно скрывала за собою ровную площадку, на которой обе палатки разместились бы без труда. Более того, здесь даже имелось костровище — выложенный небольшими камнями круг на земле. С трех сторон стоянку окружали густые кусты, с четвертой ограничивала скала, скрывающая ее от любопытных взоров снизу.

— Урра! — торжествующе заорал Аллен, потрясая кулаками над головой, и сломя голову скатился вниз по склону, съезжая на корточках по коричневой листве, чтобы донести добрую весть.

— Народ! Я нашел, где нам встать!

Мария, заклеивавшая натертую ногу пластырем, радостно вскочила.

— Далеко?

— Да не больше километра!

— Отлично, — Йосеф, который отдыхал, склонив голову на свой огромный рюкзак, распрямился, являя собою полную готовность идти. Клара бледно улыбнулась.

Дождавшись Роберта и Гая, чья разведка не принесла большого успеха, они без обсуждения отправились на найденное Алленом место, предвкушая отдых и горячую еду. Даже Клара приободрилась, и посох ее весело стучал по тропинке. Солнце только что зашло, было часов десять вечера — и теперь сумерки сгущались быстро, чему помогал мгновенно потемневший буковый свод, скрывающий светлое небо.

— Во-он к той скале. Там за ней готовая стоянка.

Цепочкой они карабкались вверх, отдуваясь под рюкзаками, и как только забрались на обещанную Алленом плоскую площадку, так и попадали на землю. Отдохнув несколько минут, Аллен скинул рюкзак и медленно встал, расправляя согбенные плечи. Тут брат его, нагнувшийся тем временем над костровищем, тихо, но внятно присвистнул.

— Ничего себе! Посмотрите-ка на это!

Остальные, кроме вконец изможденной Клары и Гая, который, кажется, отправился в кусты, приблизились к Роберту. Аллен заглянул в круг закопченых камней, и то, что он там увидел, вызвало у него легкую судорогу отвращения: в кругу лежали кости. Мелкие и тоненькие, похожие на птичьи, и побольше, и несколько звериных черепов величиною с кулак.

— Что за дела? — тревожно воскликнул Марк, и тут из кустов донесся вопль Гая. Никто никогда не слышал, чтобы Странник так орал, и было в его голосе нечто такое, что заставило даже усталую Клару подняться с груды рюкзаков и направиться к нему.

— Идите все скорей сюда!

Гай стоял с зажженным фонариком в руке возле большого прямоугольного камня, возвышавшегося в тени листвы, как серый стол. Он был весь облит какой-то темной засохшей гадостью, забившейся в трещины. Всю его плоскость покрывали глубоко вырезанные странные знаки, некоторые — черные от краски или копоти. Пентаграммы, изображения странно переплетенных человеческих органов, какие-то латинские и другие буквы, вписанные в геометрические фигуры. Изображение глаза. Цифры.

Роберт поперхнулся словами. Граалеискатели с брезгливым страхом всматривались в странную находку. Голос Клары сзади прокомментировал:

— Знаки служения Темным и изображения мистического брака, распространенные у многих сатанистских сект европейского региона. Грязь — это, очевидно, кровь... животных или адептов секты. Голова быка в пятиугольнике — зашифрованная изображением литера "V", знак Вельзевула, известного также под условным обозначением "Повелитель Мух"... — и уже чисто по-человечески, дрогнувшим голосом она прибавила: — Бр-р, мерзость какая...

— Откуда ты знаешь?.. — не смог побороть изумления Аллен. Лекторский тон Клары поразил его необычайно.

— Пустяки. Я заочно кончила богословский колледж, училась на катехизатора. Там были семинары по сектоведению. Это у нас называлось — знать врага в лицо. Мы это все еще и конспектировали...

— Ребята, пойдемте-ка отсюда, — неожиданно безпаппеляционно закончил Роберт. — Да поскорее. Прямо сейчас.

— И как можно дальше, — жестко добавил Йосеф, до сих пор не проронивший ни единого слова.

Несмотря на всеобщую усталость и голод, не последовало ни одного возражения, даже Клара молчала. Друзья вышли из кустов и решительно последовали к своим рюкзакам, пересекая поляну — так почему-то получилось — тесно сбитым отрядом. Гай вдруг резко остановился у самого круга камней, так что Марк чуть не налетел на него, ткнул пальцем во тьму и полувопросительно сказал:

— Там кто-то есть.

— Где? — Роберт стремительно развернулся, и тут негромкий, очень спокойный голос, пришедший с противоположной стороны, от скалы, окликнул их, приказав им остановиться.

На фоне серой скальной стены, небрежно к ней прислоняясь, стоял черный человек. Его довольно высокая фигура с длинными, затянутыми в хвост волосами ярко темнела в сгустившихся сумерках. Руки его тоже были черными. И пустыми.

— Не двигайтесь. Тот из вас, кто тронется с места, будет убит. Вы окружены.

Некое беззвучное шевеление пришло из древесной темноты — и Аллен понял, что это приблизились они, и различил их — но не как отдельных людей, а как живую темноту и ощущение от внимательных взглядов. Их собралось около двух дюжин. Лиц видно не было.

— Чего вы от нас хотите?

Голос Роберта ничем не выдавал беспокойства, но Аллен слишком хорошо знал своего брата и мог услышать то, чего бы не заметили другие. С этого момента мир начал как-то стягиваться в черный круг вокруг него, опасно обостряя ощущения и в то же время расплываясь. Аллен почувствовал, как по спине струйкой побежал холод.

Человек в черном слегка изменил позу. Теперь он стоял, одной ногой опираясь о выступ скалы.

— Это наша ночь, и вы пришли в наше место. Но так должно было случиться. Правда, мы ждали только одного.

Сознание Аллена начало опасно заносить. Ему стоило больших сил удерживаться на грани реальности и воспринимать происходящее. Какие-то далекие голоса зазвучали на грани его разума, и, даже не желая прислушиваться, он узнал парней, которые били его в подъезде. Но тело Аллена было умнее его сердца, уже разъеденного страхом, и, не осознавая этого сам, он начал медленно двигаться вместе с другими, перестраиваясь каким-то определенным образом. Теперь они встали так, что две женщины оказались в центре тесного круга.

— Не двигаться! — внезапно крикнул кто-то из стоявших в тени, и голос был очень молодым. Одновременно с голосом пришел другой резкий звук, и Аллен не узнал его, только увидел коротко взбурливший песок у ног Йосефа. Мария сдавленно вскрикнула, и отстраненно-спокойно Аллен понял, что им под ноги выстрелили.

— Не трогать! — рявкнул человек в черном — и голос его был как короткий лай смертельно опасной собаки.

— Мы не желали вам зла. Дайте нам уйти. Если хотите, заберите наши деньги.

Голос Роберта настолько изменился, что Аллен не мог представить выражения его лица. Брата он не видел — тот стоял к нему спиной, лицом к черному человеку. Локти Аллена прижимались с двух сторон к Гаю и Йосефу. Он смотрел во тьму, хотя и знал, что ничего там не разглядит — вглядывался до боли в глазах, стараясь контролировать хотя бы одно из пяти чувств, и ему казалось, что они окружены людьми без лиц.

Сознание продолжало выкидывать опасные штуки, отводя Аллену роль стороннего наблюдателя: на какой-то миг, отпустив его, он увидел звериные гротескные лица со свиными рылами и хоботами, смотрящие из темноты, и только огромным усилием воли вернул зрение в реальную плоскость.

— Нам не нужны деньги. — Это произнес совсем другой голос, не тот, что только что рявкнул по-собачьи. Этот голос был совершенно лишен эмоций. Так могла бы заговорить ожившая статуя.

— Что же вам от нас нужно? Я надеюсь, вы не собираетесь убить нас, это также и для вас было бы очень опасно. Вы понимаете, почему. Убийство — тяжелое преступление, а нас завтра же начнут искать наши друзья. Кроме того, жертвы могут быть с обеих сторон, хотя и неравные.

— Никакой опасности тут нет, — человек в черном чуть слышно усмехнулся. — Просто в этом нет также и нужды. Нам не нужны семеро. Нам нужен только один.

И тут заговорил Йосеф. Голос его стал таким же, как тогда, в пещерах, среди призраков — в нем снова появилась нота стального гнева, но теперь без примеси жалости. Звук этого голоса ударил Аллена, как плеть, и выбил его сознание из завернутого в круг иллюзорного мира.

— Говорю вам: немедленно оставьте нас в покое и дайте нам уйти своей дорогой. Позор на вас за все, что вы делаете сейчас. У вас есть последний шанс, иначе ни мы, ни кто другой на целом свете не сможет вам помочь.

— Заткнись!

Это крикнул молодой, истеричный голос, кажется, тот же, что приказывал им не двигаться; но на этот раз его обладатель выступил из тени в круг светлого летнего неба. Он стоял напротив Марка; ему было лет пятнадцать, и в руках его слегка дрожал черный пистолет. Марк увидел его глаза.

Нащупав и сжав Йосефову руку, Марк, не разжимая губ, процедил:

— Молчите... Он сейчас начнет убивать.

Дело в том, что он уже видел такой взгляд и такой же поворот чуть откинутой набок головы. У тринадцатилетнего горского мальчика, выскочившего на них из засады с автоматом. Солдат было пятеро, а после этого осталось двое. Но мальчишку убил не Марк. Другой солдат. И слава Тебе Господи, что это сделал не Марк.

Йосеф правильно понял интонацию Марка и заставил себя замолчать. Но Аллен будто физически чувствовал, как на того накатывает волна холодного белого гнева. Там, где он соприкасался с Иосефом рукой, по нему словно ходили колючие электрические разряды.

— Говорите же, чего вы хотите, — сказал Роберт.

— Чтобы один из вас остался здесь и сделал то, что от него потребуется.

— Каковы гарантии, что тогда остальным позволят уйти и не будут их преследовать? — Роберт, казалось, что-то просчитывал, как на тренировках: "Если удар идет справа, с плеча, нужно сделать мягкий блок такой-то..."

Человек в черном усмехнулся и оперся на что-то длинное и тонкое рукой. Он опирался на меч, и это были не шутки сознания, а истинная правда.

— Гарантии? Вы не в том положении, чтобы ставить условия. Но гарантия такова: я клянусь своей честью. Этого довольно?

— Да, — ответил Роберт, — этого довольно.

Совершалась какая-то сделка, двое равных решали меж собой вопрос, говоря об условиях. Их старший — и наш. И тут внезапным озарением Аллен увидел события на несколько минут дальше, и с такой ясностью, будто они только что произошли. Он понял, о чем идет разговор, и понял, что...

— Роберт, нет!

Но брат не услышал. Он существовал в какой-то другой плоскости, по ту сторону стены, и Алленского голоса там не существовало. А может быть, это Аллен не крикнул в том мире, который зовут реальностью; но нет — рядом всем телом дернулся Гай, значит, он слышал.

— Каковы гарантии для того, кто останется, что он уйдет от вас живым? — Роберт продолжал что-то обдумывать, и если бы его лицо в этот момент видела Лара, ее сердце никогда не оторвалось бы от него.

— Гарантий нет. Возможность — есть. И довольно вопросов.

— Хорошо. Я остаюсь.

Роберт сделал шаг в сторону, отделяясь от своих. Аллен дернулся и повернулся в его сторону, и увидел своего брата так, как никогда доселе — по ту сторону стены, по ту сторону пропасти, по ту сторону себя и всех их, хотя они пока еще находились в одном мире, на одной поляне, в шаге друг от друга. И был один безумный миг ясности, когда Аллен мог — и знал, что может — ударить в эту стену всем телом и обрушить ее, сказав, что остается он. Но он не шевельнулся. Никто никогда не узнал о том миге, когда он навеки сделал выбор между собой и братом, но он помнил о нем всегда и не забыл даже в самом конце пути. О том миге, когда звезды замерли и ждали, а потом Аллен остался, держащий в руках свою трусость, навеки остался со вкусом предательства во рту. Тогда же он понял, что теперь это не уйдет никогда. Но стена уже стала несокрушимой.

Клара дернулась к Роберту, не издав ни звука; все смотрели на него и видели все — и стену, и его — таким, каким, должно быть, он выглядел в глазах Господа. Роберт чуть улыбнулся им, людям с такими огромными глазами в темноте, и одной его улыбки хватило бы, чтобы исцелить всех больных на земле. Взгляд его пробежал по лицам друзей и остановился на Аллене — так, будто здесь никого не было, кроме них двоих. Если бы Роберт смотрел чуть дольше ("О, Лев, помоги нам, о, прости нас, Господи"), Аллен бы упал. Но тот отвел взгляд.

— Друзья, уходите и ждите меня на месте нашей предыдущей стоянки. Ждите до утра, потом уходите. Я догоню ...

(<Если буду жив>)

...вас, сейчас же вы уйдете, и это — приказ старшего.

И Роберт понял, что никто из них не ослушается, и они сами поняли это, и за это Роберт возблагодарил Бога. Рука его скользнула по серебряному крестику Елены Августины, скрытому под одеждой, и он отступил еще на шаг, навек отдаляясь ото всех — и от нее — в неизмеримую даль.

Встретив взгляд Йосефа — единственного, кто смотрел ему в глаза — он очень тихо сказал последнее, что осталось сказать:

— Отец, благословите меня.

Йосеф поднял руку в крестном знамении.

— Да пребудет с тобой всемогущий Бог...

Вспыхнул выстрел. Ярко-алая даже в темноте кровь фонтаном брызнула из простреленного плеча Йосефа, пятная камни ритуального круга. Кто-то из женщин закричал, кажется, Мария.

... — Отец, и Сын, и Дух святой, — тихо договорил священник, довершая знамение тем, что рука его упала вниз, повисая, как плеть. Кровь заструилась по рукаву.

— Прекратить!

— Уходите! — одновременно крикнули Роберт и человек с мечом, слегка отделяясь от скалы. Был момент, когда могла начаться стрельба. Мария, не обращая внимания ни на что, содрала с себя пояс и за несколько секунд перетянула руку Йосефа выше раны. Рукав его штормовки набух кровью. Он покачнулся.

"Если бы это была Клара, она бы умерла" — отстраненно подумала та часть Алленского сознания, которая пребывала наблюдателем. Для остального же его разума черный мир окончательно скрутился в спираль, и он услышал громкую быструю музыку, кажется, электронную, а может, женский поющий голос, и увидел выступающих из темноты людей с лицами свиней и собак.

Потом они шли — Гай первым, за ним Аллен и женщины, потом Йосеф и последним — Марк. Они прошли к своим вещам, окруженные ждущим молчанием, миновали расступившихся людей у начала спуска, и быстро, оскальзываясь на гнилых листьях, скатились вниз.

"Но ныне мое время и власть тьмы", — сказал кто-то у них за спиной. А может, эти слова и не были сказаны.

Они быстро, как только могли, шли в темноте, в шуме поющей воды. Спотыкались о камни, оступались мимо тропы, но никто не произнес ни слова. Меж буковых ветвей горели огромные звезды, и был самый темный час ночи. Вдруг Йосеф остановился, осел на землю под рюкзаком и сказал:

— Я не могу больше идти. Простите.

Марк без единого слова скинул поклажу и взвалил его на плечи. Йосефов и Марков рюкзаки также без слов взяли и понесли, повесив на грудь, Аллен и Гай. Они шли еще сколько-то так быстро, как только могли, и Аллен слышал только собственное дыхание, грохочущее в ушах, и розовый туман от непосильной тяжести застилал ему глаза. Не думал он совсем ни о чем, только — "сейчас я упаду" и "вот я споткнулся", когда, не видя за Марковым рюкзаком дороги, он оступался и падал на колени, ударяясь о камни и корни. Потом Марк выдохся. За время ходьбы раненый потерял сознание. Мария проверила жгут и замотала ему руку бинтом, оказавшимся поблизости. Теперь Йосефа понесли Аллен и Гай на носилках, сделанных из курток, связанных рукавами. Марк нес два рюкзака. Первым шел по-прежнему Гай, меж ними с Алленом — раненый на носилках, из-за которых Аллен не видел дороги и продолжал оступаться, стараясь хотя бы не падать. На это уходили силы всего его существа. А над ними полыхали необыкновенно крупные звезды, и ревела вода. Наверно, это была самая страшная ночь в Алленской жизни, но через нее он шел без памяти и без мыслей, могущих выражаться в словах.

Дорогу преградил скальник — почти отвесная серая стена, тянущаяся несколько метров. Днем они преодолели его спокойно, хотя и не без некоторого труда; но сейчас, ночью, с раненым на самодельных носилках, об этом не могло идти и речи.

— Мы здесь не пройдем! — перекрикивая шум воды, грохотавшей по каменным порогам, воззвал Гай. Лицо его, когда он обернулся, было как белая маска с двумя черными пятнами. — Давайте немного вернемся, придется встать у воды.

Они остановились на узкой полоске берега, метра в два с половиной. Черная холодная земля и кое-где — мох. Поперек, уходя ветвями в воду, валялось обрушенное ураганом толстое дерево.

Раненого положили на расстеленный спальник; Аллен, скинув рюкзак, сел у самой воды. Лямки его рюкзака полоскались в реке, но он ничего не замечал. Уткнувшись лбом в колени, он сидел на мокрой земле и слышал, не слушая, как в метре за спиной переговариваются его спутники.

Мимо, едва не споткнувшись об него, промчался к воде Гай с котелком.

— Ох! А, это ты... — и он снова исчез из Алленского поля восприятия.

Сзади что-то происходило, что-то очень напряженное. Клара держала фонарик, Марк, встав на колени, раздувал под котлом жалкий костерок, который никак не хотел давать большого пламени. Мария сняла жгут с руки Йосефа. Потом Марк и Гай держали его, чтобы он не бился, придя в себя от болевого шока, Клара светила на рану, изо всех сил стараясь не упасть в обморок, а Мария, вооружившись ножом и маникюрными ножницами, извлекала пулю. К счастью, выстрел не задел кости, но повредил какие-то важные мышцы. В процессе операции Йосеф от боли и впрямь пришел в себя, но это стало ясно, только когда он сдавленно закричал во время обеззараживания краев раны. Все это время Аллен просидел у реки, склонив голову на колени, и ничто в мире не возвращало его из него самого — вовне. Никто не потревожил его.

Через некоторое время подошла Клара, которую он узнал по шагам. Она нерешительно постояла за спиной, потом села рядом на холодный камень и что-то положила Аллену на колено. Он посмотрел и с трудом понял, что это — бутерброд. Готовить что-нибудь более существенное ни у кого не нашлось сил, так же как и на то, чтобы поставить хоть одну палатку. Безучастно посмотрев на хлеб, с которого свешивался хвостик консервированной рыбки, Аллен опять опустил голову. В руку ему ткнулась горячая кружка с чаем.

— Покушай, пожалуйста... Это нужно сделать.

Аллен не смог ответить. Взять кружку и отпить он тоже не смог.

Клара неловко обняла его за плечи и прижалась к нему, но через несколько минут руки ее бессильно опали.

— Аллен... Ты... Что ж тут поделаешь. Молись за него... — голос ее внезапно прервался, и она быстро вскочила и отошла прочь. Из темноты донеслись ее сдерживаемые рыдания. Аллен не шелохнулся.

Потом к нему пришел Марк и хорошенько тряхнул его за плечо.

— А ну, вставай, чума тебя побери! Кому говорю, Персиваль хренов?

Аллен не двигался, и Марк сильным рывком вздернул его на ноги и тряхнул еще раз, так что голова его откинулась назад, как у мертвеца.

— Оставь меня... в покое. Все нн-нормально, — с трудом разлепляя губы, сказал Аллен, но Марк не отставал.

— Сволочь проклятая! Быстро выпей это, или я тебе насильно волью в глотку! Ну же, пей, я кому сказал?

Аллен, обжигая горло, с трудом сделал несколько глотков из кружки, которую друг ткнул ему в зубы. Это оказался очень сладкий растворимый кофе. С коньяком или еще чем-то спиртным.

— Где твой рюкзак? Здесь? Живо доставай спальник. Проклятье, да у тебя все мокрое... Идиот, ты же сидел в воде. Твою поганую задницу можно выжимать. Доставай спальник, или сейчас я вытрясу из тебя дух.

Каждую фразу он сопровождал внушительным тычком под ребра. Аллен, почти совсем разбуженный от оцепенения, уяснил одно — что если он ляжет спать, его оставят в покое. Послушно он вытащил спальник, расстелил его на земле и прямо в ботинках залез в него с головой. Марк несколько минут постоял над ним, хотел что-то сказать — но не смог, и ушел.

Аллен лежал в спальнике и слушал, как весь лагерь отходит ко сну. Клара, ложась рядом с Марией, тихо всхлипывала; Йосеф, кажется, простонал. Гай что-то тихо долго говорил, то ли утешал кого-нибудь, то ли молился. Наконец все утихли; Аллен слышал ровное, громкое дыхание Марка, спавшего рядом с ним. Он думал, что так и будет лежать всю ночь в пустоте, пока она не станет абсолютной, но потом неожиданно для себя заснул в неудобной позе, положив под голову согнутую руку.

Ему приснился сон, что он лежит в спальнике на берегу реки и видит человека, сходящего к нему вниз по склону. Когда-то так же к нему приходил сэр Алан, ступая на узкую полосу между сном и явью. Человек, пришедший к нему на этот раз, тоже был рыцарем.

На нем не было доспехов, но на узкой черной котте светился яркий белый герб, который никак не удавалось разглядеть. Лицо его скрывал капюшон, но красивые мужественные черты ясно читались и в тени. Человек остановился над Алленом, скорчившимся в спальном мешке, и окликнул его. Голос был не молодым и не старым, но очень красивым и участливым. Похожим на голос Роберта, только еще красивее.

"Кто ты?" — спросил Аллен, садясь в спальнике и понимая, что он на самом деле каким-то образом остался лежать, а встала только некая его часть. Он даже видел со стороны свое тело, укрытое с головой, содрогаемое неровным дыханием.

"Я пришел помочь тебе".

"Кто ты?"

"Я — даритель даров".

"Кто ты?" — в третий раз спросил Аллен, внимательно глядя в красивые, очень светлые глаза, блестящие из-под капюшона.

"Когда я жил и был велик, я носил другое имя, и на мою долю выпало много страданий. Я потерял все, что любил. И после мне было дано право приходить к тем, чье безвинное страдание подобно моему, и утешать их дарами. Поэтому теперь я — даритель даров".

Даритель вытянул вперед правую руку, и Аллен увидел в его пальцах маленькую золотую монетку. Он ловко крутанул ее, и монетка легко завертелась, превращаясь будто бы в прозрачный золотой шарик. Пальцы у него были длинные, белые и очень ловкие.

"Смотри, безвинно страдающий, я могу утешить тебя. Выбирай любой дар, но только один. Только один".

"Значит, я могу попросить... о любой вещи?" — с замиранием сердца спросил Аллен, поднимаясь на ноги и вглядываясь в золотистую сферу, вращавшуюся теперь перед самым его лицом.

"О любой вещи. И не только вещи. Но только об одной. Чего бы ты хотел? Может быть, вдохновения? Ты станешь гением, и любой ум склонится перед силой твоего таланта".

Монетка в его руке, не переставая вращаться, превратилась в искрящийся лавровый венок, венчающий кубок славы. Через мгновение виденье сменилось другим.

"Или, может быть, покоя? Блаженного покоя и богатства, позволяющего не думать ни о чем?"

Монетка превратилась в сверкающий драгоценный камень — гелиодор, разбрызгивающий длинные лучи.

"Думай, друг мой. Чего еще? Радость? Любовь? А может быть... Святой Грааль?"

Поменяв образы искрящегося солнца, розы (к которой, вздрогнув, Аллен невольно потянулся), золотой сквозной шарик стал Чашей. Чаша была из серебра и напоминала церковный потир на короткой подставке, сосуд чистого, светящегося металла. Над чашей нежным облаком вставал и переливался живой свет. Казалось, она растет и приближается к Алленскому лицу, и он, замерев в благоговейной радости, протянул к ней дрогнувшую руку — но иная мысль затуманила его разум, и он отшатнулся. Чаша исчезла, в пальцах Дарителя снова заплясал золотой кружок.

"Верни мне моего брата, Даритель. Верни Роберта".

В маленькой сфере — Аллен чуть не вскрикнул — появилась человеческая фигурка. Это был Роберт, он стоял неподвижно, с опущенным лицом и руками, повисшими, как плети. Русые волосы, свешиваясь, скрывали взгляд.

"Этого ты хочешь?"

"Да. Верни мне моего брата. Я хочу только этого".

"А как же твой путь? Ты обещал. Ты еще можешь все изменить".

"Я не хочу. Ничего не хочу. Мне нужен мой брат".

"Ты сказал".

Даритель одним движением пальцев остановил вращение золотой сферы и сжал ее в кулаке. Аллен протянул ему руку ладонью вверх, и Даритель накрыл его руку своей. Приняв холодный дар, легший в самую середину ладони, Аллен почувствовал его легкое шевеление, будто монетка ожила. Он дернул руку к себе и взглянул. По ладони, шевеля щекочущими лапками, ползла большая зеленая муха с короткими слипшимися крыльями.

С раннего детства Аллен более всего ненавидел мух. Он испытывал к ним то инстинктивное непередаваемое отвращение, которое многие женщины чувствуют к мышам. Худшей мукой для него было бы ощутить прикосновение шести холодных лапок — под такой пыткой он, наверно, выдал бы любую военную тайну. Вот и сейчас, вскрикнув от неожиданности и отвращения, он резко стряхнул насекомое на землю — даже показалось, что он услышал, как оно жирно шлепнулось оземь, не успев взлететь.

Аллен проснулся и лежал на спине с сильно колотящимся сердцем. Проспал он, кажется, часа два; небо уже светлело, звезды меж ветвей стали бледными. Ничего себе, он вчера даже не снял ботинок... В душе было тихо и совсем пусто, как в комнате, житель которой недавно умер. Аллен тихо, стараясь не разбудить друзей, прижавшихся друг к другу в своих спальниках, встал и подошел к реке.

Он перешел бурный поток по камешкам, и на другом берегу встал коленями на замшелый мокрый валун.

Он посмотрел в светлеющее предутреннее небо, небо самой короткой ночи в году.

"Господи, прости меня. Теперь я вижу, что во всем был неправ. Я отказываюсь. Я более не искатель Грааля. Я просто кусок дерьма, маленький вонючий кусок дерьма. Но это неважно, Господи. Пожалуйста, только верни мне Роберта, верни мне моего брата. Я Тебя больше никогда ни о чем не попрошу. Дай мне только это".

Аллен встал с колен, намокших от пропитанного влагой мха, и внезапно почувствовал себя очень грязным. Дрожа от утреннего холода, он снял ботинки, потом штаны и куртку. Под курткой оказалась белая шелковая рубашка с гербом на груди. Аллен снял ее через голову и долго смотрел на три серебряные полосы через алое поле, алое, как кровь на камнях, как розы его снов. Он прижался к гербу губами и постаял так, нагой и худющий, на холодной земле, а потом оторвал рубашку от лица, скомкал и бросил в поток. Река, не прерывая своей бурливой песни, подхватила комок белого шелка и уволокла в пенный водоворот. Аллен вошел в ледяную воду, так что кожа его моментально покрылась мурашками, и омыл себя.

Из воды он вышел, как выходят дети из утробы матери, как иные выходят из купели крещения. Только для него это было крещение наоборот, ибо там он не обрел, но потерял все, что до этого называл собой. Сильно дрожа и с трудом попадая ногой в штанину, Аллен оделся, тщательно завязал шнурки на ботинках. Пригладил руками мокрые, темные от воды волосы. Посмотрел на другой берег, на спящих друзей, похожих в спальниках на закуклившихся гусениц. Вон — Клара и Мария тесно прижались друг к другу. Вон — Йосеф, с белеющей замотанной рукой. Вон — Гай, с головой залезший в свой потрепанный ватный спальник.

Птицы уже начинали свои утренние песни, и небо почти совсем побелело. Аллен перешел реку подальше от лагеря и направился вниз по течению, тем путем, который дважды проделал вчера. Идти ему было легко — при свете и без поклажи, и поднявшийся утренний ветер, ударяясь в его голую под курткой грудь, казалось, продувал сквозь нее.

Глава никакая. Ночь 21-22 июня.

...Пусть я увижу их. Нормальные человеческие лица, мама, братик, Лара, тетя Елена. Друзья. Пусть я буду видеть их, а не эти звериные меняющиеся морды, пока все не кончится. Пока все не кончится. Господь Бог, прости меня за все, что я делал не так, и дай мне сил умереть правильно. Пока все не кончится, Господи.

А что, пожалуй, для ребят был изрядный сюрприз, да и праздник у них не удался? Кого они ожидали встретить в ночном лесу, какого подарка ожидали от своего покровителя? Захудалого туриста, сына лесника или заблудившуюся старушку? Хорошо еще, эти дураки не успели понять, что Йосеф — священник. Прежде чем приносить кого-нибудь в жертву, о дорогие сэры, служащие Нижним, мой вам совет — посмотрите в его личную карту. Вы можете найти там много интересного, например, рыцарское звание. Прости, Господи, меня и этих идиотов, которые не ведают, что творят. Мне им уже не объяснить.

"Поклонники Меча" хреновы, хоть бы название свое не позорили. Я не ненавижу их, нет, я не ненавижу никого из них.

Такой уж у них, видно, сложился ритуал. Все могло быть очень эффектно — пять костров, круг камней в середине, две фигуры в нем. Одна — темная, с мечом в руках. Другая — светлая (всего-то в серой футболке, но в темноте не разглядеть), в руках — палка. Темная фигура заносит меч... Точное движение, короткий размах. Как горят костры. Это в самом деле играет музыка или я схожу с ума?

— Скажите, а что будет, если я не проиграю поединка?

— Мы посмотрим.

Главное — не выдать себя. Взять в руки палку так, будто это зонтик старой тетушки. Помнить о том, что половина из них — сумасшедшие дети и могут внезапно открыть стрельбу. Четыре пистолета я видел точно, но скорее всего, их больше. (Как им удалось раздобыть оружие? Прав у них точно нет... Хотя, может быть, у старших...) Неважно. Заодно тянуть время. Пусть все успеют уйти. Он поклялся, но лучше им все же уйти подальше. Кстати, если он так помешан на своей чести, у меня есть шанс. Есть.

— Если я проиграю, вы возьмете у меня кровь для жертвоприношения — и это все?

— Еще кое-что. Не смерть, не бойся. Ты кое-что сделаешь. Узнаешь после.

— А если я не проиграю? Я смогу уйти?

— Мы посмотрим. Становись, довольно тянуть время. Да, сними крест, если он на тебе есть.

Роберт мотнул головой. Нет, не сниму, вот что это значило, но черный человек, кажется, понял это как знак, что креста нет. Да он мой ровесник, а издали кажется младше, подумал Роберт, всматриваясь в человека, который собирался его убить. Или сломать. Во славу Нижнего.

Главное — не выдать себя. Это не сложнее, чем турнир. Не выдать себя до самого... ответственного... момента. Ждать. Ждать. Чуть отклониться... Пора!

Удар в висок был сокрушительно силен. Противник, успев издать лишь короткий всхлип, грохнулся за пределы каменного круга. Кто-то заорал, по камням вжикнул выстрел. Роберт высоко поднял руки. Его хорошо видели из тьмы, он же видел только множество теней за кругом света.

— Не стреляйте. Я выиграл поединок. По чести будет дать мне уйти.

В этот момент большой камень с глухим стуком вломился ему в затылок, и он упал на колени, хватая ртом воздух. На него набросились со всех сторон.

...Пусть я увижу их. Пусть я вспомню свет, весь свет, какой был в моей жизни — день рожденья, мама, мне пять лет, мне подарили лошадку. Я в зоопарке, дедушка в соломенной шляпе, пони. У пони карие глаза. Аллен тащит букет цветов — "Па-здра-вля! Чем-пи-он!" Братик, закат, старое дерево. Я буду защищать тебя. Луг под Дольском, река. Лето, Лара, белые туфли на платформе. Ромашки. Ее глаза. Серебряный крестик, он качается на тонкой цепочке. Как звали эту кошку? А, Галка. Она была черная и толстая, и я ее любил. Йосеф в огромных ботинках, месса в разрушенной церкви, свет... свет, Господи, Отче наш. Свет во тьме светит. Рыцари стояли вокруг, рыцари с опущенными лицами. Пусть я буду видеть их, пусть я смогу умереть правильно. Небо, небо — дневное, с быстрыми облаками, утреннее, солнечное, всякое. Оно существует. И Святой Грааль существует. Я буду думать о нем, и никто не сможет причинить мне зла, потому что свет и сейчас есть, он разлит надо всем, выше их темноты, прости меня и их, о прекрасный свет. Никто не может причинить нам зла.

Теперь Роберт это понял — и так ясно, что захотел отдать свое знание всем: брату, возлюбленной, звероголовым сумасшедшим детям, которые били его ногами по лицу, которые повалили его голой спиной на шершавый камень. Знание это было — радость. Но было слишком поздно.

Или нет?..

Когда его кожи коснулась сталь, Тот, кто пришел за ним, протянул ему руку, и сказал, не раскрывая губ, еще одну правду — ту, для которой не бывает поздно никогда.

Когда его кожи коснулась сталь...

(Прости нас всех, пожалуйста, дай нам дойти, я раньше не знал, но теперь — теперь — я — знаю — )

— В руки Твои предаю дух мой!

...Но это — уже совсем другая история...

Глава 9. 22 июня, суббота.

Дойдя до места, где река разделялась надвое, Аллен остановился. Было совсем светло, верхушек буков уже коснулось солнце. Листья начинали светиться зеленым золотом.

Он посмотрел направо, потом налево, пытаясь вспомнить, куда нужно свернуть. Потом неуверенно повернулся к потоку, решив перейти его по камешкам. Тут на плечо ему легла чья-то рука, и Аллен, вздрогнув, обернулся, подавившись криком. Должно быть, он так глубоко ушел в себя, что не заметил бы и целой армии, крадущейся по его следам.

— Туда, — и бледный растрепанный Гай указал вдоль правого рукава речки. Аллен с мгновение смотрел ему в глаза, а потом молча развернулся и пошел в указанном направлении. Более по дороге не было сказано ни единого слова.

Когда впереди показалась серая громада скалы, Аллен так ускорил шаг, что Гай едва поспевал за ним, притом что обычно Странник ходил куда быстрее поэта. Потом он уже почти бежал, и поймал друга за рукав, когда тот начал было карабкаться вверх по крутому склону.

— Слушай... Давай я пойду первым и посмотрю, что там. Может быть, они еще не ушли. Я подкрадусь бесшумно... как ты не сможешь.

Аллен безучастно посмотрел на него — и у Гая пробежали по спине мурашки от этого взгляда. Так можно глядеть на досадное, но преодолимое препятствие, вроде каменного завала поперек дороги. Стряхнув руку друга, как стряхивают назойливое насекомое, Аллен быстро полез вверх, цепляясь за торчащие корни. Тихо и отчаянно выругавшись, Гай начал взбираться следом за ним.

Аллен ухватился за ветви куста, росшего возле самой скалы, и одним рывком выбрался на площадку. Яркий утренний свет заливал не затененную лиственным сводом поляну и ритуальный круг посреди нее. В кругу, боком опираясь на забрызганные кровью камни, сидел Роберт.

Он сидел к брату спиной, низко склонив русоволосую голову, как делают очень усталые люди. Сердце Аллена оглушительно ударило один раз и задохнулось. Без единого звука он бросился к брату со всей скоростью, на какую был способен, и в три прыжка обрушился на него сзади, схватил за плечи.

Роберт качнулся вперед, как большая мягкая кукла, и ткнулся лбом в собственные колени, медленно заваливаясь набок. Несколько блестящих зеленых мух взвилось от его груди, задев Аллена по лицу. Мухи были тяжелыми и влажными.

Еще не увидев разумом того, что уже поняли глаза, он развернул брата к себе. Лицо Роберта было безумно бледным, в синих подтеках и ссадинах, и ресницы плотно склеились кровью. Губы, раздутые кровоподтеком, чуть приоткрылись. На голой груди, меж торчащих обломков ребра, зияла страшная треугольная рана там, где раньше было сердце, и еще несколько зеленых мух блестело в загустевшем месиве.

Громкая электронная музыка, начавшая звучать еще на тропе, стала оглушительной. Аллен страшно заорал, так что загрохотали горы, но сам себя он уже не слышал. Шар темноты с треском взорвался внутри головы, "я умер", — сладостно подумал он, и на них с братом опустилась абсолютная ночь.

Очнулся Аллен оттого, что Гай отчаянно тряс и пинал его, перемежая проклятья с уговорами. Недоуменно глядя на друга, Аллен сел и попытался прислушаться к его словам, но не смог уловить в них смысла. Потом пришедший почти в полное отчаянье Гай все же сказал фразу, задевшую его за живое:

— Идем отсюда, пожалуйста. Твоего брата нужно похоронить по-христиански.

В глазах Аллена появилось осмысленное выражение, он поднялся с земли и помог Гаю связать рукавами две штормовки. Потом помог взвалить на них труп. Роберт оказался очень холодным и тяжелым, и Гай на миг закрыл глаза, ибо его мир неудержимо катился в бездну. Я здесь один с мертвецом и сумасшедшим, помоги мне, Господи, если Ты еще нас не оставил, подумал он, поднимая свою половину самодельных носилок. Мертвая голова с волосами в засохшей крови легко коснулась его запястья. Гай беззвучно заплакал.

Обратный путь занял у них несколько часов. Два раза они останавливались, чтобы передохнуть. Голый по пояс Аллен послушно стоял и послушно шел, когда его просили, но не сказал ни слова за всю дорогу. Когда они остановились во второй раз и Гай повернулся к реке — попить, он увидел что-то белое, зацепившееся за корягу, и вытащил это из воды. Предмет оказался мокрой и скомканной Алленской рубашкой с гербом, и Гай бросил ее, кое-как выжав, в носилки, под бок мертвому. Аллен ее, кажется, не заметил.

Когда они достигли, наконец, лагеря, остальные только что пробудились. Мария меняла Йосефу бинты и что-то делала с его раной, Марк раздувал вчерашние угли. При звуке их шагов все, даже больной Йосеф, вскочили на ноги. Возглас вопроса замер у Клары на губах, и при виде их скорбной ноши она начала медленно оседать на землю. Марк подхватил ее.

— Мы принесли... — начал Гай, опуская носилки, но не договорил, и лицо его скривилось от рыданий. Мария закрыла лицо руками и съежилась. Йосеф, в бледности не уступавший мертвому, медленно поднял правую руку левой и перекрестился. Аллен стоял надо всеми неподвижно, и глаза его были сухи. Солнце окружило его голову золотистым ореолом. Он смотрел на своего брата.

Старшим надо всеми неожиданно оказался Йосеф. Тихим спокойным голосом он сказал, что кому теперь надлежит делать. Собрав вещи и взвалив на спины рюкзаки, друзья направились вверх по течению, миновав опасный скальник вброд по воде. Марк взял два рюкзака — свой и Йосефов. Священник с рукой на перевязи шел перед ним, белый от боли, но совершенно спокойный. Впереди шли Гай и Аллен, неся на носилках свою беду.

За короткий переход по реке Клара дважды оступалась на скользких камнях. Один раз она не удержалась и с шумом упала в воду, больно подвернув ногу, но тут же поднялась с закушенной от напряжения губой и что-то прошептала.

— Что?

— Все в порядке, — повторила она громче, но шум воды опять унес ее слова. Она помотала головой и пошла вперед, и босые маленькие стопы ее светились в ледяном потоке.

К полудню они достигли своей предыдущей стоянки. С трудом поднявшись по склону (Клара шла, отстраненно размышляя о том, когда же силы совсем оставят ее и она упадет, но этого все не происходило), они остановились на пологой земле со следами их прежнего кострища. Трава, примятая там, где стояли палатки, за два дня успела распрямиться.

На друзей, напоминавших разбитый отряд после битвы, сошло какое-то странное отупение. Йосеф тихим голосом отдал распоряжения, и все безмолвно покорились. Марк занялся костром, Мария — распаковкой и завтраком. "Когда закончишь с костром, начинай, пожалуйста, копать могилу", — тихо попросил священник, и Марк кивнул в ответ, зажмурившись, как от боли. Кларе было велено принять лекарство и прилечь. Гай и Аллен отправились к воде — обмывать и приводить в порядок умершего.

Когда они опустили Роберта в воду, Гай плакал не переставая. Все тело рыцаря покрывали следы жестоких побоев — похоже, его били ногами — но самое ужасное было в его чудовищной беспомощности и неподвижности. Быстрый поток бесцеремонно перевернул его покорную руку, широкую сильную руку, которую Роберт тысячу лет назад протянул Гаю в залитой солнцем электричке: "Рад знакомству. Меня зовут Роберт Рой..." Хорошо хоть, слезы не мешали Гаю делать, что должно: они просто текли и текли по лицу, падая в реку и иногда затуманивая зрение. Гай не вытирал их, просто смаргивал и хлюпал носом, а руки его продолжали делать свое дело. Аллен же не уронил ни слезинки. Слабоумным он вовсе не казался — он быстро и аккуратно исполнял все, что Странник ему говорил: "Теперь перевернем... Осторожно, здесь рана... Еще вытереть со щеки..." Движения его выглядели легкими, почти ласковыми, и в какой-то миг Гай ужаснулся выражению его лица, которое было отрешенным и почти счастливым. Как будто он получил, что хотел, и теперь не спешил с этим расставаться.

Потом они подняли нагого Роберта наверх и положили на траву. Увидев мертвого издали, сидевшая в тени Клара вскочила и скрылась между стволов. Аллен принес свою одежду — рюкзак Роберта остался у убивших его — но она была явно мала. Тогда Марк достал запасные штаны, а чистую рубашку дал Йосеф.

Роберта положили на алую Йосефову ризу, расстеленную на земле. Аллен сосредоточенно причесал его своим гребешком, и тот лежал важно, как спящий король, и казалось, чуть улыбался разбитыми губами. Разгладив складки на рубашке брата, Аллен пошел помогать Марку копать могилу.

Лопата была одна, и та саперная. Принадлежала она запасливому бывшему солдату, и Аллен, помнится, долго отговаривал друга брать с собой в поход эту "лишнюю тяжесть". Копали они по очереди, мягкая почва легко поддавалась — только изредка лопата натыкалась на корни, которые Марк перерубал топором. Вскоре к ним присоединился Гай. Один из троих копал, а остальные двое помогали ему, выкидывая землю и камешки руками и обрубая корни. Работали в молчании.

— Достаточно, — сказал Йосеф, заглядывая через край глубокой ямы. — Пойдемте поедим, это нужно сделать, а потом я отпою покойного. С Робертом все будет хорошо.

Марк дернулся и отвернулся; у Гая опять побежали по щекая теплые струи. Аллен безучастно выбрался из ямы довольно ловким прыжком и молча направился к костру.

Йосеф, как всегда перед едой, тихо сказал молитву, но вот перекреститься не смог. Правая рука его покоилась на тряпичной перевязи, а левой он принялся неловко орудовать ложкой, рассыпая половину каши по траве. Кажется, еда здорово пригорела, но вряд ли кто-нибудь из них твердо осознавал, что именно он ест. После завтрака, залпом выпив чай, Йосеф напомнил Кларе принять сироп алоэ из бутылочки и попросил кого-нибудь помочь ему надеть облачение. Помочь вызвался Гай, и они некоторое время мучились, продевая раненую руку в рукав белой альбы. Один раз Йосеф не сдержался и зашипел от боли, но наконец дело было сделано. Ризы он одевать не стал, только положил на плечи фиолетовое узкое полотнище — столу. Правая рука его совсем не двигалась, и даже малейшее напряжение мышц отзывалось болью по всей длине. Превозмогая себя, Йосеф подошел к Марии и попросил у нее чего-нибудь обезболивающего. Та вспыхнула, поразительно для своей синеватой бледности, и принесла ему целую пригоршню таблеток.

День выдался на редкость теплый и солнечный, птицы голосили вовсю.

— Клара, ты не могла бы попробовать спеть "Libera me Domine" и "Реквием"?— спросил священник, и девушка отрицательно покачала головой. Правда, через несколько минут, когда Марк и Аллен поднесли покойника к краю могилы, она внезапно сказала:

— Я попробую.

Все посмотрели на нее, уже забыв, о чем шла речь, но Йосеф благодарно кивнул:

— Спасибо.

Все встали возле тела кругом, сжимая зажженные свечи. Их дневное пламя казалось совсем прозрачным в солнечном свете. В головах мертвого стоял Йосеф, в левой руке держа распятие. Правая беспомощно свисала вдоль тела — перевязи он почему-то не надел. Клара начала петь, сначала запинающимся, чуть слышным голосом, но потом он окреп и набрал силу:

— Libera me, Domine,

De mortis aeterna...

Она пела латинский погребальный гимн, и Аллен, когда-то учивший латынь в университете, понимал отдельные слова и сочетания слов. Однако пой она и на родном языке, он, верно, различил бы смысл не лучше. Ноги его подкосились, и он упал на колени возле брата, не отрывая взгляда от его лица. Голос Клары дрогнул от слез, но она не прервала пения.

Плакали, кажется, все, кроме Аллена и Йосефа. На щеках у Марии и Гая застыли светлые дорожки.

— Requiem aeternam dona eis, Domine,

Et lux perpetuа luceat eis...

Reqiuescant in pace.

— Амен, — тихо закончил священник. Песнопение закончилось, начался обряд.

— ...Пошли, Господи, вечный свет сыну Твоему, убиенному Роберту, рыцарю христианскому, и со святыми Твоими упокой его, ибо Ты милостив. Вечный покой даруй ему, Господи; и вечным светом осияй его со святыми Твоими, ибо Ты благ, и вовеки милость Твоя. Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков, аминь.

— Аминь, — откликнулся нестройный хор. Аллен поцеловал брата в лоб. Роберта завернули в алую ризу. На груди его лежала большая алая роза... Нет, это просто все еще свежая кровь из раны проступила на Йосефовой рубашке. Говорят, из раны выступает кровь, когда к мертвому приближается убийца. Или просто рана была растревожена, когда Роберта одевали... Как ты думаешь, Аллен Персиваль Августин?..

Аллен и Марк опустили мертвого в яму. Йосеф первым взял горсть освященной им самим земли и бросил — левой рукой. Потом — Клара. Когда земля коснулась тела, девушка открыла рот, будто желая что-то сказать, но вместо этого в голос разрыдалась. Марк взялся за лопату, и земля полетела в могилу комьями. Гай случайно встретился мокрыми глазами с Алленом и оцепенел: Аллен улыбался.

— Ребята, послушайте, — сказал Марк. Он сидел на бревне и обтесывал топором основание большого деревянного креста, который они сделали с Гаем. — Я вам хочу кое-что сказать.

— Да, Марк?

— Следите за нашим славным ры... за Алленом. С ним все очень неладно.

— Я спросила, как он, и он сказал — нормально, — неуверенно отозвалась Клара. — Кажется, он здорово держится...

— Не верьте, — резко перебил Марк. — Я знаю такие дела... в самом деле знаю. В нашей роте был один... У него, правда, не брата убили, а друга. Лучшего. Все тоже говорили, что он здорово держится. Он три дня всем улыбался и отвечал: да, порядок, да, нормально. А на четвертый — удавился в сортире. — Марк помолчал. — Самое скверное, что он сухой. Это значит, что у него внутри все сгорает. С ума он сходит, вот что.

— Сухой? — непонимающе переспросила Клара.

— То есть не плачет. Заметили, что он еще ни разу не ревел?

— Слушай, а что можно сделать? Я тут встретила его взгляд и просто обожглась. Как будто он нас всех ненавидит за то, что мы — не Роберт... Мы что-нибудь должны сделать, ты не знаешь? — голос Марии был совсем тихим. Она тоже уже не плакала, но только потому, что не осталось слез.

— Во-первых, не оставлять его одного. Ни на миг. Вот куда он, чума побери, сейчас подевался? — Марк нервно оглядел поляну. Гай вскочил:

— Я приведу. Он пошел вон туда, я думал, по нужде... — он быстро скрылся между стволов.

— Может, еще что-нибудь? — жалобно спросила Клара. — Может, есть какие-нибудь... армейские способы?

— Есть один, — Марк отложил окончательно доделанный крест и поднялся. — Попробую-ка я его крепко напоить.

Крест был водружен на могилу, и теперь Аллен сидел возле креста. Он сидел молча, совершенно спокойно, беспрекословно согласившись на уговоры никуда не уходить от лагеря. На самом деле он ушел очень далеко — внутрь своей головы. Теперь там прокручивался длинный звуковой фильм, главным героем которого являлся его брат Роберт.

...Большой спортзал Магнаборгской военной академии был набит до отказа: шел финальный бой на звание чемпиона столицы по владению мечом. Первый участник — сэр Герберт Гарольд, мастер, орден "Солнечный крест". Против него — сэр Роберт Рой, младший мастер ордена "Белое копье".

Гарольд был больше и тяжелей, зато Роберт — куда подвижнее. Щит в руке его двигался, как крыло бабочки, а противник надвигался, подобно осадной башне. Предыдущую сходку выиграл он, и теперь "Солнечные кресты" подбадривали его воодушевленными воплями. Рыцари "Копья" напряженно молчали. Аллен так сильно закусил губу, что сам охнул от боли.

Удар! Удар! Удар! Сериями, гад, работает... Ну же, Роберт, держись! Держись, Роберт! Это нечестно, ведь он меньше, а доспехи по весу одинаковые, конечно же, этот громила его теснит... Ох, удар пришелся по лодыжке! Судьями он не засчитывается, но не в том дело, это же самое уязвимое место, оно прикрыто только тонкой кожаной поножью... Братик, ведь я тебе говорил — давай купим латные ноги! Да на какую холеру мне был нужен этот меч? Я бы и деревяшкой пока обошелся... Дурацкий великан Гарольд, он отрубил моему брату полноги!..

Ага, Роберт разозлился! Пошел в наступление! Держись, великанишка!.. Наши — молодцы, вон как орут, правильно, пусть он слышит, что мы все за него болеем! Даже Эйхарт сжал кулаки, волнуется, — милый старина Эйхарт, и это тебя-то я боялся?.. Да ты мне теперь — лучший друг!.. Дава-ай, Роберт! Раз! Два! Три! Удар прошел, люди добрые, прошел! Не давай ему развернуться, Роберт, тесни этого Гарольда с глупым солнышком на щите... Господи, Господи, помоги моему брату выиграть!!! Удар прошел!!!

— Во второй сходке победил... сэр Роберт Рой!

— Уррааа!!!

Роберт идет к краю ристалища, глаза ему заливает пот. Аллен — его оруженосец — быстро расстегивает ремешки шлема, и на свет является красное, мокрое лицо в уродливом подшлемнике. Скорее вытереть ему пот, все поправить, выпрямить погнувшийся меч о колено... Сейчас — последняя сходка.

— Роберт, давай! Побей этого великана! Здесь ремешок подтянуть?..

— И еще под мышкой поправь. Вот. Спасибо. Ладно, с Богом. Надевай на меня шлем..."

— Аллен! Эй!.. Рыцарь Персиваль!.. Дружище!

— Что?.. — он с трудом узнал Марка, трясущего его за плечо. В груди колыхнулось смутное недовольство: зал военной академии как в воду канул. — Что это?

— Пей давай. Будет легче. За упокой души рыцаря Роберта, да будет с ним все хорошо.

Аллен одним махом влил в горло содержимое кружки — и страшно закашлялся, выпучив глаза.

— Охх... Что это за...

— Вот, запей водичкой. Это разведенный спирт. Я взял в медицинских целях, но сейчас, кажется, и есть медицинские.

— Я его не хочу...

— Пей, друг. Надо. Вот, гляди, я себе тоже налил. Пей за то, чтоб вы с братом еще встретились.

Аллен, зажмурившись, заглотнул и следующую порцию.

Минут через десять он встал — и тут же сел обратно. Мир неудержимо завертелся вокруг, голова стала пустой и легкой. Ноги отказывались повиноваться, но Аллен все-таки упрямо встал, цепляясь за могильный крест.

— Ты куда это собрался? — Марк, кажется, остался почти совсем трезв.

— У...у...угадай. В эти... в кусты.

— Ладно, в кусты иди. Тебя проводить или сам дойдешь?

— С...сам, — и Аллен неровной походкой направился прочь. Клара с болью поглядела ему вслед.

— Марк, а ты уверен... Что это было правильно? Ну, поить его до такого состояния?

— Напрасно, — тихо и уверенно сказал Йосеф, которому Мария накладывала на рану свежую заживляющую мазь. Марк мрачно посмотрел на него, но тот не стал продолжать, а снова замер с закрытыми глазами.

Когда через пять минут Аллен не вернулся, Марк поднялся и пошел его искать. Тот сидел у куста, привалясь спиной к дереву, и, казалось, с кем-то оживленно беседовал. Марк замер на миг и прислушался.

— Э-э, нет, не может того быть... Это ты врешь. Потому что ты демон. Это не ты убил моего брата, случайно? Да я сам знаю, что я. Но ведь ты тоже помог, верно? Я видел твоих... пал... пас... посланников. Зеленые которые. Да я знаю. И все, значит, тогда исправится? Ну-ну. — Аллен погрозил невидимому оппоненту пальцем. — Не хочу я кончать с собой. Роберт бы не одобрил. И вообще это не того... не по-христиански. Мало ли что надо, а я вот не хочу...

Марк подошел, подхватил друга под локти.

— Вставай... С кем это ты беседуешь? Никого же нет.

— Как с кем? — искренне удивился Аллен, тыкая пальцем в сторону куста. — Вот же он стоит. Рожи строит, гад...

— Кто строит рожи?

— Ну даритель же... То есть п-повелитель этих... как их... мух.

— Пошли-ка отсюда, — Марк обхватил его за талию. По спине у него пробежал холодок.

Аллен стал уже совсем плох, и лучшее, что с ним можно было сделать — это положить спать. Мария скормила ему таблетку аспирина, чтоб завтра не болела голова, и бормочущего околесицу, но по-прежнему "сухого" беднягу уложили в спальный мешок. Все остальные собрались у костра.

— Мессу я служить, наверно, пока не могу, — нарушил молчание Йосеф. — А завтра — воскресенье, день Господень. Давайте хотя бы помолимся вместе... О покое для мертвого и мире для живого. Клара, ты помнишь литании какие-нибудь?

— К Сердцу Иисуса... И к Деве Марии, но не до конца, — отозвалась девушка.

— Ничего, вместе вспомним. В крайнем случае сделаем, как я на отпевании. Половину слов забыл и от себя прибавил... — я же это делал первый раз. А вы говорите "помилуй нас" в каждой паузе, если... если вы согласны на такое времяпровождение, — священник чуть улыбнулся. Все остальные молча встали на колени в траву. Последним сделал это Марк, но губы его все время оставались плотно сжатыми. Он тоже молился — так, как мог.

23 июня, воскресенье

Наутро Аллен проснулся совершенно разбитым. Несколько минут он полежал с закрытыми глазами, стараясь не вспомнить, что случилось вчера. Но потом, поняв, что ему это не под силу, он сжал зубы и выполз на свет Божий, изо всех сил вызывая у себя в памяти живое лицо и голос своего брата.

— Вот он! — оповестила остальных сидевшая у костра Мария. Аллен огляделся и понял — что-то происходит. На земле было расстелено белое полотенце, как на Пятидесятницу, тысячу лет назад, и на нем по краю стояли тарелки. Посредине высилась Марковская кружка — "сиротка".

— Иди сюда, — позвал Гай. — Мы ждали, когда ты встанешь. Сейчас будем поминать твоего брата.

Аллен приблизился и занял свое место в кругу. Происходящее казалось ему совершенно бессмысленным. Тьма ушла из его разума, уступив место серой пустоте.

Йосеф встал, без тени улыбки поднял здоровой рукой "сиротку", держа ее перед собой. ("И что, из этой дряни он собирается поминать моего брата?!")

— Прости, господи, сыну Твоему Роберту все грехи его — вольные и невольные. Позволь ему войти в дом Твой.

Он отпил глоток и передал кружку Марии. Напиток был — прекрасный кагор, купленный для причастия.

— Пусть... с Робертом все будет хорошо. Он всех нас спас. Он умер как истинный христианский рыцарь. Спасибо тебе, друг.

Теперь ужасающая чаша оказалась у Гая, и он долго молчал над ней, прежде чем встал и собрался говорить.

— Роберт это сделал... не для того, чтобы наш круг был разорван. За Искателей Святого Грааля.

— Нет!

Аллен вскочил со своего места прежде, чем Гай донес вино до губ.

— Я хочу сказать. Я ухожу. Я потерял свое право быть Искателем, и дальше вы пойдете без меня. Кроме того, я... ненавижу это все. Наш поход. И Святой Грааль.

— Почему? — неожиданно мягко спросила Клара, глядя на него снизу вверх.

— Так уж случилось. Это правда. Вчера я отрекся от похода и от своего места в нем. Я только просил, чтобы мне вернули брата... и его мне вернули. Правда, неживого. Но об этом я ничего не говорил. Теперь я отрекся, и буду предателем... если продолжу путь. Я не хочу предавать своего брата... — он чуть было не сказал "еще раз", но осекся и замолчал.

— Но иначе ты предашь всех нас, — жестко сказала Мария. Молчание снова повисло над поляной. Потом заговорил Марк.

— Ты ведь и до этого давал обеты. Вместе с нами. Почему нарушить их для тебя менее важно? То, что ты хочешь сделать, называется — бегство, и это подло. Что за трусость, славный ры... друг мой?

— Мы тебя любим, — прошептала Клара. Глаза ее наполнились слезами, она никак не могла поймать Алленский неподвижный взгляд. — Мы не сможем без тебя. Ты — наши глаза. Не ослепляй нас, пожалуйста.

— Глаза — это ты, — покачал головой Аллен.

— Нет, ты, — неожиданно перебил его Йосеф. — А Клара — это наше сердце. Почему, разбивая свою душу, ты считаешь возможным разбить сердца и путь также и своим братьям?..

— Братьям? — Аллен криво усмехнулся. — У меня был брат В языке, на котором говорят все жители Халльгерской Республики, есть два слова со значением "брат". Первое и более архаичное — fratter, мн. ч. fratteri, происходит от латинского и имеет оттенок товарищества, напр., монашеское братство, "братья" как обращение к прихожанам на мессе. Также означает и побратима, хотя может относиться и к кровному родству. Второе слово — broter, мн. ч. broteres, обозначает только к кровного родственника. Йосеф употребляет в своей фразе слово fratteri, ответ же Аллена звучит так: "Fratteri? Har ne en broter..." Мне показалось, что эту разницу важно обозначить в русском тексте, но язык не дал такой возможности....

— У тебя есть брат! — внезапно вставая, крикнул Йосеф. Вернее, нет, голос его оставался тихим, но в нем полыхнул такой белый гнев, что все вздрогнули. Аллен растерянно взглянул ему в лицо, впервые отрывая взгляд от земли.

— У тебя по-прежнему есть брат, который сейчас видит тебя, и верь мне — ему за тебя стыдно. Неужели ты не понимаешь, что теперь должен вдвойне — за себя и за него? Теперь ты не один, а два искателя, и при этом сейчас позоришь себя и Роберта только из-за того, что его тленное тело вчера зарыли в землю!

Лицо Аллена перекосилось. Из глаз его внезапно брызнули слезы — с такой силой, будто внутри прорвалась некая непрочная плотина.

— Да пошли вы все... Пошли к дьяволу! В русском языке это довольно обычное ругательство, но не так дело обстоит в Республике. С очень давних времен все названия Врага рода человеческого и его слуг накрепко табуированы, вместо них используется слово-заменитель "Темный, темные", или "нижние". Также в качестве ругательств бытуют названия разных болезней. (Я использовал в тексте слова "чума" и "лихорадка" как те, что и в русском языке имеют значение ругательств; на самом деле самая распространенная "ругательная" болезнь в Республике — это проказа.) Назвать же напрямую дьявола значит навлечь на себя и других некие его козни, и его не поминают даже пьяные матросы в полицейских участках. Можно было бы использовать матерное ругательство, чтобы адекватно отобразить степень неистовства Аллена, однако русский мат не несет в себе оттенка богохульства, который достаточно важен в данной ситуации. — бешено крикнул он и бросился прочь, закрыв руками лицо. Марк приподнялся было, чтобы бежать за ним, но Йосеф остановил его.

— Не нужно. Все в порядке... Я так думаю.

Все забыли про Гая, который так и не выпил за свой тост. А он все это время простоял молча, с кружкой на весу; теперь же, когда все замолчали, поднес ее к губам и торжественно отпил. Эстафету переняла Клара, которая выпила молча, но все поняли, что это было продолжением слов Гая. Молча отпил и Марк.

Йосеф взял у него импровизированную чашу, которая, однако, ни у кого не вызывала смеха, и поставил на землю. Некоторое время они посидели молча, а потом священник поднялся и пошел в лес.

Аллена он нашел по звукам рыданий. Тот лежал на сухой листве ничком и плакал, как будто у него разрывалось сердце. Наверное, примерно так оно и было на самом деле.

Йосеф присел рядом, потом положил ему здоровую руку на плечо. Аллен моментально затих и сел, глядя на священника пылающим взглядом.

— Ну как... ты решил, что будешь делать ради нас и своего брата? — тихо спросил Йосеф.

— Оставь меня в покое, — выговорил Аллен с ненавистью. — Ты ничего, ничего не знаешь... Не смей вообще о нем говорить! — в припадке ярости он стиснул правую кисть утешителя, лежащую на перевязи. Судорога перекосила лицо Йосефа, и он не сумел сдержать стон. И Аллен вдруг с небывалой ясностью понял, что только что сделал очень больно раненому человеку ненамного старше себя. Человеку, который пришел ему помочь.

— Прости... — прошептал он, будто пробуждаясь от сна, и отпустил руку друга. Перед ним сидел не просто некто, достойный ненависти за то, что он — не Роберт, за то, что жив он, а не Роберт. Это был совершенно определенный человек с другим именем, другой историей и своей болью, и этого человека Аллен любил.

— Йосеф, прости. Со мною что-то сделалось... — слезы вновь прилили к его глазам, но теперь они не мешали говорить, а просто текли бесконечным родником, растворяя в себе мир. — Я запутался и, похоже, чуть не спятил. Я не знаю, где меньшее зло, кажется, так и так мне быть предателем. Скажи ты, что мне делать, сам я не могу ничего понять...

— Ничего не делай, — тихо сказал Йосеф, притягивая его к себе и обнимая. Слезы Аллена почти сразу промочили ему рубашку на плече, и поза была довольно неудобная и болезненная, но священник не шелохнулся. — Просто оставайся с нами. Господь наш милостив, все будет хорошо.

В этот момент Йосеф стал для Аллена просто старшим, тем, к кому приходят в очень большой беде за утешением, и эта тонкая нить более не исчезла никогда. Он прижался лицом к плечу священника, чувствуя щекой, какой он худой, и весь затрясся от плача.

Они вернулись к поминальной трапезе, держась за руки. Аллен посмотрел на Йосефа вопросительно, тот кивнул. Аллен наклонился и взял "сиротку" двумя руками. Он тихо плакал и не скрывал этого.

— За... нас. За Искателей. Пусть все будет хорошо.

Все, не сговариваясь, встали.

Гай достал что-то смятое из кармана куртки и протянул ему.

— Кажется, это твое. Я нашел в реке.

Аллен взял уже высохшую белую шелковую рубашку и долго смотрел на нее.

— Да, это мое. Спасибо, Странник.

Глава 10. 24 июня, понедельник.

Ночью Аллен внезапно написал стихи. Не то что бы он собирался это делать — просто в приступе острой тоски вылез из палатки и в бледном свете летней ночи записал на бумажку то, что горело у него в голове. Наутро выяснилось, что оно было рифмованным.

"Я думал, что видел все — но был просто слеп,

В огне святынь я не видел лиц и имен.

Мой милый брат, изо всех, кто делил мой хлеб,

Я каждого предал,

И каждый из них спасен.

Но рыцарь смерти, зовущий в огонь других,

Остался цел, хоть в крови везде, кроме рук, -

Не ими ли к Чаше потянется он, святых

Даров не ведавший — и разорвет наш круг?..

Мой милый брат, без тебя ли я мог идти —

Теперь мне не жаль остаться и без себя,

Не видя всех, кто делил со мной кровь пути

В священном пламени, том, что горит, слепя...

Идущему вверх и малое зло — беда,

Когда возрастет и обвалом падет к ногам.

Господь отворит нам двери, и что тогда

Мы скажем Ему, если Он все видел и сам?..

Мой милый брат, кто же чаял остаться жив, —

Но если б знал о других, с колен бы не встал,

И, плотью последних соколов накормив,

Кто вышел в путь, чтобы петь — да вот опоздал,

Но стать защитившим — дар одному из всех,

А путь защищенного ясен и предрешен...

Прощенный и светлый я встану утром в росе,

Но вставшему рядом не снять с лица капюшон —

Хоть нет и нужды ему, белому, как звезда,

Ни слез устыдиться, ни скрыть — от любого — взгляд...

И что же мы Господу скажем, придя туда,

Когда Он и Сам все увидит,

мой милый брат..."

С листком в руках он посидел у креста. В душе у него было пусто, как вчера, когда он нагим и потерянным вошел в ледяную реку. Голова слегка кружилась. "Прости, прости меня" — подумал он, а больше ему не нашлось что сказать.

Когда он залезал обратно в палатку, Йосеф, который, оказывается, не спал, шепотом спросил его, что случилось.

— Все хорошо, — также шепотом ответил Аллен и почувствовал, что говорит вполне искренне. Он завернулся в спальник и вскоре ровно задышал.

Утром Клара не смогла встать. Из палатки ее под руки вывела Мария, посадила в тени. Клара слабо улыбнулась:

— Все нормально. Я просто устала. Посижу немножко — и пройдет...

Она приняла целую пригоршню каких-то таблеток и сидела с закрытыми глазами, привалясь к стволу. Лицо ее приобрело пепельный, сероватый оттенок. Мария смотрела на нее с острой тревогой. Перехватив подобный взгляд, Гай потихоньку спросил, что происходит. Та не менее тихо ответила:

— Молись, чтобы только не случилось кровотечения. Может быть коллапс, это очень опасно... Действительно очень. Нас может стать еще меньше. Проклятье, — простонала она, внезапно теряя самообладание, — и ведь на тыщу километров никакого жилья! Проклятая я дура, почему, ну почему я ничего не могу сделать?!

Гай молча отошел, достал свою карту и начал ее пристально изучать.

За завтраком Йосеф, всмотревшись в сероватую бледность Клары и в неподвижный взгляд Аллена, устремленный на могильный крест, неожиданно сказал, устанавливая миску на коленях:

— Помнишь, ты как-то спрашивал, почему я стал священником?.. Я могу рассказать... если всем интересно.

Аллен чуть не подавился рисом. Мария расплескала чай, Марк уставился на Йосефа, как Валаам на свою заговорившую ослицу. Даже безучастная Клара открыла глаза и вздрогнула. Йосеф собрался рассказать о себе.

— Я жил у тетушки, она была старая и одинокая и не могла меня отдать в хорошую платную школу. Так уж сложилось. Вот я и учился в изряднейшей дыре — в благотворительной школе для сирот и многосемейных. Сирот там в самом деле собралось много — и мальчишек, и девочек, школа-то общая. Ну и... большинство детей там было злыми. Не по природе, а от горя и одиночества, конечно; но получилось так, что маленькая "верхушка" — банда такая, скажу откровенно — всю школу терроризировала. Слабых мучили, деньги отбирали, били просто так, для развлечения... Я думаю, вы понимаете, о чем я. Почти в каждой школе есть такие люди — один-два точно найдется — которым нравится унижать других.

Аллен энергично закивал, вспомнив одно... рыло из параллельного класса, своего главного "врага детства", и шайку его подлых сподвижников. Неужели спокойному, ничем не запятнанному Йосефу, который держался так, будто его воспитывали во дворце — с тихим достоинством — тоже пришлось пережить нечто подобное?.. Он передернулся, когда в голове всплыли давно вытесненные детские горести — как его втроем зажимали в углу и били по лицу тряпкой... Как в столовой ему плюнули в томатный сок, а потом вылили его на чистую рубашку... И то, как он прятался от врагов в туалете, страстно мечтая о сильном старшем брате, который всем задаст... Старшем брате. Мой милый брат. Брат...

Голос Йосефа пробился сквозь пелену опять накатившегося горя:

— Я никак не мог с этим примириться. Вообще я тогда и не умел примиряться, особенно с тем, что было очевидно несправедливым, и не только из-за себя — да понятно, как это происходит... Мне все время хотелось кого-то защищать — кроме того, многие в самом деле нуждались в защите! В общем, получалось так, что я все время оказывался битым. Я никогда не был ни ловким, ни сильным, но все равно бросался в драку, как только видел, что кого-нибудь обижают. Казался себе таким отважным рыцарем-защитником, а может, и никем не казался — просто дрался, и все. Как-то так получалось, что я и оказывался в итоге виноват, и мне делали замечания и оставляли после уроков... Я тогда, кажется, считал себя очень несчастным. Не от того, что меня часто колотили, а от несправедливости. Каждый раз, идя в драку против многих, я думал: сейчас Господь сделает меня очень сильным, и я покараю этих гадов... И хорошо, что в прошлый раз меня побили — зато теперь они от меня ничего достойного не ожидают, а я им ка-ак покажу, ведь это же я прав, а они неправы! А потом вечером я лежал в постели и ощупывал синяки, и ревел — тихонько, чтоб тетушку не будить... Из-за этих синяков я в теплую погоду носил рубашки с длинными рукавами. Тетушка считала, что я очень стеснительный. Был у нас в классе один такой человек — Эрих Аврелий, предводитель всей этой банды. И ему я очень благодарен. Из-за него я и стал священником.

— Как так? — удивилась Мария, глядя на Йосефа со странным выражением. Кажется, это была смесь восхищения, жалости и... чего-то еще. Если целью Йосефа было отвлечь всех от грустных мыслей, то по крайней мере с Марией ему это полностью удалось. У нее перед глазами так и стоял худенький мальчик в мятой рубашке, с черными, стрижеными в кружок волосами. Губы его плотно сомкнуты, взгляд — как у рыцаря перед боем, хотя он и отлично знает, что снова будет побежден...

— Дело в том, что я очень хотел этого Эриха побить. Он мне казался чуть ли не воплощением мирового зла — когда он приближался со своей ухмылочкой к девочке, с которой, как он знал, мы дружили, и вырывал у нее из рук пакет с завтраком, у меня внутри все будто загоралось. Знаете, как я перед сном тогда молился? Просил Бога меня сделать очень сильным, чтобы побить Эриха и всех всегда защищать. Но ничего не происходило, на свои молитвы я не получал ответа...

— А Эрих жил и процветал, — мрачно вставил Марк. Аллен взглянул на него — тот сидел, нахмурившись, наверно, переживая какие-то свои детские воспоминания. Интересно, подумал Аллен, а как прошли его школьные годы — он и в детстве был таким же здоровенным или внезапно вырос потом?..

— Ну да, жил и процветал, и слава Богу, — кивнул Йосеф. — Я благодаря ему очень многому научился. Понял кое-что про силу и про истинную защиту. Дело в том, что мне однажды в жизни было откровение.

— Настоящее откровение? — встрепенулся Аллен. — Ты видение видел, да?

Йосеф улыбнулся.

— Пожалуй, это нельзя так назвать. Мне никогда не было видений в том смысле слова, который ты подразумеваешь. То есть я ничего особенного не видел и не слышал. Просто в сердце вдруг что-то открылось, о чем я до сих пор и не знал, и так со мною говорил Господь. Через мое собственное сердце. Причем то, что Он сказал, было таким простым, что сам бы я до этого никогда не додумался.

Это случилось ночью, на улице лил дождь, в драке мне сильно разбили губу — и, наверное, все со стороны выглядело очень плохо. Но я тогда встал на колени возле кровати и поблагодарил Господа — за то, что он дал мне увидеть мой путь. Вот побил бы я Эриха — и стали бы бояться не его, а меня. Ну, а я, конечно, был бы "добрым тираном", никого не обижал зазря — так мне казалось; но Эрих перешел бы в другой класс, в другую школу, — и то там наверняка уже имелся свой экземпляр.

— Эрихи неистребимы, — горестно подтвердил Марк, являя самое живое участие рассказу.

— Кроме того, он бы думал, что я его побил, потому что оказался сильнее. А не потому, что я прав. То, что я сейчас говорю, вы и так уже знаете, это очень просто. Но главное, что я понял, состояло в другом: мне открылся способ всех всегда защищать. Я должен был стать священником.

— Сколько тебе было лет-то?

— Сейчас посчитаю... В школу я пошел в восемь лет, значит, одиннадцать... На следующий же день меня крепко поколотили, я, как всегда, сам был виноват; но это меня совсем не огорчило. Я вытирал кровь из носа и улыбался, как будто победил на рыцарском турнире — (на этих словах Аллен болезненно дернулся); — хотелось обнять своих недругов и поблагодарить их за урок и за путь — но они и так на меня смотрели, как на ненормального, а потом отошли — оставив и меня, и паренька, которого я полез защищать... Тут я сделал очень смешную вещь, — Йосеф смущенно улыбнулся. — Я пошел в туалет, стесняясь молиться в школьном коридоре, встал там на колени и помолился... Коридоры у нас, кстати, были на редкость темные и узкие, как в тюрьме какой-нибудь, а в уборной окно открывалось, небо видно...

— А Эрих как? Ты с ним еще сталкивался? — не отставал Марк, которого тема Эриха почему-то несказанно занимала.

— Конечно, сталкивался... Последний раз я с ним столкнулся года полтора назад. Он пришел ко мне исповедаться.

— Вот это да! — удивился Аллен, совсем отвлекаясь от своих несчастий. — А вы друг друга узнали?

— Я его узнал сразу же. А он меня — нет. Священник, он же для прихожанина не человек, а служитель церкви, в первую очередь. И это правильно, так и должно быть. К тому же я в самом деле очень сильно изменился, в том числе и внешне... Потом я думал — может быть, нужно было найти Эриха, поговорить с ним; но вовремя понял — если бы ему следовало меня узнать, он это и сам бы сделал. Он очень несчастный, поломанный жизнью человек, и такая встреча только сильней ранила бы его гордыню. Мне только жаль было, что нельзя ему сказать, мол, это он помог мне стать священником.

— А ты влюблялся когда-нибудь? — неожиданно спросила Мария. Йосеф, нимало не смутившись, с готовностью кивнул.

— И не один раз. Впервые — еще в школе, в ту девочку, про которую я говорил. Она была светленькая такая, маленькая, удивительно красивая. Ее звали Файт, как мою маму, и я ее любил все время, пока мы вместе учились. Она была сирота, а потом ее удочерили какие-то богачи и увезли из города. Я и сейчас ее вспоминаю, как влюбленный.

— Можно спросить? — встрял Марк. — А священство и любовь, они никогда не разрывали тебя на части? Бывает, что ты оказываешься будто между двух огней... Если это нескромный вопрос, то извини, — добавил он под испепеляющим взглядом Марии.

— Нет, за что же... Я отвечу, это очень просто. Я в одиннадцать лет решил стать священником и с тех пор к этому шел. Все остальное, что встречалось мне на пути, было огнями все того же города. Когда я встречал прекрасного человека и видел его красоту, я влюблялся, и тот начинал как бы светиться в моих глазах неким особенным светом. Мужчина — одним, женщина — другим. Я очень радовался, что этот человек есть на земле, и неважно, что между нами происходило и происходило ли хоть что-нибудь. Влюбляться — это очень радостно...

Марк двинул бровями. Ему казалось, что он зря затеял этот разговор.

— Да и как может одна любовь мешать другой? — продолжил Йосеф. — Ведь если они обе — истинные, то это просто одна и та же любовь, две грани одного... кристалла Грааля, если хотите. Не может же вещь мешать сама себе. А что в середине этого камня — понятно без слов...

(В сердцевине кристалла, подумал Аллен, да, в сердцевине розы. Я это уже где-то слышал. Или читал. Да, это правильно. Почему же тогда так... болит сердце?)

Тихий шум падающего тела заставил всех обернуться. Клара лежала на земле, и зерна риса рассыпались по подолу ее темной рубашки. Она была без сознания, и из носа ее и из приоткрытых губ тянулась яркая кровь.

Следующий час прошел под знаком безумия. Мария вколола девушке какое-то лекарство, повышающее свертываемость крови, но его в аптечке оказалось только пара капсул — и то случайно. Кларе нельзя было лежать, и ее посадили, прислонив к стволу. Она то и дело клонилась вбок, лицо ее стало совсем серым, и то и дело она отхаркивала кровавые сгустки. Мария металась по лагерю, то начиная рассовывать по рюкзакам вещи, то в сотый раз перерывая аптечку в поисках некоей панацеи. Клару постиг коллапс, и причиной тому послужило страшное физическое и душевное напряжение последних суток. Теперь ей могло помочь только переливание крови.

Гай с Марком помчались за помощью в обнаруженную Гаем на карте близкую деревеньку; правда, надежды было мало — название ее было помечено пунктиром, что означало — деревня вымирающая или даже уже нежилая, учитывая, что Гаевской карте года два... Йосеф сидел рядом с девушкой и неотступно держал ее за руку, изредка вытирая ей кровь с губ.

Минут через пятьдесят вернулись Гай и Марк. Вернулись они бегом, а на лицах их горело странное в данной ситуации радостное возбуждение. Еще издали они принялись наперебой говорить, одновременно пытаясь собирать вещи.

— Пойдемте, ребята! Скорей! Тут неподалеку...

— Тут избушка рядом. Там один...

— Такой один старик, и он сказал...

— Что поможет Кларе, а в деревне фельдшер...

— Ветеринар, но сделает...

— Что надо, а старик этот, правда...

— Сумасшедший.

— Или святой, — и Гай в бешеном темпе начал сворачивать Мариину палатку.

Клару по очереди несли на руках. Йосеф пытался нести на одном плече свой рюкзак, но Аллен прекратил это издевательство, отобрав у него поклажу. Сначала подъем на склон, а потом спуск в другое ущелье оказался на редкость сложным, и тяжело нагруженные друзья несколько раз рисковали свернуть себе шеи. Что удалось двоим налегке за полчаса, у пятерых заняло два с половиной. Да и Клара пугала все сильней. Она вроде бы пришла в себя, но оставалась странно безучастной к происходящему; глаза у нее имели совсем оловянное выражение. Впрочем, большую часть времени они были закрыты.

Домик, маленький и серый, стоял среди огромных буков. Снаружи не верилось, что в нем живут люди: он больше подходил для гномов или других сказочных созданий. Низкая дощатая дверь распахнулась, и хозяин, встав на пороге, приветствовал странников учтивым поклоном.

— Привет вам, привет, добрые люди! Хорошо, что меня Господь предупредил и девчушке вашей лекарство заварить, и ужин на гостей приготовить... А кто ж среди вас священник? — острые глазки старика, похожие на светлые щелки в темной древесной коре, пробежали по залитым потом лицам и безошибочно остановились на Йосефе.

— Заносите-ка дочку сюда, вот, на кровать кладите... Эх, крепко ее скрутило, дочка ты, доченька, ну, ничего, теперь не беспокойся... До завтра ничего не случится; а завтра и за фершалом сбегаете...

— Мы пойдем сейчас, — Гай и не подумал присесть.

— До деревни, сынок, полдня пути. Ночью он с вами никуда не пойдет. В горы вы его силком не затащите. Да и себе шею в темноте сломите. Нет уж, гости дорогие, я вас долго ждал, почтите и вы меня — садитесь-ка ужинать...

Этот человек был точно сумасшедший — или блаженный. Он знал про них все, кроме их имен. Он знал, сколько их придет, знал, что среди них будут больная девушка и священник. Маленький, как гном, с кожей цвета печеного яблока, он весь лучился энергией: длинная седая борода его трепетала, как флаг, когда он бегал по крохотной избушке, накрывая на стол, что-то таская с улицы. За домом у него, как выяснилось, был огород, и росли там лук и картошка; за луком он и бегал наружу, не переставая восторгаться, что гости все-таки отыскали его дом. Он напоил Клару какой-то горькой травяной дрянью, от которой ей и впрямь полегчало, и девушка теперь сидела на узкой деревянной кровати среди подозрительно серых лохматых одеял, медленно потягивая мятный чай из чашки. Кроме чая, ничем покормить ее не удалось; зато остальные граалеискатели уписывали за обе щеки. Печеная в печке картошка оказалась изумительно вкусной; к картошке отшельник подал лук с огорода и коробочку с крупной желтоватой солью.

Сам он тоже присел с ними на край скамьи, но не ел, а только радостно всем улыбался и огорошивал гостей безумными фразами.

— Я, понимаете ли, сегодня помирать собрался. Пять лет уже собираюсь, а все не выходит. Тут я и говорю Господу: знаешь, Господи, тридцать лет отшельничаю, пора бы мне и на покой, как Ты думаешь? Ладно, Насьен, отвечает мне Господь, так уж и быть: помирай... Ныне отпущаю раба Своего, стало быть, с миром...

Аллен подавился картофелиной. Отшельник блеснул на него умными глазами, и Аллену подумалось, что он точно не дурак. И не сумасшедший. Не более сумасшедший, чем они все.

— Так я ему и говорю: Господи, будь так добр, не хочу я помирать без покаяния! Пошли мне какого-никакого священника, если будет на то воля Твоя, если не многого я хочу. А Господь мне отвечает: ну хорошо, Насьен, будет тебе священник, он тебе поможет, только и ты ему помоги. Девчушку вот ихнюю полечи, покорми их — им нелегко пришлось, так и знай...

— Господин отшельник... Вас правда зовут Насьен? — не выдержал Аллен, которого завораживала атмосфера некоей сказки. В сказках ничего не кончается плохо, подумал он дальней частью своего сознания, Клара будет здорова, и с Робертом все станет так, как надо, и мы останемся вместе... навсегда...

— Родители называют, Господь называет, сами себя называем — а имени своего и не знаем, — странно ответил отшельник, подмигивая Аллену обоими темными маленькими глазами. Выглядел он на редкость живым — сухонький, ловкий, быстрый; как с этим могут соотноситься речи о близкой смерти, было совершенно непонятно.

— Вы не выглядите больным, — разделила Алленские сомнения Мария. — С чего вы решили, что умрете?

— Что ты, дочка, разве больные умирают? — искренне изумился старичок. Странно: он одновременно казался очень умным и в то же время слегка бестолковым — как совсем наивный ребенок. — Умирать надо, когда тебя позвали, а не когда ты на куски разваливаешься. Умирать надо, когда твой срок пришел...

Мария с сомнением пожала плечами. Спорить с сумасшедшим пророком ей не хотелось, тем более что картошка оказалась чудо как хороша. Да и во всем доме отшельника, где горела совершенно доисторическая масляная лампадка под потолком, где стояла железная закопченная печка на кривых ножках, а в углу притулился большой драный сундук — было изумительно хорошо и спокойно. Семеро человек с трудом умещались в крохотной лачуге, но притом все происходящее было настолько правильно и хорошо, что горькое отчаяние последних дней оставило даже Аллена. (Может, дело в этом смешном непонятном человечке? Или в том, что Кларе полегчало? Или... в том, что мы пришли в правильное место, стоящее на Пути?)

На закате отшельник Насьен попросил Йосефа его исповедать и преподать ему Святые Дары. Он, кстати, отдал должное и ране священника, в суматохе всеми позабытой — промыл ее своими травками, наложил какие-то листья. Рана явственно заживала, но вот о том, чтобы двигать рукой, пока не могло идти и речи.

— Ну, милые мои, я пошел, — дружелюбно и просто попрощался он со всеми, останавливаясь в дверях. — Картошка за печкой лежит, ее вам надолго хватит, если жить тут будете; да поможет вам Господь, потому как сами друг другу не поможете. Крест у меня есть, за дверью стоит; завернете меня в полотно, оно в сундуке. Лопата за домом, в сараюшке, где весь инструмент. Ко мне ночью тут может кое-кто прийти, — так вы их не гоните, а скажите вежливо, что я умер и им передаю низкий поклон. Ну, с Богом!

Дверь закрылась за ним и за Йосефом, которого отшельник с детским любопытством попросил переодеться в "настоящие церковные одежды". Йосеф ему не отказал, конечно.

— Да-а, ну и дедуля, — нарушил молчание Марк, подкручивая фитиль в лампе на столе. — Кажется мне, несмотря на все мрачные пророчества, что он нас с вами переживет. Мне бы столько сил в мои-то годы.

Они помолчали. Из низенького окошка открывался чудный вид на закат над склоном. Но вот креста — большого креста из серого дерева — не было отсюда видно, как и двух людей, что замерли возле него. Один из них, в драном черном балахоне, опустился на колени.

— Pater, peccavi.

(Он знает еще и латынь?..)

Йосеф вернулся часа через полтора, когда собирались сумерки. Белой фигурой он остановился на пороге, странно посмотрел на друзей.

— Что там?..

— Насьен умер, — просто отозвался священник. — Я уже сделал все, что нужно. Пойдемте, похороним его.

Поздно вечером, когда все было закончено, друзья расстилали на полу избушки спальники, готовясь лечь. И тогда явились они. Те, про кого говорил отшельник. Кто-то тихо постучал-поскребся в дверь, прошуршали мягкие шаги. Мария, бывшая ближе всех ко входу, приоткрыла дверь — и тут же ее захлопнула, обернулась, белая, как мел.

— Ребята, там... Кажется, там медведь.

Рука Марка потянулась к топору, стоявшему около печки; но Йосеф остановил его, вышел на порог. Постоял, вглядываясь близорукими глазами в темноту.

Очки искать в темноте бесполезно, но, кажется, это и правда был медведь. Большая, темная, громко дышащая фигура. За ним скромно переминались какие-то гости поменьше, совсем сливаясь с сумраком. Поблескивали только их выжидающие глаза.

— Ваш друг Насьен умер, — сказал Йосеф в ночь максимально учтивым голосом. — Он отошел в мире и спокойствии и просил передать вам вот это, — и священник вежливо поклонился блестящим глазам, после чего вернулся в домик и плотно притворил за собой дверь.

За стенами послышались шорохи, тихие охи и вздохи. Ночные отшельниковы гости уходили домой, то ли грустя о своем друге, то ли просто размышляя.

— Страшненькие они все-таки, — прервал молчание слегка напуганный Аллен. — Я теперь ночью побоюсь наружу выйти, не знаю, как вы...

— Пользуйся горшком, — хмыкнул Марк.

— Лучше зови меня с собой, — предложил добросердечный Гай. — Мне такие, как они, наоборот, нравятся... Я бы с ними познакомился.

— Ох, нет, только без меня, — передернулся Аллен. — Кроме того, ты и овчарок-то боишься — куда тебе с медведями знакомиться!

— Овчарки — дело другое. Они специально выведены на погибель человечеству... и не защищайте вы их, все равно не поверю! А лесные звери — они хорошие. Особенно эти. Они же его друзья...

Отшельникова кровать досталась Кларе; Мария вколола ей на ночь последнюю дозу лекарства и положила под спину свернутые Насьеновские одеяла, чтобы девушка спала полусидя. Она почти не говорила — на это не доставало сил, но бледность ее уже не была такой свинцово-серой, и она то и дело улыбалась в ответ на встревоженные взгляды друзей. Наверно, ей было страшно неловко, что она доставляет другим столько хлопот.

Йосеф потянулся к ночнику, чтобы задуть его, но Мария внезапно тронула его за руку, зависшую в воздухе:

— Отец Йосеф... Мне нужно с вами поговорить. Я... хочу исповедаться.

В голосе ее было нечто такое, что заставило уже почти спящего Аллена подняться и воззриться на нее с тревогой. В горячке смертей и болезней никто не замечал, что с Марией что-то происходит, но теперь Аллен ясно почувствовал — она не в порядке. Все не так. В чем это выражалось, он бы не смог объяснить — но ощущение поздно замеченной беды задело его по сердцу, как птица крылом.

Йосеф без единого вопроса встал, одернул мятую водолазку.

— Пойдемте. Ребята, я оставлю ночничок, хорошо? Мы скоро вернемся. Спокойной ночи.

Они остановились неподалеку от насьеновского креста на свежей могиле. Чем-то эта могила разительно отличалась от другой, оставленной ими на перевале — от этой исходила спокойная радость, та же буквально источала скорбь. Наверное, так отличается смерть в срок от всех остальных смертей, мельком подумал священник, присаживаясь на холодную траву. Над черным лесом светил тоненький серп луны. Он плыл меж темной листвы, как светящаяся лодочка.

— Отец Йосеф, можно... я возьму вас за руку? Тогда мне будет легче говорить.

Странно было все это, и странным, почти незнакомым казалось лицо молодой женщины в ночном свете и ночных тенях. Йосеф протянул ей руку, и на запястье ему упала теплая капля.

— Я должна сказать одну вещь. Очень плохую... Со мной случилась беда. Наверное, это дело Нижних.

Мария помолчала, собираясь с силами. Йосеф почувствовал легкий укол страха — и больная правая рука его дернулась сделать крестное знамение.

— Я люблю вас, отец Йосеф.

Он ничего не ответил и не отдернул руки, и через минуту она продолжила:

— Не знаю сама, когда это случилось. Поняла я еще в Монте, после тех призраков... Когда ночью вы не пришли. Потом я долго думала, что же происходит... И вчера поняла все наверняка. Я люблю вас, и люблю не как друга.

Йосеф, кажется, хотел что-то сказать, но она не дала ему начать:

— Я знаю все плохое, что кроется в этой беде; для вас ведь это беда, и для меня тоже — у меня есть муж, и я люблю его, а сейчас как будто предаю. Самое плохое — что эта вещь может разбить наш круг, который и так изранен. Она уже начинает его разъедать изнутри, я чувствую. Но я действительно не видела никого, похожего на тебя... на вас. Ни на кого так не смотрела. Наверно, я увидела образ Божий в человеке... в первый раз.

— И чего бы ты хотела? Что я должен делать? — тихо спросил Йосеф. Мариина ладонь лежала в его руке неподвижно, как мертвая рыбка. Женщина чуть усмехнулась.

— Это два совсем разных вопроса. Я могу ответить только на второй. Вы не должны делать ничего. Разве что принять у меня исповедь.

— Мне нечего отпускать тебе. Здесь нет греха.

Месяц — тонкая ладейка — совсем скрылся в море черных ветвей. Какие здесь были большие буки — в три обхвата, серебристые и замшелые, старые, как эти горы. Йосеф погладил женщину по голове, как маленького ребенка.

— Но что же делать мне?

— Радоваться. Любовь дана нам, чтобы мы радовались. Еще — любовь не может помешать любви, иначе одна из них — не любовь. Мне жаль, что все случилось именно так, но попробуем сделать из этого радость.

— Я не... — начала Мария, но не договорила. Казалось, что она сейчас расплачется, но ей столько приходилось плакать за эти дни, что теперь глаза ее оставались сухими. Она высвободила свою руку, горько покачала головой в ответ на взгляд Йосефовых серых глаз — и пошла к дому. Руки она по дороге закинула за голову, и дверь в избушку отворила неожиданно грубым ударом ноги. Та грохнула, как горный обвал.

Йосеф поднялся и пошел следом. Колени его штанов были мокры от росы. В доме, как ни странно, никто не проснулся — или просто не подал вида. Мария застегнула молнию своего спальника.

— Спокойной ночи, — прошептал ей Йосеф, перед тем как приступить — незаметно для всех остальных — к вечерней молитве. И когда он уже совсем далеко ушел в глубину действа, неожиданно тихим шепотом к нему пришел ответ:

— Спокойной ночи.

Больше они не говорили. Да и что тут можно сказать?..

...Аллену приснилось то, что случилось под большим деревом год назад, и он проснулся в слезах.

Это был Алленский день рождения, и Роберт совсем недавно привел его в орден "Белое копье". Поэтому теперь весь рыцарский круг по обычаю собрался в лесу, на своем излюбленном месте, и чествовал Аллена почем зря, за его восемнадцатилетие осушив немало бутылок. Аллен их всех пока боялся, к тому же они были громкие и слишком веселые. Поэтому он тихонько отошел в сторону и уселся под старой березой, наблюдая прекрасный оранжево-алый закат меж ветвями деревьев. Там его и нашел Роберт, и постоял некоторое время в отдалении, наблюдая тощую спину брата и коротко подстриженную шапочку волос. Тонкая шея была непривычно открыта. Издалека Аллен выглядел лет на четырнадцать.

Роберт подошел, тронул его за плечо. Тот вскочил, будто его застали за чем-нибудь недостойным, но узнал брата и радостно улыбнулся.

— Ты куда убежал? Сейчас твои гости все съедят...

— Ну и пусть. Я их всех боюсь немножко... То есть они очень хорошие, — прибавил он торопливо, — но я чуть-чуть от них устал... Смотри, какой закат красивый! Оранжево-розовый...

— Может, мне тоже уйти? — спросил Роберт. — Ты хочешь один побыть?

— Нет, ты не уходи, — Аллен внезапно прижался к его груди виском. Надо лбом смешно торчала начавшая отрастать прядка — та, которую вырвали в драке.

Роберт в порыве, какой случился у него первый раз в жизни, прижал брата к себе и поцеловал в макушку. Аллен оторопело взглянул на него снизу вверх: подобных проявлений нежности он не ожидал.

— Знаешь, я всегда хотел иметь брата... Просил родителей все детство, а они отшучивались, что им и меня одного много. Так смешно — получить-таки брата на старости лет, но уже готового, совершеннолетнего...

— Я тоже всегда мечтал, — чуть слышно признался именинник. — У нас во дворе был парень, который чуть что — кричал: "Брату скажу!" Его и не трогал никто — старший брат за него мог кого угодно отметелить. Правда, он сам его, кажется, колотил, и вообще был противный тип его братец — но этот Гектор всегда им хвастался, как сокровищем: только и слышно было — "мой старший брат", "мы с братом"... У него даже имени для нас не было: назывался просто "брат". Ух, как я Гектору завидовал! Как хотел, чтобы у меня тоже был брат, обязательно старший, обязательно чтоб защищал...

— Я буду тебя защищать, — тихо и совершенно серьезно отозвался Роберт. — Я всегда буду тебя защищать и не оставлю. — Аллен изумленно посмотрел в его глаза — и увидел в них спокойную уверенность, серую сталь обета. Хотя никто не говорил слова "клянусь" и не резал в подтверждение клятвы рук, проливая кровь, сказанное было истиной, крепкой, как камень.

— Спасибо, — прошептал он и обнял своего брата. Ему показалось, что небо приоткрылось на миг и кто-то там, в высоте, записал эти слова. И старое дерево было им свидетелем, чтобы помнить чужую тайну долго-предолго, сколько стоит лес.

Потом совсем другим, будничным голосом Роберт спросил, перелистывая тайную страницу:

— Ну что, пойдем к костру? Послушаешь, как Валентин поет. Мне очень нравится.

И они пошли к костру, и больше никто из них не говорил об этом. Кроме одного раза. Кроме одного...

Аллен полежал в темноте, тихо шмыгая носом и прислушиваясь к дыханию спящих друзей. Впервые воспоминание о брате, да еще такое яркое, не причиняло боли. То есть боль была, и она выходила наружу со слезами, но это казалось правильным и даже приятным, как будто сам Роберт был здесь и мог войти в любую минуту. Так плачут от волнения и благодарности, когда черная тревога оказывается напрасной, или в конце хорошего фильма, когда все герои гибнут, но в том и есть радость и смысл сюжета. Дивясь себе, Аллен понял, что его брат здесь — он будто бы не покинул круга, пока не разомкнут круг. "Я буду защищать тебя". Да, меня и всех нас. Я помню, Роберт. Ты сказал — "Я тебя никогда не оставлю", значит, так оно и есть. Мой брат никогда не лжет. Оставайся, я прошу тебя, оставайся. Не уходи. Только... если очень-очень захочешь.

И, покрепче завернувшись в спальник, Аллен уснул рядом со своим братом, и сон его был глубок и спокоен.

Глава 11. 25 июня, вторник.

Рано утром Марк и Гай отправились на поиски деревни. Хлеб у граалеискателей закончился, и в дорогу с собой взяли немного отшельниковой картошки. Гай знал, куда идти, а Марк имел готовность своротить горы; к тому же эти двое изо всех были самыми здоровыми и выносливыми.

Для остальных день начался немногим позже. Мария держалась странно и отчужденно, и когда Аллен спросил ее, что происходит, она честно ответила, очевидно, держа обет:

— Я не хочу об этом говорить.

Наступивший день стал днем отдыха, и если бы не серая, полумертвая Клара, которая изо всей еды смогла отдать должное только своему лечебному сиропу, Аллен очень обрадовался бы такому дню. Он помылся в родничке недалеко от дома и посидел у поющей воды, кожей впитывая теплые солнечные лучи. Этот бьющий из-под камней ключ ручейком стекал в реку Джурлин, но голос его был не в пример нежнее и тише. Места попались необычайно красивые, и Аллену думалось, что если бы здесь пожить с неделю в тишине, то вскоре он перестал бы ночью просыпаться от горя и обрел бы внутренний мир. Может быть, обрел бы...

Вечерело. Клара полулежала на кровати, глаза ее были закрыты. Она как-то внезапно исхудала, щеки запали, заострился подбородок. Йосеф сидел подле нее и вслух читал свой часослов, изредка поправляя на носу очки. Мария взяла котелок и собралась к родничку за водой. Вид у нее был крайне нездоровый.

— Погоди, — окликнул ее Аллен, — давай я с тобой схожу, картошку помою.

Он бросил в полотняный мешок сколько-то грязных клубней, предназначавшихся для ужина, и вышел вслед за ней. Дверь душераздирающе скрипнула, и Аллен в который раз вспомнил, что ее недурно бы смазать — жалко, нечем...

Он догнал Марию на тропинке к роднику, и они молча пошли рядом. Почему-то это напомнило давний весенний день, когда они встретились на трамвайной остановке, и Аллен тревожился и грустил — он, тогда еще не ведавший настоящих печалей и тревог... Тогда Аллен был темен, Мария же — светла; а теперь от молчания маленькой дамы исходила такая тень, что Аллен в приступе острой жалости уже открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь ободряющее. Но слова не успели сорваться с губ: дорогу преградила тень.

Огромный, обросший черной бородой человек шел им навстречу, и запад светлел у него за спиной.

В первый миг Аллен не узнал его, настолько нелепым и невероятным казалось его присутствие; но столь характерными казались его походка, огромный рост, черная походная куртка — что Аллен и Мария замерли как вкопанные. Это был Эйхарт Юлий.

— Эйк! — пораженно выдохнула Мария и дернулась навстречу мужу. — Ты... откуда? — и, пораженная внезапной страшной мыслью, как-то связанной в сознании с ее непоправимым грехом, рванулась вперед: — Что-то случилось с Максом?!..

Эйхарт ускорил шаги, и они почти бежали навстречу друг другу. Все это произошло за долю секунды, и Аллен не успел ничего понять — просто в глазах мелькнули две фигуры, большая и маленькая, в порыве навстречу друг другу. Мария протянула руки навстречу мужу. Эйхарт — только одну.

Они уже почти соприкоснулись руками, но вечерний свет вдруг стал для Аллена очень ярким, и на один миг он увидел его глаза. Неподвижный взгляд, устремленный на Марию. Взгляд, сфокусированный в одной точке, как у сумасшедшего, и совершенно белый. Очень светлые глаза. Почти без зрачков. Где я видел этот взгляд?..

Времени осталось мало, смертельно мало; оно вдруг стало жидким и вязким, как бывает во сне. Времени, сделавшегося очень ощутимым и иссякающим в руках веществом, Аллену хватило ровно на то, чтобы крикнуть в резком озарении, похожем на электрошок:

— Мария, стой!!!

Крикнуть и увидеть, как в сгустившемся воздухе она медленно-медленно оборачивается, удивленно изгибаются тонкие брови.

— Мария, не приближайся к нему!!!

Ровно в тот миг, когда она изумленно обернулась на крик, еще находясь в движении к мужу, он ударил ножом.

Длинная сталь, нацеленная в сердце, снизу вверх скользнула по ребрам, пропоров левый бок. Мария, даже не успев крикнуть, беззвучно упала на тропу.

Дальше все происходило как во сне. Время замедлило ход, мысли же, наоборот, приобрели бешеную скорость: в разреженном воздухе Аллен увидел со стороны себя, летящего в прыжке, как на замедленной кинопленке, а разум его лихорадочно умолял:

"Нет, нет, нет. Ты не умеешь драться, ты ненавидишь драться.

Это же Эйхарт, он тебя убьет. Ты дерешься хуже всех на свете. Он тебя убьет, он убьет тебя за пять секунд. Что же ты делаешь, нет, нет, нет!"

Но было уже поздно. С прыжка Аллен вцепился в держащую нож руку Эйхарта, и они повалились в густую траву.

Эйхарт был старшим и первым из воинов в ордене "Белое копье". Против него из рыцарей мог выстоять лишь Роберт да еще один из младших мастеров. Аллен же был... всего-навсего Алленом, и этим сказано все. Ему удалось сбить противника с ног и заставить его выпустить оружие только благодаря неожиданности. В первый раз его тело действовало быстрее разума, и, катаясь по земле в железных объятьях Эйхарта, Аллен при этом умудрялся оставаться и сторонним наблюдателем, которого происходящее очень удивляло. "Вот это да, что же я делаю? Никогда не знал, что этот парень (я) умеет так драться..." Аллен кусался, пинался, выворачивался, как змея, и вцеплялся когтями, как сумасшедший кот. Все это происходило, наверно, несколько минут: был момент, когда Аллен выламывал душившие его пальцы, второй рукой оттягивая голову противника назад. Был момент, когда огромные пальцы впились ему в голову за ушами, и он заорал от боли. В какой-то момент боль просто перестала чувствоваться, и целью жизни для барахтающегося тела, которое было им самим, стало добраться до вражеского кадыка зубами. Потом огромный противник навалился на него сверху, впечатав в камень деревянной шумящей головой, и Аллен завертелся под ним, как ящерка, придавленная ботинком.

Страха в нем не было, и это неожиданное откровение наполнило его ликованием. Оказывается, есть та грань, за которой страх просто перестает существовать. Наверно, это и есть Праведный Гнев?.. Как же это здорово, несмотря на то, что его сейчас убьют. "Dies irae, dies illa", пела Клара. День Гнева, Диэс Ирэ. Ты, пришедший убивать моих братьев и мучить моих сестер, знай — День Гнева придет. Диэс Ирэ ближе с каждым днем. Неужели ты думаешь, что он не наступит и для тебя?..

Эйхарт уже совсем лежал на нем, вдавливая его в землю, и левая рука его нашаривала в траве нож — красивый охотничий нож с костяной рукояткой. Правая его рука впивалась в горло Аллена, заставляя свет превращаться в тьму. И Аллен увидел его глаза.

Он увидел его глаза.

Белые, совсем прозрачные, и это были не глаза Эйхарта. И вообще не глаза человека. Аллен узнал глядящего — это был Повелитель Мух.

Секунду он оцепенело смотрел в узкие дыры зрачков. В глазах демона мутным приливом плескалась бешеная веселость — не дай Бог никому из людей познать такую. Зрачки его были как дула пистолетов, как скважины в двери, за которой — абсолютная тьма. Он вспомнил, что в аду одной из самых страшных пыток считается, по преданиям, созерцание дьявола — и понял, почему. Аллен увидел только тень его тени, просвечивающую сквозь смертную плоть — и думал, что не сможет остаться жив.

Силы совершенно оставили его. Наверно, он не смог и бы шевельнуть рукой. Стало совершенно все равно, что будет дальше, тело обмякло, принимая всю тяжесть врага, и Аллен закрыл глаза.

— Оставь его.

Голос прозвучал будто из другого мира, негромкий и ровный. Йосеф стоял на тропинке, в отшельниковом драном черном пальто поверх рубашки. Правая рука его безжизненно свисала вдоль тела.

Эйхарт — вернее, тот, кто сейчас распоряжался его телом — повернулся на голос. Казалось, что его внимание не может включать в себя больше одного объекта сразу; как Мария перестала для него существовать, едва появился Аллен, так теперь он по-звериному уставился на Йосефа и медленно поднялся с поверженного противника, будто бы забыв о нем. Так человек в шлеме с очень узкой прорезью не может переводить взгляд с одного на другое, а вынужден поворачивать всю голову и даже корпус.

Эйхарт пошел на священника, улыбаясь ужасной улыбкой, и в руке его блестел длинный нож.

— А, это ты, поп. Ты-то мне и нужен. Давай, поп, молись, крестись или что вы там делаете, потому что я — твоя смерть.

Йосеф не двинулся с места. Надвигавшийся на него человек был в полтора раза шире его в плечах и выше на голову. Йосеф вытянул вперед левую руку — правая не двигалась — и приказал:

— Отпусти его.

Голос его был негромок, но это был голос Короля. Аллену, почти провалившемуся в забытье, почудилось, что за ним вернулся брат и зовет его — и он открыл глаза, чтобы увидеть, что случилось дальше.

Эйхарт, остановившийся в шаге от Йосефа, со свистом втянул воздух.

— Я — твоя смерть, — хрипло, но уже менее уверенно повторил он. — Ты, поганый попишка, расскажи мне, понравилось тебе трахать мою жену?! — неожиданно заорал он страшно, но совсем человеческим и Эйхартским голосом, и глаза его, которых Аллен не видел, на миг сделались темнее. Он отвел руку для удара.

— Говорю тебе, кто б ты ни был — оставь этого человека, — повторил Йосеф, не обращая ни на его слова, ни на движения никакого внимания. Все внимание священника было приковано к его глазам. Казалось, между ними двоими звенит и накаляется воздух. Зажги кто-нибудь спичку — ухнул бы взрыв.

Аллен, к тому времени уже вставший на четвереньки, заставил себя двинуться вперед. Все тело его гудело; боли от ушибов он пока не чувствовал, но голова напоминала гнилой изнутри арбуз, полный червей.

— Нет у тебя и тебе подобных права мучить сына человеческого, зачатого мужчиной и вскормленного женщиной. Приказываю тебе: сейчас же выйди из него.

Эйхарт издал невнятное рычание и отшатнулся. Потом, нагнув голову, как идущий против очень сильного ветра, выдавил:

— Кто ты такой, чтобы мне приказывать?.. Я убью тебя, и ты не остановишь меня.

— Я — слуга Иисуса Христа, — просто ответил Йосеф, стоя пред врагом открытым, таким, какой он был. Ему нечего было таить и незачем закрывать дверей, и ветер света свободно дул сквозь него. — Я Его слуга, и именем моего Господина говорю тебе: выйди. У меня есть власть приказывать тебе.

Несколько секунд Эйхарт стоял неподвижно; крупная дрожь сотрясала его. Потом он выронил нож, страшно, по-звериному завыл — и свалился к Йосефовым ногам. Он катался и бился на земле, издавая дикие вопли и хрипы, и Аллен с ужасом смотрел, как он выгибается в дугу и колотит о камни головой. Йосеф подобрал толстую палку и сунул Эйхарту в зубы. Тот перекусил ее с хрустом, и изо рта его потекла слюна. Священник схватил палку потолще. Рыцарь вцепился в нее со страшной силой и зарычал. Йосеф смотрел на него спокойно и непроницаемо. Наконец, выгнувшись у самых его ног и скребя землю ногтями, одержимый издал последний, совсем тихий хрип — как тяжелобольной, усталый человек — и затих без движения. Лицо его и шея в разодранном вороте куртки блестели от пота.

Пошатываясь, Аллен приблизился к своему другу. Ноги были как ватные, глотать удавалось с трудом. Кажется, правый глаз начинал заплывать.

— Йосеф... что с ним? Он умер?..

— С ним все в порядке, — тихо ответил священник, и усталость проступила на его лице, заостряя черты и прокладывая глубокие тени вдоль скул. — Пусть он полежит. Пойдем посмотрим, что с Марией.

...Рана Марии оказалась пустяковой — нож соскользнул вдоль ребер, никаких важных органов не повредив. Упала она скорее от глубокого шока, нежели от серьезного повреждения. Должно быть, происходящее равнялось для нее полному безумию сдвинувшегося мира, когда камни бросаются на тебя, а сама земля пытается тебя пожрать...

Аллен и Йосеф вдвоем отнесли ее в домик, где лежала умирающая Клара, раздели и осмотрели рану. На беду, ни один из них в медицине ничего не смыслил, они разве что убедились, что жизнь Марии вне опасности. Аллен перекопал ее аптечку и нашел там пузырек нашатыря. Вонючую пробку он сунул Марии под нос, она задергалась, застонала и села на полу. Глаза ее были совсем ошалевшими. Она схватилась за свой бок, увидела яркую кровь на пальцах — и неожиданно расплакалась.

О Боже мой, отчаянно подумал Аллен, весь мир сошел с ума. Клара умирает, Йосеф с Марией ранены, а там снаружи лежит еще один умирающий человек. И я — это самое надежное, что есть здесь и сейчас. Я должен что-то делать, принимать какое-то решение. Сейчас у меня лопнет голова. Проклятье, как болит бок... Кажется, этот одержимый мне там что-то повредил... И пальцы на левой руке не сгибаются... Вот бы сейчас упасть в обморок и не думать ни о чем. Лежать в темноте, в тишине, вовне... ...Кажется, меня сейчас стошнит.

Громкие голоса донеслись снаружи. Аллен с трудом встал и едва успел извергнуть за порог содержимое своего желудка. Распрямляясь и вытирая губы, через спутанные в драке волосы, налипшие на глаза, он увидел Марка, Гая и кого-то третьего. Маленькую темную фигурку, присевшую на корточки возле Эйхарта, простертого на земле.

26 июня, среда. Ночь.

Старенький и сердитый фельдшер не уставал ругаться. За несколько часов этот маленький лысый джентльмен успел обозвать граалеискателей многими местными выражениями, умудряясь при этом остаться в рамках приличия. Более всего его возмущало то, что они вообще позволили Кларе пойти с ними в поход. "Вы бы еще инсультника по горам потаскали, — судить вас надо за такие дела! На ваше счастье слабоумных не судят, а то сидеть бы в тюрьме героям!" — бурчал он, доставая всю необходимую аппаратуру из черного чемоданчика, который принес с собой. Марка и Гая, успевших по дороге привыкнуть к фельдшерскому способу изъясняться, уже ничего не задевало; а вот Аллен сначала попробовал отвечать. "Молодой человек, — строго парировал дед, щурясь на него, как на редкостный случай перелома ноги у свиньи, в данном случае — как на редкостный образчик человеческого убожества. — Вот вам ваши деньги. Вот вам мои инструменты. Вот вам ваша юная голова на плечах. Делайте переливание крови сами — или придержите свой не в меру болтливый язычок". Аллен махнул на диспут рукой — скорее из-за собственной усталости, нежели из-за Марка, делавшего ему страшные рожи из угла. Вместо одной больной фельдшеру досталось трое; пришлось добавить к обещаным сорока маркам еще десять. В домике горели все наличествующие свечки и светильники — однако при этом дедуля требовал постоянно светить ему фонариком. В должности фонарщика подвизался Аллен, который так устал, что то и дело закрывал глаза и пытался поспать стоя.

Мариина рана была вскоре промыта и перевязана. Эйхарт, придя в себя, огляделся, как безумный; на лице его отразилась крайняя растерянность. Изо всех присутствующих, кроме своей жены, он знал в лицо только Аллена; кроме того, он совершенно не помнил, что с ним происходило с того дня, как он сел в поезд, идущий на Файт. Первыми его словами по пробуждении было:

— Где я?

Потом, увидев озабоченные незнакомые лица над собой и бледную, забинтованную жену, что-то вспомнил и спросил больным и слабым голосом:

— Что... я сделал?..

Мария потянулась к мужу, стараясь не потревожить своей повязки, и поцеловала его в прокушенные губы, в заросшее черной щетиной лицо.

— Неважно, Эйк. Все хорошо.

— Со мною что-то случилось... — снова лишаясь сил, прошептал ее муж, прижимая ее к себе. Он причинил ей боль, задев рану, но не заметил этого.

— Неважно, — повторила она, мягко высвобождаясь. — Я люблю тебя, Эйк. Спи, мы завтра поговорим. Спи, пожалуйста.

— Очень трогательно, — проворчал старичок фельдшер, закатывая огромному рыцарю рукав рубашки. — Походники, тоже мне, — все перекалечились, девчонку чуть не уморили, а теперь, надо же — разбираются, кто кого любит! Вколю вам, юноша, успокаивающего, чтоб спали, как бык, если до бороды дожили, а мозгов не выросло...

Эйхарт покорно подставил руку. Голова его уже отказывалась работать, и он пустил все на самотек, как бы это ни противоречило его жизненным принципам. Он уснул на полу возле печки, и его жена лежала рядом с ним, прислушиваясь к тупой боли в боку и уплывая глубоко в себя.

Аллен сидел, положив оголенную руку на стол и наблюдая, как красная струя тянется из него по прозрачной трубочке. Из сгиба его руки торчал толстый шприц. У него брали кровь. "И кровь свою отдать не жаль", — однообразно думал он, глядя на раздувавшийся от его крови прозрачный мешок. "И кровь свою отдать не жаль. Вот как все получилось. Мог ли я думать, чем это окажется для нас? Отдать не жаль. Кровь свою. Главное — не показать, как кружится голова..."

По счастью, кровь Клары принадлежала к четвертой группе — той самой, к которой при переливании можно добавлять любую другую. Свои донорские услуги без тени колебания предложили Аллен, Марк, Йосеф и Гай, и теперь каждый из них лишился пол-литра этой алой жидкости, в которой заключалась Кларина жизнь. Наутро фельдшер собирался взять у них еще по стольку же для повторного переливания.

Процедура закончилась, и Аллен, прижимая к запястью клочок серой ваты, вышел за дверь, в ночь.

— Шоколадку бы тебе съесть, — посоветовал ему вслед старичок, направляясь к Кларе с бурдюком алого сокровища в руках. — Это помогает. А то поутру снова начну тебя терзать...

Шоколадку, мрачно усмехнулся Аллен, вспоминая о немногих оставшихся пакетах крупы, сваленных на сундуке. И марципанов парочку, пожалуйста. В ананасовом соусе. Тут голова его сильно закружилась, и он едва успел максимально мягко сесть на землю. Отдать не жаль, подумал он, это же — роза. Кровь — она как роза. Хорошо, что все так. Будто они, как варвары-побратимы, смешали впятером свою кровь... Смешали свою кровь в сосуде, и сосуд этот — Клара. Так, а причем тут роза? Это, кажется, из какого-то сна...

Глава 12. 30 июня, воскресенье.

Это был не только последний по плану день, отпущенный им на пребывание в доме отшельника. Это был день рожденья Роберта.

Роберт родился в ночь, когда июнь переходит в июль; он говорил, тогда грохотала роскошная летняя гроза. Сегодня никакой грозы не намечалось, небо оставалось абсолютно чистым, правда, было не по-июльски холодно. За ужином Аллен попросил у друзей разрешения переночевать отдельно ото всех, возле Робертовой могилы. Он хотел побыть вдвоем со своим братом.

— Не нужно, — попросила Мария. — Ночной лес все-таки, мало ли кто там может ходить... Это опасно.

— Ты там не зарежешься? — подозрительно спросил Марк. — А то, смотри, посетит тебя ночью пара-другая демонов, повелителей блох, клещей и комаров — и поминай как звали нашего славного рыцаря...

— Не зарежусь, — упрямо сказал Аллен, посыпая солью картофелину. Насьеновские запасы таяли прямо на глазах. — Говорю же, это день рождения моего брата. Я просто хочу побыть один.

— Пусть идет, — вступился за него Йосеф. — Я уверен, что все будет в порядке. Не волнуйся, Марк.

— Это ты можешь не волноваться, Йосеф, вы у нас, ваше высокопреосвященство, пребываете в состоянии нирваны, — не сдавался бывший солдат. — То есть, проще говоря, вам все до лампочки. Одним Персивалем больше ("Не зови меня так!"), одним — меньше... А мне он дорог как память. Кто же еще на меня будет так зверски смотреть за завтраком, стимулируя мой аппетит?!

Стимулирующий аппетит Аллен не выдержал и все же запустил в Марка картофелиной. Снаряд попал в ничем не виновную Клару, которая совсем оправилась и даже смогла дать незадачливому стрелку сдачи — за небрежное отношение к еде и за измазанный картошкой свитер...

В итоге его отпустили, конечно.

Гай проводил его до места вверх по склону и помог поставить палатку. Добросердечная Клара дала ему свой спальник — он был потолще Алленского, а одинокий ночлег обещал быть весьма холодным. Попрощавшись с Гаем, Аллен зажег маленький масляный ночничок (насьенов, из избушки), и уселся у могилы, обнял шершавый крест и закрыл глаза.

Как ни странно, нужный торжественно-грустный настрой не спешил приходить. В голове вертелась какая-то чепуха — песенки, которые брат постоянно насвистывал и которые так Аллена раздражали, надоевшая Лара в телефоне (Господи, ведь мне придется ей сказать. Как я ей скажу, когда она позвонит? Извините, Роберта нет дома. Когда он вернется? Да никогда... Он, понимаете ли, умер...)

Аллен довел-таки себя до слез — но не мыслями о брате, а острым презрением к себе. О чем он думает? О том, как будет объясняться о смерти Роберта с людьми, которых, может, и не увидит больше никогда. А ведь пришел сюда в надежде поговорить со своим братом, поздравить его с днем рождения. Сказать ему, что никогда не расстанется с ним. Как бывает в сказках — "и услышал Халльгер голос из-под земли, и то его мертвый побратим заговорил с ним..." "Открой, благородная Эльсе, впусти своего жениха. По-прежнему имя Христово назвать я могу без греха..." Это уже другая история, о том, как к девице пришел ее мертвый возлюбленный... И еще была сказка о двух братьях, которые дали друг другу клятву верности — небом и землей, водой и огнем, ветвями деревьев и Сердцем Мира... Что такое Сердце Мира, всегда удивлялся Аллен, Грааль, что ли? Наверное, да... А потом Мартен-богатырь шел по лесу и увидел, как с деревьев капает кровь, и понял, что брат его погиб...

А каштан? Это тоже сказка про двух братьев. "Эйрик, Эйрик, цветет ли каштан?" "Айрик, Айрик, каштан наш увял". "Эйрик, Эйрик, жив ли ты меж людьми?" "Айрик, Айрик, могила — мой дом"...

Аллен заплакал, и внезапно ему стало страшно. Казалось, кто-то — или сам лес — следит за ним, и взгляд этот был недобрым. Ему захотелось света и замкнутого, спокойного пространства, и он полез в палатку, стараясь не оглядываться в темноту за спиной. Когда юноша застегивал изнутри "молнию", его вдруг посетило такое яркое воспоминание, что он дернулся, как от укола. Роберт, ясным днем в светлой комнате прижимающий ладонь к сердцу: "Святой Грааль — он вот здесь..." Сердце мира, сердце человека, сердце, бедное сердце моего брата. Что они сделали с его сердцем?.. Зачем они забрали его Святой Грааль?..

Образ красной треугольной раны, алой розы на груди вызвал другой образ, почти стершийся из памяти — юный рыцарь, спокойное лицо, алая одежда...

Как ему повезло. Он погиб прежде, чем его брат. Ему не приходилось видеть брата мертвым... Но, сэр Алан, но, белый Лев, хоть кто-нибудь, — ответьте, почему все оказывается так прочно связано одно с другим и почему — через такую сильную боль?..

Вытерев слезы, Аллен поправил фитиль ночника. Если в лесу тот горел как одинокая звездочка, не рассеивая тьму, а только очерчивая узкий круг спасения — то в палатке с ним было по-настоящему светло и уютно. Аллен разделся до трусов и влез в спальный мешок. Немного полежал, глядя на пламя — оно танцевало и казалось прекрасным, как частичка Духа Святого — а потом достал из кармана сброшенной куртки тетрадку и карандаш.

Будет сильная боль, но пусть. Нужно из всего сделать любовь, из всего, что у нас есть. Потому что она там присутствует, это точно. Не может быть иначе. Спасибо Тебе, Господи, за сильную боль.

"Кто будет воспет, чье имя — ответ,

Чей взгляд устремлен на восток,

Каштан — его цвет, Господь — его свет,

Засим ли всегда одинок.

Ло, рыцарь Грааля, не ведай печали —

Ты станешь одним из троих...

С ним есть и другой, кто вечно второй,

Чьей крови — пролиться у ног.

Кто призван идти, чтоб пасть на пути —

Засим ли не жаждать не мог?

Ло, рыцарь Грааля, так книги сказали —

Ты станешь одним из троих...

Где третий стоит, и терном увит

Меч гнева, подъятый в бою.

Но чист и укрыт молчанием плит

Окончит дорогу свою.

Ло, рыцарь Грааля, таить от тебя ли -

Ты станешь одним из троих...

Одним из троих, и братьев своих

Ты встретишь по двум берегам.

Кто в красном из них, кто в белом из них,

Себя же не видел и сам.

Ло, рыцарь Грааля, не ведай печали,

Хвалу возноси небесам...

Кто миром не взят, но мир ему — брат,

Кто знает, что было и есть,

Кто светел и свят, вернувшись назад,

Затем что несет свою весть —

Ло, рыцарь Грааля, не ведай печали,

Хвалу возноси небесам...

Кто тут слаб, кто силен, — видно только не нам.

Кто алкал, кто страдал, кто упал, чтобы встать —

Я скажу, ты уйдешь, но запомнишь слова:

"Наша светлая жизнь, наш блаженный покой,

Наши сказки о нас, наши знанья и дни

Разобьются во прах, когда нас позовут.

Ты узнаешь свой путь, путь узнает тебя.

Кто тут трус, кто гордец, кто тут рыцарь, кто тень —

Это — имя звезды, это — луч через кровь.

Но ни слабость, ни страх, ни вмешательство сил,

Ни проклятая тень — та, что в каждом из нас —

Ни любая любовь, что над нами горит,

Нее спасут, не спасут никого от Пути.

Только разве что смерть. Я не знаю о ней.

Только разве что смерть..."

Аллен перечел написанное и поразился ему. Многое из того, что вывела его рука, он попросту не понял. Про кого это? Про нас или кого-нибудь абстрактного? И откуда взялся этот каштан?.. "Эйрик, Эйрик, цветет ли каштан?.." "Айрик, Айрик, могила мой дом..."

Но в целом написанное, кажется, понравилось Аллену, хотя и было не в его обычном стиле. Может, это и есть настоящее вдохновение — когда пишешь как во сне, не понимая, что?.. Тогда я его еще не знал. Впрочем, все равно.

— Это тебе, Роберт, — прошептал Аллен, складывая листик со стихами пополам. — Это подарок. Не слишком бедный, как ты думаешь?.. Ты же не любишь стихов... Но — что уж есть. С днем рождения, Роберт, с днем рождения.

Он откинулся на спину, закрыл глаза и попытался представить, как Роберт с улыбкой разворачивает листок. "Спасибо, братик. Мне нравится. К ним можно было бы подобрать недурную мелодию..."

Шорох шагов за палаткой заставил Аллена вздрогнуть. Все мысли моментально выскочили у него из головы.

— Кто тут? — почему-то шепотом воскликнул он, садясь и лихорадочно соображая, что ему схватить первое — рубашку или тупой перочинный нож.

— Не бойся, это я, — ответил извне знакомый нежный голос, и тихие шаги — топ, топ, топ — приблизились вплотную. Через секунду Клара уже потянула снаружи за молнию палатки и заглянула внутрь.

— Извини, если помешала... Ты тут как, в порядке?..

— Все хорошо, — заверил ее Аллен, чувствуя горячую волну беспричинной радости. — Сумасшедшая, ты ночью шла от самого домика?.. Одна?.. Ты же только с постели встала...

— Я волновалась, — извиняющимся тоном объяснила девушка. Она была в плотно запахнутом отшельниковом пальто — наверное, эта черная рванина пребывала с ним все тридцать лет его уединенной жизни. — Я думала, с тобой что-то не так. Но если все хорошо, я могу уйти...

— Да вот еще, — рванулся Аллен из спальника, забыв про свою наготу. — Я уже все сделал, что хотел сделать один. Залезай сюда немедленно и закрой вход — а то комары налетят...

Клара послушно влезла внутрь, свернулась калачиком. Черные блестящие ее волосы свободно рассыпались по изъеденному молью сукну. Четырехместная палатка для двоих была просто дворцом по обилию свободного места, но Клара занимала только крохотный уголок.

— Да иди сюда, — изумился Аллен сиротскому поведению девушки. — Ты что, стесняешься? Сто раз бок о бок спали, когда мне жребий выпадал...

— Мне все кажется, что я тебе мешаю, — призналась Клара, но пересела к нему. Аллен, расстегнув спальник, предложил ей половину, стараясь при этом не особенно торчать наружу своим голым телом. Светильник чуть потрескивал, и в его мигающем свете поэт увидел, что Клара на редкость хорошо выглядит — впервые за последнюю неделю. Щеки ее утратили сероватый оттенок бледности, и на них проступило даже нечто вроде румянца.

— Слушай, можно, я сниму это пальто? Оно грязное и колючее...

Аллен кивнул, и девушка одним движением скинула громоздкую одежду с плеч. Под ней она оказалась только в тоненькой голубой майке, не достающей даже до колен. Кожа ее сверкнула белизной, и Аллен почему-то отвернулся.

— Знаешь, — начала Клара таким голосом, будто долго готовилась сказать — и не могла. — У меня к тебе разговор. Очень важный. Я хочу тебе сказать одну вещь.

Она смотрела чуть в сторону и вниз. Ноги ее были прикрыты, а вот плечи слегка дрожали от холода. Аллен придвинулся и натянул на нее спальник.

Она легко прижалась к нему, и от этого прикосновения — ошарашивающе близкого — по коже юноши словно пробежал электрический разряд.

— Только если эта вещь покажется тебе дурной или еще как-то отвратит тебя, ты мне сразу же скажи. Хорошо?

— Да, конечно, — прошептал Аллен, внутри которого что-то медленно разгоралось. Он лежал вытянувшись, не в силах пошевелиться или прикоснуться к ней.

— Тогда я скажу... Я люблю тебя. Это правда.

С минуту Аллен лежал в пустоте, и мир рушился вокруг него. В звенящей тишине он открыл глаза и встретил ее взгляд — темный и бездонный в слабом свете. В глазах ее стояли слезы. От любви плачут, как от боли, вспомнил Аллен — и задрожал.

— Как же так случилось? — это было все, что он смог спросить. Тихо, так что даже сам не услышал своих слов. Но Клара услышала.

— Так уж случилось. Наверно, так должно было быть.

— Ты же — монахиня, — и Аллен тут же трижды проклял себя за тупость. Ну зачем, зачем он это сказал?!

— Нет. Я послушница. Разница очень велика. Тот, кто еще не принес обетов, дает себе испытательный срок, чтобы понять, чего он на самом деле хочет и где его истинный путь. И теперь я знаю наверняка, и я свободна.

Аллен с трудом перевел дыхание. Происходящее было невероятным, безумным, невозможным. Наваждением. Или чудом. Неужели же это случается с ним, Алленом Персивалем, маленьким и худым, с торчащими ребрами, с неуклюжими руками, с припухшим синяком на подбитом Эйхартом глазу?..

Господи, какая она красивая, подумал он отчаянно, как я хочу к ней прикоснуться. Господи, хоть бы кто-нибудь мне сказал, что я, чума побери, должен с этим делать?..

Клара сидела неподвижно и смотрела вниз. Потом она подняла голову, и Аллен увидел, что по щекам ее ползут ясные слезы.

— Что же ты молчишь? — прошептала она, смаргивая крупные капли. — Я же жду. Скажи мне.

Люблю ли я тебя?..

Конечно, да. Но это совсем не то, это совсем другое. Ведь она была его боевым товарищем, рыцарем того же ордена, одним из своих, и он любил ее. Единственная девушка в компании парней, редкая красавица — да еще и друг, и конечно же, все они были немножко влюблены в нее. Все... кроме, разве что, Йосефа. Немножко влюблены, и каждый отдал бы, не задумываясь (и отдавал) свою кровь, каждый, засыпая, мог представить себе ее шелковые губы возле своих. Но Аллен стыдливо гнал такие мысли всякий раз, когда они его посещали, хотя и воровато оглядывался, когда стерег ее, купающуюся, на берегу. И Марк... но причем тут вообще Марк? Это другая история, и все оказывается совсем иначе...

— Ты любишь меня?..

— Клара... Милая. Конечно, я люблю тебя. Но...

— Что — но? — на лице ее написалось острое страдание. — Нет. Не говори ничего этого, не лги. Только — да или нет.

Руки ее прикоснулись к его голым плечам. Он чувствовал цветочный запах ее волос и еще какой-то — невообразимый — аромат ее кожи. На миг лицо Марка проплыло перед внутренним взором — суровое лицо, искаженное болью. Я не хочу причинять боль своему другу, это будет удар ниже пояса, это будет рана в сердце. Я не хочу делать этого с ним. ...Но Клара тоже была его другом, и этот друг сейчас дрожал рядом с ним, уязвимый, как человек без кожи. Лицо ее горело, ей было стыдно и уже больно. И Аллен не хотел причинять своему другу боль.

"А что нужно тебе? — спросил в голове голос, похожий на мамин. — Пойми это и сделай так, чтобы больно было только одному".

— Да, — прошептал он, отталкиваясь от вышки и ныряя в неимоверную пропасть, и ветер засвистел, принимая в себя его тело. — Да, я люблю тебя. Да. Да. Да.

— Свет мешает мне, — прошептала Клара, отстраняясь, и прикрыла ночничок рукой. На миг ее ладонь засияла живой кровью ( — ...кровь пятерых...), а потом стало темно. В темноте Аллен услышал легкий шорох, непонятный звук — и узнал его: это был шорох снимаемой одежды.

— ...Знаешь, я поняла: это тоже Грааль... Помнишь, Йосеф сказал — любовь не может мешать любви. Помнишь?.. Я выбрала правильно. Это похоже на... рождение. Или на смерть, наверное.

— На розу, — прошептал Аллен, чувствуя под ладонями ее шелковую кожу, какие-то сокровенные линии чужой плоти, почти слившейся с его. Лицо его горело, и он был счастлив, что этого не видно в темноте. Впервые он прикасался к женщине так, и его целомудренная плоть горела и распускалась с каждым мигом. Это было даже похоже на боль. Значит, вот что это такое. Милая моя любовь, вот как люди превращаются в огонь. Как остро я все чувствую, будто у меня содрана кожа. Если ты... прикоснешься ко мне... там, я умру, наверное. Нам будет больно, и будет стыдно, но мы сделаем это любовью. Мы превратим это в розу, потому что она там есть.

Губы их соприкоснулись и слились, в голове и во всем теле у Аллена взорвался фейерверк, он стиснул ее изо всех сил — так, что маленький серебряный крестик вонзился ему ребром в грудь.

И во вспышке боли, слившейся с пламенем поцелуя, он увидел неожиданно — ясный свет, полупустая электричка, полосы солнца на лицах. Ветер в окно. Радостные глаза их, какими они были тысячу лет назад, и все еще так хорошо, как это только может быть в потерянном раю...

"Давайте дадим обеты. Как рыцари Круглого стола..." Сомкнутые руки, ветер в окно, солнце, солнце, все заливает свет.

"Господи, обещаем тебе... Целомудрие, честность, чистота..."

Он резко отстранился. Клара часто дышала в его объятиях.

— Что... что случилось?

— Ты помнишь, тогда в электричке, мы впятером... Мы дали обеты. Нам нельзя. Мы не должны.

— Ах, обеты, — девушка чуть откачнулась, в голосе ее зазвучала обида и боль. — Понятно. Это, наверно, очень важно.

Что было огнем — моментально обледенело. Единственное, что Аллен теперь чувствовал — это холод и пустоту. Нет, еще — боль.

— Мы же обещали. Мы должны терпеть. Когда окончится наш Поиск...

— Поиск?! — в голосе Клары прозвучало такое презрение, что Аллен весь сжался. — Я думала... Мне показалось, что мы открылись друг другу. Оказывается, нет. Это я открылась тебе, а ты... Понимаешь, что я сделала для тебя? То, чего не делала еще никогда. Ты унизил меня... как только мог.

Клара выскользнула из его рук и теперь лихорадочно застегивала длинное черное пальто. По голосу ее Аллен понял, что она плачет.

— Клара...

— Не трогай меня! Если бы ты вспомнил про свои проклятые обеты чуть раньше! А теперь... Неужели ты не понял, что дорог назад не бывает?.. Кто написал I, тот поставь над ней и точку. А теперь что — ты великий и гордый хранитель обетов, а обо мне ты не подумал? Обо мне, грязной, запятнанной соблазнительнице?!..

— Клара, я...

— Убери руки! — она стремительно натянула ботинки и теперь возилась с молнией на входе, от слез не понимая, что там к чему. Наконец молния вжикнула, Аллен сделал последнюю попытку поймать девушку за рукав — и она выскочила прочь, бросив ему:

— Я, кажется, ошиблась. Я думала, ты рыцарь Грааля... А ты просто трус.

Шаги ее захрустели по опавшей листве.

— Клара! Хотя бы... попрощайся со мной!..

— Да пошел ты... к Темному! — и быстрые шаги, прошуршав по листве, утихли вдали. Аллен, закусив губу, лихорадочно натянул штаны и рубашку и бросился за ней, откинув полог палатки... и остолбенел.

У входа в палатку сидел Лев. Он млечно светился в темноте белым и золотым, огромный — больше всех львов на свете — и лицо его было сурово. Темные глаза его смотрели прямо на Аллена. Лев обнажил белые клыки и зарычал.

Дрожа, Аллен отшатнулся обратно и кинулся на пол лицом вниз. Сердце его билось где-то в ушах. Что же он натворил? Кого предал на этот раз?.. С днем рожденья тебя, милый Роберт, с днем рожденья!

И Аллен тихо, отчаянно зарыдал, кусая в темноте толстый край спального мешка.

1 июля, понедельник.

...Как хорошо, что ничего этого не было. Как хорошо, что это был всего-навсего сон. Не было жуткого позора, леденящего холода, отчаяния тоже не было. Он просто дописал стихи и уснул, и ему, кажется, приснился отвратительный сон. Который лучше забыть.

Аллен открыл глаза — и простонал. Первое, что он увидел, была валяющаяся в углу голубая майка с кружевами.

Он опять зажмурился и решил умереть прямо сейчас. Прошло несколько минут, но смерть все не приходила. Тогда он решил никогда более не возвращаться к друзьям. Как он смог бы теперь посмотреть в глаза любому из них?.. И — как он теперь смог бы увидеть Клару?..

Мягкие шаги — топ-топ-топ — прошуршали по листьям. Знакомый нежный голос, от звука которого Аллена скрючило пополам — произнес:

— Эй, Аллен, это я. Ты там как, живой?

— Да, — ответил он тоном, ставящим это утверждение под сомнение.

— А зачем это у тебя палатка открыта? — и Клара засунула голову внутрь. Черные волосы ее были заплетены в блестящую косу; на плечах — Аллен содрогнулся — Насьеновское черное пальто. Быстрым движением Клара оказалась в палатке, дернула плечами, чтобы скинуть верхнюю одежду, и Аллен почти увидел, что под ней... Но на девушке обнаружились ее обычные джинсы и клетчатая рубашка. Она села у входа, подтянув стройные колени к подбородку. Лицо ее было спокойным, совершенно обычным — даже не очень бледным.

— Слушай, я тебе не помешала?.. Что это ты серый, как мышь? Это я про твой цвет лица говорю...

Тут взгляд ее упал на голубую тряпку, которая маячила у Аллена бельмом на глазу:

— О, маечка! Вот она где! Наверно, в мой спальник завалилась. Хорошо, что ты ее нашел, я по ней уже страдала...

Она потянулась к майке, но рука ее повисла в воздухе:

— Слушай... Можно, я закрою палатку? Мне нужно с тобой поговорить.

У Аллена внутри что-то оборвалось.

— Только если тебе это не понравится, ты сразу же скажи. Хорошо?..

Аллен издал некий замороженный звук, который при желании можно было счесть за согласие.

— У меня к тебе есть... одно предложение. Оно немножко странное, но мне показалось... что ты этого тоже хочешь. Я хотела бы...

(Господи, пронеси, нет, пожалуйста, Господи, пусть она онемеет, пусть я оглохну, пусть на нас обрушится палатка или небесный свод...)

— ...стать твоей сестрой.

— Что?!!

У Аллена был настолько огорошенный вид, что Клара смутилась. Отвернувшись, с загоревшимися красными пятнами на щеках, она быстро-быстро заговорила:

— Если ты не хочешь, так и скажи... Я же не настаиваю, просто... Мне показалось, тебе очень нужен родич... Чтобы присматривать за тобой, если Роберта нет... Ну, извини, я не хотела тебя обидеть...

— Обидеть?! — вскричал Аллен, пулей вылетая из-под спальника. — Да я... Да ты... С чего ты взяла, кстати, что за мной нужно присматривать?..

— Это же очевидно, — отозвалась Клара, и улыбка ее была как небо после грозы, как радуга на воде, как солнце из-за туч.

— Присматривать! Да ты на себя посмотри!.. Сверхгероиня с пузырьком таблеток! Кому тут недавно кровь переливали?.. Кому к ножику притронуться нельзя?..

— Зато у меня есть здравый смысл, — важно сказала Клара, поднимая указательный палец. — И вообще, довольно болтовни. Отвечай коротко — да или нет? Я еще подумала — хорошо, что день рожденья Роберта. Он будет доволен.

Она сказала именно "будет", а не "был бы", и это решило все.

— Да, — прошептал Аллен, понимая, что сейчас позорно разревется. От стыда. Чтобы скрыть слезы, он низко опустил голову.

— А что полагается делать? Когда с кем-то братаешься, нужно... что-то говорить?..

— В жизни ни с кем не браталась, не знаю. Кажется, нужно обменяться крестами, — и девушка сняла с шеи цепочку с маленьким золотым распятием. Надевая крестик на склоненную голову Аллена, она коротко прижала его к себе и поцеловала в макушку.

— Брат мой, — тихо и просто сказала она.

И тут плотину прорвало.

— Сестра моя, — не скрывая слез, отозвался Аллен, надевая на нее свой серебряный крест, который спас его этой ночью. Они обнялись, отделенные брезентовой стенкой палатки от могильного холма, под которым лежал Алленский брат. Они посидели так сколько-то — щека к щеке, ничего более не говоря и думая каждый о своем. Потом Клара на правах старшей отстранилась и строго изрекла:

— Надо идти, нас ждут. Ты не забыл, что после завтрака мы выходим в дорогу?..

Когда они уже спускались вниз, таща каждый свою поклажу — Аллен палатку, а Клара — голубую маечку, он спросил, не замедляя шаг:

— А остальным мы... будем говорить про нас с тобой?

— Не знаю, — девушка дернула плечом. — По-моему, неважно. Кто узнает, тот узнает. Спросят — ответим. Мне кажется, что это настолько наше с тобой личное дело, что о нем не надо специально объявлять. Как-нибудь само окроется.

— Само так само, — кивнул Аллен и подхватил Клару под локоть: — Ты, "здравый смысл" ходячий! Сейчас навернулась бы о камень, и — одной сестрой у меня стало бы меньше... Кто бы тогда стал за мною, несчастным, присматривать?!..

За завтраком Аллен был очень мрачен. Он почему-то не мог смотреть на Марка: горячая волна стыда заливала его до ушей. Наконец, улучив момент, он подцепил кусок картофелины кончиком ножа и, отправив его в рот, сильно полоснул по губам острым лезвием. В миску закапала быстрая кровь.

— Ох! Я порезался...

— Вот идиот на мою голову, прости Господи, — воскликнула Мария, вскакивая из-за стола и бросаясь к аптечке. — Сильно порезался-то?.. Ну молодец, обе губы сразу... Говорила я всем — не ешьте с ножа! Ты заслужил себе наказание, дорогой: дня три тебе будет весьма неудобно есть и разговаривать.

— Это же прекрасно! Будет вдвое тише! — обрадовался неунывающий Марк. Аллен улыбнулся, чувствуя, как горячий ток крови в самом деле смывает с его губ сладость и грязь ночного позора.

— Ну уж нет, Марк, хорошего мало, — (говорить и в самом деле оказалось довольно-таки больно, но он все же закончил фразу до конца): — Теперь ты — полновластный тиран этого королевства, и никто не сможет защититься... Мы обречены!

И когда губы его все еще говорили, он краем глаза заметил, а обернувшись, и встретил глаза в глаза — странный, долгий и пронизывающий взгляд Йосефа. Взгляд его спокойных серых глаз. Аллен смешался и, кажется, покраснел.

— Хотите посмотреть, какие я стихи ночью написал?..

Глава 13. Тот же день

— Про что я еще не сказала?..

Они пожали плечами. Они старались не смотреть ей в глаза.

— А, про каштан. Это знак чистоты. Испанское слово castaта созвучно с casta — "чистый, целомудренный". Не помню, где я это прочитала.

Аллен кивнул. Он боялся заплакать или начать орать на всех, едва только откроет рот, и поэтому молчал.

— Гай... Я тебе объяснила все про аптечку. На листочке — список лекарств, которые вам надо купить в Прайдери. Следи, чтобы Клара пила таблетки. И про алоэ не забудь...

— Я не забуду, — голос Гая был чуть слышным. Они стояли перед домом отшельника на полянке, залитой ясными дневными лучами — семь человек, из которых шестеро сдерживали слезы. Дело в том, что они прощались — может быть, навсегда. Путь пятерых граалеискателей лежал вниз, к морю, а Мария со своим мужем возвращалась домой.

После завтрака в маленькой избушке состоялся кошмарнейший разговор. Мария сообщила всем решение, которое обдумывала сама с собой около недели. "Это единственный для меня способ остаться вместе с вами", — сказала она, и только Йосеф понял до конца, что она имела в виду. Она объяснила, что совершила ошибку и теперь должна исправить то, в чем ее вина. Она считала, что открыла для нижних дорогу, ведущую в самое сердце их отряда. Причиной таких мыслей послужили события, произошедшие с ее мужем.

Дело в том, что вскоре после ее отъезда Эйхарт Юлий начал видеть сны. Во снах к нему приходил один и тот же неизменный человек, "черный рыцарь", как называл его Эйхарт, — мужчина в черной одежде с белым гербом на груди, гербом, который все время невнятно двигался и переливался, не давая себя разглядеть. Он разговаривал с Эйхартом, то спрашивая его, то объясняя ему всякие вещи; и наутро рыцарь, никогда не отличавшийся особой чувствительностью и снам доверять отнюдь не склонный, не мог отделаться от мысли, что сходит с ума. Черный гость говорил с ним о Марии. Более того, Эйхарт иногда видел то, что он говорит, и так ясно, словно тот показывал ему видеозапись. Вот — Мария едет в электричке, с ней какие-то незнакомые люди, все веселые, жуют бутерброды, в окна светит солнце; вот она прижимается к груди здоровенного парня в камуфляжной куртке, а кругом темно, как под землей; вот готовит завтрак на костре, стоя на коленках перед кипящим котелком, и косичка ее свешивается через плечо... Но по-настоящему страшными были те сны, где его жена занималась любовью.

"Он священник, ты представляешь, — говорил черный рыцарь настойчиво, опираясь руками о спинку его кровати и нависая над изголовьем. — Посмотри, как эта предательница липнет к нему. Она придумала хорошую причину, чтобы изменить тебе. Вот что они называют святым Граалем! Ты видишь, что должен, просто обязан с этим разобраться! Ведь она твоя жена, в конце концов!"

"Я не верю тебе, уходи", — но Эйхарт стонал и вертелся в постели, пока две фигурки на экране его сознания медленно тянулись друг к другу на зеленой траве, расстегивая пуговицы на одежде. Несколько раз он видел совсем близко лицо священника — худое, юное, принадлежащее к совершенно иному типу красоты, нежели сам Эйхарт. Темные волосы, серые глаза. Проклятый любовник его жены.

"Я просто хочу помочь тебе, — говорил черный рыцарь сочувственно, — помочь, ибо здесь нарушена справедливость. Ты должен ее восстановить. Ты должен в этом разобраться".

"Уходи, перестань меня мучить", — и Эйхарт просыпался в холодной постели, дрожа от бешеного возбуждения. Мария уехала, уехала далеко, непонятно зачем, и только жуткие сцены ее соединения с другим, видения подлой измены плескались и менялись в темноте спальни, сводя его с ума.

Плохо стал спать и Максимилиан. Он часто просыпался в слезах, крича что-то о маме и об отце, но потом не мог вспомнить, что же за кошмар ему приснился. Когда Эйхарт, разбуженный тревогой и тоской, в халате сидел на кухне и курил сигару за сигарой, из спаленки сына доносился отчаянный плач. Эйхарт бросал все свои мысли о том, что бы он сделал, окажись все это правдой, и бросался утешать Макса, на бегу попадая ногами в шлепанцы. Что бы он сделал, окажись все это правдой...

Жену он очень любил. Если бы она и впрямь его бросила, он испытал бы очень сильную боль, но ему бы и в голову не пришло причинить ей хоть какой-нибудь вред. Ударить Марию? Принести ей боль? Да легче отрубить собственную руку топором!

Я просто хочу знать правду, думал он, возвращаясь в смятую беспокойным сном постель. Я хочу знать, Мария. Хочу разобраться. Я ни в чем не подозреваю тебя, но если бы это было так, зачем ты мне лгала?.. Зачем ты лжешь мне, как смеешь ты так оскорблять меня?..

Эйхарт был человеком благородным, из тех, кого называют "сильными личностями". Идиотские сны, шептал он, заворачиваясь во влажное одеяло. Я должен сходить ко врачу. Если будет так продолжаться, пожалуй, можно сойти с ума. Потом ему вдруг ясно представилось, как он хватает подлую жену за волосы, отдирая ее от любовника — совсем хилого и жалкого типа, который испуганно съеживается — о, какое наслаждение врезать по его поганой семинарской роже!.. И Эйхарт впервые ужаснулся себе самому, почувствовав на этом месте что-то вроде радости. Удовлетворения. Он не видел, как черный рыцарь его сна отступает в тень, и белые губы его смеются, смеются, смеются...

Темна душа человеческая; не всякому дано знать, какие глубоководные чудовища таятся в омуте его существа. Пришел день — недели через две после начала снов — когда Эйхарт сам стал хозяином своего сна и вошел в него, и разбил на части, схватив свою жену и силой возвращая себе свое. Я верну ее, беззвучно крикнул он, просыпаясь. Сердце его билось часто, как после тяжкого боя. Я верну тебя, Мария. Я узнаю правду про тебя и заберу тебя оттуда. Но если ты не верна мне, Мария, я... я не знаю, что мне останется делать.

— С этим нужно разобраться, — сказал он своему отражению в мариином трюмо.

— И я помогу тебе, если будешь слушать меня, — ответило отражение, оправляя черную котту с белым гербом на груди. — Я укажу тебе дорогу. Ты только мне поверь. Доверься.

В эту ночь Макс проснулся в страшной истерике. Заснуть он после этого так и не смог, и только утром, тихонько всхлипывая в кругу взволнованных взрослых, забылся непрочной дремой. Консилиум из бабушки, дедушки и еще одной бабушки — Марииной мамы, которую вызвонили по телефону — порешил показать ребенка детскому психиатру и в случае чего отправить его в больницу-санаторий на обследование.

Так на следующую ночь Эйхарт Юлий оказался в квартире один. Он уже не боялся черного рыцаря, спокойно попил чаю на пустой кухне и собрался идти смотреть свои сны, как вдруг в квартиру позвонили. Дивясь позднему визиту — было без малого три часа ночи — он пошел открывать. За дверью было тихо и очень темно. Там ждал Повелитель Мух.

На этот раз герб его оказался внятен — большая муха, прикрытая плащом слюдяных крыльев. Крылья все время слегка трепетали, слоились и вздрагивали, отчего изображение расплывалось и делалось почти нечитаемым. "Ну, здравствуй", — сказал Эйхарт, не удивляясь уже ничему. Какая-то часть его сознания печально констатировала: "Вот ты и сошел с ума окончательно", но это было уже все равно. Он посторонился и дал ночному гостю войти.

Они долго пили на кухне крепкий чай, а потом водку, припасенную в холодильнике "на всякий случай", а потом — под утро — случилось нечто, чего Эйхарт не помнил, не понимал и не мог объяснить. Известно одно — что поутру он вышел из дома, захватив с собой много денег и немного необходимых вещей, и направился в сторону центрального вокзала. До самого последнего момента, пока Эйхарт себя еще осознавал, он не собирался никого убивать. Он хотел разобраться, а что это значило — неважно. Разобраться значит разобраться. Все исправить и всех покарать.

На этом месте рассказа Мария выскочила за дверь и долго пропадала в лесу. Что она там делала — непонятно: вроде бы не плакала, а просто гуляла. Потом она вернулась и попросила мужа продолжать, но история уже почти закончилась.

Файт он проехал на поезде, а дальше шел по указаниям Черного Рыцаря, но как — Эйхарт не помнил. Он вообще больше ничего не помнил до того момента, когда очнулся на полу грязной избушки и увидел над собой смутно знакомые лица — при этом вызывавшие только воспоминания о снах. Йосефа он узнал сразу — и сердце его чуть не разорвалось.

— ...Давайте прощаться, — нарушил Марк затянувшееся молчание. — Стоять и смотреть нам все равно не поможет...

Мария с белыми дорожками на щеках, дорожками, которые прочертили постоянно текущие слезы, нетвердой походкой подошла к нему. Они с минуту постояли друг напротив друга, а потом неожиданно единым порывом обнялись. Мария поцеловала сурового солдата в щеку, для чего ему пришлось слегка наклониться.

— Марк... Ты смотри там за Кларой. Береги ее...

— Я буду. Ты... Слушай, прости, если что не так.

— Все так, — покачала головой Мария. Слезы опять начали течь, но она не обращала на них внимания. — Все хорошо. И все будет хорошо, потому что ты очень хороший. Я люблю тебя, Марк.

Следующим был Гай, под чью ответственность оставалась аптечка вместе со званием "полкового лекаря". Он сам шагнул навстречу к маленькой даме, рыцарю Грааля, раненому в сердце.

— Счастливо тебе, Мария. Удачной дороги. Я тебя люблю.

— И тебе... Я на тебя надеюсь. Я тоже люблю тебя, Гай.

Аллена она слегка встряхнула за плечи и притянула к себе. Он тоже имел потенцию разреветься, отчего и стоял как столб в ее обьятьях.

— Эй... храбрый рыцарь Персиваль! Держись. Я в тебя верю... с самого первого дня, и с каждым днем все крепче. Я тебя очень люблю, если ты не знаешь и сам.

— И я тебя, — прошептал Аллен, вдыхая аромат ее теплых волос. — Я буду помнить про каштан... Пусть он цветет, правда же, он будет цвести?..

Мария теперь обнимала Клару. С ней она простояла дольше всего, держа ее за руки. Беречь себя, изо всех сил беречь себя — вот было ее прощальное напутствие.

— Слушай, может быть, все же... — попросила Клара почти без надежды, просто как отголосок недавнего разговора. — Не разрывай наш круг. Пожалуйста.

— Я не разрываю, — Мария улыбнулась какой-то предсмертной улыбкой. — Я пытаюсь его сохранить. Помнишь: мыслью, словом, делом, неисполнением долга... Все это надо смывать. А тебя я люблю.

— Но...

— Т-с-с. Не говори ничего. Ведь ты веришь Йосефу, когда он говорит, что невозможно расстаться с тем, с кем не хочешь расставаться?..

— Верю, — и Клара отпустила руки Марии, навек отпуская ее от себя.

Последним был Йосеф, и Мария просто стояла напротив него, не решаясь его обнять и вообще к нему прикоснуться. Наконец он сам прижал ее к себе и поцеловал в лоб, как ребенка или мертвеца. Им не нужно было говорить.

— Да хранит тебя Господь, друг мой.

Она не смогла ответить, только смотрела. Какие у нее большие глаза, подумал Аллен, и эта мысль смутно напомнила ему что-то из прошлого, но оно ускользнуло, и Аллен не стал возвращать.

Мария оторвалась от священника и отошла от них всех на несколько шагов. Отбежала, как от прокаженных, и Аллен вновь увидел эту прозрачную стену, отделяющую их от нее — ту же, что когда-то отрезала его от Роберта. И не имело значения, что Эйхарт поочередно пожимал им руки, что ладони их соприкасались — он тоже был по ту сторону стены.

— Я чувствую, что больше никогда вас не увижу. Никого из вас, — голос Марии стал так тих, что слова скорее угадывались по движению губ. Слезы текли по губам и падали на мягкий дерн. Муж встал рядом с ней, возвышаясь над маленькой дамой, как башня, и хотел положить ей руку на плечо. Но не положил. — Я буду молиться. Все время. И когда вы... те из вас, кто сможет... найдете его, то вспомните обо мне. Получится, будто и я с вами. Я это почувствую.

— Каштан, — так же тихо ответил Аллен, будто ничего более ценного он не мог ей дать. — Пусть он цветет, и все будет хорошо.

Мария кивнула. По ним обоим нельзя было сказать, что хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь будет с ними хорошо, но они надеялись. И это — все, чем они владели.

— Только не оглядывайтесь, иначе я не смогу не броситься за вами следом, — так предупредила Мария, и потому пятеро Граалеискателей пошли вперед без оглядки, один за другим — по натоптанной тропинке к роднику. Аллен вспомнил жену Лота, и хотя за ним шумели тяжелые шаги Марка, он словно бы спиной видел Марию — маленькую и худую, с осунувшимся острым лицом. Как она стоит и смотрит. И будет так смотреть, покуда есть время. Набирать в себя их образов на всю оставшуюся жизнь. Господь, вот мы спускаемся с гор. О, дай нам вернуться домой. А что до тех, кто остался в горах...

Где-то, наверное, цвели каштаны. Спал в могиле Роберт Рой, единственный Алленский брат. "Они были хорошие люди, и с ними все кончилось хорошо". Откуда это, из какой книжки? Почему, когда сердце мое умирает, ум готов преподнести сотни дурацких цитат на все случаи жизни? Роберт, я хочу посадить тебе каштан на могиле, когда вернусь. Если вернусь...

5 июля, пятница.

Аллен стоял на палубе теплохода и смотрел, как за бортом клубится пенная полоса. Море было изумительно красивым, и небо тоже — с этим клонящимся к закату огненным шаром солнца. Белые острокрылые птицы — чайки, наверное — резали крылами сине-золотой соленый воздух. Интересно, почему самые красивые вещи настолько просты, что описывать их — чуть ли не дурной тон? Попробуй скажи кому-нибудь: "Как прекрасно закатное небо над зеленой толщей океана, когда величавую тишину нарушают только возгласы белых чаек"! За такую речь тебя тут же обзовут неоригинальным, а то и еще хуже. А что ж делать-то, если оно все так и есть? И море, и небосклон, и эти тоскливые прекрасные птицы...

К счастью, морской болезнью Аллен не страдал, и ему ничего не стоило так вот постоять, глядя на воду, обдуваемому легким ветерком, и поразмышлять о поэзии. Этого нельзя было сказать о бедняге Марке — плавание продолжалось вторые сутки, и все это время Марк пролежал в каюте с пачкой бумажных пакетов в руках, чувствуя, как желудок вольно странствует по его телу до горла от самого низа живота. И это при том, что на море был почти полный штиль.

— С...с...стихия хренова, тьфу на нее, — выругался он, когда сердобольный Аллен навестил его в последний раз. — Я знаю, почему оно такое большое... Потому что никому оно нафиг не нужно. Ни попить его, ни супчик сварить... Чума его побери, так и хочется ему назло вывернуть свой обед прямо в иллюминатор!

— Не пробуй, — испугался было суеверный Аллен, — нельзя так... Да и ругать море нельзя, оно может обидеться...

Но Марк и не собирался исполнять свою угрозу — от запаха моря его тошнило еще сильнее. Алленские слова он обозвал вайкингскими предрассудками и попросил его молиться своему покровителю, Хальену Святому, чтобы тот пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста вытащил их из этой передряги и вернул на твердую землю.

Спорить с ним Аллен не стал — порезанные губы еще слегка болели; к тому же Марку опять стало плохо, и он со стоном потянулся к пакету, цветом лица напоминая молодой огурец...

Зная себя и свои взаимоотношения с великой стихией, Марк еще в Прайдери скромно поинтересовался, нет ли иного способа добраться до Островов. Но денег на самолет им явно не хватало, по воде ходить никто не умел — и потому были куплены билеты во второй класс на фирменный теплоход "Инюсвитрин", названный в честь древней островной столицы. Теплоход, пожалуй, был слишком шикарный, но другой почему-то начинал ходить только через месяц, так что пришлось сэкономить на классе кают и, конечно же, на еде. Запасы у Граалеискателей таяли просто на глазах.

Вольный портовой город Прайдери, названный в честь своего легендарного героя-основателя, оказался столь же красив, сколь и негостеприимен. Население его было самое разное — от горцев до потомков пресловутых вайкингов, когда-то осевших на этом побережье. Основным языком считался англский, но в городе можно было услышать как горский говор, так и чисто местные диалекты. Только одного языка здесь не слышалось совсем — ни на улицах, ни в порту, ни даже в кабаке возле пристани. И это был язык Республики.

По-англски изо всей компании кое-как изъяснялся Аллен, этому обученный в Университете, и, как ни странно, Йосеф. Причем говорил Йосеф чисто, без тягучего республиканского акцента, и это его умение пригодилось в Прайдери необычайно, если не сказать — спасло ситуацию.

Когда далекие от политики пятеро друзей только что вошли в город и пошли по улицам, вовсю вслух восхищаясь его белыми островерхими башенками и красными крышами — на родном, разумеется, наречии — они не сразу поняли, что за ними на улицах сразу образуется странная пустота. Они попытались — вернее, Аллен попытался — спросить у дружелюбного на вид "аборигена", где здесь дорога на пристань, но тот в ответ скривился и ускорил шаги. Несколько мальчишек бежало за ними следом, стараясь, однако, держаться в отдалении; один из них, расхрабрившись, выкрикнул длинную фразу, из которой Аллен понял только слово "Президент".

— Что он сказал? — заинтересовался Марк, безошибочно узнав хамские интонации парня.

— Н-не знаю, гадость какую-то, — беззаботно отозвался Аллен, — у него ужасный акцент...

— Он сказал, что мы — республиканские крысы, — объяснил образованный Йосеф, — ну, и еще пару слов... Про Президента. Можно их не переводить?..

Марк обернулся и погрозил хулиганам кулаком, после чего едва увернулся от увесистого камня, пущенного детской рукой. Друзьям пришлось спасаться бегством в какую-то подворотню, притворяясь, что они именно сюда и шли, потому что количество мальчишек неожиданно выросло до шести, и они осыпали их просто-таки градом булыжников. "Ратс републикана!" — наперебой вопили те, и более всего Клару поразил полицейский, который при виде этого демонстративно отвернулся и перешел на другую сторону улицы. В подворотне друзья устроили военный совет, после которого умный Гай в обход вывел их на ту же улицу, но далеко от места мальчишечьей засады.

В процессе совета Марк, наиболее изо всех сведущий в политике, припомнил и рассказал товарищам ситуацию с портовым городом Прайдери, всего пять лет назад завоевавшим статус вольного города. Сам по себе он особой ценности не представлял, но являлся важным узлом связи, и поэтому из-за него все время ссорились вайкингское мелкое, но злющее государство на одном из Стеклянных Островов, собственно Республика и коренное население Прайдери, не хотевшее объединяться ни с кем. Еще чего-то от кого-то хотели горцы, но в подобных тонкостях Марк уже точно не разбирался, и друзьям так и не пришлось узнать, чего и от кого они все же хотят.

— Очевидно, здесь сейчас какое-то обострение всех этих дел, и Республику сильно не любят, — подвела итог умная Клара. — Поэтому нам, наверно, не стоит щеголять своим наречием. И даже акцент я бы демонстрировать не стала. Поэтому пускай за всех говорит Йосеф, раз у него произношение в порядке, а мы лучше подержим языки на привязи.

Так они и сделали, и только безмолвно глазели из-за прилавков, когда Йосеф покупал лекарства, хлеб ли, билеты. Правда, в ситуации с билетами их республиканское происхождение все же вылезло на свет Божий — когда они предъявили в кассе свои личные карты; но перекосившееся лицо диспетчерши уже ничего реально не меняло — поздно было продавать самые дорогие билеты в качестве единственных оставшихся или давать сдачу фальшивыми деньгами. Йосеф, правда, расслышал неизменный эпитет "республиканские крысы", когда самым последним покидал здание кассы, но со спутниками этим знанием он не поделился.

Несмотря на все, Прайдери был потрясающе красивым приморским городом. До отплытия теплохода оставалось несколько часов, и Граалеискатели посвятили их прогулкам — посмотрев на узкую белокаменную набережную с фонариками в форме цветов над коваными спинками скамеек, на сказочную башню городской ратуши, крытую алой черепицей. Даже вокзал и здание почты оказались на редкость чисты и хороши собой; кроме того, изогнутые, красиво мощеные улицы города утопали в зелени.

Кроме эстетических чувств, почта с серыми колоннами, с кипарисами, торчащими вокруг, как указующие в небо персты, вызвала у Йосефа и чисто практические мысли. Попросив друзей подождать, он пошел внутрь; но Аллену тоже хотелось посмотреть здание изнутри, кроме того, ему стало жарко на солнце; и он вслед за другом поднялся по полукруглым ступеням между двух белых львов, вызвавших у него улыбку узнавания. Йосеф прошел к кабинкам телефонов и заказал разговор с Магнаборгом.

Аллен, стоявший невдалеке, изо всего разговора слышал только партию Йосефа, сильно приглушенную стеклом. Однако он видел, как менялось и серело в процессе беседы лицо его друга, который словно бы становился меньше — и на сердце у него стало нехорошо.

— Да... К сожалению, не раньше двадцатого июля... За свой счет, отец Лаврентий! Я же говорю, что за свой счет... Понимаете ли... Да нет, я все понимаю, но... Да, неделя молитвенных собраний, я понимаю, но не... Никак. Как это некому служить?.. Ах, да, конгресс... Отец Лаврентий, я в самом деле не могу. Простите, если подвожу... В Прайдери. Да, у моря. Очень важное дело, отец настоятель... Но... Крестовый поход — да, вроде того...

Лицо Йосефа стало совсем отчаянным. Взгляд его затравленно пробежал по лицу Аллена и, кажется, его не узнал. Такое лицо бывает у человека, загнанного в угол, подумал Аллен — и в этот момент Йосеф сказал:

— Я, понимаете ли, ищу Святой Грааль. Да, ту самую реликвию.

Ох, подумал Аллен, чувствуя, как что-то рушится с большой высоты.

— Да... Не ослышались. Да, отец Лаврентий. Нет, отец Лаврентий. Что же поделаешь. Простите меня, если... Ну что ж. Я понял, отец Лаврентий. Понял. Значит, так. Вы не... Послушайте... Да. Нет. Я вам сказал. До свидания.

Йосеф положил трубку. Таким своего друга Аллен не видел никогда. Друга, после смерти Роберта ставшего для него единственным старшим. Их надежду, их духовного лидера.

Взгляд его был совсем остановившимся и пустым. Не глядя на Аллена, он вышел из кабинки, аккуратно, как всегда, прикрыл за собой дверь — и в этой аккуратности заключалось что-то особенно жуткое. Аллен, сам не свой от тревоги, поспешил за священником, шедшим к дверям медленно и прямо, как лунатик или осужденный на казнь. Когда Йосеф вышел на яркий свет, к ждавшим его друзьям, Аллен на лестнице обогнал его и заглянул в ему в лицо. Йосеф тихо, растерянно улыбался, а глаза у него были совсем безрадостные.

— Что... случилось? — выдохнула Клара, поднимаясь со скамьи, позади которой бил искрящийся фонтан. Забыв о всякой осторожности, она заговорила по-республикански, и какая-то женщина оглянулась на нее с неодобрением.

Иосеф потерянно развел руками.

— На меня наложили запрещение, — сообщил он на родном языке. И, увидев пораженные непонимающие лица друзей, быстро пояснил: — Наложат через неделю. Если я не вернусь. А я ведь не вернусь...

...Они шли по потрясающему городскому парку, вдыхая запахи нагретых солнцем трав. Огромный кедр простер над дорожкой свои широкие крылья. Слева в траве сияли звездочки белых соцветий, над ними кружили голубые стрекозы.

— Но священником-то ты остаешься? — спросил неуверенно Аллен, который шагал рядом с Йосефом, силясь заглянуть ему в глаза. Кажется, он понял, в чем заключалась та часть их силы, которая всегда оставалась незыблемой. В нем. В тихом невысоком священнике, ни на миг не терявшем почвы под ногами. Теперь же эта почва превратилась в шаткую палубу корабля — или просто была выбита одним ударом, как табуретка из-под висельника. О Йосеф, Йосеф, в чьих силах выдержать твое растерянное — нет, потерянное лицо?..

— С того, кто рукоположен, уже нельзя совлечь сан, — ответил он негромко, спокойно шагая по тропе. — Священника возможно даже отлучить от Церкви, если он еретик, но он при этом остается священником. Запрещение означает, что все вершимые им таинства будут незаконными. Он не сможет причащать, венчать, крестить, принимать исповедь... Ну, и так далее. Я думаю, отец настоятель обратится к епископу.

— Да хоть к Папе! — воскликнула Клара, переживавшая за Йосефа едва ли не более, чем он сам. Никто и не знал до этого мига, как много он для них значит — и как много значит священство для него. Только теперь Аллен понял, что у Йосефа отнимают его путь — тот, которым он шел с одиннадцати лет и который был для него смыслом жизни. Поэтому Клара и бушевала теперь, ударяя кулачком по стволу ни в чем не повинного дерева.

— Да пусть обращается хоть в Ватикан! Мы же знаем, что ты не сделал ничего плохого! Ты, между прочим, спас души целой толпы Файтских призраков — такое твоему настоятелю и не снилось! А Эйхарт?! Да ты же беса из человека изгнал! И за это теперь принято наказывать?! Тогда... плевать я хотела на такие законы! Они... не Божьи, а человеческие, вот!..

— Тише, тише, не богохульствуй, — Йосеф поймал ее за руку. — Чудесная компания получается — священник с запрещением вершить таинства и послушница, взбунтовавшаяся против Папы! Наша единственная сила в том, чтобы оставаться верными детьми Церкви, иначе детьми Божиими нам тоже не быть. Души тех людей спас не я, а Господь. А помогла тому их свободная воля. И отец Лаврентий в своих решениях вполне может быть прав. В самом деле, я нужен в своем приходе, в этом состоит мой пастырский долг, который я отказываюсь сейчас выполнять. Другое дело, что я... не могу поступить иначе. После смерти Роберта... И вообще.

— У нас еще есть целая неделя, — неожиданно вмешался Марк. — По крайней мере одно воскресенье, когда ты отслужишь мессу. И может быть, это произойдет на Острове Авильон. А пока можешь делать все, что угодно.

— Я думаю, что это будет не совсем... честно, — тихо, но твердо отозвался Йосеф. — Ведь я знаю, что не собираюсь возвращаться, а неделя мне дана как раз на возвращение. Нет, таинств я вершить более не должен. В любом случае, — он обернулся и скользнул улыбкой по лицам товарищей, — я остаюсь собой, под запрещением или нет. Спорить с решением епископа тоже не буду, каким бы оно ни оказалось. Но я все тот же для своих друзей — и для... понятно, для Кого. Попустит Господь меня наказать — и слава Богу.

Они молча и тревожно смотрели на него, силясь что-нибудь сказать и не находя нужных слов — но молчание разбил радостный и совсем прежний возглас Гая:

— Смотрите! Каштан!

Это в самом деле был каштан, дерево не столь уж редкое, чтобы из-за него поднимать такой переполох. Чудо состояло в другом. В яркий и жаркий июльский день этот каштан цвел.

Стоящие рядом его собратья уже несли вызревающие плоды в круглых колючих коробочках; листья их глянцевито поблескивали на солнце — вполне добропорядочные листья добропорядочных деревьев. И только один среди них сиял яркими свечами соцветий, и ветер покачивал их, срывая на землю белые лепестки. Роберт, Роберт, каштан цвел в середине лета, и увядать явно не собирался. Каштан наш в цвету.

Когда они подошли ближе, стало заметно, что он какой-то особенный: цветы у него были не совсем белые. Сердцевинки их алели, как кровь, и прожилки алыми лучами разбегались к краям лепестков. Цветки казались розовыми. Аллен, встав на цыпочки, сорвал длинную свечку и пристроил Кларе в конец косы, прижав черной резинкой.

— Ну зачем сорвал? Он же тут один такой... — упрекнула его Клара, знаменитая госпожа Здравый Смысл, но по нотам ее голоса Аллен понял, что на самом деле ей приятно.

— Очень правильно с твоей стороны — деревья портить, — неожиданно злобно бросил Марк, отвернулся и зашагал к оставленной тропинке. Аллен недоуменно посмотрел ему вслед, Клара пожала плечами. Один Гай ничего не замечал: он наклонил к лицу цветущую ветку и вдыхал ее аромат, закрыв от наслаждения глаза.

-Ух ты, какой же он прекрасный, — сказал он наконец, поворачиваясь к друзьям. Йосеф серьезно кивнул.

— Очень. Только знаете что, друзья: нам пора на теплоход. Всего полтора часа осталось, очень не хочется опоздать...

... Теплоход "Инюсвитрин" был рассчитан на двести мест, но занята из них оказалась едва ли половина. Большинство пассажиров оказалось уроженцами Стеклянных Островов, некоторые — из Прайдери. Республиканскую часть составляли только пятеро друзей, и это поначалу заставляло Аллена чувствовать себя неловко. Он старался держаться поближе к англоговорящему Йосефу и не раскрывать рта без крайней на то нужды; той же тактики придерживался и Гай, памятуя печальный опыт Прайдери, когда их чуть не побили в ресторанчике в порту за слишком явный акцент. Кларе же было и одиноко, и неловко в компании соседок по каюте — трех островных очень громких дам, тем более что англского девушка не знала вовсе. Поэтому она сразу присоединилась к своим друзьям в их скитаниях по кораблю, которые, правда, неизменно приводили в ресторан. Каюта им досталась четырехместная, но днем в ней мог оставаться только больной Марк — остальных жажда приключений тянула на палубу. Вернее, на палубы — их было две: нижняя, где располагался ресторанчик и куда вели ступеньки из второго класса, и верхняя, уставленная необычайно уродливыми зонтиками и шезлонгами, которые, очевидно, предназначались для вызывания у пассажиров романтического настроя. Стенку покрывали оранжевые спасательные жилеты, похожие на диковинные охотничьи трофеи. Остальные жилеты покоились вдоль палубы — в длинных ящиках, похожих на гробы. Но вид отсюда и впрямь открывался необыкновенный — в расходящемся за кормой пенном следе сверкали искры, и неоглядная ширь зеленоватой воды... так, что это я? Опять получается какая-то пошлость. Неужели нет способа говорить о море иначе?..

Аллен вздохнул и стал спускаться вниз. Сюда направлялась парочка явно горского вида, очевидно, ища уединения, и расхрабрившийся на одинокую прогулку Аллен что-то резко затосковал по Йосефу. Жалко, что я такой трус, подумал он, сбегая по блестящей белой лесенке и мимо кают первого класса (поду-умаешь, не очень-то и хотелось) направляясь к ресторану. Плохо быть человеком, которому все время нужна защита. Персиваль, небось, не такой был. А уж о Галахаде и говорить-то нечего... Ну что мне сделали эти горские красавцы, что я от них сбежал? Целовались бы себе у одного борта, а я продолжал бы свои лингвистические изыскания у другого...

В ресторане курлыкала приятная музыка, англские слова песенки сплетались в невнятные фразы, ни одной из которых, увы, Аллен не разобрал как следует. Йосеф и Гай с Кларой сидели за уединенным столиком у белых перилец, ограждавших палубу. На столе высилась бутылка газировки, Клара лениво ковыряла вилкой в салате. Происходил какой-то разговор, но, судя по расслабленным выражениям лиц, не слишком-то серьезный.

— А по-моему, он очень милый человек, — скромно возразил Йосеф, отпивая воды из пластикового стаканчика. Он был в очках — только что читал то ли газету, валявшуюся рядом на столе, то ли список ингредиентов на газировочной этикетке.

— Но вот в музыке ничего не смыслит, — не сдавался Гай. Кажется, они спорили о капитане — почтенном седоусом сэре, ходившем в белой фуражке с кокардой и вычищенном кителе. Теплоход принадлежал вольному городу Прайдери и шел под его флагом — чайка над белым косым крестом в синем поле, но капитан был родом со Стеклянных Островов. Собственно, беда была не в этом — а в том, что в свои почтенные полвека он не знал никакого языка, кроме англского.

— По-моему, весьма неплохая музыка, по крайней мере, ненавязчивая, — ответила Клара как раз в тот момент, когда Аллен взял четвертый стул и подсел к ним. — А ты бы, Гай, какую хотел? "Паранойю" свою любимую или мрачнущую психоделику?

— Да я фолк люблю, флейты, опять же, рожки... — начал защищаться Гай, — "Паранойи" всякие — это для Марка... Кстати, интересно, он там еще жив?..

И для Роберта, подумал мельком Аллен, брату тоже нравилась эта группа. Он говорил, у них мелодии хорошие. Кроме того, они не брезговали такими словами в тексте, как "меч", "битва", "готовься к войне"... Честное рыцарское сердце Роберта не могло не купиться — мелодия хорошая, да еще и "про меч"... Милый мой брат. Как он попросил себе в подарок на день рождения, изображая изо всех сил тупого, как дерево, вояку, стихи — "э-э, что-нибудь рыцарское, про крестовые походы или про Круглый Стол..." От друзей не ускользнула тень, пробежавшая по Алленскому лицу. В этот миг закатное солнце коснулось воды, и хотя было еще светло, на палубе зажглись цветные фонарики. Корабль плыл по морю, сияя, как новогоднее украшение.

— Аллен, водички хочешь? Вот, бери стакан. Давай мы тебе салат купим. Ты где пропадал?

— Наверху, — отгоняя мрачные мысли, ответил Аллен, прихлебывая газировку. — На закат смотрел. До чего же солнце красивое, правда?.. Слушайте, а это что за черная штука? Давно она там?..

Со стороны закатного солнца, чернея против света угловатым пятном, приближался корабль. Он казался куда меньше теплохода и двигался куда быстрее, и непонятно было — правда ли он темно-серый или это игра света и теней.

И тут зазвучал Голос.

Он столь внезапно заменил легкую музыку, что Аллен расплескал свой лимонад. Клара вздрогнула. Один Йосеф невозмутимо встал и пошел в закрытую часть ресторана — покупать Аллену еду. Голос говорил настолько четко, изливаясь из динамика, что поэт понял половину слов. Это был голос капитана, и он, кажется, спросил, почему катер, идущий оттуда-то и оттуда, отказывается выходить на радиосвязь. Катер ничего не ответил.

Когда Йосеф вернулся и поставил на стол пластиковую тарелочку с горкой салата, катер приблизился настолько, что закрыл собою заходящее солнце. Он был уже вполне хорошо различим и оказался в самом деле темным, кажется, безо всяких знаков и чисел на гладком борту. На носу его поблескивало нечто, Аллен не видел против света — но кажется, из этой штуки торчал ствол. Катер под углом приближался к ним слева и сзади, и вода за ним вскипала белизной.

Пассажиры уже начали волноваться; большинство столпилось у перил и теперь напряженно и шумно обсуждало происходящее, тыкая в сторону странного преследователя пальцами; некоторые, наоборот, поспешили в свои каюты. За столиками оставались только четверо граалеискателей да пожилая пара, поспешно заканчивающая свой ужин. Аллен, вдохновленный их примером, начал поглощать салат, изредка бросая тревожные взгляды через плечо, на зловещий корабль. Между теплоходом и катером, подходящим слева и сзади, оставалось чуть более километра. Аллен, как и все остальные, не имел понятия, что же происходит — но ощущение, что происходит нечто крайне неправильное, все крепче опутывало его. Лишь благодаря неизменному спокойствию Йосефа, которое передавалось им всем, Аллену удавалось заставить себя жевать. Вдоль борта, заметил он краем глаза, шла покачивающаяся зеленоватая с лица фигура — это терзаемый морской болезнью, а теперь еще и тревогой Марк поднялся на поиски друзей.

— Ребята! Что тут происходит, мне кто-нибудь объяснит?.. Почему это за нами прет торпедный катер?!..

— Привет! — окликнул его Гай, и голос его звучал неестественно бодро. — Кушать не хочешь? У нас тут салатик есть...

Взгляд Марка красноречиво объяснил, куда он предложил бы Гаю засунуть этот салатик, а заодно и все слова о какой бы то ни было еде. Но ситуация, кажется, и впрямь не располагала к дружеской потасовке. Динамик по-прежнему надрывался — теперь уже голосом капитанского помощника. И на этот раз ему ответили.

Черная штука, тускло блестевшая в вечернем свете, развернулась. Что-то из нее вылезло длинное — а может, оно там и было всегда — и долгая оглушительная очередь распорола воздух на куски. Сразу же ужасно завизжали женщины, кто-то побежал куда-то — едва не сбив Марка с ног, очень чинного вида старик промчался в свою каюту первого класса, ругаясь, как пират. Несколько столиков упало, задрав белые ножки к небесам. Аллен не успел ни закричать, ни даже по-настоящему испугаться, следя, как летят по воздуху (-безумный день-) обрывки синего Прайдерийского флага и — что куда хуже — обломки корабельной радиоантенны.

Вслед за выстрелами пришли и слова. Катер был уже гораздо ближе, и все шел вперед на малой скорости; хриплый, очень громкий голос проревел в громкоговоритель, и вот тут Аллен действительно почувствовал отчаяние: он узнал свой родной язык.

-Эй вы, вонючие портовые крысы! Сейчас мы вышибем из вас дерьмо! Ты, мудила, перестань квакать и заткнись, если не умеешь говорить по-настоящему! Сейчас вы все сдохнете, а за что — вам в аду объяснят!

Йосеф внезапно вскочил и без единого слова бросился прочь. Быстро, как только мог, он карабкался по лестнице на верхнюю палубу, и на миг Аллену показалось, что тот сошел с ума. На лицах у Гая и Клары проступила одинаковая белая паника. Марк обнял девушку и притиснул к груди, и она не сопротивлялась. Тут только до Аллена начало доходить, что они, похоже, попали в самую скверную переделку в своей жизни. Возможно, в последнюю в своей жизни переделку.

Тут из динамика донесся и раскатился над зеленоватой прекрасной гладью, рискующей превратиться в ад, звонкий от напряжения голос Йосефа, их Йосефа, и громкоговоритель слегка исказил его, неся вовне.

— Я ваш соотечественник! Здесь на борту находятся женщины и дети! Вы не ведаете, что творите, и я прошу вас явить к ним свое милосердие! Это пассажирское судно, и никто на нем не имеет отношения к любым политическим разногласиям!

...Это было одно из многочисленных военных судов, тайно посылаемых главнокомандующими республиканских войск под видом "неизвестных пиратствующих единиц" нарушать все возможные торговые и туристические конвенции. Короче говоря, топить все, что встретится на пути, с единственной целью — осложнить и без того сложную ситуацию и спровоцировать Прайдери на конфликт. И кто ответит на вопрос — "кто стрелял"? Никто. Неизвестно кто. Экстремисты. Пираты. А у пиратов национальности нет. Эти славные ребята в голубом камуфляже, которые могли бы много о чем потолковать с Марком и выпить с ним на кухне немало водки, ходили по морю без флага и без номера, не пользуясь радиосвязью, чтобы на них никто не мог выйти, и честно и безупречно выполняли свой приказ. Пожилая докторша из Дольска Елена Августина, должно быть, прочитает в вечерней газете "Голос Республики", что "пассажирский теплоход был варварски пущен ко дну неизвестными экстремистами". Дальше, наверно, редакция любезно приведет списки пассажиров, спастись из коих "не удалось никому". Какая досада, мэм, ведь это же были свои... Если правда, что за соотечественников нужно отвечать, то Аллен и его друзья, пожалуй, заслужили от города Прайдери те несколько камней в спину. Пожалуй, заслужили. По крайней мере Марк это точно знал.

Йосефское красноречие потеряло смысл минуты через три. Люди, которые рванули было на верхнюю палубу в поиске спасжилетов и шлюпок, с воплями посыпались обратно, топча друг друга и превращаясь по пути в жутких гоблинов из мультфильма про Подземье: следующая очередь снесла весь верх капитанской рубки. В этот же момент теплоход ужасно содрогнулся— так могло бы дернуться живое агонизирующее существо — и начал слегка крениться вперед. Никто, кроме разве что Марка, не заметил легкого пенного следа на воде — дорожки, проложенной торпедой; но теперь теплоход, красавец "Инюсвитрин" с двумя палубами, с шезлонгами, музыкой и добрым капитаном (которого, кстати, ждала дома взрослая дочка и внук), — теперь теплоход был обречен.

— Эй, мудаки дерьмовые! — надрывался катер, и голос этот носился над смертельной паникой, как глас некоего демиурга, со вкусом созерцающего Всемирный Потоп. Самое жуткое, что в нем слышалось нечто вроде веселья. Того адского веселья, которое Аллен однажды видел — но не в человеческих глазах. Здесь же это был человек, и весь экзорцизм, вся магия, мудрость и правота мира не могли спасти одних людей от других. Только Диэс Ирэ. Только День Гнева, который ближе с каждым новым днем. Жаль, что мы и многие другие умрем до этого дня...

— Не вздумайте лезть в шлюпки, дерьмо крысиное! Будем расстреливать прямо на воде! Дохните, как вам велят, а то еще хуже будет!

Шлюпки хранились на верхней палубе, которая очень хорошо простреливалась, и никому из представителей дерьма крысиного туда было попросту не пробраться. Когда верхушку теплохода со всеми приборами снесло и корабль потерял голос, а вместе с ним — и управление, стекло и искры брызнули в стороны фейерверком. Уже спускались сумерки, и более всего дико выглядели цветные фонарики, какое-то время еще мигавшие на палубе, вокруг ресторана, на начавшем медленно крениться на нос корабле. Палуба переполнялась мечущимся, ревущим народом — теперь люди лезли снизу, из служебных отсеков, которые уже заливала вода, из кают второго класса, отовсюду. Четверо друзей, на недолгое время, которое им осталось на земле, лишенные своего вождя, должны были обходиться без Йосефа и воздать ему последние почести — хотя бы молитвой. Они плотно прижались друг к другу у самого борта. Ни один из них не плакал — когда слишком страшно, людям не до слез — и не пытался говорить с другими, слишком шумно было вокруг. Аллен снова, как уже не раз в своей жизни, разделился надвое — на себя, съеденного черным страхом, и себя — стороннего наблюдателя. Наблюдатель видел орущих людей с провалами вместо глаз; видел, как благообразный бритый старик в разодранной рубашке и парень — кажется, тот, что невольно прогнал его с верхней палубы, придя туда целоваться с подружкой — молча и сосредоточенно дерутся из-за спасжилета. Видел, как старик пытается длинными пальцами вцепиться противнику в глаза. Видел, как проходит следующая пулеметная очередь — все по верхней палубе, и вниз летят осколки стекла и куски чего-то — может, дерева, может, и плоти — и дерущиеся, закрыв руками головы, падают на палубу, обнявшись, словно братья. Видел, как некий железный обломок бьет женщину — одну из Клариных соседок по каюте — в лицо, и она падает, и остается лежать, и бегущие люди наступают ей на руки. Это было очень страшно, как в реалистическом фильме, так что даже не верилось, что оно происходит взаправду. Некоторые вещи не бывают взаправду, например, смерть Йосефа. Лев поможет нам, подумал второй Аллен, с облегчением закрывая глаза. Лев поможет нам, и все это сейчас окажется неправдой. Сейчас я услышу его голос.

Это был голос Йосефа. Как же иначе.

Аллен не видел, как он спустился — один из троих, оставшихся в живых там, наверху. Когда Йосеф бросился на пол, опять повредил недавно зажившую правую руку. Теперь она болталась, как тряпичная, но, кажется, он все же мог ей управлять. Очки его разбились и остались где-то там, в крошеве остального стекла. Осколок стекла торчал из щеки, как некое диковинное инопланетное устройство — ухо или жабра амфибии, а может, локатор. По лицу текла кровь.

Йосеф заметил заливающие ворот рубашки горячие потоки, протянул руку, нащупал стекло, выдернул и не глядя отшвырнул в сторону. Он спустился, не пытаясь беречься или нагибаться, и теперь пробился на середину палубы, выстаивая против течения паникующих людей, как человек в горной речке (— которую никто из нас больше никогда не увидит-). Он поднял вверх руки (пошатнулся и чуть не упал).

— Всем на корму! — проорал взявшийся откуда-то грязный и безумный капитан. Фуражка его исчезла, в седых волосах торчал кусок проволоки.

— Йосеф! — завопил Аллен так, будто тот был похоронен и воскрес из мертвых. Но Йосеф его не слышал. Сейчас он не принадлежал своим друзьям. Он принадлежал всем.

— Я священник. Слышите? Я — священник! Нам вряд ли удастся выжить, но я успею провести общую исповедь. Подойдите ко мне те, кто хочет в этом участвовать.

Основная масса людей бросилась на корму, которая медленно поднималась из воды, в то время как нос начинал свое погружение. Но Йосеф остался здесь, и четверо любящих его с ним, и еще некоторые люди — числом около тридцати. Они встали вокруг него на колени, вокруг священника, который нарушил ради них закон своей совести, но не нарушил еще, (слава Тебе, Господи, что всегда и во всем заботишься о нас), закона своей Церкви. До запрещения вершить таинства оставалось еще пять (— у нас их не будет) — пять дней. И потом — если вспомнить нормальный мир, где Йосеф жил и изучал каноническое право — in extremia каждый священник должен исполнять пастырский долг, и если есть на свете extremia, крайняя нужда, то где она, как не здесь?

— Исповедуюсь перед Богом всемогущим и перед вами, братья и сестры... (— брат, мой милый, я буду с тобой. Я буду с тобой. Братья, fratteri, вот и наша смерть — ) что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга (-да, да, да!!! Я не помню уже — но много-много-много -). Моя вина, моя вина, моя великая вина. Поэтому прошу... блаженную Приснодеву Марию (— Мария, сестра. Молись о нас, мы все погибли, ты была права -), всех ангелов и святых (— и всех рыцарей Грааля-) и вас, братья и сестры... Молиться обо мне... ныне и в час смерти нашей... Ныне, в час смерти нашей. Господу Богу нашему. Аминь.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, братья и сестры, отпускаю вам все грехи ваши — вольные и невольные... Епитимья же будет вам — сейчас идти и делать, что должно, поддерживать других делом и словом, отринув страх смерти и положась на Господа. И еще — прочитать "Отче наш". По одному разу.

"Это чтобы успеть" — подумал Аллен, и глаза его наполнились слезами горячего восхищения. Йосеф был великолепен. Он победил в этом турнире. Нужно ему сказать, что он добился, чего хотел. Он научился всех защищать. Он-таки стал очень сильным, как хотел в детстве. И еще — очень красивым. Аллен никогда не видел такого красивого человека. И совершенно неважно, что у него пол-лица в крови, одежда грязна от ползанья на животе по полу, а правая рука висит, как пустой рукав. Подняв эту правую руку, от боли закрывая глаза, Йосеф благословил ею свою последнюю паству, и сквозь и через хриплые выкрики из оглушающего динамика с торпедного катера, пришла великая тишина.

Корабль накренился так сильно, что уже нос его коснулся воды. На этой вырывающейся из-под ног палубе, которая недавно светилась цветными огоньками, оставаться было просто нельзя. Однако пятеро оставались.

Аллен обнял Клару обеими руками, и она спрятала лицо у него на плече. Слабая плоть ее трепетала, не желая, не желая умирать. Еще одна очередь прошила воздух.

Марк с треском отодрал от борта кусок деревянных перил.

— Ребята, если сейчас броситься в воду под прикрытием корабля, пока он еще не утонул, и попытаться отплыть как можно дальше... у нас есть шанс. Когда теплоход утонет, всех затянет в воронку. Но пока шанс еще есть.

Следующим движением он отодрал еще кусок перил. Клара что-то невнятно сказала в плечо Аллену. Ее переспросили.

— Я не умею плавать, — громче повторила она, жалко улыбаясь сквозь слезы. — Не было возможности научиться. Простите.

— Я понесу тебя, — Марк шагнул вперед. Лицо его было таким... таким, что Аллен моментально, как при вспышке молнии, понял, что нужно сделать, что нужно сказать, чтобы исцелить это одним касанием.

Лучи прожекторов ударили косыми потоками, прочесывая палубу и темную, внезапно совсем ночную клубящуюся воду, воду, бывшую их смертью. Голос что-то крикнул о том, что они все сдохнут. За борт с этой, теневой стороны упало что-то тяжелое. Потом еще. Видно, самые решительные из людей решили испытать, насколько они хранимы судьбой, тем же способом, что предлагал Марк. Те из них, кто одел спасательные жилеты, будут замечены и убиты первыми.

— Марк, мы с Кларой — брат и сестра.

Все это происходило слишком стремительно, хотя по безумной важности происходящего стольких событий хватило бы на год. Но в этот краткий миг между Марком и Алленом не стало тени, стеклянная стена обрушилась со звоном, лица их стали живыми и исцеленными.

— Клара, я люблю тебя. Даже если мы не выживем, я просто хочу, чтобы ты знала, потому что это правда.

— Я знаю, Марк.

Вот, все было сказано, вот, красные прожилки на каштановых лепестках набухли живой кровью, и тут Аллен понял, что это просто ловушка. Очередное испытание, и оно ненастоящее, потому что Господь не допустил бы этого на самом деле. Маленькая стриженая девочка, в глаз которой вонзился осколок стекла. Черная вода, хотящая нас всех пожрать. Нет, все это не так. Они же Искатели, и не им обрести смерть в этой черной воде, перечеркнутой лучами прожекторов. Не им превратиться в гоблинов, а потом в трупы, и трупы обгложут рыбы. Смерти не может быть — не теперь, не так. Сейчас все будет хорошо, и они увидят Грааль. Прямо здесь. Я знаю, сейчас это случится. На мне волшебная рубашка, рубашка с алым гербом.

Сейчас я открою глаза и увижу льва. Лев, помоги! Кто-нибудь, в кого я верю, ПОМОГИТЕ!!!... Как же иначе моя мама?.. Мамочка, как же ты будешь без меня?..

...И ничего не произошло. Господи, Отче, отчего Ты допускаешь все это?.. Или нет, не так. Просто я устал и забыл все, что знал. Я уже мертв, меня больше нет. Потому что Ты оставил меня, о Боже мой, Ты оставил нас всех. Зачем Ты оставил нас, Господи?.. Святой Грааль, но я верю в Тебя. Я буду всегда верить в Тебя.

Марк сунул ему в руки обломок деревянной оградки. Руки его, которыми он ломал твердые доски, кровоточили. Но это все уже не имело никакого значения.

Они впятером обнялись, и Аллен впервые понял истину, которая была необходима ему все это время, как вода или воздух, но пришла только в самом конце. Его брат был здесь, с ним. Его новые братья, все вместе — и являлись его братом. И они же были розой, и огнем, и теплом. Любовь похожа на теплый огонь, но иногда — и на смерть. А помнишь ли ты, что там, в сердцевине розы?.. И почему нельзя ни с кем расстаться, не желая того?..

" Аллен, Аллен, цветет ли каштан? Роберт, Роберт, каштан наш в цвету. Он белый и алый, а иначе и быть не могло. Ты можешь положиться на меня, мой милый брат".

...И черная вода в черной тени тонущего корабля, грохоча, как стекло, завывая, как бешеная электронная музыка, шурша, как ломкая слюда, поглотила его. И Лев не помог ему, когда вода с размаху хлестнула его по лицу и груди, и желтый луч прожектора ударил вдали, как дорога в абсолютную смерть. И рубашка с гербом человека по имени Алан не согрела теплом его тело, погрузившееся в лед. Но он любил их всех, и любил Святой Грааль, и даже за такую цену не собирался отдавать.

...Наверное, это еще не смерть. Я не знаю о ней. Это просто — тьма...

Конец 1 части.

Часть 2

... И кровь свою отдать не жаль...

"— Сэр Галахад, твоя просьба будет исполнена, и когда ни испросишь ты смерти для тела твоего, тогда и ниспослана тебе будет смерть. И тогда будешь ты жить жизнью души твоей."

Сэр Томас Мэлори

"Избранников же, повтори,

И для Грааля тоже три..."

Робер де Борон

Глава 1

Человек, барахтавшийся в ледяной черной воде, умирал. Он не знал, есть ли тут еще кто-нибудь; не знал, сколько времени он уже держится на воде. Наверное, несколько часов. Скоро, наверное, он больше не сможет плыть, и тогда умрет.

Волна под рукой ночного ветра поднялась и в очередной раз накрыла его с головой. Он успел хватануть воздуха, но недостаточно; вода на миг ослепила и оглушила его, перевернув, как сухой листок, и он увидел свое тело со стороны — тонкую фигурку, белую на черном, под углом идущую в бездну, и успел пожалеть себя, как стороннего человека. Но море выплюнуло его вовне, и он, едва не захлебнувшись, жадно втягивая воздух, замотал головой по ту сторону дробящегося черного стекла, одновременно откашливая воду. Вода была соленая и жесткая. Он был уверен, что смерть его близка.

Кусок белого дерева, за который он цеплялся поначалу, вскоре пришлось отбросить в сторону — вражеский корабль еще долго кружил неподалеку, высвечивая и убивая на воде оставшихся в живых. Все более или менее яркое привлекало их внимание, но белую рубашку он все-таки не снял. Не смог. И когда в море разверзлась пасть и его потащило в эту черную воронку, он успел помолиться. Но потом оказалось, что он все еще жив.

Одинокий огонь. Он появился из непроглядной шевелящейся черноты и теперь медленно двигался вперед, плыл меж двумя темнотами, как живая звездочка. Он светил теплым желтоватым светом. Он был. "Это, наверно, моя смерть" — отстраненно подумал Аллен, прикрывая глаза от новой катящейся волны. Но волна схлынула, зрение вернулось, а огонь остался. Более того, он делался все больше и яснее, он явно приближался к Аллену. Он не просто так висел в воздухе — за ним угадывалось смутное очертание судна, и был некий клочок словно бы грязного тумана над ним — верно, парус. Ослепительная вспышка надежды озарила разум человека, который успел несколько раз умереть за последнюю пару часов, и из последних сил, не растрачиваясь на движения почти сведенных болью усталости членов, он закричал. Уворачиваясь и не давая новой волне накрыть себя с головой, крикнул еще и еще.

Корабль — а это и в самом деле оказался корабль — уже подходил; в темноте, расступавшейся перед ним, расплывчато белел его широкий парус. Аллен увидел, что корабль сей странен — не было на нем никого, не слышалось ни ударов весел, ни голосов, лишь вода шуршала, пропуская вперед его тяжелое деревянное тело, да поскрипывал, качаясь, светильник на носу. Большая ладья, каких не бывает на свете, медленно шла на Аллена, и он, не сомневаясь в том, что барка истинна, усомнился — не умер ли он уже. Что, если смерть может являться в образе ладьи?..

Барка подошла совсем близко; буквы, резные буквы у нее на носу внезапно ярко загорелись, будто написанные огнем. И изможденный пловец, у которого не осталось ни сил, ни надежды, чтобы удивляться, прочитал весть корабля, сияющую в морской непроглядной ночи.

"О ты, кто не имеет в сердце своем довольно веры, не ступай на Мой борт, дабы не принять ужасной смерти. Ибо Я и есть вера, и вера — имя Мое".

"Моя ужасная смерть так и так близка", — подумал Аллен, в последнем рывке отталкиваясь от воды, чтобы коснуться шершавого борта; но одна мысль ударила его изнутри, лишая движение смысла, а надежду — сути: есть не только смерть тела. Есть еще и худшая смерть. Но — "если веры во мне нет, то я и не хочу более жить, пусть будет, что будет" — и Аллен, на секунду стиснув в кулаке нательный крестик, дернулся к барке, проходившей в своем безмолвии мимо него. Ее темный борт в тяжелом движении ободрал ему ладони, и Аллен, давясь слезами бессилья и соленой водой, вскрикнул от боли и безнадежности. В этот миг голос — самый прекрасный голос в мире — позвал его с барки, говоря:

— Эгей, за бортом, держись! Руку видишь?..

Аллен, выгибаясь, вцепился в спасительную ладонь, в крепкую горячую руку, а потом другие руки — человеческие, человеческие! — подхватили его, помогая взобраться на борт. Как только подогнувшиеся от усталости его колени коснулись сухих, таких жестких и настоящих досок палубы, мир завертелся вокруг и перестал существовать.

— Ммм... Меня... Я жив?..

— Жив, — ответила Клара, склонившаяся над ним. Ее влажные распущенные волосы, свешиваясь с плеч, щекотали ему шею и лицо.

— Меня что... тошнило?..

— Пару раз вырвало морской водой. Могло быть и хуже.

Это оказался Марк, голый по пояс и босой; под ночным сумрачным небом, бледным от сплошных облаков, без единой звезды, его загорелое лицо казалось молочно-бледным. Все они были здесь, его друзья — в задубевшей влажной одежде, с мокрыми волосами, но все они стояли вокруг него. Гай, Йосеф, чей голос Аллен принял едва ли не за ангельский (самый любимый, но не вспомнить, чей?..), Клара, Марк, поддерживающий ее за плечи. Все мы умерли, подумал Аллен, все пятеро, и вот плывем куда-то на призрачном корабле, имя которому — смерть... Пусть так, сказал он себе и блаженно закрыл глаза, но тут новый приступ рвоты скрутил его резкой болью, и Гай едва успел помочь ему перегнуться через борт. Опускаясь обратно и вытирая губы, он ошалело обвел глазами взволнованные родные лица. В голове у него шумело.

— Ребята... Скажите мне... Мы точно живы?..

— Одно из двух, — Марк отступил на пару шагов и привалился спиной к высокой мачте, единственной мачте на корабле. — Либо мы живы, Божьей волей или каким-то другим чудом, либо мы узнаем много нового о посмертии. Например, что покойникам тоже свойственно блевать.

— Я думаю, что мы живы, — это сказал Йосеф. Он присел рядом с Алленом, облокачиваясь на борт, и Аллен заметил впервые, что борта барки изнутри затянуты темным шелком. — Я уже думал над этим и не сразу мог разобраться, жив я или мертв. Я ведь первым попал сюда. Потом — Марк и Клара. Потом — Гай.

— А... Как же ты залез?..

— По рулевому веслу. Оно крепится у правого борта. А иных весел здесь нет.

— Куда же мы плывем?.. И... как?..

— Бог весть, — Йосеф пожал плечами. Тело его облепила уже высохшая, но задубелая от соли рубашка. Лицо его было спокойно, настолько спокойно, насколько это вообще доступно человеческому существу. Будто этот иномирный корабль с одиноким огнем посреди враждебного темного моря и был тем, к чему Йосеф стремился всю жизнь. — Видно, это Господня воля, примем же все как есть. Будем радоваться спасению и готовиться исполнять Его волю и дальше.

— Вы видели надпись? — обратился Аллен ни к кому в отдельности, но ко всем, и ответ пришел от молчавшего до сих пор Гая:

— Да.

— И... как вы решились?

— С Божьей помощью, — пожал плечами Йосеф, поднимаясь на ноги. — Пойду на корму, посмотрю, что там. А то я не успел походить по кораблю — стоило на нем оказаться, как вы все откуда-то посыпались на мою голову...

— А я ни о каких надписях и не думал, — мрачно отозвался Марк, — я Клару спасал. Она почти сразу сознание потеряла. Только здесь мы с Йосефом ее в чувство привели.

Гай промолчал. Аллен попробовал встать, но ноги подвели его, и он съехал обратно, цепляясь за податливый шелк на борту. Гай поддержал его.

— Хочешь на корму?

Аллен кивнул, и Гай повел его, держа за талию. Плоская палуба вздыхала и чуть покачивалась под ногами. Темнота будто бы рассеялась, и в разрыве туч появилось круглое сияющее лицо луны. Что-то в этом было совершенно безумное, но Аллен не успел понять, что — в этот миг с кормы донесся ликующий возглас Марка:

— Вот это да! Идите все сюда, скорее!

Вся барка была длиной шагов в двадцать-двадцать пять, и оставшиеся десять Аллен и Гай преодолели мгновенно.

Широкий белый плат — холщовая скатерть — покрывала плоское днище, и на ней стояла еда. Большие глиняные кувшины, вазы с фруктами, деревянный поднос с жарким. Чаша с медом. Хлеб — несколько (пять?) круглых караваев. Пять кубков на высоких ножках. Один большой канделябр посредине, и на нем — семь свечей, длинных восковых свечей, источавших слабый запах цветов.

— Ух ты... — только и смог выговорить Аллен. Наверно, в мире не осталось такой вещи, которой он мог бы удивиться, и теперь он просто обрадовался. С этого момента он принял реальность этого (чуда? смерти?) — этого иллюзорного мира, куда-то влекущего их могучим потоком, и перестал сопротивляться. И мир принял его, обвивая сильными струями, взял в себя и повлек туда, куда было назначено.

Помолившись и поблагодарив неизвестно кого за гостеприимство, они сели за накрытую трапезу.

— Эх, вид у нас, жалко, неподобающий, — вздохнул Марк, — а то мы были бы совсем как рыцари из легенд Грааля... Помните, там тоже была барка...

— Да, на мне все совершенно мокрое, — зябко содрогаясь, ответил Гай. — Хотя, кажется, жаловаться нам просто грех...

У самой кормы, под резным ограждением на борту стоял огромный сундук, накрытый полотнищем белого шелка. Клара открыла его в поисках чего-нибудь, чем зажечь свечи. "Раз корабль дал нам свечи, он даст нам и огня", — сказала она, откидывая тяжелую крышку, оказавшуюся не на запоре — и восхищенно ахнула: сундук был полон одежд. Поверх них лежало огниво, настоящее огниво, и Странник в самом деле знал, как им пользоваться. Свечи запылали ровным пламенем, их медовый запах усилился, напоминая о неких прекрасных лугах, где, кажется, бывал во сне любой из пятерых. Вообще все происходящее напоминало сон — но настолько обостренно четкий, что по сравнению с ним вся прошлая явь казалась сном. Лица друзей осветило теплое, настоящее пламя, возвращая им живой цвет. В последнем порыве недоверия Аллен коснулся белой от соли ладонью огня свечи — и отдернул руку, зашипев от боли. Друзья оглянулись на него. Лица их светились. До чего же они красивы, эти люди, пораженно подумал Аллен. Или просто так падает свет? Наверно, вот что значит — "видеть все в истинном свете"... Или я их просто люблю?..

Через мгновение все уже запускали руки в ворох шелковистых, скользящих под пальцами тканей. Клара нашла для себя одежду, очень походившую на ее послушнический балахон — только не черный, а белый, из тонкой шерсти. Отойдя в сторону, она принялась переодеваться, освобождаясь от просоленных насквозь влажных джинсов и рубашки.

Марку полюбилась кожаная коричневая рубашка на шнуровке и такие же кожаные штаны. Нашел он для себя и высокие черные сапоги точно по размеру, с мягкими подошвами. Одежда его достигала колен, но по бокам были разрезы, как для верховой езды.

Гай оделся в зеленое, с какими-то сложными вышивками по вороту и рукавам. Аллен вытянул из-под самого низа ярко-алую одежду, своим пламенным цветом воскресившую его сны об Алане. Эта одежда была чуть ниже колен, с длинными, прорезанными посредине рукавами. Нижнюю рубашку он оставил прежнюю — она уже начала на нем высыхать, только вся затвердела от соли, особенно нашитый поверх трехполосый герб. Сапоги для него нашлись короткие, очень мягкие.

Последним к сундуку подошел Йосеф — и то последнее одеяние, которое лежало на дне, несомненно, ждало его. Это оказалась очень широкая белая альба, отороченная серебром, и алый крест был на ее груди. Йосеф с сомнением оглянулся на друзей, они же смотрели на него огромными торжественными глазами и дружно закивали на его вопросительный взгляд. Тогда он оделся и опоясался поясом странной формы, обнаруженным на дне, и Аллен смолчал, хотя знал, что это такое. Это был пояс для меча.

Он посмотрел на своих друзей, которых так изменила одежда, возвысив их и без того возвышенные черты. На какой-то миг Аллен увидел пред собою трех королей и королеву, почти ангельской красоты людей, в прекраснейшем из пиршественных залов; себя же он не видел. Наверное, мы все-таки умерли, усомнился он в последний раз — на земле таких красивых лиц не бывает... Но это оставались они, его друзья, с которыми он спал в палатке и карабкался по камням скальника, которые мокли с ним под дождем и торговались на горском рынке. И языкастый Марк тут же укрепил это впечатление:

— Да-а, отлично, просто бродячий цирк на выезде. Кто в красном из них, кто в белом из них, а про зеленого Гая славный рыцарь Персиваль ничего не написаль, как ни жаль. Предлагаю: зеленого — за борт, чтоб картину не портил.

— Марк, — как-то очень задушевно протянул Гай, — ты не решил еще, мы живы или умерли?..

— Нахожусь в процессе решения. Аргументы есть в обе стороны. А что?..

— Вот тебе еще аргумент, — и Гай необычайно быстро и умело съездил другу по шее, в чем сказалась его многолетняя практика бытия старшим братом. — Думай сам, получают ли мертвецы по шее — или нет. Кстати, о коричневых там тоже ничего не говорилось...

Они сели за трапезу. Йосеф поклоном поблагодарил незримого дарителя за щедрость, перекрестил и преломил первый хлеб. За ним за еду принялись и остальные. В кувшинах оказалось белое вино и вода. Вскоре они насытились и сидели в молчании в пламени свечей, просто глядя друг на друга. Потом Аллен встал и пошел вдоль по барке, с благочестивым восхищением осматривая это чудо Господне. Ему хотелось побыть одному.

Он прошел мимо мачты, дивясь, что нет по бортам ни весел, ни скамеек для гребцов. Дивился он и белому парусу, полному ветра, хотя на море стояла тишина, и даже упавшую на лоб прядку светлых волос не мог откинуть откинуть легчайший бриз, обдувавший Алленское лицо. Однако парус был надут, полный некиим собственным ветром, и барка быстро и тихо держала свой путь через ночь, рассекая водную тьму.

На толстом канате, протянутом от верхушки мачты к носу корабля, покачивался зацепленный крючком масляный светильник. Был он похож на лампаду, закрытую со всех сторон от ветра; у шестигранного металлического каркаса — стенки из стекла. В качающемся круге света, лежащем внизу, светлели два больших прямоугольных камня, возложенных один на другой, и меж ними виднелась рукоять меча.

Аллен присел на корточки, чтобы лучше разглядеть. Дивно красивая одноручная рукоять, прямая гарда, а лезвия не разглядеть — все скрыто меж плоскими камнями. Надпись витиеватыми, но ясными резными буквами шла по верхнему из них полукругом:

"Этот меч сможет извлечь и владеть им лишь тот, для кого он предназначен, достойнейший рыцарь из ныне живущих, тот, кому судьба приобщиться нетленного Света Грааля. Иной же не смей касаться его, ибо тогда нанесет он тебе такую рану, что лучше б тебе и не рождаться на свет".

"Ох, я и не собирался, — быстро подумал Аллен, пряча руки за спину. — Я знаю, что это точно не я. Не я достойнейший. Бог с ним, с этим мечом, я трогать его не хочу." Отойдя от меча с опаской — или с величайшим, почти благоговейным почтением — он посмотрел на него издали, чувствуя себя очень маленьким персонажем невыразимо большой сказки. Казалось, на него смотрят; но не люди, а кто-то — или что-то — большее. Аллену стало страшно, хотя то, что смотрело, по его ощущениям совсем не было злым. Просто оно казалось слишком огромным для него, и Аллен захотел очутиться рядом с кем-нибудь из друзей. Интересно, а они видели меч?.. Он уже открыл было рот, чтобы позвать — но тут услышал быстро приближающиеся голоса, и рот его сам собой захлопнулся, как коробка. Это были Йосеф и Клара.

— ...Да, отец Йосеф. Это то, о чем я хотела Вас попросить.

Уже по одному этому обращению Аллен понял, что происходит нечто крайне важное, и отступил в тень, к мачте, не желая мешать. Они приблизились — оба белые, оба в длинных одеждах. Аллен вовсе не собирался прятаться, просто не успел тихо уйти сразу, а потом, когда они остановились в покачивающемся круге света, уходить было уже поздно. Так, чтобы не потревожить их и не прервать — невозможно.

— Клара, но я не знаю, как это делается. Мне никогда не приходилось такого совершать.

— Но ведь отпевать мертвого вам тоже не приходилось. И принимать исповедь у покойников. И плавать на волшебной барке без гребцов.

— Я, должно быть, не имею такого права. Даже если забыть, что я — отлученный от таинств священник, это должен делать, кажется, настоятель монастыря. И — твой испытательный срок еще не прошел.

— Отец Йосеф, — твердый голос Клары внезапно стал умоляющим. — Нет больше срока. Ведь мы оба понимаем, что вряд ли вернемся. Вряд ли я когда-нибудь увижу свою настоятельницу... и пусть будет так. Теперь мы ничего не знаем, Господь Своей рукой несет нас через море в темноте — и я даже не знаю твердо, жива я или умерла. А если я и жива, то что мы увидим, когда рассветет, и будем ли живы после этого?.. Отец Йосеф, если я умру, я хочу умереть, стоя на своем Пути. Я смогу принять что угодно, но принимать это хочу, будучи монахиней.

Аллен невольно содрогнулся. Так вот о чем она так горячо молит священника! Его сестра желает принять постриг — прямо сейчас, в эту ночь, наводящую на мысль, что других ночей может и не быть.

Монашество Клары, сама эта возможность как-то всегда отодвигалась его сознанием на задний план — особенно на время похода, когда об этом не напоминала даже ее одежда. Но сейчас он увидел то, на что всю дорогу предпочитал закрывать глаза — что у Клары тоже есть Путь, отличный от всех других, ее мечта, ее любовь, куда более сильная, чем он, ее брат. Любовь, которой она не изменяла никогда.

Внезапно Клара, увидев что-то в лице своего спутника, упала на колени. Аллен резко отвернулся, дернувшись от неловкости за нее, и не увидел, как она обняла своими прозрачными руками колени священника.

— Отец Йосеф, пожалуйста... Прошу Вас. Примите мои обеты. Иного бы я не желала во всей моей жизни. Постригите меня.

— Клара... Перестань, сестра. Прекрати. Я сделаю, что ты просишь. Сделаю, как могу. Хотя мне даже нечем тебя постричь... — Йосеф безнадежно огляделся, и лицо его вдруг вспыхнуло радостью. — О! Подожди-ка... Кажется, я нашел...

И прежде, чем Аллен, оборачиваясь на звук, успел понять, что происходит, прежде чем с губ его успел сорваться предостерегающий вскрик, Йосеф, наклонившись, одним быстрым движением выхватил заклятый меч из тесного его ложа. Аллен услышал только, как металл вжикнул о камни. Надписи Йосеф не заметил. Невнятной надписи, белой по белому, в колеблющемся свете фонаря. Близорукий Йосеф, чьи очки разбились и потерялись еще в прошлой жизни...

Аллен беззвучно перевел дыхание. Он просто смотрел на человека, стоящего перед ним, чувствуя сильное желание опуститься на колени. Но на его глазах совершилось что-то неимоверно важное, так что он даже не мог пошевелиться. Достойнейший рыцарь из ныне живущих. Вот, значит, как.

Йосеф поднял руку с мечом, по всей длине блеснувшим светом. Клара наклонила голову, как на плахе. Но казнили не Клару — это умирала ее мирская жизнь. Длинные черные волосы, такие светлые на свету и темные в тенях, блестящие своим собственным блеском, извивами тени упали на дощатую палубу. Клара подняла голову — маленькую и темную, с по-мальчишески тонкой шейкой. Аллен не видел ее глаз.

Вдруг он понял, что больше не может терпеть. Он даже не знал толком, боль или радость были причиной столь сильного всплеска, но, закрыв лицо руками, он бросился прочь, не пытаясь более остаться незамеченным — лишь бы не... И он все-таки успел. Ни Йосеф, ни Клара не шелохнулись, когда он, чуть не налетев на мачту, в темноте пробежал короткий путь до кормы и там, бросившись на колени, спрятал лицо в шелковых складках на борту и в голос разрыдался.

Марк и Гай, сидевшие за остатками трапезы с кубками в руках, повскакали и кинулись к нему. Пламя свечей коротко мигнуло. Марк обхватил друга за плечи, Гай сунул ему в руку свой кубок — там оказалось вино. Одновременно они наперебой спрашивали, что случилось. Стуча зубами о серебряный край, Аллен отпил несколько глотков, легкое тепло пробежало по его горлу и коснулось сердца. Он улыбнулся друзьям, как смог, и хотел было объяснить, что все хорошо, все очень хорошо, просто не так, как прежде — и не успел. Потому что появились они.

Йосеф вел за руку Клару, шедшую ровно и радостно, с покрытой капюшоном головой. В другой руке — в правой — Йосеф держал меч. Лица пришедших были просветленными и очень серьезными.

— Мы хотим сказать вам, — начал Йосеф, но оборвал себя и посмотрел на Клару. Та улыбнулась — так, что все скорбящие мира должны были бы просто затанцевать от радости при виде ее улыбки — и откинула свой белый капюшон.

— Друзья, порадуйтесь за меня. Я приняла постриг, и отец Йосеф — свидетель моих обетов. Теперь я — невеста Христова.

Глаза Гая едва не вылезли из орбит. Он смотрел то на Клару, вновь покрывающую голову, то на меч. Меч в руке Йосефа. Меч, который он держал неловко и с трудом — так давала себя знать растревоженная рана.

— Йосеф... Меч... Он откуда? Он... оттуда?..

— Он лежал меж двух камней. Я достал его, решив, что на богоугодное дело можно будет его взять. Ты считаешь, теперь нужно положить его обратно?..

— Да не в том дело! — возопил Гай, вскакивая, и голос его разнесся в морской тишине, отзываясь в холодных волнах. — Ты надпись на камне видел?..

— Нет, не разглядел. А что там за надпись была?..

Гай, которого история с мечом поразила, кажется, больше, чем монашество Клары, с нечленораздельным воплем схватил Йосефа за руку и потащил его на нос корабля. Аллен и Клара, по дороге тоже инстинктивно соединив ладони, поспешили за ними. Один Марк не двинулся с места и так и остался в неловкой позе у шелкового борта барки, сцепив руки замком, и в свете семи свечей лицо его оставалось неподвижным, как мертвое.

Новый нечленораздельный вопль Гая заставил Аллена ускорить шаги. Светильник чуть поскрипывал о веревку, слегка качаясь из стороны в сторону, и, наклонившись, Аллен не увидел на шершавой плоской поверхности камня ничего.

— Здесь была надпись! — Гай ощупал камень руками, повернул к друзьям пылающее лицо. — Я клянусь чем угодно, что видел ее!

— Я тоже видел, — подтвердил Аллен, опускаясь возле камня на колени. — Даже могу процитировать. "Этот меч достанет... или вынет — только достойнейший рыцарь из ныне живущих. Иному же лучше его не касаться..."

— "Ибо ему тогда он нанесет такую рану, что лучше б тот и не рождался на свет", — подхватил Гай, глядя на Йосефа невыразимо преданным взглядом, как юный Гарет на Ланселота. — Или что-то в этом роде, Йосеф. Там было так написано. Мы видели это. Просто теперь надпись исчезла. Я хотел взять меч — но увидел надпись и не решился...

— И я тоже, — вставил Аллен, глядя на Йосефа снизу вверх. — Ты его извлек. Значит, это ты — достойнейший.

— Я не рыцарь, — лицо Йосефа было сурово, а голос — тверд. — И если бы я видел эти слова, я к мечу и не прикоснулся бы. Надеюсь, что меня простят за незнание. Сейчас же я хочу положить его на место, пусть ждет своего часа.

Он потянулся к камню, но Аллен и Гай, так и стоявшие на коленях, одновременно удержали его руку.

— Йосеф, нет, пожалуйста! Если бы это был не ты, ты не смог бы его достать. Так должно быть, не отказывайся.

— Он твой, — вторил Гай. — Ты должен оставить его. Пожалуйста, прими это как данность. Ты же видишь, надпись исчезла — значит, пророчество совершилось.

— Йосеф, прошу тебя, — вступила и Клара, стоявшая у него за плечом. — Это, должно быть, очень важно. Таких случайностей не бывает.

— Я же даже не умею им пользоваться, — растерянно сказал Йосеф, глядя на оружие в своей руке, совершенное в грозной красоте. — Я взял его вместо креста — когда благословлял Клару по принесении обетов и давал ей его целовать. Применительно ко мне слово "рыцарь", хоть дважды "достойнейший" — это же насмешка какая-то!.. Кроме того, у меня болит рука... Может, ты его возьмешь?.. — он протянул меч Аллену, перехватив его рукоятью вперед. — Ты хоть как-то знаешь, что с этим делают... Теперь, когда он извлечен, в нем, я думаю, нет никакого проклятья...

Аллен испуганно замотал головой, пряча обе руки за спину.

— Нет, нет, Йосеф. Он твой. Может, и не нужно будет ничего делать, просто ты должен его носить. Надень его на пояс, у тебя же специальный пояс с петлей для меча.

— Ну хорошо, если вас это ободрит, я возьму его, — Йосеф воззрился на свой пояс, ища, как приладить оружие. — Но это ваша воля, не моя. Не нужно на меня так смотреть, друзья, прошу вас. Помните, что этот меч настолько же мой, насколько ваш. Аллен... Ты не знаешь, как его сюда просунуть?.. Первый раз имею дело с такими вещами...

— Здесь потребны ножны, — Аллен, все так же стоя на коленях, но теперь развернувшись к Йосефу, исследовал его пояс. — Ножен у нас нет, значит, сгодится любая веревочная петля. Конечно, не очень красиво будет, но так тоже можно... Есть у кого-нибудь веревка?..

Веревки не было. Гай предложил снять с себя пояс и разрезать, но Клара его остановила.

— Не надо. Я знаю, как сделать лучше... и правильнее.

Она подняла с дощатой палубы нечто, свернувшееся черной змеей. Нечто, о чем все забыли. Свои волосы.

Аллен просиял. Сбывались самые любимые, самые сокровенные его сказки, и сказки эти говорили о Граале. Он почувствовал как бы близкое сильное тепло, некое властное притяжение — так слепой видит солнце, так иголка чувствует, где магнит. Это было дуновение Пути — с того его конца, который касается Цели.

— Клара! Ты хочешь...

— Да. Я даже знаю, как сделать, чтобы петля не распускалась. Если это продеть сюда... Йосеф, можно твой пояс на минутку?.. Должно получиться.

С поясом в руках она присела на камень, пальцы ее быстро переплетали блестящие прядки. Горящая бешеным огнем любовь к сестре захлестнула Аллена, когда он понял, что девушка почувствовала то же, что и он. Горячий ветер Оттуда. Это от него так разгорелись ее вечно бледные щеки, что было видно даже в свете маленького фонаря. Интересно, почему в нем не сгорает масло, мельком подумал Аллен, но тут Клара закончила свою работу и встала.

— Вот. Здесь бы залить смолой или сургучом, но пока держаться будет. Найдем смолу — зальем. Давай, я препояшу тебя.

Она опустилась перед Йосефом на колени и надела на него пояс. Помогла опустить меч в петлю. У основания лезвие его не было заточено, и он без риска порезать перевязь упокоился у левого бедра священника.

Невеста Христова поднялась и посмотрела на Йосефа сияющим взором. За плечами ее замерли двое столь же торжественных юношей. Теплый ветер из сердца мира задел крылом всех четверых одновременно. Йосеф встретил их взгляд спокойно и чуть печально, и, помедлив не более мига, шагнул к ним.

— Что б мы ни сделали, пусть это окажется благим. И перестаньте смотреть на меня, как на апостола Петра или Иосифа Аримафейского. (Как на Галахада, едва не вставил Аллен, но заставил себя смолчать, хотя и не без труда.) Вы же знаете, кто я такой на самом деле... И по-прежнему считаю, что это не мой меч. Если я беру его, то лишь потому, что нет здесь иного распятия. Но... еще один такой взгляд — и я сниму этот почтенный меч и засуну обратно под камень!..

— А где Марк? — словно пробуждаясь, спросил Аллен, оглядываясь по сторонам. Тут только граалеискатели вспомнили, что Марк с ними не пошел. И, кажется, с ним случилось что-то нехорошее.

Марк неподвижно стоял на корме, спиной ко всем, и смотрел в темную воду. На звук шагов он как ни в чем не бывало обернулся, демонстративно зевнул, прикрывая рот ладонью.

— Ну что, может быть, мы ляжем спать?.. Я тут все убрал, можно улечься прямо на досках. А старую одежду — под голову...

— Давайте спать, — поддержала его Клара. — После такой ночи, как эта, отдохнуть просто необходимо. Хоть спать и не хочется, на самом деле мы ужасно устали.

— Интересно, почему не начинает светать? — заметил Гай, поглядывая на совершенно темное небо. Облака разошлись, и полная луна, яркая, как огромный светильник, плыла в небесах. От нее даже отбрасывались тени — тонкая тень мачты лежала на борту, а по воде несся темный силуэт барки с раздутым парусом. — И полнолуние меня тоже удивляет, — признался Гай, сворачивая в кулечек свои просоленные прежние штаны, новое призвание коих было стать подушкой. — Насколько я помню, сейчас должна быть старая луна, время новолунья...

Вот уж последнее, что могло удивить Аллена после всех событий этой ночи — так это фазы луны. Но ночь и правда, как показалось ему, затянулась — на небе не наблюдалось и намека на рассвет. Может быть, рассвета теперь вообще никогда не будет. Но даже это не могло его огорчить — теперь, когда он почувствовал, пусть на миг, но всей кожей и всей душой, горячее дыхание Пути.

Марк сложил скатерть в несколько раз, устраивая ложе для Клары, и на него чуть не улегся непосредственный Гай. Йосеф снял пояс с мечом и уложил его на сундуке, рядом с чашами и кувшинами. Наконец все разобрались, Клару уложили посередке, чтобы она не замерзла, и коснувшись спиной жестких досок, Аллен подумал, что никогда ему не было так удобно ложиться спать. Гай потянулся затушить свечи на канделябре — и Аллен обратил внимание, как неравномерно они сгорали. Вначале все они были одной длины; теперь же две из них сгорели совсем, три горели ровно и ясно, одна едва тлела и оставалась при этом самой длинной, а последняя погасла, догорев только до половины. Гай дунул на свечки, Йосеф чуть поворочался рядом, устраивая больную руку и чуть слышно шепча свои молитвы на сон грядущего. Ласковое, детское тепло — как мамина ладонь для младенца — накрыла Аллена, и он уснул, не думая ни о чем. Может быть, это была самая спокойная и счастливая ночь в его жизни — не считая тех ночей без рассвета, которые проводят дети Божьи в материнской утробе до того, как выйти на белый свет.

Проснулся Аллен оттого, что одному его боку стало холодно. Марка не было рядом; остальные спали, прижавшись друг к другу. Над головой чернело все то же звездное небо, небо Ночи, Которой Нет Конца. Аллен встал, стараясь не потревожить Йосефа. Лицо его во сне казалось трагическим и детским, и одновременно лицом человека, который не боится вообще ничего. Аллен на цыпочках пошел вдоль борта — и не ошибся: большая темная фигура стояла под светильником, облокотясь о резной борт, и смотрела в ночь перед собой. Юноша подошел и тихонько стал рядом с другом.

Марк не обернулся, только краем глаза глянул на него. Они помолчали. Вопрос был настолько ясен, что не требовал произнесения вслух. Наконец Марк заговорил.

— Знаешь, я ведь трогал этот меч. Сразу, как только его увидел... попытался достать.

Он двинул плечами, кожаная одежда скрипнула. Аллен не нашел что сказать. Марк усмехнулся в темноту каким-то своим мыслям и продолжил:

— Там было сказано про ужасную рану. Да, в самом деле, лучше бы я не родился на свет.

Аллен испуганно дернулся к нему.

— Ты что, ранен?!..

— Не там, где ты думаешь, славный рыцарь Персиваль, — мягко ответил Марк, отводя его заботливую руку. В первый раз дурацкое прозвище из его уст не прозвучало издевательски, так что Аллен его попросту не заметил. — Меня тут никто не вылечит. Попробую помочь себе сам.

Понимание пришло к Аллену в виде картинки — коленопреклоненная Клара, меч взлетает над ее головой, блеснув по всей длине, отсекая не черные волосы — все мирские чаянья и надежды. И не только ее надежды... Потянувшись вперед, он неуклюже обнял друга и подумал: "Помоги тебе Господь", но сказать — не сказал. Марк ласково похлопал его по плечу и ответил — опять этим непривычно мягким голосом:

— Пошли-ка спать. А то эта бесконечная ночь возьмет да и кончится, а мы не будем готовы встретить утро...

Аллен кивнул, и они тихонько вернулись на свои места и легли. Гай что-то пробормотал во сне, Клара дышала ровно и спокойно.

А корабль летел, направляемый собственным ветром в парусном крыле, и чуть слышно журчала вода за бортом, разрезаемая килем волшебной барки. "Спокойной ночи, — подумал Аллен, засыпая, и это была его молитва. — Спокойной ночи, друзья, спокойной ночи, мама, спокойной ночи, Роберт, спокойной ночи, Мария и Эйхарт, и отшельник Насьен, и вы, люди, тонувшие в ледяной воде, спокойной вам всем ночи... Спокойной ночи, Алан, друг мой, прости, что я ношу твой герб. Спокойной ночи, белый лев. И пусть мы завтра увидим новый день".

Глава 2.

Утренний свет лег на их лица. Первой открыла глаза Клара; поморгала, вспоминая, где она, потом села, по привычке пытаясь поправить свои длинные волосы. Руки ее схватили пустоту. В это время проснулся Йосеф, а за ним — почти одновременно — заворочались остальные. Марк, оставшийся без бритвы, за ночь слегка оброс щетиной и теперь недовольно потирал подбородок. Аллен, щурясь на светло-серое пасмурное небо, попробовал понять, что же здесь не так. Потом понял: барка более не двигалась. Они стояли. И наступил день.

Гай, который первым встал на ноги и бросил взгляд за борт, вскрикнул от радости и изумления. Ладья замерла, носом ткнувшись в песок, и волны отлива, обнажившие валуны и дно в желтоватых скользких водорослях, вздыхали у кормы. За полосой песчаного берега вставал зеленый лес под прозрачным серо-облачным небом. Они прибыли.

Гай первым перемахнул через борт, и мокрая галька, до отлива бывшая дном, хрустнула под его ногами. За ним спрыгнул Аллен. Он сделал несколько шагов, вдыхая древесный резкий воздух, который, казалось, можно пить, как воду — и чуть не упал. Оказывается, он здорово отвык ходить по твердой земле.

Марк подхватил Клару и передал ее с высокого борта на руки стоящим внизу. Как-то само собой было ясно, что прежняя их одежда останется на корабле, и Клара ступила на новую землю (...и увидел я новую землю...) в длинном монашеском балахоне, перепоясанная веревкой. Последним спустился Йосеф; он зацепился за резное ограждение борта мечом — и спрыгнул неловко, едва удержавшись на ногах. Барка, такая тяжелая и материальная при свете дня, неуклюже замерла в полосе прилива, слегка накренясь. Погасший фонарик на носу косо висел в безветренном воздухе. Надпись более не горела, деревянные резные буквы казались старыми и тусклыми. Парус безжизненно обвис, сероватый, как небо. Не было ветра, только высоко в небесах летели быстрые облака через туманную дымку — там, в царстве высоких ветров. Йосеф почтительно поклонился пустому кораблю, замершему на пустом побережье, и, повернувшись, безмолвно пошел вслед за Гаем туда, где темнел неподвижный лес.

По дороге Аллен извлек из-за голенища деревянный гребень — один из даров корабля — и принялся раздирать им лохматые светлые волосы. Марк хмыкнул, наблюдая это зрелище; пожалуй, Аллен и в посмертии первым делом озаботился бы своими волосами! Зато расческа вдохновила Йосефа, и он попросил друга ее одолжить.

Пожалуй, счастливее всех в этот день оказался Гай. Лес был его стихией, его колыбелью и домом, и он испытывал почти райское наслаждение, ступая под его волшебный свод. По очертаниям берега он почти уверился, что барка доставила их на один из Стеклянных Островов, но если он и догадался верно, то остров сей был из какого-то иного мира. Столь огромных, нетронутых людьми и одушевленных лесов не могло оставаться в мире Гая во времена, выпавшие ему на долю. Деревья здесь дышали и переговаривались, нити паутинок и мох протягивали от земли до верхушек крон сеть какой-то своей, нечеловеческой магии, и одиноким путником оказаться было бы просто невозможно — настолько внимательно сам воздух смотрел на тебя, воспринимая каждую клеточку твоей кожи и каждый шелест дыхания. Гай растворялся в этом мире, он пил воздух, о котором мечтал еще до рождения, и мог бы просто так идти и идти всю жизнь, не помышляя более ни о чем... В лесу неожиданно поднялся теплый ветер, напоминая о снах, когда ты медленно раскидываешь руки, отталкиваешься от земли — и плывешь, задевая нагой грудью за верхушки трав... Гай так и попробовал бы сделать — но он был тут не один.

— Слушай, — неуверенно окликнула его Клара, подбирая длинный подол, мешавший ей идти без дороги. — Ты не знаешь, где мы?.. И... куда мы идем, ты можешь сказать?..

— Не-а, — счастливо откликнулся Гай, останавливаясь на миг и лаская жесткой рукой кору огромного удивительного дерева. Это был красный тис (хотя никому из его спутников это название ничего не говорило), и такой огромный. как никогда не вырастают деревья этой породы. Вообще лес, Фэйри-лес, как в душе своей уже успел назвать его Странник, поражал сочетанием несочетаемого. У корней тиса — кажется, это рос багульник, да какой высокий, — почти по пояс, и запах от него поднимался головокружительный, дурманя и зовя прилечь. Длинные руки плюща обвивали ствол, но среди широких и вполне привычных листьев сияли огромные бело-розовые цветы, шестигранные чашечки, как у вьюна.

— Не, не знаю я, куда мы идем. Думаю, что если это все же Стеклянные Острова...

— Конечно! — ответ пришел с неожиданной стороны, и, обернувшись, они увидели Йосефа, опирающегося ногой на развилку широкого ствола. Белое, строгое и радостное лицо его было запрокинуто в ветреное небо. — Разве вы не поняли? Конечно, это Остров Сердце Туманов. Это место — то, как он выглядит в вечности. Инюсвитрина с миллионом жителей мы здесь не встретим, разве что — Карлеон...

В разрывы могучей кроны падал свет. Он пятнал белую одежду Йосефа, бледно бликовал на лезвии меча.

— Так ты думаешь... — радостно начал Аллен, смысл слов их вождя медленно входил в его сердце, но они несли и страх.

— Да. Это — Логрия, но та, что стоит на Пути.

— И Авильон...

— Но ведь он всегда — в сердце Острова! — воскликнул Гай, едва ли не подпрыгивая. Аллен внезапно понял, как тот выглядел в детстве — тот прошлый облик его ясно проступил сквозь новые черты. — Нам нужно идти — просто держась направления на середину, это... — он немного повертел головой, прикидывая — ...это на восток. Пойдемте!..

— Хоть бы выйти на дорогу, — тихонько посетовала Клара, отцепляя от подола зеленые длинные семена неизвестного растения. Тревожно и почти по-человечески закричала какая-то птица — тут только Аллен понял, что лес очень тих, в нем совсем не звучит птичьих голосов. Голос близкой воды бормотал, выводя свою странную жалобу, и Гай направил шаги туда, разводя перед собой руками не то нити летней паутины, не то — плотное дыхание леса... Ветер, ветер...

Ко второй половине дня они вышли к руслу темной, быстрой реки и пошли вдоль нее, ища, где переправиться. Длинные локоны речных трав быстро трепетали в ее течении, Гай попил ее воды и предложил остальным. Вода на вкус заметно горчила. Дивило только одно — что в этом одушевленном, плотном мире они не видели еще ни одного неосторожного зверя, вышедшего на их дорогу, ни единой птицы. Только одна, с голосом темно-печальным, то и дело окликала их, невидимая средь ветвей. Аллен впервые позавидовал Гаевским зеленым одеждам — сам он, ярко-красный, чувствовал себя в тревожном лесу едва ли не мишенью. Вполне привычные тяготы быстрой ходьбы слегка притупили ощущение потока волшебства, влекущего всех по своему руслу. Йосефу мешал идти непривычный меч, Клара быстро, как всегда, утомлялась.

Гай, шедший впереди, радостно вскрикнул. Он указывал перед собой, на мелководье, речное дно в мелких камешках, среди которых горбились крупные серые валуны.

— Смотрите, брод! Можем перейти!

Но когда Йосеф, шедший последним, коснулся ногой песка на том берегу, из леса, подступавшего к самой воде, появились они. Так слаженно, будто давно уже ждали их, затаившись, а теперь просто выступили на свет. Их было семеро, в одинаковых черненых доспехах, на высоких гнедых конях.

Аллен так поразился, почему-то не ожидая увидеть никаких людей, кроме лишь них пятерых, что даже не почувствовал страха. Снизу вверх с детским любопытством смотрел он на рыцарей, молчаливых и, кажется, скорбных, и думал, сам того не замечая, о Роберте. О том, что если б у него были такие латные ноги, ему на последнем турнире не порубили бы голень. И о том, что его брат легко и правильно обратился бы к этим людям, как равный к равным. И что если бы один из семерых сейчас поднял забрало и оказался бы Робертом, он не удивился бы, просто пошел бы навстречу. Эта мысль была такой яркой, что Аллен почти увидел — серые глаза, твердая линия скул, щеточка усов...

Словно бы в ответ на острое желание, один из рыцарей тронул коня и поднял с лица забрало. Нет, он не был похож на Роберта, совсем не был. Черной бородой и суровыми чертами он напоминал Эйхарта Юлия, да так сильно, что Аллен вздрогнул от неожиданности.

— Приветствую вас, сэры, в пределах Молчащей Земли. Сожалею, что долг вынуждает меня вас задерживать. Клянусь вам честью, что ни я, ни мои рыцари не желаем вам зла. Ответьте только на один вопрос.

— Мы ответим, говори, — Йосеф вышел вперед, обращаясь к пришлецу с холодной учтивостью, и то, что он говорит за всех, не могло никого удивить.

— Среди вас есть благородная дама; мы хотим знать, девственна ли она.

Аллен вздрогнул; Марк, сильно покраснев, выступил из-за его спины, собираясь что-то ответить, но Клара опередила его. Она едва ли не горделиво вскинула голову, бледные губы ее дрогнули.

— Да, я девица, и целомудрие свое я посвятила Господу. Теперь же скажите, что вам до того?..

Чернобородый рыцарь нахмурился. Кажется, он и хотел, и боялся услышать то, что услышал; до того, как ответить, он обменялся быстрыми взглядами со своими безмолвными спутниками. То ли Аллену послышалось, то ли и правда перед тем, как он начал говорить, с губ его сорвался горестный вздох.

— Я сожалею, благородная девица, но мы должны исполнить обычай этого края. Каждая девственница, проезжающая здесь, должна отправиться с нами в замок и наполнить серебряное блюдо своей кровью.

— Что?!!

Это воскликнул Аллен. Марк сжал кулаки и подался вперед; он словно бы не видел, что они стоят впятером против семерых латников, а у них на всех есть только один меч. Гай заслонил Клару собой, за считанные секунды догнав ее по бледности. Йосефова правая ладонь легла на рукоять меча. Голос его, когда он заговорил, был высоким от гнева.

— Позор и бесчестье для христиан исполнять такой нечестивый обычай! Кроме того, эта девица тяжело больна, и потерять столь много крови будет для нее смертью. Вы можете взять ее от нас силой, но знайте, что хотя нас и меньше, и нет у нас оружия, все же истина на нашей стороне.

— Не исключено, что вас станет меньше, — процедил Марк с такой бешеной яростью, что Аллен на миг увидел его таким, каким не представлял никогда: мужчиной и воином, солдатом в грязном камуфляже, на чьих руках в его двадцать с небольшим лет уже была — представь это как данность, маленький поэт! — была человеческая кровь. На щеках у Марка горели красные пятна, и воздух перед его глазами дрожал от ярости.

Аллен услышал свой собственный голос, пришедший будто со стороны. Он никогда не считал себя смелым, но происходящее здесь и сейчас, ветреным днем, у лесной переправы, — просто не оставляло места для страха. Может, и правда, что многие отважные поступки совершаются из трусости — но сейчас Аллен не ощущал себя ни смелым, ни трусливым. Он про себя вообще забыл.

— Чтобы взять эту девицу, вам придется до этого убить всех нас. Пробуйте, если хотите, но знайте, что мы будем драться.

Драться... Нужно подобрать хотя бы какую-нибудь палку. Или камень. Не руками же он собирается передушить всех этих железных воинов?.. Но дело в том, что ни душа его, ни тело не верили до конца, что в этом иллюзорном мире умирают по-настоящему.

Еще один из рыцарей открыл лицо. В совсем молодых глазах его стояло просто-таки бешеное отчаяние. А они не хотят нас убивать, внезапно понял Аллен, еще бы — мало в том чести и радости... По лицу рыцаря — Аллен увидел это с четкостью дурного сна — бежала тонкая струйка пота.

— Добрые сэры, — это снова заговорил старший, — я воистину знаю, что этот обычай недостоин христианина, и не меньше вашего страдаем мы, исполняя его. ("Так не исполняйте же!" — тихо воскликнул Гай, но никто не услышал его). В голосе бородатого латника звучала неподдельная боль, заставляющая его слушать. — Поверьте, что не хотим мы вашей смерти, ни смерти прекрасной девицы, но увы, пали мы жертвой злого чародейства и неразумных обетов. Должно быть, во ад ведет меня и моих вассалов этот обычай, но нет спасения лишь для клятвопреступника!

— Плевать мы хотели на ваши обеты, — негромко и страшно сказал Марк. Он чуть пригнулся, как перед прыжком, и глаза его из серых стали почти черными. Один из шести младших рыцарей тронул коня, перехватывая для удара длинное копье. Йосеф шагнул вперед, вытягивая меч из петли.

— Стойте! — это воскликнул голос единственного человека, никак не участвовавшего в действии. Клара решительно рванулась из-за спин людей, закрывших ее собой, и теперь стояла меж двумя отрядами, готовыми ринуться друг на друга. Аллен поразился алому румянцу, расцветшему двумя розами на ее бледной коже. — Остановитесь. Вы все, кажется, забыли спросить меня. — И, повернувшись к главе темных рыцарей, возвышавшемуся над ней, как башня, она спросила, и голос ее был как вода, как клич прекраснейшей из птиц высоко в небесах.

— Могу ли я знать, для чего в замке нужна моя кровь и каким обетом вы связаны? Я думаю, что имею право это знать, и готова на многое, чтобы не погиб никто из моих спутников. Лучше одному погибнуть, чем пятерым.

Бородатое лицо тронул свет облегчения. Поправляя постоянно съезжающее забрало, латник заговорил, и голос его слегка дрожал. Рассказ его, как смог позже восстановить Аллен, выглядел примерно так, разве что в нем встречалось много слов витиеватых, старинных и странных, которых Аллен и его друзья попросту не понимали.

— Благодарю тебя, прекрасная девица, за то, что готова выслушать нас, и за то, что являешь заботу о своих спутниках и о нашем спасении. Твоя кровь нужна нам, чтобы омыть ею раны нашего господина, властителя Молчащей Земли. Три года назад постигло его плачевное увечье, за то, что нарушил он данный ему закон; и теперь раны его не заживают. Страдания его ужасны, и земли его тоскуют весте с ним — вот уже три года не живет здесь никакая живность, даже птицы не вьют гнезд в плачущем лесу, и рыба ушла из вод наших рек. Опустошен этот край и полон голода и страданий. Мы же, семь вассалов его, дали клятву, что сделаем все, лишь бы избавить нашего господина от мук и вернуть жизнь ему и своим землям. Но не в добрый час поклялись мы, и не один Господь был свидетелем сему обету; ибо в тот же час явился к нам старец и прорек, что должно сделать нашему властителю, дабы закрылись его раны. Увечье его надобно омыть кровью девственницы, которая лишь к Господу обращала свое сердце, и сделать это должны двое целомудренных мужей, чьи руки не запятнаны кровью. Страшны были те речи, и трижды прокляли мы свой обет и свою верность, но не осталось нам пути, кроме как исполнять, что сказано...

— И как, много вы девушек уже... использовали? — неучтиво поинтересовался Марк, так и прожигавший их глазами.

— Восемь, — чуть слышно признался один из молодых рыцарей, красный от стыда, как рак. — Видно, ни одна из них не хранила чистоты помыслов. А может, дело было в тех парнях, которые обмазывали...

— А может быть, этот... старец просто сказал вам ерунду? — это предположил Гай, стоявший рядом с Кларой. Он казался напряженным, как пружина. — Злые колдуны, они, знаете... редко правду говорят. Что, если вы и эту девицу убьете, как тех — ну, может, не все из них умерли, но Клара умрет наверняка — а ваш замечательный господин все равно не поправится?.. Что вы тогда будете делать?

— Пытаться и далее, — ответил чернобородый рыцарь, и слезы текли по его лицу. — Тот старец не был злым колдуном, но одним из тех, кому открыто тайное знание. Тому, кто говорит с деревьями и ведает тайны огня, нет корысти говорить ложь. Лгать им не дозволено.

— И все равно, — голос Аллена дрогнул и чуть не сорвался. — Мне жаль вашего короля. Но это — моя сестра. Мы не можем идти дальше ценой ее крови, неужели вы не понимаете?!..

Кто-то из рыцарей опустил голову. Клара стремительно обернулась к Аллену, глаза ее сияли.

— Послушай, брат... Как же я раньше не догадалась!.. И вы все — разве вы не поняли? Все это, что сейчас происходит — это правильно. Как видение, как хижина Насьена, как барка, в конце концов. Это еще одна веха на пути! Йосеф! Хотя бы ты это чувствуешь?!.. (Священник, белый, как мертвец, шагнул к ней, отводя руку с мечом в сторону. Поразительно, заметил Аллен в своей полуслепой отрешенности, как правильно он держит оружие — будто делал это всю жизнь.)

Все молчали, прикованные к Кларе взглядами и сердцами, она сейчас являлась центром, (..."Клара — наше сердце"...), и двигалась в замкнутом кругу, как некая пророчица. Глаза, руки, лицо, — все существо ее сияло.

— Йосеф, Аллен... Вы не помните?.. Я же уже видела это все, и даже вон тот серый камень лежал у воды, — это уже происходило со мной когда-то, или не со мной — с другой какой-то девушкой... Но вы двое там были! И ты, Гай, тебя я тоже помню. Я не знаю, что это такое, но знаю только — это правильно.

Оборвав свою горячечную речь, она отвернулась от друзей к людям, пришедшим за ней, и голос ее стал тихим и твердым.

— Сэры, отвезите меня туда. Я хочу видеть этого человека. Тогда я скажу о своем решении.

— Клара... — голос Марка был хриплым, и, взглянув ему в глаза, Аллен явственно понял, что его друг стоит на грани безумия.

— Нет, Марк. Молчи. Вы все — не говорите ничего. Я решаю это одна.

Тяжело, как камень горного обвала, латник ударился о землю при прыжке. Это спешился старший из рыцарей, предлагая девушке подняться в седло, и сам подсадил ее. Она вцепилась в густую темную гриву, стараясь держаться прямее, и скорбная кавалькада двинулась вперед, возглавляемая чернобородым человеком, ведущим в поводу коня. Далее следовали двое из конных рыцарей, ехавших шагом. После них шло четверо пеших, которым было предложено проследовать с ними. До принятия Кларой решения им всем обещали полную безопасность и учтивый прием. Замыкали колонну четыре всадника, и тяжкие шаги коней за спиной напоминали Аллену о каменных или железных караульных.

"Нас ведут в тюрьму, — настойчиво билось у него в голове, — нас ведут в проклятый замок, откуда нет возврата. Они хотят убить нас всех, они разобьют сосуд с нашей кровью, и возврата никому не будет". Однако душа его была слишком молода, и по-прежнему ему казалось, что они — герои сказки о Граале, а в сказках не умирают. Не умирают насовсем.

Не умирают так, как умер его брат. Однако это не мешало неким медленным планам проворачиваться в его разуме и снова уходить во мрак: надо броситься вперед... выхватить у одного из них меч... и дальше что?.. Нет, взять меч у Йосефа... И ударить... Кого? Куда?... "И крови не прольем"... Откуда это? Ненавижу стихи. И ненавижу свою проклятую память, которая их подсовывает вместо нормальных мыслей...

А ветер, ветер дул, и шумел прекрасный лес, и цветущий вереск светился вдоль дороги белым и нежно-лиловым, и ветви поперек пути протянул остролист, усыпанный красными ягодами... Так не бывает в земных лесах, но шуми, старый бук, шуми, ясень ясных дней, и ты, дрожащий тонкий клен, погладь резным листом по щеке девушку, которая спешит умирать... Пусть она запомнит, как прекрасен Господень мир, как пахнет летний лес, какие дымчато-голубые ягоды кивают вдоль следов подков, как веет ветер в бледных небесах... Пусть она заберет вас с собой, куда бы она ни шла; пусть она сделает все правильно.

... Аллен думал, что возненавидит этот замок, едва увидав. Но все получилось наоборот: замок ему неожиданно понравился. Он был белым, светло-серым и золотым, со многими хрупко-прекрасными тонкими башенками и флюгерами, — а вода во рву казалась совсем белой из-за бледного неба. Один из рыцарей протрубил в большой хрипловатый рог, и мост, скрипя, опустился перед пришлецами. За воротами замка, в широком внутреннем дворе, молчаливые слуги увели коней, черные рыцари увели куда-то Клару, которая улыбалась друзьям и обещала скоро вернуться, а их самих один из провожатых повел совсем другим путем и оставил одних в широком пустом зале, где находился только огромный холодный камин и резные скамьи вдоль стен. Центр зала окружали белые колонны, и среди них, кажется, бил высокий фонтан. Гай пошел к нему освежиться, но не смог протиснуться меж колонн, стоявших, как густой лес. Только вода, звеня, билась о камень, и прохладные брызги касались лица. Арка, через которую они вошли, изображала два белых дерева, переплетшихся кронами.

В другое время Аллена привлекла бы вся эта красота, но сейчас он мог только тревожиться за Клару и ждать. Он не знал, сколько времени прошло в ожидании; слуга принес им вина, и они попили, причем не евший ничего со вчерашней ночи Аллен крепко опьянел от пары глотков. Кроме того, проснулся его зверский голод. Теперь он, пожалуй, не думал больше, что он в плену собственных иллюзий — настолько реально пустой желудок требовал у него хоть что-нибудь предпринять. Остальные если и имели сходные чувства, то вида не подавали, и Аллен чувствовал себя низменным рабом собственного тела, страдающим "о своем" в день всеобщего траура. От этого его ожидание, увы, легче не становилось.

Клара вернулась внезапно, как порыв ветра. Глаза ее сияли из-под монашеского капюшона, она напоминала королеву среди любящих блистательных подданных. Она вошла быстро и как-то радостно, и свита спешила за ней — немалое число рыцарей, не меньше пятидесяти, и несколько дам. Одна из дам, светловолосая, вся в белом, несла огромное серебряное блюдо на вытянутых руках. Аллен вздрогнул — так сильно она походила на Лару, какой та была на многочисленных фотографиях.

— Я сказала свое слово! — Клара начала говорить, еще только приближаясь, и высокий свод отразил ее слова, как колокол. — Друзья, я видела короля. Я решила. Прошу вас принять мое решение, оно верно.

Аллен знал, что она скажет, едва увидел ее; сильная боль едва не свалила его с ног, и только сейчас, только сейчас пелена пала с его глаз, и он понял, что все, что происходит, происходит до конца. Это — живой мир, и люди в нем умирают по-настоящему. Он услышал звон фонтана о камни, услышал дыхание каждого из рыцарей, застывших в ожидании последнего слова, чувства его обострились, как... у человека без кожи. И — он увидел две светлые слезинки, катящиеся из распахнутых глаз Клары, слезинки о том, что умирать больно и страшно, даже когда правильно, и когда ты — не человек более, а герой истории, роль, отведенная в драме более великой, чем ты можешь представить... Когда ты отдаешь себя Пути, следует помнить, что Путь возьмет тебя целиком. Возьмет и поставит на место, для которого ты лучше всего предназначен. Но самое главное, что и тогда ты остаешься собой. Просто человеком, которому очень страшно.

У кого из нас хватит мужества отдать себя и при этом остаться собой до конца?..

Когда-то это все уже было, вспомнил Аллен, ясно поняв теперь, о чем кричала ему сестра у вод бегущей реки. Может быть, не со мной. Но есть что-то еще, кроме нас, что-то большее, какие-то священные места, которые занимают разные люди. Это важно, может быть, важней всего на свете. Они при этом — один и тот же человек, но каждый остается собой. Это как Папа Римский — место его одно, и имя месту — Апостол Петр, но при этом каждый первосвященник — человек. И за то, что он сделает, стоя на этом месте, он ответит один на один, когда придет его час. Это называется — in persona, вспомнил Аллен далекое, безумно важное слово. Но я не смогу, я слаб, я не смогу просто стоять и смотреть.

Здесь уже стояла другая девушка, и она тоже была мне сестра.

...Но смерть остается смертью, и каждый умирает по-настоящему.

Клара выпростала из широкого рукава свою руку, полупрозрачную, с синими жилками, и положила на край серебряного блюда. Глаза ее, огромные, черные на белом, состояли, кажется, из одних зрачков. Она обвела глазами лица друзей, стоявших перед ней. Выплескивающийся из ее глаз огонь, наверно, мог осветить весь мир. Ей было очень страшно.

Марк смотрел на нее, не отводя взгляда. Сейчас он стоял близко к смерти, как никогда. Как никогда даже на войне. Сейчас все силы, все благородство своей души, все, чем он был — он использовал на то, чтобы просто стоять и не делать ничего.

— Что же вы стоите?.. Отворите мне кровь. Я хочу, чтобы это... сделал один из вас.

Широкий серебряный кинжал лежал на блюде. Его теперь держали двое рыцарей. Лара, или кто она там еще, отошла в сторону, и ее не было видно. Свет из высоких окон стал совсем золотым — должно быть, к закату появилось солнце. Зал лежал в золоте, и Клара улыбалась.

— Братик...

Аллен отвел глаза. Это было слово Роберта, и это Роберт спас его, вернув его туда — свет, ветер, сомкнутые руки в незапамятный сияющий день: "Мы будем давать обеты..."

— Я не могу,— одними губами ответил он, и Клара поняла его.

Марк что-то прошептал и двинулся. Аллену показалось, что он сейчас упадет, но он продолжал стоять.

— Отец Йосеф...

Священник медленно протянул руку к ножу. Его руку в движении остановила другая. Более темная и жилистая. Рука Гая.

— Позвольте... мне.

Ему не было ответа, и дрогнувшие пальцы Гая сомкнулись на кинжале. Клара перекрестилась и опустила правую руку на серебряный край. Аллен закрыл глаза.

...Когда он вернулся, блюдо уже почти наполнилось кровью. Нет ничего краснее крови, подумал Аллен отстраненно, и так было всегда. И кровь свою отдать не жаль. Я никогда не хотел быть пророком, и никто не хотел, потому что пророчества сбываются. Я знаю, почему не надо говорить много слов. Не потому, что слова ничего не значат. Напротив, потому, что они значат слишком много.

Он смотрел на белое лицо Клары, которую поддерживали сзади двое рыцарей. Один из них был Эйхарт с черной бородой. Другой, старый — кажется, капитан с теплохода.

Губы девушки шевелились. Наверно, она молится, подумал Аллен сквозь тяжелый туман в голове, пришедший на смену бешеному обострению чувств. Но по губам ее он прочел иное.

"Кто тут слаб, кто силен — видно, только не нам... Кто алкал, кто страдал, кто упал, чтобы встать..."

Только разве что смерть. Я не знаю о ней. Я не знаю ничего, милая сестра, но если ты посмотришь на меня еще раз, я буду помнить об этом.

Ресницы Клары дрогнули. Свет ее темных глаз прошелся по ним лучом, с трудом узнавая. Потом взгляд ее упал на алый огонь в серебре, огонь, вытекший из нее, кровь пятерых.

"Розы", — прочел Аллен по ее губам — или просто услышал мысль. "Розы, я видела их тогда. Пятидесятница. Розы. Так вот что я видела тогда."

Потом глаза ее снова сомкнулись, и она стала оседать вниз.

Послышался тяжкий звук падения тела. Это упал Марк.

...— Идем, — сказал чернобородый рыцарь. Он был без шлема теперь, и Аллен видел, что голова его совсем бела от седины. Тяжелое блюдо драгоценной жидкости он держал перед собою, на недрожащих руках.

Йосеф шагнул к нему, оглянулся на Аллена. Тот, еще не веря, что это и впрямь должен быть он, оглянулся на Гая. Гай, глядя на него серьезно и грустно, покачал головой. Тогда Аллен стиснул зубы и встал рядом со священником. "Да, братик, — улыбнулся Роберт где-то за кулисами его сознания, — иди, сделай все правильно. Знаешь, я давно хотел тебе сказать одну вещь. Никто не может причинить нам зла".

Старый воин — таким Эйхарт станет лет через двадцать, если доживет — двинулся вперед, неся драгоценную ношу. Йосеф и Аллен — рука об руку за ним, и путь их вершился в молчании.

Ступеней было не меньше сотни, и каждый шаг гулко отдавался в узком коридоре. Свечи, сотни свеч горели по стенам, и каждая стремилась нарисовать идущим свою собственную тень, и сотни теней шли вокруг троих идущих, пока вершился их путь. Дверь бесшумно отворилась в маленький полутемный зал. Здесь было одно окно, высокое и узкое, а за ним — только ветреное небо, бледный сумрак после заката. Еще было несколько канделябров со свечами, чей свет затрепетал на сквозняке. И низкое широкое ложе в пурпуре и белизне, на котором ждал Увечный Король.

Аллен с шумом втянул воздух, и только безумным усилием воли смог не закричать. Небо, сверкая, обрушилось на него всей своей тяжестью, и он чудом смог удержаться на ногах.

Это был его отец.

Его отец.

Глава 3.

...Его отец, инструктор конного спорта Даниэль П. Августин, оставил у сына самыми первыми воспоминаниями — радость, силу и смех.

Как он подкидывал толстощекого отпрыска вверх, посадив на сгиб локтя. Руки у него были потрясающе сильные — одной рукой удерживал на корде беснующегося коня. Первый раз Аллен сел на лошадь в пять лет, хотя матушка и высказывалась против — но отец только смеялся, и смех его тек, как звонкое золото, как золотая река. Волосы у него тоже были золотые и кудрявые, и буйной гривой торчали во все стороны, и топорщилась золотая кудрявая борода. Волосами Аллен пошел в отца только цветом, у него они росли прямые, как у мамы. Вообще он походил на мать куда сильнее, чем на отца — в том числе и хрупким телосложением. Отец до пятнадцати лет мог без труда подымать его на сгибе локтя, хохоча над тем, какой у него вдруг получился не по-рыцарски маленький сын... Отец носил его, пятилетнего, на шее по зеленым дольским лугам — это называлось "ездить на слоне". "Папа, сорви цвето-о-чек!" "Нет уж, я — честный боевой слон, слоны цветочков не рвут..." "Папа, мне кажется, ты... не очень-то хороший слон!" Не говорить же, в самом деле, "плохой" тому, кто несет тебя на плечах — а ну как ссадит! Ну ты, сынок, и дипломат, нечего сказать!.. Не очень хороший слон, значит? Ха-ха-ха!..

...Первый лук и стрелы к нему сделал тоже отец, и первую собаку — рыжего спаниэля-полукровку — тоже принес он, принес зимой в кармане пальто; и книжки — толстенные, разваливающиеся на отдельные листочки — отец притаскивал из публичной библиотеки, и безбожно их продлял до бесконечности, чтобы Аллен мог по сто раз перечитывать о приключениях доблестных рыцарей в земле Далеко-Предалеко... И разве в мире есть хоть один мужчина, бывший мальчик, который забудет, как улыбалась его первая собака, давным-давно, на зеленой траве?..

... А потом случилась беда. Отец, благодаря которому Аллен стал тем, чем он был теперь, — его отец перестал быть собой. А в веселом их доме поселилась черная болезнь, и туда стало невозможно приглашать друзей и не хотелось возвращаться самому. Даниэль Августин упал с лошади и сломал шейки бедра на обеих ногах.

Сначала он просто лежал в кровати и удивленно злился на себя — почему он не может жить, как прежде, а чтобы хоть как-то ходить, должен цепляться за пару костылей. "Ну, я покостылял", — шутливо говорил он сыну, пробираясь на кухню, чтоб выкурить тайно от жены пару сигарет. Но так было сначала...

Даниэль "докурился" у открытого окна и подцепил жесточайший грипп. Пролежав неделю в горячке, он наконец отогнал от себя смерть — но недалеко... И с постели он больше не встал.

Аллен так толком никогда и не помнил, чем же болен его отец. Он старался честно делать, что мог, исполнял мамины поручения, а по ночам ревел от бессилья. У болезней менялись названия, врачи кивали друг другу головами, забирали мамины деньги и уходили прочь, а отец оставался, и характер его с каждым днем менялся к худшему. Он стал злым, раздражительным, смех его исчез, взамен появились новые интонации — ворчливые и даже истеричные. Особенно плохо все стало, когда у него начали гнить гениталии. Аллен, пару раз помогавший отца подмывать, с ужасом смотрел, пытаясь осмыслить, как этот орган, зачавший шестнадцать лет назад его жизнь, превратился в такое красное склизкое чудовище. Запах в комнате стоял невыносимый. Отец лежал в гостиной, а Аллен с Еленой Августиной ютились вдвоем в Алленской комнате, чтобы на первый же зов больного мчаться к нему — неважно, подать ему книгу или просто поправить одеяло, что он мог бы сделать и сам, но предпочитал погонять других. Мать, конечно, старалась Аллена по мере сил от грязной работы освобождать; но самое плохое началось, когда отец начал ее изводить. Он кричал на нее, обзывал последними словами, а однажды, когда Елена подала ему подгоревшую картошку, швырнул тарелку ей в лицо — и попал. Руки у него все еще оставались сильными, а глаз — острым; и когда Елена, содрогаясь от слез, пошла на кухню отмывать сальные пятна, Аллен, белый от ярости, явился в комнату отца со стиснутыми кулаками и попытался сказать речь. Начиналась она словами "Отец, да как ты можешь...", а чем кончалась по замыслу автора — не узнал никто и никогда, потому что отец, скривившись, запустил в заступника своей "уткой" — мочесборником, и тоже попал. Так они вдвоем с матерью плакали на кухне, сжимая друг друга в объятьях, и Аллен, кусая губы, выдавливал страшные слова, выплевывая их, как кипяток: "Я его ненавижу... Ненавижу... Я его сейчас убью..." И под яростные крики больного из спальни, требовавшего принести ему нормальный завтрак и подать, чума побери, эту треклятую утку обратно, мама гладила сына по голове трясущейся рукой и успокаивала: "Потерпи, сынок, потерпи, не говори так... Все будет хорошо, вот увидишь... Это не он — это его болезнь в нем говорит..."

За полтора года от превращения любимого отца в какое-то домашнее чудовище Аллен едва не растерял все отцовские дары — легкий характер, ощущение себя своим и любимым в большом мире, умение радоваться просто так, нипочему. И кто осудит его, когда на семнадцатом году жизни он попросту сбежал с поста, уехал учиться в столицу, к брату, бросив отца — и оставив маму наедине со своей бедой?.. Кто осудит его, кто об этом узнает — да так ли уж важно, кто, — если Господь все видит и сам...

И когда через полгода после сыновнего "побега" Даниэль Персиваль Августин наконец умер, отмучившись положенный срок, Аллен приехал с братом на похороны и в гробу узнал своего отца, силача с золотой бородой, который учил его сидеть на лошади, подкидывал на руках и сделал ему первый в его жизни меч. Родные черты, искаженные болезнью и тоской, после смерти разгладились, и отец лежал в гробу спокойный, сильный и всезнающий, каким ему и надлежит быть, и все вернулось на круги своя — только поздно, поздно... "Сеется в тлении, восстает в нетлении", — мерно говорил священник, и Аллен не мог держать свечу, так у него тряслись руки, и он плакал, как никогда еще в жизни, и Роберт держал у него свою добрую руку на плече...

Потом, на кладбище, когда на могилу уже установили крест, Елена Августина, держась за локоть незаменимого Роберта, бледно улыбнулась сыну и сделала неудачную попытку пошутить: "Аллен, у кого нос краснее — у меня или у тебя?" "Зато я больше платков насморкал",— столь же неудачно парировал Аллен, хватаясь за могильную оградку... Папа, папа, прости меня, я тебя люблю, неотрывно думал он, наливая на поминках стакан за стаканом, и в итоге напился страшно, как еще никогда в жизни, и брат на руках тащил его до кровати.

Иногда после Аллену снился отец — но никогда не больным и слабым, а золотоволосым великаном, подкидывающим его на сгибе правой руки... Чувство вины, вот что это такое, думал он, просыпаясь и глядя в потолок. Но от того же отца Аллену достался слишком легкий и радостный характер, чтобы это чувство заслоняло от него солнечный свет, и, вставая с постели к новому дню, он давал своей памяти неосознанный приказ — забыть! Ничего этого нет. Я тот, кто я есть, и у меня есть брат, мама и отличные друзья.

И отец...

...Его отец, увечный, увечный и беспомощный, как тогда, приподнялся на алом парчовом ложе. Запах смерти и болезни, такой знакомый, стоял в этом зале так же ощутимо, как некогда в маленькой квартирке в запредельном городе Дольске. Его отец приподнялся на ложе, и взгляд его был кроток и исполнен страдания.

— Вы пришли. С чем на этот раз?

Голос его был совсем другим. Этого голоса Аллен ни за что на свете не спутал бы с тем, позабытым. Увечный Король улыбнулся им, и Аллен понял, что он добр и мудр.

— Мы принесли лекарство для Вас, мой король. И пришли те, кто наложит его на Вас. — Старый рыцарь опустил блюдо на каменный пол.

— Я не хотел, чтобы ты делал это, верный слуга. Я запретил тебе. Ты же нарушил мой запрет — вот уже девятый раз. Жива ли та девица, что приходила ко мне?

— Мой Король, покарайте меня, как захотите, едва восстанете с ложа болезни. Я приму от Вас и смерть, я не хотел лишь клятвопреступления. Девица та мертва, но сейчас она уже поет в радости с ангелами Божьими. Вас же я молю принять исцеление, ради которого умерла она.

— Дай Бог, чтобы это была последняя смерть в мою честь, пусть даже она и окажется напрасной.

Они откинули покров, и Аллен погрузил руки в алый огонь. То же сделал Йосеф, и, сотворив молитву, они опустили красные ладони на глубокие гноящиеся раны на обоих бедрах короля. Раны от копья, прободившего оба бедра... Король сдержал стон и тогда, когда руки двух Граалеискателей коснулись его промежности, омывая потоками теплой крови — крови пятерых — страдающее, гниющее тело. Кровь стекала по рукам Аллена, слезы — по его щекам, но он плакал не о себе, и не о Короле, ни даже о Кларе. Он плакал о своем отце. Прости меня. Я люблю тебя. Прости меня, Господи, и прости моего отца.

Кровь в серебряном сосуде иссякла. Йосеф встал с колен, с ладоней его падали алые слезы. Губы его чуть заметно шевелились. Поднялся и Аллен, на минуту закрыл глаза. Когда он открыл их, первое, что он увидел — это свет, сияние, радостное изумление, озарившее лицо Короля. Он поднялся с ложа одним движением, и стоял нагой в окровавленной постели, и кровь, стекавшая по его исцеленному телу, превращалась в воду и свет. Это было последнее, что увидел Аллен; чудо, чудо, — хотел сказать он стоявшему перед ним, но мир неудержимо завертелся вокруг, и, не в силах более удерживать тяжесть небес, он упал на каменный пол. Сквозь густой серый туман кто-то наклонился к нему, и с края земли долетел тихий голос Йосефа:

— Я думаю, все в порядке. Мой друг и товарищ, должно быть, просто давно ничего не ел.

...Клару отнесли в часовню неподалеку от замка. Она носила название "Часовня двух братьев", и отстроил ее некий заезжий рыцарь со своими людьми. Стояла она на холме, густо поросшем лиственным лесом; наверху его была широкая каменистая прогалина, и из земли бил серебристый родник, который, сбегая по склону, делался ручьем у подножья. Темная невысокая часовенка высилась на самой вершине, и крест венчал ее шестигранную крышу. В двух длинных окнах сверкали настоящие витражи. Один изображал Деву Марию в саду роз, второй — Чашу, над которой парил голубь. От многих свечей изнутри лицо Девы и белые крылья голубя сияли, и над Чашей стоял золотой огонь.

Лицо Клары, положенной на последнюю белоснежную постель перед большим распятием, было спокойным и совсем безмятежным. Она сделалась очень красивой в своем посмертии — как мраморная статуя, как книжная миниатюра. Она даже не казалась спящей — было непонятно, как столь совершенное существо вообще могло когда-нибудь говорить и двигаться. Она умерла, совсем умерла.

До часовни Клару сопровождали Марк и Гай; Йосеф с Алленом ушли к Увечному Королю и еще не успели вернуться. Лицо Марка вместо того, чтобы побледнеть, приобрело землистый оттенок. На ногах он держался нетвердо. Вообще после того, как тот пришел в себя, Гай узнавал своего друга с трудом. Дело было даже не в том, что исчезли все его обычные шуточки (Гай подозревал, что Марк теперь никогда не сможет шутить) — изменилось что-то в выражении его лица. Как будто этот человек все время пристально вглядывался во что-то, прочим не видимое.

Горели ясные свечи, множество свечей. Еще большая их связка лежала на алтаре. С потолка свисал светильник на толстой цепи, и круг света падал на бескровное Кларино лицо, белое, как ее одежда. Лежала она на шелке, укрывающем погребальные носилки. На руках и груди ее покоились лилии, белые лилии — дар королевского сада. Рыцари, сопровождавшие тело, ушли, а двое Граалеискателей остались рядом со своим сердцем, не бьющимся более — остались ждать часа погребения.

Было тихо, только свечи потрескивали и роняли слезы чистого медового воска. Гай стоял на коленях подле мертвой, чьи ровные губы спокойно улыбались, будто она перед смертью увидела что-то очень хорошее. Под глазами ее чуть ли не впервые за время пути не лежало тени. Великий покой снизошел в душу Гая, и он подумал, что все будет хорошо. Клара, умерев, почему-то оставалась с ними, и безысходная боль не мешала ему улыбаться. Поднять голову и вздрогнуть его заставил внезапный шум.

Марк стремительно поднялся с колен и теперь стоял, глядя в пространство перед собой. Лицо его было как глухая каменная стена. Он что-то сказал себе, не разжимая губ, и криво усмехнулся. Столь страшного, тоскливого и одновременно злобного лица Гай не видел еще никогда. Марк покачал головой каким-то своим мыслям, словно мира вокруг не существовало, и направился к низкой деревянной двери.

— Ты... куда? — попытался окликнуть его Гай, но когда губы его еще произносили слова, разум уже понял, что на вопрос не будет ответа, и не принимая никаких решений, просто реагируя на происходящее, как ребенок, отдергивающий руку от свечки, — Странник вскочил и загородил Марку проход.

— Отойди, — глухо сказал Марк, кажется, впервые замечая его присутствие.

— Куда ты собрался, Марк? Нам нужно здесь дождаться остальных. Будет отпевание. Давай пока молиться...

Марк не ответил. Он стоял спиной к свету и молча ждал, пока Гай уйдет с дороги. И по этому молчаливому ожиданию на его пустом, как выпитая чаша, лице, Странник озарением понял почти все — и ужаснулся. Собственно, он на какой-то миг попросту оказался Марком, погрузился в его сосущую боль — и увидел перед собой единственный выход.

Справедливость.

Кровь за кровь.

Таков закон.

Кровь призывает кровь.

— Марк... Что ты задумал?.. Ты что, хочешь...

Гай не сказал этого слова, но двое мужчин, стоящих глаза в глаза, поняли друг друга и так. И поняли также, что они поняли друг друга.

— Да. Это справедливость.

Убить короля, кровь за кровь — этого никто не сказал, Марк ответил только "да" — тихим и бесстрастным голосом, но это короткое слово прозвучало, как колокол обета.

— Нет, Марк. Ты не сделаешь этого.

— Дай мне пройти.

Пожалуй, никогда Гаю не было так страшно. Даже тогда на корабле, когда он с обломком крашеного дерева в руках бросился в черную бурлящую воду. Происходящее сейчас тянулось как в кошмарном сне, когда к тебе приходит твой близкий, и ты видишь в нем что-то неуловимое — не то, и понимаешь, что перед тобою холоднокровная подделка, развлекающийся демон.

— Марк, опомнись. Клара же умерла за этого человека.

— Дай мне пройти.

— Ты же рыцарь Грааля. Ты же клялся... не проливать крови. Я знаю, ты клялся.

— Дай мне пройти.

В голосе Марка прозвучала глубокая усталость, за которой стояло нечто столь безнадежно плохое, что в этот момент Гай сделал свой выбор. Этот выбор был тоже злым и, наверно, неправильным, но больше ничего не оставалось.

— Я не пущу тебя.

— Уйди с дороги, Гай Ксаверий.

— Нет, — просто ответил Гай, не чувствуя себя ни смелым, ни благородным — он лишь делал то единственное, что мог делать. Даже выбором это назвать сложно — выбирать на самом деле было не из чего.

— Гай, — голос Марка стал очень усталым, так учитель мог бы в пятый раз объяснять первоклашке правила чтения алфавита. — Мне жаль, но если ты мне помешаешь, я и тебя убью. Я потерял все, что имел, и у меня нет ни чести, ни обетов. Неужели ты думаешь, что сможешь меня остановить? Ты не умеешь драться насмерть.

— Я не знаю, — чуть слышно сказал Гай, расправляя плечи. Его лицо было ярко освещено, и он раскинул руки, загораживая проход. — Я не знаю, что я смогу. Но я не могу дать тебе пройти. Ради Христа, Марк, не делай этого. Ради Христа Распятого.

— Не вынуждай меня. Не произноси этого имени. Я не хочу трогать тебя, Гай, ты мне друг. Последний раз прошу тебя — отойди.

— Видит Бог, я этого не сделаю.

Гай не имел даже предположений, что он собирается делать. По лицу Марка он видел очень дурную, но единственную правду — что если им придется драться, это придется делать до тех пор, пока один из них не упадет замертво. Потому что его друг решил то, что решил, и остановить его можно, только убив.

Гай не мог драться с Марком. И знал, что, наверно, драться будет. Или даст себя убить. И то и другое равно плохо, и поэтому сейчас Странник делал то единственное, в чем не сомневался — он молился.

Он молился словами и без слов, сердцем и умом. Он обращался к Господу, к Святому Граалю, чьим рыцарем был его несчастный друг, одного взгляда на лицо которого хватало, чтобы заплакать. Он обращался к Кларе.

Марк бросился на него, и они покатились из свечного сияния в сумрак и тень.

Через несколько минут драки Гай понял, чего хочет его соперник. Ударить его так, чтобы оглушить, а потом выдраться из его цепких объятий и уйти. Поэтому все свои силы Странник положил на то, чтобы беречь от сильных ударов голову и не разжимать рук. И на то, чтобы не переставать молиться.

Сам он не мог наносить ударов. Один раз, когда Марк ухитрился его приложить виском о камень так, что в глазах потемнело, на Гая волной накатила ярость. Сильная боль пробудила некоего дракона, всегда жившего внутри его головы, и дракона этого занимало лишь одно — ответить болью на боль. Гай вцепился в душащую его руку зубами и почувствовал вкус крови во рту, осязая, как дернулась в боли плоть его друга и брата по Пути, еще увеличивая его великое страдание. "Да любите друг друга, не делайте больно друг другу, как же вас всех жалко, бедные вы люди..." Вкус крови отрезвил его, как касание раскаленного железа, дракон умер, выпустив последний сгусток пламени, и Гай еще крепче стиснул Марка в подобии объятий, прижимая к себе свою смерть, и прошептал, сплевывая набок кровь (его? Или уже свою?):

— Прости, прости меня, брат, прости меня...

От железной Марковой хватки затрещали его позвонки, и он успел отчаяться и спросить Бога, что же Он не исправит все сейчас, и тут все кончилось.

Руки Марка сами собой исчезли с его горла. Тело его обмякло и замерло, из железного становясь ватным. Все еще не отпуская противника и чувствуя, как ломит от напряжения пальцы (на одном, кажется, сломался ноготь), Гай оглянулся, едва не свернув себе шею. На поляне перед часовней стояли Йосеф и Аллен, и с ними третий, высокий и прямой, чьи волосы и борода даже в сумерках напоминали расплавленное золото. И без алых одежд, и без золотой цепи на плечах — а так, как он был, в черном — Гай сразу понял, кто это пришел. Чудо-таки совершилось.

Приветствую вас, король, хотел сказать ему Гай. Вы все-таки это сделали, хотел сказать он друзьям. Драка потеряла смысл; бившиеся насмерть встали с земли, не в силах ничего сказать, будто бы здесь все знали все друг о друге. И в этот миг Странник услышал звук, столь простой и ожидаемый июльской ночью, что ничего более поразительного зазвучать не могло: это где-то в темных ветвях, невидимый глазу, пел соловей.

Марк пошел вперед, двигаясь, как лунатик. И только когда он уже вплотную приблизился к недвижной троице, Гай увидел все, что произойдет сейчас, на три секунды вперед. Увидел — и воззвал к небу, ибо на большее не осталось ни секунды.

Меч Йосефа, выхваченный стремительным движением, бледно блеснул в Марковой руке.

( ...Когда кругом война, когда я ушел с нее, но она осталась где-то там, за горизонтом, и мне никуда не деться от знания, что она есть и — какая она есть. Когда я верил в несколько вещей и видел то место, где моя вера была мертва. Тогда остается еще одно — то чистое, что есть у меня. Это ты. Ты — это лучшее, что случилось со мной, и тем лучшее, что я знаю тебя, ты же меня не знаешь. Я понял истину, и оттого, что я понял ее в аду, она не перестала быть истиной. Вот она. Сохрани, что имеешь, потому что может статься — ничего больше нет. Сохрани, что имеешь, это и покажешь Господу, когда Он спросит тебя. Все, что я имею — это ты...)

...бледно блеснул в Марковой руке. Конечно, они поняли все — за долю секунды можно многое успеть понять, и даже — что-нибудь сделать. Аллен прикрыл собою не короля Молчащих Земель, и не человека, которому отдала свою жизнь его сестра. И не другого христианина, которого сам спас от страданий. И даже не своего отца. Нет — он прикрыл собою свою честь и свою любовь. Каштан, розу, брата. Себя самого. А впрочем, неважно.

"И узрел сэр Марк, что ненавистного ему человека прикрыл своим телом лучший друг его; и возрыдал он о возлюбленной и своем падении, и о том, как запятнал он чистоту свою; и увидел он со стороны все свои деяния, и столь великая скорбь одолела его, что пронзил он Погибельным Мечом себе грудь и упал бездыханный. И горько оплакивали его товарищи".

...Нет, все же не совсем так. Когда он делал это, глаза и сердце его уже того не хотели. Но было впрямь поздно, если бывает поздно на земле; правда, умер он не сразу — успел обвести всех глазами и покачать головой, попытавшись что-то объяснить. И смерть его была так ужасна, что лучше бы ему и не родиться на свет.

...Йосеф отказался от предложения короля положить Клару в его родовую гробницу. И ее, и Марка наутро после всенощного отпевания закопали по двум сторонам часовни. Позади же деревянного храмика Аллен обнаружил надпись, высеченную на мраморной плите:

"Покоится здесь

Рыцарь-христианин,

Сэр Алан из Лионесс,

Из многих один

Грааля взыскавший,

На пути сем павший,

Кровью своей указавший

Дорогу с небес

На Мессу Грааля,

На праздник земной,

Изведавший стали

От длани родной.

И тем будь утешен,

Что он, слаб и грешен,

Шел чистым путем.

Да будет он ныне

Услышан и принят,

Молитесь о нем".

Вот так, подумал Аллен, а подумать или почувствовать больше он пока не мог. Он был пуст внутри, он стоял и смотрел на бегущие быстрые облака в утреннем небе, на их белые перья над верхушками буков, на крест, казавшийся совсем черным в белых небесах...

Он вошел в часовню (Часовню братьев, один брат возвел ее в память другого, это же так просто), встал на колени и... но он был пуст внутри, так что даже собственное имя казалось пустым звуком, а звук унесет ветер. Марк, прощай. Спи до рассвета, и Алан разбудит тебя, когда придет срок. Или не Алан. Или не разбудит. Есть такой вид одиночества, когда тебе неважно, одинок ты или нет. Просто тебя не существует.

Аллен повернулся, чтобы выйти, и остолбенел. Вновь он почувствовал себя очень маленьким, как бывает только в присутствии чего-нибудь очень большого.

У входа в Часовню Братьев сидел Лев. Он вырисовывался в дверном проеме, как в арке, и сидел, низко нагнув белую гривастую голову. Лев медленно обернул огромное лицо к Аллену, и того поразила скорбь, застывшая в его глазах. По белой шерсти его катились слезы, прозрачные и светлые, как звезды. Потом он поднялся, подарив Аллену еще один долгий скорбный взгляд, и пошел прочь, и большая опущенная голова его едва ли не касалась земли. Шаги его были беззвучны, и Лев прошел сквозь дерево, не потревожив на нем ни листа.

Стряхнув оцепенение, Аллен вышел на свет. Пробудившийся лес звенел от птичьих голосов. Юноша остановился как вкопанный: он едва не наступил на розу.

У входа, из земли, еще мокрой от упавших на нее львиных слез, вырос розовый куст. Два алых, как кровь, как свежая рана, цветка чуть покачивались на нем. Чашечки их чуть вздрагивали на холодном утреннем воздухе. Аллен наклонился и поцеловал сначала один цветок, потом другой.

"Любимец Господа — моряк, ему ль стать кормом рыбе..." — вспомнил он вдруг ни к тому, ни к сему. Конечно, Марк. В самом деле. Пока плывет твой корабль, пока нас любит Господь...

— Все ништяк, — прошептал Аллен, улыбаясь сквозь пелену печали. — И пусть ярятся зыби. Единственное, что может оторвать человека от Господа — это он сам. Рыбе придется обойтись другим кормом.

— О чем ты говоришь, добрый друг мой?..

Это был король. Он смотрел вниз со спины высокого серого коня, и тот косил на Аллена огненным оком, охаживая себя по бокам хвостом. Несколько латников королевского эскорта в молчании поджидали рядом, сдерживая скакунов.

— Ништяк, господин Король, — повторил Аллен, поднимаясь. — Это слово языка наших земель, означающее, что Господь нас любит, несмотря ни на что. Он сделает свет даже из темноты, если больше будет не из чего. И если мы согласимся...

— Истинно так, — отозвался король, и голос у него вдруг стал точь-в-точь как у Алленского отца, — здесь мы называем это — милосердием.

Глава 4.

... Аллен облизал пересохшие губы.

Пить хотелось неимоверно.

Трое суток граалеискатели пробирались на восток через вековечный лес. Из даров, которыми их хотел щедро осыпать король Пробужденной Земли, они взяли только припасы в дорогу — да мечи. Два коротких меча в простых кожаных ножнах — для Аллена и Гая. У Йосефа уже был меч, и даже перевязь он не стал менять, и от ножен отказался. Аллен же был очень рад, чувствуя у бедра приятную тяжесть оружия: не то что бы он собирался сражаться с кем-нибудь (по его не безосновательному подозрению, все их возможные враги наверняка оказались бы латниками) — просто меч внушал ему уверенность в себе. В своем, так сказать, рыцарстве — в которое его, к слову, никто никогда не посвящал.

Король хотел подарить им коней, и Аллен сперва обрадовался — в седле он научился держаться еще в раннем детстве, а вот пеших переходов не любил. Беда заключалась в том, что ни Гай, ни Йосеф с лошадьми отродясь дела не имели — Гай их, кроме того, еще и боялся; а учиться верховой езде не было времени. В итоге трое друзей оставили белый замок пешими, как и пришли, только за плечами у них теперь болтались дорожные мешки с едой, да через руки были перекинуты теплые плащи. Первые две ночи они провели в лесу, на мягкой опавшей листве, и еды у них доставало. Но теперь, к концу третьего дня пути, последние капли воды были выпиты, а по дороге, как назло, не встречалось ни единого ручейка, ни даже лужицы.

Аллен молчал и не жаловался, только все время обводил языком губы, отчего они слегка обметались. Гай, шедший впереди, чутко прислушивался в надежде различить говор лесного ключа или речушки. Йосеф шагал невозмутимо, подол его белой одежды слегка позеленел от травы. Пить священнику, конечно же, хотелось не меньше, чем другим, и Аллен испытывал к нему даже некое смутное раздражение за то, что он этого никак не показывал.

Приближалась ночь, ветви становились черными, пора было искать место для ночлега. Однако никто не хотел ложиться спать, не найдя хоть какой-нибудь воды, и Гай по-прежнему шел вперед, то и дело спотыкаясь в темноте о корни и что-то бормоча сквозь зубы. Кажется, его высказывания касались треклятого и очень несвоевременного новолуния (ну ничего себе, это сколько же мы проплавали на той барке, изумился про себя Аллен, которого, однако же, эта проблема не очень занимала. Странно здесь обстояло дело с луной, ну так что ж поделаешь.)

Вот это да! Гай, вылетев из темных зарослей орешника на неожиданную поляну, охнул от изумления.

— О! Лопни мои глаза, если это не... Не может быть!..

Но это и в самом деле был колодец. Деревянный, квадратный, с тяжелым ручным воротом. Самый настоящий колодец, смотревшийся донельзя дико посреди дикого леса.

Еще с долгой ночи, проведенной на волшебной барке, Аллен дал себе зарок ничему не удивляться — и теперь нарушил этот зарок в очередной раз. "Спасибо, спасибо", — быстро подумал Аллен, не особенно отслеживая, кого именно он благодарит, а руки его тем временем уже ощупывали большой глиняный кувшин, от которого тянулась колодезная цепь.

— Опускай, — попросил Гай, берясь за ворот. Еще не совсем стемнело, и Аллен увидел, как его друг по-собачьи облизнулся в предвкушении. Вскоре они услышали где-то в гулкой колодезной глубине прекраснейший звук на свете — тяжкий удар о гладь и плеск далекой воды. Кувшин медленно пополз обратно, с него летели и падали вниз тяжелые капли; Гай остановил ворот, подхватил мокрый крутящийся сосуд и припал к нему губами.

Пил он долго и жадно, словно не в силах оторваться; Аллен переступил с ноги на ногу и сглотнул. Гай протянул ему кувшин, и сухие губы наконец коснулись влаги, свежей и холодной, как сама жизнь. От наслаждения Аллен даже закрыл глаза. Самые прекрасные вещи на земле — самые простые. Нет ничего вкуснее воды и красивее света...

Сумасшедший кувшин ударил его по зубам так внезапно, что Аллен едва не захлебнулся. Тяжелый сосуд, выбитый злой и сильной рукой, вырвался из рук и разлетелся вдребезги, обдав его фонтаном брызг, и в этот же миг многие руки вцепились в его одежду. Откашливаясь и еще ничего не поняв, Аллен, однако (спасибо тебе, Роберт, за уроки) — сумел выдрать из ножен меч. Отличный, добрый и легкий меч, которым так здорово получалось выписывать восьмерки в королевской оружейной. Руки, схватившие Аллена, были явно латными, но раздумывать не оставалось времени — он нанес удар вслепую, с разворота, и куда-то попал.

О попадании он узнал по металлическому треску, после чего его руке стало неожиданно легко. Руку, нанесшую удар, кто-то перехватил и вывернул, и Аллен вскрикнул от боли, выпуская рукоять — и обломок светлого клинка, торчавший из нее. Добрый меч сломался, сломался от первого удара.

Их было человек десять, а то и больше. В безумной темноте Аллен увидел, как повалили и крутят Гая, как Йосеф выхватывает меч и бьет куда-то в темноту — он зажмурился, но не услышал звука обломанного клинка — только чей-то сдавленный крик. О, Йосеф попал, о, Йосеф... Из последних сил Аллен свободной рукой откинул забрало держащего его, чтобы впиться ногтями ему в лицо.

Но это не было лицо человека.

Под забралом было стальное забрало шлема.

Тут железные пальцы дикой болью ввинтились ему в глаза, что-то мерзкое потекло из глазниц по щекам, и в голове вспыхнули и разорвались огненные шары. Мама, мамочка, меня ослепили, глаза, о, мои глаза, успел подумать Аллен, и старый детский страх слепоты ухмыльнулся ему в лицо и растаял в потоках острой боли. Кажется, он завопил, сам себя не слыша, и покатился куда-то в темноту.

...— ПОДВЕДИТЕ ИХ БЛИЖЕ.

Аллен ударился коленями о каменный пол — и разлепил веки. Глаза его страшно слезились, было больно пошевелить глазными яблоками. Но все же он поднял взгляд, мутный от неожиданно яркого света — и увидел его.

Он и в самом деле казался довольно хорош собой. Лицо его было бледным, даже болезненно-бледным, черты могли бы принадлежать утонченному актеру или интеллигенту. Черная котта на груди переливалась странным белым гербом, который не давал себя разглядеть. Но Аллен и без того знал, что там за рисунок. Большая белесая муха.

Первый раз Аллен взглянул ему прямо в лицо — и сердце его чуть не разорвалось.

— ОТПУСТИТЕ ИХ. ОНИ НЕ ВСТАНУТ С КОЛЕН.

Это была правда. Все силы мира не помогли бы Аллену подняться. Музыка, музыка, сделайте музыку тише, сейчас у меня оторвется голова. И голос — Аллен узнал его — этот самый голос говорил с ним однажды в ночном лесу, и звучал наяву, но не искаженный плотской гортанью человека. "Но ныне мое время и власть тьмы", сказал он тогда, и это была правда.

— ВЫ ПРИШЛИ.

Да, это так. Мы пришли, и теперь у нас больше ничего не осталось.

— ЗНАЕТЕ ЛИ, КТО Я?

"Никто не сможет причинить нам зла". Кто это сказал в моей голове? Аллен вдохнул отравленный воздух, пытаясь вспомнить, и к удивлению своему услышал собственный голос, донесшийся как будто издалека:

— Мы знаем. Ты — лорд нижнего мира (— никто не сможет причинить нам зла -), пришедший убивать и мучить моих братьев и сестер, тот, кому День Гнева положит конец.

— ТЫ ОШИБСЯ. — (когда-то в детстве Аллену снился такой голос, которого он боялся больше всего на свете — за то, что этот голос был слишком большой. ) — Я ЛОРД СРЕДНЕГО МИРА, ВАШЕГО. И Я — ВАШ ЛОРД.

Нет, подумал Аллен, нет, нет, нет, я буду держаться. Держаться за самые простые и надежные вещи, за то, как болят и слезятся глаза, за то, как я люблю своего брата, за то, что у меня есть друзья. И тогда самое плохое, что он сможет со мной сделать — это убить. Но он не сможет причинить нам зла.

Он повернул голову — шейные позвонки будто заржавели — и увидел Гая. Он стоял на коленях, руки его безжизненно свисали, как сломанные (о, неужели ему сломали обе руки...), меча на поясе не было, волосы закрывали опущенное лицо. Взглянув в другую сторону...

Коленопреклоненный Йосеф — это было так страшно, что горло Аллена сдавила изнутри жесткая судорога. Он не смог смотреть, и голова его упала на грудь.

— Я НЕ СОБИРАЮСЬ УБИВАТЬ ВАС, НЕ БОЙТЕСЬ, — голос Дарителя, или Повелителя Мух, или как там на самом деле звали — приблизился, похоже, он сошел со ступеней своего трона и теперь стоял рядом с ними. Кажется, даже черные воины, замершие у дверей, не могли выносить его близости.

— ВЫ СЛИШКОМ ХОРОШО СЛУЖИЛИ МНЕ, ЧТОБЫ Я МОГ ХОТЕТЬ ВАШЕЙ СМЕРТИ.

— Я не служил тебе никогда.

Это был голос Гая, чуть слышный и искаженный. Гай, я прошу тебя. Ты можешь отвечать ему, так отвечай. Не дай ему сделать это с собой.

— ГАЙ КСАВЕРИЙ, ГДЕ ТВОЯ ВОЗЛЮБЛЕННАЯ, ГДЕ ЭЙЛИН?

...Девушка, тоненькая, черные волосы до пояса. Цепочка на шее, маленькие обнаженные груди. Частое дыхание, трава, трава до небес. Я люблю тебя, будь со мной. "Гай, я боюсь — вдруг у нас будут дети?.." Не бойся ничего, иди сюда. Ведь я люблю тебя, и нам будет хорошо. Крик ночной птицы. Трава...

В незапамятном лесу, в незапамятную ночь они подарили друг другу свое целомудрие. Но разве мог он оставаться с ней, — с Эйлин в этих дурацких красных туфлях, с ее мелкой завистью и глупостью, с ее душой, похожей на подсобку галантерейного магазина?.. С тем, как она, надув губки, кидала конфетным фантиком в нищую старуху, как она читала любовный роман в мятой обложке, как вертела дешевое колечко на пальце и говорила: "Тоже мне парень. Опять в свой дурацкий лес?.. С тобой даже на танцах не покажешься..." Как я мог бы оставаться с тобой, Эйлин, и при этом оставаться собой — хотя и знал о том, любя тебя в высокой тимофеевке, теплой ночью, из желания стать мужчиной и из того неуемного жадного любопытства, которое есть оборотная сторона любви к жизни?..

— СМОТРИ, ГАЙ, СВЕТЛЫЙ РЫЦАРЬ ГРААЛЯ, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С НЕЙ, И ОСТАВАЙСЯ СОБОЙ, ЕСЛИ МОЖЕШЬ.

"Это безумно жаль. Поганый старикашка врач, ненавижу тебя. Нет, мне не надо никаких детей, мать убьет, если узнает. Какой срам, срам на всю деревню, мне всего шестнадцать лет, и я никому не нужна. Кому я нужна с этим уродливым брюхом, скоро оно начнет выпирать из-под платья. Я ненавижу Гая, почему он уехал именно сейчас, когда я могла бы прийти и плюнуть ему в глаза. Проклятый кобель, я тебя ненавижу! Интересно, сколько их нужно, этих беленьких таблеток? Какое дурацкое название — радедорм. Восемь, девять, десять. Наверно, хватит. Какая противная кипяченая вода, но скоро все это кончится, ты еще узнаешь, сволочь, но зачем ты меня бросил, зачем, ведь ты говорил тогда, что... А, все мужчины — сволочи. Я дойду до кровати и лягу спать, и буду спать долго-долго. Пусть они все страдают потом. Какая тьма... какая... тьма..."

Послышался шум падающего тела — это Гай ничком упал на плиты пола, нагой перед всеми, запятнанный грязью, и цветки белого каштана корчились и чернели, падая в огонь. Огонь...

— АЛЛЕН ПЕРСИВАЛЬ.

Аллен съежился. Он был безумно мал, ему хотелось... не ослепнуть, не оглохнуть — перестать быть. Потому что он знал, чье лицо сейчас увидит.

Роберт.

Отец.

И Святой Грааль, от которого он отказался — и теперь был готов взять в руки свой отказ.

Все, кого он предал.

Но то, что он увидел, было настолько просто и неожиданно, что он едва не задохнулся от боли. Так вот что бывает с узнавшим свое истинное лицо.

...Мама, мамочка, матушка. Она слегка щурится — к сорока годам начало падать зрение — приближая к глазам газетный листок. В окно падает мягкий свет, ноги мамы укрыты пледом, у ног дрыхнет, раскидав длинные лапы, лохматый Хальк.

"...принадлежащий вольному городу Прайдери пассажирский теплоход. Из девяноста восьми пассажиров и команды теплохода в количестве пятнадцати человек не удалось спасти никого. По спискам пассажиров Прайдерийского восточного порта обнаружено, что в числе погибших оказалось также пятеро граждан Халльгерской Республики — викарий Магнаборгского прихода Благовещения о. Йосеф Леонид, жители столицы Марк Филипп, Клара Инноцента и Аллен П. Августин..."

Елена невнимательно дочитывает статью до конца, качая головой; потом, вздрогнув, возвращается глазами на несколько строк вперед. Вот она встает с газетой в руке, глаза у нее огромные, как блюдца, и совершенно прозрачные. Крестясь на ходу, она идет к телефону, по дороге споткнувшись о Халька; пальцы ее дрожат. Вот она, с трудом попадая в отверстия на телефонном диске, набирает несколько первых цифр Робертовского номера, но внезапно глаза ее стекленеют. Елена подается назад, телефон с грохотом летит на пол, пес вскакивает... Женщина медленно кренится вбок, держась рукой за сердце и перехватывая ртом воздух. Она силится что-то сказать, кого-то позвать, но не может; хрип вырывается из ее легких, и она тяжело падает со стула на пол, сминая пальцами газетный лист. Тело ее дергается несколько раз и замирает, и пес, который, поскуливая, вертится вокруг нее, вдруг задирает голову и начинает страшно, тоскливо выть...

Аллен хотел закричать — и не смог. Это ложь, вот что хотел он сказать, но это была правда, и щит его разлетелся вдребезги. Ворота рухнули под ударом тарана, и за ними стояла ночь, и в ночи он увидел лицо Марка — горестное, искаженное мукой. "Ко мне, ступай ко мне" — сказал Марк, и глаза его стали седыми и мертвыми, — "Я поверил тебе, ты увел меня, иди же ко мне". Аллен упал ниц.

— ЭЙ, СВЯЩЕННИК.

— Я слушаю тебя, демон.

— ТЕБЕ МНЕ НЕЧЕГО СКАЗАТЬ. ТЫ И СЕЙЧАС УВЕРЕН, ЧТО НЕ ПРИНАДЛЕЖИШЬ МНЕ. НО ТЫ МОЙ ПО ПРАВУ КРОВИ.

— Любой человек — твой по праву крови. Но нам дан путь, которым можно уйти от тебя.

— ТЫ ЛЮБИШЬ ОТЦА СВОЕГО И МАТЬ, СВЯЩЕННИК? МОЖЕШЬ ЛИ ТЫ ЛЮБИТЬ ТЕХ, КОГО НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ?

— Я благодарен им за дар жизни. И я люблю их.

— ХОЧЕШЬ ПОДАРОК? Я, ПОЖАЛУЙ, ПОДАРЮ ТЕБЕ ИХ, ПРИНЦ ГАЛААД.

...Где тот маленький мальчик, который лежал в постели и придумывал истории про своих родителей?.. Тетушка посапывала за стеной, а к мальчику приходили его самые близкие люди — матушка, принцесса Файт Христиана, Вера Христианская. И отец, лучший из рыцарей.

Матушку, золотоволосую принцессу, увез на край земли ее отец-король, а маленького внука отдал на воспитание доброй женщине. Придет время, и матушка его обязательно найдет. Отец же, отважный и благородный, сгинул без следа в Святой Земле, и, может быть, даже погиб — конечно, с честью... Сына он назвал Галаад в честь легендарного героя, и это имя вовсе незачем по-детски сокращать в Галли — оно же было последним даром отца...

При рукоположении он взял себе другое имя — в честь святого Иосифа Обручника, покровителя Церкви, чтобы убить, уничтожить эту историю про юного принца, потому что тогда он уже знал, что лгал себе. Кроме того, священство было обновлением и искуплением, первой вехой на Пути, и требовалось иное имя, не запятнанное никакой ложью... Галли, малыш, имя-то зачем менять, спросила тетушка, качая головой. Оставил бы прежнее, крестильное. Одно тебе скажу, Галли — молись за свою мать, раз уж приспичило тебе быть священником... Молись за Файт, Галаад. Молись, Йосеф...

...— Эй, Файт, красотуля, да у тебя никак брюхо.

— Тебе-то какое дело? — проститутка сплюнула ему под ноги. Ее сутенер был порядочная гадина; если он с ней не церемонится, то и она лизать ему сапоги не намерена.

— И от кого же, если не секрет?.. Или ты не знаешь... наверняка?..

— Представь, что знаю. От солдата одного.

— Хороший мужик?

— Такая же сволочь, как и ты.

Мужчина чиркнул зажигалкой у нее перед носом так, что чуть не подпалил ей грязную крашеную челку. Она шарахнулась в сторону.

— Не хами мне, родная. Таких, как ты, на полмарки десяток купить можно. Лучше думай, куда денешь свое брюхо. Мне ваши щенки не нужны, ясли открывать я не намерен.

— Да куда ж я его дену? — Файт начала всхлипывать. Она была не слишком трезва, а в таком состоянии слезы у нее находились где-то очень близко. — Знаешь, сколько стоит от него избавляться?.. Вам-то, мужикам, что — сделаете ребенка и гуляете, а откуда, чума побери, у меня полтыщи возьмутся?.. Разве что ты одолжишь...

— Ловких бабок, что ли, мало? Они тебе за пучок моркови все сделают...

— Да поздно уже к бабке! — Файт с отвращением ударила кулаком по своему едва заметному животу и зашипела от боли. — Ох, х-холера... Я его рожу и сплавлю куда-нибудь. Вон сестрицу порадую. У меня же сестрица есть... Слушай, Лай, — неожиданно заныла она, цепляясь за руку, держащую сигарету. — Я ж до последнего могу работать... Ты меня не гони. Я ведь, как только, так сразу... Многим ведь беременные даже нравятся...

Лай брезгливо освободил руку, продолжая курить.

— Посмотрим, сказал слепой — и свалился в канаву. Одно я тебе гарантирую: явишься ко мне со щенком на руках — вышвырну обоих пинками. Мамаша нашлась, тоже мне. На родины погремушечку подарить?.. — он засмеялся собственной шутке. И женщина, маленькая измученная женщина, дочь Божья, которую родители назвали именем Вера — засмеялась вслед за ним... Господи, Отче. Зачем Ты позволяешь все это?.. Почему бы не отпустить их всех, Господи, ведь говорят, Ты благ. Ведь Ты видишь, у нее больше нет сил оставаться человеком.

...Йосеф стоял на коленях. Лицо его искажала мука — такая мука, что если бы Аллен увидел ее, он бы и впрямь ослеп. Священник с запрещением службы качнулся вперед, но не упал. Вместо этого он с трудом, опираясь рукой об пол, поднялся с одного колена — и встал на ноги. На поясе его висел меч — меч на перевязи из волос погибшей девушки. Меч, который убил одного из слуг Повелителя Мух, и к которому сам Повелитель не смог прикоснуться.

Йосеф стоял, шатаясь, как под давлением огромной тяжести, и смотрел в лицо своего врага. Враг же смотрел на него, и на лице его проступало менее всего ожидаемое чувство — удивление.

— ТЫ ВИДЕЛ ПРАВДУ, ГАЛААД. ТО, ЧТО ТЫ ВИДЕЛ — ПРАВДА.

— Я знаю. И принимаю то, что ты показал.

Аллен оторвал лицо от пола. Вдруг он вспомнил то, что забыл, и взглянул перед собой — да, это был Йосеф. В грязной и мятой белой альбе с алым крестом на груди. Почему они оставили ему меч?.. Он же опасен. Он опаснее и страшнее всего этого сборища демонов, и он больше их, потому что он — человек. Они все — здесь, и сила их велика: меньшего из них хватило бы, чтобы разнести весь Магнаборг по кирпичику. Но у Йосефа есть место, тайное место, куда он может уйти, и там они не смогут до него добраться. А все остальное — неважно.

Какова же была эта истина, которая пробудила его и открыла ему глаза? А, вот. Никто не сможет причинить нам зла, потому что у нас есть это тайное место. И дверь туда открыта.

— Я люблю своих родителей, демон. И мне жаль тебя, потому что ты не можешь этого понять.

Судорога злобы исказила лицо Повелителя Мух. На миг лицо его стало очень старым, как если бы он был болен или смертельно устал. Взгляд его белым пламенем метнулся от медленно встающего на ноги Аллена до уже поднявшегося Гая.

— УБРАТЬ, — приказал он тихо и бешено. — ВЫ ХОТЕЛИ УЙТИ ОТ МЕНЯ В СМЕРТЬ; ВЫ ДУМАЛИ, ЭТО БОГ; ТАК ВОТ ОНА — ВАША СМЕРТЬ!

Железные руки схватили Аллена за плечи, и он не смог сопротивляться. Я считаю до пяти, не могу до десяти, подумал он, когда его потащили прочь из ярко освещенной залы, заламывая за спину руки. Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват. Я иду искать. Искать...

...— Гай.

— А?..

— Как твои руки?..

— Кажется, мне их все же не сломали. Наверно, вывих.

— Ты где? Давай я к тебе подойду.

— Я здесь. Иди на голос.

Аллен пополз вперед и вскоре наткнулся на Гая. Тот сидел в абсолютной тьме, прислонившись к стене затылком. Стены были, кажется, каменные.

— Я слепой или здесь правда так темно?..

— Правда темно.

— Вот сволочи. Правда, сволочи?..

— Демоны.

— Ага. Хоть бы капельку света, Господи. А больше ничего и не надо.

И тут зазвучал голос. Аллен сначала даже не узнал его — он никогда не слышал, чтобы Йосеф пел. В пении голос у него оказался мягким и более низким, чем в разговоре. Хорошо ли он пел — Аллен не знал.

— Благослови, душа моя, Господа,

И вся внутренность моя — святое имя Его.

Благослови, душа моя, Господа,

И не забывай всех благодеяний Его.

Он прощает все беззакония твои, исцеляет все недуги твои.

Избавляет от могилы жизнь твою,

Венчает тебя милостью и щедротами.

Насыщает благами желание твое,

Обновляется, подобно орлу, юность твоя...

— Йосеф.

— Да?..

— Почему ты замолчал?..

— Собираюсь с силами. Все, собрался.

"Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость его!

Ибо он насыщал душу жаждущую, и душу алчущую наполнил благами.

Они сидели во тьме, и тени смертной, окованные скорбью и железом.

Но воззвали к Господу в скорби своей, и Он спас их от бедствий их;

Вывел их из тьмы и тени смертной и расторгнул узы их.

Да славят Господа за милость Его и за чудные дела Его для сынов человеческих!

...Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем.

Блаженны хранящие откровения Его, всем сердцем ищущие Его..."—

Голос Йосефа внезапно прервался, сойдя на какое-то шипение. Он сухо закашлялся, и Аллен, уже начавший вновь облизывать пересохшие губы, вдруг вспомнил, как они пили у колодца. Гай. Потом Аллен. А Йосеф так и не успел.

— Не пой, не надо! Совсем голос потеряешь...

Йосеф не успел ответить, потому что у него, как и у двух остальных, перехватило дыхание. Они увидели свет.

Он был голубоватым и ровным, как от медленно разгорающейся вечерней звезды. Только во много раз ярче. В свете проступили из ниоткуда каменные стены темницы. Огромная железная дверь. Свод, теряющийся во мраке. Изумленные белые лица троих друзей.

Свет исходил, как сначала показалось Аллену, от Йосефа. Но как-то немножко сбоку. То светилась, разгораясь все ярче, крестовина его меча.

Йосеф снял меч с пояса и воткнул лезвием посредине, в земляной пол. Он стоял и светился, как неимоверное распятие. Йосеф преклонил правое колено и поцеловал его, и на сияющем металле некоторое время оставался темный след от касания смертных губ.

Гай обернулся и посмотрел на Аллена огромными, темными в темноте глазами.

— Как ты говорил? Капельку света, а больше ничего и не надо?..

— Да.

— ...Вы знаете о горе Галаад?.. Это в честь нее меня назвали, да и святого Галахада тоже. Говорят, эта гора подобна главе на теле Церкви; мы же все — волосы на ее голове. Ни один волос не упадет с наших голов без воли Господа, так и мы все от века сочтены. Хотя и много волос на голове Церкви Христовой, каждый из них сияет золотом, и волноваться нам, в общем, не о чем...

— Ты к чему это, Йосеф?..

— Просто рассказываю.

— Нет, это ты меня дразнишь... Знаешь ведь, как мне хочется голову помыть...

Гай тихо засмеялся.

...Они не знали, сколько прошло времени с тех пор, как двери темницы захлопнулись за ними. С тех пор их никто не навещал.

Они почти не говорили — было больно, слишком пересохло горло. Да и не о чем было говорить, все и так понятно. Они знали, что скоро умрут.

Аллен более всех ослаб без еды и воды, и уже почти не двигался. Он лежал на спине, чувствуя каждую проступившую косточку позвоночника, и смотрел на крест. Иногда он закрывал глаза, и тогда светящееся распятие проступало перед его закрытыми глазами. Аллен думал.

Сначала он вспоминал все то, что видел в своей жизни за девятнадцать лет, все хорошее и плохое. Потом воспоминания кончились, и родные лица куда-то отступили. Теперь, закрывая глаза, он видел то же, что и с открытыми — светящийся крест. Он казался себе пустым и очень легким, и один раз он увидел темницу словно бы сверху, откуда-то из-под потолка. Снов ему не снилось.

Только один раз Аллену приснился сон — и сон этот был удивительно прост. Он увидел герб, тот, который все еще носил на груди. Алое поле, три белые полосы. И Аллен понял, что означает этот герб — или что он означает теперь. Три рыцаря, дошедших до конца, три их белых пути через алую кровь. Это была кровь Роберта, Клары, Марка, Алленской матери, Марии, Эйхарта, всех тех невинных людей с теплохода "Инюсвитрин". И — их самих.

Он хотел рассказать сон друзьям, решив, что это, наверно, важно, и лежал с закрытыми глазами, собираясь с силами, чтобы начать разговор. Они так отвыкли говорить, что для этого требовалось собираться с силами.

Но молчание нарушил, как ни странно, Гай.

— Аллен. Ты не спишь?

— Нет.

— Чего бы ты больше всего на свете хотел?..

Воды, хотел сказать Аллен, воды. Один глоток. Нет ничего на свете вкуснее воды. И еще — увидеть небо. И чтобы все, кого он предал и бросил, сделались счастливы там, где они сейчас. Но Аллен не сказал так, потому что это была бы неправда.

Ожидание смерти изменило его — но не так, как, должно быть, полагал Повелитель Мух. Не будучи человеком, демон, наверное, не учел какой-то важной особенности человеческой души. Аллен по-прежнему боялся смерти — но так, как боятся войти в холодную воду, как боятся мига соединения с возлюбленной на брачной постели, как боятся разрубить корабельный канат. Чем большая тьма окружала его, тем больше он жаждал света.

— Больше всего на свете?.. Видеть Святой Грааль.

Да, ибо в Нем — и вода, и свет неба, и лица всех, кого он в жизни любил. И еще нечто — то, что было общего у воды, неба и любимых людей, у алой розы и церковных статуй, бывшее в том, как перед самым концом улыбнулся Роберт и как улыбался Алленский первый в жизни рыжий пес. Сердце путей, хотел сказать Аллен, все пути встречаются в сердце мира, и мы тоже встретимся там. Но он уже сказал достаточно, и слова были не нужны.

И тут дверь в узилище распахнулась.

Она распахнулась.

Дневной яркий свет пал на их лица, и они зажмурились, как слепые кроты. А тот, кто ждал их у дверей, казался еще ярче этого света, и он был очень стар — но моложе любого из них, если молодость — это сила жизни и сила радости, бьющаяся в человеческих телах.

Он ступил на землю темничного пола, этот высокий старик с весьма еврейскими чертами лица — длинноносый, с глубоко посаженными темными глазами. Волосы у него были совершенно белые, и белизной сверкала его борода.

Никто из троих не смог встать, чтобы приветствовать его, и он протянул руку Гаю, помогая ему подняться:

— Встань, друг мой. Ночь прошла, и день на пороге.

Следующий, кому он подал руку, был Аллен; и когда он коснулся сухой и горячей старческой ладони, словно электрический разряд пробежал по его коже, и Аллен понял, что впрямь может встать.

— Поднимайся, сын мой, сынок. Приходит время радоваться, смерть отступила.

Последним он поднял с земли Йосефа, и, подняв, прижал к своей груди, как утерянного и вновь обретенного родича.

— Идем, брат мой. Смотри, какой день.

— Кто ты, отче? — спросил Йосеф чуть слышно, хотя и знал ответ.

— Я — Иосиф. Не удивляйся, что я среди вас — ведь и я когда-то жил на земле. Я пришел, чтобы отвести вас в свой дом.

Глава 5.

...Неподалеку от замка протекала река. Погрузившись по грудь в быструю шумящую воду, они долго и жадно пили — и с каждым новым глотком смерть отходила от них еще на шаг. Аллену казалось, что они могут выпить всю реку до дна. Потом он окунулся с головой, смывая с тела темничную грязь семи бесконечных дней. Семь дней и семь ночей провели они в узилище, и спасение подоспело едва ли не в последний момент.

Не стыдясь своей наготы, Аллен вышел из воды. Руки его, даже сквозь живую влагу, стекающую с них, все еще пахли пергаментом, сухой землей — к которой он был так близок. Он посмотрел на двух своих спутников и понял, что сам, наверное, таков же — они все страшно исхудали, Гай оброс рыжеватой щетинистой бородой. Губы у них были черные, глаза слезились от яркого света. То, как выглядели трое друзей, и впрямь определялось поговоркой "краше в гроб кладут", но это не имело почти никакого значения.

Когда они, шатаясь и едва держась на ногах, покидали замок пленения, Аллен поразился запустению, коснувшемуся этого места — будто они провели в узилище не менее сотни лет. Не было видно ни души, да что там — казалось, что в этом замке никто не живет уже давным-давно, так обрушились оконные арки, и плющ, пробиваясь меж каменных плит, оплел пожелтевший мрамор колонн. Серые лепешки мха, похожие на странный лишай, виднелись там и тут на арке разбитых ворот. Подъемный мост, тяжелый и темный, с подточенной жуками древесиной, был опущен, обрывок ржавой цепи свисал в пересохший ров. Свод местами просел и обвалился. Замок Повелителя Мух умер, а может, и не жил никогда.

У реки их ждали кони. Ни Йосеф, ни Гай не посмели отказаться от предложения подняться в седло; кроме того, идти на своих ногах они явно не могли. Конь, подошедший к Йосефу, был белым, как снег; Аллену достался рыжий и легконогий, с коричневой гривой (почему-то этот конь казался ему смутно знакомым — может, Аллен его видел во сне?) Скакун Гая был темно-гнедым, с длинным шелковистым черным хвостом. Спаситель их, который, несмотря на старость, оказался на редкость крепок телом и помог каждому из них подняться в седло. Особенно тяжело пришлось Йосефу, которому мешал то меч, то подол длинной альбы, а от резкого движения у него закружилась голова, и он едва не сверзился с седла по другую сторону.

К Иосифу же подошел его конь — светлый, как серебро, с колокольцами на поводьях. старец изумительно красивым движением (которое смог оценить, увы, только Аллен) взлетел в седло, и ему ничуть не помешала длинная одежда.

— Не бойтесь ничего, следуйте за мной, — сказал он, поворачивая к Искателям лучащееся радостью лицо, — вас ожидает трапеза, которая напитает вас, как никогда доселе.

Он тронул коня и с места выслал его в галоп; как же мы поскачем, подумал Аллен отчаянно, я не могу и своим телом-то владеть... Но конь его, видно, знал, что делать, и пошел сменой, пропустив перед собой белого скакуна Йосефа — и галоп его был так мягок, что Аллен на миг вернулся в детство — ощущение не то качелей, не то дачного гамака, не то просто материнских рук... Мир замелькал и слился в цветную полосу, Аллен пригнулся к спине лошади, думая только об одном — не потерять, не потерять сознания, и время превратилось в ветер скачки, выдувающий влагу из его летящих волос.

— Здесь.

Туманная ширь болот расстилалась перед ними; туман над водой стоял густой, как молоко, как дым бесплотного костра. Кое-где из него выглядывали искривленные стволы деревьев, черные сквозь белизну; был час синеватых сумерек, и небо и земля сливались в полосах тумана. Зеленые огни светляков светились в траве, покачиваясь на кисточках цветов, творя свой вечерний танец.

Они спешились; Иосиф расседлал коней, и они, свободные, исчезли в сумерках, и из вересковой дымки донеслось их радостное ржание — уже совсем издалека. Они играли на широкой равнине острова Сердце Туманов, их тонкие морды ласково соприкасались — радостные волшебные кони, служащие своим друзьям по своей свободной воле. Они были легкими, как фэйри, и прекрасными, как вода, и они принадлежали этому миру и растворялись в нем.

Иосиф безмолвно ступил на тонкую, едва заметную тропу среди туманной топи. Если бы Аллен оставался тем же собой, что когда-то в тоске поднимался по лестнице в майский день, в нереальном городе Магнаборге, он бы возроптал. Тело его просило пощады, глаза подводили — он почти не видел тропы, туман плыл и качался перед его взором. Но теперешний Аллен, перекрестившись, ступил на колыхнувшуюся под ногами зыбкую твердь — и пошел вперед, щупая ногами дорогу. В непроглядном клубящемся сумраке он видел белую фигуру Йосефа, идущего перед ним, и думал только об одном — не сойти с тропы. Будь что будет, не сойти с тропы.

Я не знаю, Господи, что Ты готовишь мне. Я знаю только, что Ты благ; все, что Ты ни сделаешь со мною, будет истинно. Мне нечего подарить Тебе; все, что есть у меня, и так Твое. Я не боюсь того, что ждет у конца тропы; не боюсь болотных огоньков, которые мигают по сторонам, маня меня за собою. Свет их — мертвый свет, но я еще стою на тропе. Я боюсь смерти, но теперь это не может ничего изменить. Я боюсь смерти, потому что не знаю о ней, потому что не понимаю, что она такое. Но мне кажется, что истинное лицо ее иное, чем я могу даже представить — и это все потому, что Ты благ.

Этот путь прям, и я — слепой, который может только чувствовать, где свет, но не знает, каков он. У меня нет ничего, кроме пути; а путь существует только для того, чтоб его потерять — ибо он иссякает, когда приводит к цели. Я знаю, почему так: путь не может быть сам по себе — целью, но Цель имеет в себе и путь. Тело мое не умирает — нет, это душа, кажется, сжигает его своим огнем. Когда путь кончится, я открою глаза, и помоги мне Господь.

...Когда тропа кончилась, история Аллена, человека девятнадцати лет, рыцаря Грааля, тоже сошла на нет. То, что он увидел в конце пути, было слишком священно, чтобы описывать его смертными словами, и слишком открыто и обнажено, чтобы не быть величайшей из тайн. Он увидел Сердце Мира, бьющееся и живое, и время скругляло свой путь, коснувшись его.

— Через Христа, со Христом и во Христе, — Иосиф из Аримафеи вознес над головою Чашу, из Которой исходил лучистый свет, коим жил мир. Хоры молчали, и все, кто был там — ангелы, крылатые звери, смертные люди — преклонили колена. Свет стал невыносимо ярким — настолько же ярче дневного, насколько солнце ярче свечи — но он не жег глаз, раскрывая им истинное обличье мира. И обличье это оказалось прекрасно, ибо оно было — свет. Священник поднес Чашу к губам и причастился из Нее Истинной Крови, и протянул Ее второму — тому, кто сослужил ему. И второй Иосиф, коему имя также было Галаад, принял Ее и коснулся губами Света, и Свет напитал его.

Лицо его стало таким, каким и должно быть в Замысле лицо человеческое. Свет осиял его изнутри, и Аллен не смог смотреть на него, ибо сердце его разрывалось от любви.

— Се — Агнец Божий, берущий на себя грехи мира. Блаженны званые на вечерю Агнца, — белая облатка вознеслась над Чашей, и слуга Божий держал ее обеими руками.

— Господи, я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой, — ни Гай, ни Аллен не знали, говорят ли они вслух или же только голосами своих душ, — но скажи только слово, и исцелится душа моя.

И явилась фигура мальчика меж ними, и лицо Его было светлее любого пламени на земле. На ладонях и стопах Его алели кровоточащие раны, и был Он наг, но облечен таким великолепием, к которому вечно стремятся люди, облекая себя одеждами. И пятая рана была в сердце Его, и в ране цвела роза крови. Мальчик улыбнулся им, и сердце Аллена раскололось от радости, но осталось живым. И тогда Он вошел в маленькую белую облатку, и воздух в храме запел.

— Тело Христово.

Амен, истинно, отвечали двое алчущих Истины, — и вкусили ее, и сладость той облатки превосходила по сладости саму жизнь.

Трубы и флейты запели в Алленском теле, и солнце взошло в нем и осияло его, и он увидел все, к чему только стремилось его сердце — то была Роза, и Роза вошла в него, и он сам стал ей.

...Они стояли в пустой сияющей церкви, а может, той церкви и не было — просто был Свет. Три юноши и древний старец, держащий небольшую глиняную чашу в руках — а над чашей легким облаком стоял светящийся туман.

— Отче, — голос Галаада чуть задрожал, — верно ли понял я весть Грааля? Я испытал столь сильную радость, что плоть моя сгорела в ней, и я более не могу оставаться на земле.

— Да, брат. Тебе позволено уйти сейчас, ибо миру более не вместить тебя. То мог лишь Господь, а ты войдешь в Жизнь вечную и увидишь То, чего не вынесла бы смертная плоть.

Галаад опустился на колени. Он сильно дрожал, и слезы текли по его щекам — то плоть не могла вынести совершенной радости его духа. И тогда, только тогда Аллен понял то, чего не знал — он понял, каково истинное лицо ангела по имени Смерть. Как выглядел он до того, как враг рода человеческого извратил людские глаза и сердца — и каково было его имя.

Имя его было Зов. Или же — Успение.

Лицо его было — Радость.

Человек идет вверх по дороге Радости, и доходит до Предела. Отгибая лепестки розы, он заглядывает в сердцевину. Ведь люди должны были бы умирать от радости, крикнула душа Аллена, просто идти выше — к горам, я знаю теперь... Он плакал, и плакал Гай, но не о Галааде.

Он повернулся к ним — человек, которого они любили, за которым они шли — но слова не вмещали его прощания. Он улыбнулся им и перекрестил их, и это осталось с ними навсегда.

— Вы слышали, что Грааль также зовут Пределом Стремлений. Сейчас вы стоите на этом Пределе, и можете просить. Ибо все, чего желают ваши сердца, есть в Чаше, и она напитает вас.

Галаад на миг закрыл глаза.

— Я прошу о том, чтобы каждый, ищущий Истины, смог бы ее обрести.

Свет из глиняного сосуда ясно освещал старческое лицо. Иосиф плакал, и слезы его, упав на землю, продолжали светиться и там.

— Брат мой, милый брат, разве не знаешь ты, как я бы хотел этого сам. Как страстно жаждет этого наш Господь, отдавший за это Свою кровь. Но увы нам, увы — ни молитвы всех святых, ни страдания самого Христа не приведут к истине душу, которая не идет к ней сама. Все, что можем мы сделать — это оставить открытой ту дверь, запоры с которой сейчас снял ты. И всякий раз снимают подобные тебе.

— Тогда, — голос Галаада дрогнул и стал на миг голосом прежнего Йосефа, — я хотел бы встретить там, куда я направляюсь, свою мать и отца.

— Будет им по слову твоему, — и Иосиф поднял чашу над головой. Белая звезда изошла из нее, и одновременно она была алой розой. — Ты встретишь их там, твое желание исполнено. Я лишь не знаю, узнаешь ли ты их.

— Это неважно, — прошептал Галаад, вознося свой меч, как распятие, и целуя его. Потом он вонзил его лезвием в землю и поднял лицо.

— Благодарю Тебя, Господи. Благодарю Тебя.

Стопы его коснулись белых ступеней, ведущих в небеса; некоторое время они еще видели, как Галаад легко поднимается по ним вверх, потом, обернувшись, он махнул им рукой — улыбающийся, совсем молодой темноволосый человек с серыми глазами — и не стало его более в мире.

Старец обернулся к двоим рыцарям Грааля, чьи глаза ослепли от слез, а сердца — от радости, сильной, как боль.

— Каких даров Грааля попросите вы, о радость моя и моя надежда?

Аллен неловко опустился на колени.

— Я хотел бы только одного — уйти. Так же, как ушел Галаад.

Иосиф покачал головой, морщинистое лицо его было сурово.

— Нет, сынок. Твое время еще не пришло. Ты можешь послужить Господу, оставаясь на земле.

— Что...что же я должен делать?.. — лицо Аллена исказило отчаяние.

Иосиф чуть заметно улыбнулся.

— Писать. В твою плоть много излито от Святого Духа, и только ты можешь сказать обо всем, что видел, обо всем, что случилось на пути в Дом мой — так, чтобы эта весть осталась у людей. Этот твой дар сохранил тебя, Искатель, для обретения.

— То есть... я дошел только потому, что я — поэт?..

— Для Господа нет "только потому". Ты дошел потому, что дошел, но во славу Грааля должен довести свое служение до конца. Едва закончив его, ты получишь свое право уйти.

Аллен помолчал, думая. Он воистину готов был употребить все, что горело в нем, на свое служение; да, честь и горечь эта его больше не терзала. Он думал о том, какого же дара ему попросить у Грааля.

— Тогда... я прошу: пусть все, чья кровь пролилась на моем пути, тоже окажутся там. Пусть они увидят Святой Грааль, как я его увижу, когда уйду... И пусть мы там встретимся.

Иосиф тихо засмеялся. Лицо его залучилось возвышенным весельем, похожим на благоговение.

— Твоя просьба опоздала, сынок. Они хорошие люди, и с ними все кончилось хорошо. Твой брат, твоя сестра, твоя мать и твой друг — они уже в Сердце Мира, и ты встретишь их там, когда придет твой срок.

Аллен поднялся с колен, горячая радость наполнила все его существо. Предательство его умерло в этот миг, чтобы никогда ни воскреснуть — так умирает смертная смерть, соприкоснувшись с жизнью вечной. Дерево, под которым он стоял — это был каштан, и каштан тот цвел, и ярко горели в сгущавшемся сумраке его белые свечки.

— Есть ли у тебя иные просьбы? Право просить осталось с тобою.

— Нет, господин. У меня, кажется, все есть, мне не о чем просить. Впрочем, нет... ох, простите меня, но пока я буду писать... Я не хотел бы оставаться один.

— Просьба твоя будет исполнена.

Священник вознес чашу над головой, и в свете ее из тени каштана вышел Лев. Он был белым, и шерсть его даже на вид была шелковистей, чем лебединый пух, а сложенные за спиной крыла тускло блестели золотом.

Он улыбнулся Аллену, по выражению лица чем-то неимоверно напоминая ему отца, и мягким, сильным движением распахнул крылья.

"Садись мне на спину".

И Аллен понял, и засмеялся от радости. Он обнял и поцеловал Гая, своего брата по Пути, а потом сел на спину льву, ухватившись за его густую гриву. Лев по-кошачьи оттолкнулся мягкими лапами — "Держись крепче, летим", — и в перьях его зазвенел упругий теплый воздух.

"Лети-и-им!.."

Небо!..

...Свет Чаши почти угас. То легкое сияние в темноте, которое еще оставалось, высвечивало внимательный взгляд Иосифа, устремленный на последнего из троих. Гай стоял перед ним, опустив руки, и молчание было меж ними.

— А ты, друг?..

— Я все знаю, отче. Мне больно, но я готов. Не смотрите, что я плачу — я не умею иначе быть счастлив.

— Ты выдержишь?..

— Я постараюсь. Таково мое служение, и дело не в том, что я хотел бы иного. Дело в том, какое место — мое.

— Ты прав, друг мой. Ты отважный и верный человек, и сердце мое пребывает с тобой едва ли не больше, чем с двумя другими. Ты — моя надежда.

— Спасибо, отче. И — я знаю, что никто на свете не сможет мне помочь. Только Господь.

— Все же попроси о даре. Это право остается за тобой.

— Тогда... — лицо Гая стало вдруг отчаянно смущенным, словно он просил о чем-то неисполнимом, — пусть Грааль пошлет мне жало в плоть. Оно поможет мне... оставаться немощным и помнить об этом.

— Это может быть исполнено, — чаша в старческих руках почти совсем угасла, — но я не хотел бы для тебя такой награды. Твоя плоть — и без того жало для души твоей; ты можешь быть настолько попустителем и мучителем для себя, чтобы оставить все как есть. Просто радуйся, ибо ты познал радость.

— Ты прав, отче. Я попрошу о другом, о том, чего истинно хочу. Когда я буду говорить с людьми... Я хотел бы, чтобы ты был со мной. И непрестанно молился за меня.

— Да сбудется по слову твоему, и для меня то будет великой радостью, — святой старец поднял чашу над головой и накренил ее. Белый свет перелился через ее край и хлынул в воздух таким ясным сиянием, что оно залило весь мир, обозримый глазами. Свет залил все, все стало светом, и Гай полетел куда-то в него, задохнувшись светом каждой порой своей кожи.

...Гай открыл глаза. Голова его кружилась, в глазах плавали зеленые пятна. Был день — но не ясный, а серенький, с небом в туманном дыму, как часто бывает летом на Стеклянных Островах.

Это звучали голоса — людские, настоящие, и язык, на котором велась торопливая речь, Гаю показался незнаком. Но уже через мгновение он осознал, что это англский — англский, которого он не знал никогда в жизни, а теперь понимал каждое слово.

-...А справа вы можете наблюдать очень любопытный крест, так называемый "крест святого Иосифа", по сей день представляющий из себя загадку для исследователей. По степени сохранности материала — местного белого кварца — можно предположить, что он относится к самому конце Древних — началу Средних веков, ко времени постройки аббатства. Однако достоверно известно, что подобная упрощенная форма, "латинский крест", в те времена не использовалась в нашем кельтском регионе; нам остается только гадать о происхождении этого предмета, а также о том, почему он совершенно не пострадал при пожаре и разрушении аббатства, и устоял в развалинах окружавшей его некогда часовни, посвященной Иосифу Аримафейскому...

Я мог бы вам рассказать, подумал Гай, прислоняясь затылком к полуобвалившейся стене, я ведь знаю наверняка. Это Йосеф воткнул его тут в землю, вот он и стоит. Правда, тогда он был мечом. Но это неважно, совершенно неважно... Мечи иногда превращаются в кресты, это же известно давным-давно.

— Мистер! Мистер! — это экскурсоводша, очевидно, заметила его и сочла, что ему плохо. — С вами что-то не в порядке, мистер?.. О... Что с вашим другом?.. Что-то случилось?..

Гай перевел взгляд к подножию стены. На мертвого человека в мятой белой одежде, лежащего в неловкой позе на каменистой земле. На Галаада, в чьих темных волосах запутались ярко-белые цветочные лепестки.

— Да, случилось, — ответил он на чистейшем англском, без тени акцента, скрывая улыбку, невольно зацветшую у него на губах. — Мой друг мертв. Очевидно, это разрыв сердца.

Глава последняя.

..."Там люди идут".

Персиваль оторвался от письма и удивленно поднял брови. Лев сидел у двери, кокетливо обернув хвост вокруг лап.

"Какие такие люди?"

"Хорошие. Ты встреть их, как подобает. Они Насьена хотят навестить — принесли ему еду, свечки и все такое... Он же обычно по осени сам в деревню спускался. Они волнуются".

В дверь постучали — и, не дожидаясь приглашения, на порог ступила невысокая рыжая девушка в ватной куртке, явно сшитой на более громоздкую фигуру. За ее плечом маячила бородатая физиономия.

"Отец и дочь, — пояснил лев, отходя к печке. — Филипп и Герта, хорошие люди."

— Э-э... — изумленно протянула девушка, шаря по избушке глазами. Глаза у нее стали в самом деле в пол-лица. Наверно, и правда странно было увидеть здесь вместо привычного бородатого старика худого светловолосого юношу за столом, заваленном бумагой.

— Э... здрасьте. А где... отец отшельник Насьен?..

"Он умер, добрые люди. Его могила — под большим крестом".

— Да он, никак, немой, — жалостливо заметил отец девушки, протискиваясь вслед за дочкой в узкую дверь. — Или обет какой дал... Эй, паренек, ты что, молчальник?..

Персиваль мысленно обругал себя раззявой. За время общения со львом он так отвык общаться словами, что не сразу сообразил, чего от него ждут обычные люди.

— Нет, добрые люди, я могу говорить. Ваш друг отшельник умер этим летом.

Девушка горестно покачала головой. Ее отец поставил наконец на пол тяжелый мешок, оттянувший ему все руки.

— А ты-то кто же будешь?.. Ученик его, что ли, или родственник какой?..

— Скорее ученик. Я, понимаете ли, тоже отшельник, и теперь буду жить здесь.

— Такой молоденький, — жалостливо изумилась девушка. — Бедный, бедный отец Насьен... Казался таким крепким, и гляди ж ты... А мы ему тут крупы принесли, свечек, и еще всякого, за чем он в деревню ходил... Может, ты возьмешь?

— Спасибо, добрые люди. Мне ничего не нужно.

— Нет, ну как это — не нужно, — возмутился почтенный господин Филипп, утверждая свой мешок посреди комнаты, — зима же впереди! Зимой небось в деревню не набегаешься... Ты тут помрешь зимой-то, парень, если откажешься.

"Возьми, — посоветовал лев, невидимый для гостей, вытягиваясь во всю длину на кровати. — Они же несли, старались. А крупа тебе пригодится".

— Благодарю вас... Но мне нечем заплатить.

— Какая уж тут плата, — махнула девушка рукой, — бери так... Все мы люди, в конце концов! К тому же отец Насьен вот умер, так в память о нем возьми... Он чудный был человек, настоящий святой.

— Я тоже его любил. Спасибо вам за подарки, добрые люди.

— Не за что, — Филипп явно стеснялся и в отличие от своей непосредственной дочки очень хотел уйти. — Ну что, Герта, дело сделали, не пойти ли нам, а?.. Мы к тебе, значит, по весне наведаемся. Проверим, как перезимовал. Пойдем мы, пожалуй...

— До свиданья, добрые люди. Могила отшельника — там, за дверью, под крестом, если вам это важно.

"Я их, пожалуй, провожу, — заметил лев, спрыгивая с кровати. — Посмотрю, чтобы со склона не сверзились. А то дожди там дорожку здорово размыли, скользко..."

— Худющий-то какой, — донесся из-за двери встревоженный девичий голосок. — Папа, он что, это... постится, да?.. А он не помрет от такой жизни?.. Ведь красивый паренек, волосы светлые...

— Если продолжит в том же духе — до весны не доживет, — сочувственно отозвался отец. — Ох, не нравятся мне эти... отшельники. Может, он и святой, да только смотреть на него — слез не напасешься. Сирота, наверно. Какие родители бы своего отпустили...

Персиваль вернулся к прерванному занятию.

Лев вернулся под вечер. Было уже темно, и Персиваль писал при свете свечи.

"Что-то я не помню, ты ел сегодня?" — мягкими лапами лев достал из угла котелок и направился к мешку с продуктами. Персиваль досадливо поморщился.

"Слушай, может, не обязательно? Я вчера точно ел..."

Лев вздохнул. Он хорошо знал, что бывает с людьми, отведавшими пищи Грааля — вся остальная еда теряет для них вкус и делается не слаще сухого дерева или песка. Но что же делать, свое тело нужно кормить, ведь книга еще не закончена...

"Обязательно, Перси. Сейчас сварю тебе каши."

Юноша вздохнул и покорился.

...За окном мело. Буран залепил окошко плотным снегом. Лев, склонясь над грудой листов, внимательно читал.

"Перси... Вот это было немножко не так. Она ему другое сказала. И нет никакого ощущения скорби, пустоты, а должно быть."

"Да? Ну, давай я перепишу этот кусок. А стиль-то как, не хромает?.. Я ведь говорил, что прозу писать не умею..."

"Все ты умеешь. Нормальный стиль. Тот, мой прошлый подопечный... Ну, который Марк, я же тебе рассказывал... Тоже все время беспокоился: как это, говорит, я — и о Господе нашем писать. И стиля у меня нет, и говорить я не умею, и не знаю ничего, даже сам Его не видел... А ведь все сумел, разве не так?.. Некоторые места просто великолепны, вот суд у Пилата, например."

"Ну, я же не святой евангелист Марк..."

"Ну да. Ты есть ты, и этим ценен. Главное в жизни — это писать правду, — тон льва стал менторским, а на широкую переносицу так и запросились профессорские очки. — О самом священном и истинном нельзя лгать, а остальное приложится. Иди-ка, перепиши этот кусок."

"Не могу я сегодня, — глаза Персиваля слипались, он вытянулся на кровати. — Давай с утра, хорошо? Лучше кончай меня поучать и иди сюда, а то мне холодно..."

Через пять минут он уже спал в обнимку со львом, положив голову на его широкую лапу и пряча лицо в молочно-белой гриве. Лев скосил на него взгляд с заботливой любовью, широко зевнул, обнажая острые мраморные клыки, и закрыл глаза. Из пасти у него пахло цветами.

... "Знаешь, это хорошо".

"Ну, во всяком случае, лучше я написать не мог".

Лев хлопнул тяжелой лапой по увесистой стопке листов. Он был доволен. Сегодня выдался хороший день, чтобы ставить последнюю точку: по-настоящему весенний, с теплым ветром и необъяснимым весенним запахом, разлитым в воздухе.

"Теперь надо позаботиться, чтобы твой труд дошел до людей. Но это дело других, не наше с тобой. А ты, пожалуй что, свободен."

Персиваль встал из-за стола, обхватив себя руками за плечи. Глаза его сияли тихим торжеством.

"Когда мы отправляемся?"

"Сейчас", — голос льва внезапно стал очень громким. Ликующим. "Мы выходим сейчас!"

Они вышли из дома. Весенний ветер продувал их насквозь. На деревьях проклюнулись большие почки, Персиваль слышал, как внутри жестких коробочек шевелятся крохотные, млечно-зеленые листки. Он слышал, как тает снег, как растит под снегом трава, как бьется сердце птицы, оправляющей свои перья. Он любил их всех, но более не мог здесь оставаться.

Какая-то мысль остановила его; он с сомнением оглянулся на маленький серый дом, на плотно притворенную дверь.

"А... мое тело?.. Надо же что-то сделать, похоронить... Ты не мог бы..."

"Ну нет, — Лев широким движением распахнул свои крылья, и они заблестели в солнечных лучах. — Это все — дела людей. Тем более что люди придут завтра утром. Они позаботятся о теле, заберут и твою книгу — видишь, наши позаботились обо всем. А вот что с ней дальше будет — это уже не моя забота. Да и не твоя. Пора лететь."

Персиваль сел на его широкую спину, покрепче ухватился за гриву. Радость, сильная, как огонь, охватила его, мир засиял чистыми красками, как тысяча радуг. Мир был осиян светом и бесконечно благ, но самое лучшее, что есть на земле — это все-таки небо.

"Готов? — лев присел перед прыжком, оттолкнулся сильными лапами от зеленой земли. — Лети-им!.."

Широкие крылья зазвенели, набирая в себя ветер, и лев полетел над просыпающимися деревьями, над поющими горами, над всей бесконечно прекрасной землей, набирая высоту, унося — унося его в Свет.

Эпилог.

Хоть и нет у них дома, кроме рук Твоих —

Но дай им вернуться домой...

... — Человек должен бороться со злом. Вершить добро во имя Господа.

— Да? — беспечно отозвался Алан, откидывая со лба длинные выгоревшие волосы. — Наверно, так... Но мне кажется, что человек может и просто радоваться... иногда.

Он с места выслал коня в галоп и помчался, топча серебристый вереск, вниз с крутого холма. Глэймор рассмеялся и ударил серого пятками по бокам, и его длинная грива, взметнувшись, задела рыцаря по лицу.

Они ехали рядом, глядя в летние небеса, и темные волосы старшего брата отливали на солнце вересковым серебром.

— Глэймор, как же я рад, что мы наконец в Камелот едем! Короля увидим, наших всех...

Тот кивнул, улыбаясь и не отрывая взгляда от светлого неба.

— Так Пятидесятница же, великий праздник. У кого хватит совести в такие дни воевать?

— Интересно, на этот раз какое чудо случится? Ведь обычай ни разу не подводил!.. Помнишь даму с черным оленем, в прошлом году?

— Конечно, помню. Только мне кажется, там не в олене было дело. Просто эта девица хотела замуж за сэра Персиваля...

Алан расхохотался так, что вересковые холмы отозвались звоном, а рыжий конь, прядая ушами, удивленно оглянулся на хозяина.

— Персиваль замечательный, — отсмеявшись, серьезно сообщил он. Брат невозмутимо кивнул, въезжая под лесной зеленый свод, пронизанный золотом лучей.

— Конечно, замечательный. И Дарнард тоже, и Грифлет. У нас все друзья хорошие.

— А Король — лучше всех, — голос Алана дрогнул от горячей любви.

— Ну, так на то он и Король над нами. Иначе и быть не могло...

...— Глэймор!..

— Что, братик?..

— Я тебе не говорил, какой мне снился сон?..

— Нет.

— Жалко. А то я сам его почти забыл, помню только, что очень важный. Там был человек... очень странный... Похожий на меня.

— Ну, если на тебя — то и в самом деле очень странный, — скептически заметил Глэймор, поправляя съехавшую седельную суму.

— Да нет же, странность его была не в том!.. Но я, к сожалению, все забыл. Помню только, что я очень удивился. И еще помню, что я первое подумал при пробуждении... Сказать?..

— Ну, скажи, что ж с тобой поделаешь.

— Глэймор! Милый мой!.. Я тебя все равно люблю, хоть ты и изображаешь, что тебе сорок лет, а не двадцать два. Так, о чем это я?.. А, я подумал...

— Ну надо же, Алан. Что ты говоришь! Ты разве умеешь думать?

Но Алану было слишком хорошо, чтобы хоть сколько-нибудь обижаться.

— Я понял, что... все хорошие люди рано или поздно встретятся. В каком-то особом, самом лучшем месте, где ни один враг не сможет до них добраться.

Сколько раз я тебе об этом говорил, братик, когда ты плакал по отцу, подумал Глэймор. Но, видно, все не впрок. Наконец-то сам додумался... Вслух же он сказал иное:

— Для этого надо быть хорошим человеком. И о мелочах тоже не забывать. Я вот недавно взял в руки твой меч — Иисусе Христе! Он у тебя тупой, как... мужицкий топор. Рыцарь должен следить за своим оружием.

— А зачем это ты хватаешь чужой меч?.. Я же твой не трогаю! И вообще, это пустяки. Приедем в Камелот, отдам какому-нибудь оруженосцу наточить...

— Эх, братик, братик...

Они ехали по залитому солнцем летнему лесу, ехали к людям, которых более всего любили, на светлый праздник Святого Духа. И скоро случится что-нибудь очень хорошее, я чувствую, думал Алан, что-то приближается. Ничего не жаль, все будет правильно, если мы постараемся быть правильными сами. Пусть мы такими и останемся в вечности — едущими бок о бок, и волосы наши блестят на свету. Все хорошие люди обязательно встретятся, а иначе и быть не может. Мы всегда будем вместе, потому что так устроил Господь.

Конец