Закон для всех эпох

— Не по правилам! — выкрикнул Мочалкин.

— Молчать! — крикнул Павлин, не оборачиваясь. — Сам дерись с этой тушей по правилам! Подзуживала!

— Я никого не подзуживал, — сказал племянничек. — Докажи.

Глаз у Павлина заплывал. Красивый придёт он домой!

— Что скалишься, Мочало? — сказал он. — Зубы жмут?

Лимоныч начал было подыматься, но Павлин поставил ему ногу на шею. Надавил.

— Сдаёшься, гад?

— Ещё пообзывайся! — глухо ответил Филимонов.

— Траву жрать будешь, — пообещал Павлин. — Будешь тут пастись, как бык на лужайке. Зачем на меня попёр?

— Не твоё собачье дело! — прохрипел под подошвой Филимонов.

— По-твоему, я собака? Прощения будешь просить, туша?

— Шухер, Марьюшка у забора! — прошипел Пузырёв.

— Валим быстро! — скомандовал племянничек.

Павлин снял ногу с Филимонова. Тот поднялся и, пошатываясь, побежал за всеми. Павлин надел рюкзачок и перелез через детсадовский забор. Драпать он не собирался. В компании с Мочалкиным!.. Он победитель. Правда, вид у него не триумфаторский.

— Где это ты, Павлин Луганцев, так повредился?

Марьюшка спрашивала так, будто он с катушек съехал, тронулся. После явления в класс Мыкиной-2 тема умственного расстройства сделалась в седьмом "А" популярной.

— Ударился об угол школы, Мария Аркадьевна.

— Школа такая большая, что никак не мог обойти?

— Угадали.

— Учёбу в школе следует отнести к вредным производствам?

Павлин потёр распухшую руку.

— Больно? — спросила классная.

— Не надо меня жалеть, Мария Аркадьевна! — выкрикнул Павлин. — Жалеть вы не способны!

И бегом бросился домой.

Марьюшка что-то сказала вдогонку, он не разобрал, что. Учителя любят языком чесать, но он не обязан выслушивать их ещё и на улице!

Оставив позади школу и недавно построенную шестнадцатиэтажку-свечку, Павлин перешёл на шаг, сунул руки в карманы. Не то прохожие подумают, что он, с подбитым глазом и разбитыми губами, от кого-то убегает. Ни от кого он никогда не убегал и не собирается!

Павлин миновал гаражную стройку, на пустых этажах которой гомонили худющие северные корейцы, обогнул панельную двухэтажку домоуправления и остановился у цветочного киоска. На киоске краснели глянцевые буквы: "Оранжировка букетов". Ошибка! Павлин горько усмехнулся. Не ему, "юбиляру", судить об ошибках! Он повернул к скверу. Домой не хотелось. В сквере есть фонтан. Фонтаны Павлин любил.

Вон пустая скамейка. Далековато от фонтана, зато в тени. Павлин бросил на доски рюкзак и сел. Ощупал лицо. Заплывший глаз открывался наполовину. Разбитые губы болели. Надо бы умыться в фонтане. Да ведь синяк не смоешь! И обиду тоже. Завтра Марьюшка начнёт разбираться. По шаблону: "Все у нас без синяков, а Павлин с синяком". Шаблон, кстати, у неё не для всех. Как-то с двумя синяками, под каждым глазом, заявился в класс Мочалкин. Схлопотал в третьем микрорайоне. И Марьюшка не применила трафарет про "все у нас", а пошутила на тему симметрии.

Может, пойти на спортплощадку, побегать или повисеть на турнике? С утра сегодня ленился. Нет, с избитым лицом он будет смахивать на тренирующегося маменькина сынка. На того, кому раскрасили морду и кто теперь пытается набраться силёнок, вися на турничке. Пока синяк не пожелтеет, в спортгородке делать нечего. Разве что бегать ранними утрами, когда там нет никого.

Над водяной пылью фонтана трепетала маленькая радуга.

Мама, конечно, опечалится. Она не станет нудить, как училка, но лучше б нудила! От её печального взгляда Павлина охватывало ужасное чувство вины.

Раньше, до того, как погиб папа, она могла и нудить. Но после папиной смерти она переменилась. Стоило Павлину заявиться домой с фонарём или прихрамывая, она встречала его тоскливым взглядом. А однажды сказала, что он напоминает ей отца.

Павлину не исполнилось и десяти, когда папа уехал по правительственному контракту в Сирию, точнее, в ту её шиитскую часть, что после затяжной войны сложилась вокруг Дамаска. Целью командировки было "строительство мирного будущего", но строители нередко умирали от взрывов и пуль. Уехал папа потому, что на жизнь не хватало денег, но мама сказала: "Не работалось тебе в охране! И почему у мужчин заведено воевать?" Папа сказал, что стыдно ему быть охранником. Мама словно чувствовала, что папа не вернётся. Убили его в первую же неделю.

Должно быть, мама считала, что Павлин, когда вырастет, тоже уйдёт на войну или подастся строить чьё-нибудь будущее. И его тоже убьют.

Мимо прокатила голубую коляску молодая женщина. Радостно сюсюкала, склонившись над коляской. "Надеюсь, — подумал Павлин, — она не назвала своего мальчишку Павлином. Или Акакием".

— Извините, пожалуйста! — раздалось возле уха.

Павлин вздрогнул. Не от испуга. От непривычного обращения. Чтобы ему, тринадцатилетнему мальчишке, сказали "извините", да ещё с "пожалуйста"? С подростками обычно обращались как со щенками, которых нужно дрессировать, приучать к послушанию.

На скамейку сел человек в костюме, при галстуке. Глаза закрывали тёмные очки, в которых отражались солнце и небо. Очки были большие, и от лица незнакомца оставались улыбка и нос. На колени он положил серебристый чемоданчик.

— Я вас не потревожу, — сказал владелец чемоданчика.

Павлин не любил, когда кто-то прятал глаза за тёмными очками: казалось, что перед тобою обманщик, хитрец. Однако незнакомец так приятно улыбался, что принять его за обманщика было никак нельзя.

— Ничего страшного, — отозвался Павлин, — меня уже потревожили.

Почему он сказал это? Не собирался он никому ничего рассказывать!

— Синяк у меня большой? — спросил Павлин, поражаясь собственным словам.

— Синяка у вас нет. — Человек в костюме смахнул пылинку с чемоданчика. — Чудесная погода, не правда ли?

Павлин потрогал щёку. Не больно. И глаз видит не в прищур. Павлин облизнул губы. И тут не больно! Кожа во рту, в углу, где ободралась от удара, больше не висела лоскутьями, так, что хотелось прихватить её зубами, прикусить, откусить и выплюнуть.

— Рука, — напомнил Павлин.

— Рука как рука, — сказал незнакомец. В стёклах очков замерли облака.

— Ух! — выдохнул Павлин.

Рука как новенькая! Не покрасневшая, не распухшая, костяшки не сбиты. Будто и боя не было. Будто Филимонова и не существовало на свете. Кто такой этот дядька? Выдающийся гипнотизёр из цирка? Разве гипнотизёры сводят синяки?

Удивительный дядька будто прислушивался к Павлину. И шею немножко вытянул.

— Нет, я не гипнотизёр. Вы, пожалуйста, рассказывайте.

Снова "пожалуйста"! Взрослые так редко говорят это слово! От детей его требуют, а сами говорить забывают. А потом топают ногами и кричат, что дети плохо воспитаны. Как глупо! Кто воспитывает-то? Получается, взрослые должны ругать сами себя!

— Логично мыслите, — сказал незнакомец. — Меня зовут Эдуард. Как зовут вас, я знаю.

— Ладно, — сказал Павлин. — Эдуард. Мне хочется рассказать вам всё. Не знаю, почему. Вы читаете мысли?

— Не всегда. Могу прочесть мысли тех, кто мне доверяет. Обычно это дети лет до четырнадцати. После четырнадцати кривая доверия устремляется вниз.

"Получается, я ему доверяю".

— На очки мои не обращайте внимания. Мне противопоказано яркое солнце. Миопия и дистрофия сетчатки. Глаза болят. Лечу понемножку капельками, по древним рецептам, на лазерную операцию не соглашаюсь. Однако вы рассказывайте. Я вам хочу помочь. С этим и пришёл.

Павлин решил не задавать вопросов. Не то Эдуард рассердится и уйдёт.

Начал он с Женьки и с опоздания на урок, рассказал про Марьюшку, про племянничка, про своё дворянское имя, про то, что его не любят, наверное, потому, что все трусы, а он не трус и никогда не отступает, а врагов презирает. Он увлёкся и пересказал всё, что составило широкую чёрную полосу, чёрное поле.

— Неужели синяка и вправду нет?

— Конечно, — ответил Эдуард. — Я оставил пару царапин, так, на память о Филимонове. Я никогда не лгу. Иногда нужно, да не получается. Простите, вы вот Катю упомянули... Вашу подругу. Те ребята назвали её чёрной курицей? Каракатицей?

— Дрянью и каракатицей. Она мне не подруга. Друзья и подруги в кино и книжках бывают, а в жизни каждый сам за себя. Будто не знаете!

Павлин вспомнил, как, ссутулившись, с ранцем за узкой спиной, плелась по дорожке одинокая Мыкина.

— Печально, — сказал Эдуард. — Но поправимо.

— Вас бы в школу, да с моим именем! На годик-другой. Тогда бы поняли.

Эдуард устроился поудобнее, поправил на коленях чемоданчик. Ясно было, что в ближайшее время скамейку он покидать не планирует.

— Хорошо бы, — он провёл ладонью по серебристой поверхности чемоданчика, и та вдруг загорелась разноцветьем, — детям давали имена попозже. Не после рождения. Советовались бы на этот счёт с подросшими детьми.

— А как звали бы детей до того?

— Об этом я не подумал, — признался Эдуард. — Ну, как-нибудь условно. Например, Икс. Или Альфа. Или Безымянный.

— Или "эй ты, иди сюда".

— Одно имя — это неудобно. В Европе и Америке дают ребёнку два, три, четыре имени. Он пользуется тем, которое ему больше нравится. Представь, тебя назвали чередой имён: Павлин Пётр Алексей Владимир. Тебе бы понравилось имя Володя. Или Алёша. Им бы ты и пользовался. Давать одно имя — эгоистично.

— Приходится пользоваться единственным. Хочешь или не хочешь. У нас любят, как это сказать... всё официальное. Объявили вот в стране борьбу с бюрократизмом, но когда победят, неизвестно. Наверное, никогда. Четыре имени в классный журнал не влезут. Когда кто-то называет меня полным именем, всем делается так весело! "Эй, Павлин, — кричат, — где хвост потерял?"

— И ты лезешь в драку.

— Лезу! Филимонов, кстати, первым меня толкнул. А вы из-за границы?

— Я землянин, — странно ответил Эдуард.

И принялся протирать ладонью чемоданчик. Под его рукою, полоса за полосою, проявлялся цветной экран! Такой чудо-техники Павлин ни по телевизору, ни в Интернете не видел. Американское, наверное, что-то, или японское. Новейшее.

На экране загрузилась странная операционная система. Разновидность "Линукса"? Всплыла картинка. Не картинка, панорамное видео! Скалы. Средневековый замок. Поля и луга, сосны, выстраивающиеся в дремучий лес. Подступы к замку. Деревянный подъёмный мост перекинут через ров, полный воды. Ворота, окованные железными листами, закрыты. Высокие и толстые каменные стены оканчиваются парапетом с прямоугольными зубцами. По открытым галереям расхаживают стражники с алебардами. На площадках двух надворотных башен несут караул лучники. В стенах видны бойницы. Камера откатывается. За стенами Павлин видит круговую башню-донжон, на которой трепещет флаг. Синеет небо с голубоватыми облаками, похожими на пёрышки.

Эдуард показал экрану три пальца. Панорама наполнилась звуками: шумом ветра, лязганьем панцирей, человеческой речью. Слова походили на русские, но фраз не разобрать. Стоило Павлину подумать, что неплохо бы рассмотреть донжон, как центральная круглая башня приблизилась. Вход располагался высоко, примерно на уровне парапета. В башню вёл дощатый мостик с перилами. Окна в донжоне были разные: с полукруглым верхом и прямоугольные; несколько широких, как окна современных квартир, а большей частью узкие и высокие, похожие на бойницы. Стёкла блеснули только в двух широких окнах; остальные строители зарешетили ивовыми прутьями.

Владелец чемоданчика сложил пальцы в кружок. За окнами мелькнули лица! Раскрыв ладонь, Эдуард проник внутрь донжона. Громадная зала с закруглёнными стенами. Длинный стол. Мужчины. Едят и пьют. Рыцари? На каменных стенах висят гобелены, на полу лежат охапки сена, сквозь которое проглядывают широкие доски. В толщу стены уходит камин размером с комнату, а может, с двухкомнатную квартиру, такую, в какой Павлин живёт с мамой. В камине пылает огонь. Выплывает лицо человека, пьющего из глиняной чаши. Длинные светлые волосы спутаны и свисают жирными космами. Рука, держащая чашу, красна, как клешня рака.

Кадры сливаются в неразличимый поток. Стоп! Косматый тип уже осушил чашу и рассказывает историю. По-русски!

— Тогда я ударил великана по шее! Ярость моя и сила удара были таковы, что голова великана отделилась от шеи и покатилась прочь, подскакивая на камнях и поливая землю чёрной кровью. Обезглавленный гигант ухватился за обрубок шеи, пускающей в небо струи крови, дёрнулся и рухнул. На меня наседал другой великан — его брат! Ноги мои подкашивались, пот под шлемом заливал глаза. Не будь я сэром Фэйсклотом, я бы растерялся. Но не таков наш славный род! Я сделал вид, что падаю, обессиленный. Дьявольское создание склонилось надо мною, выбирая, какую часть оторвать первой, ведь всем известно, что великаны людоеды, — тут-то я и рубанул его мечом. Гигант упал, воя от боли в ноге, а я обеими руками вогнал в его сердце меч.

На том бой не кончился, — продолжал рыцарь. — Третий великан, чья слава, как говорят, добралась до Лондона, выступил из-за горы. Чудовище оказалось столь велико, что закрыло собою небо. В его образе явился сам сатана, разгневавшийся на того, кто уничтожил двух его слуг! Я спасся чудом: великан был так тяжёл, что, идя ко мне, провалился сквозь землю по грудь. Не иначе, господь вступился за меня в Страшных холмах. Пока проклятый великан выбирался из земли, я сел на коня и ускакал.

— Ванагорский великан, сэр Фэйсклот, непобедим, — сказал человек справа от говорившего, тоже нечёсаный, с неровно обстриженной бородой. — Этот людоед съел половину ванагорцев и скоро съест всех, а затем примется за наше королевство.

— Не растрать я силы, сражаясь с малыми великанами, я бы одолел большого.

— Не сразу Москва строилась, — заметил собеседник.

— Выпьем, сэр Ландер, за смерть дьявольского отродья!

Виночерпий наполнил чашу рассказчика.

Внутреннюю часть залы сменил донжон, а потом на экране отобразился весь замок. Поморгав, Павлин посмотрел по сторонам. Городской сквер, мамаши с колясками...

— Как вам качество перевода? — спросил Эдуард. — По-моему, малость вольно.

— Как вы это делаете? — спросил Павлин, у которого события дня смешались в нечто невообразимое.

— Я волшебник. Обыкновенный. Поглядитесь-ка в зеркало. — Эдуард повернул чемоданчик к Павлину.

Серебристая матрица превратилась в чистейшую зеркальную поверхность. Павлин ахнул. Ни намёка на фонарь под глазом! Губы целы. Он потрогал, помял кожу рукой, нащупал царапину возле уха. Лицо помнило филимоновские молотобойные удары. Удивится завтра Марьюшка! Откроет рот, чтобы сказать: все без синяков, а Павлин с синяком, а тут на тебе: синяка-то и нет! А уж как удивятся враги! И маме ничего объяснять не придётся. Дядька с японской штукой здорово его выручил!

— Я думал, волшебники в сказочках водятся.

— Меня, по-вашему, нет?

— Значит, вы волшебник...

— Обыкновенный.

— Бывают и необыкновенные?