Закон для всех эпох

ОЛЕГ ЧУВАКИН

Закон для всех эпох

Роман-фантазия (большая волшебная сказка)

Аннотация.

Близкое будущее. Много поразительных перемен произошло за те годы, что минули с нынешней поры. Футбол стал игрой на вышибание, психология доросла до науки чудес и превращений, туманная дымка истории обернулась явью, за подростками присматривает детская полиция, летние каникулы сокращены до двух месяцев, а мальчики и девочки в некоторых школах отказываются узнавать одноклассников.

Именно это случилось в седьмом "А", где ученица Катя Мыкина, побывавшая на психологических сеансах, вместо собственного лица получила иное. Одноклассники жестоко глумятся над "новенькой" и устраивают ей настоящий террор.

В том же классе учится Павлин Луганцев по прозвищу Дворянчик. У него на вооружении суровый принцип: "Дружба нужна тем, кто не умеет за себя постоять!" В седьмом "А" ему завидуют и одновременно его боятся: он решителен, бесстрашен и упрям, он участник опасного дворового футбола. Павлин не ладит ни с учителями, ни с одноклассниками, которые устраивают ему изобретательные пакости. Он тоже смеётся над слабой Катей. Но скоро выясняется, что судьбу Паши и Кати ведут две таинственные фигуры...

_____

Скачать роман "Закон для всех эпох" на сайте Олега Чувакина: https://olegchuvakin.ru/epoch.html. Это бесплатно без каких-либо оговорок и без рекламы. Ниже опубликованы не все главы. Объём романа велик: двадцать авторских листов (799 тысяч знаков), поэтому весь текст на веб-странице не выложен. Мало кто справится с экранным чтением подобного объёма, да и глазки беречь нужно. Скачайте файл в нужном формате и зарядите полученную электронную книжку в свой букридер. Или распечатайте, если любите бумагу. И читайте с удовольствием!

Пролог. Чужое лицо

Три недели назад вместо одной Кати Мыкиной в седьмом "А" появилась другая. Имя и фамилия новенькой были тоже Катя Мыкина. Манеры у неё были Мыкиной, рост Мыкиной, волосы Мыкиной, голос Мыкиной, а вот лицо — не Мыкиной.

Утром, когда она входила в класс, Павлин Луганцев, обитавший за второй партой среднего ряда, подумал, что смуглая девочка с чёрными, как у Кати, волосами, пришла кому-то что-то передать. Но та, сбросив с плеч рюкзачок, запросто заняла стул возле Антоши Бугаева. Будто весь учебный год там сидела!

Антоша, которого все звали то Бугаем, то Амбалом, воззрился на неё как на пришелицу из неведомой галактики. Девчонка выложила на парту учебник, тетрадку, дневник. Не инопланетные, а обыкновенные земные, русские.

И тогда Амбал сказал:

— Эй, здесь место Мыкиной! Ты новенькая? А с Катькой что?

Второгодник Бугаев говорил всегда громко. Если кто-то поначалу и не заметил в классе посторонней, то теперь на незнакомку уставились все.

— Как — что? — Черноволосая растерялась.

— Да, где наша Катька? — ввязался в разговор Роман Мочалкин, племянник математички и классной руководительницы Марии Аркадьевны Великиной. Его так и звали: племянничек, а иногда длинно, сказочно: Марьюшкин племянничек. — Фруктов объелась на плантациях папаши и померла?

— Мочалкин, пасть захлопнул, живо! — отрубила девчонка. — Какие в апреле фрукты? Мой отец сам себе хозяин, бизнес у него идёт в гору, а твой — наёмник жалкий, вшивый менеджер, который в любой день может остаться без работы! — Слова из её рта вылетали без пауз, пулемётной очередью, дикция была такой же чёткой, как у Кати Мыкиной. — Вы что на меня вылупились? Лариса? Амбал? Племянничек? Фрукты, говоришь? Не ты ли недавно бананами обожрался?

— Откуда знаешь? — озадачился Мочалкин. — Мы тебя впервые видим. Лично я тебя в нашей школе никогда не встречал. Я бы такую грубиянку запомнил.

— И я тебя не знаю, — сказала староста Лариса Бруталова.

— Никто её не знает! — подытожил за всех Бугаев.

Устроившись на стуле на коленках, Павлин будто кино смотрел.

Черноволосая ахнула.

— Сговорились? Я весь год с вами учусь!

— И как тебя зовут? — спросила Лариска.

— Катя Мыкина.

— Ненормальная? — предположил Мочалкин.

— Из какого дурдома сбежала? — поддержал друга Лёня Корыткин. — Тут по коридору санитары проходили — не за тобой?

— Сами вы из дурдома! — крикнула девчонка.

В голосе её послышалось отчаяние. Боевой задор словно испарился. Катька, подумалось Павлину, та никогда не отчаивается.

Мария Аркадьевна вошла в класс со звонком. Сфокусировалась на новенькой. Трудно было новенькую не заметить: весь класс на неё пялился, головёнка её на среднем ряду, в самом центре чернела.

— Здравствуйте, садитесь. Новенькая? Почему мне никто не сказал? Лариса?.. И директор — ничего. Неужели в рамках борьбы с бюрократизмом? Ладно, после урока выясню.

Поднялась староста.

— Эта девочка, Мария Аркадьевна, заявляет, что она Катя Мыкина.

— Сядь, Лариса. Что значит: Катя? Ты опять что-то путаешь. Вы в тринадцать лет вечно куда-то торопитесь и что-то выдумываете! Пора бы повзрослеть. Пусть девочка сама скажет.

— Я не новенькая, Мария Аркадьевна, — ответила новенькая голосом Мыкиной и встала. — Я старенькая. Я Катя Мыкина.

— Что значит: старенькая? Будешь учиться вместо Кати Мыкиной? По обмену? Из какой школы? Тебе назначен испытательный срок?

— Не вместо и не по обмену, Мария Аркадьевна. Я Катя Мыкина. Я учусь в вашем классе с начала учебного года.

Бугай крякнул. Класс заполнила такая тишина, что стало слышно физичку в смежном кабинете: "Бездумнов, скажи хотя бы, какой буквой обозначается напряжение?" — "Напряжение, Светлана Григорьевна, оно не буквой обозначается, а цифрами. Двойка, двойка и нолик..." — "Давай-ка сюда дневник, двойку и получишь! Жаль, нолика не предусмотрено!"

— Розыгрыш? — спросила Марьюшка. — Всё бы вам шуточки! Девочка, ты не можешь быть Катей Мыкиной.

Смуглое лицо новенькой вытянулось, глаза заблестели. Так блестят они у девчонок, собирающихся заплакать.

Она была некрасива. Такую никто не будет ни бояться, ни уважать. Разве что жалеть — ради продвижения собственного авторитета. Большой нос, длинные тонкие бледные губы, кривенькие зубки, уши-локаторы, волосы стянуты назад, как у какой-нибудь пятидесятилетней бабуленции, и висит куцый хвостик. Никто так в школе волосы не носит, даже училки. Училки вообще стараются подражать школьницам. Девочки в седьмом "А" указывают на факты: эта училка выкрасилась под Машку, а та нарастила ресницы, как Наташка.

Бруталова постукивала коготками по парте и смотрела на новенькую вроде как с состраданием. Павлин давно приметил: она, красивая, всегда смотрит так на некрасивых. Может, староста подумывала взять новенькую под своё покровительство. Бугаев отодвинулся на стуле влево, к проходу. Вдруг у девчонки заразное инфекционное сумасшествие?

— Почему я не могу быть Катей Мыкиной, Мария Аркадьевна? На мне другая одежда, у меня другая причёска, но это потому, что...

— Одежда? Причёска? У Кати Мыкиной другое лицо! — отрезала классная, и новенькая опять ахнула. — Сядь. Мне надо вести урок. Потом выясню, что тут происходит.

Новенькая села. На её некрасивом лице застыл испуг.

Глава первая. Серебристый чемоданчик

Некоторые люди верят, что жизнь идёт либо хорошо, либо плохо, а середины нет. Одно плохое непременно соединяется с другим плохим, а хорошее — с другим хорошим. И получаются в жизни то чёрные полосы, то белые. А смешанных полос (ну, чтоб жилось не очень обидно) отчего-то не бывает.

Павлину Луганцеву понедельник принёс сплошную чёрную полосу. Очень чёрную. И очень широкую. Не полоса, а целое поле. Майское вспаханное чёрное поле, в котором ноги вязнут, как в болоте.

Во-первых, Павлин опоздал на урок. А почему опоздал? Проспал? Здрасьте! Просто у школы встретился ему третьеклашка Женька Зеленцов, сосед по дому, и попросил найти в траве набор ручек.

— Они в таком зелёном чехольчике, — сказал он, вцепившись в рукав Павлина и с какой-то собачьей преданностью заглядывая ему в глаза.

— Отцепись. Какие ещё ручки?

— В чехольчике. Твой Мочалкин попросил у меня посмотреть. А сам как бросит их!

Если бы не прозвучала фамилия Мочалкин, Павлин бы нипочём не стал искать ручки. Нечего возиться с салагами: начнёшь с ними нянчиться — они на шею сядут. Вообразят, будто ты их друг пожизненно. Им и невдомёк, что друзей не бывает!

Шарил, шарил Павлин в траве — без толку. Сигаретные пачки, этикетки от жевательных резинок, обёртка от мыла, чей-то носок. Нет только Женькиных ручек. "Д-д-р-р-р-р-р!" — затрещал в школе звонок. Если б первым уроком стояла не алгебра, а, скажем, история!.. Павлин выпрямился.

— Подставляй лоб, — сказал Женьке.

Тот вздохнул и послушно запрокинул стриженую голову. Павлин приложил ладонь к Женькиному носу и оттянул средний палец. Палец щёлкнул по лбу, как по сковородке.

— Ой! — покачнувшись, вскрикнул Женька.

— Опоздал из-за тебя, мелкого!

— Это потому, что ты искать не хотел!

— И что ты ко мне привязался? Вечно путаешься под ногами! Какой дурак носит ручки в зелёном чехольчике? Каждому захочется бросить их в траву зелёную!

— Я думал, ты добрый! — потирая покрасневший лоб, сказал Женька.

— Чёрта с два! — отрезал Павлин, направляясь к школьному крыльцу. — Добрых не бывает. Все вокруг злые, запомни.

— Но я же не злой... — заныл сзади Женька.

"Сколько раз себе говорил: не помогай никому — хуже будет! — думал Павлин, вбегая в школу. — Мочалкин и тут сумел навредить!"

На алгебру Павлин опоздал всего на минуту. Но Марьюшке не объяснишь, что он искал в траве ручки. Да что — Марьюшке! Как бы хохотали над ним Мочалкин и Корыткин, начни он рассказывать про Женьку!

Павлин стоял возле учительского стола. Класс как бы припирал его взглядами к стене.

— За учебный год ты опоздал ровно пятьдесят раз, — подсчитала Мария Аркадьевна. — Сегодняшнее опоздание — юбилейное. Давай-ка сюда дневник, Павлин Луганцев. Юбилей следует отметить.

Классная никогда не звала его Пашей. Только Павлином. Полным именем.

Он скинул с плеч рюкзачок, подал учительнице дневник. Мария Аркадьевна сделала довольное лицо и стала писать на дневниковой страничке.

— Юбиляр! — сказал с задней парты Мочалкин.

— Помалкивай, Мочало! — Павлин нашёл на среднем ряду рожу племянничка. — Не то худо будет. Так худо, что потом говорить не сможешь. Придётся азбуку немых изучать.

— Павлин, — Мария Аркадьевна вернула дневник, — кулаками делу не поможешь. Дисциплинированным прилежным ученикам не нужны кулаки и угрозы. Вот, например, Владик Спиридонов никому не угрожает. Зачем отличнику использовать угрозы? Где у нас Владик?.. Ах да, Владик в больнице. Почему Спиридонов может учиться на "отлично" и не опаздывать, а ты не можешь? Или тебе это позволено, а другим — нет?

— Луганцев считает, что с его именем всё позволено, — сказал с "камчатки" Мочалкин. — Мы для него холопы. Он же по происхождению дворянин. Почти царь. Говорят, в стране скоро выборы отменят, самодержавие введут, вот некоторые дворянчики и повылезали из щелей. Надеются в цари или бояре вырваться.

— У него родословная есть! Как у собаки! — Корыткин противно захихикал.

— Не беспокойся, — сказал Павлин, — твоя родословная на тебе прервётся!

— Мочалкин, Корыткин, замолчите, — сказала Мария Аркадьевна. — А ты, Павлин Луганцев, мог бы вести себя сдержаннее.

Угу, сдержаннее! Не очень-то Марьюшка торопилась остановить Мочалкина! Кстати, далеко не отличника! Задачки-то он сдувал у Спиридонова! Будто не знала Мария Аркадьевна, кто у кого в классе списывает! Ну конечно, Рома Мочалкин её племянник, ему можно! Правда, нельзя сказать, что у тёти с племянником тёплые отношения.

— Седьмой класс заканчиваете, — сказала математичка. — Пора бы ума набраться.

Долго она будет держать его у доски? Хорошо бы Марьюшке щелбана влепить! Почему учителя имеют на всё готовое решение? Опоздал — давай дневник. Не успеваешь по предмету — дневник. А почему опоздал, почему не успеваешь, их не волнует. "Девиз всякого русского есть чем хуже, тем лучше". Это из Пушкина. Из письма Вяземскому. Мама любит цитировать из девятнадцатого века. Чем хуже, тем лучше! Марьюшка обожает исписывать дневники, а наблюдать примерное поведение тихонь вроде Спиридонова ей скучно!

— Павлин Луганцев, ты слышишь меня? Не желаешь со мной разговаривать? — донёсся как сквозь вату голос классной. — Я предложила тебе сесть.

— Мочалкин ведь объяснил, — сказал Павлин, глядя не на учительницу, а на Мочалкина на "камчатке", — что мне всё позволено.

— Ах да, я забыла.

За партой Павлин жил один. В начале учебного года классная усадила с ним Лариску-старосту, но та потом попросилась поближе к "камчатке". Повод выдумала: с задней парты удобнее за классом наблюдать. Учительница считала, что пустой стул по соседству "должен навести кое-кого на размышления", а Павлин считал, что Марьюшке лучше бы воспитывать своего племянника.

— Домашнюю задачу на доске напишет... — Учительница провела пальцем по листу журнала. — Мыкина!

Беспросветно хмурая Мыкина быстро застучала мелом. Вышла к доске без тетради. Любую задачу с ходу решит.

Забыла! Ничего Марьюшка не забыла. На последнем родительском собрании (мама рассказала) Мария Аркадьевна произнесла речь о "чрезмерно высоком самомнении Павлина Луганцева, вызванном, очевидно, укоренившимися у ребёнка понятиями о своём исключительном происхождении, возможно, ошибочно внушёнными ему дома". На собраниях Марьюшка говорила, пользуясь бумажками. За компьютером речи подготавливала. Дома мама спросила: "Паша, у тебя высокое самомнение? Ты считаешь себя лучше других?" — "Не считаю, мама. Не знаю, как Мария Аркадьевна разбирается в педагогике и психологии, но алгебру и геометрию она объясняет плохо". — "По-моему, ты пытаешься оправдаться или перевести разговор на другую тему". — "Не пытаюсь. Не умею я врать, мама". — "Может, научился". — "Нарочно меня злишь? Почему все меня злят? Почему права всегда Мария Аркадьевна, а то, что думаю я, всем безразлично?" — "В дворянские времена..." — начинала мама. "В дворянские времена я бы давно застрелил всех на дуэли. Или шпагой бы проткнул. Или меня бы проткнули. Тоже вариант! Надоели мне все!"

Мыслей о дуэлях не возникло бы, не преврати Мария Аркадьевна в прошлом учебном году знакомство с новичком в спектакль. Первого сентября Павлин Луганцев пришёл в сотую школу, в тогдашний шестой класс. Мария Аркадьевна сказала: "Какое редкое имя! И конечно, у него есть своя история. Расскажи нам, Павлин, почему тебя так назвали. Я думаю, всем будет интересно". Ему пришлось рассказать о своём имени. О, это и вправду всем было интересно! Впервые он услышал смех троицы: Мочалкина, Корыткина и Пузырёва. Учительница улыбалась и кивала — не то их смеху, не то его сбивчивому рассказу. На следующий день, когда Мочалкин с Корыткиным стали его дразнить, он бросился в бой с обоими прямо на школьном крыльце. Их тут же разнял физрук. Вклинился между противниками. "Драка? — сказал Палыч. — Вместо драки рекомендую заняться спортом. Ссориться — глупо, побеждать — умно".

Редкое имя! Никто не спросил у Павлина, кривящегося от стеснения, хочется ли ему рассказывать!

С именем попроще он был бы, пожалуй, другим человеком. Зачем мама назвала его Павлином? Не Мишей, не Колей, не Сашей.

Мама любила рассказывать о генеалогическом древе: прапрадед (сколько там в точности набралось приставок "пра", Павлин не помнил) по её линии, граф Павлин Алексеевич, девятнадцатый век, эпоха Пушкина и Лермонтова. Русские корни нашего славного рода, говорила мама, уходят глубже, во времена Петра Первого. — "Русские?" — "Кроме русских, есть британские". — "То есть какой-то мой "прапрапра"..." — "Да, один из наших "прапра" по линии моего папы, твоего дедушки, — британец. Он ведёт родословную от IX века, где корни её, увы, теряются в веках. Имеется предположение, что наши британские предки бывали в гостях у короля Артура, сиживали за Круглым столом и застали те сказочные времена, когда римские дороги ещё не износились, когда в небе дышали огнём драконы, в лесах прятались гномы, в пещерах жили великаны, а в разных мелких королевствах, о которых забыли историки, водились волшебники, ученики великого Мерлина".

"Какие мы с тобой древние", — отвечал Павлин. "Я знала, ты поймёшь!" — радовалась мама.

Он-то, может, и поймёт, да вот другие!

Павлин уходил в свою комнату, где листал как в тумане одну из любимых книг, "Айвенго". Вальтер Скотт писал поинтереснее Пушкина!

Как будто эти знатные предки с их родовитостью, богатыми домами, ливрейными лакеями, роскошными обедами, петербургскими балами, гербами и каретами теперь что-то значили! Как будто что-то значили в XXI веке и рыцари Круглого стола, и те закованные в латы болваны, что пировали в замках в девятом или каком-нибудь двенадцатом столетии! Всё это давно проржавело.

Вот бы ему сделаться знатным и всесильным графом! А то королём!.. Да хоть бы захудалым рыцарем. У рыцарей были мечи, копья и было право ими пользоваться. Никто не осудил бы рыцаря, зарубившего пару-тройку неповоротливых оппонентов. Напротив, в средневековье рубку предпочитали болтовне. Чем больше рыцарь зарубал других рыцарей, чем чаще побеждал в турнирах, тем дальше распространялось эхо его славы. Поводов для поединков хватало: некто обидел даму сердца, не то сказал, допустил не тот жест. Никаких извинений! Железный горшок с прорезями на башку, ноги в стремена, щит на одну руку, копьё в другую... Перенаселение планете не грозило.

Павлин представил, как он входит в класс в доспехах, в шлеме, похожем на ведро, верх которого украшен, скажем, стальным кулаком. В руке тяжёлый меч. Обоюдоострый. В классе все тоже в латах и с мечами. Дожидаются его за партами. Есть тут и его сторонники, но в основном противники. И начинается рубка! Парты, стулья, окна, стены — всё изрублено, разбито, искрошено. Кровища, мозги, кишки, уши, пальцы, мясные обрубки. С острия его меча падают алые капли. Кто победил, тот и прав. Математика нужна только для подсчёта трупов. Училка повизгивает в уголке, чужой кровью забрызганная. Так-то!

В мечтах о рыцарстве прошла алгебра. И грянуло во-вторых. Вторая полоса из тех, что составили широченное чёрное поле!

На уроке русского он получил двойку. За диктант.

Никогда он не получал двоек по русскому. Да что двоек — и троек! И четвёрки-то получал редко, и то потому, что очередное правило никак не зубрилось. Павлин много читал, с лёгкостью запоминая, как пишутся слова. Зрительная память! Он без колебаний ставил две "н" там, где нужно было ставить две "н", и экономно обходился одной там, где вторая оказалась бы лишней. Читая советские книги из бабушкиной библиотеки, переехавшей в мамины шкафы, он научился разбираться и в знаках препинания. Если с математикой у Павлина шло не очень-то гладко, то с русским и литературой было отлично. И русичка Жанна Фёдоровна редко называла его Павлином, чаще Пашей. Можно сказать, на её уроках Павлин отдыхал.

Однако сегодня он получил "пару".

Жанна Фёдоровна смотрела на Павлина с сомнением. Павлин не знал, надо ему вставать или не надо. Она ведь просто смотрела.

— Паша, ты это нарочно? — наконец спросила она. — Пятьдесят ошибок!

Вставая, Павлин подумал: "Что за проклятое число — 50?"

— Опять юбилей! — выдал с "камчатки" Мочалкин.

— Мочалкин, тебя не спрашивали, — сказала Жанна Фёдоровна. — Ты у нас знаменитый филолог: "трава" через "о" пишешь.

— Я имел в виду "а", — отозвался уныло Мочалкин.

— Оценки ставятся не за то, что ты имел в виду, а за то, что написал.

Павлин сказал:

— Не может быть, Жанна Фёдоровна.

— Посмотри сам. До конца урока ещё три минуты.

Он взял с учительского стола раскрытую тетрадь. Диктант словно кровью залили. Настоящее поле боя!

Тут тебе и "трава" через "о", как у Мочалкина, и "собака" через две "а", а в словосочетании "деревянные перила" целых пять ошибок: даже дефис между словами втиснут!

В тетради были заполнены только первые страницы. Павлин посмотрел на обложку. Он не любил такие тетради — с блёстками, звёздочками, воздушными шариками. Девчоночья тетрадка! Но на обложке выведены его имя и фамилия: Павлин Луганцев, ученик 7"А" класса средней школы N100. И почерк очень похож. Он глянул на "камчатку", где обитали на смежных рядах недруги. Мочалкин погрузился в учебник русского, а Корыткин изучал пейзаж за окном. Святоша Пузырёв, сидевший за партой возле учительского стола, сосредоточенно менял стержень в ручке.

— Это не моя тетрадь, Жанна Фёдоровна, — сказал Павлин. — Я не заводил новую тетрадь. И я не люблю пёстрые обложки.

— Почерк твой?

— Похожий. — Павлин сходил к своей парте, взял ручку и провёл короткую черту на полях тетради. — Видите, у меня и паста другая.

— Зачем кому-то подсовывать мне чужую тетрадь, подписанную твоим именем? — спросила учительница. — Это абсурд. И это надо постараться!.. Хорошо, предположим, ты прав. В таком случае где твоя тетрадь?

— Я её сдал.

Жанна Фёдоровна перебрала тетради на столе.

— Нет у меня другой твоей тетради. Пузырёв, ты все тетради передал?

Худосочный Пузырёв положил собранную ручку и встал.

— Конечно, все, Жанна Фёдоровна. Можете меня обыскать.

— Нечего играть в детективов. У нас урок русского языка, а не телесериал. Ты, Пузырёв, диктант написал хорошо.

— Двойка так двойка. — Говоря это, Павлин смотрел не на учительницу, а на портрет бородатого Льва Толстого, висевший в углу, повыше доски. Глаза у Толстого были удивительные: он будто видел что-то такое, чего остальные люди не замечали. Обычно писатели с портретов смотрят в глаза, а Толстой смотрел в иной мир. — Что хотите, то и ставьте. Будто вы меня слушать станете.

— Что за разговоры? — сказала русичка. — Принеси-ка дневник.

Павлин подал ей дневник. Протрещал звонок. Убирая учебник и тетрадь с блёстками в рюкзачок, Павлин думал, что Жанна Фёдоровна такая же, как все училки. Есть тетрадь, есть ошибки, значит, будет двойка. Училке всё равно, поддельная тетрадь или настоящая. "Это абсурд". Она, как Марьюшка, тоже имеет на всё готовое решение и обожает, когда ей подают дневники.

Ну и ладно!

За географией, последним уроком, грянуло в-третьих. Чёрная полоса стала такой широкой, что доставила Павлину странное удовольствие. Абсурдное удовольствие!

В коридоре его толкнул Филимонов, ученик седьмого "Б", здоровяк на полголовы выше Павлина. Толкнул и сказал:

— Чего пихаешься, жар-птица? Перья свои распустил!

За спиной Павлина раздался хохот.

— Будет потеха, — услышал он за левым плечом голос Мочалкина.

— Натурально, — отозвался голос Корыткина.

— Ничего вы не понимаете, пацаны. Наш юбиляр-двоечник покажет Лимонычу!

— Спорим, Мочало, что нет? На что спорим?

Павлин сказал ожидавшему Филимонову:

— Хочешь боя? Набью твою глупую рожу!

— Самый умный? — спросил Филимонов.

— Тоже мне, отличник нашёлся! — Павлин хмыкнул, уходя по коридору.

— Ты не очень-то командуй! — Филимонов нагнал его, заглянул ему в лицо. Глаза у Лимоныча были тёмные, с какой-то хищной желтизной, маленькие и злые. — Я таких дворянчиков, как ты, одной левой.

Спрашивать у Филимонова, почему он привязался, было бесполезно. И бессмысленно. Сегодня, похоже, всё было бесполезно и бессмысленно. Те, кто верит в чёрные и белые полосы, пожалуй, правы. Но мириться с полосой нельзя. Врезать как следует Филимонову — и чёрное побелеет! Ну да, и двойка превратится в пятёрку, а "юбилейное" опоздание станет букетом роз для Марии Аркадьевны!

Бои устраивались в детском садике, расположенном по соседству. За школьным забором из крашеной сетки тянулась асфальтированная дорожка для пешеходов, за нею поднимался второй сетчатый забор, детскосадешный. Бойцы сходились за верандой, окружённой берёзами. Когда в школе заканчивалось шесть уроков, в садике по распорядку был сончас — самое подходящее время для выяснения отношений!

По дорожке между школой и садиком сейчас брела некрасивая Мыкина. Чёрные волосы, смуглое лицо, огромные очки в чёрной оправе. Тонкие длинные губы упрямо сжаты, большой нос, казалось, ещё больше вырос и вытянулся. Из-за ранца девчонка клонилась вперёд. Вдобавок к уродливости станет ещё и сутулой.

— Эй, птица хвостатая! — Филимонов ткнул увесистым кулаком Павлина в бок. — Чего замер? Девчонок не видел?

Мочалкин крикнул Катьке:

— Катись отсюда, дрянь чёрная!

Кружок, состоявший из тех, кто не пропускал ни одного боя за школьным забором, загоготал. Павлин сплюнул. Ни на что не годится эта Катька, кроме математики. Вот Лариска Бруталова, та спуску не даст. Однажды Мочалкина таким пинком угостила, что тот на пол свалился. Хромал до конца уроков. Молодец Лариска. Он, Павлин, тоже спуску никому не даёт. Полез к нему Филимонов — получит в рыло. Полезет ещё кто-то — тоже отхватит горяченьких.

— Чёрная каракатица! — крикнул Корыткин вслед Катьке.

Павлин спрыгнул с забора на территорию садика. Мыкина обернулась. Не то скривилась от обиды, не то печально улыбнулась. Ещё сильнее согнулась. Могла бы вернуться, подойти к Корыткину, отвлечь его разговором, а потом как садануть!

Конечно, Мыкина знала, зачем мальчишки сигают через забор.

— Катька! — крикнул Павлин, сжав кулаки. Так громко крикнул, что Филимонов, Мочалкин и Корыткин подпрыгнули на полметра, а у Пузырёва волосёнки на святой башке вздыбились. — Ну что ты такая кислая? Расцарапай им рожи! Вырви им глаза! Отгрызи уши!

Мыкина обернулась. Помотала головой. И потопала восвояси.

— Ты что вопишь? Тоже как полоумный! — Мочалкин поглядел на Филимонова, оседлавшего забор. — Надо бы покусать эту сетку. Надоело перелезать.

— Зубами, что ли? — Тяжеловес Филимонов, пыхтя, перевалился через забор.

За ним, стараясь одолеть забор одним махом, попрыгали остальные.

— Кто-то и зубами может, а мы ножницами по металлу. — Мочалкин подтянул после прыжка брюки.

— Кишка у тебя тонка сетку кусать, — сказал Павлин, сбрасывая рюкзак.

Сквозь песочек у веранды проросла травка. Неплотное кольцо окружило Павлина и Филимонова. Мочалкин, Корыткин, Пузырёв, Бугаев, несколько "бэшников", приятелей Лимоныча. Болеть за Павлина некому.

— Дай отдышаться, Дворянчик! Не бей сразу!

Шутке Филимонова засмеялись. Весил он килограммов на семь больше Павлина.

— Скажешь, когда надышишься!

Павлин едва увернулся от удара. Хорошо, стоял вполоборота к Филимонову! Тот лишь мазнул его по щеке, задев губы.

— Хрясь! — сказал Корыткин. — Ой, Павлинчик, зубки посыплются!

— Мамочка купит ему вставную челюсть, — сказал Мочалкин. — Золотую, как полагается дворянчикам. Золотые челюсти очень тяжёлые! Будет она у тебя, Луганцев, отвисать до самого пола. Придётся на завязочках носить.

— Нет у его мамочки денег на золотую челюсть, — сказал Корыткин.

— Ну, значит, стальную позолоченную.

— Свинцовую!

Павлин знал слабое место Филимонова: тот силён и напорист, но тяжёл и неповоротлив. А ещё не умеет проигрывать. Пропустит один удар, второй, третий, и считай — готов. Филимонов сам это прекрасно знает. Потому и бьёт предательски. "Ты у меня подышишь, любитель кислорода!" — прошептал Павлин, пританцовывая сбоку от Филимонова.

Тот сделал зверскую рожу и попёр в лобовую атаку. Павлин пригнулся, кулаки Филимонова рассекли воздух над его головой. Пользуясь тем, что противник открылся, Павлин двинул его, стараясь бить всем корпусом, в солнечное сплетение. Лимоныч удар поймал.

— Хе! — выдохнул он остатки воздуха и согнулся пополам.

Павлин отпрыгнул, круг расступился.

— Наподдай дворянину, Лимон! — сказал бэшник Зайцев. — Хвост ему оборви!

— Луганцев! — сказал Мочалкин. — Дай ему отдышаться!

Злобно глянув на Мочалкина, Лимоныч выдвинул свои кулачищи. Паровозная атака — вот что ждёт Павлина. Сбивает всё, что стоит на пути паровоза. Но вот что стоит сбоку...

Фёдор Иванович, сосед Луганцевых по дому, откуда Павлин и мама переехали, спасаясь от наркоторговцев, облюбовавших квартиру на первом этаже и не боявшихся полиции, однажды объяснил ему: "Драться страшно поначалу. Потом появляется привычка. С опытом приходит хладнокровие. На словах этого не поймёшь. Поймёшь на деле. Если не трус". Нет, он, Пашка Луганцев, сын военного, трусом не был. Фёдор Иванович показал ему несколько простых приёмов, научил уклоняться, блокировать и контратаковать, а ещё приучил бегать по утрам, развивать дыхалку. Остальное довершила школьная и уличная практика.

Избежав кулаков, Павлин долбанул Филимонова в ухо. Отскочил, по-прежнему держась фланга. Кисть онемела, из глаз хлынули слёзы. Не опуская руку, Павлин сжал и разжал пальцы. Не сломал. Филимонов лишь слегка пошатнулся. Медведь! Вот у кого имя подходящее: Миша. Враг снова надвигался. Кто подстроил бой? Мочалкин? Самому-то Мочалкину с Павлином не справиться. Загребает жар чужими руками! До сих пор Филимонов, медведь неуклюжий, на Павлина бочку не катил. Жил себе в параллельном классе, как в параллельном мире.

— У-у-у! — загудел Филимонов, выпучив глазки и шуруя кулаками так, будто управлял вручную динамо-приводом.

Павлин отскочил — и неудачно: спиной упёрся в берёзу. Тут-то левая рука Лимоныча и достала его. Медведь залепил ему в глаз. Можно сказать, Лимоныч не ударил, а дотянулся до подглазья, но и удар в неполную силу получился таким, что Павлин треснулся затылком о дерево и увидел прыгающие во тьме звёзды. Спасаясь от продолжавшего работать кулачного мотора, Павлин откатился одноклассникам под ноги. Те отбежали. Павлин вскочил. Правая рука онемела, отяжелела. Медведеобразный Лимоныч надвигался подобно тупому монстру из компьютерной игры, у которого всё прибывает и прибывает "здоровья". Наброситься сзади, повиснуть на спине? Такую тушу не повалить! Дать подножку? Но как, если перед тобою вечный кулачный двигатель? Что-то похожее на молот просвистело возле уха. Волосы на голове Павлина шевельнулись, как от порыва ветра. Споткнувшись, Павлин чуть не свалился. Упади он, Филимонов, не раздумывая, уселся бы на него сверху и отделал бы его мясными кувалдами. Дома Павлину снова пришлось бы обходить скользкий вопрос "почему". Не мог же он сказать маме, что пострадал за дворянское имя!.. Павлин уклонился, затем присел; могучие кулаки Лимоныча ударили воздух. Момент для контратаки! Напружинившись, Павлин снизу что было силы въехал Филимонову правой в живот, увидел разинутый рот противника и добавил, выпрямившись, в живот левой. Глядя сверху вниз на темя согнувшегося противника, Павлин стиснул пальцы в замок и врезал замком по стриженому затылку Лимоныча. Филимонов уткнулся лицом в траву.

— Не по правилам! — выкрикнул Мочалкин.

— Молчать! — крикнул Павлин, не оборачиваясь. — Сам дерись с этой тушей по правилам! Подзуживала!

— Я никого не подзуживал, — сказал племянничек. — Докажи.

Глаз у Павлина заплывал. Красивый придёт он домой!

— Что скалишься, Мочало? — сказал он. — Зубы жмут?

Лимоныч начал было подыматься, но Павлин поставил ему ногу на шею. Надавил.

— Сдаёшься, гад?

— Ещё пообзывайся! — глухо ответил Филимонов.

— Траву жрать будешь, — пообещал Павлин. — Будешь тут пастись, как бык на лужайке. Зачем на меня попёр?

— Не твоё собачье дело! — прохрипел под подошвой Филимонов.

— По-твоему, я собака? Прощения будешь просить, туша?

— Шухер, Марьюшка у забора! — прошипел Пузырёв.

— Валим быстро! — скомандовал племянничек.

Павлин снял ногу с Филимонова. Тот поднялся и, пошатываясь, побежал за всеми. Павлин надел рюкзачок и перелез через детсадовский забор. Драпать он не собирался. В компании с Мочалкиным!.. Он победитель. Правда, вид у него не триумфаторский.

— Где это ты, Павлин Луганцев, так повредился?

Марьюшка спрашивала так, будто он с катушек съехал, тронулся. После явления в класс Мыкиной-2 тема умственного расстройства сделалась в седьмом "А" популярной.

— Ударился об угол школы, Мария Аркадьевна.

— Школа такая большая, что никак не мог обойти?

— Угадали.

— Учёбу в школе следует отнести к вредным производствам?

Павлин потёр распухшую руку.

— Больно? — спросила классная.

— Не надо меня жалеть, Мария Аркадьевна! — выкрикнул Павлин. — Жалеть вы не способны!

И бегом бросился домой.

Марьюшка что-то сказала вдогонку, он не разобрал, что. Учителя любят языком чесать, но он не обязан выслушивать их ещё и на улице!

Оставив позади школу и недавно построенную шестнадцатиэтажку-свечку, Павлин перешёл на шаг, сунул руки в карманы. Не то прохожие подумают, что он, с подбитым глазом и разбитыми губами, от кого-то убегает. Ни от кого он никогда не убегал и не собирается!

Павлин миновал гаражную стройку, на пустых этажах которой гомонили худющие северные корейцы, обогнул панельную двухэтажку домоуправления и остановился у цветочного киоска. На киоске краснели глянцевые буквы: "Оранжировка букетов". Ошибка! Павлин горько усмехнулся. Не ему, "юбиляру", судить об ошибках! Он повернул к скверу. Домой не хотелось. В сквере есть фонтан. Фонтаны Павлин любил.

Вон пустая скамейка. Далековато от фонтана, зато в тени. Павлин бросил на доски рюкзак и сел. Ощупал лицо. Заплывший глаз открывался наполовину. Разбитые губы болели. Надо бы умыться в фонтане. Да ведь синяк не смоешь! И обиду тоже. Завтра Марьюшка начнёт разбираться. По шаблону: "Все у нас без синяков, а Павлин с синяком". Шаблон, кстати, у неё не для всех. Как-то с двумя синяками, под каждым глазом, заявился в класс Мочалкин. Схлопотал в третьем микрорайоне. И Марьюшка не применила трафарет про "все у нас", а пошутила на тему симметрии.

Может, пойти на спортплощадку, побегать или повисеть на турнике? С утра сегодня ленился. Нет, с избитым лицом он будет смахивать на тренирующегося маменькина сынка. На того, кому раскрасили морду и кто теперь пытается набраться силёнок, вися на турничке. Пока синяк не пожелтеет, в спортгородке делать нечего. Разве что бегать ранними утрами, когда там нет никого.

Над водяной пылью фонтана трепетала маленькая радуга.

Мама, конечно, опечалится. Она не станет нудить, как училка, но лучше б нудила! От её печального взгляда Павлина охватывало ужасное чувство вины.

Раньше, до того, как погиб папа, она могла и нудить. Но после папиной смерти она переменилась. Стоило Павлину заявиться домой с фонарём или прихрамывая, она встречала его тоскливым взглядом. А однажды сказала, что он напоминает ей отца.

Павлину не исполнилось и десяти, когда папа уехал по правительственному контракту в Сирию, точнее, в ту её шиитскую часть, что после затяжной войны сложилась вокруг Дамаска. Целью командировки было "строительство мирного будущего", но строители нередко умирали от взрывов и пуль. Уехал папа потому, что на жизнь не хватало денег, но мама сказала: "Не работалось тебе в охране! И почему у мужчин заведено воевать?" Папа сказал, что стыдно ему быть охранником. Мама словно чувствовала, что папа не вернётся. Убили его в первую же неделю.

Должно быть, мама считала, что Павлин, когда вырастет, тоже уйдёт на войну или подастся строить чьё-нибудь будущее. И его тоже убьют.

Мимо прокатила голубую коляску молодая женщина. Радостно сюсюкала, склонившись над коляской. "Надеюсь, — подумал Павлин, — она не назвала своего мальчишку Павлином. Или Акакием".

— Извините, пожалуйста! — раздалось возле уха.

Павлин вздрогнул. Не от испуга. От непривычного обращения. Чтобы ему, тринадцатилетнему мальчишке, сказали "извините", да ещё с "пожалуйста"? С подростками обычно обращались как со щенками, которых нужно дрессировать, приучать к послушанию.

На скамейку сел человек в костюме, при галстуке. Глаза закрывали тёмные очки, в которых отражались солнце и небо. Очки были большие, и от лица незнакомца оставались улыбка и нос. На колени он положил серебристый чемоданчик.

— Я вас не потревожу, — сказал владелец чемоданчика.

Павлин не любил, когда кто-то прятал глаза за тёмными очками: казалось, что перед тобою обманщик, хитрец. Однако незнакомец так приятно улыбался, что принять его за обманщика было никак нельзя.

— Ничего страшного, — отозвался Павлин, — меня уже потревожили.

Почему он сказал это? Не собирался он никому ничего рассказывать!

— Синяк у меня большой? — спросил Павлин, поражаясь собственным словам.

— Синяка у вас нет. — Человек в костюме смахнул пылинку с чемоданчика. — Чудесная погода, не правда ли?

Павлин потрогал щёку. Не больно. И глаз видит не в прищур. Павлин облизнул губы. И тут не больно! Кожа во рту, в углу, где ободралась от удара, больше не висела лоскутьями, так, что хотелось прихватить её зубами, прикусить, откусить и выплюнуть.

— Рука, — напомнил Павлин.

— Рука как рука, — сказал незнакомец. В стёклах очков замерли облака.

— Ух! — выдохнул Павлин.

Рука как новенькая! Не покрасневшая, не распухшая, костяшки не сбиты. Будто и боя не было. Будто Филимонова и не существовало на свете. Кто такой этот дядька? Выдающийся гипнотизёр из цирка? Разве гипнотизёры сводят синяки?

Удивительный дядька будто прислушивался к Павлину. И шею немножко вытянул.

— Нет, я не гипнотизёр. Вы, пожалуйста, рассказывайте.

Снова "пожалуйста"! Взрослые так редко говорят это слово! От детей его требуют, а сами говорить забывают. А потом топают ногами и кричат, что дети плохо воспитаны. Как глупо! Кто воспитывает-то? Получается, взрослые должны ругать сами себя!

— Логично мыслите, — сказал незнакомец. — Меня зовут Эдуард. Как зовут вас, я знаю.

— Ладно, — сказал Павлин. — Эдуард. Мне хочется рассказать вам всё. Не знаю, почему. Вы читаете мысли?

— Не всегда. Могу прочесть мысли тех, кто мне доверяет. Обычно это дети лет до четырнадцати. После четырнадцати кривая доверия устремляется вниз.

"Получается, я ему доверяю".

— На очки мои не обращайте внимания. Мне противопоказано яркое солнце. Миопия и дистрофия сетчатки. Глаза болят. Лечу понемножку капельками, по древним рецептам, на лазерную операцию не соглашаюсь. Однако вы рассказывайте. Я вам хочу помочь. С этим и пришёл.

Павлин решил не задавать вопросов. Не то Эдуард рассердится и уйдёт.

Начал он с Женьки и с опоздания на урок, рассказал про Марьюшку, про племянничка, про своё дворянское имя, про то, что его не любят, наверное, потому, что все трусы, а он не трус и никогда не отступает, а врагов презирает. Он увлёкся и пересказал всё, что составило широкую чёрную полосу, чёрное поле.

— Неужели синяка и вправду нет?

— Конечно, — ответил Эдуард. — Я оставил пару царапин, так, на память о Филимонове. Я никогда не лгу. Иногда нужно, да не получается. Простите, вы вот Катю упомянули... Вашу подругу. Те ребята назвали её чёрной курицей? Каракатицей?

— Дрянью и каракатицей. Она мне не подруга. Друзья и подруги в кино и книжках бывают, а в жизни каждый сам за себя. Будто не знаете!

Павлин вспомнил, как, ссутулившись, с ранцем за узкой спиной, плелась по дорожке одинокая Мыкина.

— Печально, — сказал Эдуард. — Но поправимо.

— Вас бы в школу, да с моим именем! На годик-другой. Тогда бы поняли.

Эдуард устроился поудобнее, поправил на коленях чемоданчик. Ясно было, что в ближайшее время скамейку он покидать не планирует.

— Хорошо бы, — он провёл ладонью по серебристой поверхности чемоданчика, и та вдруг загорелась разноцветьем, — детям давали имена попозже. Не после рождения. Советовались бы на этот счёт с подросшими детьми.

— А как звали бы детей до того?

— Об этом я не подумал, — признался Эдуард. — Ну, как-нибудь условно. Например, Икс. Или Альфа. Или Безымянный.

— Или "эй ты, иди сюда".

— Одно имя — это неудобно. В Европе и Америке дают ребёнку два, три, четыре имени. Он пользуется тем, которое ему больше нравится. Представь, тебя назвали чередой имён: Павлин Пётр Алексей Владимир. Тебе бы понравилось имя Володя. Или Алёша. Им бы ты и пользовался. Давать одно имя — эгоистично.

— Приходится пользоваться единственным. Хочешь или не хочешь. У нас любят, как это сказать... всё официальное. Объявили вот в стране борьбу с бюрократизмом, но когда победят, неизвестно. Наверное, никогда. Четыре имени в классный журнал не влезут. Когда кто-то называет меня полным именем, всем делается так весело! "Эй, Павлин, — кричат, — где хвост потерял?"

— И ты лезешь в драку.

— Лезу! Филимонов, кстати, первым меня толкнул. А вы из-за границы?

— Я землянин, — странно ответил Эдуард.

И принялся протирать ладонью чемоданчик. Под его рукою, полоса за полосою, проявлялся цветной экран! Такой чудо-техники Павлин ни по телевизору, ни в Интернете не видел. Американское, наверное, что-то, или японское. Новейшее.

На экране загрузилась странная операционная система. Разновидность "Линукса"? Всплыла картинка. Не картинка, панорамное видео! Скалы. Средневековый замок. Поля и луга, сосны, выстраивающиеся в дремучий лес. Подступы к замку. Деревянный подъёмный мост перекинут через ров, полный воды. Ворота, окованные железными листами, закрыты. Высокие и толстые каменные стены оканчиваются парапетом с прямоугольными зубцами. По открытым галереям расхаживают стражники с алебардами. На площадках двух надворотных башен несут караул лучники. В стенах видны бойницы. Камера откатывается. За стенами Павлин видит круговую башню-донжон, на которой трепещет флаг. Синеет небо с голубоватыми облаками, похожими на пёрышки.

Эдуард показал экрану три пальца. Панорама наполнилась звуками: шумом ветра, лязганьем панцирей, человеческой речью. Слова походили на русские, но фраз не разобрать. Стоило Павлину подумать, что неплохо бы рассмотреть донжон, как центральная круглая башня приблизилась. Вход располагался высоко, примерно на уровне парапета. В башню вёл дощатый мостик с перилами. Окна в донжоне были разные: с полукруглым верхом и прямоугольные; несколько широких, как окна современных квартир, а большей частью узкие и высокие, похожие на бойницы. Стёкла блеснули только в двух широких окнах; остальные строители зарешетили ивовыми прутьями.

Владелец чемоданчика сложил пальцы в кружок. За окнами мелькнули лица! Раскрыв ладонь, Эдуард проник внутрь донжона. Громадная зала с закруглёнными стенами. Длинный стол. Мужчины. Едят и пьют. Рыцари? На каменных стенах висят гобелены, на полу лежат охапки сена, сквозь которое проглядывают широкие доски. В толщу стены уходит камин размером с комнату, а может, с двухкомнатную квартиру, такую, в какой Павлин живёт с мамой. В камине пылает огонь. Выплывает лицо человека, пьющего из глиняной чаши. Длинные светлые волосы спутаны и свисают жирными космами. Рука, держащая чашу, красна, как клешня рака.

Кадры сливаются в неразличимый поток. Стоп! Косматый тип уже осушил чашу и рассказывает историю. По-русски!

— Тогда я ударил великана по шее! Ярость моя и сила удара были таковы, что голова великана отделилась от шеи и покатилась прочь, подскакивая на камнях и поливая землю чёрной кровью. Обезглавленный гигант ухватился за обрубок шеи, пускающей в небо струи крови, дёрнулся и рухнул. На меня наседал другой великан — его брат! Ноги мои подкашивались, пот под шлемом заливал глаза. Не будь я сэром Фэйсклотом, я бы растерялся. Но не таков наш славный род! Я сделал вид, что падаю, обессиленный. Дьявольское создание склонилось надо мною, выбирая, какую часть оторвать первой, ведь всем известно, что великаны людоеды, — тут-то я и рубанул его мечом. Гигант упал, воя от боли в ноге, а я обеими руками вогнал в его сердце меч.

На том бой не кончился, — продолжал рыцарь. — Третий великан, чья слава, как говорят, добралась до Лондона, выступил из-за горы. Чудовище оказалось столь велико, что закрыло собою небо. В его образе явился сам сатана, разгневавшийся на того, кто уничтожил двух его слуг! Я спасся чудом: великан был так тяжёл, что, идя ко мне, провалился сквозь землю по грудь. Не иначе, господь вступился за меня в Страшных холмах. Пока проклятый великан выбирался из земли, я сел на коня и ускакал.

— Ванагорский великан, сэр Фэйсклот, непобедим, — сказал человек справа от говорившего, тоже нечёсаный, с неровно обстриженной бородой. — Этот людоед съел половину ванагорцев и скоро съест всех, а затем примется за наше королевство.

— Не растрать я силы, сражаясь с малыми великанами, я бы одолел большого.

— Не сразу Москва строилась, — заметил собеседник.

— Выпьем, сэр Ландер, за смерть дьявольского отродья!

Виночерпий наполнил чашу рассказчика.

Внутреннюю часть залы сменил донжон, а потом на экране отобразился весь замок. Поморгав, Павлин посмотрел по сторонам. Городской сквер, мамаши с колясками...

— Как вам качество перевода? — спросил Эдуард. — По-моему, малость вольно.

— Как вы это делаете? — спросил Павлин, у которого события дня смешались в нечто невообразимое.

— Я волшебник. Обыкновенный. Поглядитесь-ка в зеркало. — Эдуард повернул чемоданчик к Павлину.

Серебристая матрица превратилась в чистейшую зеркальную поверхность. Павлин ахнул. Ни намёка на фонарь под глазом! Губы целы. Он потрогал, помял кожу рукой, нащупал царапину возле уха. Лицо помнило филимоновские молотобойные удары. Удивится завтра Марьюшка! Откроет рот, чтобы сказать: все без синяков, а Павлин с синяком, а тут на тебе: синяка-то и нет! А уж как удивятся враги! И маме ничего объяснять не придётся. Дядька с японской штукой здорово его выручил!

— Я думал, волшебники в сказочках водятся.

— Меня, по-вашему, нет?

— Значит, вы волшебник...

— Обыкновенный.

— Бывают и необыкновенные?

— Не рекомендую с ними связываться. Необыкновенных люди не всегда понимают, и необыкновенные тоже понимают людей по-своему. Необыкновенные соединяют волшебство с философскими законами. И, похоже, преуспевают в этом...

— Могу я стать волшебником? — спросил Павлин. — Обыкновенным?

— Увы, нет. Талант волшебника даётся от рождения. Но кое-какими свойствами я вас наделю. Временно. Это моя работа. Мы, волшебники, как все люди, работаем. Волшебство без дел мертво.

— Хорошая работа.

— Боюсь, вы не представляете, какая это работа. Мы сами часто не представляем, куда повернёт наша жизнь в следующее мгновенье.

На плечо Эдуарду спланировала синица. Наклонив головёнку, поцвикала ему на ухо. Он тихонько фьюкнул. Птичка улетела.

— Жаловалась. Убрали кормушку у окна. Всю зиму она с подружками там кормилась. Я подсказал ей, где кормушка висит всё лето, а синицы про неё не знают. Так вот, Паша... Я наделю вас волшебными свойствами. Управлять ими вы не сможете. Вы останетесь собою. Ничего необычного, сверхъестественного не произойдёт. Повторю, волшебство — обыкновенное. Оно не то, которым творят неуязвимых, непобедимых, летающих без крыльев и моторов супергероев. Таких, которые проходят сквозь стены, не горят в огне, не тонут в воде и не замерзают в космосе. Сомневаюсь, что такое суперволшебство существует или существовало прежде. Исторических следов его, по крайней мере, не обнаружено.

"Интересно, — подумал Павлин, — и непонятно!"

— Мы, волшебники, привыкли говорить загадками. Тут ничего не попишешь. У волшебников тоже есть свои недостатки.

"Любит загадывать загадки? Хочет, чтобы я сам подумал? Взрослые вечно так: задают трудный вопрос и радуются, когда дети не находят ответа".

— В проницательности вам не откажешь, — сказал волшебник. — Но я не из тех, кто мучит детей каверзными вопросами.

Павлина обуял страх. Что, если этот болтливый дядька забросит его на Луну? Или на Плутон? Там лета не бывает. Или в чужую галактику? "Трусишь? — рассердился на себя Павлин. — Глупо! Это же так здорово: сделаться немного волшебным!"

— Как получить эти ваши свойства? Принимать пилюли? Вы дадите волшебную палочку?

— Нет никаких палочек. Есть мнение, что никогда и не было... Подождите-ка!

Схватив за ручку чемоданчик, волшебник рванул к цветочному киоску. Похоже, его заинтересовала вон та девушка с красными волосами. Что в ней особенного? В школе старшеклассницы выкрашиваются и в красный цвет, и в ультрамариновый, и в изумрудный. Может, красноволосая — необыкновенная волшебница? А микрорайонский сквер — магическая точка, где концентрируются волшебники, инопланетяне и демоны! Ага, и живые мертвецы.

Волшебник заговорил с красноволосой, та отмахнулась и заспешила куда-то. Павлин увидел её лицо: некрасивое, изрисованное зелёно-красной косметикой. И нос крючком, как у средневековой ведьмы. Эдуард на ходу сказал ей что-то, и они скрылись за киоском.

Павлин побежал. Опоздал! Ни за киоском, ни во дворе ближайшего дома волшебника и девушки не было. Он вернулся к киоску. Внутри медово пахло розами: продавщица сооружала букет из розовых роз, осторожно обвязывая цветы ленточкой. В этом киоске Рома Мочалкин покупал розы для тётушки.

— Каких тебе цветов, мальчик?

— Спасибо, цветов не надо. К вам не заходил человек с чемоданчиком?

— В сыщиков играешь? Не помню я такого человека.

— И тёти с красными волосами не помните?

— Ты бы лучше купил розы, подарил маме. Сэкономил бы на обедах и купил. Или маму не любишь, предпочитаешь маме еду?

На миг Павлину показалось, что перед ним та самая девушка с красными волосами. Он поморгал. Обычная продавщица. И волосы у неё не красные, а жёлтые.

— Есть гвоздики, подешевле, — сказала та. — Не так долго голодать придётся.

Остроумная!

Обойдя сквер, Павлин не нашёл Эдуарда. В таком маленьком сквере не затеряешься. Остановившись у знакомой скамейки, Павлин от досады топнул. Всегда так: в решающий момент что-то случается, и остаёшься с носом! Ни пилюль тебе, ни палочки!

— Чёрное поле! — сказал вслух Павлин. — Только решил, что показалась белая полоска, — так нет же!

Надо идти домой. Он сделал с десяток шагов и оглянулся на пустую скамейку.

— До свидания, волшебник! Синяки исчезли, и то радость!

Дома Павлин выпил стакан воды. Никакой этот дядька не волшебник! Может, сбежал из психлечебницы, а чемоданчик японский и костюм украл у главврача. Чемоданчик для терапии! По городу за сумасшедшим гоняются спецназовцы и санитары, а он в скверике с учеником седьмого класса о волшебстве беседует. Ладно, не буйным оказался!

— Погоди! Филимонов двинул тебе здорово. Фонарь под глазом просто обязан светиться! Марьюшка пыталась тебя, нелюбимого ученика, пожалеть. С чего бы ей жалеть человека без синяков?

В маминой комнате, она же гостиная, Павлин посмотрелся в зеркало. Отразился чистенький целенький мальчик. Не в том ли волшебство? После боёв руки-ноги-голова остаются в целости и сохранности! Что ж, в микрорайонах он всем задаст! Самих Бориса и Германа побьёт! Станет королём микрорайонов. Народ будет кланяться не Борису и Герману и даже не Сашке Исполинскому, а Павлину Луганцеву. Дворянчику.

Павлин вздохнул. Он рассказал волшебнику о своём имени. Всё рассказал о себе! Он никогда никому не рассказывал всё! Включая маму. А незнакомцу на скамейке взял да рассказал. И тот выслушал и пообещал помочь.

Может, волшебник вернётся? Не зря же он подсел именно к нему. Эдуард мог бы заговорить в сквере, например, с мамашей, катившей колясочку. Поколдовал бы над её ребёночком, сделал бы его гением. Пушкиным двадцать первого века. Вальтером Скоттом. Но он выбрал его. Это что-нибудь да значит!

И кто эта красноволосая? Почему волшебник увязался за нею?

Сто вопросов, ноль ответов!

На кухне Павлин разогрел в микроволновой печке борщ, наелся и напился чаю. В своей комнате лёг на диван. Лежал и разглядывал трещинки на белёном потолке. Трещинки сходились то в злобные рожицы гримасничающих дьяволов с рогами и острыми кошачьими ушками, то в печальные лица, с разочарованьем глядящие на Павлина. Он перевёл взгляд на голубые обои с пирамидками, кубиками и воздушными шарами — детские обои, оставшиеся от прежних хозяев квартиры.

— Все врут, все лезут, все насмехаются, — тихо сказал Павлин. — И волшебник не лучше других. Наобещал с три короба и удрал к какой-то размалёванной красноволосой! Я для него кролик подопытный. Он проверил на мне, получается ли у него сводить синяки. Получилось, он и смотался! За красноволосой так, для виду, побежал. То-то она шарахнулась от него: знать его не знает! Помочь! Держи карман шире! Каждый сам за себя! Эволюция, борьба за выживание!.. Интересно, кто подделал тетрадь? Передавал тетради Пузырёв... Абсурд, Жанна Фёдоровна? А полсотни ошибок у меня — не абсурд?.. И с чего вызверился Филимонов?.. Не иначе, бой подстроил Мочалкин. Или Лимон сам? Хотел выколотить денег? Нашёл из кого выколачивать! На Мочалкина бы и пёр! Папаша у Ромы менеджер высшего звена, тугрики в семейке водятся. Но на Мочалкина переть — себе дороже. Эх, дать бы племянничку в нос!

Павлин повернулся лицом к диванной спинке. Через разбитый нос Мочалкина и через тётушку-классную недолго и на учёт в "Гопо-трупо" попасть. Марьюшка делает вид, что относится к племянничку так же, как ко всем в классе, но кто в это поверит! Просто она не хочет, чтобы Мочалкин был старостой.

Глава вторая. Сэр Пикок Луговой

К концу трапезы, выпив полчаши мёда с кислым вином, Пикок понял, что глаза у него слипаются. Дьявол, нельзя же уснуть перед королевой! Он потянулся за отставленной чашей, но тою завладел сэр Фэйсклот. Медленно, в такт глоткам, ходил у королевского племянника кадык. И почему Фэйсклот всегда хочет того же, что и он, Пикок? "Клянусь, — пообещал себе рыцарь, — при первом же удобном случае я вырву у него кадык и заставлю его съесть".

У стола, представлявшего собою полдюжины широких досок на козлах, засуетился виночерпий. Опустевшая чаша была наполнена смесью вина и мёда. Пикок сделал добрый глоток и утёрся ладонью. Уснуть нельзя. Пусть он побывал в Ванагории, вернулся невредимым в Навадию, привёл королеве Мэри Великой пленников, пусть не спал две ночи, пусть из похода вернулись только он и его оруженосец, а двое рыцарей-вассалов остались лежать в чужой стране, пусть денно и нощно он глаз не спускал с пленников, подчинившихся его воле, пусть ехать пришлось по старой римской дороге, где промышляли кольчужники, но ещё не бывало такого, чтобы рыцарь из славного рода Пикоков уснул от усталости перед сюзереном!

— Леди Мэри! — Рыцарь поднялся, ощущая, как смесь вина и мёда словно струится вниз по телу, согревая так, как не согрел бы и громадный камин в стене. — Семь знатных особ из числа моих пленников я посвящаю тебе и приношу тебе в дар!

Кланяясь, Пикок заметил насмешливый блеск в глазах сэра Фэйсклота. Догадывался ли тот, что идея о даре принадлежит не собственно сэру Пикоку Луговому, а его матушке? Ходили слухи, что Фэйсклот, известный в королевстве насмешник, считает его храбрым, ловким и сильным, но отнюдь не умным. Зато Фэйсклоту никогда не удавалось привести к королеве два десятка пленников. Зависть живёт в его сердце. И страх! Страх перед более храбрым и более ловким.

Пикок посмотрел на томившихся у стены ванагорцев. Знатные пленники в потрёпанных одеждах и кожаных сапогах, вассалы короля Ванагора, переминались на сухих камышах, не смея в присутствии королевы сесть. Поблизости ожидали решения своей участи ещё тринадцать: ванагорские простолюдины и простолюдинки.

— Готовы ли вы, — обратилась леди Мэри к тем, кто ждал у стены, — признать себя моими пленниками? Обещаете ли, что не попытаетесь бежать и останетесь в замке до тех пор, пока за вас не предложат достойный выкуп?

— Да, миледи, — вразнобой ответили стоявшие и упали на колени. Камыши под их ногами зашуршали.

— Подтверждаете ли вы, что являетесь вассалами короля Ванагора? — спросил капеллан, худой, как верёвка, отец Блэддер, сидевший по правую руку от королевы.

— Да, святой отец. — Один из пленников поклонился капеллану.

— Вас проводят, — объявила королева. — Учтите, дальше сенокоса выкупа ждать я не стану. Отведите их в гостевой покой, — приказала она пажам. — Ты останься, — приказала она тому из пленников, что кланялся отцу Блэддеру. — Ты сейчас же отправишься в Ванагорию.

— Миледи, я очень устал, — сказал пленник. — Вы славитесь великодушием. Позвольте мне немного отдохнуть.

— Я могу изменить решение! Будешь упрямиться, в Ванагорию отправится другой гонец, а выкуп будет удвоен, и ты будешь объявлен виновником удвоения. Тебя возненавидят в родной земле и вздёрнут на первом же дереве.

Сэр Фэйсклот, сэр Ландер и другие рыцари засмеялись. Королева улыбнулась тонкими губами.

— Воля твоя, королева! — сказал пленник.

По уходе знатного пленника королева пересчитала оставшихся ванагорцев.

— Тринадцать, — сказала она. — Чёртова дюжина. Нехорошее число, сэр Пикок!

— Нехорошее! — Капеллан начертил в воздухе крест. Рука священника, высунувшаяся из рукава, белела, как кость.

— Прости, миледи, — вмешался сэр Фэйсклот, — но пленников четырнадцать. Сэр Пикок обсчитался. Он захватил в плен двадцать человек и ещё одного.

— Вот как? — Пикок помотал головой. Голова кружилась от усталости, вина и мёда. И от чисел, называемых шутником Фэйсклотом.

— Ты обсчитался, высокородный Пикок, — повторил Фэйсклот, приложив жирные от свинины пальцы к груди. — Ты привёл в Навадию так много пленных, что потерял им счёт.

— Да, я захватил много пленников, — согласился Пикок.

Какая выгода Фэйсклоту его расхваливать? Фигуры у стены плыли в глазах рыцаря, и он не мог их сосчитать. Выходило то двенадцать, то тринадцать, то четырнадцать. Если королеве не нравится число "тринадцать", пусть пленников будет четырнадцать. Чем больше, тем лучше!

— Ты на славу потрудился, сэр Пикок, — сказала Мэри Великая.

Стараясь не шататься, рыцарь поклонился.

— Виночерпий, — крикнул сэр Фэйсклот, — чашу!

Чаша была наполнена доверху, и Фэйсклот сам поднёс её Пикоку.

В залу вошли музыканты. Началось веселье. У Пикока уши заложило от воя волынок, дудок и свирелей. Он выбрал кусок кабаньего мяса и стал медленно есть, поглядывая на своих пленников. Ему показалось, что он и половины из них не помнит. Вот некрасивая девушка с тёмными волосами, в некрашеной рубашке с длинными грязными рукавами, стянутыми на запястьях. Откуда она? А этот увалень, с головой, похожей на бочонок? Нет, этого он помнит. Это ученик оружейника, испугавшийся меча Юджина и взмолившийся о пощаде. На том и бой закончился.

Темноволосая девушка глянула на рыцаря так, будто намеревалась проколоть его взглядом. Взгляд её не был взглядом крестьянки и уж точно не был взглядом рабыни.

В залу явился менестрель в зелёных одеждах. Свирели и дудки умолкли, зазвенели струны роты. Певец запел о дальних странствиях и восточных чудесах. Капеллан что-то сказал королеве, и на чело той набежала туча. Отец Блэддер подошёл к темноволосой, трижды её перекрестил, потом вдруг отшатнулся и махнул музыканту и певцу. Издав нестройный звук, рота умолкла.

— Колдунья! — Вопль капеллана вознёсся к сводчатому потолку. — Истинно говорю вам: колдунья! Никто не смеет сказать слово в её защиту, иначе да будет покаран именем господа нашего! Уродливая ведьма! От святого креста глаза её пожелтели, а рот искривился!

Пленники-простолюдины, все, кроме некрасивой девушки, попадали на колени и забормотали молитвы. Пленница презрительно взглянула на них.

— Лжец! — бросила она капеллану. — Твоя ложь падёт на тебя!

— Сжечь бы её, — предложила королеве леди-стюарт.

— По воле небес и по справедливости! — вскричал капеллан.

Кость выскользнула из руки Пикока. По справедливости? Кто знает, сколько он может выручить за эту девчонку! Она, конечно, свободная: рабыни так гордо не глядят. Но ей не доказать своего происхождения, и она в его власти.

— Ты, сидящая подле королевы! — сказала девушка, надменно глядя в глаза леди-стюарт. — Ты не ведаешь, что творишь. Ты жестоко поплатишься за то, что мошенник с крестом называет справедливостью. Грех падёт на тебя.

Пикок изумился. Хороши речи пленницы!

Леди Лорейн ахнула, а королева швырнула в темноволосую кость. Пленница осталась стоять где стояла. Кость оставила пятно на стене в футе от головы пленницы.

— Какова здесь меткость, такова и справедливость, — с ледяным презреньем выдала девушка.

Фэйсклот подавился и закашлялся. Пикок двинул его по спине.

— Что до тебя, навадский рыцарь, — воскликнула девушка, — в чью пленницу меня превратила злая воля, то тебе следовало бы научиться считать! Уж я-то не позволила бы провести себя на тринадцати и четырнадцати!

"Она знает премудрость чисел? — мелькнуло у Пикока. — Была в услужении у духовного лица? Или вправду колдунья?"

— В подземелье ведьму! — приказала леди Мэри. — Объявляю её королевской пленницей!

Слуги тотчас увели девушку.

— Мудрое решение, о королева, о леди-стюарт! — заявил отец Блэддер, возвращаясь к столу. — Нет лучше средства против колдуньи, чем жаркий костёр! Кто не пребудет во мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают! Иоанн, глава пятнадцатая, стих шестой!

Леди Мэри молча подняла глиняный кубок и стала пить. Её тонкие пальцы, сжимавшие кубок, побелели.

Пикок вовсе не собирался отдавать простолюдинов королеве. Хватит того, что он посвятил ей господскую часть трофеев! Он поманил пальцем оруженосца.

— Юджин, кто эта девушка? Где мы её подцепили?

— Не ведаю, высокородный сэр. Впервые вижу её! Я полагал, пленников тринадцать. Мне казалось, мы сосчитали верно. И все тринадцать были рады покинуть Ванагорию. Особенно радовался ученик оружейника. Как только его владетель был убит, он сдался с таким видом, будто всю жизнь мечтал о полоне.

"Продам всех в рабство, и хватит с меня этих чисел", — решил Пикок.

К рыцарю повернулся сэр Фэйсклот.

— Пленников четырнадцать, сэр Пикок, — сказал он. — Не веришь своим глазам? Так поверь моим. И поверь глазам королевы.

— Разумеется, высокородный. — Жестом Пикок отпустил Юджина.

— О моя королева, сожжём колдунью завтра, — сказала леди Лорейн и зевнула.

Леди Мэри махнула рукой певцу и музыканту. Те опять завели песню о дальних странствиях и чудесах. Голос менестреля дрожал, пальцы музыканта тоже дрожали, музыка их дрожала, и Мэри Великая приказала страже заточить их в подземелье вместе с колдуньей.

— Высокомерную девицу поджарим, а музыкантишек храбрый Пикок пусть забирает себе, — сказала она. — В Лондоне отвесят за них фунт свинины!

Рыцари засмеялись, а Пикок скрипнул зубами.

— Подать сюда волынщика! — крикнула королева. — Играй как следует, не то гореть тебе адским пламенем!

Ночь пролетела будто мгновенье. Пикок повесил блио на палку у кровати, стянул рубашку, скатал её в трубочку и положил под подушку, а потом залез под одеяло. Рядом устроился Юджин. Оба уснули, и тотчас настало утро: розовые солнечные лучи, в которых кружилась пыль, прорезали пространство спальни. Издалека доносились удары монастырского колокола.

Казнь колдуньи была назначена на полдень.

Прежде королева устраивала сожжения утром. Потом сочла, что одной ночи перед казнью недостаточно. Королева и святой отец слыли поклонниками медленного страдания. Сами по себе виселица и костёр представлялись им слишком быстрыми. Ожидание и предвкушение — вот что ценили они, а с ними ценили и приближённые ко двору.

В специальной башне по приказанию королевы было устроено подземелье. В нём-то и томились сейчас пленники сэра Пикока. После обеда он рассчитывал забрать их, а к вечеру добраться до своего поместья. Ему хотелось поскорее избавиться от тех, кого он пленил: от тех, кто бросился на защиту своих господ в Ванагории, от тех, чьими вилами и кольями был заколот сэр Уильям, а сэр Джеффри ранен и истёк кровью. Погибли и два оруженосца. И только он, сэр Пикок Луговой, остался невредимым. Его оруженосец получил пару царапин. Теперь у него нет компаньонов, пусть даже таких ненадёжных и трусливых, как Уильям и Джеффри. Зато ему принадлежит вся добыча, за исключением персон, посвящённых королеве Мэри. Щит Пикока продырявлен и требует замены, копьё сломалось, а шлем-горшок смят так, что его едва удалось стащить с головы. Девушка, которую отец Блэддер объявил ведьмой, могла бы принести не фунт свинины, а новый щит и охапку ясеневых копий. Сжечь вместо того, чтобы продать! В Лондоне охотно платят за молодых рабынь. Помыть, причесать, принарядить девчонку... Правда, очень уж она некрасива. И этот презрительный взгляд! Ничего, некоторые богатые покупатели любят заносчивых рабынь — как любят необъезженных лошадок! Старый же менестрель и старый музыкант не принесут ничего, кроме расходов.

Вокруг врытого посреди площади столба помощники палача укладывали дрова, перемежая их шуршавшей соломой. Солнце стояло высоко. Вот-вот в майскую синеву потянется чёрный дым, и на милю кругом разнесётся запах горелого мяса. Проведшую ночь в подземелье девушку вывели во двор. Стражники загнали несчастную за деревянный барьер, расчертивший прямоугольником середину двора. Завидев на балконе главной башни королеву и леди-стюарт, Пикок поклонился обеим: вначале королеве, затем леди Лорейн.

Девушка за барьером стояла не двигаясь. Ветерок трепал её распущенные тёмные волосы. Глаза её были закрыты. Она будто спала стоя.

Капеллан почтительно склонился перед королевой. Леди Лорейн он сунул крест, и та поцеловала его. К леди-стюарт явились за приказаниями пажи.

Поленница возле столба росла. Со стороны королевского балкона был оставлен проход. Отсюда палач поведёт жертву к столбу. Девушка открыла глаза.

— Благородный рыцарь! — вдруг обратилась она к Пикоку. — Выслушай меня!

— Сена, клади побольше сена! — велел палач помощнику. — Поленья-то сырые, свежие!

Холодок прошёл по коже Пикока.

— Я не колдунья, обвинение ложное, — продолжала несчастная. — Оно падёт на головы тех, кто возвёл его на меня.

— Ты говоришь как госпожа.

Поленница вокруг столба достигла человеческого роста. К рыцарю склонился оруженосец.

— О высокородный, — прошептал Юджин, — ты не находишь странным, что девушка не знает твоего прозвища? Нашим пленникам отлично известно, что их пленил сэр Луговой.

Пикок повернулся к девушке.

— Ты не знаешь, кто я?

— О нет, сэр.

Глаза её не были жёлтыми. И всё же в них сквозило что-то странно-притягательное.

— Она похожа на колдунью, — сказал Пикок оруженосцу.

— Все, кого называют колдуньями, похожи на колдуний, сэр. Так говорит мой глухонемой брат. Он очень умный человек. В монастыре он прочёл больше книг, чем у меня пальцев на руках и ногах.

— Юноша, имеющий умного глухонемого брата, и сам умён, — сказала девушка. — Я не твоя пленница, сэр!

Пикок растерялся. Сэр Фэйсклот настаивал, что пленников четырнадцать, а Пикок насчитал ванагорских простолюдинов чёртову дюжину. Но в той кутерьме было нетрудно ошибиться! К тому же Пикок никогда не был силён в подсчётах. В конце концов, лучше больше, чем меньше. Нельзя же допустить, что кто-то подсунул ему пленницу! Зачем? Чтобы тут же отобрать её, объявив колдуньей? Всё проще: отцу Блэддеру и королеве Мэри захотелось развлечься, глядя на огненную казнь. И у кого же в кармане найти колдунью, как не у него, Пикока? У кого же отнять, как не у него?

Похоже, сэр Пикок Луговой снова остался в дураках!

— Откуда ты? — спросил рыцарь.

— Не из Ванагории! — только и успела ответить осуждённая.

Слегка кивнув Пикоку (кто занимается кострами, пытками и рубкой голов, те кланяются с пренебрежением), девушку подхватил королевский палач. Будто тростинку, он поднял её и поставил узкою спиною к столбу. Удерживая несчастную за руки, палач и помощник обвязали её цепью. Для верности палач привязал верёвками к столбу талию и шею девушки, запрокинув ей голову. Она будто вглядывалась в небо.

Смуглое, как у всех ванагорцев, лицо привязанной потемнело ещё сильнее. Губы её сжались, на щеке блеснула слезинка. Пикок отвернулся. Не любил он костров! А вот отец капеллан не пропускал ни одного сожжения: смотрел на огонь, пока поленья не прогорали, а почерневший столб не обрушивался. От казнённого или казнённой оставалась груда обугленных костей. Ветер долго потом носил золу по двору...

К барьеру стекались простолюдины: крестьяне, ремесленники, их жёны. Тут же теснились дети. В глазах толпы светились любопытство, злоба, торжество. Королевские пажи принесли для гостей длинную скамью и поставили на таком расстоянии от башни, чтобы рыцари могли и лицезреть королеву, и смотреть на казнь. На балконе затрепетал королевский флаг. Придержав меч за рукоять, Пикок сел посреди скамьи. Рядом расположились Фэйсклот и Ландер. За ними заняли места другие рыцари. Края скамьи предназначались для оруженосцев. Те, кому места не хватило, остались на ногах. Протрубил герольд. Толпа затихла.

Капеллан на балконе откашлялся, а леди Лорейн взглянула на королеву. Та кивнула. Леди-стюарт сказала:

— К столбу привязана колдунья, подозреваемая в делах, неугодных господу нашему, а посему обвинять её станет отец Блэддер.

Леди-стюарт села возле королевы.

— О черноволосой колдунье мне известно всё! — Одетый в рясу и подпоясанный простой верёвкой капеллан простёр тощие руки вниз, к столбу и поленьям. — Ночью в белом лунном луче в спальню мою снизошёл господь, и дано было мне откровение!

Я увидел эту деву глубокой старухой. При помощи серебристого порошка, который она приготовила из поседевших от ужаса волос сэра Энтони Скалистого из Ванагории, сгинувшего и родственниками оплаканного, она, целую зиму бормотавшая заклинания и посылавшая сатане молитвы, превратилась в молодую девушку.

Верхом на мантикоре под видом непорочной красавицы она перебралась в королевство Ванагора и по особому договору с дьяволом стала служить там силам зла. Способности её к колдовству по прихоти сатаны были велики. Ведает господь, слабое место имелось и у этой ужасной колдуньи. Как ни была велика сатанинская сила, всевидящее око найдёт у чудовища ахиллесову пяту и устремит в цель неотвратимую стрелу возмездия!

Господь предал колдунью в руки сэра Пикока Лугового, мужественного и неустрашимого воина, в то самое время, когда старуха в облике девушки, сотворившая большое колдовство, испытывала упадок сил и не могла противостоять никому, хоть бы и малому ребёнку. Ибо не меньше трёх восходов луны потребно, дабы силы её восстановились для новых сатанинских дел, столь же чёрных, как её волосы.

"Будь отец Блэддер рыцарем, не миновать бы ему поединка! — Пикок рассердился. — Как смеет он унижать меня? Неустрашимый воин против девицы, которую одолел бы ребёнок!"

В прошлый раз, когда Пикок гостил в замке леди Мэри, капеллан сказал королеве что-то ехидное о павлиньем пере на шлеме прославленного сэра Пикока. Это едва ли следовало считать оскорблением, потому как святой отец являлся известным противником светских украшений. Однако сказанное так подействовало на рыцаря, что он сорвал плюмаж и велел оруженосцу отнести шлем к оружейнику Дику: пусть тот приделает к верху горшка руку со стиснутыми в кулак пальцами. С этим-то кулаком на голове рыцарь и искал теперь приключений.

Мысль Пикока зацепилась за что-то, сказанное капелланом. Сэр Энтони Скалистый!.. Отнюдь не колдунья поразила его! Он, Пикок Луговой, самолично разбил сэру Энтони шлем булавой. Булаву эту он отнял у наёмника, служившего Энтони, и ею заставил умолкнуть навеки голову, глухо просившую из-под смятого шлема пощады.

Грош цена откровению, о котором вещает с балкона святой отец!

— Ванагорская колдунья, — продолжал тем временем капеллан, — звёздными ночами разговаривает с жабами на их языке, доит на заре кровожадную мантикору и пьёт её розовое молоко, утирая губы о её львиную шкуру. И нет иного спасенья от колдуньи, как только спалить её на костре до восхода её третьей луны, которая, как открылось мне, последует этой ночью!

Толпа простолюдинов застонала и зарычала: "Сжечь! Сжечь!" По коже Пикока пробежали мурашки. Колдунья она или нет, лжёт отец Блэддер или нет?

— Уничтожить сатанинскую тварь! Спалить исчадие ада! — бесновался на балконе святой отец, и за ним орала толпа: "Спалить!"

Приказать поджечь сено у столба должна была леди-стюарт. Пикоку показалось, что леди Лорейн колеблется.

— Имеет ли кто возражения против доказательств, приведённых отцом Блэддером? — спросила она. — Знает ли кто эту колдунью? Может ли кто свидетельствовать в её пользу?

Молчание было ответом.

— Сжечь её! — повелела леди Лорейн.

Длинные белые пальцы капеллана вцепились в деревянные перила. Глаза Блэддера сверкали. Палач подал знак помощникам у поленницы. Толпа замерла; слышалось лишь шуршанье сена, производимое палачами. Девушка, касаясь затылком столба, смотрела, часто моргая, в высокое небо. К щеке её прилипла соломинка.

Когда двое помощников закончили закладывать поленьями и сеном проход, палач принял от третьего помощника пылающий смоляной факел.

Пикок позабыл про ванагорского великана и грядущие подвиги. Ему стало страшно. Он боялся копий, мечей, арбалетных стрел, но то был обыкновенный страх ран, боли и поражения, страх ясный и привычный; когда начинался бой, когда меч Пикока опускался на шлем противника, страх этот переходил в восторг победы. Воинами называют тех, кто страху противопоставляет храбрость. Но всегда, сколько бы ни видел Пикок в королевском дворе сожжений, ужас костра оставался одним и тем же страхом — таким, будто намеревались сжечь не кого-то постороннего, а его, Пикока.

В глазах королевы и капеллана заплясали язычки пламени.

Глава третья. "Дружба нужна тем, кто не умеет за себя постоять!"

От чёрного смоляного дыма вдруг зазвенело в ушах. Факел палача отчего-то не потрескивал, а звенел и дребезжал. Когда звон оборвался, перед рыцарем не было ни девушки, привязанной к столбу, ни поднимавшегося дыма, ни усмехавшегося палача.

Белёный потолок. Обои с пирамидками. Звон? Звонок! Звонили в квартиру! Палач, четырнадцатая пленница, королева, леди-стюарт, капеллан... Сон помнился столь отчётливо, словно приключения происходили не с рыцарем из туманного средневековья, а с ним, учеником седьмого "А"!

Снова продребезжал звонок. Впустив в квартиру Женьку, Павлин сказал:

— Дуй в мою комнату и не открывай рта, даже если началась ядерная война, и от города уцелела только наша девятиэтажка. Мне надо подумать. Уловил? Не то щелбан получишь знатный.

На всякий случай Павлин ушёл на кухню. Третьеклашка долго молчать не может. Особенно тогда не может, когда ему велено молчать.

Очарование сна быстро уходило, улетучивалось, как воздух из проколотого шарика. Чувства, запахи, цвета? Сны в деталях виделись Павлину и прежде, да и фантазией обижен он не был; бывало, устраивался на диване и воображал целые сцены. Сказалось и чтение книг: с шести лет Павлин предпочитал их кино. Когда смотришь фильм, объясняла мама, получаешь готовенькие кадры, а когда читаешь, приходится представлять самому, и это потрясающая работа ума.

Не дядька бы из сквера, так Павлин тотчас позабыл бы про сон! Эдуард показал ему как раз замок и рыцарей! И одного звали Фэйсклотом, а второго — Ландером! Павлин помнил это точно. Но чему удивляться? Сон-впечатление! Тебе показывают замок и лохматых рыцарей — они потом и снятся! Элементарно, Ватсон! Впрочем, есть и закавыка: отца Блэддера на экране не было. И королевы Мэри. Лица же их из сна помнились небывало ясно! Некрасивые черты девушки, привязанной к столбу, тоже запечатлелись фотографически. Обычно лица из снов нечётки, лишены деталей.

Было и кое-что ещё в длинном сне. Чувство. Жалость к девушке, обвинённой в колдовстве? Но её же не существует, как и сэра Пикока!

— Но ведь книжных героев бывает жалко! — прошептал у кухонного окна Павлин.

Не волшебник ли прислал сон? И это всё, на что он способен? Тоже мне, свойства! Павлин ударил кулаком по ладони. И впрямь обыкновенное волшебство!

"Не было никакого волшебства! — подытожил Павлин. — Приснился красивый сон, а героев я додумал. Мама же говорит, у меня фантазия зашкаливает. А синяк? Его тоже не было! Я же не видел у себя синяка. Может, щека просто опухла, вот Марьюшка и заметила. Бугаеву однажды Лариска врезала, у того щека покраснела и опухла, а спустя урок и следа не осталось. Не знаю! Лимоныч въехал мне знатно! Лариске до его удара как Пузырёву до Фёдора Чудинова. Эх, дал бы Эдуард волшебную палочку!"

Павлин вернулся в комнату, плюхнулся на диван.

— Ты что, спал? — спросил Женька. — Говорят, после школы ты с Лимоном дрался.

— Дрался. Спал.

Павлин зевнул.

— Синяков нет, — сказал Женька.

— Он врезал мне разок. Сам удивляюсь, но фонаря нет.

— Говорят, ты ему наподдавал. И он от тебя удирал.

— Наподдавал. Удирал он от Марьюшки. Все они удирали. Мочало, Корыто и Пузырь. Охота Мочалкину мозолить глаза тётушке!

— Скоро ты всех в школе побьёшь, — сказал Женька. — Среди семиклассников Филимонов самый большой. Теперь перейдёшь на восьмиклассников?

— Нет, на третьеклассников. Зачем пришёл?

— Как — зачем? Мы на футбол опаздываем!

— О! Я и забыл.

— Похоже, здорово тебе от Филимонова досталось!

Футбол! Из платяного шкафа Павлин достал спортивный костюм. Настоящий "Adidas", не китайская подделка или турецкая дешёвка. И что с того, что б/у? Вещь, бывшая в употреблении, имеет особую ценность. Понимающие люди такие вещи ценят выше, чем новенькие шмотки из магазина. "Прикид", добытый в бою!

Конечно, мама спрашивала, откуда у него спортивный костюм. Конечно, Павлину приходилось лгать. Он терпеть не мог врать, но тут нельзя было ничего поделать. Молчать значило бы подтверждать мамины опасения. И он через силу врал, пожалуй, ради того, чтобы мать успокоилась. Или сделала вид, что успокоилась. Взрослые отлично умеют делать вид.

Бывали у Павлина и синяки, и ссадины, и распухший нос, и ушибленные до синевы кулаки, а в феврале мама даже ездила с ним в больницу. Павлин сказал ей и рентгенологу, что упал на хоккейном корте, и ему заехали коньком по руке. Это было неполной правдой: он умолчал, что уронили его и коньком двинули не случайно. Эх, говорить бы всегда маме правду! Ага, а она бы восхищалась его хоккейной и футбольной добычей. Нет, мама бы осудила его. После папиной смерти она только о мире и твердила. Это на планете-то, где мира нет, не было и никогда не будет!

Ложь о том, откуда брались бывшие в употреблении костюмы или пользованные мобильники, джинсы, кроссовки, мокасины "Rieker", ветровки и прочий прикид, а также денежки в карманах, была единственной ложью, которую Павлин позволял себе. Когда-нибудь он перестанет лгать. Вырастет, встанет на ноги, и врать будет не нужно. Пока же они с мамой бедны, ему приходится выкручиваться. А что делать? Плыть по течению? Ходить опустив голову? Выглядеть неудачником, понемногу, день за днём, привыкая к этому состоянию, чтобы стать таким же унылым безработным, как отец Ефремки Болотникова или папка Вилли Сунгарова? Или алкоголиком, как батя Филимонова? В жестоком-то мире, где каждый сам за себя? Где нет друзей и где выживает сильнейший, а сдавшемуся неудачнику приходит каюк? Нет уж, покорчило вас благодарю — любимое мамино из Чехова!

"Костюм? — отвечал маме Павлин. — Я поменялся с одним парнем. Мой костюм стал мал, и я отдал его за этот. Этот больше носили, зато он моего размера".

Мама вздыхала. "То смартфон другой, то костюм. Ты как Джек Лондон".

"А что Джек Лондон?"

"Подростком, торгуя газетами, он стал авторитетом не только среди мальчишек, но и среди старьёвщиков. Специалистом по купле, продаже и обмену всякой мелочи и всякого старья".

Джек тоже был парень не промах!

"Был бы жив отец, денег бы нам хватало, — говорила мама. — Проклятая война!"

"Почему ты не уволишься из архива? — спрашивал Павлин. — Нашла бы работу, где прилично платят. Другие находят!"

Мать снова вздыхала.

Находят!.. Это он тоже фантазировал. Мало кто находил, зато многие теряли. Отец Бугаева, владелец авторемонтной компании, в прошлом году обанкротился. Мать Кости Гиля, владевшая салоном красоты, фирму закрыла, оборудование распродала. В седьмом "А" у половины мальчишек и девчонок в семье работал один родитель, мама или папа. Это считалось нормальным; плохим считалось, когда не работали оба. Пособие по безработице было крошечным, и мальчишки и девчонки, мечтавшие об обновках, кроссовках, водолазках, новых мобильных телефонах или компьютерах с интеловскими процессорами i13, поневоле становились экономистами-практиками.

"Архив, по крайней мере, учреждение государственное, — отвечала мама. — Да и куда я ещё пойду, с моим историческим образованием? В школах дефицита кадров нет, а в кассирши меня не возьмут".

"В новостях пишут, что корейцы и китайцы, которым отводят территории в Сибири и на Дальнем Востоке, скоро наладят нашу экономику".

"Всё-то нам рюрики нужны! Приидите и володейте!"

Считая разговор о спортивном костюме оконченным, Павлин удалялся в свою комнату. Из подозрительного костюм становился обыкновенным. Так же "очищалась" любая вещь, добытая на футболе или хоккее.

Сегодня состоится первый матч в летнем сезоне. В зимнем сезоне, когда в третьем микрорайоне играли в хоккей, Павлину не очень-то везло. Он почти ничего не добыл, не считая летнего костюма "Adidas", который упросил его взять вместо зимнего тот слабак из третьемикрорайонской школы. Павлин великодушно согласился: слабак был выше Павлина на полголовы, из летнего костюма вырос, и тот оказался Павлину впору. Б/у костюмчик оказался единственным приобретением Павлина за весь сезон! Зато потерял он в хоккейных боях пару смартфонов (один дорогой), почти новые фирменные коньки "Oslo", фирменную клюшку и вдобавок ему чуть не сломали на корте руку.

В футбольном сезоне Павлин рассчитывал отыграться. Победа над Филимоновым придала ему уверенности.

— Стартуем? — Женька слез с дивана.

— Вперёд! — Павлин закрыл платяной шкаф.

Матч должен был пройти там же, где и всегда: на огороженном высокой стальной сеткой поле, обсаженном тополями. Зелёные тополя неплохо маскировали от любопытных глаз. Впрочем, маскировка едва ли требовалась: мамаши и папаши привыкли к тому, что без синяков, шишек и травм футбола не бывает; многие родители вплотную приблизились к истине, называя футбол дракой. В большом спортивном смысле футбол давно перестал быть собственно состязанием ноги и мяча и сделался игрой на вышибание, где голы и ворота лишь давали дополнительный азарт. Болельщики ходили на футбол как на массовый мордобой. В международном спортивном мире и букмекерских конторах поговаривали об изменении правил и введении двойного счёта: по травматическому выбытию игроков и по голам.

Команды за дворовой сеткой складывались анархически. Единственным условием являлось равное количество игроков в командах. От каждой стороны, от первого микрорайона и от второго с третьим (совокупно по территории равнявшихся первому) в команду могло входить одиннадцать, тринадцать и даже двадцать футболистов, но всегда дюжина выступала против дюжины, а четырнадцать против четырнадцати. Вторым (и необязательным) условием было формирование команд по возрасту: традиционно против семиклассников играли семиклассники, против восьмиклассников — восьмиклассники, против девятиклассников — девятиклассники, однако при согласии обеих команд допускались исключения.

Десятиклассники и одиннадцатиклассники в играх не участвовали, но приходили под тополя поглазеть. Многие из этих болельщиков провели на футбольном поле и хоккейном корте не по одному году и набрали немало трофеев, или, наоборот, много чего потеряли, от вещей до зубов. Старшеклассников называли "стариками". Они как бы находились на заслуженном отдыхе. Не могли же взрослые парни охмурять девчонок и ходить на свидания с подбитыми глазами или туго забинтованными головами, пахнущими зелёнкой!

Многие подростки всерьёз увлекались дворовым футболом и считали, что поле за сеткой — настоящая школа мужества, школа с голыми кулаками, куда живее какого-нибудь пейнтбола с красками. Тех, кто не решался войти за забор, футболисты считали ничтожествами. Именно с этой точки зрения смотрел на "зазаборников" Павлин. В матчах никогда не участвовали Мочалкин с Корыткиным и тощий, с тонкими девчоночьими руками Пузырёв.

В подростковом футболе и хоккее присутствовал подлинный азарт, не уступавший азарту "взрослого" тотализатора или казино, а то и превосходивший его по остроте ощущений. Слабость азарта взрослых была в том, что их выигрыш зависел от случайной удачи в картах или ангажированной победы боксёра на ринге; сила азарта игроков в дворовый футбол была в том, что их выигрыш зависел целиком от них самих.

При проигрыше, когда игрока вышибали или он сдавался, признавая себя выбитым, футболист обязан был расплатиться с тем, кто его вышиб. Участниками команд могли стать те, кто объявлял до матча, чем расплатится в случае поражения. Расчёт с победившим шёл деньгами или вещами: спортивными костюмами, футболками, смартфонами, кроссовками. Котировались и компьютерные комплектующие: видеоплаты, оперативная память, флэшки, микро-SSD. Явившийся на матч без денег или ходовых вещей на поле не допускался.

Азарт подогревался и ставками: игроки делали их перед матчем. Ставка всегда равнялась тысяче рублей, примерно цене билета в кино или порции мороженого "Баскин и Роббинс". Ставил игрок исключительно на себя. Футболист был обязан помнить всех, кого вышиб. Вышибленные, в свою очередь, обязались говорить правду. У пойманного на лжи отбирали всё. Иные из разоблачённых возвращались домой в трусах, побитые и покрытые позором. Поставленные деньги складывались под тем же тополем, под которым лежали вещи для расплаты, и придавливались кирпичом. Матч длился полтора часа. За временем ревностно следили болельщики. Судья не требовался: лучшими судьями признавались болельщики. При крупных разногласиях вопрос решался массовой дракой между ними. Футболист, выбивший нескольких игроков соперничающей команды и продержавшийся до конца матча, забирал свою ставку, ставки выбитых им игроков и вещи проигравших в качестве "трофеев". До последних минут матча добирались 2-3 игрока. Победители уносили немало трофеев и денег. Побеждённые завидовали им и надеялись поквитаться с ними на следующем матче.

"Добивание" ослабевших игроков как в дворовом, так и в профессиональном футболе походило на классическую компьютерную игру "Quake Arena". "Недобитого" одним игроком мог "добить" другой. В таком случае вещи вышибленного и его ставка переходили к добившему. Обидно? Не оставляй никому противника и учись бить наверняка — так, чтобы у тебя просили пощады!

Голы в дворовой игре значили немного. Обособленно от ставок футболисты скидывались, и каждая команда набирала по 10000 рублей. Сумма в 20000 рублей переходила к команде, забившей больше голов, и делилась между игроками поровну, включая тех, кого вышибли.

Болельщики, среди которых находились добровольные букмекеры, получавшие вознаграждение в десять процентов от суммы ставок, тоже делали ставки: на команды, на игроков, на голы, на победу в вышибании (победившей в вышибании признавалась команда, у которой к концу матча оставалось больше игроков). Азарт болельщиков был уже "взрослым", относительно безопасным. Сделавший ставку мог потерять деньги, но не рисковал уйти с поля избитым и окровавленным. Для игроков же футбол был и азартен, и страшен одновременно, чем и привлекал всех, кто хотел испытать себя и немного заработать. Павлин старался не пропускать ни одного матча. На хоккее в последние месяцы ему не везло, и он рассчитывал отыграться на футболе.

На матчи с игроками ходили их помощники, ребята из младших классов, которые учились суровой жизни у старших (в футболе разрешалось участвовать с шестого класса). Мальцы присматривали за вещами старших и часто, подражая семи— или восьмиклассникам, устраивали у поля собственные бои и отнимали у побитых противников вещи и деньги. Драки у сетки одобрялись; самые смелые из мальцов поощрялись криками "стариков" и постепенно приобретали известность. Болельщики ставили и на бои "юниоров", потешаясь тем, как обливающиеся кровью салаги молотят друг дружку маленькими кулачками или пинают коротенькими ножками в разбитых сандалетах.

С Павлином на футбол и хоккей ходил Женька. Так уж сложилось: Женька жил в одном подъезде с Павлином и всюду за ним таскался. У поля третьеклашка делался как бы мужчиной в миниатюре: мог при случае отстоять вещи Павлина, не боялся вступить в спор с похитителем, а однажды на хоккее подрался с ровесником, укравшим Павлиновы часы, положил вора на лопатки и вытащил из его кармана похищенное.

Наконец-то белая полоса! Павлин показал в матче, на что он способен. И безо всякого волшебства!

После матча на его лбу и затылке вздулись шишки, нос был разбит и распух. Девчонка-старшеклассница за сеткой дала ему зеркальце. Ладно хоть, фонарей нет. Рукав порван, через предплечье тянется кровавая царапина. Где же волшебство? Нигде! Да и не нужны ему "свойства"! "Сам всего добьюсь, без чудес и волшебных палочек!" — сказал себе с гордостью Павлин.

Он победил, оставшись на поле единственным футболистом. Такое случалось крайне редко. Пошатываясь, Павлин оглядел через сетку пустевшее поле. Ефремка Болотников и Вилли Сунгаров, которые пришли на матч с ним, выбыли в середине боя. По голам команда первого микрорайона проиграла, зато выиграла с большим перевесом по вышибанию. Звёздным вышибалой судьи единодушно признали Павлина Луганцева, лично одолевшего шесть или семь противников: болельщики-старики сейчас уточняли цифру, разговаривали с проигравшими.

Во время игры Павлину показалось, что двое или трое противников, попросивших затем пощады, сопротивлялись не в полную силу. Впрочем, Павлин молотил кулаками и бил ногами так, будто в каждом футболисте видел Филимонова, который вновь и вновь лез на него со своими кулачищами. Как не сдашься такому отчаянному бойцу! Павлин хотел стать на футболе лучшим. Он много дрался, он один из первых на физкультуре в классе — он должен побеждать и на поле!

Не зная устали, он носился, молотил кулаками, пинал ногами, кричал, зверея не от ярости, но от желания победы. Он шёл на поле с мыслью о личной, а не о командной победе; он желал дубасить, брать выигрыши и получать с вышибленных ставки, а до счёта по голам ему дела не было.

— Сезон обещает быть нескучным, — сказал один третьемикрорайонский делец. Павлин знал: деньги прямо-таки липли к рукам этого парня. В матчах он никогда не участвовал. Деляга поставил на Павлина, и ему теперь со всех сторон передавали деньги. В его руках накопилась внушительная пачка. — Пацан себя ещё покажет, попомните моё слово. Знакомьтесь, новый лидер первого микрорайона — Дворянчик!

— Какой из него лидер? — ответили дельцу. — Боец-одиночка! По голам-то первый микраш третьему продул!

Старшеклассница, дававшая Павлину зеркальце, смотрела на пачку купюр у дельца с нескрываемым восторгом. Девчонки вроде неё толпятся за сеткой да ставки делают. Болеют за бойцов. Но в женихи потом выбирают не футболистов-победителей, а парней, у кого попаши или мамаши побогаче. Гадкая, проклятая жизнь! Ничего, Павлин в бедных не задержится. Победителю среди бедных не место!

Женька показал Павлину кучку трофеев. Под наблюдением стариков Павлиновы проигравшие передали победителю по тысяче рублей. Женька с разбитыми губами, но довольный тем, как он отделал у сетки одного своего ровесника и заполучил законные сто рублей, отнятые у противника, утиравшего кровавые сопли, достал из кармана сложенный пакет, и Павлин убрал туда трофеи.

Среди добычи были карманный плеер, бывший в употреблении переносной SSD, пара флэшек, фирменная футболка "Nike" с наполовину оторванным рукавом (пришьёт!) и джинсы подходящего размера: его штаны как раз стали маловаты. Шесть парней из третьего микрорайона, которых он одолел на поле, выложили шесть тысяч рублей.

Ефремка и Вилли лишились всего, что принесли с собой. Вдобавок Ефремке вышибли передний зуб, что считалось особенным невезением, а Сунгаров растянул при падении ногу и держался теперь за плечо Ефремки.

— Мы больше сюда не пойдём, — сказали они в один голос.

— Эх вы! — сказал Павлин. — Два инвалида! Я на вас и не рассчитывал.

— Ты никогда ни на кого не раффитыфаешь, Двовянфик, — прошепелявил Ефремка. — Фам по фебе. Вне команды. Нам ффего двух голоф не ффатило.

— Слабаки вы и трусы. Всё бы вам кто-то помогал! Сами виноваты. Виноват всегда тот, кого побили. Ясно? Прекратите хлюпать и научитесь бить и отбивать. В жизни только это и есть: бить и отбивать. Бьёшь, пока не победишь. Тогда перестанешь быть слабаком.

— Я о команде, Двовянфик, не о фвабаках. Ффе вмефте двувно побевдают двугую команду. — Он потрогал припухшую челюсть, коснулся ободранной шеи.

— Дружно побеждают? — Павлину стало смешно. — Команда? Да нет уже никаких команд! Из футбольных правил скоро и голы исключат. Дружба! Её придумали доходяги вроде вас. Дружат, кучкуются слабаки и нюни! Усвоили? Дружба нужна тем, кто не умеет за себя постоять! Кто привык прятаться за спины других и трусит выступить в одиночку!

На ум Павлину пришёл роман Вальтера Скотта.

— Айвенго не боялся выступить один!

— Кто такой Айвенго? — спросил Вилли.

— Это Скотт, — ответил Ефремка. — Добвестный выцавь.

— Что за скот? — спросил Вилли.

— Виля, — сказал сквозь смех Павлин, — мой мелкий Женька и умнее, и смелее тебя. Иди домой, поплачься маме.

— Пойдём, Ефрем.

— Ты фкавал "мой", Дворянфик, — заметил Ефремка, обернувшись. — Никто не бывает фам по фебе.

— Хочешь сказать, без Женьки я не победил бы?

На это Ефремка ничего не ответил.

— То-то! — крикнул неудачникам в спины Павлин.

Ефремка, пострадавший на поле, ему завидует! И Вилли тоже! Ему все завидуют! Голы им подавай! Вот и забивайте, если такие дружные да командные!

Провожаемые взглядами "стариков", Павлин и Женька отправились домой. Женька нёс пакет с трофеями.

— Паш, а почему только с шестого класса можно играть в футбол?

— Потому что потому, что кончается на "у"!

После разговора с Ефремкой настроение у Павлина подпортилось. Проигравший поучает победителя! Им бы слёзы и сопли утирать, а они на себя учительский вид напускают!

— Найди в пакете флэшку, — сказал Павлин. — Забери себе.

— Спасибо, Паш, но у меня компьютера нет.

— Поменяешь на новый набор ручек. Или на что хочешь.

— Спасибо! Я подумаю, менять или что... Неохота мне твой подарок менять.

А ведь Женька, подумалось Павлину, пристаёт к нему потому, что хочет быть как он. Несмотря на щелбаны! Женька не привязывается ни к Ефремке, ни к Вильке, ни к кому-то ещё. Устами третьеклассника глаголет истина! Значит, он, Дворянчик, прав, а слабаки и неудачники, твердящие о дружбе и командах, ошибаются!

Филимонов сидел на лоджии за ноутбуком: искал в Интернете выполненные домашние задания по русскому. Как же ему надоели пропущенные буквы в словах! И кто только вставляет точечки вместо буковок? Сидят в министерствах и вставляют! Делать-то министрам нечего! Или вот: "Выделите суффиксы и окончания..." На сетевых форумах, которые посещал Филимонов, слова писались совсем с другими суффиксами и окончаниями.

— Школьников только мучают, изверги, — сказал Филимонов, глядя на экран.

"Тук-тук", — будто в ответ на его короткую речь, постучались в чат.

— Чего надо?

Филимонов спохватился, щёлкнул мышкой. И словно холодок вполз под футболку и под трико.

"Достань Дворянчика. Ты нам должен".

Он перечитал. Подумал: "Сперва звонили, теперь в чат влезли". Конечно, это те, что раньше заказывали Дворянчика. Постоянные работодатели, как выразился бы батя, "индивид с преступными наклонностями", по определению участкового.

Ответил: "Ничего я вам не должен. Дело было сделано".

Пришёл ответ: "У него даже синяка не было".

"Тебе вот врежу, у тебя будет".

"До меня не доберёшься".

"Кто такой?"

"Не твоё собачье дело. Может, мы с футбола".

"Конкуренты?"

Или эти заказчики — какие-нибудь слабаки, которым Дворянчик рожи начистил?

"Что, всыпал он вам горяченьких?"

"Всыпал он, между прочим, тебе, Лимон".

"Дайте подумать", — настучал указательными пальцами Филимонов.

"Думать тебе вредно".

Про "думать вредно" заказчики и в прошлый раз говорили, перед боем в детсаду. Только тогда не по сети делали заказ, а по мобильнику. Филимонов ел суп на кухне, и трубка на столе сказала "привет". Номер был незнакомый, а голос простуженный. Гундосый. Будто тот, кто говорил, простудился или напихал в нос ваты. Но зачем кому-то пихать в нос вату? Филимонов тот голос и тот разговор хорошо запомнил.

"У нас дело к тебе есть", — сказал в телефоне гундосый. Голос был не взрослый. Пацан лет тринадцати-четырнадцати.

"На сто тыщ, что ли?"

"Маленький ты для ста тыщ".

"Я вот въеду тебе в ухо, узнаешь, кто маленький".

"Въедешь, но не мне, — сказал гундосый. — Заработать хочешь?"

"Сто тыщ?"

"Не смешно".

"Как заработать?"

"Въехать надо одному. Втереть в рыло".

"Кому?"

"Папе твоему".

"А без шуточек?"

"Дворянчику".

"Знаю такого".

"Справишься?"

"А то нет. Десять тысяч на бочку".

"Это ты загнул".

"Тогда сам бей своего Дворянчика. А мне он ничего не сделал. Дай хотя бы пятёрку. Это обычная цена".

"Ты на голову выше Дворянчика! Он для тебя сопляк. Даём четыре тысячи. Хочешь заработать? А то смотри, найдём другого, сговорчивее".

И гундосый зашептался с кем-то возле трубки. Или кто-то с ним зашептался. Филимонов услышал другие голоса, не гундосые. Не то два голоса, не то три. Про деньги говорили. Гундосый сказал кому-то: "Ты не принёс бабки? Кому было сказано? Я тебе не спонсор!" Ему ответили: "Денег, пацаны, у меня сейчас ноль. Зато я кое-что придумал". Филимонов напряг слух, но в трубке зашуршало, будто по ней рукавом провели. И говорили теперь шёпотом. Он разобрал только про какую-то тетрадь. Негундосый сказал: "Я уже тетрадь купил. Обхохочетесь! Не волнуйтесь, успею и себе, и ему написать". "Помнишь, — сказали дальше, — ты за мою мать объяснительную написал: почему она на собрание не пришла?" И тут в трубке стало абсолютно тихо. Наверное, гундосый заглушил микрофон. Или рукой прикрыл. Потом гундосый сказал: "Ну что? Созрел для дела?" Филимонов спохватился: это ему.

"Погоди ты!" — сказал он.

"Слабо?"

Связываться со скрытными типами ему не хотелось. Ладно, надавать по шее кому-то из другой школы, но из своей? Детская полиция сядет на хвост — не отделаешься. Поставят на учёт в ПэДээН. И пошла уголовная карьера! Батя уже две ходки имел... Кто этот гундосый? Но деньги, деньги! И всего-то надо — сойтись с Дворянчиком!

Филимонов решил соглашаться, но не сразу.

"Не знаю", — сказал он гундосому.

"Трус", — заявил гундосый.

"Что с ним канителиться! — сказал другой голос. — Найдём другого!"

"За полцены", — сказал гундосый.

Прорезался и третий голос, прошипел злобно: "Кто не с нами, тот против нас!"

Филимонов сказал: "Маловато будет". Сказал так, для торга. Чувствовал, жадины больше не дадут. А деньги Филимонову были нужны. Батя опять нажрался, избил мать, отнял у неё аванс. В холодильнике голяк. Картошки, и той дома нет.

"Ладно, — сказал он в трубку, — договорились. Только бабки вперёд".

"Деньги в почтовом ящике". И гундосый отключился.

Филимонов пробовал звонить на определившийся номер, но бесполезно. Номер был отключён: "Абонент недоступен". "Отжатый", наверное, телефон. Позвонили и выбросили.

Сегодня эти типы предпочли воспользоваться чатом.

Филимонов набрал на клавиатуре ответ:

"Ну, допустим, я согласен. Как?"

"Теперь по-другому сделаем. На расстоянии".

"На что намекаешь?"

"Пневматики" у тебя нет. Арбалета тоже".

"Откуда знаешь? Пистолет был, папаша его пропил".

"Рогатка есть?"

"Что за детский сад?"

"Зарядишь болтом".

"Сколько заплатишь?"

"Две тысячи".

"Пять!"

"Нет".

"Четыре".

"Две. Четыре — жирно будет! Хватит и половины. Какая-то рогатка!"

"Ладно. Подшибу я твоего Дворянчика. А то зазнался он от победы на матче".

"Он не мой, а твой, между прочим. Тебе наподдавал".

Филимонову захотелось ударить заказчика.

Никто бы не дразнил его, разделайся он в детсаду с Дворянчиком. И ведь Дворянчик слабее его, это все знают. Хоть не на голову, но на полголовы ниже. Тошно и думать об этом!

— Две тысячи не лишние, — сказал себе Филимонов.

Ответил в чате: "Деньги как передашь?"

"Найдёшь в почтовом ящике".

Прихватив ключи, Филимонов бросился из квартиры. Вниз, мимо дверей лифта, по ступенькам, на нижний этаж. Две тысячных бумажки лежат в ящике. Во дворе никого подозрительного. Филимонов поднялся до девятого, верхнего этажа: пусто.

— Шустрые! — сказал.

Дома он принялся искать рогатку. Последний раз он пулял из неё, кажется, классе в четвёртом. Или в пятом?

Вечером на кухне мама спросила:

— Какой завтра день, Паша?

Что ему завтра, если у него сегодня — победный день? Эх, вот бы маме рассказать о победе, вот бы она порадовалась вместе с ним!

Мама ответила себе сама:

— Завтра День школьных реформ. На последнем собрании Мария Аркадьевна все уши прожужжала: День реформ, День реформ. Надо ей букет купить. Хризантем, например. Розы мы с тобой не потянем. Ещё не поздно в цветочный киоск сбегать.

В киоске, том самом, за которым исчезли Эдуард и красноволосая, Павлин уже побывал, заскочил после матча. Розы! Хризантемы! Не получит Марьюшка ни роз, ни хризантем. Пусть радуется, что он не бумажные цветы ей купил. Пусть сначала научится математику объяснять! Почему в седьмом "А" только Мыкина и Спиридонов — пятёрочники по математике? Но по праздникам кабинет Марии Аркадьевны уставлен цветами, и ей, наверное, кажется, что все её любят и уважают, что она чуть ли не живой педагогический памятник!

— Я купил ей цветы, — сказал Павлин. — Три гвоздики. И то жирно!

— Учителя бедные, живётся им трудно. Мы вот тоже бедные, и нам с тобой хочется жить пожирнее.

— Какие же учителя бедные? Вымогают то розы, то компьютеры, то дидактические материалы, то стенды, то стройматериалы и краску. Даже мел и кнопки! Столько уже им натащили, что они магазин канцтоваров в школе могли бы открыть! И за учёбу ты платишь. Просто им всегда мало!

— Откуда у тебя деньги на цветы, Паша?

— Продал старые коньки. Всё равно малы! И лето на носу. Кто рассказывал мне про Джека Лондона?

— Вот как! — Мама переставила сковородку с одной конфорки на другую. С большой на маленькую.

— Я не хочу, — твёрдо сказал Павлин, — чтобы ты тратила зарплату на какую-то училку. Учить она лучше не станет. И ко мне относиться хорошо не будет. Марьюшка злыдня. Может, она не была бы злыдней, если б умела объяснять свой предмет. Владька Спиридонов отлично учится по математике, и Катька Мыкина тоже. Но у них способности. Не Марьюшка же готовит их к олимпиадам! Это они, наверное, могли бы её подготовить! У остальных в классе с математикой не очень. Четвёрки и пятёрки у нас получают потому, что списывают. Марьюшка этого как бы не видит. Учителя здорово умеют притворяться: не вижу, не слышу, знать не желаю!

— Будь помягче, — посоветовала мама. — У тебя такой воинственный вид! Будто весь мир сговорился против тебя, а Мария Аркадьевна возглавила тёмные силы. — Она переставила сковородку на большую конфорку. — Вылитый отец. Такой же упрямый, непокорный!

— В кого же мне ещё быть, мама?

— В меня. Ничего моего в тебе не нахожу.

— Но я же не девочка.

— Думаешь, мальчики похожи на пап, девочки — на мам?

— Где-то слышал.

Павлин заметил, что мама, оставив возню у плиты, приглядывается к нему.

— Ты дрался сегодня? Губы опять как сардельки. И щека исцарапана. Дрался?

Тут Павлину врать не пришлось. Про футбол он не хотел говорить, а про школьную драку почему не сказать? Марьюшка ведь его видела, видела ещё до волшебника, специалиста по сведению синяков. А раз видела, про его подпорченное личико обязательно на родительском собрании доложит. С ехидством скажет: мол, стукнулся об угол школы. И почему, добавит, Констанция Филипповна, никто не стукается, а ваш сын стукается?

— Схлестнулся с одним в школе. Сам полез, мама. Я не ожидал от него. Понимаешь, он... — Павлин чуть не сказал, что его противник обзывался, упоминал птицу и перья, но вовремя спохватился. О таком он с мамой не говорит. Его имя для неё священно. Зачем отравлять жизнь ещё и маме? Будет считать себя всю жизнь виноватой из-за того, что дала сыну дворянское имя!

— Зачем же он на тебя полез? И что я должна понимать?

— В школе любят выяснять, кто сильнее и кто смелее, мама.

— Выходит, ты оказался и сильнее, и смелее.

— Выходит.

— И злее, должно быть.

— И злее, — согласился Павлин.

— А я бы хотела, чтобы ты был спокойнее и добрее.

"Всё твои фантазии, мама! Хочешь верить в добреньких мальчиков, и веришь! А кругом кулаки, танки, ракеты, подводные лодки, автоматы и пистолеты. Для начала, в детских садиках, — "царь горы", а попозже — хоккей с футболом".

— Я знаю, о чём ты думаешь, — сказала мама.

— И я знаю.

— Остроумно. — Мама пустила воду и стала над мойкой чистить картофелину, срезая с неё тёмно-розовую кожуру.

Глава четвёртая. Закон в новой редакции

Палач медлил. Пикок знал, почему. "То, что до казни, забавнее самой казни", — говаривала королева. Леди Мэри нравилось смотреть, как палач обходил не спеша вокруг сложенных у столба дров, мрачно ухмыляясь. Лица крестьян за барьером озарялись огнём факела. Потехи ради палач совал коптящий факел за барьер, и простолюдины, разинув рты, отшатывались. Напугавший толпу бородач кланялся королеве, леди-стюарт и отцу Блэддеру. Последний осенял палача крестом, бормоча об отце, сыне и святом духе.

Девушка у столба шевелила губами. Должно быть, молилась. Закончив обход, палач подпалит сено с разных сторон. Огонь быстро доберётся до столба. Дева зажмурится, волосы её вспыхнут, по толпе прокатится не то стон, не то вопль. Жертвы, до которых добрался огонь, кричат так, что хочется исчезнуть. Крик их недолог. Дрова и столб догорают, площадь пустеет, зрители расходятся, забывая о казни и вспоминая о делах насущных, и только дети шушукаются о костре и костях.

За спиною услышал Пикок шёпот оруженосца.

— Высокородный сэр! Осмелюсь сказать...

Сэр Фэйсклот и сэр Ландер недовольно поморщились. Не их бы гримасы, Пикок остался бы на скамейке.

— Гневаешься на моего оруженосца, сэр Ландер? И ты, сэр Фэйсклот?

— Ты пропустишь самую увлекательную часть зрелища, сэр, — ответил Фэйсклот.

— Верно, сэр Пикок, пропустишь, — сказал Ландер и повернулся к палачу.

Пикок перешагнул скамью. Рыцарь и Юджин отошли под балкон.

— Дева сказала, сэр, что она не та, за кого её принимают. Её закляли и обманули, — взволнованно начал Юджин. — Однако снять заклятие в человеческих силах.

Палач обошёл площадь и остановился, высоко держа факел, от которого тянулся в небо чёрный дым. С утра дул ветерок, но теперь он стих. Гореть несчастной придётся долго.

— Когда она успела сказать что-то?

— Она шевелила губами, сэр. У меня ведь есть глухонемой брат. Я умею читать по губам.

Палач поклонился королеве. Недостаточно низко. Сейчас он ткнёт факел в сено.

— Она сказала, сэр, что, хоть она смугла и черноволоса, как ванагорцы, она не из Ванагории. Она знатного происхождения. Её захватили обманом и хитростью. Уж не пленил ли сию деву королевский племянник сэр Фэйсклот, который на вчерашнем ужине весьма старался обратить на четырнадцатую пленницу твоё внимание? Это только моя догадка, сэр. Также от меня не ускользнуло, как сэр Фэйсклот подмигнул отцу Блэддеру. И последнее, что мне удалось понять из объяснений девы: она сказочно богата. Любого, кто спасёт её от смерти, она достойно отблагодарит.

— Не понимаю, — сказал Пикок, — зачем Фэйсклоту и Блэддеру подсовывать мне богатую пленницу и устраивать так, чтобы королева тут же развела для неё костёр! Либо ты что-то путаешь, Юджин, либо девушка лжёт.

— Её рассказ был довольно сбивчив, сэр. И увы, я не всё понял. Читать по губам не то же, что слышать. — Оруженосец взглянул на приговорённую. — После того как ты посвятил королеве пленённых рыцарей, сэр, у тебя ничего не осталось, кроме двух коней и груза помятых кольчуг и пробитых щитов. Дева обещает целое состояние.

— Если она не лжёт, доверчивый Юджин! Как, по-твоему, я спасу её?

— Высокородный сэр, ты не использовал своё право единожды потребовать пощады для любого королевского пленника. Право это распространяется...

— ...на кого угодно, от раба до герцога, исключая изменника.

Сено с края вспыхнуло.

Подчиняясь зову, возникшему в сердце то ли от прилипчивого взгляда вертлявого Фэйсклота, то ли от мучительного осознания того, что он вот-вот останется в дураках, Пикок растолкал глазевших на казнь оруженосцев и опустился на колени перед балконом. Королева, капеллан и леди-стюарт воззрились на него. Толпа загудела.

— Тишины! — властно крикнула королева. В установившейся тишине потрескивали занявшиеся дрова.

— Прошу тебя, леди Мэри: пощади пленницу!

Сэр Пикок не знал, подпалил бородатый палач поленья с других сторон или остановился, ожидая конца переговоров.

— Колдунья... — начал было отец Блэддер.

— Разве к тебе, святой отец, обращается доблестный рыцарь? — сказала леди Мэри. — Сэр Пикок, ты хочешь воспользоваться правом рыцаря, вернувшего из похода, потребовать пощады для любого королевского пленника? Помни, таковое право даётся вассалу единожды!

— О королева, я прошу тебя освободить пленницу!

— Она опасна, сэр Пикок Луговой! — выкрикнул отец Блэддер. — Она околдовала тебя! Она бормотала у столба!

— Палач, прикажи помощникам принести воды, — распорядилась королева. — Пусть зальют огонь и развяжут девушку. И пусть она поблагодарит меня и славного рыцаря.

Леди Лорейн повторила за леди Мэри:

— Приговорённая освобождается и передаётся сэру Пикоку.

Голос девушки прозвучал как бы над толпой.

— Благодарю тебя, о Мэри Великая! И тебя, о великодушный рыцарь!

— Сатану ей надо благодарить! — вскричал капеллан. — И обитателей ада! С их помощью она сотворила зло с храбрым сэром Энтони Скалистым!

— Святой отец, — сказал Пикок, — ты ошибаешься. Помнишь ли ты, с каких пор у меня служит Юджин, мой юный оруженосец?

— Ты уводишь разговор в сторону, сэр Пикок! Рассудок твой помутился под влиянием колдовства!

— Так ли коварен вопрос рыцаря, святой отец? — спросила королева.

— Если мне не изменяет память, — сказал священник, — то ты, сэр Пикок, взял юношу на обучение и услужение прошлой весной. Юноша ещё не вполне знаком с манерами...

— Довольно, отец Блэддер! — оборвала его королева. — Дай сказать рыцарю. Поднимись с колен, сэр Пикок. Твоя просьба о помиловании пленницы удовлетворена.

— Господи помилуй! — Капеллан перекрестился. — Святой Мартин, помоги заблудшему, замолви за него словечко в чистилище!

Поднимаясь с колен, Пикок услышал за спиною шипение заливаемого водой огня. Вполголоса говорили о чём-то Фэйсклот и Ландер. Потянуло мокрой гарью.

— Святой отец, — начал Пикок, — ванагорского рыцаря сэра Энтони Скалистого поразил я. Поблизости от места, где произошёл бой, я не видел ни седой старухи, ни темноволосой девушки. Не исключено, что сэр Энтони был заколдован. В таком случае я одолел заколдованного рыцаря! Сэр Энтони, о моя королева, совершил неподобающий рыцарю поступок. Прошлым летом он напал на меня, имея низкое намерение: коварно убить и ограбить. Он был не один. Сэр Энтони возглавлял отряд наёмников числом в полдюжины. Из них двое были ранены, ехали без доспехов и в нападении не участвовали. При помощи копья и меча и при помощи меча и кинжала моего прежнего оруженосца, погибшего в том бою, я отразил атаку четверых вооружённых воинов и вышел победителем. Сэр Энтони Скалистый остался гнить на поле боя. Я разбил ему голову булавой, отнятой мною у его же кольчужника. Если тут и было колдовство, то его уничтожила дубина.

Пикок замолчал. Заговорил капеллан:

— Я охотно верю тебе, доблестный сэр Пикок. Ты не умеешь лукавить и лгать, сын мой. Видно, мой разум, как и твой, был временно затемнён, когда я обозревал страшные картины из адской жизни колдуньи. Она-то и помутила мой разум, приписав твои заслуги себе и обратив в моём представлении то, что надо считать рыцарским подвигом, в акт собственного колдовства!

Гул прокатился по толпе.

— И я, — продолжил капеллан, вдохновившийся собственной речью, — на твоём месте, смелый Пикок, опасался бы не рыцарских мечей и не стилетов кольчужников, но тайных знаков и колдовских заклинаний, которыми колдунья опутает тебя, дабы ты превратился в чудовище!

— Сэр Пикок не побоится рискнуть, — сказал голос Ландера.

— Он не может бояться колдовства, сэр Ландер, — сказал голос Фэйсклота. — Ты забыл: он опутан этим самым колдовством.

Пикок обернулся, но не с тем, чтобы возразить рыцарям. Дрова, облитые водой, едва дымились. Помощники палача разбирали поленницу. Скрестив руки на груди, палач хмурился в углу барьера.

Королева, леди-стюарт и капеллан покинули балкон. Их уход послужил сигналом к окончанию зрелища. Крестьяне разочарованно поплелись восвояси, а рыцари остались у скамьи, молча глядя на то, как палачи отвязывают деву.

К Пикоку приблизился королевский паж.

— Королева требует тебя, высокородный сэр Пикок.

— Иду. Юджин, присмотри за освобождённой. И прикажи, чтобы оседлали наших коней и выпустили пленников из подземелья. Мы покидаем замок.

— Я думал, сэр Пикок, ты ещё погостишь, — сказал Фэйсклот. — Разве тебе не по нутру угощение королевы?

— Разве ты королева, сэр Фэйсклот, чтобы спрашивать об этом? — Пикоку редко удавалось хорошо ответить насмешнику, но на сей раз у него получилось. Маленькое собрание рыцарей засмеялось, а Фэйсклот сжал губы.

Пикок поспешил в донжон.

Королева восседала на деревянном троне в пиршественной зале. Подле неё сидел на табурете капеллан. На досках стола Пикок увидел развёрнутый пергамент, кусок мела, губку, глиняную чашу и чернильницу. В руке отец Блэддер держал перо.

— Я слушаю тебя, моя королева, — поклонившись, сказал Пикок.

— Видишь ли ты, что делает наш учёный капеллан?

— Он приготовил чернила для письма на пергаменте, миледи.

— Он сотрёт старый закон и напишет новый.

— Мой ум слишком скуден, чтобы соперничать со светлым разумом святого отца. Я скорее воин, чем писец, хоть и умею читать.

— Новый закон касается тебя, славный сэр Пикок.

На этой королевской фразе Блэддер, чинивший перо, осклабился.

— По закону, который капеллан намеревается изложить на пергаменте, рыцарь, использовавший право единожды потребовать пощады для любого пленника, объявленного королевским, в день осуществления указанного права обязан посвятить своей королеве, то есть мне, не часть добычи, которую ему удалось захватить в походе, но всю ценную добычу. О ценности её судить берётся королева, то есть я. Ослушавшийся лишается права просить пощады для пленника и лишается рыцарского звания.

Королева перевела дух.

— Статные белые кони, которых привели из похода ты и твой оруженосец, останутся в моих конюшнях. Доспехи, снятые тобою с рыцарей, и их оружие перейдут в мою оружейную комнату. Ты, доблестный сэр Пикок, останешься при своём коне и мече и оруженосце, а также при спасённой от костра деве. Музыканты тоже останутся у меня. Пригодятся на грядущем турнире.

Капеллан окунул перо в чернильницу.

— Не могу понять, моя королева, — сказал Пикок.

— Ты никогда не отличался сообразительностью, — сказала леди Мэри. — Закон изменился. Что же непонятного?

— Миледи...

— К вечеру святой отец допишет своё сочинение, — перебила его Мэри Великая, — а в силу новый закон вступит с рождества.

— С будущего Рождества, миледи?

— Доблестный Пикок, ты и впрямь тугодум. С прошлого рождества!

— Но сэр Роланд, а равно сэр Джон, после своих походов просившие за...

— Им обоим тоже придётся раскошелиться. Благодаря твоей просьбе за жалкую оборванку мою голову посетила чудесная мысль!

— О да, миледи. — Отступив, рыцарь поклонился. — Могу я идти?

— Иди и следуй велениям своего чистого сердца, сэр Пикок!

— Леди, колдунью нельзя оставлять в живых! — простирая к королеве руки, возопил капеллан.

— Как только девчонка сотворит колдовство, сэр Пикок доставит её в мой замок, и мы устроим ей огненные проводы в ад. Верно, рыцарь?

— Клянусь: если помилованная и вправду колдунья, не миновать ей костра!

— Езжай, рыцарь. И впредь не привози в мой замок ведьм!

Низко поклонившись, Пикок покинул залу. У конюшни он приказал Юджину не выводить белых коней.

— Ещё один дар королеве, сэр?

— Закон! — ответил Пикок. — О нём мы с тобою, Юджин, знать не могли, ибо капеллан только обмакнул перо! По новому закону тот, кто воспользовался правом потребовать пощады для любого королевского пленника, всё захваченное в походе обязан посвятить королеве. Кони, доспехи — всё принадлежит леди Мэри.

— Капеллан изменил закон? И неужели слова нового закона касаются и тебя, сэр?

— Закон рождён гибким умом королевы. Он касается даже сэра Джона, просившего прежде за приведённого из Ванагории лекаря, обвинённого в поклонении языческим богам.

— Сэр, нам придётся покориться судьбе.

— Хороший же ты дал мне совет, дрянной мальчишка!

Оруженосец со вздохом стащил подшлемник и запрокинул голову.

Пикок оттянул палец и с наслаждением влепил Юджину крепкий щелбан.

После тягот, перенесённых в Ванагории, рыцарь возвращается домой пустым, без добычи и денег! Лишь девчонка, сумевшая обворожить дуралея Юджина, отправится с ним в деревню!

— По крайней мере, сэр, у нас остаются они, — потирая покрасневший лоб, сказал Юджин. Он кивнул на выстроившихся у конюшни простолюдинов, на фоне которых выделялся здоровенный ученик оружейника. Ждала поблизости и дева. Она была в той же рубашке, в которой её привязали к столбу.

— Юджин, дай ей что-нибудь из одежды. В лугах ветрено. Простудится моё состояние.

— Сию минуту, сэр. — Оруженосец достал из дорожного мешка шкуру и накинул на плечи освобождённой.

С помощью оруженосца рыцарь уселся на коня.

— Эй, вас тут кормили? — спросил он у пленников.

— Хлебом и водой! — ответил за всех ученик оружейника.

— Проклятье!

До первых внутренних ворот и до следующих они добрались молча. Выбравшись за внешние ворота и оставив позади подъёмный мост, Пикок, чей конь шёл шагом, приподнялся на стременах и оглядел жалкую свою живую добычу. Тринадцать голодных простолюдинов, тринадцать рабов, а вместе с девой, которую проклинает отец Блэддер, четырнадцать. И это всё! Королевская жадность!

Пикок пришпорил серого в яблоках Грэя.

— Пошевеливайтесь! — крикнул он рабам.

Но только напрасно поднял пыль. Ему пришлось остановить коня и вернуться. В клубах оседавшей пыли он смотрел, как догоняют его ванагорские пленники и как, прикрыв рукою глаза, шагает за ними спасённая девушка.

Глава пятая. День реформ

— Пошевеливайтесь!

Услышав собственный крик, Павлин проснулся.

— Вот-вот, — сказала мама, постучавшись, — пошевеливайся! В школу опоздаешь. Мария Аркадьевна тебе не простит. День школьных реформ!

"Проклятье! — подумал Павлин вслед за сэром Пикоком. — Сэру Пикоку приходится так же кланяться королеве, как мне Марьюшке!"

И опять не бегал с утра! Надо быть в форме.

— Цветы не забудь, — напомнила мама.

Гвоздики Марьюшке он подарил перед первым уроком: расписание седьмого "А" начиналось с алгебры. В классе невыносимо сладко пахло цветами. Не класс, а похоронное бюро! Лариска-староста велела дежурному Ефремке принести банки из учительской, а если банки разобрали, то сбегать в кабинет химии: у химички всегда водится что-нибудь стеклянное. После вчерашнего матча Ефремка мало походил на человека, и Мочалкин, поднесший тётушке шикарный букет, со смехом сказал, что побитому дадут банку из жалости. "Кто тебя так разукрасил, Ефремка?" — спросил он. Павлин скрипнул зубами. Зазаборник! Ни разу на футболе не был, а зубоскалить горазд!

Весёлая гримаса вдруг соскользнула с лица племянничка, сменившись недоумением. Ефремка после матча выглядел так, будто столкнулся с локомотивом, а у Дворянчика после футбола и драки с Филимоновым не было ни намёка на фонарь. Пара царапин да губы припухшие. Полюбуйся на двойного победителя, мысленно сказал врагу Павлин. На того, кто выиграл матч, и на того, кто уронил Филимонова!

Он встал в очередь возле учительского стола, дожидаясь, пока все эти искатели милости подарят свои букеты.

Школьные праздники придумали как нарочно! День знаний, День учителя, День успеваемости. День реформ ввёл новый президент, отменивший оценку "единица": по общему мнению, разделяемому и думой, и правительством, в ней не было смысла со времён СССР. Цветы полагалось носить также на день школы, отмечавшийся каждый год, и на экзамены. Иные ученики цветами не ограничивались, приносили от родителей конверты с вложенными купюрами. Богатенькие подавали конверты с окошечками: пусть все видят, что там лежат красные десятитысячные, а то и лиловые двадцатипятитысячные банкноты. На классных часах и на собраниях Мария Аркадьевна называла особо щедрых родителей "сознательными гражданами" и "патриотами, инвестирующими в будущее государства".

— Посмотри на себя, Павлин Луганцев. Ты даже в праздник не можешь выглядеть нормально. Весь поцарапанный какой-то!

Как же учителя ненаблюдательны! Будь классная внимательнее, она бы уловила разницу между тем, как выглядит и как должен выглядеть Павлин Луганцев. Она же видела его после стычки с Филимоновым!

— Нормальные ученики, — сказала Марьюшка, — о будущем думают, о хорошей специальности, а ты, наверное, делаешь карьеру профессионального бандита.

Мочалкин и Корыткин хихикнули дуэтом.

— Да, — ответил Павлин, — бандита. Те, кто закончит университеты, будут мне платить.

Двумя пальцами классная взяла букет у Павлина. Вид у Марьюшки был такой кислый, будто ей не цветы подарили, а украли у неё любимую указку. Племянничек поднёс тётушке семь розовых роз, а Лариса Бруталова одарила классную букетищем из белых цветов с плавными изгибами (Павлин и названия-то им не знал), опутанных серпантинными ленточками и обсыпанных клейкими блёстками. После этих букетов три гвоздички Павлина давали бедное впечатление. Он выбрал не голландские узорчатые, а обыкновенные красные, и продавщица, выдернув цветы из воды, состроила ему рожицу. Но и этот букетец вместе с прозрачной обёрткой обошёлся ему в три тысячи восемьсот рублей!

— Как положено троечнику, — заметила математичка. — Три цветка — три балла.

— Измеряете успеваемость подарочками, Мария Аркадьевна?

— Твою успеваемость, Павлин Луганцев, подарочки не спасут. Можешь принести мне ведро роз, и всё равно останешься безнадежным троечником. На следующей неделе контрольная. Вот и покажешь, на что способен.

Скучно было Павлину на уроках. Алгебра... География... Даже русский язык, самый лёгкий предмет, не занимал его. С прошлого урока русский нагонял на Павлина тоску. Жанна Фёдоровна не особенная учительница, а такая же, как другие! Зачем ей в чём-то разбираться? Сказала "абсурд", и точка! Очевидно, русичка полагала, что из отличника Павлин мог в одночасье превратиться в двоечника. (Какая же гадина подделала тетрадь?) Так чего ради этот двоечник должен слушать что-то там о морфологии? Не абсурд ли: человек, сделавший пятьдесят ошибок в диктанте, внимательно слушает учительницу? Грамотно писать Павлин научился отнюдь не на уроках Жаннушки и не по скучным правилам в учебниках, обросших вереницами исключений, а читая книги, в том числе собрание сэра Вальтера Скотта!

Он грезил за партой о грядущих днях. О тех днях, когда ставить на матчах против него не рискнёт никто, когда он станет абсолютным чемпионом, которому будут подавать руку Борис с Германом и сам футбольный король Исполинский. Павлин скопит солидный капитал и откроет своё дело. Он и мама переедут в большую квартиру в новом доме. В квартиру с настоящей залой! Он купит блестящую серебристую машину, каменный гараж, мощный компьютер.

Добьётся он всего сам. Один. Побеждает сильнейший! Слабакам только и остаётся, что надеяться на "дружбу", на "команду". Взять Пузырёва: тощий, нескладный, бледный. Дистрофик! Чтобы выжить, прилепился к относительно сильным: Мочалкину и Корыткину. Или взять круглого отличника Владьку Спиридонова. С прошлого понедельника лежит в больнице со сломанной правой рукой. Поскользнулся на мокрых ступеньках! Доходяги вроде Спиридонова и поскальзываются-то по-настоящему, а не падают от ударов на футболе. Владька пристроился чуть не к половине класса: даёт списывать или решает контрольные, за урок по три варианта, по алгебре, геометрии и другим предметам, и никто из сильных не бьёт его, не мучает.

Иной пример — Катька Мыкина. Её в классе не любили. Не потому, что она была тонкой. Для девчонки быть тонкой — нормально. Катька и по физкультуре успевала, и вообще, считай, на одни пятёрки училась. Не любили её потому, почему и многих не любили: потому что все всех не любят. Но кого-то можно не любить и не бояться, а кого-то приходится бояться. А кого боишься, к тому подлизываешься, того уважаешь. Мыкину и не любили, и не боялись. Если тебя не боятся, ты человек конченый. Не важно, мальчишка ты или девчонка. Авторитет берётся от страха. В мире взрослых с этим обстоит так же. В их жизни кулаки, бандиты, начальники, наказание, увольнение, лишение премиальных и много чего. Страх! Павлин, пожалуй, подружился бы с Катькой: она притягивала его своей трудной независимостью. Все дарят классной цветы — она не дарит. Кругом троечники по математике — у неё пятёрка. Её обзывают — она думает о своём, будто на неписаные житейские правила плевать хотела. Он подружился бы с ней, да вот незадача: дороги у них разные. Он рвётся наверх, Мыкина катится вниз. Заклюют её! Эх, будь на её месте та Мыкина, первая! Предыдущая Мыкина была по-настоящему независимой. И красивой. Симпатичной-то уж точно!

Была!

В то апрельское утро, когда в классе появилась новенькая, назвавшаяся Катей Мыкиной, все только о ней и думали.

Прозвенел звонок на перемену, и ученики седьмого "А" закричали наперебой:

— Тоже мне, жгучая брюнетка!

— Победительница конкурса страхолюдин!

— Давно в зеркало смотрелась?

— Откуда ты такая взялась?

— Мыкина прилично одевается, а ты выглядишь как колхозница!

— Нечистая сила! — подытожил святоша Пузырёв.

Лариска-староста сказала:

— Хочешь, новенькая, я тебе по и-мейлу Катькину фотографию пришлю? Думаешь, мы дураки и дурочки? И любая может прийти в наш класс и объявить себя Катей Мыкиной?

— Или Ларисой Бруталовой! — крикнул Мочалкин. — Старостой класса!

— Или Марией Аркадьевной, — сказал с серьёзным видом Пузырёв.

Класс взорвался от хохота.

Посреди гвалта Павлин разобрал голос новенькой:

— Костя Гиль, твоя мама наконец закрыла дурацкий салон красоты. Я же говорила: глупо открывать салон в недостроенных микрорайонах. Салону место в центре! Бугаев! Твой отец вбухал денежки в строительство и погорел. Стройматериалы подешевели, квартиры подешевели, и пришлось ему объявить себя банкротом. А у моего отца сто восемьдесят гектаров земли, и он знает, как сделать деньги даже на экономическом кризисе!

Сказанное ею было чистой правдой. У всех дела катились под гору, а у фермера Мыкина, владевшего гектарами, бизнес, наоборот, расширялся. Красота, добываемая под крышкой солярия, или квартиры площадью в сто пятьдесят квадратных метров падали в цене, а спрос на картошку и хлеб оставался высоким, и цены на еду росли.

— Ты, Пузырёв, — продолжала новенькая, — обожаешь читать про инквизицию. Мочалкин, ты рвёшься в старосты. А у тебя, Лариса Бруталова, плохая память!

— Во даёт! — восхитился Бугаев. — Подготовилась, что ли?

— Хватит, девочки, мальчики! — Марьюшка стукнула тупым концом указки по столу. — Идите, на физику опоздаете. Кто фантик бросил? Малые дети, честное слово! Лариса, кто дежурный?

Те апрельские дни, когда Мыкина-2 обвыкалась в классе, Павлин помнил отчётливо. Листал их в голове, как книжные страницы. Подобно Мыкиной-1, новенькая секла в математике, училась на "хорошо" и "отлично" по другим предметам, была черноволоса и смугла. Но, словно вопреки первой Мыкиной, носила одежду бедных: колхозные, как выражалась Лариска, платьица, штанишки или юбочки, на которых глаз искал заплаты.

И была до уродливости некрасива.

Каждому известно, как могут измениться девчонки. Причёску сделают, приоденутся, подкрасятся, подрисуют что-нибудь на личике — и не узнаешь, и не поймёшь, тринадцать им лет или семнадцать. "Колхозная" же Мыкина совсем не красилась. Губы не подкрашивала, ногти не лакировала, бровки не подводила, ресницы не густила и не удлиняла, как делала та Мыкина, соревновавшаяся с модницей Бруталовой.

Поначалу новенькая давала отпор тем, кто привязывался к ней: язвила Мочалкину, отшивала Пузырёва. Хватило её ненадолго. В таком деле нужны выдержка и упрямство. Кто-кто, а Павлин отлично знал: стоять за себя приходится не по расписанию, не по четвергам или понедельникам, а каждую минуту. Наверное, новенькая сдалась потому, что её ответные насмешки били вхолостую. На девчонку показывали пальцем: "Ты не Катя Мыкина, чтобы так говорить! Мы тебя научим манерам, страхолюдина чёрная!" Новенькая, глаза которой всё чаще блестели, уверяла, что учится в седьмом "А" с сентября, что она "старенькая" Катя Мыкина. "Кто? Ты, дитя секонд-хэнда, замарашка в китайских тапках? — возражала ей Лариса Бруталова. — Я скорее поверю, что Земля плоская и стоит на китах и черепахе!"

Одноклассники крутили пальцами у висков и обзывали новенькую сумасшедшей, чокнутой, стукнутой, ненормальной, свихнутой, инопланетянкой, плаксой и Мыкиной-два. Классная ходила к директору и завучихе, но ничего не выяснила. Бюрократы постановили: пусть девочка учится, пятёрки всё-таки получает. Марьюшка потребовала от новенькой родителей в школу, но та, всхлипывая, ответила: "Они в Дании. Улетели опыт перенимать и методы изучать. Оттуда поедут в Норвегию. А потом полетят в Москву, к президенту". "А потом полетят со мной в космос, — пошутила Марьюшка. — С кем же ты живёшь?" — "С бабушкой". — "Пусть придёт бабушка". — "Она не пойдёт в школу, я уже просила её". — "Почему?" — "Не могу сказать".

Плакса была ещё и уморой! Марьюшка разводила руками: "Родителей нет, бабушка не придёт. Ты сама-то существуешь?" Мыкина-2 водопадами лила слёзы. "Мои родители прилетят!" — "Разумеется, прилетят". "На тарелочке!" — комментировал Мочалкин. "Мы подождём, — резюмировала классная. — Я буду звать тебя Катей Мыкиной, потому что в моём журнале числится такая Мыкина. И покончим на этом".

"Покончим с Мыкиной!" — тотчас соорудил лозунг племянничек. И новенькую принялись долбить все, кому не лень. Взамен прежней колючки Мыкиной в классе появилась плакса, и класс вдохновенно мстил ей вместо Катьки, которая многим стояла поперёк горла.

Шли дни. Новенькая притихла и вроде как смирилась с тем, что её считают сумасшедшей, повредившей мозги на математике. Такую версию выдвинул племянничек. Он и его дружки, любители подразнить и помучить, быстро вошли во вкус. "Так ты Катя Мыкина? — вопрошал Мочалкин. — Мы, конечно, тебе верим. Мы всем верим. А помнишь, как ты называла меня тупицей?" — "Да". — "Ну а ты — чёрная курица и страшила. Математичка свихнутая. И мы всегда будем так тебя называть. Поняла?" Новенькая опускала голову. Потом как бы выдавливала из себя: "Я нехорошо поступала". "Конечно, нехорошо, — вкрадчиво продолжал Мочалкин. — А дашь списать?" "Я поступала нехорошо, когда обзывала тебя. Прости меня, Рома. Но списать не дам. Вы умные ребята и сами решите задачи".

"Не дам" и успехи по математике были словно от Катьки-1. Но всё прочее! "Вы умные". Та Катька никогда бы так не сказала! Мочалкин и не рискнул бы дразнить ту. Над старой Мыкиной нельзя было посмеяться без последствий: отшила бы насмешника так, что он до гроба чувствовал бы себя идиотом. Новая же Мыкина была просто плаксой из детской песочницы.

Павлин тоже смеялся над ней. Над слабаками и слабачками надо смеяться: это их закаляет. Он и сам когда-то был слабаком, пока не закалился и не обрёл силу. Попробовал бы кто-нибудь над ним позубоскалить! Зубы бы на пол посыпались!

Постепенно к Мыкиной-2 привыкли: училась она хорошо, Мария Аркадьевна с удовольствием вызывала её к доске, да и классу новая Катька была удобнее старой. Та язвила и обижала; эта, поначалу тоже грубившая, обратилась в молчунью. Нюня-новенькая оказалась едва не полной противоположностью прежней заносчивой Мыкиной, девчонки N1 в седьмом "А". Или N1 напополам с Лариской-старостой; распределить девчонок на пьедестале Павлин затруднялся. Иногда он скучал по Катьке-1: без неё в классе сделалось как-то пасмурно, словно весну сменила осень.

За язвительность и боевитость прежнюю Катьку, первую, недолюбливали. Но у девчонок это происходит не так, как у мальчишек, высокомерие не считается у них зазорным. Да и было отчего Катьке задирать нос! Ехидная и умная Мыкина казалась Павлину сильной. Пусть на фоне Ларисы Бруталовой и других холеных девчонок она, с её чёрными прямыми волосами, по последней моде просто распущенными, так, что уши торчали, не казалась первейшей красавицей, но Павлина притягивала её сила. Энергия, ток электрический! Жить у Катьки получалось как бы шутя. И положение у неё в классе, и талант к математике, и папаша при тугриках. Одни берут жизнь штурмом, другие идут по ней как по подиуму. Катя была из последних.

Она не так красива, как Лариса? Зато ставила себя так, будто была красивее! Спиридонов делался средоточием внимания перед контрольной по математике? Зато Мыкина спустя двадцать минут урока сдавала свои листки, а Владька корпел над чужими вариантами! В итоге Марьюшка считала, что Спиридонов уступал в математике Мыкиной, хотя они были равны.

Одноклассники Мыкину не жаловали, но никто бы не решился с ней враждовать. Последнее, пожалуй, и делало её жизнь лёгкой.

И вдруг вместо задорной, ядовитой Катьки припёрлась в школу нелепая подмена! Размазня, не умеющая за себя постоять, напрашивающаяся на оскорбления. Чахлый цветок, поливающий себя собственными слёзами!

Как и исчезнувшая в никуда старенькая, новенькая не давала списать из своей тетради, считая, что дать списать значит оказать медвежью услугу, но никого не называла ни идиотом, ни имбецилом, ни даже дураком. Одевалась эта кислятина в тёмные брючки или юбки, в синие или чёрные пиджачки, во что-то уныло-простецкое. И это после соперничества первой Катьки с Лариской: обе щеголяли во французских и итальянских полосатых или клетчатых костюмчиках, в галстучках от кутюрье-мутюрье, в туфельках лакированных! Вдобавок Мыкина-2 носила громадные допотопные очки! Кто теперь носит очки, кроме бабуленций родом из дремучего советского века? Мыкину-2 обзывали не только Чернушкой, Страшилой и Фальшивкой, но Старухой и Академичкой. Если у той Катьки жизнь была лёгкой, то у этой она складывалась тяжёло. Обижают всегда того, кто позволяет себя обижать!

Блестя увеличившимися от линз глазами, несчастная девчонка, смирившаяся с незавидным статусом, лепетала наивно: люди, мол, должны помогать друг другу, а не враждовать. "Вот ты и помоги! — говорил ей Мочалкин. — Дай списать!" — "Я могу помочь: объяснить математику. А дать списать значит навредить". — "Мы хотим, чтобы ты нам навредила". Катька недоумённо молчала, а Мочалкин объявлял, что у неё шизофрения, расщепление личности, а потому ей надо жить в палате для психов и решать по сто задач в день, а не ходить в школу, куда ходят нормальные люди и где принято списывать и веселиться. Святоша Пузырёв говорил, что, раз Чернушка не любит ни ближнего своего, ни врага своего, то ни ближние, ни враги не станут любить и её. "Око за око, зуб за зуб, фингал за фингал", — цитировал он из религиозных книжек, а Корыткин обещал вызвать санитаров, которые упекут Академичку куда надо.

В отличие от Катьки-1, Катька-2 никому не казалась умной, пусть и успевала по алгебре с геометрией и не глупила по прочим предметам. То, что старенькой Катьке ставилось в заслугу, у новенькой обращалось в недостаток.

Каждый сам за себя! Даже доходяги Спиридонов и Пузырёв лучше приспособились к жизни, чем эта Мыкина!

Если та Катька была Павлину симпатична, то к этой он не чувствовал ничего, кроме презрения.

Последним уроком был классный час.

Переходя в кабинет математики, Павлин всё ещё думал о Катьке. Что же случилось с первой Мыкиной? Хотел бы Павлин её увидеть! Где она, как она?

На классный час Лариска обещала принести копии видеодиска с записью празднования 8-го Марта: мальчики седьмого "А" в кабинете математики поздравляют разодетых в пух и прах девочек. Запись и монтаж делал нанятый оператор. Каждый мальчик подарил что-нибудь той девочке, которую закрепила за ним Мария Аркадьевна. Павлин подарил доставшейся ему Кате Мыкиной роман "Айвенго" в суперобложке, купленный накануне. Потом класс поедал торты. Невкусные! Павлин подозревал, что Марьюшка половину собранных на торты денег прикарманила, а Мочалкин утверждал, что Лариске, которой поручили купить торты, подсунули в кулинарии "просрочку". Международный женский день праздновали до появления в классе другой Мыкиной, и Павлин рассчитывал увидеть в записи ту Катю, которую знал прежде.

Корыткин малевал на доске круглые физиономии, похожие на компьютерные смайлики. Рожица с ухмыляющимся ртом, в котором торчал единственный зуб, курила трубку. Правый глаз у неё был подбит.

— Корыткин, — с порога сказала Лариса, — немедленно вытри!

— А не вытру, что будет?

— Тогда я вытру.

— Вот и вытирай.

— Я, Корыткин, твоим лицом вытру.

— Грубиянка, — сказал Корыткин и намочил тряпку над раковиной.

— Ты и на мужа своего будешь кричать, Лариса? — спросил Мочалкин.

— Ему же на пользу!

— Непробиваемая! — выдохнул со своего места Бугаев.

Мария Аркадьевна вошла в кабинет по звонку.

— Лариса, принесла диск?

— Ой, — сказала староста. — Ой, Мария Аркадьевна!

Вот так всегда: когда Павлину чего-то сильно хочется, встревает незримый враг и вредит. Всего-то и было поручено Лариске сделать копии да пустить по классу! Даже тут оплошала! Все поручения заваливает. Как начала заваливать с сентября, так и продолжает. И всё равно ходит в старостах! Почему? Да потому, что ни в чём не отказывает Марии Аркадьевне и всегда с ней одного мнения! А ещё Лариска ничуть не боится мальчишек.

— Я не виновата, Мария Аркадьевна. У меня память дырявая. Я забыла сказать...

— Память, Бруталова, нужно тренировать, — перебил её Мочалкин. — Особенно старосте. Старосте много помнить приходится. Тренировать память можно компьютерным способом. Есть программное обеспечение, бесплатное, между прочим.

— Помолчи, Мочалкин, — сказала классная. — Лариса, ты оставила диски дома? Который уже классный час ты повторяешь, что забыла записать!

— Мочалкин не дал мне закончить, Мария Аркадьевна. Я не оставила диски дома. Копии я тоже не сделала. Но я не забыла. Вот. — Она подала Марьюшке квадратный пластмассовый футляр.

— Мой футляр, — признала Мария Аркадьевна. — Но диска-то нет!

— Конечно, нет, — сказала Лариса. — Про это я и забыла вам сказать.

— Хочешь сказать, я дала тебе пустой футляр?

— Вы не могли, Мария Аркадьевна, где-нибудь оставить диск?

— В марте я смотрела диск у сестры. — Классная задумалась. — Но я никогда ничего не забываю.

— Я не виновата, — повторила староста, краснея. — Честное слово.

— Что ж, — сказала классная, — тогда, видимо, виновата я.

— Уж лучше я, — торопливо сказала Лариса.

— Кина не будет! — сказал Корыткин. — Платили деньги, нанимали оператора, девчонки наряжались, торты ели, талией рисковали, а диск — хоп, и исчез! Лариса, ты в своём репертуаре. Скоро забудешь, в каком классе учишься. Представляю: приходишь ты на урок в какой-нибудь четвёртый "А"...

— Получишь, Корыткин!

— Только одно от тебя и слышишь! Пользуешься положением старосты?

— Лариса, ты не желаешь принимать критику, — заметил Пузырёв. — Даже святая церковь учитывает критику. В разумных пределах. А ты ставишь себя выше критики.

— В каких ещё разумных? — Лариса покраснела.

— Успокойся, Бруталова! — одёрнула её классная. — Мальчики просто досадуют. Мальчики тем и отличаются от девочек, что им всегда виноватого подавай.

— Известный политический подход, между прочим. — Мочалкин встал. — Мальчики ищут и находят виноватых и потому преуспевают в политике. А девочки в политике на вторых ролях. Потому что главного не понимают.

— Поясни, Мочалкин.

— У вас, Мария Аркадьевна, с Ларисой несовместимость. По-моему, вы обе положительные. Я по телевизору слышал, в женщинах на уровне наночастиц преобладает положительная энергия, а в мужчинах — отрицательная. Отечественные физики недавно открытие такое сделали. И вот вы, обе положительные, одноимённо заряженные, друг от друга отталкиваетесь.

— И какой же вывод сделал нанотехнолог Мочалкин?

— Вам, Мария Аркадьевна, нужен кто-то вроде меня. Немного мужской отрицательной энергии, и мы с вами притянемся.

— Скорее я на Марс переселюсь, чем ты станешь старостой. Очевидно, я оставила диск у сестры... Мочалкин, ты поступаешь некрасиво: любой промах Ларисы используешь как... — Классная замялась.

— Как повод для политической критики, — подсказал Мочалкин, — которую, как было справедливо замечено, кое-кто принимать не умеет. К тому же промахов у нашей замечательной старосты набралось многовато. Вы не находите, Мария Аркадьевна?

— Без тебя разберусь, Мочалкин.

— Подавляете учительским авторитетом, между прочим.

— Вы знаете моё мнение, — обратилась Мария Аркадьевна к классу. — Старостой должна быть девочка. Мальчики скорее будут слушаться девочек, чем других мальчиков. Кроме того, девочки миролюбивее.

— Это Лариска-то миролюбива? — Щёки Мочалкина заалели. — Да она кулаки в ход пускает! От неё вон даже Бугаеву как-то влетело, все знают!

— После её вмешательства Бугаев стал мирным человеком, или мне показалось?

И Марьюшка победно улыбнулась.

Пусть Лариска-миротворка всё проваливает, но лучше уж в старостах она, чем племянничек, сделал свой вывод Павлин. И всё же авторитарно назначать старосту, как это делает Марьюшка, нехорошо. Никакой демократии. А бывает она, демократия-то? Придумали её древнегреческие болтуны, а нынешние политики их изобретением пользуются. Власть народа! Это ж древний юмор! Над кем властвует народ? Командует в классе Марьюшка, в фирме властвует хозяин-директор: всё ясно. А там, где заводят пластинку про властвующий народ, всё переворачивается с ног на голову. Абсурд, как говорит Жанна Фёдоровна!

Может, Катьку в старосты? Одну миротворку сменит другая! Одна за добро с кулаками, вторая — как Кот Леопольд. От какой проку больше?

"Мочалкин, — подумала Лариса, — ведёт себя просто гадко. Будто он в классе второй староста. Будто у нас два старосты! Нет, две старосты. Два... О чём это я?"

— Лариса, спишь?

Голос Мочалкина взорвался гранатой где-то возле уха.

— Лариса, мы тебя ждём, — сказала Мария Аркадьевна. — Ты забыла про субботний поход в кинотеатр?

— Ой, извините! Нет, не забыла.

Лариса вышла к доске с айфоном, думая, что в айфоне памяти хватит на двоих: на аппарат и на человека. Айфон был модели IF. С интеллектуальным напоминателем. У Мочалкина тоже есть айфон, но всего лишь IH. Модели IF был ещё у Мыкиной — у первой Мыкиной!

— "Ограбление Центробанка", — прочитала она название фильма. — Слушайте аннотацию...

Она перебирала название за названием, читала аннотацию за аннотацией, пока не исчерпала подходящие фильмы. Седьмой "А" решил пойти на дневной сеанс. Над названиями некоторых картин Мария Аркадьевна смеялась: "Вампиры против драконов", "Лето оборотней" и "Вечная холодная жизнь". Ларисе эти названия тоже показались смешными и глупыми. За кровавые ужастики проголосовало ничтожное меньшинство: один Желтов. Вампирские саги, которым поклонялось уже второе (и поредевшее) поколение фанов, уступали фильмам об удачливых грабителях, пронырливых взяточниках и неуловимых хакерах. Мочалкин как-то сказал: люди любят смотреть фильмы про вампиров потому, что хотят пить кровь других людей и жить богато и вечно. Это было страшно и удивительно, Лариса записала эти слова в айфон, а Мария Аркадьевна спросила у племянника, сам ли он это вывел. Племянничек признался, что выудил ценную мысль в Интернете, на сайте одного сибирского писателя, живущего в глухой деревне и, не исключено, вампиров встречавшего. Ещё бы Мочалкин не признался: одноклассники быстро бы погуглили и разоблачили!

— Голосуем, — предложила Лариса. — Осталось три фильма. За какой голосов будет больше, на тот и пойдём.

— Я-то думал, — выступил Корыткин, — пойдём на тот, на какой захочу я.

— Глупо, Корыткин, — сказала Лариса.

Этот ещё с толку сбивает!

— Я называю фильм, вы поднимаете руки. И я поднимаю. И вы, Мария Аркадьевна. Демократия.

Большинство предпочло остросюжетный фильм "Ограбление Центробанка", который крутили в "Премьере". Вампиры и правда всем надоели. Непонятно, зачем эти кровавые фильмы вообще снимают! Наверное, наснимали на много лет вперёд, подумала Лариса. Хорошая мысль, надо бы в айфон записать.

Сделать это ей помешал Мочалкин.

— Лариса, — сказал он, — спорим, в "Киномаксе" зал удобнее, чем маленькие залы в "Премьере"? Там такие кресла!

— Мочалкин, в семисотом "Мерседесе" моего папы кресла ещё удобнее. Ничего, за два часа мозолей на заднице не натрёшь!

— Лариса! — возмутилась учительница.

— А что он всё время лезет, Мария Аркадьевна?

— Может, он в тебя влюблён, — сказал Корыткин.

— Фыр-р-р-р!

Очень нужна ей его влюблённость! У него папаша — менеджер. Высшего звена, но всё равно наёмник. Она не дура, чтобы ходить под ручку с Мочалкиным. Племянник классной — это не должность и не положение в обществе!

— Я не лезу, Бруталова, — упорствовал Мочалкин. — Ты не знаешь, где вкуснее мороженое, а я знаю. А ещё я знаю, какое мороженое любит Мария Аркадьевна.

— Мочалкин, не подлизывайся, — сказала тётя.

— В "Киномаксе", — проникновенно сказал ей племянничек, — подают фирменное мороженое. Таким мама угощала вас на день рождения. Дорогое мороженое. Вишнёвое.

Стараясь не отвлекаться на Мочалкина, Лариса запустила на айфоне программу-напоминалку. Вот привязался со своим мороженым! Вишнёвым! Так... Четырнадцать тридцать... Она активировала приложение-ремайндер: пусть напомнит о билетах.

Вполуха слушая пререкания Мочалкина и Лариски, Павлин прикинул, что билет в кино обойдётся не меньше чем в тысячу рублей даже на дневной сеанс. И придётся скидываться на билет Марьюшке. Для Ларисы, покупающей одноклассникам билеты на собственные карманные деньги и ждущей возвращения долгов по месяцу и по два, это пустяк, а для него брешь в карманном бюджете. Ничего, на ближайшем футболе он заработает побольше, излупит целую команду третьемикрорайонников. Вампиры, ограбления!.. Сняли бы режиссёры какой-нибудь простой фильм: про школу, про футбол, про добычу вещей и денег.

Когда классный час кончился, Павлин, ловя на себе восторженные взгляды пяти— и шестиклашек, завидующие — семиклассников из "Б" и изучающие — ребят постарше, обсуждавших вчерашний матч, неторопливо спустился с крыльца.

Филимонова среди завидующих "бэшников" не было. Павлину передали, что у того распухло ухо, болит голова (прямо как у девчонки!), и из-за этого он не пошёл в школу. Как же, из-за этого!.. Проходу ему не дадут!

В школьном дворе его поджидал Женька.

— Там, — третьеклашка махнул рукой, — Мочалкин к Катьке привязался. К чёрной. Из твоего класса.

— И что? — Павлин посмотрел сверху вниз на Женьку. — Все к ней привязываются. Сама виновата. Раньше вместо неё училась девчонка что надо, умела послать подальше, а теперь завелась ворона, которая слёзы льёт. Ты бы стал слёзы лить на футболе? Или наподдавал бы кому надо?

— Я не девчонка, Паш.

— Девчонкам тоже ставить себя надо.

"Пристают и к девчонкам, и к мальчишкам, — подумал он. — Интересно, как вела себя в школе Марьюшка? Приставали к ней?"

— Они у садика, — сказал Женька. — Не пускают её.

— Пойдём, посмеёмся, — сказал Павлин.

Женька не ответил.

Мочалкин и его дружки глумились над Мыкиной на том же самом месте, у забора, где вчера обзывали девчонку каракатицей. Трое загородили ей дорогу, а она и не пыталась мучителей обойти.

— Выбора нет, Мыкина, — сказал Мочалкин. — Или делаешь то, о чём мы по-хорошему просим, или прославишься!

— Выхода нет, — поддакнул Корыткин.

— Ты сама всё знаешь, — загадочно сказал Пузырёв.

Павлин сплюнул.

— Шантажисты, тоже мне! На её месте я бы вам всем морды расцарапал. Ходили бы потом полосатые, как зебры.

Пузырёв хмуро глянул на него. Остальные даже не удостоили взглядом.

— Фамилия Мыкина у тебя неспроста, — заявил Пузырёв.

— Суждено тебе горе мыкать! — подхватил Мочалкин.

— Твоя фамилия, — сказал ему Павлин, — тоже кое-что означает. Харю тебе надо почаще намыливать!

— Их трое, она одна, и она девчонка, — сказал Женька. — Это неправильно!

— Много ты знаешь! — ответил Павлин.

Может, к Катьке и нужно приставать? Побыстрее сделается сильной!

Не обращая внимания на Павлина, Марьюшкин племянничек гнул своё:

— Мы гарантируем, Мыкина: никто к тебе лезть больше не будет. Ты решаешь нам контрольные и даёшь списать домашку — мы тебя защищаем. Это деловой разговор. Условия выгодные, соглашайся. Ты ведь контрольные как семечки щёлкаешь.

— Вы, ребята, как бандиты: гарантируете защиту от вас самих, — заговорила наконец Мыкина. — Это называется "демагогия". Тебе, Мочалкин, после школы надо сразу в правительство или в депутаты идти.

— Почему бы и нет? Но ты в сторону не уводи. Не надоело быть Академичкой и Чернушкой? Пузырёв такие вещи за версту чует!

— Вы не пробовали жить в дружбе? Дружить, а не искать себе врагов?

Нет, та Катька такой дохлой чепухи никогда бы не нагородила! Дружба! Кот Леопольд перед мышами-вредителями!

— Ты, Пузырёв, не пробовал любить людей? — сказала Катька. — Что в евангелиях написано? Скажи мне, я библию не читала.

На худом лице Пузырёва отразилось мрачное удовольствие.

— Не мир принёс я, но меч! — воскликнул он. — Не мир, но разделение!

Святоша воздел к небу длинные тощие руки и потряс ими. Солнце укрылось под серой тучей, дунул холодный ветерок. Павлин поёжился.

Ни Мочалкина, ни Корыткина, ни Пузырёва на матчи не затащишь, а к девчонке втроём пристают! Чёрт, это и Женька понимает! В груди у Павлина шевельнулось смешанное чувство: злость напополам с жалостью. Кажется, недавно он испытывал нечто подобное. "Терпеть не могу, когда все против одного! Надо один на один и на равных! Но какая выгода вступаться за эту нюню?"

— Паш, у этой Катьки папка богатый, — шепнул Женька.

— Путаешь ты. У другой Мыкиной богатый. Насчёт этой сомневаюсь. Посмотри на неё. Одета на тысячу рублей. Ну, допустим, есть у папаши Мыкиной немного лишних тугриков. И что из того?

— Возьми её под свою защиту.

— Думаешь, её папаша запросто раскошелится? Я знать не знаю, кто он такой. Он, может, пьяница горький.

— Я слышал, ему деньги девать некуда.

— Это ты про папашу другой Мыкиной. Та с апреля у нас не учится.

— Много у вас Мыкиных развелось.

— И вообще, сначала надо поговорить с папашей, а потом уж дочку защищать. Ты мелкий, не понимаешь в делах.

— А ты покажи, что можешь защитить, а потом и говори! — сказал громче Женька. — Мой брат глухонемой, и некоторые думают, что он дурачок, а ведь он столько книг прочитал! С шести лет в библиотеку ходит. Он говорит: сначала дело, потом слово!

Подошли четверо или пятеро "бэшников" и стали смотреть.

— Не кричи.

"Неплохо вывернулся, салага!" — подумал он, слушая, что там талдычит Катьке Пузырёв. Тот молол жуткое: мол, Катька поклоняется сатане, и его долг — предупредить об этом общество.

— Говорить не с кем, Женька, — тихо сказал Павлин. — Её родители в Москве. Или в Норвегии. Она, кажется, с бабушкой живёт.

— В Норвегии? В Москве? Ну точно, полно у них денег! Подумаешь, одета на тыщу! Может, это новая мода, а мы и не знаем! Вот вернутся из Москвы, и поговоришь.

Вид у Женьки был насупленный, грозный. Вот-вот сам бросится защищать Мыкину!

А если отец Мыкиной и впрямь захочет нанять кого-нибудь? Конечно, Павлин не профессиональный телохранитель с двумя пистолетами и поясом по карате. Так ведь и Катька — не звезда столичного шоу-бизнеса. И миллионов Павлину не надо. Ему бы постоянную работу, тыщонок на двадцать в месяц. С чего-то надо начинать. И года через два он будет иметь репутацию не только футболиста. С опытом удастся пристроиться и к чьей-нибудь богатенькой дочке. Или к сынку. Плохо то, что про Мыкину он ничего не знает.

Как только Павлин подумал об этом, Чернушка повернула к нему голову. Пузырёв втолковывал ей про дьявола, "бэшники" хихикали, а она открыла рот и беззвучно пошевелила губами. Будто произнесла что-то.

— Она и сейчас молится сатане! — взвизгнул Пузырёв.

Один из "бэшников" перекрестился. Пузырь принялся истово крестить воздух и забормотал о святом духе.

— Никакому сатане она не молится, — прошептал Женька. — Она молится тебе, Паша.

— Как так?

— Я же умею читать по губам. Она сказала: "Помоги мне. Я та самая. И мои папа и мама — те самые". Только я не понял, что значит "та самая".

— Она давно это твердит. Новенькая, а говорит, что не новенькая, а та же Катька, что училась с нами раньше. Некоторые думают, она сошла с ума. А почему она губами, а не вслух?

— Откуда я знаю, Паш? Ты ведь с ней учишься. Не хочет, наверное, чтобы эти слышали! Говорю, богатые у неё родители. На выгоду твою она намекает. Слушай, Паш, а вдруг ей операцию пластическую сделали — и неудачно? И папка её прилетит из Норвегии, доктору накостыляет, и ей по гарантии лицо бесплатно вернут?

— Катьке? Операцию? Не нужна ей была операция!

— Богатым часто не нравятся их носы и губы. И они переделывают. По телику постоянно показывают. Ты будешь тянуть и дотянешь: кто-нибудь вместо тебя наймётся её охранять! У нас в классе одному наняли телохранителей. Трое шестиклассников его охраняют! Футболисты! И никто его не трогает, а папка этого пацана каждому по "Икс-боксу" купил. Ты тоже футболист. И знаменитый.

— Да тише ты! — огрызнулся Павлин.

И почему сопливые детишки вроде Женьки всё видят и понимают?

Отстранив третьеклашку, Павлин шагнул к троице.

— Ходили бы на футбол и там выступали! Зазаборники!

Святоша уставился на Павлина, а за ним и Мочало с Корытом повернулись. И "бэшники" таращились, боя ждали. А уж Катька — та во все глаза смотрела.

— Футбольный чемпион полюбил слабаков? — вкрадчиво спросил Мочалкин. — Точнее говоря, слабачек?

Кто-то из "бэшников" сказал вполголоса:

— Сейчас Дворянчик научит кое-кого футбольной правде!

Павлин представил себя рыцарем, на коне, с копьём, с ведром на голове, несущимся на хвастливого сэра Фэйсклота.

— Ты не знаешь, зачем мы здесь, — сказал Пузырёв. — Побойся бога!

Павлин опешил. Пузырь заговаривается? Или ему известен какой-то секрет? Если Мочалкин стратег троицы, то Святой Пузырь — её идеолог.

— Она появилась в школе не случайно, — заявил идеолог. — Ты ничего не знаешь, Луганцев. Но и тебе от неё досталось. Ты не веруешь в бога, но спасение наше в руках господа. И нет кары страшнее, чем кара отца нашего! Засохшие ветви собирают и бросают в огонь!

Не случайно? Пока возбуждённый святоша вещал про отца и огонь, Павлин кое-что вспомнил. В вывешенных перед началом учебного года списках классов Кати Мыкиной не было. Набралось двадцать девять учеников: фамилии по алфавиту, каждая пронумерована. Однако в классе появилась ученица номер тридцать. Мама тогда сказала Павлину: "Её отец, Роберт Михайлович, построил в Озёрных коттеджах чуть не замок. Чтобы записать дочь в ближайшую приличную городскую школу, он купил в кабинет труда несколько станков".

Но какая же это тайна? Катькин отец, наверное, и школу для дочки мог купить! Или построить, как коттедж. И училок нанять. Получше Марьюшки с Жаннушкой.

— Ты сам не свой, Луганцев, — продолжал Пузырёв. — Мыкина ведьма, и ты находишься под её чарами. Футбольный боец — и вдруг полюбил слабаков! Не ты ли говорил всегда: "Каждый сам за себя"? Ты околдован чёрной ведьмой!

Можно подумать, сам святоша ищет не выгоду!

— Заткнись. Она под моей защитой, — объявил Павлин. — Кто тронет её, тот будет иметь дело со мной. Я долго думать не стану.

— Это точно, — сказал Мочалкин.

— Мыкина заключила договор с дьяволом. И договор этот кончился. Была красивая — стала уродина! В средние века таких, как она, сжигали на кострах! — выкрикнул Пузырёв.

Павлина взяла досада. Это всё, что хотел сообщить Пузырь?

— Хватит чепуху собирать!

— Луганцев, можешь доказать, что она не ведьма? По-настоящему доказать, не кулаками. Я читал труды одного великого праведника. Он доказал, что святая инквизиция помогала науке, требуя от неё строгой аргументации. Вот и ты давай настоящие доказательства.

— От Коперника и Галилея им подавай строгие доказательства, а есть бог или нет — доказывать не обязательно? Почему бы твоей инквизиции не начать с себя? Ты называешь Мыкину ведьмой — ты и доказывай!

— Не груби, Луганцев. Грубость, как и кулаки, не аргумент. Речь не об инквизиции, а о тебе и Мыкиной. Костры инквизиции в далёком прошлом, а девчонка — в настоящем.

— В средние века из тебя получился бы пламенный борец с ересями. Какой-нибудь братец Торквемада. Ты выжег бы половину Европы.

— Еретикам и колдуньям не удалось бы отвертеться! — Пузырь осклабился самодовольно.

— Знаешь, зачем обвиняли и жгли? Чтобы имущество отобрать! Оно ведь инквизиторам отходило.

Пузырёв возвёл очи к небу.

— Тебе ли судить? Не ты ли отбираешь имущество на футболе, Луганцев? Дьявол вездесущ!

— Думаешь, я не найду что ответить? Зачем ты привязался к Мыкиной? Имущество, говоришь, отбираю? Я делаю это в честной драке, для которой у дохляков и трусов вроде тебя кишка тонка! Вы такие же математические тупицы, как я. И пришли вы сюда не спасать от дьявола школу, а потому, что отличник Спиридонов лежит в больнице! Контрольная вам нужна, а не победа над дьяволом! Помнишь, Пузырь, я хотел тебе въехать в ухо, а ты залопотал о смирении? Вот она-то, Пузырь, — Павлин кивнул на Катьку, — смирилась перед вами, а ты на неё нападаешь. Где логика? То у тебя враги, которых надо любить, но ты их ненавидишь, то у тебя смирение, но вместо него ты в атаку прёшь. На девчонку!.. Мыкиной не смиряться надо, а наточить ногти и рожи вам разодрать. Катька, сделаешь разок-другой, как я сказал, и эти инквизиторы от тебя махом отклеятся!

Не успела отзвучать эта гневная реплика, как на дорожку вывернули Марьюшка и Лариска Бруталова. Мочалкин принял стойку "смирно", Пузырёв прекратил таращиться в небо, а Корыткин сорвал и понюхал одуванчик.

В правой руке Марьюшка несла портфель, а в левой тащила пакетище с цветами. Лариска несла по пакету с розами в каждой руке. Узрев скопление школьников, классная и староста остановились. Мочалкин поспешил к тёте.

— Мария Аркадьевна, Луганцев не в себе.

— Что значит: не в себе?

— Требует от Мыкиной, чтобы та решила ему контрольную по алгебре. Через неделю контрольная, вы сами объявили.

— Мыкина тоже не в себе, — выступил Пузырь. — Она соглашается. Она, Мария Аркадьевна, дурно на него влияет.

— А вы, значит, выступаете против дурного влияния, — сказала классная.

— Церковь всегда выступала против дурного влияния, — не моргнув глазом, ответил святой Пузырь.

— Ты уже причислил себя к церкви?

— Я рассчитываю заслужить эту высокую честь, Мария Аркадьевна.

Учительница повернулась к Кате.

— Как ты могла, Мыкина? Я считала, ты на такое не способна.

— Она не могла, Мария Аркадьевна! — воскликнул Павлин. Он хотел сказать и про то, что святоша всё с ног на голову поставил, что это он и племянничек приставали к Мыкиной, да прикусил язык: это означало бы не разобраться, а застучать.

— Хочешь сказать, Пузырёв и Мочалкин меня обманывают?

— И это им нужно решить контрольную? — выпалила Лариска-староста.

Классная покривила губы.

— Моему племяннику? Лариса, ты ошибаешься.

— Конечно, тётя, она ошибается! Она всегда ошибается!

— Сколько раз говорить: не называй меня в школе тётей! Сдаётся мне, Павлин Луганцев, ты выгораживаешь Мыкину не просто так. У Мочалкина по алгебре средний балл четыре, а у тебя — три. Так кому требуется решить контрольную?

— Делаем правильный вывод! — поддакнула староста.

— Честно говоря, не ожидала от тебя, Луганцев, — сказала Мария Аркадьевна.

— А я не ожидала от тебя, Катя, — сказала староста. — Я считала тебя принципиальной. Ты сильно упала в моих глазах.

— Паша от меня ничего не требовал, — ровным голосом сказала Мыкина. — Ничего. И я ничего никому не обещала.

— Ещё и защищаешь Луганцева! — процедила староста. — Фи! Всем известно, какой он хулиган. Я твоё поведение осуждаю! Я поняла, почему в классе над тобой смеются, Катя. Без причины ведь никто ни над кем не смеётся. Тебя осуждают, значит, тебе нужно задуматься. Правильно я говорю, Мария Аркадьевна?

За учительницу ответил Пузырёв:

— Твой вывод справедлив, Лариса. И неизвестно ещё, кто дурнее: Мыкина или Луганцев. Известно одно: оба кончат плохо.

Марьюшка поморщилась.

— Пузырёв! Как не стыдно!

— Я понимаю вас, Мария Аркадьевна, — ответил тот. — Вы сказали это с педагогической целью. Но вы не можете поддерживать ведьм и хулиганов.

— Кого?

— Ведьм. Гипнотически воздействующих на хулиганов, Мария Аркадьевна.

— Не знала бы я тебя, Пузырёв, так отправила бы в психиатрическую клинику. Никакого воздействия на моих уроках не будет. На контрольной глаз не спущу с Мыкиной! Ещё неделя впереди. Идите по домам и готовьтесь.

— Вы не в курсе, Мария Аркадьевна, — произнёс замогильным голосом Мочалкин. — Не хотел вам говорить: капать, знаете ли, не принято... Но положение таково, что придётся это сделать. Как будущий староста, я должен...

— Что ты плетёшь, Мочалкин? — Марьюшка опустила наконец пакет с цветами. Следом за нею оба пакета поставила на землю Лариска.

Выдержав паузу, как актёр, Мочалкин сказал:

— Это всё придумала Лариса Бруталова.

— Что — всё? — спросила классная.

— Всё. Правда, придумать придумала, а организовать способностей не хватило.

— Ничего я не организовывала, — с раздражением сказала староста.

— Вот именно: ничего. Ты, как всегда, сплоховала. Не учла характеров. Мыкина никому не станет решать контрольные, Лариса. И списать не даст. На то она и Мыкина. Она даже тебе подчиняться не станет, хоть ты и староста. А всё почему? Потому, что ты плохая староста!

— Ничего не понимаю, Мочалкин! — сказала Марьюшка. — Или ты объясняешь, или я ухожу.

"А то цветы завянут", — подумал Павлин.

— Наша Лариса, Мария Аркадьевна, — сказал невозмутимо Мочалкин, — решила к концу года повысить в классе успеваемость. И начать с математики.

Лариса вскинула брови.

— По её плану, троечники будут списывать у Мыкиной, — продолжал Мочалкин. — И успеваемость поднимется!

— А в лоб, Мочалкин? — воскликнула Лариса.

— Тебе бы только в лоб!

— Я запуталась в ваших взаимных обвинениях, девочки и мальчики, — сказала классная. — Если это твоя идея, Лариса, так и скажи. Не отпирайся.

— Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, — выдал Пузырёв. — Евангелие от Марка.

— Почему вы мне не верите, Мария Аркадьевна? — спросила Лариса. — Что я такого сделала?

— Вот именно: ничего толком не можешь сделать, Лариса, — сказал Мочалкин. — Я с самого начала года считал, что ты никудышная староста.

— И многие так считают, Мочалкин? Кроме тебя? — спросила Марьюшка.

— Мы считаем, — отозвался Корыткин. — То есть я.

— Лариса мне ничего не говорила, — отчётливо произнесла Мыкина. — Ни-че-го. Я не верю, что она такое придумала.

— Мне тоже не говорила, — сказал Павлин.

— Видите, Мария Аркадьевна! — Лариса просияла.

— Отпираться только и остаётся, — сказал Мочалкин.

— Хватит психологических игр! — оборвала его Марьюшка. — А тебе, Лариса, не мешало бы подумать о своём авторитете. Если хочешь на будущий год снова быть старостой. Мыкина, как решишь контрольную, листы сразу мне на стол.

— Обязательно, Мария Аркадьевна.

Подняв пакеты с цветами, классная и староста удалились.

Павлин сказал:

— Что, влипли, математики?

Мочалкин и его дружки промолчали. Один из "бэшников" спросил у Павлина:

— Так ты начистишь им хари?

— Посмотрю на их поведение. Ты будешь напрашиваться — тебе начищу. Тебя я тоже на матчах не замечал.

"Бэшники" засмеялись над своим, и Павлин понял, что попал в цель.

— Думал, драчка будет, а у вас кружок философов. — Сунув руки в карманы, униженный "бэшник" поплёлся прочь.

За ним потянулись остальные.

— Эй, Равиль, Данила! — крикнул им вдогонку Мочалкин. — У вас контрольная по алгебре когда?

Троица бросилась догонять "бэшников". Павлина дёрнул за рукав Женька. Он указал глазами на Мыкину. Та смотрела, как порхает над одуванчиками бабочка-крапивница.

— Мочало тебя боится, — шепнул третьеклашка. — И все они тебя боятся! Я стану как ты, Паша. Может, тоже кого-нибудь спасу!

— Спасу? — тоже шёпотом, чтобы не слышала Катька, спросил Павлин.

— Будут трое приставать к девчонке, а я им задам. На её защиту встану!

— Иди-ка домой, заступник сирых и бедных. — Он наклонился к Женьке. — Кстати, не ты бы, так я бы за неё не заступился. Чувствуй себя героем.

— Тебе точно помощь не нужна?

— В дележе богатств Катькиного папки?

Женька причмокнул по-детски. Вытянулся на цыпочках, зашептал возле уха:

— Ты проводишь её домой?

— Без сопливых догадаюсь.

— Ну, до завтра, Паша.

— Пока.

Катька стояла к нему спиною. Ждала, наверное, когда он и Женька закончат разговор. Потом, от громкого Женькиного "пока", встрепенулась.

— Ну вот, никого, — сказал Павлин, не зная, что и как говорить. Растерялся перед девчонкой! Как её называть? Мыкиной? Это грубо — по фамилии. Он же не Мочалкин и не Марьюшка. Назвать Катей было отчего-то неловко. Будто обязывало к чему-то. И почему с девчонками всё так сложно? Сказал Пузырёву: "Эй, Пузырь!", и всё ясно. А тут мучайся!

— Это точно, — отозвалась Мыкина, — никого.

Надо сказать: давай, до дома провожу. Годится!

Только он открыл рот, как у края забора показалась Марьюшка. Без цветов. Ходили слухи, что учительница, поставив дома в вазы букет-другой, остальные цветы сдавала в киоск. За полцены.

— Ходит туда-сюда! Опять с нотациями привяжется, — сказал Павлин. — И почему учителям обязательно надо остановиться и что-то сказать? Почему они не могут пройти мимо?

— Вы ещё здесь? — Марьюшка остановилась. — На родительском собрании, Павлин, я поставлю твою маму в известность.

— Ставьте, ставьте. Смотрите, не уроните.

— Не дерзи, Луганцев!

Катя сказала:

— Мария Аркадьевна, Луганцев не просил меня решать контрольную.

— По мнению Мочалкина, — сказала классная, — ты, Мыкина, слишком гордая, чтобы решать за кого-то задачи. Про Ларису он, конечно, присочинил. Я думаю, вы, детки, просто не сошлись в цене, а мой племянник застукал вас на торге. У тебя, Мыкина, денег нет, зато мой предмет ты знаешь на "отлично". Луганцев тоже не из богачей, но, видимо, карманных денег на "медвежью услугу" накопил.

— Фантазируете почище своего племянника, Мария Аркадьевна, — сказал Павлин.

— В седьмом классе учитесь, а вести себя совершенно не умеете, — сказала Марьюшка. — Что дальше-то будет?

— Дальше станем взрослыми, — сказал Павлин.

— Недурно! — оценила ответ Катька.

— Я поговорю с твоими родителями, Мыкина, когда они вернутся, — сказала Марьюшка.

— Я уверена, Мария Аркадьевна, вы добрый человек, — сказала девочка. — Но не хотите этого обнаружить.

— Что-что?

Классная сделала оскорблённое лицо и отправилась вдоль забора, осторожно переставляя каблучки по неровному асфальту.

— В гипермаркет, — сказала Катя, перекатывая носком туфельки камешек. — Всегда в это время ходит.

— Я тебя провожу, — сказал Павлин.

— Идём. — Катя зашагала в сторону, противоположную той, куда отправилась Марьюшка. Павлин догнал одноклассницу. — Ты же мужчина. Ты, конечно, считаешь, что мужчина — это тот, кто лупит кулаками. А я скажу: нет! Мужчина в первую очередь — обходительный кавалер! В галантный век это понимали лучше, чем сейчас. Или во времена рыцарства.

— Скажешь тоже!.. — протянул Павлин. — В галантный век не лупили кулаками, а кололи шпагами. Или дырявили из пистолетов на дуэлях. А рыцари протыкали друг дружку копьями и рубили мечами. Кровь и мясо, никакой романтики.

— Ужас! Люди предпочитают быть глупыми, злыми и кровожадными. Неужели не легче жить в мире и дружбе?

— Легче, Катя, легче.

Вот и разговор завязался. Нужно лишь поддержать тему, интересную девчонке.

Они повернули на Олимпийскую, улицу со спортивным названием, сохранившимся с советской эпохи, с 1980-го олимпийского года. Вела Катька: Павлин не знал, где она живёт. Мыкина-1 жила в Озёрных коттеджах, отсюда далеко. А эта где-то у бабушки обитает.

— Наподдаёшь Мочалкину, и жить становится легче, — сказал он. — А Мочалкин делается добрее.

— Злее! — Катя поправила на ходу ранец. — И тот, кто поддаёт, тоже делается злее.

Вместо Катьки Павлин стал смотреть перед собою. На дорогу, на тополя, на траву, на редких прохожих.

— Тебя дразнят. Почему? Потому, что ты молчишь. Ты молчишь, а надо — в ухо. Надо уметь поставить кое-кого на место. Меня же вот не дразнят.

— Тебя? Дразнят! Исподтишка.

Что верно, то верно.

— Всё равно... Разговорчиками о любви и дружбе их не проймёшь. Только раззадоришь. Надо быть... надо делать...

— Делать то, что я делала раньше? — Катька будто прочитала его мысли. — Делать, что делаешь ты?

— Да! — односложно ответил он, испугавшись слова "раньше" и темы, которая за ней может последовать. Вдруг Катька всё же сумасшедшая?

— Но они не любят тебя, Паша. — Девочка переступила бутылочные осколки.

— Никто никого не любит! — Павлин остановился, и она остановилась. Катя заглянула ему в глаза, и он не отвёл глаз. — А что, тебя они любят?

— Мне туда, — сказала Катька. — Почти пришли.

Катька N1 направилась бы отсюда на Широтную, улицу, кольцом опоясывающую три микрорайона. На остановку маршрутки, ходящей до Озёрных.

— Я у бабушки живу, Паша.

"У засекреченной бабушки, не желающей идти в школу", — чуть не сказал Павлин.

Бабушка обитала в панельной пятиэтажке, построенной с полвека назад. Серая штукатурка на стенах облупилась, крошечные кухонные окна смотрели подслеповато, маленькие балкончики, казалось, вот-вот отвалятся. Тополя подымались выше пятого этажа. Сейчас уж в городе тополя не высаживают, наоборот, спиливают. С таких вот пятиэтажек и юных тополей в одну веточку когда-то начинался этот район.

Во дворе их напугал автомобильный сигнал. Он раздался сзади — громкий, длинный, визгливый. Павлин с Катей отскочили к цветочной клумбе. Павлин погрозил шофёру кулаком. Остановив чёрный "Лексус" у мусорных баков, водитель опустил стекло, выставил наружу квадратную физиономию и посоветовал Павлину пореже руками махать, не то его в инвалиды запишут.

— Паша! — Катя потянула Павлина за рукав, прямо как Женька. — Ну, и чего ты добился? Он только разозлился. И ты разозлился!

— Мне один такой тип недавно чуть по ноге не проехал. На красный свет гнал!

Катька открыла ключом стальную подъездную дверь, впихнула Павлина в тамбур, громыхнула дверью. Обняла его тонкими руками за плечи.

— Мои родители бабушку не любят, и я раньше не любила, а зря! Бабушка правильно говорит о сознательности. Чем выше у человека сознательность, тем он добрее! Тем больше он думает о других и меньше о себе. Когда все больше думают о других, чем о себе, и когда это начинает им нравиться, устанавливается коммунизм. Не знаю, может, это особенный, бабушкин коммунизм.

Разговором Катя своего добилась: Павлину уже не хотелось выходить наружу, ссориться с автомобильным хамом. Бывали похожие случаи, когда виноватые автолюбители-взрослые привлекали к ответственности школьников. За хулиганство! Павлин хорошо знал, как действуют типы, вылезающие из "Лексусов" или "Вольво". Тащат подростка в "Гопо-трупо" или на учёт в ПэДээН ставят, в зависимости от возраста. И что только этому дяде надо у старой пятиэтажки? Приехал навестить школьного товарища, покуражиться? Мама с грустью рассказывала Павлину о вечерах встреч выпускников, где её бывшие одноклассники устраивали публичную демонстрацию своих капиталистических достижений. Наверное, мама тоже иногда подумывала о коммунизме.

Поднимаясь с Катей по лестнице, Павлин, сердясь на себя (потерял над собой контроль, а потом подчинился девчонке), сказал:

— Коммунизм никогда нигде не устанавливался.

"Вот и разбиралась бы сама, раз такая умная, с Мочалом и Пузырём, — подумал он. — Делала бы из них коммунистов сознательных! А то ведь: помоги! Вдобавок ещё нотации читает. Лучше бы просто спасибо сказала".

— Спасибо тебе, Паша.

Он остановился. По коже прокатилась волна мурашек.

— Пойду я. — Он снял руку с перил. — Ты этих наших... не бойся.

— Я и не боюсь. Паша, я в самом деле... страшила? — спросила она, когда он уже спускался. — Ведьма? Каракатица?

Он обернулся. Мыкина стояла у окна. Против света она казалась ещё чернее. Очки в чёрной оправе такие огромные! Должно быть, коммунистическая бабушка дала ей свои поносить.

— Ты хочешь, чтобы я соврал?

— Я бы поняла, если бы соврал. Но мне враньё не нужно.

— Тогда не обижайся, — предупредил Павлин. — На твоём месте любая бы обиделась. Ты не ведьма. Пузырь просто свихнулся на отцах-инквизиторах. Но ты чернушка. Необыкновенная какая-то чернушка!

Катька не обиделась. Даже улыбнулась!

— Я поняла.

— Зачем спрашивала?

— Маленький секрет. Когда-нибудь узнаешь!

До кинотеатра она доехала на такси. Когда водитель остановил "Волгу Москву", Лариса расплатилась наличными, сказала: "Сдачи не надо", насладилась подобострастием таксиста, выслушала: "Благодарю вас", поправила на плече сумочку, выставила ножки наружу — и представила, как ей подают руку. Руку не подали, и Лариса, пригнув голову, осторожно ступила на каблучки и выпрямилась. За спиною зашелестели шины отъезжающей "Волги".

Перед кассой она достала айфон. Четырнадцать тридцать. На Спиридонова билет не нужен, потому что Спиридонов в больнице. В классе тридцать учеников. Минус один в больнице. Плюс Мария Аркадьевна. Итого снова тридцать. Про мороженое она тоже помнит. Она угостит всех мороженым. Мочалкин обзавидуется!

У кассы Лариса вытащила из сумочки кошелёк, достала новенькие, приятно пахнущие десятитысячные.

— Тридцать билетов на завтра, на четырнадцать тридцать! — потребовала она у окошка.

Нарочно сказала: "четырнадцать тридцать", а не "полтретьего". Вдруг кассирша не так поймёт, вдруг спутает "четырнадцать тридцать" с "полчетвёртого"? Лариса облизнула губы, ощутив лёгкий привкус польской помады. С этим Мочалкиным, который везде суётся с советами, она стала слишком беспокойной!

Ночью Павлину не давала покоя одна мысль. Досадная заноза тоненько саднила где-то в глубине души.

Сегодня он попёр против самого себя. Сделал то, чего никогда не делал. Вступился за слабака. Вернее, за слабачку.

Слабачку? Кто сильнее: мочалкинская троица — или одна Катька? Мыкина наотрез отказывается решать троице контрольные. Над нею издеваются — она стоит на своём. Не они ли, пристающие к ней, изобретающие ложь за ложью, выглядят слабаками? Попрошайками и ничтожествами? Чернушка, не сдающая позиций! Как тебя такая девчонка, Дворянчик?

— Выживает сильнейший... Точнее, наиболее приспособленный, — пробормотал он, думая о троих мальчишках, которые ничего не могут поделать с одной девчонкой. — Какие же вы "наиболее"!

И сильные в голове Павлина заняли места слабых. В его мозгу будто реформу провели!

Павлин уснул. И приснилось ему...

Глава шестая. Необыкновенное заклятие

На сторожевой башне часовые с луками всматриваются в даль дальнюю. С запада медленно наплывают тяжёлые сизые облака. Хмурая тень от них накатывается на башню.

На траву рядом с сэром Пикок, переваривающим под грушевым деревом обильный завтрак, опустился оруженосец Юджин.

— Завтра отправляемся в Лондон, — сказал Пикок.

— Сэр? А как же Дик, который должен выковать ошейники?

— Я передумал, Юджин. Надо продать пленников в Лондоне. Девушку тоже свезём на рынок. Хватит с меня ванагорских выдумок о сказочных богатствах и заклятиях! Верно говорит Фэйсклот: там, в Ванагории, всё словно в волшебном тумане.

— Сэр Фэйсклот также уверяет, будто в Ванагории обитают мантикоры и летают трёхглавые драконы.

Пикок пожал плечами. Кто знает? Далеко в Ванагорию никто из навадских рыцарей не углублялся, а врать за столом о подвигах любят многие.

— На площади у костра, когда леди Лорейн приказала сжечь деву, — сказал он, — я был не в себе. Должно быть, на меня подействовало колдовство, о котором кричал отец Блэддер.

— О нет, сэр... Ты разоблачил отца Блэддера! Он солгал о сэре Энтони!

— Сочинять он мастер. Не стань он капелланом, он был бы одним из лучших менестрелей в Навадии.

— С решением насчёт леди, доблестный сэр Пикок, я бы не спешил. Прежде чем мы соберёмся вечером на семейный совет...

— Ты сказал: леди?

— Выслушай меня, высокородный сэр! По дороге леди Кэтрин рассказала мне любопытную историю. Было довольно поздно, когда мы подъезжали к поместью, и я не осмелился беспокоить моего рыцаря.

— По-твоему, она не лжёт?

— О сэр Пикок, не находишь ли ты, что обещание молодой леди вознаградить спасителя кое-чего стоит? Стоит много больше того, во что можно оценить груду пробитых доспехов и пару коней, которые, несомненно, укрепили мощь нашей королевы!

— Не знаю, где она этому научилась, но говорит она и вправду как леди.

— Высокородный рыцарь, позволь мне перейти к рассказу леди Кэтрин.

— Где-то я слышал это имя, — сказал Пикок.

— У графа Роберта Пустынного в канун пасхи пропала дочь, сэр.

— Он снарядил рыцарей на поиски и отправил их во все концы света.

— Ни один не отыскал её! А ведь старый граф предложил щедрую награду тому, кто обрадует его измученное горем сердце.

— И его дочь тоже звали Кэтрин.

— Именно, сэр! Только я не стал бы употреблять прошедшее время, а заодно обошёлся бы и без "тоже". Та, которую ты спас от сожжения, сэр, и есть леди Кэтрин, дочь сэра Роберта Пустынного!

Пикок не знал, смеяться ему или плакать. Или закатить Юджину добрый щелбан. Двойной. Так, чтоб в голове у того звенело до вечерни.

— Юджин, она тебя околдовала. Я начинаю верить отцу Блэддеру. Скоро она внушит тебе, что ты какое-нибудь восточное животное с хоботом, как его...

— Слон, сэр.

— Подумай-ка: если она дочь сэра Роберта, то почему никто не подаст ей руки и не отвезёт её в Пустынный замок? Почему никто из рыцарей и дам не узнал её? Леди Мэри не раз гостила у сэра Роберта и знает графскую дочь в лицо. Признайся, Юджин: наша пленница одурманила тебя каким-нибудь зельем? Околдовала взглядом? Не видишь ли ты вместо меня чёрную змею? Или тебе кажется, что у меня голова человека, а туловище льва, как у мантикоры?

— Нет, высокородный рыцарь, ты выглядишь в моих глазах так, как и прежде. Если девушка заклята, то это не значит, что она колдунья. Чем запутаннее тайна, тем она интереснее.

— Развязыванию путаных узлов, — сказал Пикок, — я предпочитаю разрубание.

— Тому есть известный исторический пример. Могу ли я начать рассказ, сэр?

— Мели, мельница!

— Заклятие леди Кэтрин, дочери графа Пустынного, весьма необычного свойства. Именно потому в него столь трудно поверить. Я начну с того же, с чего начала рассказ леди: с появления в замке сэра Роберта красноволосой целительницы.

Тучи, медленно плывшие по небу, приобрели лиловый оттенок. Пикок загадал: прольётся дождь — отец Блэддер прав; тучи обойдут поместье — следует попытать счастья со спасённой девой.

— До пасхи, — заговорил Юджин, — леди Кэтрин слегла в постель с сильной простудой. Ни мёд, ни травы, ни долгие молитвы, возносимые капелланом замка, не помогали. Девушка чахнула на глазах. Супруга сэра Роберта, леди Маргерит, послала в соседнюю деревню за поселившейся там целительницей. Та незамедлительно прибыла в замок. Уже на другой день жар у леди Кэтрин спал, а на губах воскресла улыбка. Вскоре молодая леди поправилась настолько, что могла гулять в саду. Красноволосая женщина была щедро одарена графом Робертом, как известно, человеком весьма богатым, и отпущена в деревню.

На другое утро сэр Роберт и леди Маргерит встретили в саду незнакомку. На самом деле прогуляться в сад вышла их дочь, но они не узнали её! Нет, сэр, леди Кэтрин ничуть не изменилась. Черты прекрасного лица не стали уродливыми, она не состарилась, не покрылась безобразными морщинами, волосы её не побелели и не выпали. Она говорила тем же голосом, помнила, кто она такая, узнавала близких. Она была той же юной леди, дочерью графа Пустынного и его супруги, и носила её одежды. В глади пруда она видела своё лицо, к которому привыкла. В то же время, сэр, для всех прочих она будто стала другой девушкой! Ни отец, ни мать, ни слуги в замке, ни вилланы не узнавали её!

— Граф снова послал за красноволосой?

— Нет, сэр, ему это и в голову не пришло! Девушка, гулявшая по саду, представлялась сэру Роберту и леди Маргерит чужачкой. Как она попала в замок? Почему поселилась в покоях их дочери? Не знает ли она, куда подевалась леди Кэтрин?

Поражённая родительскими расспросами дочь отвечала: "Батюшка и матушка, отчего вы задаёте столь странные вопросы? Вы не узнаёте родную дочь?" "Самозванка! — вскричал граф Пустынный. — Как смеешь ты выдавать себя за мою дочь? Ты ни капли не похожа на неё! Я пренебрегу законами гостеприимства и выгоню тебя из моих владений! Никто в замке не узнаёт тебя!" Сэр Роберт снова и снова спрашивал: кто эта гостья? Никто из обитателей Пустынного замка не узнал её. Девушка настаивала, что она леди Кэтрин, но люди качали головами, а кое-кто и крестился.

Кипящий от гнева граф выгнал родную дочь из замка, а затем разослал гонцов и рыцарей в разные стороны, дабы отыскать ту, которая будто бы пропала.

С пасхи молодая леди Кэтрин живёт милостыней.

— Провидение сжалилось над ней, — заметил Пикок. — Её не схватили наёмники или разбойники. Если, конечно, верить её истории.

— Однако, — сказал оруженосец, — ей не повезло бы, не случись на королевской площади сэра Пикока. По дороге в твоё поместье, сэр, дева рассказала мне не только о своей беде, но и о твоих врагах.

"Юный оруженосец, — сказала она, — ты не похож на человека, который оставит беззащитную деву в беде. Твой рыцарь, сэр Пикок, как мне показалось, имеет много врагов в замке королевы Мэри и мало денег".

Я не стал ей возражать и поведал о новом законе королевы.

"Прошение о пощаде для меня лишило его добычи?" — догадалась она.

"Сэр Пикок не обладает даром предвидения. Он не знал, что его ждёт. В тот миг, леди, когда он просил за тебя, королеве и явилась мысль переменить закон".

"Избавившись от заклятия, я отблагодарю достойного рыцаря".

— Как она попала в королевский замок? — Пикок жевал сладкую травинку.

— Тут, досточтимый сэр, мы встречаем наших старых знакомых. Сэр Фэйсклот наткнулся на леди Кэтрин на королевской дороге, где та тянется через лес. Леди доверилась рыцарю и без утайки изложила свою историю. Она направлялась в замок королевы Мэри с просьбой о помощи и защите. При дворе столько благородных рыцарей! На землю опускалась ночь, и лесная встреча с одинокой молодой странницей, одетой в богатый, но потрёпанный плащ, озадачила сэра Фэйсклота. Его оруженосец помог деве сесть на коня рыцаря, позади него. Ночью леди Кэтрин въехала через ворота в замок вместе с Фэйсклотом. К тому времени он знал её историю. Он показался леди мудрым рыцарем.

— Все принимают Фэйсклота за мудрого! — проворчал Пикок.

— Гибкого его ума, сэр, как раз хватает для избежания на турнире стычки с нежелательным противником.

— Когда-нибудь мы сойдёмся!

— Дева, — продолжал оруженосец, — рассказала рыцарю о красноволосой целительнице, о том, что никто её не узнаёт. Перемен в её лице нет, однако вместо настоящего лица люди видят иное! "Способ снять заклятие существует, — поведала она сэру Фэйсклоту. — Явившись мне во сне, целительница сказала, что придётся очень постараться, чтобы открыть его. И сказала, что снять заклятие в человеческих силах".

Объяснила леди Кэтрин и другое. Заклятие может быть передано постороннему. Если кто-нибудь приказал бы убить заклятую леди или убил по собственному почину, заклятие её перешло бы на убившего или приказавшего. "Крестьяне по дороге не трогали меня, — добавила странница, — и не донесли на меня церкви, хотя иным я рассказывала о заклятии. Я не обязана хранить в тайне объявленное во сне красноволосой. Крестьяне были добры ко мне, некоторые давали мне поесть".

"Леди, — спросил сэр Фэйсклот, — ты хочешь сказать, что тот, кто зачем-либо пожелал бы убить тебя, был бы заклят? И тот, кто приказал убить, и тот, кто убил бы? Или один из них?"

"О рыцарь, заклятие может быть передано лишь благородному сословию и лишь тому знатному лицу, которое либо совершило убийство, либо отдало приказ о казни. В деревнях не спрашивали об этом. Крестьяне были очень напуганы моим рассказом, и чем дальше я шла, тем меньше хотела делиться своей историей".

"Ни палач, ни простолюдин, выдай они тебя церкви, не пострадали бы от заклятия?"

"Не пострадали бы, сэр Фэйсклот. Почему ты спрашиваешь?"

"Заботясь о твоём благе, леди. Ты поступила предусмотрительно, не рассказав крестьянам, что заклятие передаётся благородным. Иначе бы крестьяне выдали тебя. Не доброта удерживала их, но сковывал их члены страх".

После этих слов рыцаря леди Кэтрин прониклась к нему симпатией.

— Где она была до того, как присоединилась к моим пленникам? — спросил Пикок. — Или заклятие сделало её невидимой?

— О нет, сэр. Фэйсклоту в его затеях будто помогал князь тьмы.

Юджин отмахнулся от назойливой мухи.

— Наша гостья, или пленница, сэр, как тебе будет угодно, поведала мне, как сэр Фэйсклот доставил её в замок королевы и совершил клятвопреступление.

Мост был поднят, и под покровом темноты рыцарь, его оруженосец и слуги остановились за внешней стеной замка. Где-то ухал филин. Леди Кэтрин разглядела смутно видневшиеся домики деревни. "Отведёшь леди в дом Клэр", — велел рыцарь оруженосцу. Тот слез с коня и подал леди Кэтрин руку. Она спешилась, и ноги сами понесли её к коню спасителя.

— Оруженосец отведёт тебя, леди, в дом крестьянской вдовы. — Сэр Фэйсклот простёр руку в направлении деревни. — Там ты переночуешь. Тебе придётся поменять одежду знатной леди на рубашку простолюдинки. Хозяйка с радостью даст тебе всё, что нужно. Ты должна походить на смиренную крестьянку, леди. Здешний капеллан, отец Блэддер, приравнивает заклятых к ведьмам. Не бойся! Пока я здесь, отец Блэддер тебе не страшен. Клянусь, он не сумеет причинить тебе вреда!

— Благодарю тебя, о высокородный!

— В ближайшие дни я вывезу тебя из замка, — пообещал спаситель. — Я устрою всё так, что комар носа не подточит. Мы вместе отправимся к твоему отцу. В замке сэра Роберта я испытаю силу собственного дара убеждения.

— Славный рыцарь, ты желаешь убедить моего непреклонного батюшку в том, что я его дочь?

— Да, леди. Пусть ты и не знаешь, каким способом снять заклятие, сердце подсказывает мне, что я на верном пути.

Леди Кэтрин одарила сэра Фэйсклота улыбкой.

— Но почему ты не обратишься к королеве, сэр?

Рыцарь произнёс заготовленную ложь:

— Отец Блэддер имеет влияние на леди Мэри.

У заклятой не мелькнуло и тени сомнения.

— Я готова вступить в дом крестьянки.

— Утром я навещу тебя, леди. — Оставаясь на коне, Фэйсклот поклонился.

Оруженосец ввёл странницу в жильё вилланки. Радушная, несмотря на суровое лицо, хозяйка дала леди старую домотканую рубашку. Крестьянка хорошо накормила гостью, застелила ей собственную постель, а сама улеглась на солому. Утомлённая дева тотчас уснула на кровати из грубых досок, отощавшая перина на которой была скорее большой, нежели мягкой. С тех пор как отец выгнал её из родного замка, ей доводилось ночевать и на земле.

Утром её навестил не сэр Фэйсклот, но оруженосец. Он передал слова рыцаря: "Капеллан не знает и не узнает о тебе, леди. Близок день, когда мы отправимся к сэру Роберту".

Леди Кэтрин передала с оруженосцем слова благодарности, хоть и удивилась тому, что рыцарь нарушил обещание. Должно быть, на то имелась чрезвычайная причина.

Она грустила у окошка в крестьянском домике. Когда же её злоключения останутся позади?

На следующий день, когда солнце клонилось к закату, леди Кэтрин увидела из оконца незнакомого рыцаря верхом. За ним тянулись пешие бедняки, видимо, пленённые. Замыкал отряд верховой меченосец.

— Сэр Пикок Луговой и его оруженосец возвращаются из Ванагории, — войдя в дом, сказала вилланка. — Говорят, рыцарь сражался с полчищами великанов, огненными драконами, трёхногими и трёхрукими людьми. Доблестных воинов отправлялось в путь столько, сколько пальцев на руках и ногах, и ещё столько же, а вернулось двое.

— Я немного слышала о сэре Луговом, — сказала леди Кэтрин.

— О, сэр Фэйсклот привёл из своего похода куда больше пленников! — воскликнула крестьянка. — Он поразил дюжину драконов, убил три дюжины великанов и истребил шесть дюжин мантикор! Его подвиги славили в замке три дня и три ночи. Сэр Фэйсклот — вот истинный рыцарь! Когда-нибудь он найдёт Грааль!

Пленники из Ванагории скрылись за воротами. Спустя время к леди Кэтрин примчался сэр Фэйсклот. Оруженосец остался ждать снаружи. Рыцарь поделился с заклятою планом, показавшимся ей простым и в то же время хитроумным.

— Позднее, леди, ты покинешь замок с пленниками сэра Пикока, — объяснил рыцарь. — Это единственная возможность уйти незамеченной. Помочь деве в беде — святой долг рыцаря. Сэр Пикок в этом отношении находится на недосягаемой высоте.

"Несомненно, — подумала дева, — у сэра Фэйсклота преданные друзья".

— Я не стану медлить и нагоню сэра Пикока на дороге, — продолжал рыцарь.

— И мы отправимся в Пустынный замок? — с замираньем сердца спросила леди Кэтрин.

— Нанесём визит графу Роберту, — подтвердил сэр Фэйсклот.

После таких слов какая дева не вверит свою судьбу достославному рыцарю?

Спеша на королевский ужин, Фэйсклот поручил её заботам оруженосца.

— Прошу следовать за мной, леди, — сказал тот. — Я проведу тебя в подземелье замка. На тебе подходящая одежда. Тебя не отличат от прочих пленников сэра Пикока. Смешавшись с ванагорцами, леди, с ними ты и ускользнёшь. Нужно лишь переждать ночь.

Безропотно следуя за провожатым, леди Кэтрин не могла не заметить, что любые двери открываются, а стража расступается, заслышав имя сэра Фэйсклота. Оттого она прониклась полным доверием к предполагаемому спасителю.

Лязгнула засовами дубовая дверь подземелья. Столь же смуглая, сколь лежавшие на сене пленники, дочь графа Пустынного вполне могла сойти за ванагорку.

Рассчитывая провести в подземелье всю ночь, она, ни с кем не заговаривая, устроилась в уголке на сене, молясь за славного рыцаря и успех его предприятия. Сей мудрый воин сумеет уговорить её отца, и тот сменит гнев на милость. Останется отыскать способ снять заклятие.

Не успела она уснуть под дружный храп ванагорских пленников, как заключённых подняли на ноги стражники. Грубые и твёрдые, словно поленья, руки схватили леди Кэтрин под мышки. Следом за прочими пленниками и пленницами её провели по узкой каменной лестнице и втолкнули в королевскую залу.

Когда отец Блэддер бросил ей в лицо обвинение, она подумала, что сэра Фэйсклота разоблачили, и королевский капеллан сию минуту обвинит его в пособничестве колдунье. Однако сэр Фэйсклот пожирал кабанье мясо и улыбался жирными губами.

— Достославный рыцарь посвятил меня не во весь свой план! — одними губами прошептала леди.

Из одной беды дева попала в другую.

— Ты заметил, сэр, её гордый взгляд?

— Заметил. Фэйсклот даже подавился, — подтвердил Пикок. — Пришлось по спине его треснуть. Но зачем он заварил эту кашу? Зачем обвинять в колдовстве и приговаривать к костру, если можно попытаться снять заклятие или хотя бы попробовать убедить графа Пустынного, что леди Кэтрин и есть леди Кэтрин? Можно совершить рыцарский подвиг и разжиться деньжатами.

— А то и невестой, сэр.

— И чего ради Фэйсклот навязал фальшивую колдунью мне?

— Сэр Фэйсклот мог думать, — ответил оруженосец, — что королева запомнит, кто привёл в замок колдунью.

— Трус и хитрец! — прорычал Пикок. — С каким бы удовольствием я насадил тебя на копьё! Жалкое твоё сердце болталось бы позади твоей спины!

— Стража слушается сэра Фэйсклота почти как королеву, — сообщил Юджин. — Из рассказа леди я уяснил, что он распоряжается в замке чуть ли не как хозяин.

— Он племянник королевы. — Пикок пожал плечами. — Как же мы не заметили, что нам подсунули чужую пленницу?

— Вино, мёд и усталость, сэр.

— Фэйсклоту не откажешь в сообразительности.

— Не откажешь в этом качестве и капеллану. Обвиняя леди Кэтрин в колдовстве, отец Блэддер напугал и наших пленников. Когда он стал кричать о костре и господней каре, даже самый храбрый из них, ученик оружейника, прикусил язык.

— Уж не считаешь ли ты, что Фэйсклот и Блэддер сговорились?

— На королевском ужине, сэр, от меня не ускользнуло, как сэр Фэйсклот подмигнул отцу Блэддеру, когда речь зашла о четырнадцатой пленнице. Я допускаю, что поступки отца Блэддера и сэра Фэйсклота продиктованы общим намерением.

Какое-то время Пикок молчал, обдумывая сказанное Юджином. Было в этой истории что-то, не укладывавшееся в голове. Что-то, нарушающее тот ход событий, который Пикок понял бы и принял.

— Пусть, Юджин, леди не лжёт, и мы верим в её заклятие. Верим мы и в то, что сэр Роберт, как только его дочь освободится от жуткого заклятия, вознаградит спасителя. Сэр Роберт никогда не слыл скупцом, а уж коли речь зашла о единственной дочери!..

— Верно, сэр.

— Как же ты, Юджин, объяснишь действия заговорщиков? Если заклятая девушка, которую ты называешь леди Кэтрин, сулит богатство и славу, то почему Фэйсклот и Блэддер не только пренебрегли обещанным вознаграждением, но и отправили леди на костёр, рискуя нажить врага в лице могущественного графа Роберта?

— Не думаю, сэр, — быстро ответил юноша, — что граф Роберт был бы опасен для капеллана и Фэйсклота: ведь он не признавал девушку своей дочерью и сам выгнал её из замка. Что до костра, сэр, то здесь, очевидно, мы имеем дело с загадкой. Не исключено, что отец Блэддер, пронюхав о девушке, попросту испугался.

— Костёр — загадка! — сказал Пикок. — Способ снять заклятие — загадка!

— Уравнение с двумя неизвестными, сэр. Думаю, стоит отыскать одно неизвестное, как тотчас явится подсказка для обнаружения второго.

— Легче найти Грааль, чем твои иксы и игреки!

— По-моему, я уже нашёл одну разгадку, сэр. Или путь к ней. В случае убиения леди заклятие переходит на лицо благородного происхождения, отдавшее приказ о казни.

— Королева? — воскликнул Пикок. — Нет, не она! Приказ о сожжении отдала леди-стюарт!

— О да, сэр. Кому-то очень хочется, чтобы заклятие перешло на леди Лорейн!

Оруженосец явно собирался сказать что-то ещё.

— Когда леди Мэри, сэр, согласилась помиловать девушку, обвинённую в колдовстве, я услышал, как сэр Фэйсклот чертыхнулся. Поначалу я неверно истолковал чувство королевского племянника, приняв его за недовольство человека, лишённого развлечения. Теперь же я допускаю, что виды сэра Фэйсклота на казнь происходили отнюдь не от небесного желания борьбы с колдовством, которое королевский племянник разделяет с отцом Блэддером, а от желания вполне земного: заполучить должность верховного стюарта. Встретив в лесу леди Кэтрин, выслушав её историю, а затем увидев твоих пленников, сэр, он понял: карты сами идут к нему в руки. Погубив через заклятие леди-стюарт, рыцарь добился бы желаемого и стал бы вторым человеком в королевстве. В замке говорят, что королевский племянник не раз высмеивал промахи леди Лорейн, а королева с его доводами порою соглашалась.

Пикок кивнул.

О противоборстве леди-стюарт и королевского племянника судачили давно. Сэр Фэйсклот и не скрывал неприязни к леди Лорейн. Однажды, по слухам, он сказал королеве: "Тётушка, где это видано, чтобы в стюартах состояли женщины!" Королева же полагала, что женщины созданы как раз для управления глупыми мужчинами. Правда, злые языки утверждали, что её вера в умение леди Лорейн вести при дворе дела пошатнулась. На Рождество разбойники ограбили королевских податных сборщиков, которым леди-стюарт приказала ехать по старой римской дороге, а не в обход, через крепости вассалов. Юджин тогда предположил, что леди Лорейн сбил с толку хвастливый сэр Фэйсклот. Тот уверял, что римская дорога безопасна: ведь на него и его людей там не нападали. Следующее недовольство королевы было вызвано тем, что на пасху в замке не оказалось достаточных запасов вина и сидра, пополнить которые леди-стюарт забыла, и королеве пришлось проститься со съехавшимися на празднества рыцарями и дамами много раньше, чем то позволяли законы гостеприимства.

Становилось жарко. Сад заливало солнце. Пикок посмотрел на небо. Тучи плыли над королевской дорогой, уходя к замку леди Мэри.

После ужина начался семейный совет.

Советоваться Пикок не любил: ему казалось, что решения принимают матушка и Юджин, а ему остаётся согласиться. Глядя, как слуга уносит посуду, он думал, что матушке, после гибели отца в походе помешавшейся на мире и любви, не следовало бы давать советы рыцарю. А уж когда планы строил оруженосец, это и вовсе выглядело так, будто яйцо учит курицу! Рыцарю пристало решать самому! Но чьим было решение вытащить из костра деву, решение, за которое Пикок заплатил столь дорого?

Бывало, сердясь, матушка говорила, что её сын, как и отец, создан для того, чтобы рубить и колоть, а голова дана ему для того, чтобы носить железный горшок. А бывало, на совете отыскивали выход из трудного положения, и пусть выход был найден не им, рыцарь с удовольствием наблюдал, как матушка и Юджин дожидаются его одобрения. "Наше общество, Юджин, хорошо действует на этого забияку", — говорила матушка. "Сэр Пикок во всём образец для меня, леди Констанс", — почтительно отвечал оруженосец.

Сегодня предстояло решить, как поступить с пленниками. С леди рыцарь уже решил: он попытается снять заклятие! Не приближайся день королевского турнира, он бы сию минуту отправился в поход в Пустынное графство! Где, как не там, следовало испробовать способы одолеть заклятье? Та, которую Пикок вслед за оруженосцем называл "леди", пока томилась в гостевом покое, едва ли представляя, кто она здесь: гостья или пленница. Пикок сообщит ей о решении завтра.

Что до пленных ванагорцев, то среди них были и мастеровые, и вилланы. Пикок склонялся к мысли продать ванагорцев на лондонском рынке: рабы не столь хорошо обрабатывают землю, как вольные крестьяне. Всё самое ценное из добычи рыцаря досталось королеве Мэри. Доспехи его в плачевном состоянии, как и доспехи оруженосца. Чем кормить голодных рабов, лучше получить за них немного серебра! Впереди турнир, а там и поход в Пустынное графство.

По указанию матушки слуга ввёл в залу ванагорца и с поклоном удалился. Рыцарь узнал этого человека, самого рослого среди собратьев по плену. Это был Том, ученик оружейника. По дороге в поместье он рассказал кое-что Пикоку. На своей родине ему, как и многим вилланам, грозила участь стать жертвой великана-людоеда, обитавшего в Страшных холмах. Двенадцать раз в год король Ванагор платил великану живой налог. Сёла пустели, когда королевские кольчужники забирали мужчин и женщин и уводили их на съеденье.

В своём поместье Пикок распределил ванагорцев по пустым крестьянским лачугам. Таких в его деревне нашлось немало: в канун пасхи свободные вилланы подались на запад. Пленники же из Ванагории не стремились обратно на родину и выказывали горячее желание жить подальше от неё.

— Говори, оружейник!

Тот, в рубахе до колен, поклонился.

— Мы, благородный сэр, пленённые тобою ванагорские мастеровые и крестьяне, просим не продавать нас на невольничьем рынке.

Пикок глянул на матушку, а затем сказал:

— Ты в своём уме?

— Прошу прощения, сэр. Боюсь, я выразил просьбу не самыми подходящими словами...

Решительно, последние дни складываются в сплошную полосу просьб и убытков! То королева рукою капеллана переписывает закон, то дева, спасённая от огня, несёт в себе заклятие, то ремесленник намеревается отнять последнюю надежду на прибыль!

— Начни я удовлетворять просьбы собственной добычи, я не замечу, как сам стану чьей-то добычей, — сказал Пикок. — У меня нет ничего, кроме лошади. У меня нет даже копья, а в щите больше дыр, чем железа. Я немногим отличаюсь от тебя, пленник. Разве что одежда почище.

— Сэр, — сказал ученик оружейника, глядя под ноги, — мне сказали, оружейник в твоём поместье очень стар. Среди ванагорцев найдётся и пара опытных лесорубов. Мы с радостью остались бы здесь.

— Сэр Пикок, — подал голос Юджин, — меня посетила мысль.

— Вероятно, ты напрашиваешься на двойной щелбан. — Пикок оттянул палец и так щёлкнул по доске на козлах, что та подпрыгнула.

— Я постараюсь избежать щелбана, сэр. Оружейник Дик и вправду стар. Молодой ученик был бы не лишним. И другие мастеровые пригодились бы. Сэр, ты собирался раскорчёвывать лес. Земля истощилась. И пора обновить частокол. Работников не хватает. Этой весной, до пасхи, многие вилланы подались на запад.

— В те дни здесь побывали кольчужники Лимона! — воскликнул Пикок. — Попадись мне этот наёмник, он съест у меня собственную кольчугу!

— Мы неплохо потрепали негодяев, — сказал Юджин. — Помню, сэр, ты здорово угостил Лимона его же булавой. Вряд ли он поумнел от этого.

— Лимон не уймётся, пока не отправится в ад!

— Лимон переживает не лучшие времена, сэр. Войн нет, а значит, у него нет денег.

— Уж не вступаешься ли ты за него?

— Я был бы первым, сэр, кто вздёрнул бы его на крепком суку. И оставил бы его птицам.

— Мальчики, — сказала матушка, — вы скармливаете птицам тех, кого рядом нет.

— Ты хочешь сказать что-то ещё, оружейник? — спросил Пикок.

— Мы, сэр, могли бы валить лес и корчевать пни. Пахать. Мы согласны на любую работу. Мы... — он замялся. — Мы не спешим в Лондон, сэр.

— Как и в Ванагорию?

— Упаси небо! С начала боя мы видели, что сила на твоей стороне, сэр, что нашим господам несдобровать. Мы и защищались-то для виду. И с радостью сдались!

— Для виду? Вы обманули своих господ! Обманули однажды — обманете и дважды!

— Не суди так строго, сын, — вставила матушка.

— Нет, сэр, — сказал ванагорец. — Тогда мы боялись умереть и боялись остаться в Ванагории. Теперь, коли ты позволишь, мы станем тебе преданно служить.

— Чем же немила вам родная сторонка?

— Ты знаешь это, сэр. Много людей пропадает в Ванагории. Одних съедает великан, другие становятся рабами ванагорских сеньоров. Они забирают из деревень кого хотят. Законы там не писаны. Когда кто-нибудь взывает к королевской справедливости, королева Жанна, говорящая вперёд короля Ванагора, отвечает тёмным словом: "Абсурд". Свободные люди там не то же, что здесь. На пятидесятницу ты свободный, на день всех святых — уже раб.

— У Ванагора, — пояснил рыцарю оруженосец, — остаётся всё меньше крестьян. Люди бегут из его страны. Из-за великана, налогов, рыцарей, которым нужны замки. Строить замок дешевле руками рабов, нежели ремесленников. Ванагория — скалы да камни! Бывает, колодец выдалбливают от пасхи до пасхи.

— Я скоро стану беднее, чем этот оружейник без мастерской. И мне не с кем сколотить компанию. Сэр Уильям и сэр Джеффри мертвы. Хоть и были оба трусоваты, но от похода никогда не отказывались. Оружейник, иди, — сказал он ожидавшему пленнику. — Подожди-ка!.. Готов ли ты выковать сам себе ошейник?

— Если на то будет воля господина.

Оружейник поклонился и покинул залу.

— Сэр Пикок, — сказал Юджин, — компания тебе не нужна. Приближается королевский турнир. О доспехах не изволь беспокоиться. У старика Дика есть железо. Ванагорский оружейник починит доспехи, а ошейники подождут. Бежать ванагорцам некуда. Не исключено, что они докажут свою преданность без ошейников куда вернее!

Матушка одобрительно кивнула.

Глава седьмая. Доктор Джекил и мистер Хайд

За десять минут до начала фильма Павлин был у "Киномакса". Все, кроме Ларисы и Марии Аркадьевны, уже собрались. Мочалкин, Корыткин и Пузырёв поедали у стеклянных дверей вишнёвый пломбир. Павлин утешался тем, что мороженое это ерундовое. Настоящее сливочное мороженое, говорила мама, быстро портится, а то, что имеет срок хранения по полгода и году, вовсе не сливочное. "Я была маленькой девочкой, когда перестали продавать настоящий сливочный пломбир, — объясняла она. — Теперь продают яркие этикетки. Раньше была жизнь, а теперь маркетинг".

Вот почему мама так любила историю. Ей казалось, раньше всё было лучше! Вспоминая собственную маму, бабушку Павлина, на момент смерти которой Паше было два годика, Констанция Филипповна уверяла сына, что в советское время и мороженое, и школы, и книги были лучше, чем при капитализме. С советских лет она переключалась дальше, на царскую, дворянскую эпоху. В те времена жизнь была ещё краше, чем при советской власти. А уж те времена, продолжал мысленно ряд Павлин, когда рубились на мечах рыцари, защищая честь прекрасных дам, были просто сказкой!

Может, раньше и вправду всё было лучше? Павлин в этом сомневался. Сливки сливками, а вот войн, против которых возражает мама, велось не меньше. Двигатель человечества — социальная эволюция. Желание приспособиться, оно же стремление к власти и выгоде. Наиболее приспособленный одолевает наименее приспособленного. Фёдор Иванович, обучая Павлина ударам и блокам, часто повторял это, замечая, что одними ударами дорогу в жизнь не пробьёшь.

Мочалкин сошёл по широким ступеням "Премьера". Доел с довольной физиономией вафельную трубочку, пачкая пломбиром щёки и тем самым как бы заявляя: "Не всем по карману вишнёвое мороженое за тысячу двести рублей!"

— Слушайте меня! — бросив обёртку от мороженого в урну и облизнувшись, сказал он. — Наша староста всё перепутала.

— Опять, что ли? — раздались недовольные голоса.

— Мы на "Ограбление Центробанка" пришли? — не то сказал, не то спросил Пузырёв.

— Ну да, на четырнадцать тридцать, — ответил Бугаев.

— А на четырнадцать тридцать здесь "Вампиры против драконов"! — сказал Мочалкин.

— Не мути воду! — сказал Амбал. — Как могла Лариска купить билеты на "Драконов", если мы решили идти на "Ограбление"? Я видел, она в айфон инфу сохранила. Ты трепался про вишнёвое мороженое, когда она на айфоне набирала. Афишу, может, сняли, последний день фильм идёт.

На афишах и вправду не было "Ограбления".

— Где ты видел, чтобы фильм шёл последний день в субботу? — спросил Мочалкин.

— Кому нужны эти кровососы? — возмутился Корыткин. — Лариска опять намудрила!

— Вон она топает, с Марией Аркадьевной, — сказал Мочалкин.

Класс поздоровался с Марьюшкой. Напустив на себя серьёзный вид, Мочалкин задал вопрос:

— Лариса, ты как вчера билеты покупала?

— Как-как! — Та с подозрением поглядела на Мочалкина. — Попросила в кассе тридцать билетов на четырнадцать тридцать. Спиридонов же в больнице, вот и тридцать: двадцать девять нам и один для Марии Аркадьевны.

— Мочалкин, — сказала классная, — ты со своей критикой переходишь все границы. Где повод для критики?

— Сию минуту будет повод, Мария Аркадьевна.

— Не тяни резину, до фильма пять минут, — сказал Бугаев.

— Я не пойду на этот фильм, — сказал Мочалкин. — Я голосовал за "Ограбление Центробанка", а Лариса купила билеты на "Вампиры против драконов". И если она думает, что я отдам ей деньги за билет, то сильно ошибается. Она всегда ошибается. Не знаю, почему Мария Аркадьевна сделала Ларису старостой.

— Мочалкин, прекрати! — прошипела учительница. — Лариса, быстро иди в кассы и узнай, на какой фильм мы идём.

— У меня записано в айфоне, — сказала Лариса. — Вот: четырнадцать тридцать, "Киномакс". Хорошо, иду в кассы.

— Но "Ограбление"-то идёт в "Премьере", — возразил Мочалкин. — Айфон и у меня есть. Только мне, между прочим, не поручают покупать билеты.

— Мочалкин! — Классная повысила голос.

— Почему её — Лариса, а меня — Мочалкин?

— Потому, что ты мой племянник.

Вернувшись из касс, Бруталова выглядела такой же тоскливой, как Мыкина-2 в её худшие дни.

— Память у меня как у старухи. И путаю всё...

— Придётся смотреть на вампиров и драконов, — сказала классная. — Иногда я не понимаю, что с тобой происходит, Лариса.

— Я советовал ей тренировать память, — спокойным голосом сказал Мочалкин, а Лариса тряхнула головой. — Ну, я домой. Мне алгебру учить надо. А мороженое, между прочим, здесь вкусное.

Подождав, когда к нему присоединятся Корыткин и Пузырёв, он добавил:

— Выбрали бы меня старостой — не знали бы проблем.

Три или четыре голоса сказали:

— И правда, может, на следующий год Мочалкина в старосты?

— И думать не смейте! — заявила Мария Аркадьевна.

— Как насчёт демократии? — спросил Павлин.

— Детям до восемнадцати демократия воспрещается, — отрезала классная. — Лариса, ты староста или поросячий хвостик? Ну-ка, веди нас в кино!

Чего ради Павлину таращиться на тупых вампиров и безмозглых драконов? Он голосовал за "Ограбление", и он сейчас уйдёт.

— Уходишь? — сказала Катя Мыкина. — Не уходи, Паша.

Он и сам не знал, отчего послушался.

Кино, конечно же, оказалось чепуховым. Вампиры бродили по городу ночью и спали днём по подвалам, драконы летали днём и ночевали в неприступных пещерах далеко от города. Вамп-хантеры решили стравить вампиров и драконов, чтобы вторые уничтожили пламенем первых, но в финале все центральные персонажи остались целы: и кровосос, происходящий от Дракулы, и древний дракон, ведущий род от райского змея, и главный герой-хантер. Скоро на экраны выйдет вторая часть.

Когда фильм кончился, Лариска предложила всем:

— Кто хочет мороженого? Угощаю!

— Ну ты, Лариска, даёшь!

— Какое хочешь можно выбирать? И "Эверест"?

— Мне три порции!

— А мне пять! Мочалкин говорил, в "Киномаксе" самое вкусное!

— Замёрзнешь, Бугаев, — сказала Мария Аркадьевна. — Я...

Она умолкла.

Пока шёл фильм, стеклянные двери кафе заперли. Снаружи на ручке повисла табличка:

Выездная налоговая проверка. Сезонная скидка на штрафы 10%.

Катя Мыкина тихо сказала:

— Паша, мне так жаль Ларису. Ничего у неё не получается!

"Лариса бы тебя не пожалела", — подумал Павлин.

— Неудачи надо принимать мужественно, — сказала Мария Аркадьевна. — Лариса, угостишь нас мороженым в другой раз. До свидания, девочки и мальчики.

— Паша, ты на автобусе или на маршрутке? — спросила Катя.

"Не хватало ещё полсотни за проезд выкладывать!"

— Я пешком.

— Замечательно! Можно, я пойду с тобой?

— Уже идёшь.

Она улыбнулась. И показалась Павлину не такой уж некрасивой. Правильно мама говорит: некрасивых людей не бывает. Чтобы стать красивым, надо улыбнуться! И Павлин сам заулыбался.

Они шли по центральной улице. Вдоль тротуара цвели яблони-дички. По веткам прыгали синички. Катька шла рядом, молчала, и Павлину её молчание нравилось. Неужели непременно нужно трепаться?

По светофору они перебежали дорогу — перебежали потому, что зелёный свет горел здесь только пять секунд, а медлительных пешеходов подгонял звуковой сигнал. На той стороне улицы из военно-исторического магазина "Андреевский флаг" вывалился с грохотом реконструктор в латах и опрокинул урну. Интересно, сколько лет нужно тренироваться, чтобы привыкнуть к тяжести и громоздкости лат? С детства, как оруженосец Юджин!

На мост, ведущий в микрорайоны, изгибающийся горбом над железной дорогой, Павлин обычно поднимался по ответвлению близ педагогического колледжа, где учились типы, мало похожие на будущих педагогов. Он всегда возвращался из города этим маршрутом. Относительно безопасным, кстати. Можно было срезать путь, перейдя железную дорогу под мостом, однако там, среди старых тополей лесополосы, таились грабители, охочие до чужих карманов и кошельков. Впрочем, путь по мосту и тротуарам тоже не был абсолютно безопасным. Однажды Павлин вступил в бой у семнадцатой школы, а в другой раз подрался у магазинчика возле колледжа. Невежливому 15-летнему студенту не хватило денег на банку пива. Несмотря на то, что студент был старше, вёрткий Павлин отдубасил его на потеху зрителям.

Катя любовалась с моста городом. На фонарных столбах трепетали чередою трёхцветные и красные флажки: недавно отшумел День Победы.

— Эй вы, с дороги!

Катя и Павлин прижались к парапету, пропуская велосипедистов, нахально мчавшихся по пешеходной дорожке. Что бы Катя ни говорила, а человек человеку волк!

— Я не просто так пошла с тобой, Паша, — сказала Катя, когда они спускались по длинной панельной лестнице с поржавевшими поручнями. — Ты самый подходящий человек, которому я могла бы рассказать свою историю. Может быть, единственный такой человек. По-моему, тебе это интересно.

— Интересно, — признался Павлин. — Всё интересно: твои родители, которые то в Норвегии, то в Дании, то в Москве, твоя бабушка, которая наплевала на Марьюшку. И две Кати тоже интересны! — выпалил он, понимая, о какой истории говорит Катя. — Ты сказала Женьке, что ты та самая? Почему ему, не мне? Почему губами?

У гаражного кооператива, к которому привели их ступеньки, дорогу им преградили две злобные рожи, украшенные кепками и сигаретками. С обоими парнишками Павлин встречался на хоккейном поле. Обоим не поздоровилось!

— Кыш! — Он закрыл собою Катю. — Или зубам во рту тесно?

Двое переглянулись и освободили путь. Катька будто и не заметила короткого противостояния. Павлин чуточку обиделся.

— Я подумала, Женька убедит тебя лучше, чем я, — сказала наконец она.

"Она, наверное, меня дураком с кулаками считает! Сила есть — ума не надо!"

— Для тебя я слабачка, которая глаза не умеет выцарапывать, а Женька ходит с тобой на футбол. Об этом все знают. И мне не хотелось просить помощи вслух. Не хотелось, чтобы слышали другие.

Сказанное Катькой ему понравилось. Чем меньше знают Мочало и разные посторонние, тем спокойнее жить.

— Что слышали? Что я — из-за денег? Всё везде из-за денег. Тебе ли не знать? Твои предки вроде бы не бедствуют, — осторожно добавил он.

— Я бы не хотела, чтобы всё было из-за денег.

— Ты рассказывай, рассказывай. Вместе быстро поймём, кто виноват и кому рожи начистить!

— Представляю, как ты "чистишь рожу" доктору наук! — Катя улыбнулась. — Вернее, докторше.

— Помнишь, Паша, я пришла в школу, а меня не узнали? Помнишь новенькую?

— На память не жалуюсь.

— История начинается с психологини. С докторши наук. Папа и мама решили: мне нужен психолог.

Павлин промолчал. Будь он папой этой Катьки, он бы тоже кое-что решил.

— Тоже считаешь меня двинутой? Паша, психолог — это не психиатр.

Они спустились в подземный переход. У размалёванной граффити стены растягивал аккордеон волосатый дядька, хрипло и фальшиво завывавший: "Околдовала ты меня, колдунья черноглазая!" Катька неожиданно вцепилась Павлину в руку. Ладошка её была холодна как лёд. Пока они не выбрались наверх, Мыкина молчала.

— Знаешь, зачем к психологу? — сказала она под солнцем. — Из-за Марьюшки! В конце третьей четверти на родительском собрании Мария Аркадьевна сказала папе, что у меня ужасный характер, я заносчива, даже на учителей смотрю свысока, кичусь математическими успехами и первыми местами на олимпиадах, веду себя вызывающе и слишком выделяюсь в классе. Так мне папа передал. "Чем выделяюсь? — спросила я. — Может, мне учиться на тройки? Как большинство? Чтобы не выделяться?" "Вся в меня, — сказал папа. — Со мной тоже сладу не было. Ох и задавался я в школе!" Я не поняла. Подумаешь, задавался! Пусть другие завидуют и догоняют! "Бизнес твой процветает, — сказала я. — Бывшие одноклассники извелись от чёрной зависти". Папа стоял на своём: "Мы с мамой хотим показать тебя психологу". Я попробовала пойти в контратаку: "Хочешь испортить мне будущее?" Нулевой эффект! Мой отец менять решения не любит! "Лучшее решение — то, которое принимаю я!" Вот как он говорит. И он, автократ и задавака, отвёз меня к психологу!

Точнее, к психологине. Прославленной. Суровцевой Анне Ильиничне. Без пяти минут доктору психологических наук и кандидату социологических наук. Она докторскую по социологии дописывала. Родителям наговорили про неё всякой фантастики: и чудеса творит, и применяет радикальные методы, и многие без ума от её подходов. Не специалист, волшебница! Увидев её, я сразу поняла: папа привёл меня к настоящему психологу. Волосы у дамочки красные, глаза зелёные, ногти синие, а серёжки в ушах чёрные. Полный психологический набор! Страшненькая, нос крючком! Баба Яга в молодости! Мне, злобной математической чемпионке, на секундочку стало жаль её. Но только на секундочку!

Павлин заметил:

— Узнаю Катьку Мыкину. Умела же себя вести!

Они обошли пьяного прохожего, у которого правая нога цеплялась за левую.

— Ты узнаёшь, а мне не верится, что это была я. Так, какая-то девочка, которой люди вокруг казались никчёмными и глупыми.

"И я казался", — припомнилось Павлину.

Плакать и жалеть? Катя и подумать не могла, что психологи учит такому людей! Особенно детей. Лить слёзы и горевать! А как же оптимизм, победа над депрессией, радость жизни, счастье и прочие штуки, которыми психотерапевты пичкают пациентов? Ах да, психолог-то радикальный!

— Ты не умеешь плакать и жалеть, — заявила Анна Ильинична на первом сеансе. — С этим мы будем воевать.

— Что за психологический терроризм? — возмутилась Катя. — И кому это надо — плакать и жалеть? Хотите, научу вас смеяться?

— Смех без слёз ничего не стоит. Однажды ты посмотришься в зеркало и быстро научишься и плакать, и жалеть, и думать не об одной математике.

Заумь психологическая! Деньги на ветер! Неужели папу очаровала эта синезелёная водоросль? Надо маме намекнуть, пусть отцу сцену ревности закатит.

Уже после первого сеанса, состоявшего из непонятных разговоров и мутной философии, Катя почувствовала: с ней что-то происходит. В её мозгу будто прописалась другая девочка. Тоже Катя, тоже Мыкина, а думает о своём, не Катином, вопросами мучается не Катиными. Катя вообще никакими вопросами не мучилась. Раздвоение личности? Шизофрения?

На следующем сеансе Катя рассказала об этом Анне Ильиничне. Та ни капли не удивилась.

— Не две личности, а обратная сторона одной личности. Как у монеты.

<...>

(Конец фрагмента.)

(c) Олег Чувакин, 2011-2017

Скачать роман "Закон для всех эпох" на сайте Олега Чувакина: https://olegchuvakin.ru/epoch.html.