Искусство войны: о проигранной кампании

Не. Насчет «садись» никакого разговора не было. И вообще, — с какой стати? Больше никаких предложений? Тогда я пошел...

Дверь приоткрылась чуть шире, и раздался раздраженно-начальственный голос.

А кто тебя, вообще, спрашивает? Эй, тащите-ка его сюда...

Интересно...

Я с интересом взглянул на вновь протянувшиеся ко мне лапы, и снова повернулся к ним. Ну, может быть, хоть теперь получится дать себе волюшку. Хотя, к сожалению, вряд ли: лапы неуверенно убрали, и теперь им непременно попадет. Приказ на приказ, но тому, что в машине, до меня далековато. Может, и был когда, но потерял форму.

А если я не соглашусь? Вот я здесь живу, меня все знают. Вас тут не знает никто. И вот мои соседи видят, как три ваших костолома запихивают меня в машину... Да они же милицию вызовут! Только, — не отрывая от них взгляда, я покачал головой, — ничего этого не будет. Потому что, если я начну сопротивляться... а я начну, — то вы со мной сроду не справитесь. Вашему начальству, если у него хватит ума отсидеться, придется грузить вас и развозить по принадлежности. «Скорая», надеюсь, все-таки не понадобится.

И повернулся.

Постой...

Я оглянулся. Дверца приоткрылась и еще немного, после чего в проем начальственно высунулась нога в начальственном штиблете. Между штиблетой и брюками виделись носки серого начальственного шелка. Потом выбрался сам хозяин. Вполне под стать голосу, носкам и штиблетам, так что я немедленно исполнился недоброжелательности. Именно сейчас, хотя и прежде видел его на семейном фото.

Э-э-э... послушай-ка...

Я молча ждал, когда он э-э-э... придвинется ко мне.

Ты ведь Евгений?

Я-то Евгений, а вот вы-то кто?

Я Шульгин... — Наверное, хотел сказать что-то по делу, но сорвался. — Немедленно оставь в покое мою дочь, а то!!!

Видимо, своим поведением я совершенно сбил приготовленный им сценарий, а для импровизации он слишком сильно психовал. И, видимо, именно по этой причине сумел меня удивить.

Чег-го?! — И тут же опомнился. — А то — что?!!

Ты, с-сопляк...

И он собственноручно, — уважаю, — схватил меня за грудки.

Руки. Уберите.

А то — что?!!

Буду вынужден прибегнуть к необходимой самообороне. Строго в пределах.

И, поскольку он, разумеется, и не подумал убрать свои лапы, я крепко взял его за предплечья. Очень-очень — крепко. Как могут взять кузнец и скалолаз, причем одновременно. Так, что начали прогибаться кости, а товарищ Шульгин зашипел. В надлежащей дозировке боль помогает даже при самых сильных эмоциях. Тот, кого взяли, сам по себе понимает, что при малейшей попытке проявить активность ему просто сломают кости, а со стороны ничего такого не видно.

— Отпус-сти...

— А вы больше не будете делать глупостей? Все? — И, ощутив, что он расслабился, — отпустил. — В любом случае это не уличный разговор. Пройдемте в дом.

Это звучало логично, соответствовало приличиям, и он счел допустимым согласиться. По сути, — дал первую, едва заметную слабину. По-настоящему опасны только настоящие психи и редкие на самом деле экземпляры полных отморозков. Долго такие не живут, но да, опасны.

— … вы говорите мне, чтобы я оставил Лену в покое, а вот ей что вы скажете? Чтобы она не подходила ко мне? И как вы себе это представляете?

— Ты что, хочешь сказать, что это моя дочь тебе навязывалась? Н-ну ты нег-годя-ай!!!

— Значит, ваша дочь полюбила негодяя. А вот навязываться ей не понадобилось... Подождите! — Я увидел, что он открывает рот и поднял руку. — Прежде, чем сказать еще что-нибудь столь же умное, решите, чего все-таки хотите?

— Ладно.

Он глубоко вздохнул, и, хотя его продолжало трясти, видно было, что начал брать себя в руки. Одно слово — дипломат. Его и подтолкнуть-то понадобилось самую малость.

— Ладно, хорошо. Евгений, ты должен немедленно оставить мою дочь в покое.

— То есть, иначе говоря, — бросить ее? Ну, так она не вещь. Не кукла, не плюшевый мишка. Не котенок, в конце концов, хотя он тоже живая тварь. Она тоже кое-что решает. Как вы себе это представляете?

— А как поступают в подобных случаях — порви!

— То есть сказать, что не люблю? Что все это было шуткой на пари, а нам обоим нужно учиться?

— Это твое дело. А если хочешь знать, — да! Хотя бы и так!!! Какая еще любовь в вашем возрасте?

— Какая есть. Не судите по себе.

— А я говорю, — не смей портить жизнь моей дочери! Это единственное, о чем мы сейчас должны думать.

— Хорошо. Я говорю ей то, что вы хотите, а она накладывает на себя руки. Чаще всего это делается напоказ и кончается ничем, вот только она у вас человек серьезный. Ваши действия?

— Было бы из-за кого!

— Согласен. Да только она может думать по-другому. И я не знаю, как вы сможете ее переубедить. Правда, не знаю. Но не рассчитывайте, что вам из этого положения удастся выйти без потерь или дешевой ценой.

— Это все ты виноват!

— Я ее не соблазнял. Понимаете? Даже не пробовал ухаживать. И понятия не имел, что она вообще как-то меня замечает. Уж лучше бы сказала, ей-богу. В чем я виноват? В том, что у вас дочь, которую невозможно не полюбить?

— Тогда уйди!

— Вы сами не понимаете, что говорите. Это совершенно невозможно. Уйду, а потом на полдороге побегу назад. Ничего не могу обещать. Первый раз в жизни.

— Ну, это можно решить и без тебя. Я думаю, что в ОБЛОНО пойдут мне навстречу.

— И что это изменит? Это меня нужно, как минимум, посадить в тюрьму.

— Знаешь, меня, на худой конец, устроит и этот вариант. Это не так сложно устроить, как ты думаешь.

— О, угроза? Серьезные люди не предупреждают о таких вещах. А сразу делают. Только сначала думают о последствиях. Например о том, что будет, если Лена узнает, как ее папа упек меня на кичу. Это для начала, потому что потом все будет гораздо хуже.

— Да ты что, угрожать мне вздумал?

— Думайте, как хотите.

Разговор определенно заходил в тупик, когда товарищ Шульгин решил все-таки поменять тональность. Что значит, — дипломат. Молодец.

— Слушай, ты понимаешь, что ей поступать?

Тут он первый раз за все время посмотрел мне в глаза, а я посмотрел в глаза ему. Это, надо сказать, опрометчивый поступок, потому что рискуешь увидеть во враге человека, а это вредно. И я увидал полные глаза темной, безнадежной муки. Наверное, именно это и есть так называемое «горе».

— Надо готовиться, а она ничего не видит, не слышит и не понимает. Она всегда училась без напряжения, а теперь съехала по успеваемости... У тебя самого-то все в порядке, я узнавал... Ты портишь девчонке жизнь, ты понимаешь это?

— Да, похоже.

— И что?

— Ничего. Я действительно не знаю, что делать, первый раз лет за восемь. Одно сплошное «будь что будет». Кстати, — вы имеете что-нибудь лично против меня?

— Дело не в этом, Евгений... Но я, конечно, наводил справки. Отзывы, вроде бы, самые благоприятные, но... знаешь, что я заметил? Буквально у всех сквозит какое-то сомнение, и никто не может сказать ничего определенного.

Ну да. Частных детективов у нас пока нет, а привлечь профессионалов он не успел. Слишком мало прошло времени. Да и не было ничего мало-мальски криминального за это время, кроме самих по себе свиданий.

— Теперь, после личного знакомства, — сомнения ушли?

— Ты что, — издеваешься? — Это было сказано ровным тоном, и я понял, что здорово его недооценивал. — Ну ты сам посуди, после всех твоих сегодняшних выходок, после этой милой беседы, — как я могу к тебе относиться? Да я в своей жизни редко встречал более мутных людей... Понятно, я шел, чтобы оборвать эту безумную детскую блажь, но тепе-ерь... теперь я сделаю все от меня зависящее, чтобы она находилась от тебя подальше.

Может быть, вы и правы. С кем другим возможны варианты, но вашей дочери, пожалуй, лучше быть от меня подальше. Если поближе, то это может быть очень беспокойно. Да: когда будете врать про мое предательство, не перегибайте. Почувствует маленькую фальшь, и не поверит уже ни во что.

Я хотел слегка сбить его с толку, как будто, в конце концов, договороспособен, и, поэтому, в принципе могу дать слабину, отступить. Но он уже принял решение и оттого поступил предельно просто.

На следующий день она в школу не пришла. Присутствие Вари и временно неработающей мамы делало бескровный побег делом совершенно немыслимым. То есть сама по себе кровь меня ради такого случая не остановила бы, — вот только это были ЕЕ родители. Начинаешь хоть с чем-то считаться, и пиши пропало, — сломался. Считаться и сдаваться — синонимы.

Вот если бы ей было не шестнадцать, а двадцать... Хоть восемнадцать... Та же позорная тема бесплодных сожалений. В общем, я твердо решил, что первично, что вторично, и начал обдумывать варианты. Вот только, как выяснилось, я успел опоздать. Не одна Лена, вся семья испарилась без следа. Свет в окнах их высокопоставленной квартиры больше не зажигался до тех пор, пока туда не въехали новые жильцы. Я сгоряча начал продумывать вполне реалистичные планы поиска, чай не бог весть что. Найдем!!! И остановился.

Да? Холодный голос, раздавшийся в голове, хотя бы приостановил мои метания. А ты чего хотел? В идеале? Украсть, спрятать, жить вместе, подделать документы и в восемнадцать пожениться. А потом жить долго и счастливо. Можно, конечно, преодолеть все, кроме одного: неизбежного в подобных случаях очень скорого охлаждения. Наломать дров, потерять все, прошлое, будущее и надежды, а дней через пятнадцать возненавидеть друг друга было бы уж совсем обидно. Это слишком сильно напоминало некое «окончательное поражение», есть такой милый термин в одной модной философской системе, там это состояние числится заметно похуже смерти. Лучше признать обычное поражение, чтобы победить в следующий раз, а беда остается бедой даже если дать ей романтическое название, вроде «Болезни Легионеров» или «несчастной любви».

Вопросы, оставленные этой историей, нашли ответ не так уж скоро, без малого через одиннадцать лет. Тогда меня уже можно было найти без особых затруднений. Слава богу, она выглядела ухоженной и благополучной, уверенная в себе молодая, красивая женщина. За эти годы внешность ее не стала хуже, — куда там! — но вот волшебства, того прежнего сумасшествия, что охватывало меня не то, что с одного взгляда, а от одной только мысли, не было, понятно, и в помине. Просто очень красивая женщина, которую неплохо бы, — но не больше того.

Повторю еще раз и буду повторять всегда: такие безумные страсти плохи даже не тем, что безвозвратно проходят. Это, если вдуматься, не вполне так. Главное тут, что любое снижение накала, — а уж оно-то, хотя бы временное, неизбежно! — воспринимается, как трагедия. Классика: «Ты меня больше не любишь?» — и слезы, которые воспринимаются с раздражением, — а там одно за одним. Там, где в двадцать пять, даже в двадцать лет в надлежащий момент может последовать что-то вроде: «О... ну мы и дали! Давай пожуем, а потом сходим куда-нибудь...» — в семнадцать-восемнадцать кончается разрывом неизбежно. Меня интересовало, зачем вообще людям такие страсти-мордасти по поводу размножения? Мы ж не хищники с их течкой, когда, если не подсуетишься, то останешься в этом сезоне без потомства. А потом, кажется, нашел ответ: это сигнал, обозначающий введение особого положения. Вроде боли, только с другой направленностью. Боль означает, что нужно бросать все, и любыми силами спасать организм от разрушения, а это, — что, точно так же, бросать все, но только для того, чтобы именно с этим человеком, именно в этот момент срочно делать детей, потому что получится какое-то особенно удачное потомство.

… понимаю, что напоминает дурной детектив, но только это правда. Они в тот же вечер опоили меня какой-то дрянью и вывезли на машине в Москву, а перевод в другую школу оформили задним числом. Отвезли на дачу...

Вообще выяснились чистой воды чудеса. Старший Шульгин оказался в нашем городе в связи с чем-то вроде паузы, приключившейся в его дипломатической карьере. Приключилась там какая-то закавыка, он виноват не был, наоборот, проявил себя с лучшей стороны. Но, однако же, его имя прозвучало в ненужном контексте, а это в те времена имело значение. Пауза затягивалась, Сергей Борисович начинал, было, нервничать, и надо же было случиться такому, что именно в самый разгар нашего романа какие-то шестеренки нашего бюрократического механизма вдруг провернулись и закрутились с немалой поспешностью. Поступило такое предложение, что лучше и не надо, с явным повышением. Так что все одно к одному. С увезенной дочерью почти не разговаривали, как будто общение было им неприятно. Даже, по ее словам, особенно не врали. Папаша, глядя мимо нее, проговорил только:

— Если ты сделаешь какую-нибудь глупость, я этого твоего... сдам в разработку. Там за ним ничего определенного нет, зато мно-ого непонятного. Так что, если начнут крутить всерьез, от него даже мокрого места не останется. Ну? Угомонишься, или тебя придется запирать?

— … понимаешь? Я не могла поставить под удар — тебя... Ну, и сказала, что встречи искать не буду. Но, как честный человек, предупредила. Пойми, я не могла поступить иначе...

— Вы испортили мне жизнь. Я поняла, что вам на меня, в общем, плевать, и твердо это усвоила. Так что больше можете не изображать эту свою заботу...

— … эту их школу все-таки закончила. Наверное, по инерции, потому что учить почти ничего не могла. Ловила себя на мысли, что смотрю в страницу, а сама ничего не вижу. Все остальное время лежала, глядя в потолок, и старалась ни о чем не думать. Экзамены как-то сдать все равно сдать умудрилась, но к концу начались головные боли. Болело так, что не выносила ни яркого света, ни громкого звука. Закрывалась в темной комнате и лежала с закрытыми глазами. Им, понятно, ничего не говорила. Умру, так тем лучше. Они долго-долго держали фасон, а потом, все-таки, решили обратить внимание. После предыдущего разговора резонно предположили, что папе со мной заговаривать бесполезно, да и вообще мама тут представлялась более уместной...

— Девочка моя, ты, может быть, в положении и сказать боишься? Так тут надо не сомневаться, а меры предпринимать...

— … Веришь, — у меня даже голова прошла. Такой подставой было просто грех не воспользоваться...

— Почему — боюсь? Можно и так ничего не говорить, потому что это не ваше дело. А бояться — не боюсь. А что вы можете мне сделать? Насильно аборт сделать? Так не выйдет. Сначала в психушку запереть и тихо сделать там? Этого вы себе не можете позволить. У советских дипломатов не может быть психически больных детей. Рожу ребенка от любимого человека, а вы меня даже из дому выгнать не сможете, вместе с «этим моим отродьем». И не выгнать не сможете. Слушай, — безвыходное положение, а? Тем более, что и поздно уже.

— Так ты что, действительно..., — Алла Леонидовна от ужаса схватила себя за щеки, — так как же теперь... Да что же теперь...