Мастер Ветра-2(общий файл)

— Да, — совершенно серьезно кивнул щербатый. — Это их место. Но пустят. Мы гости, а не враги.

— Враг бы не спрашивал разрешения, — хмыкнул я.

— Враг не нашел бы здесь селение, — не поддержал моего смеха Да-а.

— А я тоже гость? Или пленник?

Смуглый сутулый кочевник долго смотрел на меня, так словно видел впервые. И, наконец, сказал:

— Твои руки сглии, и на ногах нет веревок. Ты на коне. Какой же ты пленник?

Переговоры закончились. Нарат поднял руку, показывая, что уже можно двигаться, и весь отряд с воплями рванул через реку.

— Всё ли у вас хорошо?

— Всё хорошо, а как у вас?

Каждый встреченный в селении человек, от детей едва научившихся говорить, до трясущихся от старости дедов, спрашивал одно и то же. И ответ получал такой же. За каких-то десять минут, я раз тридцать услышал: "Сайн байна уу?" и выговорил в ответ: "Сайн, сайн уу?". Так и подмывало брякнуть что-нибудь вроде: "Да совсем плохо!". Да только вряд ли кто-нибудь меня услышал в этакой-то толчее и суматохе.

Впрочем, неразберихи не было. Каждый знал, что должен делать. И лишь я, чужой этому затерянному в неприступных Низамийских горах народу, оставался потерянно стоять у лошади.

Пока не увидел Лонгнафа.

По глаза заросший густой русой бородой, одетый в степной тулуп и с мохнатой шапкой на голове, он мог пройти неузнанным в сажени от собственной матери. Но я его сразу узнал. Как узнал бы собственные пальцы на левой руке, которых у меня больше не было.

— Тварь! — закричал я, выхватил у зазевавшегося Да-а меч из ножен, и прыгнул к врагу. — Умри!

Не хватило одного шага. Правая рука Демона отшатнулся, а на меня навалились воины ойон, выкрутили из слабых еще рук оружие, прижали к натоптанному снегу. Я рычал, извивался под грудой тел, и даже, кажется, пытался карябать руны. И все это время Лонгнаф, сложив руки на груди, спокойно наблюдал.

— Ему позволено тут быть, — нагнувшись к самому моему лицу, четко выговорил Нарат. — Ты понимаешь? Так же, как тебе. Он здесь гость! Гостя нельзя убивать.

— Ыыыыы, — выл я, вспоминая безумные от горя глаза Серафимы и висящие на белых березах трупы крестьян с Каменьского тракта. Что-то еще орал, кому-то угрожал, но очнулся только в теплом полумраке обитого изнутри войлоком домика.

Рядом, полу прикрыв глаза, сидел Нарат.

— Дай мне меч, — сказал я, едва нашел в себе силы сесть. — Я сам убью эту тварь. Где он?

— Он уехал. На восход, — не торопясь распахивать глаза, проговорил воин. — Никто из моих людей не убьет его, пока он на земле ойон.

— Хорошо, — скривился я. — Ты сам это сказал.

Меня шатало, как пьяного. Глаза плохо видели в сумраке освещенного только слабо теплившимся огнем очага. Кажется я несколько раз наступил на что-то, пока пробирался к выходу.

— За ним пошли наши люди. На землях дайда он умрет, — словно приговор выдохнул Нарат.

— Ты не знаешь этого человека. Скорее умрут твои люди, — покачал я головой и вышел. Солнце еще торчало из-за гор. За пару часов, что я провалялся без сознания, Лонгнаф не мог далеко уйти.

Медведица с двумя медвежатами, уютно устроившаяся в берлоге в версте от поселка, уже сладко спала. Пара прекрасных в своей смертоносности снежных кошек была сыта и на охоту идти не желала. Благо чуть дальше, почти на границе моего восприятия, нашлась стая волков, только и поджидающих ночи, для нападения на овец неподалеку от реки. Мне легко удалось уговорить их, отложить овец на завтра. А сегодня заняться одиноким всадником. Серая братия, наконечником стрелы, пронеслась мимо пораженно замерших кочевников.

Я терпеливо ждал. Сидел, неудобно подвернув под себя одну ногу, и ждал торжествующего крика вожака стаи, когда первые капли крови Лонгнафа упадут на снег. Я чувствовал, как волчицы гнали испуганную лошадь к засаде, как изготовился к прыжку огромный серый зверь с седыми подпалинами за ушами. И как охота вдруг кончилась, когда вожак увидел, кого должен был сегодня убить.

— Он такой же, как ты, — прилетел виноватый мыслеобраз волка. — Он свой. Мы не должны.

4

Я решил — они достойны смерти.

Я решил, что должен убить их и уйти. Всех, в этой затерянной в заросших лесом предгорьях Низамийских гор деревеньке. От грудных детей до еле таскающих свои кости старцев. Чтоб ужас охватил сердца лесных кочевников. Чтоб запомнили и детям завещали — орейская правда может пробраться и в самое их логово. И спросить.

Я решил, что так будет правильно. Так и должно быть. Кровь за кровь. Никто не звал их завывающие орды на орейских землях. Никто не заставлял их бесчинствовать в моем доме: грабить, жечь, насиловать. Никто не выгонял из уютных долин, силой не пихал в руки меч. Они сами. Смеясь, седлали коней, мчались через пустошь степи, несли смерть и огонь.

Я решил, что Лонгнаф тоже должен был умереть рядом с забавными домиками из войлока. И раз живым его туземцы выпустили, значит, часть его вины на них. Любая из многих частей, искупающихся лишь смертью.

Я решил, что никто не сможет обвинить меня в предательстве. Это гость званый, пришедший по своей воле, долг перед хозейвами имеет. А коли принужденьем да силой с угрозами притащили, так и долга на мне нет.

Нож я вытащил у спящего Да-а. Добротный кованный длинный клинок с клеймом Аргардских мастеров. Мне показалось, что это хороший знак — казнить лесных шакалов орейским клинком. Представилось, как, по обыкновению прикусив губу, щербатый правит и так острейшее лезвие о кусок твердой кожи. Как холодная сталь входит в податливую плоть спящего воина. Как забирает, вытягивает вместе с кровью живое тепло. Как блекнут распахнутые от удивления глаза.

Я поднял нож для удара. Жилка на его шее отбивала размеренный ритм.

И с силой воткнул клинок в землю. Меня даже всего передернуло от отвращения к себе. Сутулого, никчемного Да-а нельзя было убивать. Это он учил меня языку ойон. Это он терпеливо и беззлобно, раз за разом, втолковывал мне смысл зубодробительных слов. Это с ним я в походе делил одну плошку похлебки на двоих и укрывался одним тулупом на привалах.

Я решил, что нет у меня права забирать у него жизнь.

И, решив, облегченно выдохнул.

— А? — приподнял голову разбуженный моими вздохами кочевник. — Арчэ?

— Спи, — насилу вспомнив нужное слово, прохрипел я. — Отлучусь.

Да-а почмокал губами, повозился, устраиваясь поудобнее, и минутой спустя уже снова спал.

Тогда я решил, что умрет первый же, кто войдет в занавешенную куском медвежьей шкуры дверь. "Только если это будет не Нарат", — уточнил я для себя. Что ж я, сволочь что ли неблагодарная, с ножом кидаться на человека спасшего мне жизнь!

И не женщина! И не ребенок... или старик. Воины должны воевать с воинами!

И не воин из отряда Нарата. Как лишить жизни людей, готовых в любой момент подставить плечо?

Список рос, время текло, наступила ночь. Все меньше звуков доносилось из-за тонких стен войлочного домика. Тут мне пришло в голову, что умывшись кровью кочевников, утолив жажду мести, я стану такими же, как они. И что лишь чудо удержало меня на грани Правды. Ибо вряд ли смог я после жить с таким грузом на душе.

Прочь! Скорее прочь из этого селения! От соблазнов. От самого себя, одурманенного лонгфельдовой тьмой. В лес. Под деревья. Под сень торжествующей жизни, что чиста в любых своих проявлениях. Неподвластна яду зла, щедро разбрасываемому эковертовым прихвостнем.

Несколько подсушенных лепешек, связка нарезанного полосками вяленого мяса, пара горстей сушеных ягод, маленький котелок — все легко поместилось в небольшую сумку. Нож в сапог. Сшитые из шкур белок огромные штаны — пояс подмышки, поверх овчинный полушубок. Лисий треух и варежки. В наших краях редко бывает настолько холодно, что столь теплая одежда действительно необходима. Но костер, может быть, и не получилось бы разжечь, а спать в сугробе без огня — то еще испытание.

Кусок прочной, свитой из жил веревки намотал вокруг пояса. Сунул подмышку трехсаженный кусок выбеленного полотна, присел на минуту у еле теплившегося очага в центре круглого домика, и решительно выскочил под яркие зимние звезды.

Не будь отреза полотна, я и не подумал бы укрываться в тенях. Вразвалочку прошелся бы до края селения, спрашивая каждого встречного об отхожем месте. А уж потом, колонком шмыгнул бы во тьму беспросветного елового леса...

Впрочем, скольжение из тени в тень если замедлило мой побег, то не на долго. Подмороженный снег визгом предупреждал о приближающихся людях. Редкие часовые топтались и переговаривались. Легкий ветер доносил резкие запахи бродящих по деревеньке собак и лошадей. Так что и получаса не прошло, как я смог прижаться щекой — левой, изуродованной рваным шрамом — к шершавому стволу толстенной ели.

Впервые за последние полтора месяца я оказался свободным. И пусть в отряде Нарата никто не связывал мне руки, не бил и не морил голодом, но и вольным я себя не чувствовал. Все-таки всегда находилась пара внимательных глаз внимательно следящих за тем, чем же это я занимался. И вот, наконец, я оказался представленным самому себе. Только я, черные в ночи, широко раскинувшие ветви ели, горы и ветер.

Лицо измазала липкая, остро пахнущая смола, но это даже к лучшему. Этот запах нравился мне куда больше вони скисших от пота овчин или подгнившего вяленого мяса. Дом отца от неба укрывали величественные — в пять, а то и больше, обхватов — сосны. Летом, когда солнце раскаляло воздух так, что он начинал дрожать, закипая, у родительского порога висело смоляное марево. Аромат хвои пробирался в самые дальние уголки строения, пропитывал одежду и пищу. Казалось, даже цветы в букете собранном сестрами на лесных полянах, пахли смолой.

У меня было время наслаждаться воспоминаниями. Я подумал, что вряд ли Нарат хватится пропажи раньше завтрака. Да и потом искать станут, прежде всего, в деревне. Прирожденным наездникам в голову сразу не придет мысль, что я мог уйти пешком. Ойон вообще плохо себя представляли без лошади. Мои ежедневные пробежки на дневных переходах ничего кроме смеха не вызывали.

И если бы не раны, если бы не полнейшее опустошение души и упадок сил, от которых я едва-едва начал оправляться, о возможной погоне вовсе не переживал бы. Кто способен поймать лесного охотника в лесу?! О да! Народ ойон тоже века прожил под сенью деревьев. Но могут ли они сравниться с лесным народом? До тех пор, все что я видел, что наблюдал, говорило — нет.

Наконец, я почувствовал себя дома. И пусть вокруг были не бескрайние леса моей Родины, а узкая, версты в четыре, полоса перелесков сжатая серо-седыми скалами, но деревья и тут признали во мне своего. Поделились силой, заботами и бедами. Белки рассказали, где припрятали горсть ядреных орехов, лиса напомнила о чутких носах деревенских собак, а тугодумы зубры поведали об удобной тропе вдоль гор.

Можно было начинать бег. Но прежде чем я тронулся с места, следовало позаботиться о следах. Это летом любой из охотников лесного народа способен передвигаться между деревьев, почти не оставляя отметин. Зимой, хотя снега никогда много и не выпадало, но он был, и скрыть свое присутствие становилось очень трудно.

Трудно, но возможно. Особенно для Мастера Ветра. Даже для безрукого, лишенного возможности баловать легконогого пением тетивы, чесать ему податливое брюшко калеными стрелами.

Наверное, следовало отойти от приречной деревеньки подальше, прежде чем чертить на снегу знаки. Но ктож знал, что едва я закончу выводить последнюю черту, как лес встрепенется, вздрогнет, словно нечаянно задремавший часовой от шагов командира, вздохнет, и прогнется гигантскими волнами под напором тугих ладоней воздушного путешественника. Что распрямятся, сбрасывая тяжесть снежных сугробов, исполинские ветви черных елей, и налетевший с запада ветрище обрушит, подхватит, понесет всю эту лавину по узкой трубе горной долины.

А я, даже не успевший влить в темнеющие канавки и капли силы, вскочил и серым зайцем рванулся вниз, к степи, наперегонки с легконогим братом. И Ветер раздвигал для меня толстенные сучья, бросал, забавляясь, крупинки слежавшегося в лицо, и пел-пел-пел, обрадованный долгожданной встречей после долгой разлуки:

— Ма-а-а-с-с-с-тер...

Я бежал на восток.

Старики говорят, что если встать лицом к ветру, то снеговые тучи окажутся позади за правым плечом, а чистое небо впереди левого. Врядли почтенные старцы бывали в горных долинах — то раздающихся в стороны на десятки верст, то стиснутых скалистыми стенами до перестрела, извивающихся, словно колоссальные змеи, по многу раз меняющих направление. И в этой, стиснутой горами-исполинами, трубе ветер тоже извивался, отражался от стен, взвивался вихрями или стелился по снегу, как напроказивший пес.

В этакой круговерти, даже у терпеливых туч голова пошла бы кругом, и они навсегда сбежали бы из Низамийских теснин. Да, видно, пока мой легконогий брат резвился, подталкивая меня в спину, подгоняя, заваливая снежной пылью ямки следов, какой-то другой небесный пастух неутомимо гнал беременные, почерневшие от тяжести облака. Прямо мне навстречу.

Уже к утру сильно потеплело. Сугробы все еще продолжали обрушиваться с высвобождающихся ветвей, но уже не взрывались целыми фонтанами снежной крошки, а тяжеловесно рушились вниз. Плотная пелена, затянувшая небосвод, не давала восходящему солнцу разукрасить сыпавшийся с деревьев водопад, и от этого казалось, столетние ели сбрасывали белые одежды как-то стыдливо, словно невеста в первую брачную ночь.

Я остановился перевести дух в серых предрассветных сумерках. Губы горели, горло першило от жажды. Снегом не напьешься — это знает любой, кто пробовал. Но прежде чем спуститься к реке следовало использовать по назначению приготовленный отрез полотна.

Позаимствованным у Да-а ножом я выкромсал дыру в самой середине холста, достаточную, чтоб просунуть голову. Получившийся балахон на поясе подвязал веревкой. Теперь я был белый на белом. Стоило замереть, согнуться в замысловатой позе под кустом, прислониться к дряхлому пню и торопливые глаза, уставшие за много часов поиска беглеца, скользнут мимо...

Не было никакого сомнения, что туземные следопыты рано или поздно неминуемо нагнали бы меня. Это не бескрайний лес, в котором можно идти в любую сторону или по нескольку раз в час менять маршрут. В горной долине был лишь один путь — вниз. Но если моих следов не нашли бы, а меня самого не увидели бы, был шанс пропустить погоню вперед, и продолжить бег за их спинами.

На берегу реки деревьев не было. Пришлось подобрать подходящую ветку, сбрасывать с ее помощью белые шапки с торчащих камней, и, рискуя сорваться, прыгать с одного на другой. Впрочем, весь трудный путь к реке был проделан зря. Напиться не удалось: вода ощутимо пахла кровью.

Вскоре нашлись следы. Свежие. Четкие отпечатки подкованных копыт на песчаном плесе. Судя по размеренному шагу лошади, всадник не торопился. Озабоченный моими опасениями ветер притянул тоненькую ниточку запаха конского навоза. "Орех" нашелся шагах в десяти выше по течению, и оказался едва ощутимо теплым.