Скиталец-2

— А если нет?

— Тогда — ты моя невеста! Ивана-царевича невеста... Кстати, а мамка у тебя есть?

А лягва-то Ване и говорит:

— Ваня, нет и не было у меня мужа. И нет больше жениха! И мамы моей тоже давно нет, злой журавль её проглотил... И отныне я, сиротинушка, твоя навеки... Как только ты меня поцелуешь, тут же стану я девицей красы неписанной — и сразу же женой тебе буду! Короче говоря, неси уже меня скорее к себе домой. И там целуй!

А не обманывает ли она меня, подумал Иван. И поцеловал квакушку прямо тут и сейчас. И она тотчас же превратилась в ослепительной красоты девушку, платиновую блондинку. Он ее тут же, не будь дураком, 'оприходовал' по самое 'не хочу' — и давай быстрее одеваться... А то комары ведь!

— Куда же ты, Ванюша? — спрашивает взволнованная девица. — А как же наша с тобой свадебка?

Рассердился на такие притязания мелкой земноводной твари царевич, да как даст ей в лоб со всей молодецкой дури! Девица, трижды в полёте перевернувшись, ударилась о кочку болотную и — о, чудо — новь стала лягушкой! Он посмотрел-посмотрел, подумал-подумал, прикинул-прикинул, подошел, взял лягушонку, положил аккуратно её в карман...

Промолвив при этом:

— А удобная фигня получилась!

Подумал ещё: а ведь это у него будет идеальная жена, поцеловал — она превратилась в прекрасную женщину, он получил хорошую порцию 'любви'! Вдарил ей в лоб — и, кроме удовольствия от самого удара, избавился от приставучей бабы. Потом всё просто — посадил лягуху-оборотницу в ведёрко с водицей, да и прикрыл то крышкой, чтоб лягва та никуда не ускакала. А сам тем временем пошёл с друзьями в кабак!

В общем, принёс потом Иван-царевич лягушку домой, поцеловал сызнова...

И обернулась опять лягушка красной девицей, вызвала сразу же пронзительным криком городскую стражу — да и обвинила Ивана в жестоком обращении с животными, в зоофилии и в сексуальных домогательствах! Эмансипированная шибко оказалась...

Но в страже той вызванной были нормальные мужики-русичи — и феминизма ейного не понимали и не принимали категорически! И хотели они уже было отходить 'непонятную бродяжку-попрошайку-скандалистку' плетьми, чисто чтоб для профилактики, но тут вмешался приписанный к страже чародей, недавний выпускник магической Академии.... Он с несказанным удовольствием превратил бабу-дурищу в гусеницу. В зелёную, некрасивую, бе-е...

После чего сказал, вытирая запачканные в процессе руки:

— Зато бабочка из неё потом тоже красивая получится, как и сама девка-блондинка эта была... Но, что хорошо, бабочка будет молчаливая! Мозги выносить мужикам не станет...

И пошли после этого Иван-царевич со стражниками в лучший кабак — да и напились допьяна... За Иванов, естественно, счёт. А наутро Ваня очнулся дома у того чародея, да и попросил руки и сердца у младшей его сестрёнки...

А гусеницу ту зелёную противную склевал мимо пролетавший воробей. Так и не стала она бабочкой... А умела бы вовремя смолчать — стала бы вообще женой царевича! Дура набитая...

Потом был пир горой... А ещё через год отец Ивана-царевича от трона отказался, да отказался в его, Ивана, пользу... И короновался наш Иван как царь Аскольд Шешнадцатый...

Вот и сказочке конец. А кто слушал — молодец!'

А дня через два после этого, когда я у кого-то из наших старших решился осторожненько выяснить, что же такое это, 'феминизм' и 'секс', батя мне за одни только расспросы выдал ремня...

К слову, в этом же возрасте из разговоров старших я также с немалым удивлением узнал, что наша 'царственность' в соседних княжествах очень под большим вопросом. Ибо они там считали, что наш старинный князь Аскольд Удалой в том злополучном походе до Царьграда так и не дошёл, и ни с какими тритонами он тоже не сражался. Но зато захватил одно из покинутых при приближении его войска предместий Царьграда и взял там неплохую добычу. В том числе богатый столовый сервиз. Позолоченные вилки в его состав тоже входили... Они же — 'трёхзубые гарпуны'! Во как...

И, конечно, был тот поход ни в коем разе не за данью, а был он просто набегом — за добычей. 'За зипунами'... И, само собой разумеется, уж во всяком случае не за попами, которые, дескать, понадобились нашему Аскольду нашему задолго до Владимира... О попах он тогда, как и о самой 'южной' религии, и думать не думал, а парочку его войску встретившихся из сией братии — попросту убил.

В общем, добычу кое-какую в том походе наш Аскольд взял. Ну а потом к Царьграду наконец подошли знаменитые имперские легионы — и Аскольд благоразумно отступил. Его войско село в лодьи да и было таково...

Кстати, когда я был совсем маленький и только-только начинал ходить, мне сшили длинную, до 'ниже колен', белую некрашеную рубаху. Само собой, подпоясанную. В таких же рубахах ходили, бегали и играли и все детишки-ровесники — и мальчики, и девочки, и так лет до шести-семи.

Никакой другой одежды нам более не полагалось: ни штанов у мальчиков, ни юбок или сарафанов у девочек. Часто детские рубахи шились или перешивались из старой одежды отца или старших братьев. Но конкретно мне — рубаху сшили совершенно новую! Впрочем, и вторая рубаха, перешитая из уже обмалевшей и изрядно обветшавшей одёвки брата Вторака, у меня тоже была. Про запас. Чай, не деревенщина мы, чтоб в одном и том же годами ходить, не снимая...

Из обуви я тогда носил только онучи. Это нечто типа портянок под лапти или сапоги, но онучи можно носить и без них. Я и носил. А если бы жил не в городе, а в деревне, так и вовсе бы босиком всегда бегал. Но в городе много разного мусора, которым запросто можно поранить себе ступни, потому — онучи...

И да, для 'парада' мне несколько позже изготовили первую настоящую городскую обувь — поршни! Обувку, которую обычно делали путем простейшего стягивания куска кожи в области носка и пятки лыковым или кожаным шнурком, пропущенным затем через одиночные прорези на бортах.

Поршни я носил и после семи лет, но уже повседневно. И да, в семь же лет я наконец-то получил долгожданные штаны. Новые! И стал уже числиться отроком, а не каким-нибудь младенчиком.

И нож на пояс! Вот так-то.

А в восемь лет поступил в школу. Мне выдали грифель, дощечку для письма и — внимание — три тетрадки с листами из белой бумаги! И я стал учиться, причём довольно прилично учиться. Да и как иначе-то? Ежели за плохие отметки — сразу же от бати ремня?! Строгий он у меня бывает временами...

В десять я получил башмаки. Типа это опять для 'парада'. Однако ходил обычно по-прежнему в поршнях.

С нетерпением ждал четырнадцати годочков — и получения 'взрослой' одежды. И вместо поршней — настоящие сапоги, батя мне их уже пообещал...

А там уже можно и жениться, ежели того захочу.

Глава третья. Расту, учусь

На летние каникулы батя меня, да и Первака с Втораком тоже, всегда посылал с оказией к своему старшему брату Ждану, на хутор в сельскую местность. Который располагался совсем невдалеке от 'обычного' леса. Ну помните, того самого леса, который 'третий' — смешанный и без свирепых хищных кролей и пауков? Ага, сугубо для того, чтоб мы там дядиной семье 'помогали' и вообще 'не зазнавались и не отрывались от простого народа'...

Семья дяди держала небольшое стадо коров и телят. Это по большей части — 'на продажу'. В виде мяса, масла сливочного и деревенского сыра. Ну и ещё довольно многое семья выращивала, однако это уже — 'для себя'.

К слову, на хуторе этом было аж три двора. Странновато как-то? Совсем даже нет. Потому что, конечно, чаще всего хутор — это один всего двор, но бывает, что хутора разрастаются, а всё ещё по-прежнему зовутся хуторами. И это как раз наш случай.

И да, другие два двора хутора упор делали не на коров, как семья Ждана, хотя и держали их по паре голов. В одном из них растили наш местный хлопчатник и разводили кур и коз. В другом — держали стадо овец.

Ну родичам я, конечно, помогал, чем тогда мог. Ну и чем они меня занять могли, чтобы у меня времени на баловство не оставалось. Впрочем, как и у остальных детей.

Вот, скажем, например, я там с первых же каникул в сенокосе принимал посильное участие. Это участие ограничивалось работой с деревянными граблями, когда подсохшее уже сено я в валки сгребал. Косу мне не доверяли, дорогая всё-таки вещь, стальная, ну а носить носилки... Для этого я ещё слабоват был. Носилки с сеном мне позволили носить к стогу лишь после десяти лет, да и то копёшки, которые я на пару с двоюродным братом Лёней носил, были не ахти какие большие... Ну и да, после десяти лет мне иногда всё-таки позволяли немножко и покосить, под приглядом людей опытных, само собой.

Однако сенокосных работ было относительно мало, потому что наше стадо паслось почти круглый год на зелёной травке. За исключением самого холодного периода, который менее полутора месяцев.

Кстати, двоюродный брат Лёня, который был на год старше меня, всегда очень крепко спал по утрам, но в обязанностях у него в тот год было — выгонять их коров в общее стадо с утра пораньше, каждый день. И при этом — ни к коем разе не проспать! А ночевал он почти постоянно на улице, в гамаке, сплетённом из пеньки. Не как я, на сеновале. Над гамаком он размещал кувшин с водой, к ней привязывалась верёвочка, которая с вечера ещё протягивалась к воротам соседей.

Те рано утром всегда ехали на телеге на рынок в соседнее село, со свежими продуктами для тамошнего трактира, с которым у них уговор на поставку был. Повозка при выезде со двора натягивала верёвочку, кувшин валился набок, водичка выливалась брату на голову... Через некоторое время брат стал просыпаться сам, строго за полчаса до выезда телеги.

К слову, то стадо, в которое брат коров выгонял, я однажды целую неделю помогал пасти! Это когда подпасок у пастуха дядьки Митяя немножко приболел. Конечно, я тогда всё больше под ногами у дядьки Митяя путался, нежели ему в самом деле помогал...

Что ещё сказать. Нам дядя, кстати, из того самого 'обычного' леса — а он туда частенько на охоту ходил — нередко приносил всякой звериной живности, типа показать, что к чему, но затем её, конечно, отпускал на волю.

Оказалось, что лиса она только в сказке рыжая красавица, а в жизни — нехорошо пахнущее, противно тявкающее трусливое существо, не очень-то, кстати, и рыжее. Напротив, зайчик не был труслив, и он почему-то не хотел, чтоб его гладили, и дрался с нами ногами, даже пытался укусить, зараза, грыз ножки от скамеек и табуреток... А принесенный Жданом уж по-быстрому уполз от нас в кусты.

Приличнее всего вела себя сова, которая спала, привязанная, в сарае, пугала своим видом кошек, смешно таращила глаза и иногда страшно ухала. Поначалу я потянулся было её погладить, но дядя меня обломал, сказав: 'Ты не гладь её, Третьяк. Совы обычно не любят, когда их трогают. Могут и клюнуть. А клюв сам видишь у неё какой...' Прожила она у нас целую неделю, затем её тоже отпустили. Дядя объяснил: 'Нельзя диких животных держать на цепи, они должны жить в природе, а не развлекать людей'.

А ещё у нас там ёжик был, который потом ровно одну ночь прожил в доме. Кстати, иглы у этого довольно крупного ежа оказались твёрдыми, но не острыми. В общем, совсем не как швейные иголки были, вроде бы и уколоться-то об них невозможно, однако, когда ежа начинаешь трогать, он резко дергается и... приятного тут совсем мало! Ночью же он топал, фыркал, мешал нам спать, а ещё и засрал все углы. Наутро он был с позором изгнан обратно в лес.

Дядя тогда сказал: 'Ежи не приручаются. Совсем. Умишка им боги ни капельки не дали...' 'А кому дали?' — тут же спросил я. Дядя подумал, сказал: 'Ну, зайца, положим, приручить можно, ежели брать молодого, заяц он не совсем глупый'. 'А лисицу?' 'И лисицу — тоже. Знаю я о таких случаях... Но зачем она нам в доме? Дурной игривости в ней — до фига и больше, а посему эта рыжая стервь будет вымещать её на всём и на всех окружающих: драть мебель, грызть обувь, воровать еду... Причём воровать станет не с голодухи — а просто так, чтобы побегать от хозяина, поразвлекаться... Дворовую же мелкую живность всякую рыжая тоже будет изничтожать нещадно...'

И да, мы, хуторские мальчишки и девчонки, тоже ходили иногда с плетёными из лозы или лыка корзинками в этот лес. Ну, ещё и пару слуг-енотов с того двора, где растили хлопчатник, частенько с собой брали. В общем, считай, самостоятельно ходили, ну почти, — в том смысле, что с нами всегда парочка ребят или девчат тринадцати-четырнадцати лет была (почти взрослые!), для догляда за младшими. И даже с кое-каким оружьишком, чтобы хищника случайного отогнать... Собирали мы съедобные грибы и ягоды. Для себя и для продажи в городе.

Как вскоре выяснилось, не только мы одни в тот лес хаживали! Ибо одна из наших кошек, по кличке Мурчалка, родила четверых котят, и родила она их явно не от домашнего хуторского кота. Там кто-то из лесных котов принял участие... Родила тяжело, изрядно крупные котята были. Дядя тотчас же постановил: закопать! Котята эти — лишние, а если их и удастся куда-нибудь пристроить, то, когда вырастут, они всё равно диковатыми будут. Папаша-то лесной! Не нужны на хуторе или в деревне такие кошки. Вот некоторые Гости заводят себе вообще питомцев-манулов. Зачем? Это ведь совсем же тупые звери!

Младшая дядина дочурка Мыша сразу же горько заплакала. Я же робко предложил: 'Может, хоть одного оставим?' 'А и оставим', — сразу согласился дядя, однако потом добавил: 'Но ты тогда его к себе в город отвезёшь'. 'Отвезу', — насупился я. Потом спохватился: 'Нет, ничего не получится, мы с Втораком уже через две недели уезжаем. А котёнок тогда будет ещё маленьким'. 'Ладно, — сказал дядя. — Мы его к вам позже отправим, как подрастёт'.

Вот так в городе Змиеве появился котёнок Василий. Коего мои родители в наш дом не приняли, так как у нас своя кошка уже давно была, но зато нашли для него других хозяев. Стариков каких-то. Мне тогда было десять примерно лет.

И это, пожалуй, всё (вернее — почти всё), что пока стоило рассказать о моей деревенской жизни. И, кстати, да, самым незабываемым ощущением для меня было, когда жена Ждана постригла мне волосы на голове овечьими ножницами! Из-за подозрения на появление вшей. Никогда такое не забуду...

А теперь — о жизни городской.

Помимо учёбы и домашних работ (взять хоть тот же огород и кур), от которых родители меня и братьев моих не освобождали, у нас находилось время и на игры с нашими ровесниками. Это бывало обычно уже ближе к вечеру. А особенно много времени на всяческие игры и шалости было во время коротких так называемых 'малых промежуточных' каникул, которые и не 'летние' (два месяца), и не 'зимние' (четыре недели). Эти наши 'промежуточные' примерно соответствовали 'осенним' и 'весенним' каникулам школьников в реале.

И вот в одни из таких каникул, 'осенних', мне тогда шёл уже одиннадцатый годок — к нам пришло словно некое поветрие — играть в 'Гостей'... Некоторое количество которых постоянно болталось в городе, занимаясь загадочными для нас делами. Ну поиграли мы так некоторое время, три денька всего от силы, без энтузиазма, ну и ладно. А потом это поветрие как пришло, так и ушло, но не для всех.