Восемь дней Мюллера

2

Конная сотня пересекла брод и направилась к воротам. Это были не косорылые степняки на мохнатых низкорослых лошадках, а имперские воины на нормальных имперских лошадях. Любой дурак легко узнает воина родной державы по высокому шлему и удлиненному щиту, притороченному к лошадиному боку. А офицера легко опознать по гербу, изображенному трижды: на щите, на грудной пластине доспеха и на флажке, надетом на копье пониже наконечника. А у старших офицеров шлем снабжен забралом, а за поясом вместо меча торчит булава-шестопер. В том отряде, о котором идет речь, офицеров было четверо: один старший и трое младших, они держались вместе в голове колонны.

До реки лошади шли неторопливой рысью, а войдя в воду, перешли на шаг, и когда выбрались на северный, имперский берег, так и шли дальше шагом. Обычно воины, когда въезжают в крепость, стараются принять бравый вид, но эти воины ничего подобного не делали. То ли знают, что Роксфордская крепость уже не крепость, то ли слишком сильно устали и измучились.

Когда передовые всадники приблизились к воротам, стало видно, что верно второе. Плащи воинов были запылены так, что выглядели не красно-коричневыми, как положено по уставу, а серыми. Все воины, кроме самых молодых, были небриты, у многих отросли окладистые бороды. Все лошади были серыми невзирая на масть, будто их не чистили дней пять, а nbsp;то и всю неделю. У нескольких воинов руки или головы перевязаны побуревшими тряпками, щиты почти у всех порублены, а копье сохранилось только у предводителя отряда, флажок этого копья изображал вставшего на дыбы единорога.

Матушка Ксю встретила их сразу за воротами. Она сразу узнала командира отряда, хотя тот и скрывал лицо под забралом. По гербу узнала.

— Привет тебе, Ромул Мокроносый! — сказала она.

Эти слова обидели молодого безбородого офицера, ехавшего по левую руку командира.

— Кому Ромул Мокроносый, а кому ваше высочество, — сказал он и вытащил из-за пояса плеть.

Матушка Ксю половчее перехватила посох и приготовилась отразить намечающееся оскорбление. Но ей не пришлось ничего отражать, командир остановил ретивого подчиненного повелительным жестом.

— Моя честь — мое дело, не твое, — сказал он.

Юноша поморщился и буркнул:

— Как вам угодно, батюшка.

Батюшка поднял забрало и громко сказал:

— И тебе привет, Ксю Двойная Дудка!

Эти слова произвели на матушку Ксю странное впечатление. Сначала она клацнула челюстью, будто поймала ртом комара, затем покраснела, и, наконец, принужденно рассмеялась.

— Мы встречались? — спросила она.

— Вроде нет, — ответил Ромул. — Но слухами земля полнится.

— Сын? — спросила Ксю, указав на офицера, только что возмутившегося ее словами.

— Да, старший мой, Бартом кличут, — кивнул Ромул. — Что с крепостью?

— Пока стоит, — пожала плечами Ксю. — Что война? Битва уже была?

— Была, — кивнул Ромул. — Просрали.

— Проездом или как? — спросила Ксю.

— Или как, — ответил Ромул. — Приказано держать брод.

Настоятельница оглядела воинов критическим взглядов. К этому времени три десятка бойцов въехали внутрь и распределились по окружности монастырского двора. Остальные по-прежнему толпились за воротами.

— С таким сбродом ты говно в жопе не удержишь, не то что брод, — сказала Ксю.

Барт вздрогнул. Не зря говорят, что она колдунья, откуда иначе ей знать, что половина имперского войска мается несварением?

— Отец! — воскликнул Барт. — Разреши...

— Не разрешаю, — отрезал Ромул. — Ты на абордаж не ходил, а она ходила. Много раз. Потому имеет право дерзить. Ксю, у меня приказ держать брод пока хватит сил.

— Сил хватит ненадолго, — сказала Ксю.

— Это касается только меня и Птаага, — сказал Ромул. — Не тебя.

— Мой монастырь посвящен Птаагу, — заметила Ксю. — Так что меня оно тоже касается. Когда ждешь степняков?

— Послезавтра, — сказал Ромул.

Настоятельница снова клацнула челюстью.

— Послезавтра? — переспросила она. — А эвакуация?

— Какая тут эвакуация, — пожал плечами Ромул. — Божья воля очевидна. Все сложим головы во имя богов и императора. Военные, гражданские, все...

— А дети? — не унималась Ксю. — У меня больше сотни сирот-бастардов.

— Сироты-бастарды тоже, — сказал Ромул и безразлично пожал плечами.

Ксю некоторое время испытующе пялилась ему в глаза, затем отвела взгляд и тоже пожала плечами.

— Скажи бойцам, пусть детей не обижают, — сказала она.

— Солдат ребенка не обидит, — сказал Ромул.

— Старших девочек тоже, — добавила Ксю.

— Гм, — сказал Ромул. — Ладно, хорошо, старших девочек тоже.

— Поклянись, — потребовала Ксю.

— Клянусь, — сказал Ромул. — Всеми светлыми богами клянусь, и пусть моя душа не спасется, если нарушу сию клятву.

— Клятву приняла, — кивнула Ксю. — Слезай с коня, пойдем, покажу, где людей разместить.

— Барт, пойдешь со мной, — приказал Ромул сыну.

Барт слез с коня и последовал за настоятельницей и отцом. Лицо Барта было мрачно. Он только сейчас понял, что вряд ли переживет послезавтрашний день. А сегодня и завтра обещают быть неимоверно унылыми. Зачем только отец поклялся не обижать местных девок...

3

Птааг не соврал, Мюллеру недолго пришлось сидеть на хлебе и воде. И трех часов не прошло, как в карцер явилась Ассоль в сопровождении незнакомого мужика-простолюдина, здоровенного, волосатого и вонючего. Воспитательница схватила Мюллера за руку и выволокла в коридор, тот даже проморгаться не успел.

— Ага, вот они где, сходы для смолы, — непонятно пробасил мужик. — Эй, Шорти!

Мюллер к этому времени уже проморгался и понял, что в коридоре полно больших и вонючих волосатых мужиков, и это не просто мужики, а воины, потому что на поясе у кого сабля, у кого меч, у кого топор, а у некоторых поверх рубах нацеплены кольчуги и панцири, видать, не нашли времени разоблачиться.

— Да я понял, — подал голос густобородый коротышка, похожий на сказочного гнома. — Смолу доставим враз, дымоход — вон он, я только пока не соображу... ан нет, сообразил...

— Шорти, Чиж и Кикимора здесь, Шорти старший, — распорядился первый мужик. — Остальные со мной. На другой стороне такая же трахомудия должна быть, пошли искать.

Они прошли мимо, задевая стены ножнами и полами плащей, Ассоль прижалась к стене, ее потная рука сильно сжимала ладошку Мюллера. Будто чего-то боится...

— Ай! — вдруг пискнула Ассоль и стала запыхтела, невнятно и сдавленно.

Мюллер поднял глаза и увидел, что мужик, шедший последним, ухватил Ассоль одной рукой за грудь, а другой за жопу, а небритой харей уткнулся в Ассолину шею и... кусает, что ли...

— Кто там балует?! — донесся издалека зычный командирский голос. — Его высочество что Ксюхе пообещал?

Воин поднял голову, Мюллер увидел, что он вовсе не кусал Ассоль, просто слюнявил, так, помнится, по весне Луи Шило стал слюнявить морду Селине Топотушке, а потом они принялись разглядывать пиписки, а потом пришла Ассоль и стала ругаться...

— Так то сиротинок-ублюдиц высочество обещал не портить! — крикнул воин. — Про монашек уговора не было!

Кто-то захохотал, глумливо и одобрительно. Воин наклонился к Ассоли, чтобы снова обслюнявить, но тут луч света упал на ее лицо, воин вздрогнул и произнес сразу пять плохих слов подряд. И добавил непонятно:

— Наволочку бы...

Ассоль тоненько запищала и стала отпихивать мужские руки. Мюллер решил, что пора ей помочь. Вытянул руку, ухватился за рукоять сабли, потянул на себя...

Мужик испуганно отпрянул и уставился на Мюллера с таким холодным бешенством в глазах, что незазорно и описаться. Но Мюллер не описался.

Мужик вдруг улыбнулся и произнес длинную фразу, в которой было только два не плохих слова: "постреленок" и "дает". И ушел догонять товарищей. А они с Ассолью остались, при этом Ассоль дышала неровно и прерывисто, а морда у нее стала красная. И те три воина, что остались доставлять смолу и делать что-то еще, тоже заметили, что морда у нее красная. Старший над воинами, тот самый гномоподобный Шорти, так и сказал:

— Ну что, красна девица? Побалуемся напоследок?

Ассоль всхлипнула, схватила Мюллера за запястье и повела прочь, очень быстро, почти что бегом.

— Не баловаться! — громко приказал воинам Мюллер. — А то заругают!

Воины захохотали, будто он сказал что-то смешное. Взрослые часто смеются без причины, и знаменитая пословица им не указ.

Они забежали за угол, там Ассоль остановилась, отпустила Мюллера, села на корточки, спрятала лицо в ладонях и стала плакать. Мюллер принялся гладить ее по волосам и утешать:

— Ассоль, не плачь, боги в обиду не дадут. Птааг мне обещал давеча, все хорошо будет, так и вышло. Я, вон, уже не на хлебе и воде.

После этих слов Ассоль почему-то не успокоилась, а стала плакать еще горше и отчаяннее. Мюллер между тем продолжал:

— А еще Птааг мне сказал, у меня будет мама, добрая, как ты. А можно, ты будешь моей мамой?

От этого вопроса Ассоль перестала плакать, и Мюллер понял, что подобрал верные слова.

— Давай ты будешь моей мамой! — повторил он.

Но Ассоль помотала головой из стороны в сторону и сказала:

— Мамой я быть не могу, даже сестрой не могу. Я же обеты приняла.

— Это не проблема, — рассудительно произнес Мюллер, неосознанно подражая интонациям матушки Ксю. — Я с Птаагом поговорю, он что-нибудь придумает. А почему у нас в монастыре воины? Степняки набегут? Всех убьют? Монастырь сожгут?

Ассоль снова зарыдала, и Мюллер понял, что угадал все три раза. Он начал беспокоиться. Птааг, конечно, обещал, что все будет хорошо, но при таких вводных...

— А ты меня не бросишь? — требовательно спросил он. — Я хочу быть с тобой! Обещаешь, что не бросишь?

— Обещаю, — кивнула Ассоль, вытерла слезы и высморкалась в край монашеской робы. Выпрямилась и сказала: — Пойдем в трапезную.

— Так не время, — удивился Мюллер.

— Все дети теперь там, — объяснила Ассоль. — В спальнях и классах солдаты. Потом обещали нормально распределить...

Некоторое время они шли молча, затем Мюллер спросил:

— А правду говорят, что если монахиню трахнуть, ее обеты больше не считаются?

— Не говори плохие слова! — возмутилась Ассоль.

— Так это без плохих слов не сказать, — возразил Мюллер. — Так правда или нет?

— Тебе рано думать о таких вещах, — заявила Ассоль.

— Я не о себе думаю, — сказал Мюллер. — Я-то ребенок... Вот смотри, если какой-нибудь солдат тебя трахнет, ты потом меня сможешь усыновить?

Ассоль резко остановилась, будто ударилась лбом в стену, медленно обернулась, наклонилась и посмотрела на Мюллера так изумленно, будто у него во лбу открылся третий глаз, как у волшебного зверя Тулерпетона.

— Ты на что намекаешь? — настороженно спросила она. — Ты что задумал?

— Я ничего не задумывал, — стал оправдываться Мюллер. — Я-то что, я ребенок... Я подумал, попрошу Птаага...

— Светлых богов о таких вещах не просят, — заявила Ассоль.

— Значит, попрошу Рьяка, — поправился Мюллер.

Ассоль неожиданно разгневалась.

— А ну замолчи! — взвизгнула она. — Глупый мальчишка! Не смей поминать Темного Владыку! Призвать захотел?

— А чего его призывать? — пожал плечами Мюллер. — Степняки служат темным силам, верно? Они к нам идут, верно? А Рьяк — главный предводитель темных сил. Значит, Выходит, он и так уже призвался, чего еще призывать? А в трапезной есть шкафчик у дальней стенки, там Лалена из пятой группы вино прячет, может, тебе тоже попить...

Ассоль глупо хихикнула и почему-то мгновенно перестала гневаться. Взяла Мюллера за руку и повела дальше. Мюллер вспомнил, что когда Лалена из пятой группы так хихикала, Ассоль называла ее истеричкой и пьяницей, хотя Пьяница — это извозчик Жуль, а Лалена на него совсем не похожа. Наверное, Ассоль тоже стала истеричкой, это наверное, заразно, как если в носу ковырять.

4

Бартоломей Ромулсон с детства мечтал о военной карьере. Еще будучи голожопым мальчуганом, он предпочитал все прочим игрушкам деревянный меч, а когда ходил в приходскую школу, редко выдавалась неделя, чтобы его жопа не встречалась с розгой. Ибо воин должен быть силен, задирист и безропотно терпеть боль. Так говорил папа Ромул после второго кубка, именно в таком состоянии Барт больше всего любил отца, потому что трезвый он был уныл и во всем слушался маму. Сколько раз бывало: нажалуется учитель маме, она пилит Барта, пилит, а отец поддакивает, а она пилит, а он поддакивает, и если не знать, что это только до второго кубка, никаких сил не будет терпеть. А так совсем нетрудно терпеть, легче, чем когда прутом по голой жопе. После второго кубка отец становится совсем другой, уже не забитый муж-подкаблучник, а сказочный воин, сильный, наглый и решительный. Настоящий мужчина. Жалко, что мама ему запрещает пить второй кубок. Редко-редко пап становится настоящим, раз в месяц примерно, редко чаще. Но это ничего, Барт все равно помнит, что такое настоящий мужчина.

Вступительные экзамены в военное училище Барт сдал легко. Не играючи, как рассчитывал, он-то думал, что сыну капитана сделают скидку, а ее не сделали. Но он в ней, как выяснилось, и не нуждался. Пробежал, проскакал, проплыл, поразил три мишени тремя стрелами, потом был бой на деревянных мечах, его Барт провел не слишком хорошо, притомился, не рассчитал сил, когда переплывал водную преграду, но все равно продержался, хоть и пропустил удар по носу в самом конце. Мама потом вопила и убивалась, папу изругала всего, дескать, не проследил, хотя как он мог проследить? Да пустяки это все, не стоит разговоров, для воина сломанный нос — ерунда, у ветеранов такой у каждого второго. Если без забрала ошеломили, нос целым не сохранить, годом раньше, годом позже... Жалко, что женщины таких простых вещей не разумеют. И еще мама плохо сделала, что уговорила отца взять Барта к себе в эскадрон. Там Барту нелегко пришлось — не напейся, не пошали лишний раз, чуть что — сразу выволочка, не смей, дескать, позорить родного отца. Поначалу Барт хотел дождаться ежегодного парада, когда император собирает прошения, выйти из строя, пасть на колени и умолять о переводе, но Дарт Сномен, с которым Барт поделился бедой, сказал, что так поступать стыдно для родовой чести. Барт обиделся, а потом понял, что Дарт прав, помирился с ним и решил, что все перетерпит назло всем. И перетерпел, как ни странно. Потом, впервые примерял когда лейтенантский панцирь, никак не мог поверить, что перетерпел.

С этого момента Барт стал мечтать о войне. Ветераны любят шутить, что война — ерунда, главное в военной жизни — маневры, но все понимают, что это шутка. Будь ты хоть самым наипервейшим фехтовальщиком, наездником и стрелком одновременно, все равно пока первого врага не замочишь, всерьез тебя не примут. А мочить некого, со степью вечный мир, пираты не набегают, смерды не бунтуют, где развернуться юному герою? Негде. Вот и пошел герой в храм, и помолился Тору Громовержцу, дескать, устрой, Тор, настоящую войну, пропадает герой без войны. Зря молился, дурак.

Поначалу война Барту понравилась, да что там говорить, он был в полном восторге! Война только на первый взгляд похожа на маневры, все вроде то же самое, те же дозоры и караулы, та же унылая мура, но на самом деле все по-другому! Как на них девки пялились из-за плетней! А как станешь на постой в деревне, едва ли не каждая стремится причаститься офицерской ласки. И это не простой блуд, это что-то как бы мистическое, они тебя как бы благословляют, и с каждым следующим благословением чувствуешь себя все большим героем. Отец этого не одобрял, подтрунивал над Бартом, но беззлобно, потому что у кого на панцире лейтенантский узор, тот делом доказал право на мелкие глупости.