Восемь дней Мюллера

— Птааг, помоги! — закричал Мюллер во всю глотку.

Отпустило мгновенно. Морды и орнаменты исчезли, искаженное пространство выправилось. Сердце больше не билось как бешеное... оно совсем не билось.

— Я остановил время, — сообщил Птааг.

Мюллер посмотрел в лицо богу и почти не удивился, увидев свое отражение.

— Ты — это я, — констатировал Мюллер.

— Ага, — кивнул Птааг. — Строго говоря, все мы — ты.

— Фантазия, — сказал Мюллер. — Вышла из-под контроля и пошла вразнос. Хорошо, до конца недолго оставалось.

— Это обычное дело, — сказал Птааг. — Когда фантазия схлопывается, граничные условия смещаются, правила искажаются, так специально делают, чтобы подготовить клиента к возвращению в реальность. Чтобы не казалось, что реальный мир — говно.

— А иначе может показаться? — спросил Мюллер.

— Может, — кивнул Птааг. — Если не принять мер. А если меры принять, то тоже может, но с меньшей вероятностью. Ты, кстати, застрахован на большую сумму от смерти и безумия, резервную копию почему-то делать не стал, но это не очень нужно, технология хорошо отработана вероятность осложнений минимальна.

— Откуда ты знаешь все это? — спросил Мюллер. — Если ты — это я, мы должны знать одно и то же.

— Все правильно, память у нас общая, — согласился Птааг. — Но мы смотрим в нее с разных сторон. И еще на тебя влияет внешний думатель, он не до конца отключился, остаточные волны пока идут. Минут пять осталось.

— Это и есть конец света? — спросил Мюллер.

— Типа того, — кивнул Птааг. — Если твою фантазию можно считать светом. В принципе, можно, но с натяжкой.

— Погоди, — сказал Мюллер. — Лайма, дети, Ион, Константин, Ким... мама в богадельне, все это просто детали фантазии? Через пять минут они все исчезнут?

— Кое-что сохранится в твоей памяти, — уточнил Птааг. — При желании можно кого-то переместить в другую фантазию, так иногда делают, но это дорого и не очень честно. Потому что в другой фантазии персонаж станет другим. Никто не умеет вытягивать воспоминания с достаточной точностью, чтобы потом спроецировать тот же образ в другую обстановку. Зато можно на новом месте воспоминание подновить, чтобы оно не противоречило другим данным. Обычно человек ничего не замечает, некоторые умеют недолго сопротивляться, субъективно это видится как галлюцинация, причем невозможно понять, что именно нереально — прошлое или настоящее.

— А что нереально на самом деле? — спросил Мюллер.

— Все, — ответил Птааг. — В реальности ты лежишь на кровати в дурдоме, на голове у тебя шлем, он навевает грезы. Никакой ты не великий медик, а обычный лошара из среднего класса, накопил социального кредита и теперь оттопыриваешься. А может, не лошара, может, нормальный человек, с моей стороны трудно разобрать, плохо видно.

— Погоди, — сказал Мюллер. — У тебя получается, что вся моя жизни — иллюзия. Но тогда сложность иллюзии получается неимоверная, ни одному богу такое не под силу!

— Распространенное заблуждение, — покачал головой Птааг. — Для глупого человека нет разницы между миллионом или миллиардом, ни то, ни другое в голове не укладывается. А человек высокоразвитый подберет подходящий образ для сравнения, и все станет понятно. Так и тебе что одна сотня петабайт, что десять в сотой степени — все едино. А по жизни объем памяти в мозге не так уж и велик, обычный бытовой думатель справляется запросто, если ничем другим не загружать.

— Не верю, — сказал Мюллер. — Весь мир вокруг не может быть придуманным!

— Зря не веришь, — сказал Птааг. — Сам подумай, разве могло человеческое общество пройти такой огромный путь всего за одно поколение? От копий и стрел к пушкам, от первобытных шаманских погремушек к магическим телефонам, да как ни строй модель, все равно не меньше тысячи лет понадобится! А сколько социальных потрясений на твоей памяти случилось! Вначале заморские колонии, ты их, правда, отменил минуту назад, но мы-то помним, что они в предыдущей реальности были, потом растаманская ересь, буржуазная революция на пустом месте, без всяких предпосылок, это вообще немыслимо! Это как если бы... ну, например, одна мировая война, потом вторая, а потом две великие державы балансируют полвека на грани войны, а войны не происходит, а потом одна держава мирно коллапсирует, а войны все равно нет... Или как если бы люди прилетели на луну и увидели бы, что там такая же земля, как везде, только, например, без воздуха и воды, а тяготение в шесть раз меньше...

— Хватит кривляться, — перебил его Мюллер. — Наша история не такая дурная, как твои примеры. И еще одну вещь ты упустил. Я знаю только то, что знаю, для меня история одна, та, что была, другой нет.

— Другая скоро будет, — заметил Птааг. — Ты вот-вот откроешь всю нашу общую память. Блокада держится на одних нейролептиках, это временная мера, так специально делают, чтобы на выходе из фантазии крыша не отъезжала...

— Я не хочу открывать твою память! — закричал Мюллер. — Не хочу убивать мир! Я люблю жену, детей, Иона тоже в каком-то смысле, не хочу, чтобы они стали иллюзиями! Ты сучара, Птааг, гондон штопаный...

— Возвращаются ругательства, хороший признак, — улыбнулся Птааг.

— ... уродище мохножопое, — продолжал Мюллер. — Да чтобы ты сам себя... стоп...

Внезапно Мюллер понял, что следует сделать.

— Мы с тобой одной крови, Птааг! — провозгласил он. — Я тоже властелин времени! Хочу вернуть время в самое начало этого мира!

Птааг протяжно свистнул и произнес с восхищением:

— Ну ты даешь!

А потом Птааг исчез, и комната, в которой они провели последние минуты (ничем не примечательная комната без каких-либо особенностей, Мюллер даже не заметил, как и когда она сформировалась), тоже исчезла, а Мюллер понял, что идет по коридору средневекового замка, одет в средневековую одежду, а на руках у него маленький мальчик, завернутый в средневековое одеяло. А в конце коридора стоит коренастая женщина с нелепыми пегими волосами, похожая на матушку Ксю, только меньше, чем та, не такая огромная... понятно, почему...

— Господи, — выдохнула матушка и упала на колени.

Мюллер (или все же Птааг? Нет, пусть будет Мюллер) протянул ей руку, хотел помочь встать, но кулек с ребенком угрожающе накренился, и Мюллер вернул руку обратно. Просто сказал голосом:

— Да на кой черт мне все эти почести... Встань, Ксю, не унижайся.

Она встала, но голову не подняла, смотрела вниз.

— Возьми этого мальчишку, — приказал ей Мюллер. — Воспитай как положено.

Ксю подняла голову и посмотрела Мюллеру в глаза.

— Кто это? — спросила она.

— Я, — ответил Мюллер.

— Омен тоже ты? — спросила Ксю.

— Вроде да, — кивнул Мюллер. — И творец, по-моему, тоже.

Ксю посмотрела на него испытующе, вдохнула, задержала дызание, выдохнула, и наконец решилась.

— В чем смысл жизни? — спросила она.

И сразу чуть-чуть съежилась, как съеживается собака, ожидающая удара, только менее заметно, она все-таки очень храбрая женщина.

— Вот твой смысл, — сказал Мюллер и протянул ей младенца. — Возьми и отдай Ассоли, пусть воспитает как надо.

— Ассоли? — удивилась Ксю. — Есть другие, получше...

— Получше не надо, — прервал ее Мюллер. — Отдай Ассоли.

Ноги подкосились, он пошатнулся и упал на спину. На лице откуда ни возьмись образовалась маска, из открытого рта торчала трубка, другим концом она уходит в легкие... нет, уже не уходит, куда-то рассосалась. Удивительны чудеса твои, господи. Хотя нет, какие тут чудеса? С чего он взял, что это окончательная реальность, а не еще одна фантазия? Или в окончательной реальности магия совсем другая?

— Не магия, а нанотехнология, — сказал Сигнет.

Он встал с табуретки, на которой сидел, стал помогать Мюллеру стянуть маску с лица. Мюллер понял, что голый, а в локтевом сгибе левой руки торчит игла, а в игле трубка, а на другом конце трубки... ах да, капельница с внутривенным питанием, а где стимулирующий шлем?

— Ну как, возвращается память? — спросил Сигнет.

— Да, помаленьку, — ответил Мюллер. — А нехило вштырило!

— Реакция на височную стимуляцию чуть-чуть выходят за грань нормы, — сообщил Сигнет. — В целом это хорошо, удовольствия даже больше, но лучше посетить психиатра, а то мало ли что...

— Мало ли что — это шизофрения? — уточнил Мюллер.

— Скорее эпилепсия, — ответил Сигнет. — Точно не аутизм и не биполярка, они бы давно уже проявились... Ничего страшного я не вижу, признаков психоза нет, но я обязан сообщать о всех выходах за норму, так что не обессудьте. На выходе придется подписаться, что получили предупреждение.

— А если откажусь? — спросил Мюллер.

— Тогда подпишетесь, что отказались подписаться, — не моргнув глазом ответил Сигнет. — А если и это откажетесь, отказ засвидетельствуют три свидетеля, это дает юридическую силу.

— Извините, — сказал Мюллер. — Я не хотел грубить, сам не знаю, что на меня нашло.

— Я не обиделся, все нормально, — заверил его Сигнет. — Бывает, требуют вернуть обратно в фантазию, даже заложников пытаются, один пидор вообще изнасиловать пытался...

— У меня с мышцами что-то не то, — сказал Мюллер. — Какие-то вялые, как после невесомости.

— Это пройдет, — сказал Сигнет. — Перед выходом из фантазии вливают релаксант, чтобы в случае психоза... ну...

— Никого не поубивал чтобы? — подсказал Мюллер.

— Ну да, типа того, — кивнул Сигнет. — Попробуйте встать.

Мюллер спустил ноги с кровати и встал. Вроде не шатает. Сигнет указал на одежду на стуле: трусы странного фасона, хотя нет, не странного, стоило на них один раз взглянуть, как сразу подтянулась старая память, трусы стали обычными, это раньше они казались странными. Интересно, откуда такая фантазия, что мужские трусы должны быть с кружавчиками вдоль резинки? Нет ли тут каких скрытых отклонений? Сказать психиатру или ну его к черту?

Теперь надеть вторые трусы, верхние, они называются шорты, потом майка она же футболка и сандалии. Прикольно, эта одежда не больничная и даже не домашняя, а универсальная. В окончательной реальности платье не разделяется на повседневное и парадно-выходное, тут вообще ни сословий, ни церемоний... а неплохой мир! Лайму бы сюда...

В этот момент Мюллер вспомнил, что в окончательной реальности тоже женат, притом второй раз, с первой женой он развелся семь лет назад. Ее звали Лаймой, она сильно походила на Лайму из фантазии, и у нее тоже был период, когда она разжирела, не так сильно, как Лайма, фантазия на то и фантазия, чтобы все преувеличивать. А вторую жену зовут... дай бог памяти...

— Ну как, милый? — услышал Мюллер и сразу вспомнил, что вторую жену зовут Гретхен, она еврейка из эфиопского колена, но по коже очень светлая, не как кондовые негритянки. Она тоже побывала в фантазии, в роли Лайминой подружки, как ее там звали... Титька, что ли...

— Я тебе снилась? — спросила Гретхен.

— Вроде да, — сказал Мюллер и неуверенно кивнул. — Но точно не помню, все очень смутно. Вроде была одна колдунья, на тебя похожая.

— Трахнул ее? — спросила Гретхен.

Мюллер вспомнил, что в окончательной реальности половую жизнь принято обсуждать без стеснения. И общественные сортиры уже полвека как совместные, любопытно.

— Вроде нет, — сказал Мюллер. — Не помню. Приколись, я Лайме вскрытие делал!

— Чего? — не поняла Гретхен.

— Вскрытие, — повторил Мюллер. — Я там был средневековым доктором, а Лайма была ведьмой, померла от сердечного приступа, я потом ее тело резал скальпелем... Да нет, хороший приход был, просто отличный! Так много интересного, вначале средневековье, такое все из себя кондовое, с мечами, лошадьми, кольчугами, а потом типа капитализм, революция, а я типа гениальный медик...

— Здорово вштырило, — сказала Гретхен. — Ты точно химию не глотал? Жалко, что вместе фантазировать нельзя, а то я бы с удовольствием посмотрела, как оно у тебя.

— В будущем году обещают открыть бета-тест, — подал голос Сигнет. — До четырех клиентов в одной фантазии одновременно. Базовый сценарий — боевая игра с убийствами, но можно вносить индивидуальные изменения...

Гретхен заинтересовалась было, но при последних словах резко потеряла интерес, вся сморщилась, будто лимон случайно укусила.

— Да это будет стоить как Мону Лизу в спальне повесить! — возмутилась она. — Знаю я, сколько вы берете за индивидуальный сценарий... А кстати! — она снова повернулась к мужу. — На продление прямо изнутри они тебя не раскручивали?

— Пытались, — кивнул Мюллер. — Вот этот хрен как раз.

— Так положено, я обязан так делать! — воскликнул Сигнет. — Я знаю, что это как бы... но... меня уволят, если я не предложу...

Мюллер неожиданно рассмеялся.

— Приколись, я ему после этого горло перерезал, — сказал он жене. — Он мне, типа, не желаете ли продлить удовольствие, а я ему хренак ножом по шеяке...

— Было больно и страшно, — насупился Сигнет.

— А ты не спамь, — посоветовала ему Гретхен. — Пойдем, милый, ты вроде уже очухался.

— Пойдем, — согласился Мюллер.

— Не забудьте подписать, что я вам говорил, — бросил им вслед Сигнет.

Они вышли из комнаты, Мюллер сделал два шага и вдруг застыл столбом.

— Что такое? — спросила Гретхен.

— Та комната, — напряженно проговорил Мюллер. — Это была просто комната, без окон, без картин на стенах, без рисунка на обоях. Помнишь, какие там были стулья?

— А какие? — переспросила Гретхен. — Стулья как стулья, чего их помнить?

— Ничего, — кивнул Мюллер. — Знаешь, когда я выходил из фантазии, я заметил, что некоторые вещи строятся как бы по умолчанию, а потом подумаешь о такой вещи, она как бы расцветает новыми красками, прорастает в прошлое, приобретает историю...

— Пойдем-ка к психиатру, — прервала его Гретхен. — Вштырит что надо, станешь, как новенький.

— Меня уже вштырили полчаса назад, — сказал Мюллер. — Там. Так я сюда выпал.

— Отсюда ты никуда не выпадешь, — заверила его Гретхен. — Эта реальность окончательная. И никуда я тебя не отпущу.

Они обнялись и поцеловались.

"Лайма в ее возрасте была красивее и целовалась лучше", подумал Мюллер.

"Надо потом пошутить, что эта реальность не окончательеая", подумала Гретхен. "Как на прошлое первое апреля, когда в доме Кима перекрасили все лампочки в синий цвет, он потом в вену не попадал".

А потом Гретхен подумала, что когда ты внутри хорошей фантазии, отличать ее от реальности трудно даже умному парню, типа Мюллера. И если его заглючит всерьез, что настоящая реальность как бы не настоящая, отличить этот бред от здравых рассуждений невозможно, и если представить себе на минуту... Нет, лучше не представлять, а то так во все что угодно можно поверить. Например, что птица может летать сама по себе, а не только когда пульнешь из рогатки.

Психиатр вштырил Мюллеру какой-то препарат, тот повеселел и к вечеру стал нормальным. Гретхен тоже избавилась от дурных мыслей. Они сидели на балконе, смотрели, как солнце превращается в луну, и наслаждались жизнью.

КОНЕЦ

Большое спасибо Евгению Харитонову и ugryumy с livejournal.com за обнаруженные опечатки и сюжетные косяки. С их помощью текст стал лучше.