| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Много чего говорили. Ибо, как гласит народная мудрость, 'на чужой роток не накинешь платок'.
... якобы везёт восточная гостья несметные богатства, да столько, что одного судна не хватило, едва не потонул под тяжестью золота; и потому сундуки с монетами и драгоценными камнями равномерно перегрузили ещё на два корабля. А для защиты от пиратов сам Великий Хромец выделил лучный свой галеас.
... якобы сопровождает гостью целый зверинец арапчат, то ли приёмных детишек, то ли рабского положения; но если так — то ждёт её здесь неожиданность: на земле свободных франков любой пришлый раб становится свободным. Придётся ей распускать зверинец-то, не просто так толкутся неподалёку от порта сёстры-урсулинки, видать — уже договорились арапчат-то по приютам растащить, отмыть да окрестить, да добрых христиан из них вырастить, со славу Божью.
...якобы вдова та не просто вдова, но и великой мудрости у своего мужа обучившаяся. Может, и магии, и волшбе. Только какая магия — чёрная или белая, кто знает? Говорят, настоятелю Сен-Викторского аббатства на днях приснился Некто, ликом светел, и провозгласил, что ждут Франкию большие перемены. И будет, де, знак во всё небо, когда с иноземного корабля ступит на берег нога девы в красном сапожке. Только какой девы, ежели — вдова едет? Какой такой знак? А светлоликий от вопросов аббата запечалился и ответил только: плохой знак — к великому худу, а хороший — к процветанию, а вот что из них появится и какое будущее обозначит — пока не ведомо. Борются пока силы тёмные и светлые. А народ марсельский пусть глядит в оба, он первый должен Знак увидеть, и тогда сразу поймёт, к чему тот...
Не мудрено, что к полуденному часу, когда предполагалось схождение на берег загадочной вдовы, на Главной набережной бурлила и кипела толпа любопытных, жаждущих поглядеть на живую диковинку. И это в городе, который редко чему удивлялся, ибо принимал на своих берегах многих! Почему к полудню? А-а, народ-то всё знает: и что таможня дала 'добро' на посещение славного города Марселя, а действует подобное разрешение обычно с середины дня, следующего за выдачей; и что с нынешнего утра на главном османском корабле царит оживление: драят палубы и медные части, вывесили парадный флаг Империи и вымпелы флота, готовят парадные сходни... Значит, точно, состоится Зрелище! Да ещё заранее огородили тумбами, а затем выстроили двойную цепь гвардейцев вдоль прохода от причала до места стоянки богатых экипажей, которое пока пустовало. Значит, за гостьей приедет карета, а может, и не одна. Такая важная птица, поди, разъезжает со свитой, не иначе.
— Едут, едут, едут... — зашептались в толпе.
— Это кто ж такие?
— Посольские кареты, точно говорю, одна наша, а другая турков. И ещё чья-то пожаловала...
— Тоже наша, франкская... Ох ты ж, это с чьим гербом-то?
— Тю, дурень, это ж самого герцога Эстрейского! Не хухры-мухры вам, господа приезжие, а цените честь, что оказывают... Видать, нужная нам вдова-то, ишь, как вокруг неё суетятся.
— Смотрите, смотрите!
Шапки, шляпы с перьями, пёстрые головные платки, матросские колпаки, замысловатые тюрбаны, женские чепчики модного нынче фасона — 'домиком', простоволосые кудлатые головы не успевали поворачиваться, стараясь углядеть действа, происходящие одновременно и на каретной стоянке, и на борту османского галеаса.
— Эх, погода нынче подгуляла! — ёжились в толпе. — Не иначе как снег пойдёт, туча чёрная, снеговая. Ах ты ж, северный ветер пожаловал...
— Может, то и есть Знак?
— Тю, дурни, это просто туча... Гляди-кось, а энто кто такие?
Из возка, пристроившегося неподалёку от экипажа османского посольства, выскочили четверо юношей в скудно подбитых мехом одеяньях, посиневшие от холода, с какими-то объёмистыми корзинами в руках. И по знаку посла, махнувшего платком им и лейтенанту гвардейцев — дескать, пропустите — заспешили к сходням, как раз гулко стукнувшим в гранитный берег.
Из двух зол выбирают меньшее. Послов, хоть и османских, а вместе с ними и 'своих' франкских вельмож здешняя публика насмотрелась досыта, а вот явление небывалой гостьи пропустить не хотелось. Поэтому, определившись, толпа развернулась к кораблю и затаила дыхание.
Не просто дощатый настил, а широкий лестничный пролёт, обтянутый алым бархатом, устойчиво лёг от борта 'Солнцеподобного' до самого начала прохода, рассекающего людское море. Тотчас к самым нижним ступеням подбежали те самые юноши с корзинами и замерли в ожидании. Дюжина османских моряков в белых коротких кафтанах и широких шароварах образовали вдоль перил с позолоченными балясинами почётный караул, остальные выстроились на верхней палубе и пожирали глазами несколько фигур, шествующих мимо, и пока что частично скрываемых от марсельцев фальшбортом и снастями.
Вот группа подошла к сходням и развернулась.
Толпа сдержанно вздохнула.
Разочарованно.
Ибо первым на сходни ступил мужчина — статный чернобородый красавец в белоснежном кафтане, в щлеме с высоким султаном, с саблей и пистолетом за красным кушаком. Капитан, не иначе. Вслед за ним шли его помощник и двое, в европейском платье. 'Послы, это наши послы!' — зашептались опытные зеваки. 'Видать, те, что вдову сопровождали. Глядишь, сейчас сама появится!' Лёгкая пороша красиво оседала на парадных камзолах франков, на жгуче-чёрной бородке Джафара-паши, усиливала огнеую яркость бархатных ступеней и добавляла картине какую-то сказочную ноту. Но вот мужчины почти достигли гранитной мостовой — и над ними взвились облачка розовых лепестков. Это продрогшие восточные юноши раскрыли принесённые корзины — и щедро осыпали путь ступивших на франкский берег гостей, дабы на чужой земле таким же потоком снисходили на них милость Аллаха и удача.
Два ещё не старых османца, консул и посол Империи в Марселе, приветствовали соотечественников и их спутников в самых наизящнейших выражениях. Затем, не приближаясь к ступеням, издалека поклонились двум, закутанным в меха с головы до ног, женским фигурам, появившимся наверху...
— И что, так и уйдут? — заахали в толпе одни. — А гостья-то, гостья! Что ж, даже к ручке не подойдут?
— У них бабам ручки не лобызают, — поясняли другие. — За энто и схлопотать можно. Там свои порядки. Это, к примеру, у нас перед какой-нибудь монаршьей зазнобой уже увивались бы; а у них женскую скромность искушать не полагается. Почтение оказали, уважили — и распрекрасно, а дальше уже её наши встречать будут. Видите того синеглазого, что поджидает? Того, что из последней кареты? Cам маршал Модильяни пожаловал, правая рука герцога Эстрейского. Глядите, глядите, а вон и бабочки появилися! Эх, и не разглядишь толком... Ах ты ж, которая из троих вдова-то?
— Из двоих, братец; третья, вишь, сзади семенит, вперёд не высовывается; ясен пень, прислуга... А энти-то красавы, глянь, в мехах, в лисах, одна рыжая, другая чёрно-бурая, это же ж каких деньжищ стоит... Лисы, брат, да мехом наружу, чтобы, значит, и красоту, и богатство показать. Не хухры-мухры...
— А глазищи, глазищи! Лиц самих не видать, но глазищи сверкают! Нет, братцы, плюньте мне в морду, если эта вдова не раскрасавица. Господь такими глазами уродин не не наградит, что одну, что другую. Но которая из них?..
... Молодой человек, нетерпеливо крутящийся в толпе шагах в десяти от сходней, после очередного тычка от одного из таких же энергичных зрителей напряг спину и не слишком деликатно подался назад:
— Не напирай, деревня, видишь — старый человек со мной, задавишь...
Лёгким иноземным акцентом удивлять в Марселе было некого: красавчику энергично ответили на пяти наречиях, но, впрочем, скандал не поднимали, дабы не отвлечься от основного зрелища. Словно не слыша возни вокруг, сухопарый бровастый старец, чьи черты лица явственно повторялись в цветущей физиономии его защитника, пожевал губами, будто собираясь что-то сказать, но... промолчал, вперившись взглядом в две женских фигурки, нерешительно замершие на палубе.
— Которая из них? — в нетерпении шепнул молодой на гэлльском диалекте.
Старик усмехнулся. Откинул капюшон, подставив пороше белоснежные седины.
— Та, что слева, конечно. Лиса... Рыжая лиса. Несомненно, фея.
— Ты разглядел эту... как её... ауру?
— Дурень, будь ты понаблюдательней, увидел бы, что чернокожий раб-охранник следует только за этой. Значит, она здесь и есть госпожа. А та — просто спутница.
— А какая, какая у неё магия?
— Пока трудно определить... — Серо-голубые глаза, почти выцветшие от возраста, сощурились. — Возможно, узнаем совсем скоро, или же придётся подождать... Терпение, сынок, терпение.
...Ирис казалось, что время остановилось. Что воздух загустел до плотности воды — так тяжело стало двигаться. Что конечности закаменели, и стоит занести над ступенькой ногу, так и кувырнёшься вниз под её тяжестью, и полетишь кубарем. Но самое жуткое — глаза, глаза, глаза вокруг, что уставились с жадным любопытством и каким-то детским восторгом; зрелище немыслимое и фантастичное, словно какая-то тысячеглазая гидра поджидает её, желая сожрать, и уже разинула пасть.
— Не могу... — прошептала она. — Аннет, я...
Та незаметно сжала её руку.
— Это всего лишь зеваки. Смелей. Мы рядом.
Переминались за спиной мальчишки. Тревожилась Мэг: девушка спиной чувствовала её нарастающую панику. Спокойно и размеренно дышал рядом надёжный Али. И все ждали только её.
— Не могу. Они все... смотрят...
— Да что ты? А я думала — землю копают... Ну-ка, прекрати! — сердито зашипела маркиза. — Немедленно вспомни, кто ты есть и с какой миссией приехала! Давай, как говорила моя дуэнья, быстренько улыбку на лицо, спину прямо и — пошла! Смелей! Навстречу славе!
'Ой, кто её видит, эту улыбку?'
Абсурд, но от непрошеной мысли неожиданно стало легче. Кто её, в самом деле, видит, закутанную в одежды, как капуста в листья? Кого она испугалась, толпы? Но ведь Ирис и ехала к людям, к франкскому народу, неся мудрость эфенди не каким-то одиночкам-учёным и книжным червям, а городам и провинциям, странам, наконец. И прямо сейчас для того, чтобы воплотить в жизнь мечту её учителя — принести свет просвещения в страдающую от эпидемий Европу — оставалось чуть-чуть. Всего лишь шаг.
И она его сделала.
... — Боится, — пробормотал старик. — Тяжко ей, из закрытого гарема, из-под надзора и стен, да сюда, на волю, где всяк, кто хочет, может на неё глазеть... А вот Эйлин была не в пример храбрее, в наших полях выросши. Эта, похоже, трусиха.
Молодому, должно быть, очень не понравилась такая оценка. Негодующе что-то пробурчав, он сделал попытку ввинтиться в толпу, желая прорваться в первый ряд и рискуя ободрать в клочья богатый плащ, но потерпел неудачу: опытные в созерцаниях местных зрелищ обыватели, занявшие места ещё с утра, стойко удерживали позиции. А поскольку шириной плеч и удалью они ничем не уступали настырному юнцу — пришлось тому смириться и использовать иное своё неоспоримое преимущество — рост. Немалый, надо сказать, почти семь футов, если в бриттских мерах, или восемь локтей, ежели во франкских... Чтобы стать ещё выше, он приподнялся на цыпочках и, вновь отыскав взглядом загадочную вдову, яростно замахал шляпой, к великому негодованию соседей, поскольку снег, успевший осесть на полях, полетел прямо им в лица.
...Надо ли говорить, что, сходя на берег, Ирис не чуяла под собой ног? Благодарение Аллаху, ей хотя бы не пришлось нести Кизилку, как она поначалу намеревалась: Огюст запретил строжайше. Первое впечатление очень важно, учил он, и какой тебя увидят и запомнят в первые минуты, такой и будут воспринимать в дальнейшем. Очень трудно переломить вредное о себе суждение. Поэтому посланница Османской империи и заверительница доброго отношения к Франкии самого султана должна явиться перед народом Франкии госпожой, а не таскающей домашних зверушек служанкой. Назар превосходно ладит с котом, он справится, да к тому же будет смотреться так экзотично...
И теперь рыжая бестия щурилась на руках арапчонка постарше, а малыш то и дело придерживал рыжий полосатый хвост, то и дело норовивший встопорщиться и хлестнуть почётного носильщика по лоснящейся от усердия физиономии. Нет, всё правильно, Ирис от волнения точно уронила бы это чудовище всем на смех и себе на позор.
Ничего, осталось пройти несколько ступеней. Она шла, скромно потупившись, как и полагается правоверной, да ещё и вдове, а краем глаза уже отмечала приближающиеся красно-серые гранитные плиты с чёрными прожилками. Ещё немного! Как только она почувствует под ногами незыблемую твердыню вместо надоевшего вечно раскачивающегося пола или палубы — сразу станет легче, она уверена...
Какое-то движение впереди привлекло её внимание и заставило поднять голову.
И встретиться взглядом с весёлыми небесно-голубыми глазами, в которых вдруг отразилось прорвавшееся сквозь тучи солнце. Должно быть, они поймали в себя столько света, что невольно притянули внимание рыжей девушки, и несколько мгновений она видела только их.
Молодой человек, чьи голова и плечи возвышались над толпой, настолько он был высок, усердно махал ей — и только ей! — шляпой и шевелил губами, словно силился что-то сказать. Может, он и впрямь говорил; но в ушах у Ирис шумело, отдельные голоса, звучащие вокруг, сливались в единый гул, тем не менее она поняла, что ей пытались донести: 'Не бойся!'
Впрочем, ей могло и показаться. Но хотелось услышать именно это.
Словно лопнул какой-то обруч, сжимающий сердце. Страх исчез. А на лице девушки, пусть и скрытом никабом, расцвела блаженная улыбка. Последнюю ступеньку Ирис миновала спокойно и уверенно, неся себя, как достойную дочь Баязеда Второго. И, наконец, коснулась каблучком твёрдой надёжной суши.
И надо ж так совпасть, что именно в этот момент скромная прореха в тучах дрогнула — и разъехалась трещиной, в которую поспешно хлынули ослепительные лучи... Тихо стало на набережной, до того тихо, будто у всех разом заложило уши. А всё потому, что всяк — и стар, и млад в великом онемении уставились на небеса, где на фоне ширящейся синевы вставала над Марселем радуга. Ослепительно яркая многоцветная дуга, чистая, словно насыщенная первородными оттенками красного, жёлтого, зелёного, синего, фиолетового...
Город вздохнул, как единый человек.
А вслед за первой радугой выросла вторая. Два небесных моста пересеклись основаниями дуг.
Набережная взорвалась криком. Под восторженные вопли, летящие в воздух шляпы, шапки, колпаки, платки и чепчики справа от первой радуги медленно проступала, наливаясь красками ещё одна. Третья.
По щекам белобрового старика катились слёзы.
— Tá sé linne. Is é seo ár cailín, mé swear chun an gods, Corell.
Сморгнув накатившиеся от напряжения слёзы, Ирис поспешно шагнула вперёд. Ах, как несолидно почтенной вдове засматриваться на небеса, когда её так встречают! Вот уже идёт по широкому проходу, огороженному цепью стражников, тот самый человек, посланец герцога, о котором предупреждал её Огюст... Первое впечатление, первое впечатление! А её могут счесть непочтительной по отношению к тем, кто, должно быть, проделал долгий путь, чтобы...
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
