И оживут слова

Я заторможенно кивнула и позволила уложить себя на скамью и закутать в шубу. Мне нечего было сказать. Я вдруг с пугающей очевидностью поняла, что это все настоящее. Не бутафория, созданная по капризу богатых людей, а настоящий корабль. И Улеб, поправивший на мне отсыревший мех и повторивший в сотый раз "все позади, отдыхай", — тоже настоящий. Как и мужчина, во взгляде которого облегчение мешалось с болью. Самым естественным в тот момент мне показалось выплакаться, чтобы вместе со слезами ушли стресс и страх. Но я не могла. У меня просто не осталось сил. Я вдруг почувствовала, что погружаюсь в какую-то вязкую муть. Меня бил озноб, и в этом мутном мареве на грани яви и обморока кто-то настойчиво повторял одно и то же имя. "Всемила...". Хрипло, сорванно, не веряще.

Я хотела попросить его замолчать, но вместо этого потеряла сознание.

Глава 4

Шелест волн, крики чаек, и снасти скрипят...

Этот мир говорит, он дурманит, он дышит.

Тот, оставленный в прошлом, зовёт назад,

Только с каждой минутой все тише и тише.

Последовавшие за этим дни я помнила смутно. Приходя в себя, я чувствовала мерное покачивание судна и странный непривычный запах корабля. Свистел ветер, скрипели канаты, порой кричали чайки, неподалеку звучали незнакомые голоса. Я не могла с уверенностью сказать, реальность ли это — настолько бредовой казалась вся ситуация. Рядом со мной постоянно кто-то находился. Иногда это был человек, назвавшийся Улебом. Он негромко говорил что-то сорванным простуженным голосом, что-то уютное и успокаивающее, или пел старинные песни, слов которых я не могла разобрать. Чаще же на палубе рядом со скамьей, служившей мне постелью, сидел тот самый мужчина, которого Улеб назвал воеводой. Он то и дело давал мне горькое питье, гладил по волосам и почти ничего не говорил. Но рядом с ним мне почему-то было очень спокойно. Иногда даже казалось, что это вовсе не кошмар, что все так и должно быть. С этой мыслью я вновь впадала в беспамятство.

Каждый раз, приходя в себя, я чувствовала, что меня бьет озноб, к которому прилагалась жуткая боль в горле. Во рту ощущался привкус трав, а губы болели. Видимо, когда я была без сознания, травы вливали в меня силой. В одно из пробуждений я услышала слово "лихорадка". Это слово было каким-то старомодным, и я — дитя двадцать первого века — в те минуты еще не осознавала всю опасность ситуации. Здесь не было антибиотиков, здесь не было врачей. Здесь не было ни-че-го.

Окончательно я пришла в себя уже на берегу, в небольшой комнате, пахнувшей деревом и травами. Сквозь приоткрытые ставни пробивался солнечный свет. Мне показалось, что вдалеке слышится плеск волн. Поворачивать голову было больно, но я все же осмотрелась вокруг. Стена, возле которой стояла кровать, оказалась боком глиняной печи. Рядом с кроватью располагался большой деревянный сундук, а вдоль противоположной стены под окном — длинная скамья, на которой была сложена одежда. Дальше я увидела дверь, которая вела, как я предположила, в соседнюю комнату. Под потолком, то там, то тут, висели связки каких-то трав. Я лежала на мягкой постели, укрытая теплым одеялом по самый подбородок. Лоб приятно холодило что-то мокрое, а от компресса на груди пахло медом. Нестерпимо хотелось пить. Тело не слушалось, будто чужое.

Я сглотнула и закашлялась. Кашель был сухим, а мышцы отозвались тупой болью.

Не успела я отдышаться, как дверь бесшумно отворилась, и в комнату вошла странно одетая пожилая женщина. Ее волосы были убраны под платок, завязанный каким-то необычным способом, так что концы переплетались вокруг лба. На ней было длинное простое платье светло-серого цвета и темный фартук с влажными пятнами. Наверное, мой кашель отвлек ее от домашних дел.

— Проснулась? — в ее улыбке светилась искренняя радость. — Хвала Матери-Земле! Девочка моя! Мы уж и не чаяли.

Женщина неловко всплеснула руками и от этого жеста стала казаться гораздо моложе. Она несколько секунд просто стояла посреди комнаты, словно не могла решить, что ей делать дальше.

— Я сейчас, — наконец произнесла она и быстро вышла.

Я не мигая смотрела на опустевший дверной проем и старалась успокоиться. Это все не настоящее. Это не может быть правдой. Если повторить эти слова несколько раз, может, комната исчезнет?

Женщина вернулась быстро. В руках у нее была большая глиняная кружка, из которой шел пар и привычно пахло травами. Я чувствовала себя слишком разбитой, чтобы спорить или что-то выяснять прямо сейчас, к тому же после травяных отваров мне становилось немного лучше. Это, пожалуй, было тем немногим, что отчетливо запомнилось мне из периода беспамятства, кроме присутствия воеводы: плеск волн, запах трав, прогоняющий дурман хоть на время, и молчаливое присутствие незнакомого мужчины...

Я попыталась сесть, и женщина пришла мне на помощь, поставив кружку на сундук. Я благодарно улыбнулась и устроилась на подушках поудобней. Такой слабости я не испытывала давно — каждое движение требовало неимоверных усилий. Я приняла протянутую кружку и глотнула теплой жидкости. Горьковатый вкус уже казался привычным. Я сделала два больших глотка, чувствуя, как согревается все внутри, и, снова улыбнувшись, увидела ответную улыбку — искреннюю, как если бы эта женщина улыбалась близкому человеку, из-за болезни которого не спала ночами и сходила с ума от переживания. Я посмотрела на кружку, которую все еще держала в руках, и пробормотала слова благодарности. Мне было немного неловко за причиненные неудобства. Свалилась вот так на голову чужим людям, доставила беспокойство.

Получив в ответ еще одну улыбку, я задала вопрос, показавшийся мне вполне естественным:

— Где я?

Глаза женщины, некогда, наверное, синие, а теперь светло-голубые, словно выцветшие, на миг расширились, а потом она быстро обняла меня, прижав мою голову к груди. Я не успела удивиться этому жесту, как над головой раздался шепот:

— Голубка ты моя бедная. Сколько же тебе выпало. Радим сам не свой. Посерел за это время. Ну, ничего... ничего. Наладится все. Слышишь? Как-нибудь наладится. Ты только не думай о том больше. И не бойся ничего. Слышишь? Не вспоминай! Теперь ты дома.

Как бы ни была я ослаблена после болезни, мой мозг работал на удивление четко. Из всей речи я выделила два слова: "Радим" и "дома" — и мне захотелось рассмеяться. Я не видела причин, по которым не должна была этого делать. Да я и не смогла бы сдержаться. Звук, похожий на всхлип, вырвался из моей груди. Через секунду я уже хохотала, размазывая слезы по лицу, а женщина то прижимала мою голову к себе, то, наоборот, отстраняла, чтобы поцеловать в висок или в лоб. А я все смеялась и смеялась и никак не могла остановиться. Потому что здраво принять эту ситуацию было невозможно.

— Дома — это где? — задыхаясь, выдавила я, уже зная ответ.

— В Свири, доченька, — полушепотом прозвучал голос матери Радимира.

* * *

"Когда Радимиру было шесть лет, его отец, воевода Всеслав, привел в дом меньшицу — младшую жену. Добронеге невзлюбить бы девчонку, извести со свету. Да видно имя, данное матерью, впору пришлось, потому и не могла она думать худо о Найдене. Ишь, имя-то. Девочка была сиротой, и подобрал ее воевода Всеслав, проезжая Ждань. Страшный огонь в тот год по Ждани прошелся да не пощадил ни старых, ни малых. Сказывали, первый дом от кварской стрелы занялся. Видно так и было, потому что засухи в то лето не было, а свои ни по чем бы так не сделали. Дворы в Ждани стояли кучно, и как бы ни был сосед не люб тебе, коль его дом загорится, так твой двор после будет. Потому-то редкие пожары всем людом тушили. Да тот — самый страшный — ночью начался. Пока спохватились, тушить почти нечего было. Кто-то так и не проснулся, кого-то крик скота разбудил, а все одно спастись тогда мало кому удалось.

Добронега не сказала ни слова в укор. Сама провела по дому. Сама натопила баню. И как к кровинушке привязалась к молчаливой и улыбчивой Найдене. И горевала, как по кровной сестрице, когда спустя две зимы увяла та, как цветок полевой, оставив после себя маленькую дочку — Всемилушку".

Конец ознакомительного фрагмента. Продолжение здесь.