И оживут слова

ЧАСТЬ I

Глава 1

Скажи мне, Автор, кто я в этой саге?

Я на героя точно не похож.

Ты видишь только строчки на бумаге,

А я... ты знаешь, ненавижу ложь.

Я не хочу терпеть несправедливость,

Я злюсь, когда мой враг на шаг вперед,

Я не люблю твою дурную милость,

Ведь за нее опять предъявят счет.

Ты чью-то смерть, не думая, опишешь —

Опишешь и забудешь до поры,

А мне ведь после с этим жить, ты слышишь?

И выжить, и не выйти из игры...

Ответь же мне! А впрочем, нет... помедли.

Рассвет написанный немыслимо хорош.

Мне это утро вдруг почудилось последним...

Не отвечай — боюсь, опять соврешь.

Мою усталость перепишешь в смелость,

И я, конечно же, не поверну назад...

Но знаешь, Автор, мне бы так хотелось

Хотя бы раз взглянуть тебе в глаза.

Когда бессильно ветер треплет стяги,

Когда дрожит у уха тетива,

Ты видишь только строчки на бумаге...

Смотри теперь, как оживут слова.

"Солнце поднималось над Стремной, как и сотни лет назад, все так же играя на быстрых волнах. Оно золотило верхушки деревьев и пики сторожевых башен. То тут, то там слышались привычные звуки: крик петуха, звон колодезной цепи, скрип петель и половиц, негромкие голоса. Город просыпался, готовясь к новому дню. Новому дню новой жизни".

* * *

Я брела по пляжу в сторону моря, стараясь не наступить на разморенные солнцем тела и не зацепить никого надувным матрацем. Купаться не хотелось, но слушать спор Ольги и Ленки хотелось еще меньше. Девчонки спорили о ценности мужчин в нашей жизни. Ленка села на любимого конька и, не понижая голоса, убеждала в том, что мужики нынче перевелись, что ни на кого из них нельзя положиться и что без них современной женщине лучше, а альтернативное мнение — это пережиток прошлого. Ольгин голос звучал негромко и примирительно.

Подобные споры начались в нашей компании не так давно и стали результатом целого ряда событий. И если я после полутора лет отношений рассталась со своим мужчиной полюбовно и даже не слишком переживала, потому что они ‒ эти отношения — давно себя изжили, то девчонкам повезло меньше. Ольгин роман вяло тянулся уже больше трех лет, периодически прерываясь, потому что ее избранник все никак не мог решить, нужно ли ему такое счастье. У Ленки все было еще хуже. Незапланированная, но от этого не менее желанная, беременность всерьез испугала ее благоверного. Он взял тайм-аут, чтобы подумать, а за время этого тайм-аута Ленке поставили диагноз "замершая беременность". Несостоявшийся отец быстренько вернулся со словами поддержки и утешения, но оказалось, что очень трудно простить предательство и отвязаться от мысли, озвученной еще Омаром Хаймом, про того, кто предал раз.

С момента случившегося прошло почти два месяца, но Ленка все никак не могла прийти в себя, отчего частенько страдали окружающие. Идея свозить ее в отпуск показалась нам удачной, хотя и была сопряжена с ощутимой нервотрепкой.

Черное море встретило нас штилем, миллионом отдыхающих и обещанием перемен. Сперва я думала, что перемены будут заключаться в том, что мы наконец развеемся и решим начать все с чистого листа. Но чем дольше мы были здесь, тем явственнее я ощущала тревогу, причин которой понять не могла. Я пыталась списать это на усталость, накопившуюся к отпуску, на волнение из-за Ленки, из-за напряженных отношений с моими родителями, но самовнушение не помогало.

‒ Надь, ну ты-то что молчишь? ‒ нетерпеливо окликнула меня распаленная спором Ленка.

Я вынырнула из тревожных мыслей и оглянулась на подруг. Ленка уже какое-то время спорила сама с собой, потому что Ольга скорбно молчала.

‒ Брэйк, ‒ подала голос я и, приложив ладонь ко лбу козырьком, повернулась к морю: ‒ Ну что, до буйков?

Ольга остановилась рядом со мной и, прищурившись, поглядела вдаль:

‒ Обещали шторм, ‒ задумчиво произнесла она.

‒ Господи, Оля, ты все еще веришь обещаниям?! ‒ простонала Ленка и, сбросив сарафан на разложенное полотенце, решительно направилась к воде.

‒ Я почти готова самоубиться, ‒ вздохнула Ольга, стягивая тунику.

Я сочувственно ей улыбнулась и вновь посмотрела на море. Ветра почти не было, поэтому, скорее всего, синоптики ошиблись.

Купаться по-прежнему не хотелось, но я поудобнее обхватила мартац и шагнула в воду, еще не зная, к чему приведет этот шаг.

С моей везучестью, в первый же день отпуска я обгорела на солнце, поэтому сейчас на мне было длинное легкое платье, купленное на местном рынке. Выглядело это, наверное, нелепо, зато я могла спокойно растянуться на матраце и не забивать себе голову необходимостью мазаться кремом и переворачиваться с боку на бок.

Отплыв подальше от плескавшейся у берега детворы, я устроилась поудобней и закрыла глаза, стараясь выбросить все из головы.

Пожалуй, мне было хорошо. Если бы еще тугой комок недоброго предчувствия, обосновавшийся где-то в районе желудка, куда-нибудь исчез...

Чтобы немного отвлечься, я начала думать о своем романе. Об этом моем недавнем увлечении не знала ни одна живая души: ни подруги, ни родители. Я ревностно оберегала это, в сущности, ничего не значащее хобби. Наверное, потому что оно казалось мне слишком личным. А еще было в нем что-то завораживающее.

Я не была писателем. Вот уже несколько лет я работала переводчиком и основную часть моей работы составляли устные переводы на деловых встречах, которые никоим образом не способствовали полету художественной мысли. У меня, если верить моим университетским преподавателям, был неплохой слог, но, как мне казалось, напрочь отсутствовала фантазия. Как выяснилось, до поры.

Несколько месяцев назад в моей голове вдруг стали появляться сюжеты, и происходило это так естественно, будто я вспоминала истории о хорошо знакомых людях. Мне бы тогда насторожиться, но я с радостью окунулась в новое увлечение. Мне было уютно в выдуманном мире с выдуманными героями, красивыми, благородными, честными, такими настоящими, что мое окружение казалось мне порой лишь жалкой их тенью. Наверное, опытный психолог придумал бы этому какое-то разумное объяснение, вроде эскапизма или чего-нибудь в таком духе, и, как показало время, непременно ошибся бы.

Я была далека от психологии. Во мне жил неисправимый романтик, которому хотелось приключений, и написание истории отчасти удовлетворяло эту потребность, позволяя окунуться в придуманный мною мир. Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что это был не совсем мир, а лишь маленькая его часть — город-застава.

И в тот момент мне даже не пришло в голову, что это мир придумал меня и записал в свою книгу чернилами, очень похожими на кровь.

* * *

" — Деда, а почему наш город называется Свирь? — мальчик лет шести отбросил в сторону пучок травы, которым до этого натирал деревянную плошку, утер рукавом вспотевший лоб и посмотрел на белолапого щенка, грызущего кость неподалеку. Его дед, чинивший упряжь, некоторое время молчал, пытаясь поймать ускользающий ремешок подпруги и соединить его с новым. Поймал, закрепил, улыбнулся: все-таки есть еще сноровка, хоть глаза уж не те.

— Потому что чужая она для них была, война-то. Не за свою землю гибли, а за нашего князя. И ушли те, кто уцелел, а город остался. Добротный они город построили. Сильные мастера были".

* * *

Поначалу меня не удивляло то, что сюжет возникал словно из ниоткуда. Имена, образы, очертания древнего города — все проступало в сознании, как на проявленной пленке. Позже я пыталась понять, почему именно эти имена или названия, откуда взялись эти люди и почему они ведут себя так, и не могла найти ответа. Словно кто-то нашептывал, а мне оставалось только записывать эти странные знакомо-незнакомые сцены. Через какое-то время мне стало казаться, что я знаю Свирь чуть ли не так же хорошо, как свой родной двор. Знакомыми были чисто подметенные улочки, запах леса, шум реки за высокой крепостной стеной. Вдруг выдуманная история стала почти реальностью. Во всяком случае, настоящим миром, который где-то существует. Иногда мне казалось, что я заблудилась между этими мирами, а порой чувствовалось, что мое место там — в городе-воине, обрывающемся в холодную воду и окруженном высокой бревенчатой стеной. Казалось, что я чувствую запах древесины и смолы, слышу шелест леса, и лай собак — грозы местных волков — высоких в холке, на крепких лапах, чьи предки были завезены с неведомого севера. И все сложнее было возвращаться в реальность.

Город словно манил, запутывая в своих улочках и дурманя запахами трав. Но в городе ли было дело? Сейчас я могу точно сказать — нет.

* * *

"Воевода Радимир ступил на родную землю. Целых два года не было его у этого берега. Две зимы пережила его милушка, его любимая Златка, здесь без него, две весны встретила. Вернешь их теперь разве? Каждую слезинку, каждую бессонную ночь не перечеркнешь, не забудешь. А уж сколько седых волос добавилось матери, да что творилось с бедной Всемилушкой, кровинушкой родной, даже думать было боязно.

Последним на берег сошел чужеземец. Те, кто не успел разойтись, невольно задерживались взглядом на его непривычной внешности. Уроженцы здешних краев были высоки, статны и темноволосы, чужак же был невысок и тонок, как ивовый прутик, с волосами цвета сухой земли. Радимир обернулся и поманил чужеземца за собой. Значит, вот оно как. Сам воевода его зовет. Не рабом он приехал, выходит, — гостем".  

Глава 2

Жизнь течёт, дни сменяются днями,

Приучая к глухому покою,

Но порою тревожными снами

Ты бежишь тёмной, страшной тропою,

Дрожь по телу, и сердце на части,

Каркнет ворон в сплетении веток ‒

Ты вдруг видишь себя настоящим...

Только всё исчезает с рассветом.

Ветер поднялся внезапно. Я резко дернулась, замочив ногу, и обернулась в сторону берега, испугавшись, что мой матрац унесет в море. В памяти всплыли слова Ольги о прогнозе погоды. Сердце застыло, а потом понеслось вскачь. Берега не было. Наверное, я задремала, убаюканная мерным плеском волн.

Я попыталась устроиться поудобнее, чтобы не свалиться в мигом ставшую холодной воду.

‒ Так. На дворе двадцать первый век. Меня непременно найдут, ‒ вслух произнесла я, но мой голос прозвучал настолько жалобно, что я невольно всхлипнула.

Господи, кому я вру? Кто будет меня искать? Мы же здесь дикарями! Мы не зарегистрированы ни в одном отеле! Оставалась надежда на девчонок, которые, когда им нужно, кого хочешь достанут.

Стараясь подавить панику, я изо всех сил напрягала слух, чтобы не пропустить шум мотора, гул вертолета, хоть что-нибудь, но слышала только плеск волн, который больше не звучал умиротворяюще.

Я проклинала себя за беспечность. Ведь знала же, что опасно отплывать от берега на матраце. Теперь же никаких сил не хватит доплыть обратно, борясь с поднявшимися волнами. К тому же я понятия не имела, в какой стороне берег. Насколько хватало глаз, я видела лишь море, ощетинившееся серыми волнами. Приключений мне хотелось? Получите!

Почему нам всегда кажется, что беда — это то, что происходит с другими?

Тщетно вглядываясь в бескрайнее море, я отплевывалась от бьющих в лицо волн и изо всех сил сжимала края матрца. В голову почему-то лезло, что мой последний перевод про ледники так и остался неотредактированным. Вроде бы было не срочно, а теперь... И мой роман запоролен на ноутбуке. Последнее особенно огорчало. Вдруг бы мне за него премию какую-нибудь дали... посмертно? Из моего горла вырвался нервный смешок, тут же превратившийся во всхлип.

Начал накрапывать мерзкий холодный дождик, и платье, спасавшее от жары, стало тяжелым и неудобным. В первый раз в жизни меня накрыло волной глухого отчаяния. Я понимала, что скоро начнет темнеть, а в темноте шансы быть обнаруженной в открытом море стремились к нулю. И самое ужасное ‒ я никак не могла повлиять на ситуацию. Кто я против могучей силы природы? Чем я отличаюсь для нее от щепки или мусора, случайно оказавшегося в воде?

Лежа на матраце, которому волей судьбы предстояло стать моим последним прибежищем, я пыталась думать о приятном. О доме. О родителях. Почему я всегда считала, что моя мама слишком требовательна и не любит меня так, как мне того хотелось бы? Разве это не естественно ‒ желать, чтобы твой ребенок был самым лучшим, самым успешным? Вдруг это и есть признак любви? И мой отец... Может, он вовсе и не был отстраненным. Может, он просто не умел общаться с дочерью, потому что все эти куколки и бантики ‒ не то, что может занимать мужчину. Может, мне самой стоило не быть максималисткой: стать врачом, как ожидалось, выйти замуж, как положено девушке из хорошей семьи? А любовь? Да глупости все это! Она только в книжках.

Я дрожала от холода, а мои зубы стучали так громко, что, появись здесь моторная лодка, я бы ее не услышала. В голове крутились мысли об акулах и десятках метров глубины под жалким матрацем. И какими же мелкими и незначительными казались мне сейчас все мои прежние страхи и проблемы. Последний перевод, который из-за сжатых сроков вышел весьма неудачным и лишил меня шанса поехать на конференцию в Стокгольм... А ведь как я страдала от того, что могла бы стать самым молодым переводчиком на этом мероприятии! Лешка, с которым у нас так и не получилось семьи, хотя, казалось бы, мы неплохо подходили друг другу. Даже моя сумасшедшая безответная любовь к преподавателю немецкого в универе выглядела сейчас такой ничтожной по сравнению с этим бескрайним бушующим морем, что о ней было неловко вспоминать.

Так странно. Всю жизнь куда-то стремиться, напрягаться, бежать, торопиться. И оказаться в итоге в нереальной ситуации — посреди моря на холодном матраце под струями ледяного дождя.

Ветер неожиданно стих, но легче от этого не стало. Мое тело закоченело настолько, что я его почти не чувствовала. Я вяло порадовалось тому, что это может сойти за анестезию в случае нападения акулы. Попытка вспомнить, водятся ли акулы в Черном море, результата не принесла, зато немного отвлекала от беспросветных мыслей.

Ночь наступила внезапно, как бывает только на море. Минуту назад пространство вокруг было просто серым, и вот оно уже чернильное, как будто кто-то невидимой рукой нажал на выключатель. Я с детства панически боялась темноты. Мне всегда мерещились чудовища в углах комнаты и в сумеречных очертаниях предметов. Если до этого я думала, что хуже уже не будет, я ошибалась. Невидимые в темноте капли дождя шуршали, стучали по воде и шлепали по моему закоченевшему телу. Я не знала, что именно в тот момент удерживало меня от того, чтобы оттолкнуться от матраца и позволить ледяной тьме поглотить меня и утянуть в глубину. Наверное, где-то на краю сознания билась мысль, что это все ненастоящее и происходит не со мной.

Перед тем как в первый раз крикнуть "помогите", я еще раздумывала. Это же так унизительно и... как в кино. Потом мне было уже все равно. Правда, голос подвел меня довольно быстро, превратившись в чуть слышный сип, неразличимый в шуме дождя.

Какое-то время я прислушивалась к плеску волн и стуку собственных зубов, а потом прошептала, сама не зная, к кому обращаюсь: "Пусть что-нибудь случится. Пожалуйста. Я больше так не могу. Я согласна на все". Стоило моему шепоту стихнуть, как во тьме появилось пятно. Пятно было странным — расплывчатым и покачивающимся. Но это был... свет. Свет — это значит люди. Это значит тепло, спасение. Меня сейчас подберут. Ничего не закончено!

Однако эйфория быстро уступила место панике. Тусклый свет приближался, но кто сказал, что на лодке меня увидят? Это же море. Оно бескрайнее, и в нем каждый год пропадают десятки людей. Сколько из них перед смертью задыхались от надежды, до последнего не веря, что спасительное судно пройдет мимо, попросту не заметит?! Я снова попыталась закричать, но перетруженные связки выдали лишь едва слышный хрип. Попытка привстать едва не закончилась падением в воду. Мне оставалось только молиться, чтобы этот тусклый покачивающийся свет не исчез и не прекратил приближаться.

Я никогда не думала, что буду на что-то смотреть с такой надеждой и верой, шепча про себя: "Пожалуйста... Пожалуйста... Иди сюда... Я здесь...".

Огонь приближался, не меняя направления. Он будто слышал и двигался точно на меня. Но вдруг, невзирая на отчаянную надежду, в мой затуманенный усталостью и страхом мозг пришла первая тревожная мысль: "Почему не слышно мотора? Спасательный катер не может идти бесшумно". Впрочем, я тут же попыталась себя успокоить: вероятно, они выключили двигатели. Я ведь не была сильна в судоходных вопросах и спасательных операциях и понятия не имела, как это все происходит. Но неясная тревога не отступала. За первой мыслью пришла вторая: "Свет движется не от берега". Я не могла объяснить свою уверенность, но вдруг четко поняла, что земля в другой стороне. Внутренний голос пытался остудить подозрительность, убедить, что мои нелепые сомнения от усталости и шока, но что-то не давало мне покоя. И мгновение спустя, я поняла, что: свет подрагивал. Не мягко покачивался на успокоившейся глади воды, а именно подрагивал. Как будто он был... не электрическим. Вспомнились фильмы про древних мореходов. И отчего-то факелы.

Спустя еще мгновение я подумала, что зря так опрометчиво умоляла этот огонь приблизиться, потому что ужас сковал меня почище холода. Из темноты, разрезая килем редкий туман, тихо шла... деревянная ло́дья. 1 С поднятых весел слетали капли воды, а мутный свет, еще минуту назад дававший надежду, выхватывал из темноты оскаленную морду какого-то чудовища, украшавшую нос. Мой мозг попытался найти логичное объяснение увиденному — от сна до поклонников ролевых игр, забравшихся слишком далеко от берега, — когда я услышала жуткий визг. И не сразу поняла, что он мой.

_________________

1Ло́дья (ладья) — морское и речное парусно-весельное судно славян VI — XIIIвв., затем поморов, приспособленное для дальних плаваний. Длина до 20 метров, ширина до 3 метров. Принимала до 60 воинов. Вооружение: таран, метательные машины. Строительство лодий прекращено в России в начале XVIII в. (Морской словарь)

Глава 3

Рисовала воздушные замки,

Сочиняла принцесс и драконов,

Презирая границы и рамки,

Создавала иные законы,

Забиралась на шпили и крыши

И беспечно ходила по краю.

Мир молчал, мир, казалось, не слышал,

А потом вдруг сказал: "Поиграем?"

Сознание возвращалось медленно. Сначала вернулись звуки: плеск волн, крики чаек и негромкие чужие голоса. Потом вернулось обоняние — пахло деревом, солью, морем и... псиной. Я попыталась пошевелиться, и мой затылок прострелила острая боль. Запах усилился, вызывая тошноту. Мерное покачивание палубы только все усугубляло. Приоткрыв один глаз, я увидела над собой серое предрассветное небо, расчерченное полосами темных облаков. Где-то рядом горел фонарь, отбрасывая пляшущие тени на борта лодки. Еще одна попытка пошевелиться привела к очередному приступу тошноты.

— Очнулась, что ли, девонька?

Голос прозвучал совсем рядом, и я невольно дернулась, стараясь отодвинуться подальше от его обладателя. Плечо уперлось во что-то острое, и шуба (или что это было лохматое и пахнущее псиной?) начала сползать. Распахнув глаза, я поняла две вещи: под шубой на мне ничего нет, и я действительно нахожусь на борту деревянного судна. Спасительную мысль "это сон" отогнала острая боль в горле и затылке. Во сне ведь ничего болеть не может? Правда?

Говоривший сидел рядом, глядя на меня из-под повязки, стягивавшей его лоб. Я бы не взялась определить его возраст. Волосы под повязкой были седыми, но глаза смотрели зорко. Да и руки, не перестававшие вязать рыболовную сеть, двигались проворно и ловко.

— Где я? — произнести это вслух почти не получилось, но он понял.

— Позади все, — сказал он и вдруг улыбнулся обветренными губами.

"А вот это еще вопрос!" — подумалось мне. Но испугаться всерьез не получилось. Наверное, для моего мозга все случившееся оказалось непосильным испытанием, и он пока решил просто принимать все, как есть.

— Где моя одежда? — снова проскрипела я.

Горло драло нещадно, но, по сравнению с общим положением вещей, это, пожалуй, было мелочью.

— Сушится, — он снова улыбнулся, а потом добавил: — Ох, и напугала ты нас, голубка! — и посмотрел при этом так, будто... Будто он меня знал!

— Я... Кто вы?

— Я — Улеб. Не признала? — ответил он так, словно это все объясняло.

"Улеб". Такое имя встречалось только в книгах про древнюю Русь. Неужели, правда, ролевики? Но тогда тем более откуда я могу его знать? Это какой-то розыгрыш? И все же, что-то удерживало меня от того, чтобы потребовать прямого ответа, поэтому я просто осторожно произнесла:

— Хорошо... Улеб. Я... нет, не признала.

После этих слов мужчина слегка нахмурился и отложил в сторону снасти.

— Ты потерпи, — зачем-то сказал он. — Сейчас воеводу позову. Он только... потерпи. Скоро уже.

Воеводу? Скоро? Я ничего не поняла из его объяснений. Впрочем, я вообще ничего не понимала, поэтому просто сцепила руки в замок под невыносимо пахнувшей шубой и попыталась не трястись.

— К-куда мы плывем?

— К берегу.

— Господи! Я понимаю, что не в открытое море. К какому берегу? — шок наконец начал отступать, и меня затрясло. Прижав ладони к лицу, я попыталась не зарыдать в голос.

— К нашему, девонька. Да ты не тревожься так. Ишь, дрожишь, как птица. На вот — выпей.

Моей руки коснулось что-то прохладное. Я осторожно села и посмотрела на протянутую кружку. Она была деревянной, с коваными обручами. Несколько секунд я, как завороженная, разглядывала кружку, понимая, что видела что-то подобное лишь в музеях или на картинках.

— Я не могу. Меня вырвет, — наконец ответила я.

— Не вырвет, девонька. Пей.

В кружке оказалось что-то похожее на квас, только с запахом трав. Жидкость была теплой и, вопреки предчувствиям, неплохой на вкус. Но самое удивительное — желудок почти сразу успокоился.

— Мне нужно одеться, — твердо сказала я, возвращая кружку и, спохватившись, добавила: — Спасибо.

Человек усмехнулся в бороду. Совсем по-отечески.

— Да разве на тебя тут одежду найдешь? Разве что Олегову? Так он... сам, — Улеб сделал странный жест куда-то за борт, а потом встал с ловкостью, которая мне была, пожалуй, не доступна, особенно на качающейся палубе, и отвернулся, чтобы уйти.

— Куда вы? — пролепетала я, вдруг представив, что останусь одна среди... среди... незнакомых людей.

О да! А этот товарищ, назвавшийся странным именем, мне, конечно, знаком. И у него, конечно, самые добрые намерения. Я сглотнула, вновь почувствовав тошноту.

— Вернусь, девонька. Отдыхай пока.

Он скрылся за куском плотной ткани, свисавшим с палубы (или как она правильно называлась?), я же глубоко вздохнула, поморщившись от запаха псины, и начала осторожно оглядываться по сторонам. Я лежала на широкой деревянной скамье у борта. Утренний ветер трепал кусок грязной ткани, которой была отгорожена эта часть ло́дьи. Скудный свет кованого фонаря выхватывал корабельные снасти и деревянные части судна. Почему мне на ум пришло слово "ло́дья", когда я увидела надвигавшегося на меня монстра, я не знала. Возможно, оно называлось как-то иначе.

Все здесь было именно старое, а не стилизованное под старину. На деревянном дне я не заметила стыков, будто судно было выдолблено из цельного ствола, и я даже не могла себе представить размер дерева, использовавшегося для его изготовления. Борт, к которому крепилась скамья, был дощатым и пах смолой. Доски здесь соединялись металлическими скобами, покрытыми ржавчиной. Я не могла этого объяснить, но казалось, что судно насквозь пропахло морем и ветром. А еще оно словно дышало. Как любая вещь с долгой историей. Сколько бы денег не вложили в него современные любители старины, вряд ли они добились бы подобного результата. Да и Улеб не походил на дядечку из соседнего двора. Весь его облик был каким-то нездешним: несвежая повязка на лбу, кудрявая борода, мозолистые ладони...

Несмотря на головную боль, я села, прислонившись к борту, и, за неимением ничего лучшего, натянула на себя вонючую шкуру. Что происходит?

Я принялась прислушиваться к мужским голосам, силясь понять хоть слово. Говорили тихо. Голоса были низкими и незнакомыми. Внезапно речь стала быстрой, взволнованной, и послышались тяжелые шаги. Кто-то бежал в мою сторону. Я сжалась на жесткой скамье.

Тяжелая ткань отодвинулась, и в пятно света шагнул Улеб, а за ним показался человек, первое впечатление от которого я могла бы озвучить одним словом: витязь. Он был высоким и могучим. Если бы здесь был потолок, так бы и напрашивалось "подпирает потолок". Услышав от Улеба "воевода", я ожидала увидеть человека как минимум средних лет, но мужчина был неожиданно молод. Широкие плечи под свободной рубашкой, кожаный ремень с ножнами, из которых... торчала рукоять ножа. Почему-то мой взгляд зацепился за эту костяную рукоять и никак не мог оторваться. В мозгу набатом стучала мысль: "Это же настоящий нож, и его обладатель, наверняка, умеет им пользоваться". Я сглотнула и, заглянув в лицо мужчине, постаралась разглядеть его черты при довольно скудном освещении. Темноволосый. Кажется, темноглазый — с такого расстояния понять сложно. Пожалуй, я бы даже назвала его красивым, если бы в тот момент мне не было так страшно. Волосы длиной как у Улеба — чуть касаются плеч. На лбу тоже повязка — то ли ранен, то ли чтобы волосы не мешали. Правильные черты лица, волевой подбородок. Несмотря на молодость, в нем угадывалась властность. Впрочем, чего еще ожидать от воеводы...

Мужчина несколько мгновений пристально меня разглядывал, а потом бросился ко мне, вмиг очутившись на коленях рядом со скамьей. Могучие руки оказались неожиданно бережными: подхватили меня под спину, прижали к широкой груди. Его влажные волосы касались моего лба, а он все раскачивал меня и повторял как заведенный:

— Всемилка... Всемилушка...

Имя отозвалось тупой болью в затылке. Я откуда-то его знала, только в тот момент не могла понять, откуда.

На миг мне показалось единственно верным решение оттолкнуть этого человека и сказать, что я — Надежда, Надюшка, как называла мама. И вообще, это все сон. Но сильные руки продолжали гладить меня по волосам, больно цепляясь за них мозолями, и я не смогла выдавить из себя ни звука.

Наконец он отстранился и посмотрел мне в глаза. В его взгляде было столько боли, что я невольно отшатнулась.

— Все позади теперь. Все прошло. Отдыхай.

Я заторможенно кивнула и позволила уложить себя на скамью и закутать в шубу. Мне нечего было сказать. Я вдруг с пугающей очевидностью поняла, что это все настоящее. Не бутафория, созданная по капризу богатых людей, а настоящий корабль. И Улеб, поправивший на мне отсыревший мех и повторивший в сотый раз "все позади, отдыхай", — тоже настоящий. Как и мужчина, во взгляде которого облегчение мешалось с болью. Самым естественным в тот момент мне показалось выплакаться, чтобы вместе со слезами ушли стресс и страх. Но я не могла. У меня просто не осталось сил. Я вдруг почувствовала, что погружаюсь в какую-то вязкую муть. Меня бил озноб, и в этом мутном мареве на грани яви и обморока кто-то настойчиво повторял одно и то же имя. "Всемила...". Хрипло, сорванно, не веряще.

Я хотела попросить его замолчать, но вместо этого потеряла сознание.

Глава 4

Шелест волн, крики чаек, и снасти скрипят...

Этот мир говорит, он дурманит, он дышит.

Тот, оставленный в прошлом, зовёт назад,

Только с каждой минутой все тише и тише.

Последовавшие за этим дни я помнила смутно. Приходя в себя, я чувствовала мерное покачивание судна и странный непривычный запах корабля. Свистел ветер, скрипели канаты, порой кричали чайки, неподалеку звучали незнакомые голоса. Я не могла с уверенностью сказать, реальность ли это — настолько бредовой казалась вся ситуация. Рядом со мной постоянно кто-то находился. Иногда это был человек, назвавшийся Улебом. Он негромко говорил что-то сорванным простуженным голосом, что-то уютное и успокаивающее, или пел старинные песни, слов которых я не могла разобрать. Чаще же на палубе рядом со скамьей, служившей мне постелью, сидел тот самый мужчина, которого Улеб назвал воеводой. Он то и дело давал мне горькое питье, гладил по волосам и почти ничего не говорил. Но рядом с ним мне почему-то было очень спокойно. Иногда даже казалось, что это вовсе не кошмар, что все так и должно быть. С этой мыслью я вновь впадала в беспамятство.

Каждый раз, приходя в себя, я чувствовала, что меня бьет озноб, к которому прилагалась жуткая боль в горле. Во рту ощущался привкус трав, а губы болели. Видимо, когда я была без сознания, травы вливали в меня силой. В одно из пробуждений я услышала слово "лихорадка". Это слово было каким-то старомодным, и я — дитя двадцать первого века — в те минуты еще не осознавала всю опасность ситуации. Здесь не было антибиотиков, здесь не было врачей. Здесь не было ни-че-го.

Окончательно я пришла в себя уже на берегу, в небольшой комнате, пахнувшей деревом и травами. Сквозь приоткрытые ставни пробивался солнечный свет. Мне показалось, что вдалеке слышится плеск волн. Поворачивать голову было больно, но я все же осмотрелась вокруг. Стена, возле которой стояла кровать, оказалась боком глиняной печи. Рядом с кроватью располагался большой деревянный сундук, а вдоль противоположной стены под окном — длинная скамья, на которой была сложена одежда. Дальше я увидела дверь, которая вела, как я предположила, в соседнюю комнату. Под потолком, то там, то тут, висели связки каких-то трав. Я лежала на мягкой постели, укрытая теплым одеялом по самый подбородок. Лоб приятно холодило что-то мокрое, а от компресса на груди пахло медом. Нестерпимо хотелось пить. Тело не слушалось, будто чужое.

Я сглотнула и закашлялась. Кашель был сухим, а мышцы отозвались тупой болью.

Не успела я отдышаться, как дверь бесшумно отворилась, и в комнату вошла странно одетая пожилая женщина. Ее волосы были убраны под платок, завязанный каким-то необычным способом, так что концы переплетались вокруг лба. На ней было длинное простое платье светло-серого цвета и темный фартук с влажными пятнами. Наверное, мой кашель отвлек ее от домашних дел.

— Проснулась? — в ее улыбке светилась искренняя радость. — Хвала Матери-Земле! Девочка моя! Мы уж и не чаяли.

Женщина неловко всплеснула руками и от этого жеста стала казаться гораздо моложе. Она несколько секунд просто стояла посреди комнаты, словно не могла решить, что ей делать дальше.

— Я сейчас, — наконец произнесла она и быстро вышла.

Я не мигая смотрела на опустевший дверной проем и старалась успокоиться. Это все не настоящее. Это не может быть правдой. Если повторить эти слова несколько раз, может, комната исчезнет?

Женщина вернулась быстро. В руках у нее была большая глиняная кружка, из которой шел пар и привычно пахло травами. Я чувствовала себя слишком разбитой, чтобы спорить или что-то выяснять прямо сейчас, к тому же после травяных отваров мне становилось немного лучше. Это, пожалуй, было тем немногим, что отчетливо запомнилось мне из периода беспамятства, кроме присутствия воеводы: плеск волн, запах трав, прогоняющий дурман хоть на время, и молчаливое присутствие незнакомого мужчины...

Я попыталась сесть, и женщина пришла мне на помощь, поставив кружку на сундук. Я благодарно улыбнулась и устроилась на подушках поудобней. Такой слабости я не испытывала давно — каждое движение требовало неимоверных усилий. Я приняла протянутую кружку и глотнула теплой жидкости. Горьковатый вкус уже казался привычным. Я сделала два больших глотка, чувствуя, как согревается все внутри, и, снова улыбнувшись, увидела ответную улыбку — искреннюю, как если бы эта женщина улыбалась близкому человеку, из-за болезни которого не спала ночами и сходила с ума от переживания. Я посмотрела на кружку, которую все еще держала в руках, и пробормотала слова благодарности. Мне было немного неловко за причиненные неудобства. Свалилась вот так на голову чужим людям, доставила беспокойство.

Получив в ответ еще одну улыбку, я задала вопрос, показавшийся мне вполне естественным:

— Где я?

Глаза женщины, некогда, наверное, синие, а теперь светло-голубые, словно выцветшие, на миг расширились, а потом она быстро обняла меня, прижав мою голову к груди. Я не успела удивиться этому жесту, как над головой раздался шепот:

— Голубка ты моя бедная. Сколько же тебе выпало. Радим сам не свой. Посерел за это время. Ну, ничего... ничего. Наладится все. Слышишь? Как-нибудь наладится. Ты только не думай о том больше. И не бойся ничего. Слышишь? Не вспоминай! Теперь ты дома.

Как бы ни была я ослаблена после болезни, мой мозг работал на удивление четко. Из всей речи я выделила два слова: "Радим" и "дома" — и мне захотелось рассмеяться. Я не видела причин, по которым не должна была этого делать. Да я и не смогла бы сдержаться. Звук, похожий на всхлип, вырвался из моей груди. Через секунду я уже хохотала, размазывая слезы по лицу, а женщина то прижимала мою голову к себе, то, наоборот, отстраняла, чтобы поцеловать в висок или в лоб. А я все смеялась и смеялась и никак не могла остановиться. Потому что здраво принять эту ситуацию было невозможно.

— Дома — это где? — задыхаясь, выдавила я, уже зная ответ.

— В Свири, доченька, — полушепотом прозвучал голос матери Радимира.

* * *

"Когда Радимиру было шесть лет, его отец, воевода Всеслав, привел в дом меньшицу — младшую жену. Добронеге невзлюбить бы девчонку, извести со свету. Да видно имя, данное матерью, впору пришлось, потому и не могла она думать худо о Найдене. Ишь, имя-то. Девочка была сиротой, и подобрал ее воевода Всеслав, проезжая Ждань. Страшный огонь в тот год по Ждани прошелся да не пощадил ни старых, ни малых. Сказывали, первый дом от кварской стрелы занялся. Видно так и было, потому что засухи в то лето не было, а свои ни по чем бы так не сделали. Дворы в Ждани стояли кучно, и как бы ни был сосед не люб тебе, коль его дом загорится, так твой двор после будет. Потому-то редкие пожары всем людом тушили. Да тот — самый страшный — ночью начался. Пока спохватились, тушить почти нечего было. Кто-то так и не проснулся, кого-то крик скота разбудил, а все одно спастись тогда мало кому удалось.

Добронега не сказала ни слова в укор. Сама провела по дому. Сама натопила баню. И как к кровинушке привязалась к молчаливой и улыбчивой Найдене. И горевала, как по кровной сестрице, когда спустя две зимы увяла та, как цветок полевой, оставив после себя маленькую дочку — Всемилушку".

Конец ознакомительного фрагмента. Продолжение здесь.