Тропой мужества. Глава

— Потерпите, товарищ батальонный комиссар. — И начал накладывать повязку. При чем делал это уверенно. Удивительно, но Иванцову сразу стало легче, даже рану дергать перестало.

— Почему ты к нам с другой стороны вышел? — спросил Антон. Незаметное появление бойца не особо удивило Иванцова. А вопрос так и вертелся в голове с момента появления Бесхребетного во время спора.

— Я окрест прошел, товарищ батальонный комиссар.

— И что?

— Наследили мы изрядно, — вздохнул боец. — Нас даже полный олух найдет.

— Кто нас в глубоком лесу будет искать? — усмехнулся Ушаков. — Нет тут никого.

— Не совсем... — буркнул Бесхребетный, осторожно закрепляя узел на повязке. Все насторожились. — Еще у родника я почуял запах. Запах жареного мяса. Я так понимаю хутор ниже по ручью. Видать недалече, но разведать без оружия не рискнул.

Бойцы переглянулись, невольно сглатывая.

— Уверен? — спросил Иванцов, усаживаясь удобнее и потирая отлежанный бок.

— Да. Запах я и сейчас чую. Ветер на нас дует.

Все вокруг начали принюхиваться.

— Ничего не чую, — сказал Ушаков за всех.

— Курить меньше надо, — усмехнулся Бесхребетный. — Тогда и нюх острее будет. Ну, кто со мной к хутору пойдет?

Все переглянулись.

— А чего не всем идти? — спросил Самаркин.

— А если там немцы? — вопросом на вопрос ответил боец. И нахмурился под взглядами всех. — Чего вы так на меня смотрите? Хотите, сами разведайте, — буркнул Бесхребетный, отворачиваясь.

— Пойдет Ушаков, Яхнин, Хабаров, Тёсов и Куприн, — распорядился Иванцов. — Ушаков старший. Проверить селение — есть ли немцы. Задача ясна?

— Ясно, товарищ батальонный комиссар! — вытянулся комсорг, посветлев лицом.

— Действуйте.

Бойцы цепочкой ушли в чащу, а комиссар повернулся к Самаркину:

— Боец Самаркин, выставить охранение, по два бойца, — Иванцов показал за спину и в сторону, куда ушли бойцы, — там и там.

— Есть! — вскочил боец. — Только...

И он красноречиво посмотрел на флягу. Бесхребетный молча протянул ее Самаркину.

— На всех подели.

— Ну, боец Бесхребетный, — сказал комиссар, когда Самаркин увел оставшихся бойцов, — рассказывай, как докатился до жизни такой.

Антон слушал Бесхребетного прикрыв глаза. Рассказ надо сказать не впечатлял — рядовая история, если судить по опыту прошлых лет. Крепкая крестьянская семья, большое хозяйство, земля, сколько смогли осилить. Помогали соседям, принимали помощь сами, жили с ними в согласии, как испокон принято. Старший брат успел повоевать в гражданскую, под началом самого Буденого, а отец с дедом в отряде самообороны. Как советская власть укрепилась, стали жить, да добра наживать. Богатства не нажили, но и не бедствовали. На работы никого не нанимали, все своим трудом, спозаранку и до темна. А как иначе управиться с большим хозяйством?

В неурожайные года помогла мудрость деда. По только ему известным приметам дед Панкрат советовал сажать рожь вместо пшеницы, да репу с картофелем. И соседей этим привечал. Кто послушал, кто нет, но по осени стало ясно, что дед был прав. Рожь в отличие от пшеницы дала добрый урожай, а последняя поднялась, да сгнила на корню.

Грянули голодные года. Вот тут и начались трудности и беды у большой семьи Бесхребетных.

— Это в каком случилось году? — спросил Антон.

— В тридцатом, — ответил Бесхребетный. — Тогда в села и веси зачастили караваны продразверсток, изымая излишки урожая в пользу голодающих районов. На большом сходе колхозников единоличников большинством голосов решили выделить часть урожая. Но когда прибыла комиссия из района, то они стали забирать практически все. Особенно старался некий Проплешко. Сволочь и мразь изрядная. В двадцатом приписать нам кулачество у него не вышло, помогло заступничество брата и общее собрание. Так он гад злопамятный в этот раз своего добился. Нагнал активистов, связал всех, даже меня с младшей сестрой, долго допрашивал, потом вывез всю семью в степь за три версты и одежду отобрал. Чтоб не замерзнуть, пришлось до хутора по снегу бежать. А как добрались, в хату не пустил, а вдоль стенки нас приставил, напротив выстроил своих активистов, зачитал будто бы приговор и активисты залп дали. Поверх голов сволочи такие. Тут дед и отец сломались. Отдали все что было. Подчистую.

— Значит, были излишки-то?

— Не излишки. Они забрали все, до зернышка! А нам осталось только с голодухи сдохнуть.

— Как так? — удивился Антон.

— А вот так, товарищ батальонный комиссар, — горько усмехнулся Бесхребетный. — Главное план выполнили, а на людей Проплешко и его активистам плевать. Мало того, через день, из райотдела ЧК приехали, и всех нас забрали. Впаяли на суде пятьдесят девятую и семьдесят третью статью и отправили за Урал.*

Легко отделались — подумалось Иванцову, и сразу от этой мысли сделалось стыдно. Если боец не наговаривает, то этот Проплешко истинный враг и вредитель.

— Я думал, что издевался Проплешко только из-за ненависти к нам, — продолжал боец, — но потом узнал, как только он изгалялся над другими колхозниками и единоличниками, чтобы выполнить план по сбору хлеба! Что только не творил с активистами своими. Разденут мужика или бабу насильно до исподнего, да босыми в амбар запрут, или сарай, а на дворе январь. Пока не признаются — где хлеб спрятали, не выпускают. Или ноги и подолы юбок керосином обольют, зажгут, потушат, а потом спрашивают — Говори, где хлеб спрятали, не-то подожгу! Или под угрозой насилия колхозниц заставляли отдавать зерно. А то дадут наган с приказом — Стреляйся сам, иначе застрелю! Бедолага курок спустит, не зная, что наган разряженный, и, когда боёк щёлкнет, чаще обморок подал. В соседнем колхозе один из активистов шашкой плашмя колотил и доколотился — зарубил мужика.

— И что, никто не жаловался?

— А кому, если Проплешко лучший друг предисполкома и начальника местного ЧК? Сами-то они все отрицали, а нам кто поверит?

— М-да-а-а... — протянул Антон, не зная, что сказать. — А дальше что было?

— Дальше нас ждал Тагил, — продолжил рассказ Бесхребетный. — Ехали в простом товарном вагоне. Конец марта. Холодно, голодно. Младшая сестренка захворала сильно. Следом отец с мамой. Машутка-то вынесла, смогла недуг осилить, вот мать с отцом не смогли — померли. Хоронили на полустанке. Эшелон в тот день долго стоял. Много народу померло, не одни похороны были. Как тела в могилу опустили дед не выдержал, разрыдался, а на следующий день просыпаемся, а он мертв. Сердце у деда не выдержало.

В Тагиле чекисты эшелон встретили, всех прочих кого куда отправили, а с нами что делать не знают. Старший их, дай бог хорошему человеку здоровья, Горянников нас пока к себе отправил, а сам дело читать. Потом со мной да сестрой побеседовал. А потом говорит — не знаю что с вами делать. Предложил обоим в артель устроиться, что охотой промышляет. Зарабатывают на сдаче мяса и шкур хорошо, поэтому голодать не придется. И тунеядства не припишешь. Что делать? Согласился, конечно, хоть мне и было тогда пятнадцать, а Маше двенадцать.

В артели я всему и научился. Стрелять и по тайге ходить. Все хитрости выживания узнал. Работал хорошо, мясо и пушнину сдавал. Не ленился. Машка выделкой шкур занималась. Жили в общаге. Хоть и простенько, но нам было достаточно.

Как-то часть мяса в колонию отвезли. Пока его на кухне принимали, я неожиданно Проплешко увидел. Среди зеков. Я просто остолбенел. Стоял и смотрел на него. А он меня увидал, и прятаться. В себя прихожу и бегом к Горянникову, узнать про сволочь эту. Оказалось, тот получил целый букет статей — начиная с пятьдесят девятой по сто двадцатую, и это не считая статей уголовных!

— Каких уголовных? — встрепенулся Иванцов.

— А там статей еще больше, — ощерился Бесхребетный. — Начиная со сто тридцать шестой, почти через одну, вплоть до сто шестьдесят первой. Как эту падаль только не расстреляли? Видно были какие-то заслуги, или походатайствовал кто...

— А Горянников?

— А что Горянников? — усмехнулся боец. — Ничего Горянников. Посоветовал не надеяться на пересмотр дела родителей. Ничего хорошего не выйдет. Да и я сам понял — смысла нет. Сволочь эта свое получила, а отца мать и деда уже не вернуть. И возвращаться тоже не стали — куда? Подумали мы с сестрой, подумали, да решили остаться. Что с вами, товарищ батальонный комиссар?

— Болит... — поморщился Антон. — И голова кругом.

Бесхребетный снял еще ивовой коры и, начистив в ложку лубяных волокон, протянул Иванцову.

— Проглотите. Жаль воду отдал, запить нечем.

Морщась от горечи, Антон проглотил кашицу, особо не надеясь на облегчение. Он понимал — состояние ухудшается, и все хитрости бесполезны без квалифицированной медпомощи. Иванцов прикрыл глаза.

— Рассказывай дальше, Иван Михайлович, — сказал он. — И не беспокойся обо мне. Расскажи как в армию попал...

— Призвался как все. Мое умение ходить по лесу заметили и направили служить в разведку. Повоевал на финской, войну закончил сержантом. А разжаловали недавно. В апреле сорок первого. Наш политрук постарался — мол, сын кулака не может в разведке служить — неблагонадежен. Командиры были против, но политотдел настоял — нашли к чему придраться, даже обстоятельства дела не изучили. Прав был Горянников, прав. Разжаловали с переводом из разведки. А тут и война началась...

Верить или не верить рассказу бойца? О чем умолчал Бесхребетный? Если причина перевода ясна как божий день, то — за что именно разжаловали бойца? Скорей всего поцапался с политруком, причем с рукоприкладством. С этим ясно. Многое из рассказанного случалось повсеместно. И еще недавно Иванцов считал, что все было правильно. С врагами и вредителями так и надо поступать. Но случались перегибы. Например, случай с главным инженером завода, где работал Иванцов до перевода в армию, похожий на то, что Бесхребетный рассказал про Проплешко. В начале Стахановского движения, все старались отличиться. Не минула сие поветрие и их завода. Парторг, мало знакомый с возможностями предприятия, выступил с инициативой — взять повышенные обязательства — дать двести процентов нормы. О чем и объявил на общем собрании. Инициативу естественно поддержали. Всем хотелось быть как Стаханов и работать по-стахановски. Вот инженер Овсов был категорически против резкого увеличения производительности труда. Он утверждал — нельзя так резко повышать нагрузку на рабочих. В первое время это даст результат, и какое-то время завод будет давать двести процентов нормы, но потом начнет гнать брак, и не из-за разгильдяйства, и не из вредительства, а из-за банальной усталости рабочих. Нельзя сразу повышать норму, можно повысить постепенно на двадцать, или сорок процентов, потом еще, если хорошо просчитать техпроцесс. А повысив сразу на двести, долгосрочно обязательства не выполнишь. Это в конце приведет только к вредительству. Такая точка зрения не устраивала парторга завода Гришина. Он обвинил инженера в пораженческих взглядах, противоположных линии стахановского движения, партии Ленина-Сталина и во вредительстве. Ссору меж инженером и парторгом удалось погасить, хотя Овсов в споре был спокоен, в отличие от Гришина. Вопрос поставили на голосование и большинством голосов, при пяти воздержавшихся, приняли — дать норму в двести процентов. Против голосовал только один — инженер Овсов. А через три дня стало известно, что Овсов арестован.

Новость наделала много шума. Мнения о причинах ареста разделились. Но все сходились в одном — раз арестовали, то есть за что. И Иванцов так считал. А сейчас, вспоминая тот случай, Антон отметил — как злорадствовал Гришин. Он тогда развел бурную деятельность. Выступил с обличительной речью о вредительской деятельности бывшего инженера Овсова, поставил вопрос об исключении его из партии, что единогласно поддержали все. Он много успел внести предложений по работе завода. Некоторые вопросы были откровенной галиматьей, но никто перечить не стал. А через неделю произошло невероятное — на завод неожиданно вернулся Овсов. А Гришина вызвали в городской отдел НКВД. Потом сообщили — Гришина осудили по пятьдесят восьмой и девяносто пятой статье. Общее собрание постановило — восстановить Овсова в партии, и принять обязательства — повысить норму на восемьдесят процентов...

Воспоминания о заводе согрели душу. Как же было хорошо выйти вечером с проходной, поужинать в заводской столовой, а потом не спеша прогуляться. Обычно путь проходил вдоль заводской ограды, потом по тропинке через скверик к старому пруду. На берегу стояли лавочки в тени ветвистых вязов. Вода у берегов подернута ряской, в центре обычно кувыркалась стая уток, гомоном встречая отдыхающих. Хлебная горбушка, специально оставленная на этот случай, по маленьким крошкам летела в воду. Как же приятно было наблюдать утиную возню в стремлении первым успеть ухватить угощение. И нежно обнимающие руки супруги. Леночка, любимая...

Хороший сон. Прекрасный сон. Нет никакой войны. Нет глухого леса. Нет напряжения и усталости. Нет тяжелого ранения. Тело легкое и сильное. Обнять и крепко прижать любимую к себе.

— Я боюсь за тебя, Тоша, — шепчет она. На её лице тревога, крупные слезы выкатываются из уголков голубых глаз и стекают вниз. — Мне сны плохие снятся.

— Не бойся, прекраса, — улыбаясь, отвечает Антон, — со мной будет все хорошо. Не верь снам.

И платком нежно подхватывает выкатившуюся слезу.

— Товарищ батальонный комиссар! Нам пора.

На берегу стоит машина, и выглядывающий из кабины водитель смотрит ожидающе.

— Не уходи... — молит Лена, прижимаясь сильнее. — Не уходи, прошу...

— Надо, прекраса, надо.

Крепко прижав супругу к себе, он её поцеловал, затем трудом разомкнув объятия, Антон идет к машине. Садясь оборачивается. Вздрагивает. Лена стоит, прижимая к себе плачущего сына — она в черном платке, из-под него видны поседевшие пряди, на постаревшем лице скорбь и горе. Антон равнулся к супруге, но машина быстро уносит его к городу. И Иванцов не сразу понимает, что с машиной что-то не так. Это не кабина эмки, выделенная ему для того, чтобы довезти до аэродрома, это другая машина. Невероятная и странная панель, со светящимися огнями и стрелками. А мимо пролетают яркие витрины магазинов. Мелькают вывески, разноцветные огни. И множество невероятных и незнакомых машин впереди, сзади светятся красными и желтыми огнями. Несутся рядом, впереди, сзади, летят навстречу.

Это не сон, это уже бред.

— Это не бред, — услышал Иванцов. — Это будущее!

Антон с удивлением смотрит на водителя. Он мог поклясться — этого парня никогда не видел, но лицо кажется знакомым и откуда-то знает его имя — Сергей. Он плавно крутит руль, больше похожий на маленький штурвал. Машина разгоняется. Слышится звук мощного мотора, в который вплетается музыка, казалось звучащая отовсюду. И слова песни, задевающие за живое:

— От героев былых времен, не осталось порой имен...

Слова правильные, грозные, они пронзают насквозь, продирая морозом по спине. Голос, интонация... все говорит о том, что песню писали пережившие страшную войну.

— ... И мальчишкам нельзя, ни солгать, ни обмануть, ни с пути свернуть.