|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава-5.
Сначала вернулась боль. Сильная. Грудь скрутило так, что даже стон вышел безмолвным. Потом стало слышно канонаду. Грохотало очень близко. Неужели поверили сведениям? Поверили и погнали немцев? Боль пульсировала и мешала думать. Что случилось вообще? В меня попали... в нас попали!
'Миша?'. 'Миша, ответь!'.
— Миша-а-а! — прохрипел Павел и попытался встать, но немного приподнявшись, рухнул обратно. Ничего не слушалось. Тело, руки, ноги — все как чужое, а Миша молчит. Почему он молчит? — Миша!
Паша вдруг почувствовал, как его схватили чьи-то руки. Кто-то бережно поднял его и понес. Ему что-то говорили, успокаивали, но все слова вязли в сознании, и смысл их терялся. Глаза слезились и ничего рассмотреть он не мог. Внезапно пелена с сознания слетела, стало легче дышать, звуки стали четче. Рукам вернулась чувствительность. Паша сразу потер глаза и осмотрелся. Маленькая комнатка, белая с разводами кафельная плитка, раковина умывальника, унитаз...
— Где я?
— Ну слава Богу, очнулся! — радостно выдохнули рядом. — Ты в туалете, Паш. В нашей лаборатории.
'В туалете...' — подумал Свешников и сразу ощутил позыв.
— Ты как, сам управишься? — спросил Сергей. — А то мы поможем.
— Сам. — Буркнул Паша.
Друзья вышли и закрыли дверь...
Где-то вновь загрохотало. Раскатисто. Да это же гроза! А поначалу этот грохот Павел принял за канонаду. А как же...
Свешников навис над умывальником, смотря в одну точку. На душе тяжело. Обида душила. Не смог. Не сумел. Не уберег такого человека! А Павлов? А Вилма? Их спасли? Они выжили? Глаза защипало, и Паша заплакал...
Вспышка близкого разряда осветила лабораторию. Освещение чуть моргнуло, пискнул бесперебойник, оповещая об секундном пропадании питающей сети, а на основном блоке их детища загорелся красный светодиод. Маргелов с Жуковым переглянулись.
— Ну бл... — в последний момент Сергей сдержался, чтоб не выматериться.
— Бараны мы. — Поддержал его Вася. — Тупые!
— Ага, тупее некуда. Все предусмотрели. Мощную защиту поставили, на комп бесперебойник круче некуда, а сам аппарат...
Сергей присел перед блоком, выключил и включил, и облегченно выдохнул — блок управления датчиками работал.
— А что бы было, если Паша еще был там? — прошептал Вася, косясь на дверь туалета.
— Ничего хорошего, думаю. — Так же шепотом ответил Жуков. — Если я правильно понял процесс переноса, то тот канал, что его обеспечивает, должен поддерживаться постоянно. А если канал исчезнет, то...
— То обратного переноса не будет, — подхватил Вася. — А мы живой труп получим. Твой, мой или Пашин.
По спинам обоих пробежал холодок. Они посмотрели на дверь туалета.
— Что-то долго он там.
Сергей подошел к двери, собираясь окликнуть друга, остановился, прислушался, после чего рванул дверь и вбежал внутрь...
— Простите меня, мужики, — дрожащим голосом проговорил Паша. — Нервы не выдержали.
— Не надо, Паш, мы все понимаем.
Свешникова друзья усадили в кресло, укрыли и сунули в руки кружку с горячим чаем. А поначалу чуть ли не силой в него влили сто грамм водки. Теперь оба друга терпеливо ждали, когда Павел успокоится, и расскажет все.
— Ты пей чай и овсянники бери, — и Жуков подвинул коробку с овсяным печеньем поближе. — Первый голод утолишь, потом нормально поедим.
— Хорошо... — как-то отстраненно ответил Свешников.
— Нам надо сделать перерыв, — сказал Сергей.
— Что? — вздрогнул Паша.
— Перерыв в выходах надо сделать, говорю.
Свешников удивленно заморгал.
— Понимаешь, Паш, — начал объяснять Жуков, — как выяснилось, мы тут здорово лопухнулись с защитой. Разряд молнии просадил сеть, бесперебойник на копме отработал отлично, а питание аппарата отрубилось. Хорошо, что ты уже тут был, а если еще там?
Свешников вздрогнул. Явно представляя — что бы случилось.
— Вот именно! — кивнул Сергей. — Надо нам защиту и на аппарат поставить.
— И кушетку заменить на более удобную, — добавил Вася. — В идеале матрас водяной или воздушный. А то пролежней появится...
Паша задумался.
— Я тут когда вас ждал, — наконец сказал он, — прикидывал всякое. Программу можно было еще до первого запуска упростить, но в свете открывшихся возможностей аппарата, программу управления потянет даже дешевый ноут, а бесперебойник можно включить в защиту аппарата.
— Надо прикинуть, сколько протянет бесперебойник при отсутствии напряжения в сети. — Сказал Сергей. — Хорошо бы бензогенератор заиметь.
— И где его поставить? — хмыкнул Вася.
— Придумаем. В идеале аппарат надо переносить. А ну как закончим, нас отсюда турнут?
— Вполне возможно, — согласился Паша. — Только куда переносить?
— Придумаем что-нибудь, — пожал плечами Жуков. — А сейчас давайте по домам. На завтра две задачи — сборка второго аппарата и поиск несоответствия сборки в этом.
— Я задержусь, ребят. Мне с утра в поликлинику. Анализы сдать.
— А, да! — вспомнил Жуков. — Виктор Михайлович говорил.
Друзья отключили приборы вышли и заперли обе двери.
* * *
Свешников откинулся на спинку и устало потер лицо. Символы на мониторе уже прыгали в глазах. Он проверил программу уже три раза, тщательно сверяясь со своими записями. Где-же происходит сбой, что заставляет аппарат работать на перенос? Ответа пока не было.
Друзья тоже кряхтели, поверяя аппарат. Вооруженные тестерами они прозванивали жгуты проводов и разводку датчиков.
— С шинами все в порядке. — Буркнул Сергей. — Два раза прозвонил.
— С датчиками тоже, — отозвался Вася, — но проверил только раз. Тут на схеме я немного скосил, когда зарисовывал, но вроде все правильно.
— Вроде? — прищурился Сергей.
— Ну да... — пожал плечами Маргелов.
Свешников посмотрел на друзей, хмыкнул, поднялся и направился в угол лаборатории, где на столе беспорядочно лежали справочники и тетради. Там же лежали распечатанные сведения о движениях немецких войск и прочие данные. Просто так было удобнее. И читать и запоминать.
— Где-то тут наши первичные записи лежат, — пробормотал Паша, разгребая завал, откладывая скрепленные листы и просматривая тетради. — Ага, вот мои записи, а это ваши.
Свешников передал тетради друзьям и, просматривая свою, присел перед монитором.
— Вроде тоже самое... — пробормотал он. — О!
— Что?
— Коэффициенты выставлены не те. Смотри. — И Паша ткнул в тетрадь, затем показал на монитор. — И сравни с этими.
— Двадцать девять девятнадцать пятьдесят три ... — прочитал Сергей.
— А тут? — Свешников показал на группу цифр в программе. — Другие. Как же это я так?
— Еп! — ругнулся Вася. — Нашел!
Друзья обернулись к нему.
— Ошибка в расположении датчиков, — пояснил Маргелов. — Последовательность в подключении не та.
— Два несоответствия имеются. — Сказал Паша. — Серег, ты сверь разводку шин, а ну тоже ошибся.
— Думаешь?
— Как говорится — Бог троицу любит. Ты вполне мог при перезарисовке ошибиться.
Жуков начал сравнивать записи, но скоро плюнул и, взяв тестер, начал прозванивать контакты, сверяясь с первичными записями. Вскоре хмыкнул.
— Ну?
— Гну, — ответил Жуков. — Мы все залетчики. Смотри — последовательность включения шин другая. Но! — Сергей поднял палец. — Если бы аппарат работал как задумано, то разницы как включены шины нет. Однако, разница может и влиять вкупе с другим расположением датчиков и иной работой программы.
Жуков вопросительно посмотрел на Свешникова.
— Вполне возможно, — согласился тот.
— Проверим? — предложил Маргелов.
— Обязательно! Но! — Сергей вновь наставительно поднял палец. — Скопируем управляющую программу на мой ноут, монитор подключим к нему вторым экраном. По нему проконтролируем работу проги. Бесперебойник включим в цепь питания аппарта. Гроза вроде закончилась, но побережемся. Далее — исправляем одну из 'ошибок' и проверяем работу. Если переноса не будет, то это и есть ошибка.
— Согласен, — кивнул Паша. — Если перенос будет, то пока кто-то в прошлом, остальные собирают дубликат. А то время нас поджимает, скоро отчитываться.
Со стола убрали все лишнее. С компа на ноутбук скопировали управляющую программу, подключили аппарат к ноутбуку. Пришлось повозиться, но справились. Всю коммутацию свели в общий жгут и закрепили скотчем, чтобы нечаянно не задеть. На экране ноута окно программы, на мониторе Павел вывел окно для контроля параметров. Первый тестовый запуск показал — ноут вполне справляется.
Кушетку убрали, вместо нее поставили кресло, разобрав его и расположив сиденье и спинку горизонтально. Зафиксировали все саморезами для крепости. Дополнительно постелили пару имеющихся пледов.
— Ну, хоть как-то, — довольно хмыкнул Жуков, разглядывая результат.
— Все одно спину отлежишь. — И Маргелов поежился, видимо вспоминая свое возвращение.
— Не идеал, — согласился Сергей, — но лежать удобней, чем на том бревне. На кушетку долго не выдержишь, а для снимков вполне подойдет.
— Кардиограф нам бы не помешал. — Неожиданно произнес Свешников.
— По ритму сердца состояние контролировать? — догадался Сергей. — Не помешал бы.
— Зачем кардиограф? — не понял Вася.
— После операций я... то есть Миша устал, и Валерий Семенович отправил нас отдыхать. На пару часов. Так я, то есть Миша уснул. И я видел сон. В чужом теле! Сам сон не помню, только часть. Я слышал, как ты Серег меня пытался разбудить. Потом, уже просыпаясь, слышал, как Вася посоветовал подождать.
Друзья удивленно переглянулись.
— Сон во сне, — произнес Маргелов потрясенно. — С ума сойти!
— Это значит — имеется не просто связь, а двухсторонняя связь. Блин, как подобное объяснить? Сознание в прошлом, видит чужие сны, а тело слышит — что рядом говорят?
— Думаю только в определенном состоянии, — сказал Свешников. — В какой-то части сна, например. Кстати, спасибо.
— За что?
— Ты меня разбудил. Миша же еще спал, и мне пришлось бороться с сонным телом. А еще тащить Вилму наружу. Авианалет был на обоз, бомбы падали больше на опушке, но осколки долетали до палаток. Только сейчас вспомнил — пробегая мимо, видел много прорех от осколков в той палатке, где отдыхал. Любой из них мог попасть в нас...
Паша тяжело вздохнул. Лицо его вновь стало грустным.
— Что было — то было. Надо делом заняться. Думай о нем, Паша.
— Постараюсь, — вновь вздохнул Свешников. — А кардиограф нам бы не помешал.
— Отца попрошу, — сказал Жуков. — Поможет. Вася, кидаем жребий — кто из нас пойдет в прошлое. Паша исключается. — Добавил он, на вскинувшегося Свешникова. — Ты только оттуда.
* * *
В чем сила, брат? Эта мысль удивляла. Откуда она? Какой брат? Братьев Антон не имел, был единственным ребенком в семье. Почему эта мысль терзает сознание уже целый час? Впрочем, кроме странного вопроса мучений добавляли голод и жажда. Если голод иногда отступал из-за боли в раненой руке, то жажда мучила постоянно.
В чем же сила, брат? В правде! Странно звучит, но признать — логично. Вся сила в правде. Не поспоришь. Но чертова жажда...
Вчера остатки батальона вышли к хутору. Его хозяин, древний дед, долго ворчал на незваных гостей, но отдохнуть и привести себя в относительный порядок дал. Вот с продуктами не помог. Единственно, расщедрился вяленой рыбой. Каждому досталось по пять рыбешек. Хоть она была не особо соленой, однако пить после нее все равно хотелось. И от голода не спасло, только усугубило. Набранная на хуторе вода быстро закончилась, теперь из-за жары и жажды страдали все, особенно имеющие ранения. Как назло, на пути ни речки, ни маленького ручья не попадалось.
Странно, но было страшно. Вроде бы уже отбоялся своё. Еще в первый налет, когда немецкий пикировщик казалось, падал прямо на него. С жутким воем, пробирающем до самых печенок. И близкие взрывы бомб вколачивали этот страх в мечущееся сознание, и земля с каждым ударом подбрасывала ее вверх, а в голове гудел царь-колокол. Тогда уже думал — ничего страшнее авианалета нет. Думал...
Под шквальным огнем в атаку подняться, повести за собой, показывая пример, как комиссар, как коммунист, наконец! Лишь одно это помогло обуздать свой страх. А потом... а потом он увидел смерть. Нет, не так — Смерть. На его глазах бойца буквально разорвало на части. И паническая мысль — вдруг и меня так же... ноги предательски ослабли...
Удалось побороть, подавить и загнать этот страх вглубь. Никуда он не делся. Не избавиться от него. Может поэтому опять страшно? Может именно в этом ответ на вопрос — в чем сила? В способности побороть свой страх. И вновь этот страх. Как с ним бороться? Вся сила воли уходит на то, чтобы держать его в глубине. И что-то еще... чужое, тоже странное. Мысли эти, мешающие внимательно следить за обстановкой, за разговорами бойцов, за тропой, которая, то есть, то её нет...
Шли в основном через лес, на восток, к грохочущей канонаде. Там свои, там еда, там отдых, а главное уверенность во всем.
Чертов лес... так трудно идти...
Иванцов не представлял, что леса может быть так много. Ни дороги, ни маленькой тропки. Коренной москвич в настоящем лесу-то ни разу не был. Парки и скверы Москвы не идут ни в какое сравнение с этой чащей. По рассказам друзей бывавших в Сибири тайга это вообще что-то непроходимое. Тут явно не сибирская тайга, но и не парк в Сокольниках. Сухие упавшие ветки, прошлогодняя листва, поваленные ветром деревья, густой подлесок, все это затрудняло проход. Но деваться некуда. Иногда они выходили к малозаметным тропкам, но эти тропы были проложены не людьми. Боец Бесхребетный пояснил — по этим тропам ходит зверьё. Даже двигаясь по ним, надо внимательно следить за тем, куда наступаешь. Выворотни, ямки, норы, все это, по словам бойца Бесхребетного представляло опасность. Можно повредить ноги, а ноги всегда важны в лесу, особенно в их положении.
Двигались цепочкой. Первыми шли бойцы из их батальона. Семь человек 'тропили' путь, за ними шли трое легкораненых. Перед Иванцовым двигался боец Ушаков. Он вместе с Бесхребетным прибился к группе возглавляемой комиссаром два дня назад. За двое суток произошло многое, и Иванцов постоянно следил за этими бойцами, по документам из соседнего полка. Два разных человека. Если Ушаков был общительным, грамотным, а главное комсомольцем, да еще комсоргом роты, то Бесхребетный являлся полной противоположностью. Постоянно угрюм. Беспартийный. Мало разговаривал, на вопросы отвечал односложно. Иногда начинал бурчать что-то под нос. Но несмотря ни на что, свое дело знал, а главное хорошо ориентировался и умел ходить по лесу. Охотник — кратко пояснил он. На что Ушаков только усмехнулся. Иванцов давно заметил — комсорг поглядывал на Бесхребетного неприязненно. Ясно, что отношения между двумя бойцами не очень.
Впереди раздался треск — кто-то из впереди идущих опять наступил на сухую ветку. Позади раздраженно забурчал Бесхребетный. Нелюдимость начала раздражать, но в этот раз он был прав, можно и внимательнее быть. Красноармейцы старались не шуметь, но какое там. Идущий позади Бесхребетный вообще никаких звуков при движении не издавал — ни шелеста листвы, ни хрустящих звуков. Как это возможно, Иванцов не представлял. Может и вышло бы и у него идти тихо. Не мешала бы жажда, не терзал бы голод. Боль вот в плече поутихла, лишь немного отдавалось дерганьем при каждом шаге. Воды бы из колодца, чистой, холодной, а потом...
Что говорить — усталость, голод и жажда потихоньку делали своё дело. Моральный дух падал. И часто слышались недоуменные разговоры — где же наша непобедимая и легендарная? Почему до сих пор нет сокрушающего удара по врагу? Возникали и пораженческие разговоры, кои с молчаливого одобрения комиссара сразу пресекались комсоргом Ушаковым. Он единственный, кто подбадривал товарищей на всем пути. В противоположность ему ворчал всегда нелюдимый боец Бесхребетный.
— Брось нести глупости! — раздраженно рявкнул Ушаков. В очередной раз.
— Глупо было стрелять последними патронами по вражеской колонне...
В том бою они потеряли убитыми одиннадцать человек, пятеро получили тяжелые ранения и четверо легкие, включая комиссара. Остатки батальона враз уменьшилась наполовину. Потери врага, если оценивать объективно, были несоразмерны. Интересно, откуда такие мысли про объективность?... Немцы долго преследовали отходящий отряд. И только благодаря бойцу Бесхребетному, удалось оторваться от погони. А тяжелораненые умерли. Ни лекарств, ни бинтов. Стоило ли начинать тот бой, или не стоило, теперь на ходу пояснял Бесхребетный:
— Патронов бы побольше, гранат, да пулеметов пару, тогда стоило. А у нас чего? По пять патронов на винтовку, и все. А гонору на дивизию. Вот и результат...
— Несознательные разговоры ведешь, — процедил Ушаков оборачиваясь. — По-твоему, пусть враг нашу землю топчет? Ведь так, товарищ батальонный комиссар?
— Почти. Но боец Бесхребетный иногда дело говорить. — Сказал Иванцов и вдруг понял, что собирался произнести совсем другое.
— Хм... — смутился комсорг. — Все-равно несознательно утверждать, что уничтожать врага при любых обстоятельствах плохо.
'Он идиот?' — всплыло в голове, и Иванцов очень удивился, хотя понимал — Ушаков тут не совсем прав. Однако откуда такие мысли возникают?
— Сознательный-несознательный, — ворчал Бесхребетный, — я более твоего в воинском деле разумею. Чай, третий год служу. С умом воевать надо. С умом! А ты лишь на собраниях баять горазд.
— Именно поэтому ты не командир до сих пор? Мало того не сознательный, так еще врагу сочувствующий.
— Ты говори, да не заговаривайся! — зло ответил Бесхребетный.
Ушаков тем временем отпустил ветку, которую придержал, проходя куст, и она хлестко ударила Иванцова. Аккурат в раненое плечо. Комиссар вскрикнул от вспыхнувшей боли, ноги подогнулись и он повалился назад.
Еще падая Иванцов ощутил, как его подхватили и, придерживая, мягко опустили правее тропы. Слева оказался трухлявый пень. Выходит, за малым об него не ударился? Позади был лишь Бесхребетный, так это он, значит, не дал упасть.
— Говорил же! — буркнул тот. — Голова твоя пустая.
— Товарищ батальонный комиссар! — Ушаков оказался рядом, оттолкнув Бесхребетного. — Простите, я не нарочно.
— Да ничего, — прохрипел Иванцов в ответ. — Я б тоже сплоховал.
По лицам собравшихся вокруг бойцов читалось тоже самое. Веток никто не придерживал, как не напоминал об этом Бесхребетный.
— Больно? Давайте посмотрю. — И Ушаков потянул узел.
В плечо стрельнуло такой болью, что сознание померкло.
'Вот, даун!' — промелькнула злая мысль через боль. Кто это сказал, Иванцов не понял. И кто такой даун?
— Отойди, — буркнул Бесхребетный. Даже хлопнул по руке комсорга, пресекая новую попытку развязать узел. — Не снимают так, тютя! Нежно надо, нежно.
Ушаков ничего не сказал, лишь зыркнул зло.
А боец осмотрел бинт, вздохнул и произнес:
— Узел затянут, — при этом на Ушакова взглянул с укором, — придется повозиться. Привал, товарищи.
Никто с места не двинулся, а лицо комсорга стало пунцовым. Явно читалось — чего раскомандовался? Иванцов посмотрел на лица других красноармейцев. Да-а-а, похоже, никто Бесхребетному не доверяет. Плохо. А вроде недавно отношения были другими.
— Привал, товарищи. — Прохрипел Антон. — Снимай бинт, боец.
Распутав узел, Бесхребетный осторожно размотал повязку. Тампон сразу снимать не стал. Он снял свой сидор, распутал узел и достал фляжку. Взболтнул — внутри всплеснулось. Все уставились на него и невольно сглотнули — свои фляжки были пусты, воду выпили давно. Тем временем боец снял крышку и тонкой струйкой намочил тампон. Затем протянул фляжку Иванцову.
— Выпейте, товарищ батальонный комиссар.
Пока Иванцов допивал те капли, что остались, Бесхребетный, осторожно отвел тампон от раны, взглянул на неё и нахмурился. Комиссару не видно — прилетело со стороны спины слева.
— Что там? — хрипло спросил Антон. — Болит...
— Если болит, значит заживает. Перебинтовать бы.
Бесхребетный явно врал. Антону это стало ясно сразу. Назло, или не хочет расстраивать? Зря. Правду надо говорить. Всегда, надо говорить правду. Ведь вся сила в ней. Странно. Каким-то не своим, а чужим чувством, Иванцов понимал, что его легкое ранение перетекло в тяжелое.
— Опиши мне рану, — неожиданно для себя сказал Антон. — Только правду, что там у меня?
— Гной течет, товарищ батальонный комиссар.
— Стоп, давай без чинов. Просто рассказывай, что видишь.
— Кожа местами белая местами цветом как земля, — начал тихо говорить боец. — Края сначала темнокрасные, потом черные. Много гноя течет.
Бесхребетный говорил тихо намеренно, чтобы не слышали другие бойцы. Антон это сразу понял. Значит что — сепсис? Иванцов читал как-то медицинский справочник от скуки и об заражении крови знал. Вот откуда ему известны симптомы? А что там с симптомами? Недомогание? Так сколько верст отмахали, да по лесу-то! Тошнота? Не тошнит вроде. Язык сухой. Ну так жара и не пил давно. О тех каплях что были во фляжке можно не упоминать. Понос? Иванцов удивленно хмыкнул — с чего? Ел давно, так что нечем. Температура? Вроде имеется, но какая?
— Я тут по пути ветлу видел, — сказал боец, — и лопух вроде.
— Зачем лопух и что за ветла? — Влез постоянно прислушивающийся к разговору Ушаков.
— Ветла это ива. — Ответил Бесхребетный. — Её кора жар сбивает. А корни лопуха есть можно. Как морковку, только вкус не тот. Жаль, полян не попалось, можно было Иван-чая набрать. Его листья как чай заваривать можно, а корни есть, вкус как у капусты. Жаль липы в этом лесу нет.
— А у липы-то что? Тоже корни съедобные? — съязвил комсорг.
Бойцы вокруг засмеялись.
— Из коры липы не только мочало выходит, — наставительно сказал Бесхребетный, — часть её вполне съедобна. Не то что сосновая. Эту лучше поджаривать.
Иванцов откровенно наслаждался очумелым видом бойцов.
И тут он смутился. Все сказанное Бесхребетным было знакомо, даже больше, Антон знал — это основы выживания в лесу. Откуда, если он и леса-то не видел? Странно. И про съедобную древесину он оказывается знает, и про лопух с осокой...
Боль накатина внезапно, блокируя всякие мысли, в глазах потемнело.
— Товарищ батальонный комиссар, — встревожился боец, — что с вами?
— Больно.
— Надо боль чем-то унять ... — пробормотал Бесхребетный. — И перебинтовать.
И вновь на лице бойца озабоченность. Вид раны ему определенно не нравится. Антон сам понимал — без квалифицированной медицинской помощи в ближайшее время сепсис разовьется и начнется обратный отчет последних дней жизни. Даже не дней — часов. Но где взять лекарства? Вновь накатил страх. Потребовалось усилие, чтоб он не отразился внешне. Тем временем боец выбрал наиболее чистую часть бинта, оторвал и прикрыл рану. Остальное скомкал.
— Постарайтесь не шевелиться, товарищ батальонный комиссар, — сказал Бесхребетный, — хорошо бы мха найти иль еще какой травки.
Иванцова 'травка' почему-то развеселила, а Ушаков ехидно спросил;
— Мох тоже можно есть?
— Можно, если очень хочется, — невозмутимо ответил Бесхребетный. — Беременные бабы вон и известь с глиной случается едят. Все углы с печей сгрызают.
Бойцы рассмеялись, некоторые, вспомнили случаи со своими женами. А вот Ушаков покраснел. Ясно-дело не женатый.
— Мох может дезинфицировать рану, — неожиданно для себя сказал Иванцов.
— Правильно! — удивился Бесхребетный. — Его вместо ваты в тампон кладут.
Он поднял винтовку и положил её рядом с комиссаром.
— Вот пусть у вас побудет. С мосинкой в лесу ходить неудобно, а надо быстро, — боец кивнул в сторону. — Я схожу вон туда и гляну — там должна быть ложбина, и возможно родник. Заодно разведаю — что и как.
— Действуй, — кивнул Иванцов.
Бесхребетный поднялся, скинул свой вещь-мешок, положив его рядом с винтовкой, прошел мимо куста орешника и... будто растворился в зелени. Ушаков вскочил, кинулся к орешнику и остановился, словно наткнулся на препятствие. Он растерянно осмотрел чащу и повернулся.
— Вот лешак! — потрясенно произнес он. — Пропал...
На лицах бойцов было написано то же самое.
— Как он это делает? — спросил боец Самаркин.
— Охотник, — пояснил Иванцов. Его почему-то не очень удивило то, как ушел в лес Бесхребетный. Где-то в глубине сознания витала мысль, что и он так может. Мог бы...
— Подозрительно... — пробормотал Ушаков, отвлекая комиссара от своих мыслей.
— Что? — спросил Антон.
— Эти умения у бойца Бесхребетного. И то, что он бурчал по дороге.
— Насчет умений мне ясно, — сказал Иванцов, — так все опытные охотники умеют, иначе без добычи останутся. А что он там бурчал?
— Я слышал, что он бурчал! — заявил комсорг. — Он думал — никто не слышал, а я все слышал. И вчера и сегодня. Он говорил — просрали, так и говорил — просрали нападение врага. Значит — он сомневался в товарище Сталине. Он сомневался в мощи нашей Рабоче-Крестьянской Красной Армии. А это говорит только об одном — он враг!
— Но-но, товарищ боец! — нахмурился Иванцов. — Такие заявления преждевременны, даже больше — вредны! Нашим положением все не довольны. Голод, усталость и неизвестность — вот причина таких разговоров.
— Так точно, товарищ батальонный комиссар! — голос Ушакова зазвенел. — Все разговоры по наше трудное положение надо прекратить! Мы бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии, должны... нет должны, а обязаны стойко переносить трудности... — тут комсорг сбился, но тут же нашелся, — и временные лишения. Не сегодня-завтра Красная Армия нанесет сокрушающий удар. Выбьет врага с советской земли, а немецкие рабочие возьмут оружие и вместе с нашей армией свергнут гнет Гитлера и всех марионеток империалистов.
— Вот это правильно, — кивнул Иванцов.
А в голове закружились мысли, которые испугали Антона. Удар Красной Армии, которого так ждут случится нескоро. Только в начале декабря Красная Армия нанесет немцам сокрушающий удар. И этих ударов еще будет много, но... дальнейшая мысль вообще ввергла Иванцова в состояние паники. Откуда они вообще? Причем в правдивости того что будет сомнений не было. И это пугало больше всего. С большим трудом подавив порывы панического страха, комиссар вытер выступившую испарину на лице, и осмотрелся. Похоже никто на его мимику особого внимания не обратил, приняв за очередной приступ боли.
— Я хотел бы еще сказать про бойца Бесхребетного, товарищ батальонный комиссар, — сказал Ушаков громко, — и хочу, чтоб это слышали все бойцы. Он сын кулака. Мне об этом наш политрук говорил.
Эта новость удивила всех. Однако в глубине сознания Антона появилась мысль — 'Ну и что?'. Как что? Это многое меняет. Уже доверять бойцу никак нельзя. 'Уверен?'. Вновь потребовалось усилие, чтобы подавить эти странные мысли. Что же со мной происходит — думал Иванцов.
— Вы понимаете, что это значит? — тем временем продолжал Ушаков. — Сын врага народа — раз, умеет по лесу ходить — два, ведет пораженческие разговоры — три. Да еще ушел один, причем так, что никто не увидел куда именно.
— Думаешь, к немцам побежал? — спросил боец Самаркин.
— Именно! — кивнул комсорг.
— Так, стоп! — неожиданно для себя вмешался Иванцов. — Если бы боец Бесхребетный намеревался сдать нас врагу, то не стал бы уводить нас вглубь леса — это раз. Ушел он на разведку, оставив свою винтовку тут — это два. То, что он сын кулака... — Антон на мгновение задумался, одна мысль не давала покоя, — еще товарищ Сталин говорил — дети за родителей не отвечают.
— Ну... — смутился Ушаков, — возможно патронов нет. Разрешите, товарищ батальонный комиссар?
После утвердительного кивка Иванцова, комсорг взял винтовку и сдвинул затвор.
— Полный магазин, — удивился Ушаков. — Но это ничего не меняет.
— Зря его отпустили одного, — сказал боец Бабенко.
— И что теперь делать?
Бойцы заговорили разом. Каждый предлагал свой вариант дальнейших действий. Начался спор. Иванцов морщился. У него было решение, но было и сомнение. Правильно ли именно так поступить? В первый раз в жизни он сомневался. Раньше все принятые решения казались правильными, и сомнений не было, а тут...
— И чего так орем?
Все бойцы разом замолчали, и оторопело уставились на Бесхребетного. Когда и как подошел — никто не заметил. А он стоял и смотрел на всех с укором.
— На весь лес орете, — буркнул он недовольным голосом. — Руками машете — издалека видать и слыхать. Охранения нет, подходи и бери всех тепленькими.
Отповедь смутила всех, лишь Ушаков стал пунцовым, а Иванцову стало немного стыдно. Как командир, он должен был организовать охранение, пусть даже в глухом лесу, где появление врага маловероятно. Внутри что-то хмыкнуло, и появилась мысль — даже разовое отступление от устава ведет к гибели как, солдата, так и всего подразделения. Боль помешала сообразить — что же в этом неправильного?
Тем временем Бесхребетный положил несколько веточек и пучок травы с мелкими листьями и желтыми цветочками на свой сидор, и принялся разворачивать бинт. Он был чист и влажен. Но взгляды всех приковала запотевшая фляга, висевшая на ремне.
— Там в ложбине родник, — пояснил боец, развешивая марлю на ветке орешника. — Ручей на юг течет. Бинт вот стирнул. — Он заметил, как бойцы смотрят на флягу. — Воды во фляге на всех мало, а родник недалеко. Метров двести, не больше.
Бойцы подобрались, но пока с места не сдвинулись, ожидая — что скажет комиссар. При этом каждый взялся за фляги. Но Иванцов ничего не сказал, пристально следя за Бесхребетным.
— Это ветки ивы, — сказал Самаркин и протянул руку, щупая травяной пучок. — А это что за трава?
— Зверобой, трава лекарственная, — пояснил боец, поднимая траву. — Настой бы приготовить, да не на чем, и времени нет. Тампоном приложу.
Бесхребетный достал ложку и перочинный нож. Ложку он положил на сидор, отщелкнул лезвие ножа и орудуя им снял кору с принесенных веток ивы. Затем с внутренней стороны коры лезвием наскреб лубяных волокон и стряхнул их в ложку. Бойцы во все глаза следили за действием охотника, а он протянул ложку Иванцову и приготовил флягу.
— Проглотите это, товарищ батальонный комиссар.
Иванцов положил кашицу в рот и невольно сморщился — горько было жуть.
— Пейте. — В руках оказалась фляга и Антон с наслаждением наполнил рот живительной влагой.
Тем временем Бесхребетный обернулся и потрогал висевший на ветке бинт.
— Ладно, почти сухой, — и он начал сворачивать пучок зверобоя в плотный комок, после чего обернул бинтом и наложил его на рану.
— Потерпите, товарищ батальонный комиссар. — И начал накладывать повязку. При чем делал это уверенно. Удивительно, но Иванцову сразу стало легче, даже рану дергать перестало.
— Почему ты к нам с другой стороны вышел? — спросил Антон. Незаметное появление бойца не особо удивило Иванцова. А вопрос так и вертелся в голове с момента появления Бесхребетного во время спора.
— Я окрест прошел, товарищ батальонный комиссар.
— И что?
— Наследили мы изрядно, — вздохнул боец. — Нас даже полный олух найдет.
— Кто нас в глубоком лесу будет искать? — усмехнулся Ушаков. — Нет тут никого.
— Не совсем... — буркнул Бесхребетный, осторожно закрепляя узел на повязке. Все насторожились. — Еще у родника я почуял запах. Запах жареного мяса. Я так понимаю хутор ниже по ручью. Видать недалече, но разведать без оружия не рискнул.
Бойцы переглянулись, невольно сглатывая.
— Уверен? — спросил Иванцов, усаживаясь удобнее и потирая отлежанный бок.
— Да. Запах я и сейчас чую. Ветер на нас дует.
Все вокруг начали принюхиваться.
— Ничего не чую, — сказал Ушаков за всех.
— Курить меньше надо, — усмехнулся Бесхребетный. — Тогда и нюх острее будет. Ну, кто со мной к хутору пойдет?
Все переглянулись.
— А чего не всем идти? — спросил Самаркин.
— А если там немцы? — вопросом на вопрос ответил боец. И нахмурился под взглядами всех. — Чего вы так на меня смотрите? Хотите, сами разведайте, — буркнул Бесхребетный, отворачиваясь.
— Пойдет Ушаков, Яхнин, Хабаров, Тёсов и Куприн, — распорядился Иванцов. — Ушаков старший. Проверить селение — есть ли немцы. Задача ясна?
— Ясно, товарищ батальонный комиссар! — вытянулся комсорг, посветлев лицом.
— Действуйте.
Бойцы цепочкой ушли в чащу, а комиссар повернулся к Самаркину:
— Боец Самаркин, выставить охранение, по два бойца, — Иванцов показал за спину и в сторону, куда ушли бойцы, — там и там.
— Есть! — вскочил боец. — Только...
И он красноречиво посмотрел на флягу. Бесхребетный молча протянул ее Самаркину.
— На всех подели.
— Ну, боец Бесхребетный, — сказал комиссар, когда Самаркин увел оставшихся бойцов, — рассказывай, как докатился до жизни такой.
Антон слушал Бесхребетного прикрыв глаза. Рассказ надо сказать не впечатлял — рядовая история, если судить по опыту прошлых лет. Крепкая крестьянская семья, большое хозяйство, земля, сколько смогли осилить. Помогали соседям, принимали помощь сами, жили с ними в согласии, как испокон принято. Старший брат успел повоевать в гражданскую, под началом самого Буденого, а отец с дедом в отряде самообороны. Как советская власть укрепилась, стали жить, да добра наживать. Богатства не нажили, но и не бедствовали. На работы никого не нанимали, все своим трудом, спозаранку и до темна. А как иначе управиться с большим хозяйством?
В неурожайные года помогла мудрость деда. По только ему известным приметам дед Панкрат советовал сажать рожь вместо пшеницы, да репу с картофелем. И соседей этим привечал. Кто послушал, кто нет, но по осени стало ясно, что дед был прав. Рожь в отличие от пшеницы дала добрый урожай, а последняя поднялась, да сгнила на корню.
Грянули голодные года. Вот тут и начались трудности и беды у большой семьи Бесхребетных.
— Это в каком случилось году? — спросил Антон.
— В тридцатом, — ответил Бесхребетный. — Тогда в села и веси зачастили караваны продразверсток, изымая излишки урожая в пользу голодающих районов. На большом сходе колхозников единоличников большинством голосов решили выделить часть урожая. Но когда прибыла комиссия из района, то они стали забирать практически все. Особенно старался некий Проплешко. Сволочь и мразь изрядная. В двадцатом приписать нам кулачество у него не вышло, помогло заступничество брата и общее собрание. Так он гад злопамятный в этот раз своего добился. Нагнал активистов, связал всех, даже меня с младшей сестрой, долго допрашивал, потом вывез всю семью в степь за три версты и одежду отобрал. Чтоб не замерзнуть, пришлось до хутора по снегу бежать. А как добрались, в хату не пустил, а вдоль стенки нас приставил, напротив выстроил своих активистов, зачитал будто бы приговор и активисты залп дали. Поверх голов сволочи такие. Тут дед и отец сломались. Отдали все что было. Подчистую.
— Значит, были излишки-то?
— Не излишки. Они забрали все, до зернышка! А нам осталось только с голодухи сдохнуть.
— Как так? — удивился Антон.
— А вот так, товарищ батальонный комиссар, — горько усмехнулся Бесхребетный. — Главное план выполнили, а на людей Проплешко и его активистам плевать. Мало того, через день, из райотдела ЧК приехали, и всех нас забрали. Впаяли на суде пятьдесят девятую и семьдесят третью статью и отправили за Урал.*
Легко отделались — подумалось Иванцову, и сразу от этой мысли сделалось стыдно. Если боец не наговаривает, то этот Проплешко истинный враг и вредитель.
— Я думал, что издевался Проплешко только из-за ненависти к нам, — продолжал боец, — но потом узнал, как только он изгалялся над другими колхозниками и единоличниками, чтобы выполнить план по сбору хлеба! Что только не творил с активистами своими. Разденут мужика или бабу насильно до исподнего, да босыми в амбар запрут, или сарай, а на дворе январь. Пока не признаются — где хлеб спрятали, не выпускают. Или ноги и подолы юбок керосином обольют, зажгут, потушат, а потом спрашивают — Говори, где хлеб спрятали, не-то подожгу! Или под угрозой насилия колхозниц заставляли отдавать зерно. А то дадут наган с приказом — Стреляйся сам, иначе застрелю! Бедолага курок спустит, не зная, что наган разряженный, и, когда боёк щёлкнет, чаще обморок подал. В соседнем колхозе один из активистов шашкой плашмя колотил и доколотился — зарубил мужика.
— И что, никто не жаловался?
— А кому, если Проплешко лучший друг предисполкома и начальника местного ЧК? Сами-то они все отрицали, а нам кто поверит?
— М-да-а-а... — протянул Антон, не зная, что сказать. — А дальше что было?
— Дальше нас ждал Тагил, — продолжил рассказ Бесхребетный. — Ехали в простом товарном вагоне. Конец марта. Холодно, голодно. Младшая сестренка захворала сильно. Следом отец с мамой. Машутка-то вынесла, смогла недуг осилить, вот мать с отцом не смогли — померли. Хоронили на полустанке. Эшелон в тот день долго стоял. Много народу померло, не одни похороны были. Как тела в могилу опустили дед не выдержал, разрыдался, а на следующий день просыпаемся, а он мертв. Сердце у деда не выдержало.
В Тагиле чекисты эшелон встретили, всех прочих кого куда отправили, а с нами что делать не знают. Старший их, дай бог хорошему человеку здоровья, Горянников нас пока к себе отправил, а сам дело читать. Потом со мной да сестрой побеседовал. А потом говорит — не знаю что с вами делать. Предложил обоим в артель устроиться, что охотой промышляет. Зарабатывают на сдаче мяса и шкур хорошо, поэтому голодать не придется. И тунеядства не припишешь. Что делать? Согласился, конечно, хоть мне и было тогда пятнадцать, а Маше двенадцать.
В артели я всему и научился. Стрелять и по тайге ходить. Все хитрости выживания узнал. Работал хорошо, мясо и пушнину сдавал. Не ленился. Машка выделкой шкур занималась. Жили в общаге. Хоть и простенько, но нам было достаточно.
Как-то часть мяса в колонию отвезли. Пока его на кухне принимали, я неожиданно Проплешко увидел. Среди зеков. Я просто остолбенел. Стоял и смотрел на него. А он меня увидал, и прятаться. В себя прихожу и бегом к Горянникову, узнать про сволочь эту. Оказалось, тот получил целый букет статей — начиная с пятьдесят девятой по сто двадцатую, и это не считая статей уголовных!
— Каких уголовных? — встрепенулся Иванцов.
— А там статей еще больше, — ощерился Бесхребетный. — Начиная со сто тридцать шестой, почти через одну, вплоть до сто шестьдесят первой. Как эту падаль только не расстреляли? Видно были какие-то заслуги, или походатайствовал кто...
— А Горянников?
— А что Горянников? — усмехнулся боец. — Ничего Горянников. Посоветовал не надеяться на пересмотр дела родителей. Ничего хорошего не выйдет. Да и я сам понял — смысла нет. Сволочь эта свое получила, а отца мать и деда уже не вернуть. И возвращаться тоже не стали — куда? Подумали мы с сестрой, подумали, да решили остаться. Что с вами, товарищ батальонный комиссар?
— Болит... — поморщился Антон. — И голова кругом.
Бесхребетный снял еще ивовой коры и, начистив в ложку лубяных волокон, протянул Иванцову.
— Проглотите. Жаль воду отдал, запить нечем.
Морщась от горечи, Антон проглотил кашицу, особо не надеясь на облегчение. Он понимал — состояние ухудшается, и все хитрости бесполезны без квалифицированной медпомощи. Иванцов прикрыл глаза.
— Рассказывай дальше, Иван Михайлович, — сказал он. — И не беспокойся обо мне. Расскажи как в армию попал...
— Призвался как все. Мое умение ходить по лесу заметили и направили служить в разведку. Повоевал на финской, войну закончил сержантом. А разжаловали недавно. В апреле сорок первого. Наш политрук постарался — мол, сын кулака не может в разведке служить — неблагонадежен. Командиры были против, но политотдел настоял — нашли к чему придраться, даже обстоятельства дела не изучили. Прав был Горянников, прав. Разжаловали с переводом из разведки. А тут и война началась...
Верить или не верить рассказу бойца? О чем умолчал Бесхребетный? Если причина перевода ясна как божий день, то — за что именно разжаловали бойца? Скорей всего поцапался с политруком, причем с рукоприкладством. С этим ясно. Многое из рассказанного случалось повсеместно. И еще недавно Иванцов считал, что все было правильно. С врагами и вредителями так и надо поступать. Но случались перегибы. Например, случай с главным инженером завода, где работал Иванцов до перевода в армию, похожий на то, что Бесхребетный рассказал про Проплешко. В начале Стахановского движения, все старались отличиться. Не минула сие поветрие и их завода. Парторг, мало знакомый с возможностями предприятия, выступил с инициативой — взять повышенные обязательства — дать двести процентов нормы. О чем и объявил на общем собрании. Инициативу естественно поддержали. Всем хотелось быть как Стаханов и работать по-стахановски. Вот инженер Овсов был категорически против резкого увеличения производительности труда. Он утверждал — нельзя так резко повышать нагрузку на рабочих. В первое время это даст результат, и какое-то время завод будет давать двести процентов нормы, но потом начнет гнать брак, и не из-за разгильдяйства, и не из вредительства, а из-за банальной усталости рабочих. Нельзя сразу повышать норму, можно повысить постепенно на двадцать, или сорок процентов, потом еще, если хорошо просчитать техпроцесс. А повысив сразу на двести, долгосрочно обязательства не выполнишь. Это в конце приведет только к вредительству. Такая точка зрения не устраивала парторга завода Гришина. Он обвинил инженера в пораженческих взглядах, противоположных линии стахановского движения, партии Ленина-Сталина и во вредительстве. Ссору меж инженером и парторгом удалось погасить, хотя Овсов в споре был спокоен, в отличие от Гришина. Вопрос поставили на голосование и большинством голосов, при пяти воздержавшихся, приняли — дать норму в двести процентов. Против голосовал только один — инженер Овсов. А через три дня стало известно, что Овсов арестован.
Новость наделала много шума. Мнения о причинах ареста разделились. Но все сходились в одном — раз арестовали, то есть за что. И Иванцов так считал. А сейчас, вспоминая тот случай, Антон отметил — как злорадствовал Гришин. Он тогда развел бурную деятельность. Выступил с обличительной речью о вредительской деятельности бывшего инженера Овсова, поставил вопрос об исключении его из партии, что единогласно поддержали все. Он много успел внести предложений по работе завода. Некоторые вопросы были откровенной галиматьей, но никто перечить не стал. А через неделю произошло невероятное — на завод неожиданно вернулся Овсов. А Гришина вызвали в городской отдел НКВД. Потом сообщили — Гришина осудили по пятьдесят восьмой и девяносто пятой статье. Общее собрание постановило — восстановить Овсова в партии, и принять обязательства — повысить норму на восемьдесят процентов...
Воспоминания о заводе согрели душу. Как же было хорошо выйти вечером с проходной, поужинать в заводской столовой, а потом не спеша прогуляться. Обычно путь проходил вдоль заводской ограды, потом по тропинке через скверик к старому пруду. На берегу стояли лавочки в тени ветвистых вязов. Вода у берегов подернута ряской, в центре обычно кувыркалась стая уток, гомоном встречая отдыхающих. Хлебная горбушка, специально оставленная на этот случай, по маленьким крошкам летела в воду. Как же приятно было наблюдать утиную возню в стремлении первым успеть ухватить угощение. И нежно обнимающие руки супруги. Леночка, любимая...
Хороший сон. Прекрасный сон. Нет никакой войны. Нет глухого леса. Нет напряжения и усталости. Нет тяжелого ранения. Тело легкое и сильное. Обнять и крепко прижать любимую к себе.
— Я боюсь за тебя, Тоша, — шепчет она. На её лице тревога, крупные слезы выкатываются из уголков голубых глаз и стекают вниз. — Мне сны плохие снятся.
— Не бойся, прекраса, — улыбаясь, отвечает Антон, — со мной будет все хорошо. Не верь снам.
И платком нежно подхватывает выкатившуюся слезу.
— Товарищ батальонный комиссар! Нам пора.
На берегу стоит машина, и выглядывающий из кабины водитель смотрит ожидающе.
— Не уходи... — молит Лена, прижимаясь сильнее. — Не уходи, прошу...
— Надо, прекраса, надо.
Крепко прижав супругу к себе, он её поцеловал, затем трудом разомкнув объятия, Антон идет к машине. Садясь оборачивается. Вздрагивает. Лена стоит, прижимая к себе плачущего сына — она в черном платке, из-под него видны поседевшие пряди, на постаревшем лице скорбь и горе. Антон равнулся к супруге, но машина быстро уносит его к городу. И Иванцов не сразу понимает, что с машиной что-то не так. Это не кабина эмки, выделенная ему для того, чтобы довезти до аэродрома, это другая машина. Невероятная и странная панель, со светящимися огнями и стрелками. А мимо пролетают яркие витрины магазинов. Мелькают вывески, разноцветные огни. И множество невероятных и незнакомых машин впереди, сзади светятся красными и желтыми огнями. Несутся рядом, впереди, сзади, летят навстречу.
Это не сон, это уже бред.
— Это не бред, — услышал Иванцов. — Это будущее!
Антон с удивлением смотрит на водителя. Он мог поклясться — этого парня никогда не видел, но лицо кажется знакомым и откуда-то знает его имя — Сергей. Он плавно крутит руль, больше похожий на маленький штурвал. Машина разгоняется. Слышится звук мощного мотора, в который вплетается музыка, казалось звучащая отовсюду. И слова песни, задевающие за живое:
— От героев былых времен, не осталось порой имен...
Слова правильные, грозные, они пронзают насквозь, продирая морозом по спине. Голос, интонация... все говорит о том, что песню писали пережившие страшную войну.
— ... И мальчишкам нельзя, ни солгать, ни обмануть, ни с пути свернуть.
Сильная песня! А это значит...
Антон смотрит на Сергея.
— Сейчас ты все увидишь и поймешь. — Парень не говорит. Его слова сами возникают в голове.
Машина с широкого проспекта сворачивает на площадь и останавливается среди таких же машин. Ночь вдруг меняется на солнечный день, и Антон видит широкую аллею с фонтанами, а в конце монументальное сооружение со стелой.
— Это Поклонная гора, — говорит Сергей. — Пойдем.
Они идут по аллее, а вокруг люди. С флагами и бантами из черно-оранжевых полос на груди. Многие флаги странные, но и ленты...
— Это символ воинской славы, — поясняет парень, заметив внимательный взгляд Иванникова.
Антон оглядывается, видит пожилого человека и как на стену налетает. Старик держит в руках гвоздики, здоровается, принимает поздравления, сам поздравляет. На его пиджаке медали и ордена. Иванцов никогда не видел столько наград. Он уважительно смотрит на старика, а глаза так и косятся на ордена. Большинство наград незнакомы, например, самый первый ряд начинается с незнакомой медали, или скорее ордена в виде звезды со Спасской башней и надписью 'Слава' в центре, которая висит на колодке с георгиевской лентой. И острый взгляд выхватывает еще одну.
— За взятие Берлина, — читает он на аверсе.
— Есть за взятие Будапешта, Вены Кенигсберга, — слышит он голос Сергея, — но эта самая памятная медаль. Пойдем.
Они идут к Вечному огню. Вокруг цветы, венки с лентами. И все вопросы отпадают. Трехцветные флаги, двуглавый орел на них... все это становится лишним, не важным, потому что на ленте венка Антон читает — 'С днем Победы!', '9 мая', 'Я помню 1941-1945! Я горжусь!' ...
Хочется заплакать, но как? Тело как не своё. Вдруг он узнаёт такие подробности, что...
— Мы победили! — говорит Иванцов, справившись с волнением. — И цена нашей Победы велика. Почти три десятка миллионов человек! Сколько же людей погибло! Хороший парней и девчат! Они могли быть как ты, или твои друзья. Стать учеными, врачами, учителями, строителями. Что-то придумать, изобрести, усовершенствовать. Выйти в космос, к звездам лететь...
Он смотрит на пламя, рвущееся из центра звезды.
— Огонь — это правильно. Это верно. Символ чистоты и горящего сердца. Символ памяти... — И Антон вспоминает слова из песни, — вечный огонь, нам завещанный одним, мы в груди храним...
— Что можно сделать? — после минутного молчания спросил Антон. — Как мне поступить?
— Мой дед всегда говорил — по совести, — говорит парень. — По своей совести.
— Он воевал?
— Нет, деду в сорок пятом только семнадцать исполнилось. Мой прадед погиб на войне. Пропал без вести.
— Делай что должен и будь что будет?
Сергей не отвечает. Его образ размывается, мемориал сменяется на лесной пейзаж, а вместо парня над ним нависает немецкий солдат. И он что-то требует. Встать и сдаться? Где наган? Рука чуть сдвинулась, но больше ничего сделать не вышло, пришла боль. На миг взор затуманился, но когда полегчало, немец не исчез. Внезапно Антон понял — это уже не сон и не бред. Нависший над ним враг реален. И он не один — вокруг расположились другие солдаты. Они держали на прицеле всех бойцов, уже разоруженных, без ремней, стоящих угрюмо в паре метров.
— Aufstehst.
Встать требует. Немецкий Антон знал неплохо. В школе по языку стояла пятерка. Попытка приподняться оказалась неудачной. Боль из раны прострелила все тело и лишила сил.
Ствол карабина направился точно в грудь. На лице солдата была написана готовность пристрелить раненого русского, чтобы снять все проблемы.
— Я помогу.
Карабин дернулся в сторону говорившего, но немец понял, и поощрил движением ствола. Иванцова подхватили под здоровую руку и помогли встать. Антон вдруг увидел, что у него тоже отсутствует фуражка, портупея и командирский планшет. Удивленно осматриваясь, он еще обнаружил, что с рукавов волшебным образом исчезли все нашивки. Причем места их были замазаны грязью. Он провел рукой по вороту — знаки на петлицах тоже отсутствовали. Теперь он от других бойцов не отличался.
— Stehen! — громко скомандовал немец, — Hände hoch!
Антон поднял руки и один из солдат принялся его обхлопывать, явно ища спрятанное оружие. Он проверил и карманы, но они тоже оказались пусты. Куда исчезла командирская книжка и партбилет? Кто срезал нашивки и убрал с петлиц знаки. Куда делась планшетка с портупеей? Иванцов посмотрел на понуро стоящих бойцов, глянул Бесхребетного, поддерживающего его. Ответ был очевиден. Только Бесхребетный был рядом с ним, и только он мог убрать с формы все знаки принадлежности к командиру.
Но есть и другие важные вопросы. Откуда появились немцы? Как они могли так тихо подойти к выставленному охранению, причем с разных сторон. Почему никто из бойцов не заметил врага? Почему не смогли предупредить остальных? Это предательство! И в подозрении опять только один — Бесхребетный. Стало до того досадно, что боль и головокружение отступило, а в голове прояснилось. И появилась другая мысль — если Бесхребетный предатель, то зачем скрыл, что Иванцов командир?
Для прояснения недостаточно фактов и Антон решил подождать.
Тем временем немцы образовали что-то вроде конвоя и один из них, с знаками фельдфебеля, скомандовал:
— Vorwärts!
Бойцы понуро двинулись. Впереди из чащи появился мужичок, нагруженный винтовками, портупеями и вещмешками. Немцы явно не хотели оставлять трофеи в лесу, и использовали местного. Вслед мужичку шел солдат, явно не доверяя носильщику. А местный-то непростой — на правом рукаве Иванцов заметил белую повязку. В голове всплыло — полицаи, добровольные помощники, предатели. Выругавшись про себя, Антон сосредоточился на том, чтобы не упасть ненароком, несмотря на поддержку бойца.
Тропа, даже не тропа, а просто путь, проходил через заросший подлеском сосновый бор. Кусты орешника сменились ивняком и потянуло прохладой. Где-то рядом послышалось журчание воды. Родник. Антон невольно сглотнул. И не только он. Через какое-то время Иванцов обнаружил, что они двигаются по тропе, явно натоптанной жителями от родника. Тропинка вывела на грунтовку, а вдалеке стали заметны дома.
Это не хутор, это деревня. Домов было много, на первый взгляд около двух десятков, возможно больше. У околицы стоял бронетранспортер, а рядом часовой, внимательно смотревший на приближающуюся процессию. Он что-то сказал и на бронетранспортере появился солдат. Он довернул ствол пулемета и направил на колонну.
— Lass Willie, sie sind nicht mehr gefährlich! — Крикнул фельдфебель. — Es ist besser, jemanden nach gauptman zu schicken. Sag mir, die anderen russen haben geführt.*
Антон прекрасно понял немца и насторожился. Это значит посланные на разведку бойцы тоже в плену. Как их угораздило? Стало еще досадней. Это он виноват, плохо инструктировал. Плохо выбрал добровольцев, умеющих вести разведку. Надо было подготовленного посылать. Но имелся только один, и он доверия как раз не имеет.
— Antreten! — скомандовал фельдфебель, и махнул рукой, из чего пленные поняли, что надо построиться.
Немец прошелся вдоль строя, пристально вглядываясь в лица, будто только что увидел. Вернулся на центр.
— Kommissare, Juden Schritt nach vorn! — Скомандовал он. — Verstehen sie?*
Никто не двинулся. Бойцы угрюмо молчали, смотря перед собой. Лишь один Антон смотрел на врага, но выходить он не собирался. И виду не подал, что он прекрасно понимает.
— Грязные свиньи! — выругался немец, и повернулся к солдатам. — Они человеческого языка не понимают.
— Конечно не понимают, Карл, — ответили, смеясь ему солдаты, — они же свиньи.
— На свинном их спроси. — и все вокруг захрюкали.
В этот момент появился офицер и фельдфебель оборвал поросячий концерт и направился к нему. Вытянулся, собираясь доложить, но капитан отмахнулся, сразу направляясь к строю. Тоже прошелся, осматривая пленных. Посмотрел на сваленные недалеко трофеи, затем обратился к фельдфебелю:
— Это все?
— Да, герр гауптман. Все. Что с ними будем делать? Вдруг среди них имеются евреи и комиссары? Расстреляем, чтобы не возиться?
— Не будем заниматься не своим делом, Карл, — поморщился гауптман. — Отправь посыльного в штаб. Пусть обершарфюрера Клауса известит. Это его работа. А пока запри их туда же, где остальные, и пост организуй.
— Jawohl! — вытянулся фельдфебель и, повернувшись, скомандовал, махнув рукой вдоль улицы: — Vorwärts!
Пленные повернулись и побрели в указанном направлении.
Дома в деревне располагались вдоль и были однотипными — бревенчатыми пятистенками. Различались высотой и формой крыши. Преобладали двускатные, но имелись и шатровые. С шатровыми крышами дома выглядели богаче — с резными ставнями, балясинами на крашеных крыльцах. Деревня явно была зажиточной. У каждого дома имелся обширный двор, с сараями и скотниками, свой участок огорода, расходящиеся в обе стороны от домов. А по правую сторону в низине виднелась часть какого-то водоема, скорей всего запруды. Имелся и колодец, находящийся в центре деревни рядом с дорогой.
Внезапно раздался птичий гвалт сопровождающийся причитаниями и руганью. Из распахнутой калитки степенно вышел солдат. В одной руке билась курица, в другой руке на лямке висела каска, внутри которой лежали сложенные горкой яйца. Следом появился еще один немец. Он тоже держал курицу, но при этом отталкивал полненькую женщину, очевидно хозяйку, которая перемешивая причитания с руганью, пыталась вернуть своих птиц. Немец сильно толкнул хозяйку, та упала и заплакала. Солдаты засмеялись, что-то говоря хозяйке, потом, сноровисто свернув головы курицам, бросили тушки на землю, взяли по яйцу из каски, отбили сверху скорлупу и, жмурясь от удовольствия, выпили содержимое. После чего стали с интересом смотреть на приближающуюся колонну пленных.
Пленные же, невольно сглотнули. Вообще, по всей деревне разносились дурманящие запахи готовящейся еды, особенно жареного мяса. Немцы вовсю хозяйничали. И их было много — пехотный батальон, не меньше. Из распахнутых настежь окон слышалась немецкая речь. Очевидно, хозяев насильно выселили в сараи, и те захватчикам лишний раз показываться боялись. А солдаты прямо в садах и огородах развели костры, на которых готовили добытые у хозяев продукты. На глаза попался даже поросенок, зажариваемый целиком. Эти запахи сводили пленных с ума и отзываясь бурчанием в пустых желудках. Глаза буквально прилипали к увиденной снеди. Но натыкаясь на взгляды немецких солдат, бойцы опускали головы. Ненадолго. До следующего костра или полянки с обедающими солдатами. Колодец тоже привлек внимание. Жажда терзала не меньше чем голод. Но конвоирующие немцы окрикнули повернувших к колодцу пленных и направили дальше.
Пить хотелось зверски. Хоть глоток воды, хоть один. Иванцова мутило от боли и жажды. Он смотрел по сторонам и в голове крутились одни и те же вопросы. Но ответов пока не находилось. Как же все так произошло? Спрашивать у Бесхребетного он не стал. Впереди брел Самаркин.
— Самаркин... — тихо позвал Антон. — Егор...
Тот обернулся.
— Что, това...
— Тсс! — шикнул Бесхребетный.
Боец все понял, но ответил откровенно враждебным взглядом.
— Как вас смогли тихо взять? — тихо спросил Антон.
— А вот так. Никого и вдруг мы на прицеле.
— Schweigen! — прикрикнул конвоирующий немец. — Vorwärts gehen!
Из одной из калиток вышел высокий мужик в пиджаке. На рукаве белела повязка. Еще один полицай. Тот, что присутствовал при обыске в лесу, плелся нагруженный трофеями позади.
Полицай сходу поклонился фельдфебелю и сбивчиво залепетал:
— Здравствуйте господин офицер. Помощь не требуется?
Фельдфебель был наголову меньше мужика. Но посмотрел так, что тот стушевался и поник.
— Weg, dreckiges schwein! — сказал немец. — Halt. Komm mit.
И для понимания добавил жестом.
— Да-да, господин офицер... — залебезил полицай, мелко кланяясь.
Пресмыкающийся вид полицая был противен и Антон невольно сплюнул. Рану тут же дернуло и боль вспыхнула вновь, сознание поплыло, но удалось удержаться на ногах, тем более что боец почувствовал состояние Иванцова, успел среагировать.
Колонна свернула к большому двору. Дом не выглядел зажиточнее остальных, но размером двора наверно превосходил всех. Кроме калитки имелись ворота, в данный момент распахнутые. Справа вдоль забора была сложена поленница. Слева г-образно расположились хозяйственные пристрои к дому — простенький сарай и сруб с сеновалом сверху, очевидно скотник. Дверь у сруба была закрыта, а рядом на маленькой скамейке восседал вооруженный солдат, который при виде фельдфебеля вскочил.
— Öffnen! — распорядился фельдфебель. — Mehr russische geführt.
Солдат махнул рукой и высокий полицай, подбежав, почтительно взял протянутый ключ, и отпер дверь. В темноте проема виднелись сидящие люди. Они тревожно смотрели наружу.
— Aufziehst, — сказал солдат.
— Заходите, — повторил полицай.
Бойцы стали заходить внутрь. Иванцов с Бесхребетным задержались на входе и полицай прикрикнул:
— Что встали?
— Тут места нет, — ответил Бесхребетный.
Мужик посмотрел внутрь, увидел скученность пленных, почесал затылок и обратился к фельдфебелю, сопровождая слова жестами:
— Господин офицер. Тут места нет. Куда этих девать?
Немец подошел ближе и заглянул в проем. Затем поманил полицая и указал на сарай.
— Dorthin.
— Это дровяник, господин офицер. Запора нет.
— Dorthin! — повторил немец зло.
— Конечно-конечно, господин офицер! — не стал спорить мужик.
Он распахнул дверь сарая, что закрывалась на простой незамысловатый запор, изготовленный из деревяшки, и махнул рукой:
— Заходи!
Иванцов с Бесхребетным зашли в дровяник. Дверь за ними закрыли. Места в сарае оказалось мало — узкий проход в один шаг и длиной в четыре. По обе стороны стен сложены дрова до самой крыши. В конце прохода была стена из теса без нащельников, а дров было наложено всего по пояс.
Осторожно опустив комиссара, Бесхребетный помог ему сесть удобнее, после чего сунулся к стене. Ничего особенного рассмотреть не удалось — была видна только часть крыши другого дома, остальное закрывали заросли крапивы. Он сел на дрова и тяжело вздохнул.
— Вздыхаешь?
Бесхребетный поднял взгляд и посмотрел на комиссара.
— Ничего не хочешь мне сказать? — добавил Иванцов.
— Думаете, я предатель?
— А разве нет?
— Я не предатель! — твердо ответил Бесхребетный.
Иванцов посмотрел Бесхребетному в глаза и неожиданно понял — боец не врет. Но как такое может быть, факты-то другое говорят? Но для чего он спрятал документы? ...
— Когда нас еще по лесу вели, — начал говорить Бесхребетный, — я заметил — как немцы идут. Стопой листву раздвигают, по сторонам смотрят, руками и оружием не машут. Явно лес знают. Они и могли тихо охранение взять.
Иванцов уже знал, что в основном немцы углубляться в лес не любили. Чащи побаивались. Особенно сейчас, когда у них в тылу много окруженцев бродит.
— Откуда ты узнал, что немцы идут?
— Я их почуял, — ответил боец. — Не надо так смотреть. Куревом запахло, а у наших откуда курево? В лесу запахи далеко чуются. И ветер в нашу сторону дул.
— Не сходится. Говоришь — лес знают, значит про запахи тоже.
— Может да, может нет, — пожал плечами Бесхребетный, — но они покурили, а потом приказ — в лес идти.
— Возможно, — согласился Антон. — Тогда откуда они узнали, где мы?
— Не знаю, — ответил боец и в отчаянии стукнул кулаком о колено. — Не знаю!
Немного посидели в молчании. Иванцов перебирал варианты и вдруг все факты выстроились по порядку. Каждый встал на своё место. И название всплыло в голове — пазл. Не хватало лишь одного — кто их предал? Ушаков, Яхнин, Хабаров, Тёсов, Куприн? Кто-то из них? Антон хорошо знал Хабарова Тесова и Куприна. Эти трое бойцов из его батальона. Ушаков и Яхнин прибились недавно. Ушаков? Нет, он настоящий комсомолец! Яхнин? Нет, так нельзя...
А может нас выследили? Случайно заметили и дождались момента? Антон вздохнул.
— Нашивки и петлицы ты срезал? — спросил он.
— Я.
— Куда партбилет и командирскую книжку дел?
— Все в планшетку сунул, а её под пень спрятал.
— Зачем?
— Помните Визина и Шлепко? — спросил Бесхребетный.
— Это те бойцы, что при нападении на немцев погибли?
— Да, — кивнул боец. — Так они рассказывали, как после налета двадцать второго в плен попали. Их согнали всех, выстроили и сразу потребовали выйти евреев и комиссаров. Понятно, что никто не вышел. Так один немец прошелся вдоль строя, выхватывая почти через одного кто не понравился. Отделенных отвели к стене и сразу расстреляли. А остальным объявили — что все евреи и комиссары подлежат немедленному расстрелу. Вот так, товарищ комиссар.
То, что те погибшие бойцы успели побывать в плену, Иванцов знал, и что бойцы удачно сбежали, воспользовавшись суматохой во время налета тоже, но про расстрел они ничего не рассказывали.
*Оставь, Вилли, они уже не опасны. Лучше пошли кого-нибудь до гауптмана. Скажи — остальных русских привели.
*Комиссары, евреи шаг вперед. Понимаете?
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
