Младший. В тени отца

— Знаешь, я тут вдруг понял, что почти ее не помню. Рыжие волосы, солнечная улыбка, а пытаюсь в голове сложить лицо — не получается. Какая она была?

— Она была... — он мечтательно улыбнулся, — Яркой! Впервые я увидел ее во дворце...

— Во дворце?! Ты?!

— По-моему я уже рассказывал тебе, что почти десять лет отслужил придворным артефактором.

— Не помню...

Может когда-то и рассказывал, но я на самом деле не помнил.

— Что сказать... было такое в моей биографии. Ей было семь лет. На каком-то чаепитии, уже не помню, в честь чего, она уселась ко мне на колени и заявила, что когда подрастет — выйдет за меня замуж.

— А ты?

— Посмеялся, конечно! Мне уже тогда было пятьдесят с лишним, не думаешь же ты, что я серьезно отнесся к словам крохи?

— И?..

— Годы шли, а она не отступалась. Почти преследовала. Не поверишь — бывало, прятался по коридорам от сопливой девчонки! Когда ей исполнилось тринадцать, у меня состоялся серьезный разговор с его величеством.

— С его величеством?!! — неверяще переспросил, потому что умом я понимал, что отец крут, но то, что он запросто беседовал с императором!!! Этот факт не спешил укладываться в моей голове!

— Чему ты удивляешься? Свою воспитанницу он любил! А по слухам — не просто воспитанницу, а родную дочь! — добил меня отец.

Дар речи мне отказал. Это что же получается? Я внук императора?!!

— Не спеши радоваться! — сполна насладившись всей палитрой сменяемых чувств на моем лице, опустил меня с небес на землю родитель, — Родственницей в каком-то далеком колене она ему приходилась, но вот дочерью — вряд ли. Он ее так никогда и не признал.

— А может...

Отец перебил, не дав договорить глупость:

— Невзирая на гнев императрицы, он признал пятерых своих детей от разных женщин. О Наде — да, слухи ходили, но он их пресекал. Так что, скорее всего это были досужие разговоры. К тому же на него она не была похожей ни в детстве, ни потом.

"Есть вероятность, что я могу быть внуком императора!" — мыслить о чем-то еще я был не в состоянии.

— Я к чему это тебе говорю: летом ты уедешь в Петербург. Или ты передумал поступать в университет?

— Нет! — я наконец-то пришел в себя и стал готов внимать дальше.

— Та история, она, конечно, уже забылась, но запрет на посещение столицы с меня не снят, и ты будешь там один, я даже навестить тебя не смогу. И теоретически к тебе могут подойти люди с какими-нибудь предложениями, заморочить, вскружить голову... Я хочу, чтобы ты навсегда зарубил себе на носу: ты правящей семье не родственник. Думать иначе — опасно. А, чтобы совсем спустить тебя на землю, рекомендую всегда помнить, что ты еще внук сапожника из Одессы!

— Какого еще сапожника? — переход от дворцовых небожителей к лицу с прозаической профессией оказался неожиданным.

— Самого обыкновенного! Исы Ароновича! И Сары Абрамовны — его жены! Ой-вэй! Лышэньки! Наш Пэсэх таки умный рэбенок! А я всехда это зналы! — отец так натурально изобразил неповторимый одесский говор, что я воочию представил себе типичную еврейскую мать, произносящую эти слова. — Знал бы ты, сколько лет я вытравливал из себя этот колорит!

— То есть ты, я... евреи?..

— Ты нет. Да и я уже по большому счету... Какой из меня еврей? Выкрест я. Надеюсь, всевышнему все равно, какие молитвы я ему возношу и каким образом обращаюсь. — Отец ненадолго замолк, углубившись в воспоминания, — Ты просто не представляешь себе тех времен, а в книгах этого не прочитаешь: мировая война только закончилась, кругом разруха, нищета, грязь... Как тараканы из всех щелей повылазили какие-то юродивые, пророки, оракулы, бандиты, агитаторы... На одной улице могли призывать свергать императорскую власть, а на соседней — собирать подписи и пожертвования в их поддержку.

— А ты?

— Мне было пять лет, я глазел и на тех, и на этих. Или ты думаешь, я так и родился — седым, бородатым и старым?

— Нет, конечно! — Хотя, положа руку на сердце, я именно так и считал. — И что?

— Честно говоря, я ничего не понимал в том хаосе, а позже понял, что и взрослые в нем мало разбирались. Зато мы все от мала до велика разбирались в погромах. Идут свои — значит можно запереться покрепче и просто не отзываться на стук и выкрики. Самое страшное — стекла побьют. Зареченские, те могли и морду капитально начистить, и даже красного петуха могли подпустить. А если идет пьяная матросня, значит надо прятаться по-настоящему — эти и в штыки могли взять. Однажды так и произошло. Мы с пацанвой ловили раков тогда, далеко от дома забрались... а вернулись... соседка, тетя Валя, все пыталась удержать, не дать увидеть... Дом выгорел полностью, отца убили во дворе, мать с сестрами были в доме... — теперь отец молчал намного дольше, — Не знаю, может у меня была еще родня, каких-то гостей я смутно помню. Но если и были, то их никто на нашей улице не знал, а сами они так и не пришли. Тетя Валя меня забрала к себе, а через полгода, когда так никто и не объявился — усыновила. И вот она-то как раз и была Романовой. Она же и окрестила, моего мнения, сам понимаешь, никто не спрашивал. От настоящей семьи только отчество и осталось. Странная она вообще-то тетка была, если между нами, еще не сумасшедшая, но мозги набекрень, это точно. Сын у нее на фронте погиб, муж еще раньше, наверное поэтому сироту пожалела. А рука какая тяжелая!

— Она тебя что, била?!

— Так я тоже не подарком был. — Заметно смутился отец, — Я ж своих родителей поначалу помнил, мамой ее наотрез называть отказывался! Грубил, хамил. Она меня иначе, чем наказанием, редко звала. Чуть старше стал — еще и с шайкой воров связался!

— Ты?!

— Ага! По карманам, между прочим, промышлял! Самым высоким воровским искусством это тогда считалось! Высшим форсом!

— Врешь! — В это я не мог поверить, только не отец — респектабельнейший член общества, попечитель нашей школы, основатель десятка благотворительных фондов!

— Подойди! — Он выпрямился, окончательно оторвавшись от чертежей, над которыми корпел, и пощелкал, разминаясь, суставами пальцев.

Стоило мне приблизиться, как отец сделал шаг навстречу, задев плечом, и пошатнувшись, стал оседать на пол.

— Тебе плохо?! — кинулся я за ним, подхватывая и усаживая на стул.

— Мне хорошо! — ответил он, развалившись на сиденье и поигрывая моими часами.

— Как?!

Вместо ответа отец подмигнул:

— Какой же ты все-таки еще ребенок!

— Тьфу! А я, между прочим, действительно поверил, что тебе плохо! — возмущенно пробухтел, отбирая и застегивая обратно часы на руке.

А когда я, недовольно сопя, пошел на свое место, в спину донеслось:

— Лови!

Обернувшись, едва успел поймать летящий в лицо свой собственный бумажник.

Да уж! Как он только с такими талантами в ученые выбился? Не преминул задать этот вопрос.

— Школу я худо-бедно закончил, а аккурат за выпуском тетя Валя преставилась. Пока занимался похоронами — кореша-товарищи мои под облаву попали. Суд тогда скорый был — два дня, и они уже на этапе. Только и успел, что конвоирам на лапу сунуть, чтобы парней не месили особо. Крест, как сейчас помню, все орал в оконце, чтоб я не вздумал по их дорожке пойти, кричал, чтобы учиться шел. Так пути и разошлись, так мы и потерялись тогда. Я уже потом, когда более-менее в люди выбился, пытался ребят разыскать, но где там! Я же даже фамилий их толком не знал: Крест, Щербатый да Гвоздик...

Отец снова замолчал, невидящим взором уставившись в пространство, я тоже затих, не рискуя прервать наступившую тишину. Как выяснилось, я не только про мать ничего не знал, я и о его бурной биографии не имел представления!

— А слова Креста я запомнил, — отмер через какое-то время отец, — Опекунша моя, как оказалось, в банке приличную сумму имела — ей же пенсия за сына и мужа шла, а я у нее единственным наследником был. Никогда бы ни подумал, жили-то мы бедно, досыта не каждый день ели... А вот поди ж ты! Случайно банковскую книжку обнаружил, когда документы после смерти тети Вали разбирал. Дальше... с деньгами жить проще, чем без них. Одесса мне к тому времени осточертела, захотелось мир посмотреть, себя показать. Года два меня по стране помотало, много всякого-разного было, а потом каким-то ветром занесло в итоге в Казанский университет. Там в Казани и осел надолго в первый раз. Но, что-то мы куда-то не туда ушли, ты же о матери спрашивал?..

А я в кои-то веки и о "всяком-разном" не отказался бы послушать. Хотя бы о том, как безродный еврейский юноша вдруг стал потомственным дворянином, как заработал первые капиталы — не на тети Валины же деньги он жил долгое время? Как его потом из Казани в Питер занесло?.. Оставалось надеяться, что это у него не последний приступ разговорчивости.

— Надины чувства ни для кого секретом не являлись, но она была из старинного княжеского рода, пусть и обедневшего, а я... были еще другие обстоятельства... Из дворца меня выставили. Как же я ее возненавидел! Знал бы ты! Из-за соплячки с голубой кровью лишиться всего!!! Это потом уже я понял, что всё к лучшему, но тогда!.. Если бы я мог ее встретить, то ты бы точно стал сиротой! А, нет, ты бы просто не родился!

Слышать такое про мать было обидно.

Но с другой стороны...

Придворный артефактор, для многих — венец карьеры, высшая ступень. Если ей было тринадцать, то ему, значит, пятьдесят девять. Даже для мага солидный возраст.

И — резко вниз! Из-за девчонки вроде Машки...

Н-да...

— Одно потянуло за собой другое, часть знакомых отвернулась. Тоже тогда... всякое было. Накопления... с ними отдельная история. Так что, оказаться на свободе было странно и дико поначалу. Столько лет — вздохнуть некогда, а тут вдруг... сам себе свободный художник... Помог Симка Веллер. Дядя Сима, хотя вряд ли ты его помнишь, он как-то приезжал к нам, но тебе тогда лет шесть было. Самуил Иоганнович Веллер. Якобы немец, но поскреби — еврей-евреем. Тогда он был ректором Петербуржского университета. Вывел меня из запоя, загрузил работой. Он, кстати, до сих пор жив, мы переписываемся. Уже не ректор, годы все же не те, он постарше меня лет на пять, но на рождество еще преподавал, может даже и у тебя преподавать будет.

Дядю Симу я, как ни странно, помнил. Может быть потому, что у нас редко были гости, или сам по себе он был запоминающимся, но визит врезался в детскую память.

Ха! А знакомый препод — это неплохо!

— С ним на пару мы добили его проект брони. Опять пошли заказы, деньги. Да и выставили меня все же не с волчьим билетом, оформили все аккуратно, званий и чинов не лишили, наград тоже. Вернулся на кафедру, опять начал преподавать, постепенно жизнь как-то снова наладилась. И тут на первый курс приходит она. Надежда. И все повторяется вновь. Только ей уже не тринадцать, а семнадцать. Из неуклюжего подростка она превратилась в роскошную красавицу. На нее облизывались все мужчины, ей оглядывались вслед... а она по-прежнему смотрела только на меня. И вот тут я не устоял. Дальше... дальше ты, наверное, знаешь. Мир не без "добрых" людей, — отец интонацией выделил это "добрых", — нашлись те, кто донес. У нее был выбор — отказаться, уйти... Скандал могли замять. Она выбрала меня и тебя. И это были самые счастливые двенадцать лет в моей жизни.

Отец достал из-за пазухи медальон, где, как я знал, хранился мамин редкий снимок — почему-то она не любила фотографироваться.

— Подойди, — попросил он.

Я снова подошел к его столу.

— Ей отказали во всем — в имени, в приданом. Выставили, в чем была. Из всех ее украшений у нее остался только этот медальон. Носи его. — И он, заставив меня склониться, надел мне на шею цепочку.

— А как же ты?

— У меня есть ты.

Сашкин день рожденья — восемнадцатилетие, между прочим! — мы решили отпраздновать с размахом. Нудные посиделки с родителями, родственниками и редкими одноклассниками, удостоившимися чести быть приглашенными, с кучей вилок на столе, первым официально разрешенным глотком шампанского (только имениннику, кстати, не мне!) и праздничным тортом, мы уже пережили, а сегодня вечером собирались повторить торжество уже чисто своей компанией у Тоньки-медички в общежитской комнате, что она делила с двумя такими же раскрепощенными подругами. Спонсором сего мероприятия, понятно, выступал я — родители у Сашки были хоть и дворянами, но весьма скромного достатка.

На большой перемене мы с Меньщиковым подбивали баланс:

— Шампусик барышням и всякие там шоколадки-мармеладки принесет Рыбачков, Торба обещал купить что покрепче, а жратву...

— О, мин херц, гляди, это, похоже, к тебе, — ткнул меня в плечо Сашка, привлекая внимание к чему-то за спиной. Оглянулся.

За спиной стояло чучело по имени Маша.

— Чего тебе?

За две недели я уже напрочь позабыл о существовании этой катастрофы, но она не преминула напомнить о себе сама.

— Пётр, мы можем поговорить?

— Говори!

— Наедине.

— Наедине он не может, вдруг ты его совращать полезешь? — влез Сашка, — А он у нас такой застенчивый, бережет свой цветочек! — заржал он.

— Сань! — одернул его я, видя, как девчонка жутко краснеет.

— Мин херц, не ходи! Она тебя скомпрометирует! И будешь ты женатым во цвете лет! — продолжил друг измываться надо мной и ситуацией в целом.

— Хорош кривляться! — еще раз одернул я товарища, и уже девчонке — Ну, чего тебе?

— Хотя бы отойдем...

У девчонки заметно дрожали губы, то ли от негодования, то ли от страха, так что решил сделать все же несколько шагов в сторону, жестом попросив Меньщикова остаться на месте.

— Ну?!

— Мне не к кому обратиться... пожалуйста... мне нужно пятьсот рублей, дай мне, пожалуйста, взаймы, — тихо, но отчаянно произнесла малолетка.

— А мне — новый байк и весь мир в придачу! Губа не треснет?

— Пожалуйста, — снова замямлила она.

— Детка, ты спутала меня с госбанком! — поставил я точку в разговоре, отворачиваясь к Сашке.

— Петя! — схватила она меня за рукав, — Петенька...

— Мадемуазель, я вам не давал права обращаться ко мне так фамильярно! — всяких там "Петь", "Петруш", "Петюнечек" и других сокращений своего имени я терпеть не мог, а эта мало того, что сократила, так еще и за одежду цепляться стала! — Для тебя — Петр Петрович!

— Петр Петрович! Пожалуйста, для вас это не деньги, а у меня... у нас дом отобрать могут! У меня сейчас нечего вам предложить, только себя... — уже шепотом закончила она, продолжая мять мой манжет.

— ...нулась?!! — взревел я, резко стряхивая ее руку с своей.

Эта... слов нет... что?! Возомнила себя кем?! Позариться на ее мослы?! Да на ее впуклости только...

Несколько секунд я хватал ртом воздух, пока она не скрылась в толпе учеников.

Отличный день! Отличная перемена!

Все еще кипя от негодования, я ни за что ни про что гавкнул на Сашку, собирающегося отпустить какой-то ехидный комментарий, злобным взглядом развернул пару одноклассниц, желавших к нам присоединиться. Это надо же!!! Вот уж прав был Меньщиков! Цветочек, итить его, аленький!!!

Злиться я злился, но огромные серые несчастные глаза не отпускали. Свистнув через пару уроков Санчоса — одного из местных подлипал, учившегося на год младше, поручил ему собрать информацию. Дура-дурой, но стать виновным в чьем-то самоубийстве, а девчонка выглядела так, словно эти догадки могли оказаться недалеки от истины, не хотелось. Репутация у нас с отцом была неоднозначная.