Сполиарум

такой омерзительной, что мне захотелось сорвать эту картину и выбросить ее в грязные сугробы, претерпевшие инверсию горы с белым телом и черной верхушкой, гравюра, изображавшая четырех ежей, лунатически замерших посреди толстых корней напомнила мне повторявшийся несколько раз сон, в котором я работал приемщиком цветных металлов и грязные люди в лохмотьях несли мне удивительные фигурки танцовщиц и пастушек из меди и золота, собак и оленей из бронзы, изящные украшения с креветками и морскими коньками, гребни и броши, запонки и зубные коронки, чтобы я, отдав им несколько тусклых монет, с удовольствием переплавил все это в аккуратные, ровные, идеальные, ласково блестящие слитки.

Никто не сидел на диванах, никто не курил возле окон, хотя на подоконниках я видел круглые стальные пепельницы со старыми в них окурками, весь коридор был пуст. Никого не заметил я за мутными стеклами дверей, что вели в библиотеку, пожелтевшие газетные вырезки, наклеенные на картонный стенд уже одним только цветом своим говорили о многих годах, проведенных ими здесь. Поддерживаемый справа молодым врачом, слева — медсестрой, я тяжело и неспешно брел, осматриваясь вокруг. Мы прошли мимо дверей, над которыми тускло светились под желтоватым, покрытым пятнами матовым пластиком лампы, пытавшиеся выявить сиянием своим номера отделений, коих заметил я не менее восьми. Повернув к правой стене, открыв тем же ключом белую дверь, никак не обозначенную табличкой, они провели меня по коридору, стены которого выглядели более ровными, а лампы в потолке были круглыми и яркими, посадили меня на жесткую, обитую все той же коричневой искусственной кожей кушетку, после чего старик приоткрыл дверь, к которой я теперь находился левым плечом, кивнул, открыл ее шире и жестом указал своим спутникам идти внутрь.

Но тут у них возникли некоторые затруднения. Мои руки, вцепившиеся в край кушетки не желали отпускать его. Вины моей в том не было, я ничего не мог поделать со своими пальцами, не был способен пошевелить ими и сам смотрел с удивлением, как молодой врач один за другим с трудом разогнул их.

-Ну, ну, юноша, -старик склонился ко мне, улыбаясь слишком дружелюбно, чтобы я мог поверить в его добрые намерения, — Не стоит противиться.

Я покачал головой и хотел сказать ему, что никак и не думаю противиться, но мои сухие губы слишком плотно прижались одна к другой и к тому времени, когда я смог разлепить их медсестра уже поднимала меня, а молодой доктор несильно подталкивал к порогу.

В полутемной комнате с желтовато-кремовыми стенами обнаружилась прикрытая белой простыней кушетка с широкими желтыми ремнями для фиксации рук и ног, от вида которых сердце мое забилось чаще. Меня не страшила возможность оказаться беспомощным и неподвижным, я не боялся того, что доктора сделают со мной, будучи наивно уверенным, что они постараются не причинить мне никакого вреда. Убеждение это, имевшееся во мне с давних времен подтверждалось моим собственным благодушным прошлым и никакие рассказы о всевозможных ужасах и чудесах, творимых врачами не могли навредить ему, в ответ им я всегда только усмехался, запоминая для того, чтобы рассказать другим. Но невольное волнение перед неизвестным я не мог изгнать. На стальном столике, стоявшем возле изголовья я видел два забравшихся друг на друга, соединенных тонкими проводами прибора в прямоугольных белых корпусах с черными на них переключателями и ручками. От верхнего из них тянулась черная спираль к лежавшему на возвышении кушетки шлему, составленному из тонких и гибких красных полос, украшенных на внутренней сторон блестящими стальными точками, нижний же был соединен с компьютером, стоявшим на столе напротив входа, за которым сидел молодой человек в белом халате. Его длинные светлые волосы собраны были на затылке под черной резинкой, он оглянулся через левое плечо, быстро посмотрел на меня, ухмыльнулся и вернулся к экрану и я успел заметить темные глаза под густыми бровями и маленькую родинку на щеке.

Подтолкнув к кушетке, они уложили меня на нее, старик закрыл дверь и помог застегнуть жесткие ремни на моих ногах. Понимая бесполезность сопротивления, я был покорен и старался унять свое сердце, одно только и отдавшееся беспокойству. Даже если бы и были во мне силы, я и то предпочел бы выполнить все требуемое от меня, чтобы узнать назначение этих странных приборов и электродов, пробуждавших во мне сомневающееся, недоверчивое любопытство.

Молодой доктор и сестра отошли от меня к двери, она села на шаткий стул, он прислонился справа от нее к стене, сложив на груди руки. Старик склонился над ухом сидевшего за столом, опираясь на спинку его стула и что-то прошептал ему, в ответ на что тот кивнул и клавиши затрещали под тяжестью его пальцев.

Выдвинув ящик стола из левой тумбы, старик достал шприц, снял с иглы зеленый пластиковый колпачок, подошел ко мне и вскоре содержимое ласковым головокружением перетекло в мое тело и пугающая сонливость тоскливой нежностью вонзилась в меня. Я успел еще почувствовать, как прижимаются к моей голове электроды, а все остальное стало давно ожидаемой темнотой и было слишком скучным.

2.

Я сидел на своей кровати, глядя на противоположную стену, уделяя этому занятию в последние дни намного больше времени, чем какому-либо иному. Сквозь кружащийся дурман я видел крохотные выступы и выбоины на голубой краске, видел то, сколь пугливо неровной была линия, отделявшая ее от белой, темные пятна и царапины, черные точки и поблескивающие дуги волос, влипших в краску и тем самым привлекавшие ко мне тоскливые мысли о самоубийстве.

Благодушно неподвижное это состояние было хорошо мне знакомо. В прошлом и врачи и я сам отправляли меня в его ситарную тишину, что нередко даже доставляло мне некоторое странное удовольствие. Понимая, что нахожусь под воздействием препаратов, которые мне кололи и заставляли глотать, я все же ничего не мог поделать с собой, у меня не было сил ни отвлечься от стены, ни разомкнуть руки, сжавшие край кровати и нередко санитарам, приходившим для того, чтобы отвести меня на прием пищи приходилось прилагать немало усилий прежде чем им удавалось покорить мои пальцы и поднять на затекшие ноги.

К открывшейся двери я не смог бы повернуть голову при всем желании, но все же почувствовал нечто непривычное в том, как произошло это. Чувство времени постепенно возвращалось ко мне, я мог с небольшим только сомнением сказать, что до ужина было еще далеко и потому неожиданный визит заставил меня насторожиться. То мог быть кто-либо из врачей, пришедший для того, чтобы отвести меня на очередное обследование или снова на ту непонятную мне процедуру, которая кроме помещаемых на голову электродов ничем больше не напоминала энцефалографию, как ни пытались меня в том убедить. Подобному обследованию я подвергался неоднократно и прекрасно помнил и понимал, что для не было никакой необходимости лишать меня сознания для того, чтобы провести его. Не могу сказать, чтобы мне было неприятно отдавать себя анализам или исследованиям — большинство из них по-прежнему, несмотря на многочисленные повторения казались мне событиями любопытными и, временами, даже приятными. Мне нравилось наблюдать, как мстительная игла протыкает мою кожу и текущей через нее неторопливой кровью наполняется маленькая пластиковая трубка, я с удовольствием воображал, как сталь пробивает угрюмые стены моей вены и застревает в ней, омываемая скорбным потоком, я чувствовал себя выполняющим неведомый долг, отдавая стаканчик, заполненный мочой, ощущал свою сопричастность всему, происходящему вокруг меня, меряя температуру, словно бы цифрами ее подтверждал миру то, что и сам принадлежу к его лживому теплу и разговорчивому холоду, ко всем первобытным изменениям, какими он любит испытывать себя и которые всегда казались мне отвратительными и бессмысленными. В отличие от многих, кто между этими двумя словами склонен видеть равенство, я скорее полагал отсутствие смысла приятным и способным подарить больше, чем его возвеличиваемая противоположность. Мне удалось придти к выводу, что бессмыслицей чаще всего называли то, что не поддавалось употреблению для повседневных надобностей, в чем не было насущной необходимости, меня же всегда завораживало то, применение чему я не понимал, не мог найти или вообразить. Особенно же восхищали меня случаи, когда единственным возможным использованием чего-либо было тягостное наслаждение, причем здесь мне сразу хотелось бы уберечь от телесных предпочтений. В моей комнате, той, где я прожил слишком много, как мне всегда казалось, лет, каждый год оставил множество самых разнообразных вещей и предметов, причем эти две категории существенно различались. Под вещами я имел в виду то, что было приобретено для меня мной, родителями, сестрами, родственниками, или друзьями, в число же предметов попадало все найденное, украденное, выменянное мной. Если первыми были фигурки солдат и животных, головоломки, игральные кости, пластиковые деревья, самолеты, стальные автомобили, слишком похожие на настоящие, чтобы нравиться мне, самолеты, танки, пластиковые чудовища и насекомые, гигантские в сравнении с солдатами, всегда одерживавшие верх в моих играх над людьми и всем их оружием, неизменно побеждавшие человеческие войска в кровавой бойне, когда отрывались конечности и разрывались напополам все тела, которые можно было позднее соединить и после этого совершавшие изощреннейшие надругательства над прятавшимися в тылу красавицами-куклами, из которых двое всегда носили имена моих сестер, то вторыми становились камни, имевшие показавшуюся мне интересной и необычной форму, блестящие разноцветные шарики, маленькие блудливые подшипники, гайки и болты, погнувшиеся ржавые гвозди, осколки электрических плат с разноцветными и различной формы деталями на них, впившимися стальными ножками в зеленый и желтый пластик, серебристые конденсаторы, черные шляпки транзисторов, которые я вырвал из внутренностей сломавшихся телевизора и магнитофона, тускло-зеленая модель автобуса, у которой не открывались задние двери, не было левого переднего колеса и о потере которой во дворе моего дома долго плакал незнакомый мальчик, желтовато-белая собачка, бывшая когда-то брелком, медная цепочка, которую я иногда носил как браслет, старые выщербленные монеты, доставшиеся мне от прародителей, куклы моих сестер, считавшиеся потерянными и все остальное, что расчетливый случай приносил ко мне.

Предметы, назначение которых я не мог определить, всегда привлекали меня больше всего, я мог провести много часов, воображая одно за другим правдоподобные назначения их, воображая устройства и приборы, мерцающие шкалы, подсвеченные циферблаты, гипнотически покачивающиеся или становящиеся непредсказуемыми в экстазе приближающейся катастрофы стрелки, безжалостные цифры, изящные и сложные, состоящие из множества частей украшения на тонком запястье, таком же загорелом, как в то лето у моей старшей сестры и все смешалось в них — сухая жемчужина, выпавшая из маминого ожерелья, о которой я сказал, что так и не смог ее найти, самоцветные камни, купленные для меня отцом, в детстве любившим геологию, серебряные задумчивые цепочки, игривые перья тропических птиц, которые так нравились моей младшей сестре, маленькие черные шестерни со сломанными зубьями, найденные в летней пыли, становились частями самолетов, о существовании которых никто не должен был знать, взорвавшихся в мертвом небе и меня удивляло, что никто из окружавших меня детей не был способен вообразить что-либо подобное. Позднее, когда мне доводилось читать о том, что все дети обладают способностью к фантазии, я только удивлялся такой беспричинной уверенности. В моем детстве воображение принадлежало только мне.

Наслаждение, которое я получал от тех домыслов значительно превосходило любое, каким могли стать простые игрушки, приобретенные в магазине и позднее, уже в юношеском возрасте я сумел убедиться в удивительной истине — нечто, совершенно не имеющее смысла само и располагающее к невозможности произвести его или наделить им, наделенное им только посредством восприятия или воображения способно доставить намного больше радости и удовольствия.

Появившись в левой части моего зрения, захватив его красным цветом своей футболки, она переместилась в центр, заняла все видимое, разрушила неподвижность моего мира, вызвав тем самым во мне некоторое замешательство, удивившее меня, поскольку оно было первым, что прорвалось сквозь препараты, тогда как я думал, что им, согласно обычаю, будет вожделение. Присев на вторую кровать, она приняла точно такую же позу, в какой сидел я и, склонив голову, от чего темные волосы обнажили левое маленькое ушко, внимательно смотрела на меня, сощурив при этом глаза.

-Привет, — теперь она держалась прямо, но чуть наклонила голову и взирала исподлобья, от чего ее густые брови казались еще шире. Бледные тонкие губы приоткрылись и за ними обнаружились удивительно ровные, маленькие и желтоватые зубки.

Я хотел ответить ей, но мог только смотреть на нее не моргая. Все время пребывания в этой клинике я даже во снах не видел женщины моложе сорока лет и весящей меньше восьмидесяти килограмм. Меня удивляло то, что я раньше не замечал здесь этой девушки. В столовой, насколько я помнил, мне встречались только мужчины, разного возраста и совершенно непривлекательные. Наличие женского отделения было для меня несомненным. Везде, где я имел удовольствие лечиться, таковые имелись, но обычно они были достаточно надежно отделены от мужского и нередко мне приходилось приложить немало усилий, чтобы обнаружить их. Зачастую оказывалось проще найти детское отделение, где встречались довольно любопытные создания тринадцати-четырнадцати лет, ведь определить его месторасположение было довольно легко по всевозможным украшениям на окнах и мягким игрушкам на подоконниках.

-Меня зовут Алена, — она покачивала правой ногой так, что светло-серый выцветший тапок едва не слетал с нее, пяткой задевая желтый квадрат пола. Я должен был ответить ей уже хотя бы для того, чтобы она не сочла меня одним из тех, чьи мыслительные процессы повисли на нейронах жирными ленивцами, но вопреки всем стараниями, губы мои оставались неподвижными и только глазами старался я показать ей все свои расположение и способность к общению. Мне показалось, он все же заметила мои усилия, потому что улыбка ее была понимающей и немного снисходительной.

-Я спрячусь пока у тебя, ладно? — положив руки на желтоватый матрас, она уперлась затылком в стену, посмотрела на окно и я остался доволен ее маленькими носом и подбородком. Единственное, что мне не нравилось в ней — это груди, такие маленькие, что в любое другое время я бы скорее посмеялся над такой девушкой или пожалел ее, в зависимости от настроения. Но сейчас она интересовала меня больше всего остального и я не отрываясь смотрел на нее, на ее волосы, шею и руки, а когда она подняла левую ногу на кровать, то темно-синяя ткань брюк натянулась в промежности так, что ровная темная полоска, обозначившая губки ее влагалища стала всем, что могли видеть мои глаза. Ничто из растворившегося в моем теле не могло позволить мне возбуждения, но зрелище это было столь неожиданным и привлекательным, что у меня нашлись силы облизнуть губы, мой язык скользнул по ним плотоядным гниющим червем и теперь я был готов к тому, что произнести слова, которые, как был я уверен, способны были сблизить нас.