Но форма без знаков различия, без чёрного берета с уланской эмблемой, о котором я так мечтал, меня угнетала. Я был какой-то... какой-то никакой, что ли. Конечно, понятно. Так надо. Но гербы, эмблемы, символы, знаки различия — их люди не просто так придумали. Нет. Не просто так...

...В кухоньке я сел за стол, налил кипятку в чашку с пакетиком. Мы с отцом любили настоящий чай из самовара, а ещё лучше — с костра из котелка. Может, я ещё когда и попью такого чаю, но не сейчас... На столе лежали ещё несколько печений из сухого пайка и вскрытая банка саморазогрева — я взял не глядя, что попалось. Оказалась рыба с картошкой и зеленью. Завтрак, как завтрак. Мне не хотелось есть, но это ничего не значило — я просто сложил в себя и рыбу с картошкой, и печенья, и чай... Опять поймал себя на мысли, что выпадаю из реальности, что руки кажутся не своими, а всё вокруг — сном.

И понял, что никак не решусь начать.

Я встал, щёлкнул кнопками тактических перчаток — и вышел. Не оглядываясь и не замедляя шага...

...Снаружи и правда потихоньку светало, с неба тянулись до земли бегущими ровными грядами призрачные туманные занавеси. Посёлок уже различался вокруг, было сыровато и зябко. Я пошёл по дорожке к воротам управления. Остановившись у пустого флагштока, активировал мины в здании управления. Теперь любой, кто войдёт в дом, включит таймер на двенадцать стандартных часов... Я сунул пульт в карман и, уже не оглядываясь, пошёл на улицу, где стоял около открытых ворот навьюченный моим багажом армейский квадр "скарабей" — такими пользуются гусары и отчасти уланы. Помимо багажа на задней раме крепился спаренный 15-миллиметровый пулемёт с двумя готовыми двухсотпатроными лентами в громоздких коробах.

Егерский "хитин" — изолирующе-маскирующая накидка-"кикимора", шлем с полузабралом-дисплеем, бронежилет-разгрузка с наплечниками и шейным защитным амортизатором, брассарды, наколенники — лежал в вещах упакованный. Вместе с поясной сумкой-рюкзаком (заплечные я не любил), автономным спальником "логово", малой лопаткой, универсальным топором, фляжкой-термосом на 1,25 л. (там был лимонный сок), аптечкой, запасом продуктов на неделю, топографическим инструментом (проектор-обработчик карт, механический компас, гелиограф-вспышка), комбинезоном комплексной защиты. И с оружием — УАК (1.) с МПГ (2.). А в багаже находились и готовые к использованию и действию боеприпасы. Гранаты — две реактивных одноразовых, две ручных универсальных, девять — к МПГ (одна кумулятивная, две объёмного взрыва, две осколочных, две химических, две картечных). Два инженерных зажигательных патрона. Двадцать патронных пачек к автомату на пятнадцать патрон каждая. И восемь уже снаряжённых сорокапятизарядных магазинов — они были заранее помещены в карманы разгрузки. Штык к автомату я тоже не взял — я умею пользоваться штыком, но не люблю. Знаю, что для русского это странно, однако...

1. Усовершенствованный автомат Калашникова с 45-зарядными магазинами кал. 7,62х39. 2. Трёхзарядный подствольный гранатомёт-помпа кал. 30 мм.

Но не оглянуться ещё раз — на пустой флагшток — я не мог. Меня передёрнуло. Вот на чьём месте я не хотел бы быть — так это на месте того, кто спускал наш флаг...

...Странное это ощущение — ехать по пустому, но не разрушенному городу.

И не только странное, но и страшное — если это наш город. Ваш, мой. Земной.

Столица была пуста.

Совсем.

Я остался тут последним человеком. И в дома, если что, лучше не соваться. Не один я такой умный и любящий сюрпризы...

...Дорога вывела меня на высокий откос — внизу (уже совсем рассвело) и на три десятка километров дальше стал виден город джаго, бывшая столица колонии. Во время прошлых боёв за планету наши его крепко покалечили, а восстанавливать, конечно, не стали потом. Я часто бывал в этом городе — мы там играли в войну или просто бродили по улицам и лазили по домам. Ничего не брали, кстати, хотя там много оставалось разных вещей. Город был... тяжёлый. Хотя местами и красивый, что удивительно. Но даже эта красота была подавляющей, похожей на какое-то насилие над мозгом. Дальше — в серо-голубой дымке — был виден горный хребет, рассечённый перевалом. До него было километров пятьдесят, не меньше. Но я различал там дымы и вспышки.

Там шёл бой. А если прислушаться — то его становилось ещё и слышно.

Я стоял на откосе какое-то время, держа руки на удобном руле квадра. Мной овладевало желание — рвануть туда. Через полчаса на полной скорости вон по той дороге я буду там. Там ещё идёт бой. Там...

...я повернул руль, газанул — и окраиной посёлка покатил к лесу за ним. лесу, который по складкам горного хребта поднимался выше — на плато.

Вообще это было странное такое ощущение — я находился один в целом городе. А казалось — один на всей планете. Нет, мне не было страшно или даже неприятно. Просто... странно. Опять как во сне. Всё-таки человек — существо социальное. Я это всегда знал и понимал давно, но так остро не ощущал даже на экзамене по выживанию в лицее.

На стене кондитерской Казаковых между двух закрытых металлическими ставнями окон было написано — аккуратно, ровными буквами, красными и яркими:

М Ы В Е Р Н Ё М С Я

— и нарисованы кулак с автоматом и свастика. Я притормозил. Мне показалось, что в воздухе всё ещё можно ощутить запах замечательной выпечки. Казаковы пекли просто замечательные пироги двадцати наименований, от маленьких сладких с творогом до огромных сложных конструкций из дюжины слоёв, которые и пирогами назвать сложно. Глава семьи, инвалид войны, очень гордился своим делом, не раз повторял, что его пекарня — самая дальняя земная пекарня от Земли.

При мысли, что сюда придут Чужие, меня охватила такая ярость, что я даже потянул воздух сквозь зубы — с присвистом. Надеюсь, пекарню заминировали. А в продукты, если какие остались — насыпали самой лучшей отравы...

...да нет. Определённо же пахнет пирогами, хоть режьте меня. И никакой это не "остаточный" запах. Свежие пироги.

Дёргая носом, как ищейка, вставшая на след, я проехал, отталкиваясь ногами, ещё метров пять — до поворота в закуток, в котором обычно разгружали муку-масло-сахар и всякое такое. И окаменел в изумлении.

Там, на высоких серых ступеньках под открытым окном для погрузки, сидели Шурка, Тимка, Улве, Тревор, Габриэль и Славка, средний сын Казаковых. Между ними стоял большой противень, на котором горкой лежали куски нарезанной кулебяки. И стоял большой кувшин с белым квасом, которым все вдумчиво угощались, запивая свежую выпечку. На меня все шестеро посмотрели с интересом, но не более того. Какие-то действия предпринял только Славка — видимо, на правах хозяина. Он протянул мне кусок кулебяки и дружелюбно поинтересовался:

— Хочешь?

Я обалдело посмотрел на этот кусок и вновь перевёл взгляд на сидящих невозмутимых мальчишек.

Всех шестерых я знал, конечно. Трое были мои ровесники. Шурка Семёнов. Председатель совета пионерской дружины в столице, хотя сейчас на его полевой форме — при галстуке под курткой — я видел знаки различия ДОСАФовского подсотника-юнармейца, три Розы Ветров. У Тимки Генералова на форме тоже нашиты два ромба ДОСАФовского стройника. Скандинав Улве Райнер оделся в форму старшего скаута с нашивкой Yomenry. Ещё двоим — англосаксу Тревору Уэлшу, испанцу Габриэлю Айяле и Славке Казакову — было по 13-14 лет. Они просто носили походную форму и, конечно, находились при галстуках.

Рядом с ними лежали егерская лёгкая броня (такая же почти, как у меня, только с неизбежными индивидуальными вариациями), рюкзаки с притороченным разнобразным снаряжением и оружие. Кстати — серьёзное оружие. Шурка, Тимка и Улве вообще, я так понял, пошли на преступление, стащили своё штатное. У Шурки и Тимки — L97-е с сорокамиллиметровыми подствольниками. Раньше такие состояли на вооружении английской армии, а когда всех регуляров стали перевооружать на "абакан", то L97-е пошли по ополчению, как и наши "калашниковы". Семимиллиметровые, с семидесятизарядными барабанами. Кстати, нет у меня на складе таких патрон... У Улве — снайперка. Тоже старая, но надёжная. СВД. Тревви, Габо и Славка — с самозарядными карабинами ККС (1.), младшие мальчишки часто такие покупают, когда тринадцать исполнится. У меня у самого целый год был такой.

1.ККС — карабин Калашникова самозарядный. 20-зарядный "калашников" с удлинённым стволом и полуортопедическим прикладом-рукоятью под экспансивный патрон 7,62 х 39.

Я, признаться, сперва думал, что это какой-то мираж. Потом — что я рехнулся и брежу. Потом — что рехнулись они. Собственно, я им так и сказал, ошалело слезая с квадра. Кулебяку я так и не взял, и Славка, философски пожав плечами, начал её жевать сам. А я, видя, что мне никто не отвечает, рявкнул:

— КАКОГО ЧЁРТА ВЫ ТУТ ДЕЛАЕТЕ?! — так, что в тупичке гаркнуло эхо, а Тревор подавился квасом, фыркнул им через нос, и дальнейший разговор шёл под аккомпанемент его надсадного кашля. — Вы что... вы сбежали?! Вы зачем остались?! Кто позволил?!

— Партизанить мы остались, — сказал Габриэль и резко покраснел, словно сообразил, что говорит глупость. Но... какая глупость, если они остались на планете, с которой невозможно уже убраться и которая вот-вот будет полностью захвачена врагом?!

— Идиоты! — продолжал орать я. Хотя... хотя ощущал я что-то странное. Облегчение, что ли?.. — Вам лечиться нужно головой! Вы хоть понимаете, что остались в ловушке?! Бой идёт на перевале, это последние наши части сопротивляются, их добьют — и всё!

— А ты-то зачем остался? — огрызнулся Габриэль. Я с трудом удержал желание влепить ему пинчище, такой, чтобы он рыбкой нырнул со ступеней в окно для разгрузки. Потому что понял неожиданно, что эта испанская скотина и является первопричиной происходящего внештатного праздника идиотизма. Габриэль убирался в представительстве по вечерам, подрабатывал, у матери и шести младших сестрёнок он был один, а "брать подачки" эта семейка не хотела ни в какую — сюда же, вдаль от многочисленной родни, они перелетели, чтобы быть "поближе" к отцу Габриэля, Айяла-старший воевал в космических штурмовиках. И, видимо, каким-то образом ухитрился подслушать наш с отцом короткий разговор. Нескольких слов ему, конечно, хватило, чтобы всё понять. И эта банда решила героически мне помогать. Поклон в пояс.

Не знаю, что бы я сделал или сказал дальше. Возможно, я бы всё-таки поколотил Габриэля. И сильно. Но тут события приняли и вовсе неуправляемый характер.

— Не ори! — вдруг огрызнулся угрюмо молчавший до сих пор Шурка. — Ты что думаешь, раз ты дворянин, то можешь орать и вообще... — он не договорил, что "вообще", явно не додумал. Я заткнулся и теперь растерянно на них на всех смотрел. Улве даже не соизволил мне отвечать — он играл финкой и задумчиво смотрел в огонь. Кстати, я был рад, что он молчит. Недавно отца и троих старших братьев Улве убили в боях за один день, хоть и на разных фронтах. А мать не смогла без них жить. Даже ради младшего Улве. И поняли это, только когда она покончила с собой, бросившись в одно из ядовитых ущелий. Но перед этим, очевидно, перерезала себе вены — потому что на камнях над ущельем Улве — его вёл в поисках какой-то инстинкт — нашёл написанные кровью на камне слова -

HUSK MINE ORD - FOR A TA HEVN (1.)

1.Помни мои слова — отомсти (сканд.)

Ему, в общем, я ничего не мог сказать. Что тут скажешь против таких слов матери? Но остальные-то?! И я опять, как говорится, спустил было собак на них.

Тревви, Габо и Славка — таких же даже добровольцами воевать не берут! Конечно, случается самое разное... но это именно — случается! И одно дело — я, я остался, потому что должен был остаться. А они-то с какой стати?! И вообще — понимают ли они, что тут никакой победы не будет, нас через какое-то время просто всех выловят и убьют?! И как же, наконец, их родители?!

Вот про это я спросил зря. Если они и задумались над предыдущим, то тут... да я и сам дурак. У всех, не только у Улве, если не отцы, то ещё кто-то из близкой родни погибли на войне. В результате они начали орать в ответ на меня, уже с полным правом, как его понимали — молчали только Улве, да Тимка Генералов. Ну ещё Тревор временами злобно фыркал и чихал снова и снова. В результате чего мы орать постепенно перестали, и я первым рассмеялся — Тревор был ужасно похож на поперхнувшегося котёнка. А он ещё раз сердито чихнул и буркнул мне:

— Из-за тебя подавился, — и потянулся за кувшином.

— Налейте и мне, — вздохнул я и уселся на ступеньки рядом с ними. — И пожрать дайте, я голодный.

Я на самом деле ощутил сильнейший голод, как будто и не завтракал полчаса назад.

Мы какое-то время сидел, ели кулебяку и передавали друг другу кувшин со щиплющим нос квасом. На улице поднялся лёгкий ветер, шуршали листья кустов, и становилось всё светлей и светлей.

— Я вообще не очень понимаю, что ты собирался делать — один? — спросил наконец Шурка. Уже мирно, спокойно. Я усмехнулся:

— Я не идиот. Во-первых, я и один многое могу. А во-вторых, я не собирался воевать в одиночку. Сколотил бы отряд из туземцев. А ещё позже — нашёл бы тех, кто уцелеет после боёв. Всех перебить не могли.

— Вадька, — тихо, словно бы извиняющимся тоном, сказал Тимка и покраснел, — туземцы Чужих просто боятся. А те, кто посмелей, они при обороне погибнут. Никого бы ты не сколотил. А наших, кто уцелеет — ты бы ещё когда нашёл...

— Зато теперь мне будет очень здорово, — кивнул я ядовито. — У меня есть настоящий отряд.

Я сказал это и, если честно, тут же пожалел. Я крепко обидел ребят. Это было видно. Улве, правда, с полным равнодушием продолжал себе играть финкой. Но Тимка покраснел и опустил глаза. Тревор заморгал с откровенной детской обидой. У Габриэля глаза стали сердитыми, даже злыми. Славка отвёл взгляд. А Шурка сказал так же спокойно, как и прежде:

— Это ты зря. Тимка и я — юнармейцы. Улве — йоменри. Тревви, Габо и Славка тоже знают, с какой стороны браться за оружие. И если уж на то пошло — ты можешь просто уйти от нас. Мы не ради тебя остались.

Это тоже было сказано спокойно. Но я ещё раз понял, уже ясно совершенно: да, обиделись. Вот теперь — обиделись, и по-настоящему. И правильно. Тимка, правда, при этих словах Шурки поднял глаза и из красного стал бледным.

— Простите меня, — попросил я прямо. — Но и поймите...

— Не надо, — покачал головой Шурка. А Габриэль сказал, по-прежнему сердито на меня глядя:

— И потом, наши запросто вернутся скоро. Соберутся с силами — и вернутся. Разве такого не может быть? Мы ещё, может даже, продержимся до их прихода!

Может такое быть, подумал я. И так и будет. Вопрос — когда? Но вслух я ничего не сказал. Точней, я и сказал бы. И шум попёр бы на второй круг. Но тут...

Послышался быстрый топот по улице, сопровождаемый каким-то свистом и визгом — и в закуток галопом влетел Хилько Адлер. Хилько вообще-то был ровесником Тревви, Габо и Славки, но на лицо выглядел здорово младше (особенно из-за вечно удивлённых голубых глаз с длинными ресницами — казалось, Хилько постоянно ждёт от жизни всяких интересных приятных сюрпризов и заранее восхищён ими и за них благодарен), а его доверчивости мог бы позавидовать пятилетка. Как и все немцы, Хилько был сентиментальным романтиком, и это, плюс доверчивость и внешность, отбивали охоту его разыгрывать даже у тех, кто сначала делает, потому думает. Какой вообще интерес разыгрывать того, кто и так во всё верит?

1234

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓