Теnь

" — Послушай, все-таки необыкновенно странно, что ты уходишь и приходишь по своему желанию. Значит ты не моя фантазия, но и не призрак. Что я для тебя значу? Зачем ты приходишь?

Девушка пожала в ответ плечами. Нынче они встретились у него дома. Горел огонь в камине и они пили вино, темно-красное, под цвет ее платья. Nicolas казался мрачным, молчал. Они сидели поодаль, он — на диване, она — в большом мягком кресле, вся утонув в нем. Ее голос прервал молчание:

— Это значит, что скоро в моих визитах исчезнет необходимость.

— Да. Но зачем они тебе были нужны?

Девушка задумчиво отпила вино, медлила с ответом.

— Трудно объяснить... Очень трудно. Но я не старалась тебя смутить чем-то. Помнишь, как мы бродили у моря?

Он кивнул.

— Какое-то время пройдет и мы снова будем жить как всегда, обычно. Но не лучше ли нам и дальше идти вместе? До той лестницы, что уведет нас вниз, под землю, в царство Аида?.. Ведь у каждой башни есть свои корни. Идти туда одной слишком страшно.

Nicolas понимающе кивнул:

— Так ты боишься смерти?

— Конечно, — ответила она. — А ты разве нет?

— И я тоже. Но только той лестницы, что спускается вниз. Не больше. Что будет потом мне почему-то безразлично.

— Иногда человеку приятно бывает умереть, — отозвалась девушка, — Он несется вниз, не замечая ступеней.

— Или катится кувырком от хорошего пинка Судьбы, — усмехнулся Nicolas.

Они снова замолчали. Nicolas понимал, что его гостья ждет ответа. Вместо этого он вновь принялся терзать ее вопросами:

— Значит ты уйдешь, исчезнешь так же как появилась, по своей воле и своему желанию?

Девушка подняла голову, взглянула на него — и Nicolas заметил в ее взгляде, необыкновенно кротком сейчас, печаль. Ее лицо стало совсем детским, темные брови пасмурно свелись. Она ответила вопросом на вопрос:

— Ты думаешь в этом лишь моя воля?

— Кто ты? Откуда? — продолжал решительно спрашивать Nicolas.

— Не знаю. Разве ты сам знаешь, кто ты, можешь мне это с определенностью сказать? Разве я одна могу понять, объяснить все то, что с нами происходит?

— Тогда я не отвечу тебе ни да, ни нет.

Nicolas тоже умел быть упрямым. Но на этот раз не упрямство остановило его. Он смотрел в ее прозрачно-зеленые глаза — и думал, что эта девчонка говорит о слишком серьезных вещах, которыми шутить нельзя. Огонь играл в их бокалах рубиновым, жарким светом.

— Может ты хоть что-нибудь расскажешь напоследок? — обратился к ней Nicolas, добавил, не в силах справиться, со своей привычной иронией, — твои рассказы забавны.

Девушка не обиделась, отозвалась спокойно:

— У меня осталась последняя, на сегодняшний день, история.

— О каком-нибудь короле?

— Нет. Об одном человеке, который не боялся смерти.

Она вновь взглянула на Nicolasа. Он готов был посмеяться над собой, но ведь испытывал все же к этому ребенку нежность! У нее было горе, (конечно!) он понимал — отобрали забавную игрушку, не дали проявить свое любопытство. Девушка серьезно сказала:

— Сейчас или потом, вдруг ты в нем кого-то узнаешь?

Он пожал неопределенно плечами. Она стала глядеть на огонь, рассказывая негромко:

— Эта история об одном бродячем музыканте. Его звали Вальдэн. Разумеется, это было прозвище...

История о музыканте.

Из всех достоинств, какие существуют, природа подарила ему только два — идеальный слух и красивый голос. Одно другое очень дополняло. Поэтому он считал себя полноценным человеком, несмотря на свой маленький рост и нескладную фигуру. Он жил как живется и никто, это уж точно, не мог определить, сколько ему лет. Себя именовал он шутливо Вафлей, а бродил всюду, во многих местах его знали. Увидят только его широкую, сутулую спину в дверях питейного заведения и сразу весть о его прибытии облетала всю деревню, а у кабатчика намечался повышенный спрос на пиво, колбасу и другое съестное. Люди приходили послушать его песни и, конечно, сплетни и новости, правдивые и не очень. Поэтому проблем с ночлегом у Вафли никогда не бывало, стоило только подстроить лютню.

Так заночевал он раз в одном веселом кабачке, проснувшись лишь после полудня. И, высунув голову с чердака, он узрел во дворе паршивого этого заведения великолепные носилки, которые держали четверо слуг в богатых одеждах и испарине. А еще увидел он белую ручку на секунду показавшуюся из-за занавесок, восхитительной формы и белизны, — незнакомка приняла кубок вина из рук кабатчицы и расплатилась за него золотой монетой.

Вафля осторожно слез с чердака, почистил свой костюм от соломинок, поправил за плечом мешок с торчащим из него грифом лютни и подошел к носилкам, когда четверо слуг взялись за деревянные ручки. Учтиво поклонившись носилкам, Вафля заговорил самым сладкоречивым своим голосом, достойно и, вместе с тем, кротко:

— Сиятельная дама, великолепная госпожа, миледи, сударыня, восхитительнейшая из всех ныне живущих и раньше живших, не найдется ли среди ваших слуг места для одного дурачка?

Край узорчатой занавески слегка отодвинулся и в узкую щель Вафля успел разглядеть бело-розовую щечку, быстрый голубой глаз, сияющий весельем, да еще золотой локон. Потом услышал нежный голосок дамы:

— Кто же этот дурачок?

— Я, миледи... Я, госпожа.

— А кем ты желаешь стать среди моих слуг, что ты умеешь делать?

— Как и положено мне — дурачиться. Еще играть на лютне и петь. Я бы развлекал вас песнями в утомительном путешествии в минуты отдыха и своей болтовней во время пути. О большем и не мечтаю.

Несколько секунд госпожа молчала, потом снова раздался ее приятный голос.

— Я не против, ты можешь следовать за моими носилками. Как твое имя?

— Вафля, госпожа, наисладчайшая синьора.

За занавеской послышался смех.

— Твое имя подходит тебе!

И она дала короткий знак слугам двигаться дальше. Носилки покинули двор кабачка, за ними следом шел и Вафля.

Слуги шагали до полудня. День выдался жарким, теплым, хотя до лета было еще далеко. Госпожа иногда переговаривалась с Вафлей из-за занавески, и он успел ее развеселить, не раз слыша ее мелодичный смех. "Ей-ей, это такая прелестная птичка, что жаль было бы расстаться с нею!" — думал Вафля, стараясь вовсю ей понравиться. В полдень носильщики свернули с дороги в небольшой лесок у ручья, указанный Вафлей. Носилки поставили в кружевной тени едва распустившейся ивы. Светлый ручей омывал ее корни и тень других деревьев, менее мощных, но тоже раскидистых, давала путникам прохладу. Слуги занялись приготовлениями, разожгли костер, расстелили на земле ковер и разложили приборы. Наконец, из носилок вышла сама госпожа. Вафля, конечно, мог только предполагать насколько она красива, судя по голосу и тому, что он мельком увидел. Но та, что предстала перед ним, превзошла все его ожидания. Все те титулы, которые он так красноречиво расточал, в полной мере относились к ней... Вафля знал свою разнесчастную влюбчивость, многих красивых женщин он видел, но сейчас стоял, потеряв дар речи, — что для него было уж совсем невероятно! Девушка посмотрела на него свысока (ибо она была выше его ростом), прелестно улыбаясь и, пройдя мимо, опустилась на ковер. Слуги без лишних слов понимали все ее желания. Госпожа соизволила обернуться к Вафле:

— Намерен ты и дальше стоять там, или подойдешь все же сюда?

Девушка указала ему на противоположный угол ковра, и жестом дала понять, чтобы ему тоже подали прибор. Окончив трапезу, она отложила белую салфетку, слегка коснувшись ею розовых полных губ. Вафля почти не притронулся к еде, оробевший и весь поглощенный открывшимся зрелищем.

— Хорошо, ты не голоден, хотя мне в это не вериться. Ты не сказал ни слова, хоть всю дорогу болтал без умолку. Но петь то ты умеешь, или уже разучился? — доброжелательно спросила его девушка.

Вафля молча положил свой мешок на траву, аккуратно достал из него инструмент, подстроил его. Потом выдержал паузу и вдруг великолепно-печальной мелодией всколыхнул весенний воздух, запел. И никогда еще, так ему показалось, не пел он лучше. Он видел, как глаза его госпожи слегка затуманились. Он, владевший лютней так, как если бы это была его душа, извлекал из нее все, на что способен был сей инструмент. А голос его так искусно подавал мелодию простонародной песни, так украшал то глубиной своей, то серебром высоких нот, что госпожа глубоко задумалась.

— Какая грустная песня! — воскликнула она, когда музыкант замолчал. — Откуда она? Кто ее написал?

— Их сочиняет народ. Эту спела мне одна крестьянка. А я импровизировал перед вами.

И госпожа впервые посмотрела на сидящего перед ней смешного человечка с уважением, сказав искренне:

— Ты поешь и играешь лучше многих. Я вижу, что хотела из развлечения подобрать на дороге простой камень, а нашла бесценный алмаз. Если ты все еще не передумал, я обещаю тебе почет и уважение в доме моего отца, да и во всем нашем городе тоже. А теперь спой мне еще, но только веселую песню!

Пожелала светлокудрая богиня — и Вафля, размякший от похвал, рад был стараться. А потом последовал вслед за носилками госпожи в ее город.

Прошло полгода. Жилось ему хорошо. Нинон в лучшем свете представила его своему отцу, человеку богатому и уважаемому. Он сам не любил пения и не понимал музыки, зато очень ценил мнение свое дочери по этому поводу. Да и в первый же вечер, когда в доме собрались гости, Вафля очаровал их своим пением и игрой. Мужчины не боялись кинуть ему похвалу, видя что он им не соперник. Женщины обращались с ним ласково. Таким образом, Вафля прекрасно устроился хоть и на чердаке, но под одной крышей с обожаемой Нинон. А она осыпала его своими щедротами и расположением. Он приоделся, ходил щеголем, пестротой одежд напоминая какую-нибудь мелкую, забавную птицу.

Он любил искренне и упивался своей любовью, превознося и ее и свою госпожу. Он посвящал ей песни, столь прекрасные, что Нинон, одухотворенная его любовью, заблистала с свете еще ярче, еще величественнее. И так прославлена стала ее красота, что многие знатные, почитаемые люди приезжали в город из-за нее. Нинон ни одному из поклонников не отдавала своего предпочтения, что заставляло их терзаться, томиться и упорствовать еще больше в достижении своей цели. Гораздо больше времени проводила она с окрыленным Вафлей, отношения их не могли подразумевать ничего, кроме дружбы. Она могла отказать в прогулке какому-нибудь родовитому дворянину, но, взяв под руку Вафлю, тут же уходила с ним в сад, любоваться розами и бабочками, слушать его волшебную лютню... А он !... Он чуть ли не каждый день дарил ей новую песню, или набрасывал легкую мелодию для разных инструментов к очередному празднику. Он пел, он изливал свою душу до дна — но источник не иссыхал все равно. Его луной была Нинон, его солнцем была Нинон.

О многом говорили они, гуляя вдвоем, как лучшие друзья. В душе Нинон находил он отклик на многие свои мысли, переживания. Когда она о чем-нибудь спрашивала, Вафля отвечал простосердечно. А госпожа всегда обращалась к нему с уважением, ласково.

— Скажи, — спросила раз она, — что увело тебя из дома? Неужели так хотелось тебе посмотреть мир ?

— Нет, госпожа, не только это. Ведь сколько бы ни был человек талантлив, истинное мастерство дается тяжким трудом и учением. Меня увела из дома любовь к музыке, царице моей души.

— Что же на первом месте в твоем сердце — я или музыка? — спросила Нинон полушутливо.

— Вы равны, госпожа моя, — серьезно отвечал ей Вафля.

И девушка не спросила больше ни о чем.

Рассуждали они о нравах, поэзии, даже о политике, но никогда о любви. Нинон первая прерывала разговор, если заходила о том речь. Вафля и не надеялся услышать от нее, что-нибудь иное, кроме молчания.

Так летели дни, быстро, сгорая на лету как бабочки-однодневки. Никогда еще день не вмещал в себе так много, как теперь для Вафли. Наступила осень. В доме жарко зажглись камины, и кончились блаженные прогулки по саду, задушевные беседы. Вафля все чаще в одиночестве щипал струны лютни, живя воспоминаниями о тех днях. Как и положено солнцу, Нинон появлялась перед ним все реже. И Вафля уже предвидел зиму... Хотя ни вниманием, ни заботой его не обходили.

Однажды, когда он сидел в одиночестве около одного из каминов в большой комнате, то теребя свою лютню, то попивая горячий глинтвейн, а за окном уже мерцали сумерки, из этих сиреневых, мечтательных сумерек показалась его госпожа, его Нинон, войдя тихо в круг света от камина. Вафля невольно вздрогнул, он давно уже, около недели не видел ее. И сразу же почувствовал, что госпожа за это время переменилась в чем-то очень важном. Она не казалась такой цветущей, радостно-спокойной как летом, стала бледнее и у глаз ее легли тревожные тени, во взгляде замечалась грусть. Девушка зябко куталась в меховую накидку, и ее великолепные волосы были просто распущены по плечам. Она с прежней доброжелательной ласковостью поздоровалась с музыкантом, села напротив, на такую же низкую скамью поближе к камину и сказала , что давно уже не слышала ни его пения, ни музыки.

— Что хотели бы вы послушать? — спросил ее почтительно Вафля.

— Быть может, ты написал что-то новое, то, чего я еще не слышала.

Вафля задумчиво провел по струнам... Огонь в камине взметнулся ярче, загудел в трубе, словно, вторя ему, и, в то же время, темнота обступила их плотнее. Он пел и играл. За окнами шел дождь, ветер пытался проникнуть в трубу и задуть огонь, так же как темнота — погасить его... Нинон так глубоко погрузилась в музыку, сидела ошеломленная, а потом вдруг уронила голову на руки и заплакала, стыдясь своих слез, и не в силах удержать их. Вафля замолчал, приглушил ладонью звенящие струны, смотря грустно на волны золотистых волос, покрывавших ее плечи. Как бы он хотел прикоснуться к ним, поцеловать хоть раз... Нинон отерла тончайшим платком щеки, подняла на него глаза.

— Ты не представляешь, что творит с людьми твоя музыка, твои песни! И откуда берешь ты их, где они рождаются? Из воздуха и света, из небытия?!

— Из моей души, от моего сердца, — ответил просто Вафля, глубоко тронутый ее словами.

— Тогда душа у тебя много прекраснее тела, а сердце твое больше и сострадательней, чем весь мир! И кто даст тебе награду, достойную твоей души и твоего сердца?...

— Госпожа, ваши слезы теперь — вот моя награда. И ваши слова — вот то, что достойнее золота, достойнее всего на свете... для меня, — отозвался ей тихо музыкант. Нинон некоторое время сидела молча, сжимая плечи руками, а потом встала и ушла, не сказав ему больше ни слова.

Вафля отпил из своей кружки. Глинтвейн его остыл, да и без Нинон все очарование вечера пропало.

А через несколько дней госпожа, сияющая и радостная, словно и не было никогда тех слез, подошла к нему, заговорив первой:

— Выполнишь ли ты мою просьбу? Я не требую, но прошу...

— ВЫ знаете, госпожа, что не было такого дня, когда бы я не выполнил хоть малого вашего желания.

— Тогда напиши мне свадебную песню и танец, и пусть они будут лучшими из всех! Пусть они будут радостными, будут веселыми, как тот чудесный день, что ожидает меня.