Теnь

" Т Е N Ь "

ЧАСТЬ I

"Призрак"

I

"Трудно прожить мне без тебя на свете,

Любовь иль смерть, но от твоей руки.

И если ты мне вскоре не ответишь,

То я умру, то я умру от горя и тоски"*

(французская песня XV-XVI в.)

В этот день Nicolas просто тупо напился. Сухая, язвительная злоба прожигала мозг. Он хотел избавиться хотя бы с помощью вина от этого холода, который вернулся в его жизнь.

И он лежал в каком-то полубреду. Было жаль себя, и было на все наплевать. Хотелось жестоко унизить, оскорбить кого-нибудь. Nicolas чувствовал грязь воспоминаний, отчего становилось еще тошнотнее. Вино не одарило забвением. Напротив, какие-то мороки мучили его всю ночь. Под утро, в полусне Nicolas увидел себя — совсем молодым, в полузаброшенном деревенском доме.

...Он чувствовал запах апрельской сырости, только что сошедшего снега.

Nicolas открыл глаза, кошмар из сна все еще витал рядом, давил на виски. Он прислушался: тишина и мягкий свет из окна успокоили его. Дом спал. Тишина присутствовала во всем — в лунном свете, в густых тенях от предметов, в темнеющих занавесках на окне почему-то не закрытых этой ночью. Лунный луч протянулся на полу от окна до дверей. Nicolas подставил руку под его почти ощутимо теплый свет. Что за кошмар ему приснился, он уже забыл. В лунном свете он разглядывал свою руку — довольно широкую, крепкую ладонь с сильными пальцами. Несколько раз сжав и развернув ее, так как учат в фехтовании и еще у профессиональных музыкантов, Nicolas почувствовал ее гибкость, и это радовало. Он лежал без сна некоторое время, следя то за лунным лучом, то за тенью от своей руки. Потом поднялся, достал сигареты и подошел к открытой форточке, закурил. Окна выходили в сад, на поломанную изгородь и несколько старых деревьев. Днем здесь было неприглядно, тем более в апреле, когда зелень не прикрывает беспорядок, запустение. Но лунный свет все изменил. Тени от деревьев причудливо переплелись на земле, образуя сложный узор. Nicolas долго смотрел на них, и потом ему стало казаться, что они движутся в определенном ритме, подобии танца. Хотелось выйти туда, встать на влажную землю под теплый лунный свет. Дым щекотал ноздри, смешиваясь с запахом сырости, весенней влаги. Он закрыл глаза... Тишина — и все, ни звука, ни движения. Только тишина и танцующие беззвучно в саду тени.

"И вот мерный стук барабанов возвестил о праздничном шествии. Звон бубна в такт, мелодия скрипки и лютни. Они идут. Важные эти звуки разносят весть об Их приходе. Король одет в пурпурную мантию, волочащуюся за ним по полу шикарным хвостом. Блестящая корона при свете факелов-лучинок, что держат вельможи, кажется необыкновенно богатой. Он вышагивает важно и лапки его унизаны перстнями, как и положено королю.

Королева чуть ниже его, нежнее и упитаннее. Ее шерсть переливается белым атласом. На голове ее посреди розовых ушек серебряная корона. Глазки лукаво блестят, и розовый носик уже что-то учуял. Впрочем, она ведет себя скромно, даже усики ее не шевелятся в предвкушении роскошного угощения. Ее голубая мантия тянется рядом с его, пурпуровой, подобно реке и закату над нею.

Вельможи выстраиваются в цепочку по правую и левую сторону от них на всем протяжении пути, кланяются и освещают усердно дорогу. Их усики стараются не шевелиться, но все же возбужденно дрожат, голые хвосты нет-нет да и постукивают нетерпеливо об пол. Мелкие острые зубки уже давно готовы к бою... Король вышагивает важно, не спеша. Прежде него никто не решится тронуть ни кусочка. Когда же в конце-концов он соизволит!... и сколько еще шагов осталось?.. Король не обращает на них внимания, он меланхолично смотрит вдаль — не туда, где на столе горой высится всякая снедь. Но куда-то в темноту. Иногда он слегка повернет голову, чтобы посмотреть на свою спутницу, так, однако, чтобы она этого не заметила. Она тоже в предвкушении... Для короля этот пир не первый. Он знает как роскошно и красиво все начнется, и как закончиться. Будут похвалы Его могуществу, Его доброте... Его... чему угодно. Потом, после того, как Король и Королева отведают лучшие кушанья, когда отзвучит помпезная музыка и торжественные речи — тогда начнется то, чего все так ждали. Горы пищи начнут мгновенно таять. Все, чего так жаждет желудок — все есть здесь. Сотни колбас, сыров, вин, хлеба, окороков, сластей... В багряных лужах вина будут валяться огрызки, размоченный хлеб и сладкая патока. Пьяные музыканты, не в состоянии сыграть ни одной ноты, будут пиликать какую-то чушь. Да и танцевать никто уже не станет. Кто-то заснет прямо там же. Кто-то с трудом отползет в сторону. Одних унесут те, кто еще не может идти, других оставят до утра. Одни будут стонать и плакать, другие — кричать похабные песни, путая и забывая слова. Лакать вино прямо из луж — и блевать тут же — вот что они станут делать. Дамы вымажутся, кавалеры — упьются.

И о чем же здесь мечтать, о каком веселье говорить? Но Ей так хочется. Пусть посмотрит, пусть у нее радостно зашумит в голове и вино развяжет игриво язычок. Пусть всеобщее показное восхищение хоть немного потешит Ее тщеславие, пощекочет нервы. Король уже не получал от этого удовольствия. Ее скоро сморит сон, и слуги унесут свою королеву на шелковых носилочках в мягкую постельку. А он будет сидеть до конца пира, осоловелый, но не пьяный. И печаль только сильнее разъест его сердце, выльется в немую злобу, в презрение и брезгливость ко всем — не исключая и самого себя. Потому что он тоже стал старым, обрюзг так же как они.

Тогда он только сильнее почувствует свое бессилие что-то изменить. Мир всегда будет таким, каков есть. И красные лужи, где вино смешается с блевотиной и чьими-то пьяными слезами, никогда не отразят звезд. Их отсюда не увидишь.

А утром — все начнется сначала. "

II

Без аппетита поковырявшись вилкой в еде, Nicolas встал и отошел к открытой форточке закурить. В стекле он увидел отраженный свет электрической лампы и свое худое, заросшее рябой щетиной лицо... Он стал старым. Чувство это возникло внезапно, только сейчас, когда он стоял и смотрел на себя вот так, словно бы со стороны. И не вызвало в нем ничего, кроме гадливости. Nicolas глубоко вздохнул — все остальное, вместе со старостью, не замедлило прийти к его порогу.

— Господин Nicolas, вы поужинали? — послышался за спиной строгий голос.

Он поспешил выкинуть сигарету на улицу, обернулся. Дама-в-белом (как он про себя язвительно назвал эту женщину, навязанную ему больницей) выжидательно стояла у порога кухни. Поужинал он или нет — ей, по большому счету, было все равно, она не потрудилась даже взглянуть на обеденный стол. Nicolas ничего ей не ответил, молча прошел следом в свою спальню. Стянув с себя пестрый халат, слишком радостно-яркий для его нынешней жизни, он небрежно бросил ненужную тряпку то ли в кресло, то ли на спинку кровати и лег снова в остывшую постель. Остро запахло спиртом и лекарствами, звякнули переломленные ампулы. Потом Nicolas слегка дрогнул от проколовшей кожу иглы — так и не научился с детства терпеть. До сих пор боялся... Натянул на плечи одеяло.

— Спокойной ночи, сэр, — вежливо сказала ему сестра.

Nicolas отвернулся к стене. Дама-в-белом вышла, по больничной привычке, непререкаемо выключив за собой свет. Своей невозмутимостью она напоминала Nicolasу крокодила. Возможно, если б он пригрозил ей повеситься, как скоро не получит ключ от бара — она ответила бы спокойно: "Вешайтесь". Ибо, как медицинский работник, точно знала, что спасти его потом будет еще возможно. Nicolas вздохнул.

Ему не хотелось спать. Он лег на спину, прикрыв глаза, чувствуя свою слабость и боль. Вкус табака во рту еще сохранился, но удовольствие было слишком коротким и только раздразнило желание курить. Дама-в-белом заперла его бар, спрятала сигареты. Только при таких условиях его отпустили домой. Но лежать в больнице было еще хуже, Nicolasy постоянно чудилось, что там от всего воняет моргом.

...Кто-то негромко, но совершенно четко, внятно позвал его по имени.

Nicolas открыл глаза. В комнате царила густая осенняя темнота пасмурной ночи, даже очертания предметов различались с трудом. За окнами шел дождь, звук легкого шелеста капель о стекло и подоконник нарушал тишину. И снова его лба коснулось движение воздуха. Возможно, неплотно закрыли форточку и от ветра она открылась шире. Вроде бы колыхнулась занавеска, створка форточки скрипнула... Потом он увидел неясную, полупрозрачную фигуру в темноте, силуэт девушки. Она беззвучно подошла ближе, погладила ласково его руку, лежащую на груди поверх одеяла. И ладонь ее была странно ощутимой.

— Nicolas, — повторила она, улыбаясь. — Как хорошо, что ты здесь. Мне проще сюда прийти.

— Да, — пробормотал он в ответ.

Nicolas видел очень четко ее лицо, и узнал одну, очень давнее знакомство. Девушка продолжала говорить — тихо, невнятно, слегка склоняясь к нему. Nicolas видел ее легкомысленные кудри, старомодно уложенные — все так же, как в пору их прежних встреч. И только в ее глаза он не мог теперь заглянуть. Вместо тех, милых, глупеньких глазок — на него из глазниц смотрела темнота. Ночь. Даже Nicolas поддался гипнотическому воздействию совершенной пустоты этого взгляда.

— Я буду часто приходить к тебе, — заключила девушка-призрак, — Если хочешь знать, ты не так уж изменился, как воображаешь. Это лишь твоя навязчивая идея.

— Какие умные слова! И когда ты научилась так рассуждать? Раньше ты говорила проще, — ответил ей Nicolas, стряхивая с себя оцепенение.

Он вновь ощутил ее пожатие, услышал голос, тихий, удивляющий своей ровностью:

— Мне пора уходить.

И больше никто его не беспокоил.

Некоторое время Nicolas продолжал лежать без сна, спокойно и вполне серьезно думая о том, куда могут уходить призраки. Вопрос этот так и остался нерешенным, потому что веки его постепенно отяжелели. Пришел отдых, глубокий спокойный сон — непроглядно-черный, как ночь в глазницах девушки-призрака.

"И они гуляли вдвоем по мокрому песку, возле серого моря. Дул сильный ветер, им было холодно.

— Я давно уже разучился любить и оставаться надолго кем-то любимым, — сказал Nicolas

— Мне не нужно ни твоей любви, ни даже простого дружеского расположения. Ничего, из того, что ты можешь сейчас предложить мне, — ответила девушка. — Ведь Одиссей остановил свой корабль у таинственных берегов, чтобы узнать пророчество.

— О чем ты?

— О том, что я тоже видела здесь тополя и ивы. Nicolas, лучше иди рядом, так теплее. Ветер очень сильный.

— Зима, — коротко заметил Nicolas.

Берег позади и впереди них оставался пустым. Подол ее траурного платья мешал идти быстро, ноги увязали в песке, перемешанном с мелкими ракушками и камнями. Поневоле Nicolasy приходилось подстраиваться под ее медленный шаг. Он не знал дороги, просто следовал за нею, не совсем понимая, что они ищут.

— Там дальше будут ступени, — указала она рукой вдоль берега. — Осталось недалеко, так мне думается. Ты устал?

Nicolas счел за лучшее промолчать.

— У меня замерзли ноги, — голосом ребенка пожаловалась его спутница. — Песок пропитан водой и холодом... Хотя море красивое.

— Хорошо, что мы хоть иногда отрываем взгляд от земли, — улыбнулся Nicolas.

— У тебя тоже руки совсем закоченели, — сказала девушка, беря в свои ладони его руку. — Может быть остановимся отдохнуть? Или пойдем дальше?

— Пойдем. Здесь лучше не останавливаться, — ответил ей Nicolas.

Еще некоторое время они брели по песку, который становился все глубже. И ему невольно подумалось о песчаных топях, он крепче сжал ее руку, не давая убегать от себя вперед.

— Все души бродят по берегу серого, бурного моря, которое они не в силах до времени преодолеть, — печально улыбнулась ему девушка, чуть замедляя шаг, чтобы перевести дыхание.

— Ты думала сейчас о чем-то очень грустном, — заметил Nicolas.

Она продолжала смотреть на серые облака, сплошь закрывающие небо. Наконец, оторвалась от их созерцания, указала:

— Вот наша лестница, смотри!

Он повернул голову и на самом деле разглядел ступени — лестницу из наскоро составленных железобетонных блоков. Теперь, когда виделась цель, расстояние казалось не таким уж непреодолимым. Постепенно отдаляясь от моря, они пересекли это пространство.

Ступени были почти белыми, щербатыми от старости. Вблизи лестница казалась надежнее, чем издалека. В стыках бетонных плит торчала мертвая трава. Они стали неспешно подниматься наверх, время от времени отдыхая на плоских площадках. Nicolas мог лучше разглядеть свою спутницу. Он понял, что шел все это время рядом с незнакомкой. Никаких голубеньких глазок и завитушек. Невысокая, стройная девушка, ветер зарумянил ее щеки, и зеленые глаза смотрели на него ясно, без тени лжи. Nicolas не мог видеть себя со стороны, предполагал, что он-то уж не изменился до неузнаваемости. Его волосы, тронутые густой сединой, легли по плечам, лицо посветлело, но глаза оставались мрачными в окружении темных теней. Он был выше ростом, суше сложением своей спутницы.

Добравшись до просторной террасы, они остановились. Здесь лестница заканчивалась. Воздух как будто потеплел, сырость не так давила на грудь.

— Теперь мы расстанемся, — сказала девушка. — Дальше нет лестницы, но мы ее еще увидим.

Улыбка тронула их губы одновременно.

— Откуда ты пришла? — спросил ее Nicolas.

— До встречи, — не ответив на его вопрос, обронила девушка. Ее голос стал только эхом, стал шумом дождя и ветра..."

— До встречи, — едва заметно шевельнулись во сне губы Nicolasa.

III

Призрак больше не приходил. Иногда, когда особенно долго не удавалось заснуть, Nicolas вглядывался в темноту — и никого не видел. Темные, осенние ночи сменились лунными зимними. Впрочем, и в лунных лучах призраку появляться было бы вполне уместно.

До сих пор Nicolas, хоть и любил внешне показать свою беспринципность, позволял себе иногда хулиганские выходки (с точки зрения общества — но никак не его собственной), однако, он прекрасно знал, что мистицизма в его характере нет, и значительно больше здравого смысла, чем у некоторых. Потому появление призрака не испугало Nicolasа, но очень удивило. Так, иногда вдруг осознаешь, что собственный розыгрыш, тобою придуманный, на самом деле правда...

Нынче свободного времени хватало, и Nicolas попросил Даму-в-белом найти для него книги и статьи о привидениях. Этим чтением он развлекался, особенно заметками очевидцев. Теперь он и себя мог приписать к ним, что было еще смешнее.

Nicolas стоял перед зеркалом в ванной. Он относился к тому роду счастливых мужчин, кто может бриться раз в трое суток и при этом выглядеть ухожено. Его больше не раздражало созерцание собственного лица с дряблой кожей, что собиралась складками при оттягивании пальцами, с этой болезненной желтизной и опухшими от бессонницы глазами. Nicolas привык даже к своему халату с желтыми птицами. Кто купил ему такую дурацкую вещь? С синими птицами почему-то принято связывать слово "счастье", а вот с желтыми — какое слово подойдет для желтых птиц? В ответ (мысленно) сразу же возникло ругательство. Nicolas улыбнулся: если он мог ругаться и замечать что-то смешное значит — совершенно точно — отлегло. Как бы ни удручала его своим присутствием здесь Дама-в-белом.

Он закончил бриться, сполоснул лицо холодной водой, промокнул полотенцем и вышел из ванной. Сегодня он решил подняться в верхнюю комнату, куда годами сбрасывался всякий ненужный хлам. Там обитали вещи, забытые его подружками, и его собственное ненужное барахло. Сегодня у него была цель. Где-то там лежал альбом со старыми вырезками. Не он их собирал, не он забыл в этом доме — вся его роль заключалась в том, чтобы отнести этот альбом в комнату забытых вещей. Nicolas не имел привычки оставлять фотоснимки на память. Пусть для него закрыт доступ к бару и сигаретам, но не к старому барахлу и пыли.

Войдя в комнату, Nicolas стал методично переворачивать вещи. Память не могла подсказать в каком именно углу начать поиски, слишком давно все было, слишком незначительно. Возможно, сам же он тот альбом как-нибудь выкинул невзначай... И тут же увидел яркий переплет, словно бы кто-то специально выдвинул его из общего хлама. Вырезки занимали всего несколько страниц, остальная, объемистая часть, пустовала. Листы пропитались пылью. Nicolas перелистнул страницы, не задерживаясь на них взглядом — только последний журнальный снимок... Он и запомнился потому, что был наклеен последним.

Nicolas сел в старое кресло, держа альбом открытым на коленях, заметил что насвистывает какую-то мелодию. Очень не хватало сигареты, отчего засосало под ложечкой. Выругавшись, Nicolas подумал — раз ему стало лучше, значит скоро он попросит отсюда даму-в-белом. Найдя в этом себе утешение, он вновь погрузился в рассматривание снимка.

— Глупенькие, голубенькие глазки... Хорошенькие глазки у тебя были, и ты почему-то любила жирно замазывать их тушью...

Еще секунду он сидел понурившись над альбомом, потом унес его с собой — но только для того, чтобы засунуть в мусорную корзину.

Вечером Nicolas ожидал привычной бессонницы, специально для этого припас стопку свежих журналов. Но неожиданно, с первой же статьи понял, что устал и хочет спать. Скинув журналы на пол, он потушил свет и еще успел вздохнуть, поблагодарить неизвестно кого за этот подарок, возможность заснуть сегодня как нормальному человеку.

" — При всем моем желании, я не могла бы тебе объяснить откуда пришла и в каком месте мы с тобой сейчас встречаемся.

Нынче все было по-другому. Приятно пах кофе, и Nicolas жадно курил одну за другой сигареты. Они сидели за столиком, среди кудрявой вьющейся зелени, на открытой террасе. С балкона виделся ночной город, его сапфировые огни. Джазисты наигрывали странную плавающую мелодию довольно вяло, их рабочий день подходил к концу.

Девушка пряталась в тень листьев от густого плюща. И на столике перед ними в керамической вазочке стоял круглый букет пестрых гвоздик. Фигурно-узорчатый, пушистый цветок был вплетен и в ее волнистые темные пряди. Переменчивый — то резкий, яркий, то мягкий — свет ложился на их лица.

Nicolas почему-то оставался в своем пестром китайском халате и белой рубашке с торжественным черным галстуком.

Она больше не старалась взять его за руку, подойти ближе, сидела, разделенная с ним столиком. Nicolas пил крепкий кофе с первоклассным коньяком и это было очень приятно, так же как выкуренные перед тем сигареты.

— Послушай, какое все-таки замечательное время и место! И город, хоть я его узнаю, стал совсем другим.

Она кивнула, отпивая не больше глотка из своей чашки.

В основном говорил о чем-то Nicolas, а она сонно слушала, пытаясь не задремать. Nicolas видел ее худые цыганские запястья, обвитые чем-то бархатно-зеленым, как весенний лесной мох — и не мог поверить, что это все та же девушка. Он помнил ее испуганной и решительной, готовой уступить отчаянию и не уступающей ему из-за дерзости и чего-то еще более глубокого, что не было ему

открыто, старательно пряталось ею. Nicolas принял бы ее за личное отражение в своей буйной фантазии, не будь они такими разными. Резкий звук саксофона заставил ее проснуться, вовремя вступить в разговор.

— Это все Зеленая луна.

— Зеленая луна? — переспросил Nicolas.

— Да, есть такое время в конце мая. Время Зеленой луны и майского меда. Здесь не видно, потому что небо затянуто тучами. Но сам воздух — он говорит, что это время настало.

Девушка сбросила с себя дремотное состояние. Nicolas теперь уж не сомневался, узнал ее манеру двигаться, общее выражение лица и эту мягкую тень озорства, промелькнувшую во взгляде, в легкой улыбке. Он спросил:

— А там, где ты живешь, бывает весна и все, что есть на Земле?

Девушка улыбнулась:

— Ты ведь не думаешь, что я ангел, или еще кто-нибудь в том же духе?

— Я вообще не знаю, что думать, — откровенно признался ей Nicolas.

— Это... Видишь ли, Nicolas, это игра, представление, будто бы все происходит на самом деле. И мы сидим в кафе за столиком, в совершенно незнакомом мне городе, — она вздохнула. — Хотя, все-таки жаль, что это не так.

Nicolas усмехнулся в ответ по-доброму.

— Сон наизнанку?

Через несколько минут они поднялись с места — пора было уходить, кафе закрывалось.

— По-моему сюда, — указал Nicolas на небольшой дверной проем под ветками плюща, отвел рукой их зеленый полог. В бликах ярких надоедливых реклам они увидели винтовую лестницу — по таким поднимаются на башни замков или старинных маяков. Девушка шагнула в полумрак, Nicolas шел следом за нею.

На первом лестничном витке она остановилась под узким окном из цветных витражных стекол. Вся лестница озарялась волшебным светом, и они замерли ненадолго, чтобы полюбоваться его сказочной игрой.

— Nicolas, я могла бы рассказать тебе одну историю, пока мы поднимаемся наверх, — нарушила молчание девушка.

— Давай, — легко согласился он.

— Историю о Короле и Лючии...

История о Короле и Лючии

Все началось с того, что отец дал ей не современное имя. Оно было чудесным и начиналось с буквы "Л", как слова "ласка" или "любовь", а звучало полностью "Лючия", что значило "светлая". Хотя во внешности ее это никак не угадывалось, только глаза выделялись из общего темного тона.

Возможно, Лючия придумала Его сама.

Здесь его просто не существовало. Он жил далеко и был королем одной страны, названия которой Лючия никогда не знала. Позади его дворца простирался сад, где вечерами они целовались среди фиалок и роз, почти не видя друг друга, скрытые полутьмой. Он был высокого роста, плотно сложен, весьма сильный и ловкий, как многие мужчины своего королевства. Рыжевато-русые волосы некрупными волнами спадали ему на плечи, густая борода щекотала губы Лючии, глаза его были подслеповатыми отчего взгляд казался рассеянным, добрым и беззащитным. Лючия приходила к нему, но это случалось редко и походило на сказку, так что и сами они не верили в реальность всего происходящего.

Так сладко и страшно было поздним вечером, втайне от всех достичь того заветного сада, брести между тихих деревьев, среди цветов, когда сильнее и душистее пахнут все травы, и вдруг в тени старых груш и яблонь, в полусумраке их тесно переплетенных ветвей встретиться с ним — и прижаться, вздохнуть, почувствовать его дыхание на щеке. Лючия была ниже ростом своего короля, и лицо ее, когда она стояла рядом, скрывалось на его груди, а висок едва достигал плеча. Тогда они садились на зеленую траву, на расстеленный плащ, и поцелуи и беседы их длились без конца. Так бывало с весны до осени, до тех пор, пока не облетала листва с деревьев. Тогда сад заметало снегом и Лючия исчезала.

Но в разлуке они думали друг о друге еще больше, чем в те дни, когда встречались. Король не связал себя узами брака и, быть может, в том виновата была Лючия, исчезающая время от времени в неизвестность, как солнечный луч. Он не знал, откуда она приходит, ничего, кроме ее прелестного имени — Лючия.

Однажды она не появлялась очень долго, и король впервые подумал, что Лючия может когда-нибудь исчезнуть навсегда. Прошла весна, лето, король часто гулял по их местам, но не встречал ее. С деревьев уже почти облетели листья.

Стоял яркий день, теплый как летом. Король присел на опавшую листву в их опустевшем доме, золотой солнечный луч коснулся его руки, напомнил светлое имя — и он заплакал, оттого что боль разлуки с нею была слишком сильной. Потом странный сон нашел на него, может быть слезы отняли слишком много сил или он устал ждать. А во сне ему привиделась Лючия — мертвой.

Проснувшись, он все еще помнил этот кошмар, слишком правдивый для сна. И король решил, что так оно и есть, ведь Лючия была человеком из плоти и крови. Хотя в его стране такой девушки не существовало. Солнце еще находилось высоко в небе, верно, он проспал недолго, но от теней уже веяло осенней сыростью. Король вернулся во дворец и там странный сон вспомнился ему с новой силой. И он снова безоговорочно поверил в то, что это правда. Король почувствовал еще худшее, чем было, отчаяние, опустошенность. Не стало Лючии, но из его сердца она не ушла. А мысль о том, что он никогда уже не сможет увидеть ее, услышать ее голос, почувствовать запах губ и волос, словно прикосновение нежной фиалки, все это было ему просто непереносимо. Ведь ушедших от нас мы любим сильнее.

Король так сильно печалился, что это походило на тяжкий недуг, мучивший его всю осень, всю зиму. Друзья и приближенные видели это, но ничем не могли помочь. Он забросил все дела, не читал книг, которые раньше любил, не принимал участия в воинских состязаниях. Король старался делать вид, что живет по-прежнему, чтобы не огорчать своих друзей, он до сих пор был им славным товарищем, добрым королем (некоторые говорили, что даже слишком добрым). Все старались отвлечь его от непонятной печали, устраивали охоты, турниры и балы — никогда еще не бывало более шумно в королевском замке. Однако, его это мало веселило, и друзья постепенно оставили свои старания.

Прошла зима. Как-то король ехал по дороге в свой замок и увидел тех странных людей, что вечно кочуют. Тоска настолько истомила его сердце, что он почти неосознано повернул коня к их цветным шатрам. Шум и гомон были вокруг, и никто не признал в нем короля, но и не прогнал его. Там увидел он молодую цыганку, ее смуглая кожа и темные волосы так напомнили ему Лючию, что слезы набежали на глаза. Впрочем, когда он подошел ближе, то увидел что сходство это придумано им с большой натяжкой. В руках ее была гитара, цыганка пригласила господина к костру и пела ему свои песни. Король все больше убеждался, что она совсем не похожа на Лючию — ни голосом, ни видом. Душистую нежность садовой фиалки не сравнишь с цепкостью дикого цветка, сорной травы, выросшей у дороги. Все же ее роскошные темные волосы и смуглость кожи не давали ему покоя. У цыганки этой были такие же светлые глаза, как и у его любимой. Во всем остальном никто не назвал бы ее красавицей — костлявая, грубая и крикливая, как все женщины ее народа. Но король, одурманенный чарами весны, привел ее в свой дом.

Много горя принесла ему эта связь, и ничем не напоминала она любовь Лючии. Лоретта была грубой и порочной. Впрочем, она быстро освоилась среди новых людей, и среди придворных короля, среди его друзей появились корыстолюбие, зависть и жадность до денег.

Три года прошли для него, как тяжкое сновидение. Лоретта обосновалась в его доме, хотя не могла быть там хозяйкой, и король ничего не делал, чтобы убрать ее. Он теперь редко гулял по своему любимому саду. Если вдруг случалось забрести на те памятные сердцу места, король возвращался с такой горькой печалью в душе, что несколько дней ходил как потерянный.

В какой уж раз наступила весна, и его замок посетили музыканты. Они прибыли, словно, перелетные птицы — из неизвестных, далеких земель. Король не знал, кто и зачем пригласил их. Музыкантов было пятеро: трое мужчин и две женщины. Главенствовал у них скромный, незаметный человек, уже немолодой, низенький и полноватый, с лысиной, старательно им скрываемой, и седыми висками. Сначала никто не обратил на него особого внимания, но только до тех пор пока он не взял в руки лютню. А когда инструмент запел в его руках — тогда все затихло, тогда сорная трава, заглушавшая радость и свет, должна была отступить.

Потом они стали петь и играть — кто на чем, на флейтах, виоле, тамбуринах, рожках и свирелях. Музыка их впервые за несколько лет пробудила весь замок — так солнечные лучи вдруг ярко и сильно вливаются в закрытую до того комнату. Одна из девушек была такой молоденькой и свежей, как только что пробравшийся из-под старой листвы подснежник. Когда она прикладывала к своим румяным губам свирель — невольный общий вздох проходил по всему залу.

Король смотрел и слушал их молча. Ни радость, ни печаль почему-то не тревожили его. Просто удивительное искусство этих музыкантов заполнило душу — и он понял, что там больше нет места тоске. Рядом сидела Лоретта, но на ее вороний профиль ему даже смотреть не хотелось. "Придет весна, — пела девушка-подснежник — снова зацветут в садах фиалки, пряно распустится розмарин, и белые жасмины украсят твой дом. Не печалься! Ничто в мире не вечно — всегда только Жизнь, только Любовь. Пусть она придет хоть единожды, главное чтобы она пришла."

И король почувствовал, что наконец-то печаль оставила его. А Лючия — это солнечный луч, появившийся и исчезнувший во вселенной, теплый янтарь, бывший в его ладонях хотя бы несколько минут живым светом. И пришли к нему долгожданные умиротворенность и покой. "

IV

Утром Nicolas встал в одиночестве, присутствие в доме Дамы-в-белом больше не требовалось. Уже несколько дней он без особого труда, спокойно засыпал вечерами, и связывал возобновление нормального сна и хорошего настроения с отсутствием этой надзирательницы. Как человека Nicolas ее совсем не запомнил.

Он сварил себе крепкий кофе и выкурил сигарету, всю, до конца. Почувствовал себя значительно лучше, чем тогда, когда его изводили запретами. На обеденном столе перед ним в какой-то глиняной плошке стоял букет пестрых гвоздик. Такие неприхотливые цветы росли во многих садах. Но Nicolas никогда не интересовался садоводством, и обратил внимание на них потому, что за окном-то шел снег, стояла зима. Кто-то их принес и поставил сюда. Возможно, та женщина, что приходила к нему убирать комнаты. Nicolas допускал иногда в людях проявление жалости к каким-нибудь несчастным (сейчас он вполне подходил под эту категорию людей) От гвоздик шел приятный, почти незаметный аромат, глаз отдыхал на пестрых соцветиях, оттенках красного и розового. Это были живые цветы, а не какой-нибудь пластмассовый суррогат. И Nicolas остался благодарен тому, кто их принес.

Он по привычке быстро проглотил завтрак и поднялся к себе в комнату. Настроение оставалось бодрым, он взялся за работу, для этого ему не нужно было выходить из дома. Наконец-то здесь сложилась привычная атмосфера, чтобы он мог погрузиться в мир звуков.

Вечером Nicolas позволил себе немного побездельничать, отказался от сигареты (теперь, когда никто не стоял за спиной — как легко было это сделать!), полистал журнал. Он с удовольствием думал о том, что жизнь его вошла в нормальное русло, что он снова может работать и в голове еще есть какие-то мысли. И с этим чувством час или два спустя Nicolas заснул вполне спокойно.

" — Послушай, все-таки необыкновенно странно, что ты уходишь и приходишь по своему желанию. Значит ты не моя фантазия, но и не призрак. Что я для тебя значу? Зачем ты приходишь?

Девушка пожала в ответ плечами. Нынче они встретились у него дома. Горел огонь в камине и они пили вино, темно-красное, под цвет ее платья. Nicolas казался мрачным, молчал. Они сидели поодаль, он — на диване, она — в большом мягком кресле, вся утонув в нем. Ее голос прервал молчание:

— Это значит, что скоро в моих визитах исчезнет необходимость.

— Да. Но зачем они тебе были нужны?

Девушка задумчиво отпила вино, медлила с ответом.

— Трудно объяснить... Очень трудно. Но я не старалась тебя смутить чем-то. Помнишь, как мы бродили у моря?

Он кивнул.

— Какое-то время пройдет и мы снова будем жить как всегда, обычно. Но не лучше ли нам и дальше идти вместе? До той лестницы, что уведет нас вниз, под землю, в царство Аида?.. Ведь у каждой башни есть свои корни. Идти туда одной слишком страшно.

Nicolas понимающе кивнул:

— Так ты боишься смерти?

— Конечно, — ответила она. — А ты разве нет?

— И я тоже. Но только той лестницы, что спускается вниз. Не больше. Что будет потом мне почему-то безразлично.

— Иногда человеку приятно бывает умереть, — отозвалась девушка, — Он несется вниз, не замечая ступеней.

— Или катится кувырком от хорошего пинка Судьбы, — усмехнулся Nicolas.

Они снова замолчали. Nicolas понимал, что его гостья ждет ответа. Вместо этого он вновь принялся терзать ее вопросами:

— Значит ты уйдешь, исчезнешь так же как появилась, по своей воле и своему желанию?

Девушка подняла голову, взглянула на него — и Nicolas заметил в ее взгляде, необыкновенно кротком сейчас, печаль. Ее лицо стало совсем детским, темные брови пасмурно свелись. Она ответила вопросом на вопрос:

— Ты думаешь в этом лишь моя воля?

— Кто ты? Откуда? — продолжал решительно спрашивать Nicolas.

— Не знаю. Разве ты сам знаешь, кто ты, можешь мне это с определенностью сказать? Разве я одна могу понять, объяснить все то, что с нами происходит?

— Тогда я не отвечу тебе ни да, ни нет.

Nicolas тоже умел быть упрямым. Но на этот раз не упрямство остановило его. Он смотрел в ее прозрачно-зеленые глаза — и думал, что эта девчонка говорит о слишком серьезных вещах, которыми шутить нельзя. Огонь играл в их бокалах рубиновым, жарким светом.

— Может ты хоть что-нибудь расскажешь напоследок? — обратился к ней Nicolas, добавил, не в силах справиться, со своей привычной иронией, — твои рассказы забавны.

Девушка не обиделась, отозвалась спокойно:

— У меня осталась последняя, на сегодняшний день, история.

— О каком-нибудь короле?

— Нет. Об одном человеке, который не боялся смерти.

Она вновь взглянула на Nicolasа. Он готов был посмеяться над собой, но ведь испытывал все же к этому ребенку нежность! У нее было горе, (конечно!) он понимал — отобрали забавную игрушку, не дали проявить свое любопытство. Девушка серьезно сказала:

— Сейчас или потом, вдруг ты в нем кого-то узнаешь?

Он пожал неопределенно плечами. Она стала глядеть на огонь, рассказывая негромко:

— Эта история об одном бродячем музыканте. Его звали Вальдэн. Разумеется, это было прозвище...

История о музыканте.

Из всех достоинств, какие существуют, природа подарила ему только два — идеальный слух и красивый голос. Одно другое очень дополняло. Поэтому он считал себя полноценным человеком, несмотря на свой маленький рост и нескладную фигуру. Он жил как живется и никто, это уж точно, не мог определить, сколько ему лет. Себя именовал он шутливо Вафлей, а бродил всюду, во многих местах его знали. Увидят только его широкую, сутулую спину в дверях питейного заведения и сразу весть о его прибытии облетала всю деревню, а у кабатчика намечался повышенный спрос на пиво, колбасу и другое съестное. Люди приходили послушать его песни и, конечно, сплетни и новости, правдивые и не очень. Поэтому проблем с ночлегом у Вафли никогда не бывало, стоило только подстроить лютню.

Так заночевал он раз в одном веселом кабачке, проснувшись лишь после полудня. И, высунув голову с чердака, он узрел во дворе паршивого этого заведения великолепные носилки, которые держали четверо слуг в богатых одеждах и испарине. А еще увидел он белую ручку на секунду показавшуюся из-за занавесок, восхитительной формы и белизны, — незнакомка приняла кубок вина из рук кабатчицы и расплатилась за него золотой монетой.

Вафля осторожно слез с чердака, почистил свой костюм от соломинок, поправил за плечом мешок с торчащим из него грифом лютни и подошел к носилкам, когда четверо слуг взялись за деревянные ручки. Учтиво поклонившись носилкам, Вафля заговорил самым сладкоречивым своим голосом, достойно и, вместе с тем, кротко:

— Сиятельная дама, великолепная госпожа, миледи, сударыня, восхитительнейшая из всех ныне живущих и раньше живших, не найдется ли среди ваших слуг места для одного дурачка?

Край узорчатой занавески слегка отодвинулся и в узкую щель Вафля успел разглядеть бело-розовую щечку, быстрый голубой глаз, сияющий весельем, да еще золотой локон. Потом услышал нежный голосок дамы:

— Кто же этот дурачок?

— Я, миледи... Я, госпожа.

— А кем ты желаешь стать среди моих слуг, что ты умеешь делать?

— Как и положено мне — дурачиться. Еще играть на лютне и петь. Я бы развлекал вас песнями в утомительном путешествии в минуты отдыха и своей болтовней во время пути. О большем и не мечтаю.

Несколько секунд госпожа молчала, потом снова раздался ее приятный голос.

— Я не против, ты можешь следовать за моими носилками. Как твое имя?

— Вафля, госпожа, наисладчайшая синьора.

За занавеской послышался смех.

— Твое имя подходит тебе!

И она дала короткий знак слугам двигаться дальше. Носилки покинули двор кабачка, за ними следом шел и Вафля.

Слуги шагали до полудня. День выдался жарким, теплым, хотя до лета было еще далеко. Госпожа иногда переговаривалась с Вафлей из-за занавески, и он успел ее развеселить, не раз слыша ее мелодичный смех. "Ей-ей, это такая прелестная птичка, что жаль было бы расстаться с нею!" — думал Вафля, стараясь вовсю ей понравиться. В полдень носильщики свернули с дороги в небольшой лесок у ручья, указанный Вафлей. Носилки поставили в кружевной тени едва распустившейся ивы. Светлый ручей омывал ее корни и тень других деревьев, менее мощных, но тоже раскидистых, давала путникам прохладу. Слуги занялись приготовлениями, разожгли костер, расстелили на земле ковер и разложили приборы. Наконец, из носилок вышла сама госпожа. Вафля, конечно, мог только предполагать насколько она красива, судя по голосу и тому, что он мельком увидел. Но та, что предстала перед ним, превзошла все его ожидания. Все те титулы, которые он так красноречиво расточал, в полной мере относились к ней... Вафля знал свою разнесчастную влюбчивость, многих красивых женщин он видел, но сейчас стоял, потеряв дар речи, — что для него было уж совсем невероятно! Девушка посмотрела на него свысока (ибо она была выше его ростом), прелестно улыбаясь и, пройдя мимо, опустилась на ковер. Слуги без лишних слов понимали все ее желания. Госпожа соизволила обернуться к Вафле:

— Намерен ты и дальше стоять там, или подойдешь все же сюда?

Девушка указала ему на противоположный угол ковра, и жестом дала понять, чтобы ему тоже подали прибор. Окончив трапезу, она отложила белую салфетку, слегка коснувшись ею розовых полных губ. Вафля почти не притронулся к еде, оробевший и весь поглощенный открывшимся зрелищем.

— Хорошо, ты не голоден, хотя мне в это не вериться. Ты не сказал ни слова, хоть всю дорогу болтал без умолку. Но петь то ты умеешь, или уже разучился? — доброжелательно спросила его девушка.

Вафля молча положил свой мешок на траву, аккуратно достал из него инструмент, подстроил его. Потом выдержал паузу и вдруг великолепно-печальной мелодией всколыхнул весенний воздух, запел. И никогда еще, так ему показалось, не пел он лучше. Он видел, как глаза его госпожи слегка затуманились. Он, владевший лютней так, как если бы это была его душа, извлекал из нее все, на что способен был сей инструмент. А голос его так искусно подавал мелодию простонародной песни, так украшал то глубиной своей, то серебром высоких нот, что госпожа глубоко задумалась.

— Какая грустная песня! — воскликнула она, когда музыкант замолчал. — Откуда она? Кто ее написал?

— Их сочиняет народ. Эту спела мне одна крестьянка. А я импровизировал перед вами.

И госпожа впервые посмотрела на сидящего перед ней смешного человечка с уважением, сказав искренне:

— Ты поешь и играешь лучше многих. Я вижу, что хотела из развлечения подобрать на дороге простой камень, а нашла бесценный алмаз. Если ты все еще не передумал, я обещаю тебе почет и уважение в доме моего отца, да и во всем нашем городе тоже. А теперь спой мне еще, но только веселую песню!

Пожелала светлокудрая богиня — и Вафля, размякший от похвал, рад был стараться. А потом последовал вслед за носилками госпожи в ее город.

Прошло полгода. Жилось ему хорошо. Нинон в лучшем свете представила его своему отцу, человеку богатому и уважаемому. Он сам не любил пения и не понимал музыки, зато очень ценил мнение свое дочери по этому поводу. Да и в первый же вечер, когда в доме собрались гости, Вафля очаровал их своим пением и игрой. Мужчины не боялись кинуть ему похвалу, видя что он им не соперник. Женщины обращались с ним ласково. Таким образом, Вафля прекрасно устроился хоть и на чердаке, но под одной крышей с обожаемой Нинон. А она осыпала его своими щедротами и расположением. Он приоделся, ходил щеголем, пестротой одежд напоминая какую-нибудь мелкую, забавную птицу.

Он любил искренне и упивался своей любовью, превознося и ее и свою госпожу. Он посвящал ей песни, столь прекрасные, что Нинон, одухотворенная его любовью, заблистала с свете еще ярче, еще величественнее. И так прославлена стала ее красота, что многие знатные, почитаемые люди приезжали в город из-за нее. Нинон ни одному из поклонников не отдавала своего предпочтения, что заставляло их терзаться, томиться и упорствовать еще больше в достижении своей цели. Гораздо больше времени проводила она с окрыленным Вафлей, отношения их не могли подразумевать ничего, кроме дружбы. Она могла отказать в прогулке какому-нибудь родовитому дворянину, но, взяв под руку Вафлю, тут же уходила с ним в сад, любоваться розами и бабочками, слушать его волшебную лютню... А он !... Он чуть ли не каждый день дарил ей новую песню, или набрасывал легкую мелодию для разных инструментов к очередному празднику. Он пел, он изливал свою душу до дна — но источник не иссыхал все равно. Его луной была Нинон, его солнцем была Нинон.

О многом говорили они, гуляя вдвоем, как лучшие друзья. В душе Нинон находил он отклик на многие свои мысли, переживания. Когда она о чем-нибудь спрашивала, Вафля отвечал простосердечно. А госпожа всегда обращалась к нему с уважением, ласково.

— Скажи, — спросила раз она, — что увело тебя из дома? Неужели так хотелось тебе посмотреть мир ?

— Нет, госпожа, не только это. Ведь сколько бы ни был человек талантлив, истинное мастерство дается тяжким трудом и учением. Меня увела из дома любовь к музыке, царице моей души.

— Что же на первом месте в твоем сердце — я или музыка? — спросила Нинон полушутливо.

— Вы равны, госпожа моя, — серьезно отвечал ей Вафля.

И девушка не спросила больше ни о чем.

Рассуждали они о нравах, поэзии, даже о политике, но никогда о любви. Нинон первая прерывала разговор, если заходила о том речь. Вафля и не надеялся услышать от нее, что-нибудь иное, кроме молчания.

Так летели дни, быстро, сгорая на лету как бабочки-однодневки. Никогда еще день не вмещал в себе так много, как теперь для Вафли. Наступила осень. В доме жарко зажглись камины, и кончились блаженные прогулки по саду, задушевные беседы. Вафля все чаще в одиночестве щипал струны лютни, живя воспоминаниями о тех днях. Как и положено солнцу, Нинон появлялась перед ним все реже. И Вафля уже предвидел зиму... Хотя ни вниманием, ни заботой его не обходили.

Однажды, когда он сидел в одиночестве около одного из каминов в большой комнате, то теребя свою лютню, то попивая горячий глинтвейн, а за окном уже мерцали сумерки, из этих сиреневых, мечтательных сумерек показалась его госпожа, его Нинон, войдя тихо в круг света от камина. Вафля невольно вздрогнул, он давно уже, около недели не видел ее. И сразу же почувствовал, что госпожа за это время переменилась в чем-то очень важном. Она не казалась такой цветущей, радостно-спокойной как летом, стала бледнее и у глаз ее легли тревожные тени, во взгляде замечалась грусть. Девушка зябко куталась в меховую накидку, и ее великолепные волосы были просто распущены по плечам. Она с прежней доброжелательной ласковостью поздоровалась с музыкантом, села напротив, на такую же низкую скамью поближе к камину и сказала , что давно уже не слышала ни его пения, ни музыки.

— Что хотели бы вы послушать? — спросил ее почтительно Вафля.

— Быть может, ты написал что-то новое, то, чего я еще не слышала.

Вафля задумчиво провел по струнам... Огонь в камине взметнулся ярче, загудел в трубе, словно, вторя ему, и, в то же время, темнота обступила их плотнее. Он пел и играл. За окнами шел дождь, ветер пытался проникнуть в трубу и задуть огонь, так же как темнота — погасить его... Нинон так глубоко погрузилась в музыку, сидела ошеломленная, а потом вдруг уронила голову на руки и заплакала, стыдясь своих слез, и не в силах удержать их. Вафля замолчал, приглушил ладонью звенящие струны, смотря грустно на волны золотистых волос, покрывавших ее плечи. Как бы он хотел прикоснуться к ним, поцеловать хоть раз... Нинон отерла тончайшим платком щеки, подняла на него глаза.

— Ты не представляешь, что творит с людьми твоя музыка, твои песни! И откуда берешь ты их, где они рождаются? Из воздуха и света, из небытия?!

— Из моей души, от моего сердца, — ответил просто Вафля, глубоко тронутый ее словами.

— Тогда душа у тебя много прекраснее тела, а сердце твое больше и сострадательней, чем весь мир! И кто даст тебе награду, достойную твоей души и твоего сердца?...

— Госпожа, ваши слезы теперь — вот моя награда. И ваши слова — вот то, что достойнее золота, достойнее всего на свете... для меня, — отозвался ей тихо музыкант. Нинон некоторое время сидела молча, сжимая плечи руками, а потом встала и ушла, не сказав ему больше ни слова.

Вафля отпил из своей кружки. Глинтвейн его остыл, да и без Нинон все очарование вечера пропало.

А через несколько дней госпожа, сияющая и радостная, словно и не было никогда тех слез, подошла к нему, заговорив первой:

— Выполнишь ли ты мою просьбу? Я не требую, но прошу...

— ВЫ знаете, госпожа, что не было такого дня, когда бы я не выполнил хоть малого вашего желания.

— Тогда напиши мне свадебную песню и танец, и пусть они будут лучшими из всех! Пусть они будут радостными, будут веселыми, как тот чудесный день, что ожидает меня.

— Свадьбы?! — воскликнул Вафля, внезапно все осознавая.

— Конечно, мой дорогой. Моя свадьба будет через две недели, а сегодня оглашена наша помолвка. Он лучший из всех мужчин. Он будет мне добрым супругом.

И, наклонившись, Нинон поцеловала в щеку растерявшегося Вафлю, прежде чем уйти. А он сел на скамью, обхватив голову руками, и лютня его соскользнула с плеча, с жалобным звоном упала к ногам. Слова Нинон о свадьбе отрезвили его. Резкий звук заставил его вздрогнуть — обрывок струны болтался на грифе лютни, раскачиваясь из стороны в сторону...

Он написал все, о чем просила его госпожа. В самый лучший и счастливый день ее жизни, веселил гостей своими песнями, ни разу ни один печальный взгляд его не омрачил торжества. А новая песня и танец так полюбились гостям, что скоро можно было слышать их всюду. Да и потом, когда имя его стерлось из людской памяти, музыка осталась. И другая девушка-невеста танцевала под нее, и для нее исполняли прекрасную песню. Другими устами говорила Любовь — хотя не было уж давно ни того музыканта, ни возлюбленной госпожи его.

Прошло около полугода. Вафля все еще оставался в городе. Госпожа предлагала и даже просила его поехать вместе с ней, обещая, как и прежде, кров, почет и уважение. Он отказался. Правда, не отказался от денег, которые ему вручили за работу — и теперь жил на них. Если только можно было назвать это жизнью.

Уже полгода он не брал в руки инструмент. Сначала его стозвучная сереброголосая лютня покрывалась пылью на видном месте. Вафля все думал, что, видя ее, наконец-то душа не выдержит, руки коснуться струн... Все это было напрасной надеждой. Всякий раз, собираясь утром в кабак, он вздыхал и проходил мимо. Наконец, он завернул драгоценный инструмент в чехол и свой лучший бархатный плащ, убрал подальше. После этого он уже окончательно успокоился. Раньше словно чей-то грустный взгляд следил за ним из угла комнаты, и он уходил быстрее, уходил пристыженный. Теперь уже ничего ему не мешало. Он выходил из дома целенаправленно, правда, не зная вернется ли обратно или нет.

Так и ходил Вафля, никем не замечаемый, из кабака в кабак. И обошел уже почти все заведения города, остановившись на некоторых, особенно полюбившихся ему. Когда надоедало в одном кабаке — переходил в другой. Там он пил и смотрел на людей, причем предпочитал пить в одиночестве. Может быть, его еще не совсем обносившийся костюм заставлял сторониться бродяг и пьяниц.

Кончалась зима — самое отвратительное время в городе: узкие улицы полны грязи, из каждой подворотни прет нечистотами, а стены домов словно линяют. Сырость, проникающая всюду, и сонливость после долгой зимы. Солнце еще не греет, а морозов уже нет.

Вафля, как всегда, сидел в кабаке. Был полдень и он еще не успел напиться. Какой-то музыкант щипал в углу струны — подразумевалось, что он всех развлекает. На самом деле играл он на редкость фальшиво и грязно. Вафля вздохнул — если бы он был чуть пьянее... Музыкант попытался запеть. Пел он не то чтобы плохо — никак не пел. Вафля встал с места, сначала он хотел пройти мимо, в сторону двери. Но потом, когда музыкант сделал паузу, положил ему на колено золотую монету, сказав негромко:

— Отдохни, я тебя подменю. Только оставь мне инструмент, я его тебе верну.

Он охотно взял деньги, передал свою лютню Вафле, уступая свое место без особого сожаления. Струны этого, измотанного дорогой и плохим обращением инструмента, дребезжали, фальшивили. Но все же она имела свой голос, прислушиваясь к нему, Вафля почувствовал печаль, тихую усталость.

— Ничего, дорогая, — бомотал про себя Вафля, удивляя просетителей, — Старые кости еще не все рассохлись...Мы утрем нос титулованным красавицам.

Кабатчик с удивлением смотрел в его сторону.

Внезапно сквозь гул людских голосов, сквозь их суетливое течение, пробилась мелодия — такая щемяще-нежная, что постепенно люди начинали прислушиваться. А мелодия походила уже на песню, только не голос пел ее. И была она вроде бы такой простой, но пробирала до дрожи.

Окончив играть, Вафля дал еще некоторое время позвучать в воздухе струнам, потом осторожно приглушил их ладонью, поставил лютню и, встав с места, пошел к выходу. А шум людских голосов

вновь наполнил воздух. Кабатчик догнал его на улице:

— Парень, если ты надумаешь играть пару часов в день в моем заведении, проблем с жильем и выпивкой у тебя не будет.

Вафля ничего не ответил ему, вышел под мелкий дождь.

А через неделю он пришел туда снова и сказал хозяину, что согласен. Таким вот образом Вафля переменил место жительства, и скоро, до этого дня не такое известное заведение, приобрело необычайную популярность. Хозяин только успевал набавлять цену.

Вафля делал то, что привык — развлекал народ. Они пили пиво, жевали жесткое как подметка мясо, и хохотали над его незамысловатыми шутками, охотно слушали душещипательные простые песенки. Вафля забыл о прошлом. Он сменил свой богатый костюм на одежду простолюдина, благо к этому ему было не привыкать, и смеялся над собой, вознамерившимся стать господином. И за его музыку хозяин прощал ему колкости в собственный адрес, а стражник пропускал мимо ушей выпады в сторону знати. Его песни были простыми и сложными одновременно, как летний дождь, как радуга, что тянется по небу самоцветной дорогой.

Он веселил людей, забывая про слезы, про свою рану, которая все еще саднила. Поэтому Вафля не любил теперь бывать один. Часто, отыграв положенное время, он присоединялся к людям за столами, где его принимали охотно — был он веселым собутыльником и даже чушь с его языка слетала, как истина. Изрядно нагрузившись, Вафля поднимался к себе и проваливался в сон, чтобы и завтрашний день провести так же.

Тяжелее всего было утром, хотя пирушки затягивались за полночь и он просыпался, в лучшем случае, в полдень. Долго тянул время, потом кое-как вставал, считая часы до вечера. Нынче он встал раньше полудня, выглянул из окна на улицу. Но в городе не особо замечалась смена времен года. Грязь прошла, зато наступило время сухой, забивающей нос пыли. И выходить на улицу совсем не хотелось. Чего он там не видел, конских хвостов что ли! Вафля попытался побриться перед осколком зеркала, водруженном на подоконнике, но руки его мелко дрожали и он бросил это занятие, плюнув на щетину — хуже, чем есть, она его не сделает.

Послышались шаги, тихо открылась дверь и в комнату вошла служанка с подносом в руках. Секунду постояла, оглядываясь, куда бы его поставить.

— Мариточка! Доброе утро, детка, — воскликнул Вафля, беря из ее рук поднос и ставя его на свою постель.

Девушка закраснелась, она жила здесь уже год, но никак не отучилась от деревенской стеснительности по пустякам. Она всегда мило называла его "господин Вафля", потому что свое имя, данное матерью при рождении, он и сам забыл. Вафля вожделенно схватил кружку пива, пригубливая ее и, допив до дна, подал Марите:

— Принеси еще, сделай милость, душенька !

Марита взяла кружку, но стояла на месте, потом сказала негромко и укоризненно:

— Не пили бы вы, господин Вафля...Это не хорошо.

— Эх, что бы ты понимала, цыпленок! Вино утешает наш желудок и веселит сердце. Ну, иди, иди...

Девушка вышла. Когда Вафля допил вторую кружку, он заметно оживился, заговорил с ней снова, принимаясь за завтрак.

— Отчего ты такая печальная, Мариточка, или не нашлось парня, который бы тебя развеселил?

— Откуда, господин Вафля? — обернулась к нему девушка, заканчивая сметать со стола мусор, — Ведь я не красавица и приданого у меня нет. Кому я нужна?

— Насчет красоты, могу с тобой поспорить, — Вафля помедлил, пережевывая пищу, — Скажи мне, я по-твоему красавец или нет? Только смотри внимательней, не забудь ни неряшливых бедных тряпок, ни моей щетины.

— Я бы не назвала вас ни красавцем, ни уродом. В вас много хорошего, есть и плохое... Но хорошего все же больше, — рассудительно ответила девушка.

— Хвала вашей правдивости, прелестная синьора! А теперь подумай о том, что я много некрасивее тебя, по многим причинам... Поэтому, запомни, Мариточка, что красота — понятие растяжимое. Некоторым нравятся толстые, другие — худые, третьим рыжие, и еще всякие разные! Есть такие, которым нравятся хромые, косые, сварливые, злые... Всех не перечислить. Поэтому брось об этом думать и развеселись.

Вафля посмотрел на пустые тарелки и, с особым сожалением, на дно кружки.

— А если ты мне принесешь еще пива, то, обещаю, что приданое у тебя будет и жених вскорости найдется.

— Шутник вы! — улыбнулась Марита, забирая поднос с посудой и пустую кружку. Но все же через несколько минут вернулась с полной, а Вафля ее цветисто отблагодарил.

Через пять дней, которые Вафля провел образцово, то есть не напивался, не ходил по другим кабакам и даже побрился, он сказал как-то Марите:

— Ну вот, твое приданое готово.

Она удивленно подняла брови.

— Какое приданое, господин Вафля?

— То, которого у тебя нет, но сейчас уже есть. Появится оно сегодня вечером.

— Что это вы задумали? — осторожно спросила его Марита, — Если просить для меня денег, то мне этого не нужно.

— Ну зачем именно просить! Нет, я написал для тебя песню. Вернее, про тебя. Чего ты хмуришься, глупышка? Вот увидишь, что иметь своим приданым хорошую песню — очень прибыльно. От такого не отказывалась еще ни одна знатная дама.

— А вы ... уверены в этом?

— Именно так оно и есть. Сотни певцов прославляют несуществующие прелести своих метресс... Почему бы не прославить скромность, доброту простой девушки, вроде тебя, Марита? ..." Та девушка, что подносит мне эль..." Или та девушка, что ткет полотно... Ее руки огрубели от работы, но сердце у нее — самое нежное, самое преданное и чистое. Она ждет своей любви, мечтает о ней, как и все девушки в мире.

Тихо закончил он, ласково глядя на Мариту. Она отвернулась, прикрывая пылающее лицо белоснежным передником.

— Мне как-то неудобно, господин Вафля. Еще никто никогда не пел для меня, не то чтобы сочинять что-то.

— Ну так сегодня вечером все переменится!

Марита ничего не ответила ему, тихо вышла из комнаты.

Вечером Вафля сел на свое место, для начала сыграл несколько быстрых живых мелодий, потом поприветствовал публику и сказал, что хочет спеть для них новую песню — а они пусть судят хороша ли она или нет.

— Она посвящается простой девушке. Быть может, вы ее узнаете, а, может, и нет... "Девушка, что подает мне эль..."

Когда Вафля пел, он впервые за долгое время слегка волновался, потому что не видел нигде Мариты. Она же специально не вышла в этот вечер, но слышала все. И пока он пел стояла гробовая тишина... Закончив, Вафля с удивлением услышал все ту же тишину, а затем кружки с грохотом опустились на столы:

— Пой еще! — кричали ему — еще раз!

— Эй, музыкант! Пой еще раз эту песню!

Марита, испугавшись, сбежала. А Вафлю заставляли петь еще и еще раз одно и то же, пока он не взмолился, не запросил пощады. На следующий день ее пел весь город. А потом, передаваясь из уст в уста, она облетела все деревни, все дома, все свадьбы и пашни...

Целую неделю Вафля вел себя почти примерно, казался неестественно задумчивым. Через неделю он решился заговорить с Маритой серьезно, когда она, как всегда, пришла убрать его комнату. Заговорил он весело и не очень-то серьезно:

— Ты все хорошеешь, Мариточка!

Она опустила глаза, ничего ему не ответив.

— Как тебе мой свадебный подарок? — продолжил Вафля, потихоньку подбираясь к теме разговора.

Девушка вздрогнула, быстро взглянула на него:

— Откуда вы знаете?! Ведь мы дяде только сегодня хотели обо всем сказать!

— О чем? — не понял ее удивления Вафля.

— Как же... Ведь ваша песня... Она ему так понравилась, что он на следующий же день отыскал меня и сказал, что, мол, кругом был не прав. Он случайно оказался у нас в тот вечер, приехал цыплят продавать и зашел, по привычке.

— Когда же ты... когда ты успела?

— Еще с осени, когда только сюда приехала. Он тоже в первый раз в город приезжал, и городские его так надули на всем!... Деньги до последней монетки выманили. Я это помню, у нас все происходило. Тогда он мне и приглянулся. А уж встретились, само собой, потом... — девушка тронула рукой печально поникшего Вафлю: — Вот мы скажем дяде и на днях уезжаем. А свадьба, как и принято, осенью. Он не хочет, чтобы я здесь оставалась больше ни дня. Домой к нему поедем.

Глаза Мариты сияли счастьем. И вся она, действительно, стала такой милой, так преобразилась, что и узнать в ней нельзя было той бедной служаночки. Вафля вздохнул про себя — не его все же...

— Ваши добрые слова я век помнить буду, — сказала тихо Марита.

И ушла. А Вафля остался один, долго еще сидел, то качая головой, то усмехаясь недоуменно и горестно.

После того, как Марита уехала, Вафля снова помрачнел. Шутки его стали злыми и желчными. Но хуже всего, что слишком часто напивался он до потери и чувств и речи. Вечерами Вафля нехотя щипал струны лютни, в другое время — забрасывал ее в угол. Так и докатился он до осени... Кабатчик, видя, как он все ниже опускается, обращался с ним все хуже.

Да и то было правдой, что Вафля стал уже не тем. И внешне — весь он почернел, взгляд от беспробудного пьянства стал тупым, безумным, худые щеки затянула жесткая щетина, волосы свалялись. Ходил он сгорбившись, приволакивая ноги как старик. И, в сущности, все стало ему безразлично. Все, кроме одного — горлышка бутылки. Только услышав ее призывное бульканье он хоть как-то оживал... Руки его дрожали, стал он многое забывать, играл все хуже. Посетители не обращали внимания на какого-то обшарпаного бродягу в углу. А он радовался каждому грошу, и тут же менял их на стакан вина. Кабатчик еще терпел его.

Однако, его музыка, его песни не забылись, имя музыканта еще помнили. Один раз от скуки или любопытства ради в кабак заглянули знатные особы, впрочем, рядившиеся под простой народ. Явно с нетерпением ждали они выхода Вафли. Кабатчик подал им свое лучшее вино, расстарался во всю. Вот только Вафля никак не появлялся.

Он опоздал на час, и уже по тому как он сел, взял свой инструмент, кабатчик понял — он совершенно пьян. " И где успел надраться?" — подумал про себя хмуро хозяин, опасаясь худшего. Его игре не позавидовал бы любой нищий, едва умеющий дергать струны. Титулованные гости глядели в его сторону удивленно. То, что случилось дальше, понять было трудно тем, кто знал и помнил Вафлю другим. Он вдруг накренился вперед, лютня его выпала из рук, в сторону, и сам он упал на пол мешком, захлебываясь в собственной блевотине. Дама поднялась с места, прижимая к носу надушенный платок. Кавалер бросил на стол монету, поспешил увести ее.

Все остальные в общем-то почти ничего не заметили. Только кабатчик, весь покрасневший, схватил Вафлю за шиворот и выкинул на улицу. Туда же полетела с жалобным звоном его лютня, а затем из верхнего окна тощий мешок.

... Лил холодный осенний дождь. Какой-то сердобольный прохожий затащил Вафлю под скатик крыши, где было посуше, подложив ему под голову мешок и рядом инструмент. О деку лютни со звоном разбивались капли дождя. Природа омывала своего блудного сына. Бледное лицо Вафли было уже лицом мертвеца.

— Вы Вафлю помните? Ну, музыканта того...

— Говорят, совсем спился.

— Я видел его сейчас. То ли пьяный был, то ли еще что. Он поднялся на башню, а оттуда на городскую стену. И потом пропал.

Обратно не спускался, это уж точно.

— Что ж у него крылья по-твоему отрасли, что ли?

Послышался смех.

— Он бросился вниз, я видел. Я поднялся туда следом!

— Не кипятись, утром поищем. А сейчас, в темноте и тещу родную не узнаешь.

Но в городе его никто больше не видел. Разное потом говорили: что видели его тело в общей могиле, на кладбище, или, совсем напротив, жив мол здоров, все так же играет по кабакам. Может быть кто-то ждал его возвращения в этот город... Но вряд ли он мог вернуться."

IV

Жизнь как-то незаметно заполнилась всем тем, что занимало Nicolasа раньше. Хотя он не был человеком чрезмерно общительным, но так же не любил сидеть без дела. И только иногда, если на глаза попадался какой-нибудь журнал, из тех что принесли в дом по его желанию целые стопки, Nicolas останавливался, пролистывал несколько страниц. В конце-концов свалил их все в комнату ненужного барахла.

Он по-прежнему язвил, иронично отзывался обо всех окружающих, и, казалось, твердо решил ни к чему из прошлого не возвращаться. Но все же Nicolas понимал, что миновал какой-то рубеж. Что-то мешало ему полностью вернуться в прежнее течение жизни. Вечерами, когда он сидел в одиночестве у камина потягивая хорошее вино (сейчас он позволял себе только один бокал и далеко не каждый вечер) — ему виделось нечто новое в игре пламени, в остывающих углях, что описать было трудно, только почувствовать. Nicolas давно заметил, что одни любят наблюдать движение и перемену облаков, других влечет следить за течением воды. А он с детства был заворожен красотой и силой огня, любил смотреть как он разгорался, трещал, сердился, сыпал сполохами искр и, наконец, угасал, обращаясь в светящиеся таинственно угли, сказочные развалины. Nicolas чаще вспоминал теперь, что в детстве все мальчишки уходят жечь костры, словно прячутся подальше от взрослых. В одиночестве, с лучшими друзьями или большой группой — неважно, и о чем пойдет разговор, тоже не имеет значения. Важно нечто другое — тепло огня, первое прикосновение к Миру и взаимная поддержка друг друга — может быть это. Ведь взрослеть страшно. Люди взрослеют и забывают свои ощущения.

Недавно он получил по почте, в самом обыкновенном конверте письмо, которое вручили ему лично. Писала жена, сообщая, что знала о его болезни, но не хотела волновать, боялась говорить о своем возвращении. Письмо помещалось на двух листах, Nicolas дочитал его до последней строчки (где указывался обратный адрес) Он написал короткий ответ: "Можешь вернуться в любой день и час. Ключи у тебя есть."

Nicolas понимал, что теперь, после всего прошедшего, в душе он стал мягче и немного по-старчески чувствительней. Он улыбался, медленно потягивал вино, смакуя его запах и вкус. Ко многому в жизни он только сейчас начинал относиться так же, как к этому вину, и находил для себя много нового. Было жаль, что жизнь его отмерена рамками, так же как бокал хорошего вина. Но грусти и горечи эти мысли после себя уже не оставляли.

"Он оглядывал морское побережье — и никак не мог понять, отчего в прошлый раз эти места казались ему совсем чужими. Вот дуга залива, возвышенный берег, где каждая раковина в песке, ленты облаков в небе, даже сами волны, то как они набегают на берег, какую музыку несут с собой — все знакомо. Но он продолжал идти, вглядываясь в песок и мелкие камни, он словно искал следы, хотя бы намек на то, что они здесь проходили в тот день, когда песок старался затянуть их на дно моря... теперь такого приветливого. Что она шла рядом. И, может быть, искал встречи — счастливой или роковой, случайной или вполне обдуманной — он не знал какой, с кем.

Не находя этих следов, Nicolas вздыхал, вспоминал ее слова о том, что все души бродят по берегу моря не в силах раньше срока преодолеть его. А вдруг ей первой пришлось спуститься вниз по лестнице Аида? Nicolas чувствовал себя трусом. Не все ли было равно, кто она, откуда и зачем к нему приходила. Он снова вздыхал, и шел дальше. Странствие его длилось уже долго.

... Незнакомец сидел на песке, скрестив ноги, рядом лежал инструмент — гитара, одетая в добротный, кожаный чехол. Человек что-то сосредоточенно записывал в тетрадь, не замечая ничего вокруг себя, старомодное гусиное перо быстро скользило по бумаге. Nicolas подошел совсем близко и мог видеть его биссерно-мелкий почерк, уходящий под углом, от начала строки вверх, как стая перелетных птиц. Ему ничего не оставалось, только ждать, когда на него обратят внимание.

Nicolas стоял прямо напротив него, лицом к морю. Это был залив и где-то там берега, загнавшие воду в свои очертания, заканчивались. Стояла тихая безветренная погода, слишком теплая для ранней весны. Nicolas глубоко вздохнул — может, и не было никого больше здесь. Он видел — и как будто не видел того, кто сидел напротив. Не мог сказать точно, какого цвета его глаза, волосы, стар он или молод... Взгляд постоянно упирался в серое море за его спиной, едва только Nicolas пытался разглядеть что-то четче и подробнее.

Человек поднял в очередной раз голову и наконец-то обратил внимание на того, кто стоял перед ним.

— Привет, — бросил он Nicolasу, — пришел сюда отдохнуть?

— Мне на секунду показалось, что ты всего лишь туман, призрак, — сказал Nicolas.

— Это все море, — вздохнул человек, — слышишь, как предостерегающе оно шумит?... Мир значительно шире того, каким нам кажется в начале пути.

Они помолчали. Человек поднялся на ноги, он был ниже ростом, приземистей Nicolasа, потому взглянул на него снизу вверх, слегка улыбнувшись, снова заговорил:

— Уходя, мы должны унести с собой главное — любовь к тому миру, который покидаем.

— Зачем? — нахмурился Nicolas.

— Чтобы еще раз вернуться, но уже по-другому, — ответил ему незнакомец. И в его взгляде, в веселой легкой улыбке Nicolas уловил нечто знакомое, почувствовал на секунду, что понял все связи этой сложной игры. Но тот уже перебросил через плечо лямку от чехла, сложил свою тетрадь. Подумав, человек снова открыл кожаный переплет, вырвал страницу, подавая ее Nicolasу:

— По-моему, это для тебя.

Он ушел в сторону, противоположную той, откуда появился Nicolas, и остановить его было невозможно. Листы оказались из нотной тетради, Nicolas понимал что это песня, слышал музыку, но еще не мог уловить ее, воспроизвести. Он стал читать мелкий, разборчивый почерк:

" В мае, на закате дня,

Когда тонкий лист дрожит,

Через марево травы

Ты увидел ее лик.

Лик волшебный, неземной.

Потерял навек покой.

При луне, душой горя,

Пел ей песни о весне.

Верба слушала, клоня,

Косы русые к волне.

Чтобы справиться с тоской,

Чтоб ее не вспоминать,

Мед на травах настоял,

Думал боль свою унять.

В нем — веселие уму,

Безмятежность ясность дня,

Луговая в нем постель

Для цветов, и для тебя..."

Дочитав последние строчки, Nicolas заметил, что буквы тускнеют. Затем и сам листок стал тонким, прозрачным. Свежее дыхание океана коснулось его рук и унесло прочь странное послание вслед далеко ушедшему человеку..."

Его разбудил луч солнца. Nicolas не стал сразу открывать глаза, видел красноватое марево от собственной горячей крови. Но и подняв веки, он понял, что различает только ослепительный дневной свет без всяких теней. И страх заставил его замереть.

Через минуту нормальное зрение вернулось. Он видел свою комнату, свою постель, ласковый луч солнца, сошедший с глубокой синевы чистого неба. Внизу кто-то открыл ключом дверь, стараясь осторожно закрыть ее — но она все равно протяжно скрипнула, тяжело грохнулась о косяк. Легкий скрып ступеней — ее шаги он когда-то изучил в совершенстве.

Но теперь Nicolas помнил до последней фразы только ту музыку, что унес с собой ветер. Остальное все было уже не важно.

ЧАСТЬ II

" Как только дело начинания осуществленно, начинатель умирает — или становиться отступником." *

Гейне

"Песочный замок"

I

Они продолжали жить вместе. В конце-концов Nicolas слишком устал ссориться. Иногда он уезжал. Время от времени и жена наведывалась к каким-нибудь своим подружкам. Таким образом, по обоюдному согласию они давали друг другу отдых.

К прежнему не возвращались. Теперь он работал у себя, она — в своей половине смотрела телевизор или читала. Хорошо еще, что добросовестно следила за домом и за ним самим. Приняв ее обратно, Nicolas все же не мог до конца простить, и это чувствовалось.

Она оставалась такой же привлекательной женщиной, следила за собой, хорошо одевалась, никогда не ходила растрепанной, в каком-нибудь старье даже в домашней обстановке. Но Nicolas не мог перебороть обиду, прикоснуться к ней. Все казалось не таким: и запах, и вкус губ, и то как теперь она убирала свои волосы, какие делала из них прически. За все время Nicolas ни разу не назвал ее как прежде "моя девочка", не опекал больше покровительственно. Девочка повзрослела...

Как всякая женщина, она остро чувствовала эту перемену. Зная его характер, трудно было ожидать чего-то другого. И все же она нервничала, злилась и на себя и на всех вокруг. В тот день они оба вернулись домой из разных мест. Теперь в их отношениях царила неограниченная свобода, и они, в лучшем случае, оставляли в столовой короткие записки друг для друга. Она вернулась в хорошем настроении — Nicolas сразу заметил и новый костюм, и что-то прежнее, веселое и открытое в ее приятной улыбке. Скользнув взглядом, он снова отвернулся к бару, налил себе еще. В его делах не все ладилось, и в делах и в жизни вообще. С тех пор как Nicolas запустил во внутренность бара бутылку, пришлось убрать зеркала, и веселенькая идиотская музыка больше не раздавалась, когда открывались дверцы. Теперь внутренняя отделка бара напоминала не убранство дворца, а унылость и темноту вонючего винного погреба. Хозяин вздохнул, налил себе еще порцию.

— Nicolas, — обратилась к нему жена, — оставь стакан в покое... Тебе нравится моя покупка?

Nicolas молчал, обдумывая как бы повежливее ей ответить. Уж по одному тому, что он прошел сюда в пальто, она могла бы догадаться ни о чем его не спрашивать, не говорить ничего хоть пару минут.

— Не забывай, что я не миллионер, — ответил ей Nicolas, проглатывая залпом очередную порцию спиртного.

Она сразу вспыхнула, как всегда, увидев за его словами совсем другой смысл: " Не забывай, что ты живешь здесь из милости и будь скромнее". Уже полгода она всякий раз так и читала в его обличающих взглядах: "Будь скромнее". Слова захлестнули ее, она не могла потом вспомнить, как и с чего начала говорить.

— ... Ты думаешь мне приятно сидеть здесь безвылазно, в этом мрачном одиноком доме?! Невыносимо стало жить, терпеть тебя, видеть как ты корчишь из себя больного... Я ухаживаю за тобой, стираю твои подштанники — а чем ты платишь мне? У тебя даже денег нет, оказывается!

— Ну уж, — оглянулся на нее Nicolas, криво усмехаясь — Ни одна из моих подружек не гнушалась постирать за мной трусы... не требуя за это отдельной платы.

— Подружек?... — в голосе ее слышались уже истерические взвизгивания, вероятно, в ответ на его блуждающую улыбку: — Думай, о чем говоришь! Ты уже бог знает сколько времени не мужчина, да и никогда им не был!

— Был. Только тебе мало досталось, — бросил мрачно Nicolas, добавил грубо: — Заглохни, сучка.

Недопитый бокал свалился со стойки на пол, разлетевшись вдребезги. Она продолжала кричать.

— Только не притворяйся больше умирающим, газеты так жалостливо писали о тебе! Как же! Я-то знаю тебя лучше других!

— Ты просто крашеная стерва, — повторил четко Nicolas и хлопнул дверцей бара так, что все оставшееся внутри вероятно тут же раскололось.

Истерика прошла, ей стало вдруг ясно, что все, сказанное сейчас, только обида и главное — неправда. Просто накопилась усталость из-за его упрямства и все совершенные ошибки заставили навернуться на глаза слезы. Она хотела взять его за руку, извиниться, но Nicolas оттолкнул ее руку, подобрав явно не те слова, которые сразу же пришли ему на ум.

— Пошла... к черту!

Она остановилась испугавшись неприкрытой, откровенной ненависти в его голосе. Nicolas прошел мимо нее к себе, яростно хлопнув дверью.

Закрыть ее он и не подумал, к счастью. Потому что сразу же принужден был сесть на постель, через некоторое время лечь ничком, сглатывая удушливый комок в горле. Он слышал как жена прошла по коридору, шаги ее раздавались гулко, будто коридор вдруг стал бесконечным, пустым. "Мне все сниться, — подумал Nicolas — или я уже обитаю где-нибудь в чистилище." Цоканье каблучков раздавалось все дальше, потом прекратилось. Она сняла трубку телефона, звонила подруге, в голосе ее слышались характерные ноющие интонации. Тьма навалилась ему на грудь, распластав, не давая ему шевельнуться. "... Твою мать, — Nicolas пытался сбросить со своих плеч тяжесть, — если бы вот сейчас умереть. Чтобы все это дерьмо наконец-то замерзло, или сгнило, сгорело в крематории... и всем стало бы хорошо." Веки тяжело сомкнулись, закрыв глаза.

"В какой уж раз он вернулся сюда, на берег моря. Много раз проходил он здесь — и уже никого не искал, не ожидал встретить. Море было мягким, светлым, лазурным. Высокое небо над головой — как перламутровая раковина. Все тот же залив и песок под ногами, все те же ракушки, но всякий раз, как он приходил сюда, пейзаж менялся, дарил ему новое настроение. Не всегда такое радостное, как теперь.

Nicolas присел на песок, раскурил сигару из первосортного табака, пахнущего вкусно сливой. Он сделал несколько глубоких полных затяжек, так что в голове слегка зашумело, зажмурился, глядя на солнце, висевшее над водой словно оранжевый апельсин, развалился на теплом песке. Приятно было ощущать дыхание легкого ветерка, слышать ровный морской шум. Nicolas почти задремал.

...И вот какие-то высокие голоса достигли его слуха. Слов он не понимал, но на свой слух вполне мог положиться. Nicolas поднял голову, огляделся. До сих пор побережье оставалось пустынным. Он легко поднялся на ноги и стал осторожно, тихо двигаться в сторону звучащих голосов. Nicolas четко слышал их, отличал по тембру от шума моря или ветра, от шелеста песка под ногами. Их было двое, судя по всему, две женщины. Nicolas слышал их смех, без тени грусти. Так могли смеяться лишь древние существа на заре юного, безгрешного мира, чистого как соленые морские волны. Двигаясь вперед и слушая их смех, он все больше попадал под очарование и притягательную силу их искренней радости. Он хотел прикоснуться к ней, хотел напиться из этого источника. Nicolas взглянул на солнце, взглянул на морской берег. Его тень ложилась позади. На берегу так никого и не было видно. Но голоса слышались все яснее.

Вдруг ему пришло на ум, что эти существа могут быть совсем не похожи на людей. Он вспомнил детские сказки, в первую очередь о духах воздуха — сильфидах. Возможно ли увидеть их человечекому глазу, Nicolas не знал.

У самой воды он скоро различил чудесное строение — песочный замок. Там были причудливые гроты, и ров, наполненный прозрачной водой, и башни, украшенные перламутровыми ракушками и морскими камешками. Голоса шли оттуда. Nicolas стал подходить ближе с удвоенной осторожностью. Он не видел говоривших — значит они смотрели, как и он, в сторону моря. Все строение было едва ли выше метра, Nicolas заключил, что стой он совсем рядом, самый высокий шпиль замка доходил до его солнечного сплетения. Светлые волны подмывали песочные стены. Пока что они держались.

Рядом с самым высоким шпилем на осыпающемся песке сидели двое, тесно прижавшись друг к другу: молодая женщина и мальчик, совсем малыш. Женщина была ростом не больше ладони, а ребенок вполовину меньше. Она сидела ласково обняв его, прижимая крепко к себе. Несмотря на их малый рост, Nicolas четко видел их лица и все детали одежд, радужно-зеленого цвета. Им не хватало лишь двух прозрачных крыльев за спиной, для полного сходства со сказочными существами из древних легенд (насколько помнил сказки Nicolas). И без того они казались настолько легкими, что любой сильный порыв ветра готов был унести их как уносит пушистые семена одуванчиков. Темные волосы женщины спадали по плечам волнами, легкие прямые волосы ребенка поднимал ореолом едва заметный ветерок с моря. Они не сидели на месте, иногда отдыхали, но в основном резвились, сбегая вниз по осыпающемуся песку, почти до самой воды. И были такими невесомыми, что, прыгая с большой высоты, не ушибались и почти не разрушали строения. Малыш заливался радостным смехом, мать вторила ему... И снова ловко, легко забирались они наверх к высокому шпилю, отдыхали, глядя на предвечернее море. Она перебирала смуглой худой рукой его легкие волосы, то и дело целовала в затылок, в пухлые щеки, маленькие крепкие руки.

Nicolas хотел бы превратиться в соляной столб, имеющий уши и глаза, чтобы только не нарушать их покоя, их светлой радости. Мать что-то говорила ребенку, и Nicolas услышал ее слова:

— ...Когда-то давно жил человек. Его звали Харольт Длинный Нос.

— Почему? — сразу же отозвался малыш.

— Это был очень любопытный человек.

— А зачем?

— Лучше послушай дальше! — рассмеялась мать, — или я ничего не стану рассказывать.

" История о Харольте"

Рыжий Харольт шел по дороге, насвистывая веселую песенку. Отчего бы ему не веселиться, если светило солнышко и все вокруг веселилось и радовалось, вплоть до последней букашки. Кроме того, причина была и более серьезная. Он ушел из Замка, попросту сбежал. Пока его не искали — и это было хорошо. Харольту не хотелось оставаться в Замке, не было смысла. Город почти разрушен, а горожане бегут оттуда, как проморенные тараканы. Убивать безоружных Харольт не любил, и смотреть на умирающих ему тоже не нравилось. Правда, он не знал, чем займется, чем будет зарабатывать себе на хлеб. Но пока что хлеб в его котомке был и Харольт не печалился. Что-нибудь он, конечно, будет делать.

Ночь застала его в пути. Харольт не очень огорчился — лишь бы не пошел дождь. Но дождя не было, было очень сухо и хорошо, от земли пахло весной. Харольт разжег костер, а потом лег прямо на землю, завернувшись в плащ и положив под голову мешок. Над ним приветливо мигали звезды, как-будто звали с собой.

Сколько неприятностей натерпелся Харольт в Замке! И как хорошо было здесь, просто под открытым небом. Он все смотрел на звезды, а потом закрыл глаза... и тут услышал слабый, звенящий голосок.

— Харольт! Харольт! Харольт!

Он открыл глаза и никого не увидел. Подумав, он решил спать, но едва закрыв глаза, снова услышал:

— Харольт Длинный Нос, Харольт Длинный Нос... хи-хи... — довольно ехидно.

— Да кто мне спать мешает! — рассердился Харольт.

— Это я.

— Кто — "я". Никого не вижу!

— Я — Дух... Пух... Бух!

— Глупый Бух, отстань!

Но назойливый дух не думал отставать, он все так же мерзко

хихикал и дразнил Харольта. Харольт, наконец, сел.

— Ну чего ты хочешь?

— Давай поиграем.

— Я спать хочу.

— Кто спит, когда светят звезды?

— Люди.

— Я не человек, — брезгливо ответил дух.

Харольт подумал и решил поиграть, может, отстанет.

— Во что будем играть?

— В счет. Ты говоришь "раз", а я говорю дальше.

— Раз... — пробормотал Харольт. — А когда закончишь?

— Когда кто-нибудь до конца дойдет!.. Тридцать пять!..

Он сказал неправильно, но Харольт почесал затылок и подумал,

что лучше не спорить.

— Два.

— Сто сорок шесть!

Так они долго перебрасывались числами. Харольт чувствовал, что засыпает, бормотал во сне невесть что, потом просыпался.

Звезды побледнели, небо на востоке стало светло-серым и нежно-бирюзовым. Харольт зевал во весь рот, а проклятый дух все еще мучил его.

— Десять... О-ах!

— Миллиард сто пятьдесят шесть!

Харольт рассердился — когда все это кончится? Произнес в запальчивости:

— Ноль из нуля — двух! Там, где стоит вредный Бух!

Последовало молчание, а потом тихий шепот:

— Выиграл... Такую глупость даже я придумать не могу...

Тоненький голосок хихикнул и растворился в воздухе. Харольт, завернувшись в плащ, сладко уснул.

Он проснулся в полдень и через несколько часов дошел до деревни. Там он остановился в трактире, где поужинал на последние деньги и завалился на сеновале.

Вздыхая, думал Харольт, что теперь начинается его жизнь бродяги — без денег, без хлеба, без крыши над головой, да еще и с Проклятием. В этот вечер ему было грустно. Он расстелил на сене плащ и вытряхнул на него все, что осталось в мешке. Внезапно что-то выпало и рассыпалось со звоном. Харольт зажег лучину и при свете ее разглядел широкий дубовый лист, в который завернуты были семь лепестков из серебра, тоненьких и узких, и семь — из чистого золота. На листе красовалась надпись, сделанная тонкой палочкой: "Харольту Длинному Носу за глупость".

Харольт рассмеялся, это веселый Бух отплатил ему за шутку и ночь без сна! Что же, теперь Харольт был человеком, пожалуй, даже состоятельным, но он решил сделать очередную свою глупость — попутешествовать по стране! Так он решил и заснул с легким сердцем.

Утром он отправился в путь. А с того времени говорил:

— Хорошая глупость может выручить лучше, чем глупая мудрость.

И никогда не спорил с мудрецами. Вот так."

Холодный ветер с моря коснулся их лиц, да и солнце уже утонуло в усталом пурпуре. Женщина замолчала. И мальчик и женщина вдруг что-то почувствовав, оглянулись... Наверное Nicolas показался им ужасным великаном, который вот-вот разрушит их песчаную хрупкую крепость. И в тот же миг он узнал темноволосую женщину, вспомнил ее имя.

— Лючия! — позвал удивленно Nicolas спутницу своих прошлых путешествий.

Молодая женщина, вскочив на ноги, испуганно вскрикнула. Мальчик сорвался с места, легко спрыгивая вниз, словно по ступеням, он добрался до подножия песчаного замка, откуда вел ход внутрь, в темные гроты. Она открыла глаза, и Nicolas вновь увидел их прозрачную, яркую зелень.

— Я забыла, забыла... — крикнула она великану. — Слишком больно все помнить.

Она бросилась вниз, вслед за малышом, уже не пугаясь нависшей над ними фигуры, сейчас ее занимало другое — мальчик вбегал внутрь грота. Лючия предостерегающе воскликнула:

— Радость моя! Стены сейчас размоют волны!

Но он уже исчез в полутьме, и женщина скользнула вслед за ним словно на радужных крыльях. Nicolas знал, что малыш увел ее к волшебной лестнице... А он сам не мог идти вслед за ними, слишком большим и тяжелым он стал. Волна набежала на берег, размыла залив возле песочного замка и одна часть его обвалилась. Скоро от чудесного строения осталась лишь горсть песка, да и ту быстро сровняли с берегом волны.

Nicolas все стоял молча. Закат догорел, и бледная луна всходила над темными волнами. Поднялся ветер. Он опустился на песок, повлажневший от росы.

— Я прошу только об одном, — проговорил убежденно Nicolas, обращаясь неизвестно к кому, — позволь мне хотя бы видеть их. Я прошу тебя только об этом."

II

" Лестница и фонарщик"

Приступ больше не повторился. Напугав им свою супругу, Nicolas мог пользоваться всеми привилегиями данного положения: то есть, как свято верила в это жена, отыгрываться на ней своими капризами.

Он продолжал работать. Разве что реже стал уезжать из дома, много времени проводил у компьютера и другой электроники. Стал больше спать, меньше двигаться, изредка выходил прогуляться (в одиночестве). Подобные перемены в темпераменте своего мужа она связывала с лекарствами. Ему ведь постоянно твердили об отдыхе, спокойствии, рационально устроенной жизни. И, что удивляло! Nicolas вполне спокойно, терпеливо выполнял все эти требования.

Его новым увлечением стали легенды и сказки германского народа. Книги выписывались Nicolasом по почте. Кое-что отсылалось потом обратно, но некоторые он приобретал в собственное пользование, насколько могла заметить жена, постоянно их перечитывал.

Однажды она заглянула в его комнату, когда Nicolas уехал куда-то по делам. Взяла в руки книгу со столика возле его постели. В богатом золотом переплете, книга оставалась ей совершенно непонятной, насколько она могла судить, была написана на немецком языке — Nicolas свободно читал и говорил на немецком. Жена взяла другую красиво иллюстрированную детскую книжку. Открыла наугад, ей попалась глава "О сильфах и сильфидах". Текст пестрел карандашными пометками. Зная его почерк, жена даже не попыталась что-либо прочесть. Аккуратно положила книгу на место и тихо вышла из комнаты.

Продолжая жить в одном доме, они очень мало общались друг с другом. И поэтому, когда несколько дней спустя, жена постучалась в его комнату, спрашивая разрешения войти, Nicolas удивленно поднял брови, отозвался коротко:"Войди," — и отложил книгу в сторону, обложкой вверх. Он заметил, как жена скользнула взглядом по этой обложке, прежде чем заговорить с ним.

— Nicolas, — сказала она как будто спокойно, — завтра нам вместе нужно съездить в город.

— Зачем?

— Звонил твой врач. Он договорился с еще одним специалистом о консультации.

— Хорошо, — отозвался Nicolas и снова взялся за книгу.

Она задержалась, ожидая его вопросов. Но никаких вопросов не последовало. Nicolas не отрывался от чтения и ей оставалось только уйти.

Конечно, он понимал о чем пойдет речь у этого специалиста! Совсем недавно он слышал ее разговор по телефону. Nicolas мог быть каким угодно, но только не глухим. Собственно им случайно был услышан отрывок обычной болтовни по телефону двух подружек:

— Мне кажется, — говорила жена, — с ним не все в порядке... Да, я имею в ввиду именно это... Я бы не обратила внимание, но книги, которые ему высылают! И на немецком — тоже... Понимаешь ли, он читает детские сказки, он просто... Да, как ребенок... Ладно, мне кажется он вышел из ванной. Пока.

Все ясно, что ж! Nicolas не был против, потому что в этом плане чувствовал себя совершенно здоровым человеком.

Утром, впервые за очень долгое время, они позавтракали вместе, чинно вышли из дома. Жена села на место водителя, и Nicolas никак не отреагировал на это. В полном молчании они добрались до больницы минут за сорок быстрой езды (Nicolas обратил внимание, что она находилась за городом).

Как и ожидал Nicolas, его отвели в тому самому специалисту, еще молодому человеку с очень респектабельной внешностью. Он улыбался так, как нужно улыбаться доктору своим нервным пациентам. Nicolas выслушал все его вопросы, дал все, какие мог, ответы. Но в большей степени обратил внимание на его молоденькую медсестру, одетую в привычный белый халатик поверх комбинации телесного цвета. Зачем психиатру понадобилась медсестра, тем более такого изящного сложения, Nicolas мог только предполагать. Возможно, уносить и приносить карты больных. Когда девушка ушла с его картой, он повернулся к молодому человеку.

— Можно задать вам вопрос? — очень вежливо спросил Nicolas.

— Пожалуйста, — охотно отозвался он.

— У нее под комбинацией есть трусики?

Кончики ушей молодого специалиста пунцово вспыхнули.

— Я это к тому, — спокойно пояснил Nicolas, — что если есть комбинация, удобнее ходить без них — так мне объясняла одна женщина. Она носила только пояс, чулки и комбинацию. А так же офигенно дорогие модельные туфли. Настоящая классика.

— Собственно, — молодой специалист усмехнулся, — Я не знаю, есть ли у нее там что. Она недавно у меня работает.

— По-моему, она очень хочет, чтобы вы это узнали, — заметил Nicolas. — А вообще, моя жена сидит там, и я знаю, что она будет спрашивать вас... вернее, пожелала бы спросить о моем э...э-э...то есть... душевном равновесии — так я хотел сказать. Скажите, что с ним все в порядке, и не в нём дело.

Молодой человек улыбнулся, на этот раз просто весело. Вернулась медсестра, и они вполне вежливо попрощались.

Потом Nicolas некоторое время ждал в холле свою жену, листая красивые журналы с рекламой внушающих ужас лекарств. Он слышал, как доктор довольно громко (вероятно, специально для него) сказал:

— Никакой патологии. Может быть легкая астения, вялость реакций, но это уже не моя специфика. Психически он совершенно здоров.

Жена еще о чем-то настойчиво спрашивала, Nicolas не прислушивался больше к их разговору.

Вернувшись домой, он сказал жене, что устал и сразу же поднялся в свою комнату. Может быть, было хорошо, что она проявила заботу, но не верилось в искренность. До вечера они не перемолвились ни словом, хотя Nicolas отнесся ко всему происшедшему с необходимой долей юмора, и не прочь был поболтать. Жена восприняла все слишком серьезно. А Nicolas не любил, когда его считали простаком, этаким всепрощающим простофилей, о котором все за глаза говорят: " Вот и славно, милый, хорошо, что ты смыслишь только в своей хреновой музыке. Продолжай в том же духе." К несчастью, Nicolas давно понял, что трудно ожидать от людей честности, когда дело касается жратвы, то есть денег. Сам себя он считал отнюдь не святым, и зависть, и злоба, и ненависть — все время от времени брало верх. Но никогда не главенствовало над ним. По меркам жены, денег у него не было, и Nicolas мог только догадываться, насколько это ее огорчало.

Он рано лег, долго листал немецкие легенды и сказки, особенно внимательно перечитывая длинные комментарии к ним. И это отвлекло его от житейских мыслей, увело в таинственный мир, который когда-то так ясно виделся ему. Время от времени Nicolas улыбался своим мыслям.

Потом он почувствовал приближение сна и потушил свет.

"Во второй раз увидев на морском берегу Лючию, Nicolas понял — если он хочет когда-нибудь отыскать их, то должен разорвать круг, уйти дальше пусть даже рискуя потеряться.

С тех пор прошло много времени.

Он блуждал, сам не зная где. Сначала Nicolasу пришлось преодолеть гряду холмов, потом идти по запутанным дорогам, минуя поля и леса, иногда встречая знакомых или совсем незнакомых ему людей.

О духах воздуха — сильфах и сильфидах — Nicolas знал немногое, он спрашивал о них у ручьев и деревьев, некоторые из них могли говорить. Иногда ему приходилось часами слушать особенно болтливых из них, соскучившихся по собеседнику. Одни истории Nicolasу запоминались, другие — проходили мимо. Особенно внимательно он прислушивался к рассказам о Харольте. Но откуда приходили эти истории, никто не знал.

Истории о Харольте

Харольт был хитрым малым и никогда не сидел на месте. У него, действительно, был такой длинный нос, что приклеилось прозвище: Харольт Длинный Нос. Он хорошо стрелял из лука, но еще лучше влезал во всякие истории. Однажды в приграничной степи лучники нашли умирающего человека. Вернее, его нашел Харольт, потому что другие прошли мимо. Человек был старым, в черной драной хламиде с капюшоном, надвинутым на лицо.

— Я могу чем-нибудь помочь Вам?

Человек кивнул. Харольт наклонился к нему ближе, и тогда он прошептал какие-то слова, на незнакомом языке, юноша не мог понять их, но почему-то очень хорошо запомнил. После этого человек умер. Харольт похоронил его в степи.

С того времени две черные тени стали преследовать его, а Харольт — убегать. И так длилось долго, пока он не нашел способ избавиться от проклятия.

В другой раз Харольт влюбился в красивую девушку, у которой были такие чудесные белокурые кудри, что всех сводили с ума, но такие холодные глаза и улыбка, что никто не решался ухаживал за ней.

Напрасно его отговаривали. Он стал ухаживать за ней с настойчивостью, сколько бы она не намекала, что он ей надоел.

В конце-концов он нечаянно выследил ее, когда она хотела убежать из замка. И тут бедному Харольту пришлось туго. Его нашли с ножом в спине. Но и девица не успела далеко убежать.

Нет, конечно, Харольт не умер. В это время слова чужеземца не так тревожили его.

Говорят, что Харольт Длинный Нос ловко стрелял из лука. Однажды, на пирушке, какой-то человек так показушно, громко смеялся за столом, что всем надоел.

И вот, когда он опять стал громко смеяться, Харольт натянул лук и выстрелил... в ветку яблони над его головой. Стрела срезала черенок яблока и оно упало прямо в рот гостю, надежно заткнув его. Тогда засмеялись все люди вокруг.

А столы стояли достаточно далеко. И сам Длинный Нос смеялся своему удачному выстрелу.

Харольт Длинный Нос покинул лучников и ушел в лес. Там он избавился от слов Черного Мага, навсегда отпустив их в Небытие. Он исполнил свою задачу и она больше не обременяла его плечи.

Для всех он остается самым веселым человеком. И если вино на празднике хорошо ударяет в голову, развязывает язык, говорят: "Это старина Длинный Нос подмешал в бочки веселья". Вот так.

Nicolas наклонился к ручью, чтобы напиться, и с удивлением не увидел своего отражения... Вода не отражала ни деревьев вокруг, ни облаков, она текла словно бы сама по себе. Длинные зеленые волосы дриады, хранительницы ручья, качнул ветер. Nicolas поднял голову, обратился к ней:

— Я ищу одну женщину и ребенка. Их смех дарит радость моей душе, он словно красивая музыка или звон серебряных колокольчиков. Они похожи на духов воздуха — сильфов.

И Nicolas подробно описал дриаде свою встречу на берегу моря.

Выслушав его, дриада вздохнула:

— Нет, они не духи природы, слишком много в них человеческого. Мы только эхо... Лишь то, что поверяют нам люди... Люди дают всему имена, это их свойство... Тебе придется идти в земли людей, чтобы найти тех, кого ищешь.

— Разве я брожу не по этой земле? — спросил ее Nicolas.

— Сюда часто заходят люди, это правда. Но многие из вас все же предпочитают жить только среди своих, ибо они очень пугливы. Им так привычнее.

— Хорошо, я пойду туда. Ведь я и сам человек, мне нечего бояться.

Дриада вздохнула.

— Если тебе будет трудно, вспомни что любую темноту можно преодолеть, если зажечь хотя бы фонарь.

— Разве там нигде нет огня?

— Ты все увидишь сам, — ответила дриада, и Nicolas понял, что пора прощаться. Здесь всякий ответ нужно заслужить.

Nicolas не стал медлить, он пошел в землю людей и скоро стоял у края долины, затянутой не то дымом, не то туманом. По дороге — стук камней под ногами напомнил ему берег моря — Nicolas спустился вниз, в эти волны тумана, туда, где не было ни дня, ни ночи.... Каждый его шаг глухо отзывался на этих улицах, но тишина здесь являлась только иллюзией, обманом первых минут пути. Он проходил мимо жилищ, в окнах их горел свет, но никто не открыл ему дверь, не предложил зайти к себе, обогреться, предложить хоть воды с дороги. Дома стояли словно прилепившись друг к другу, и тяжелые двери, глухие стены, узкие улицы не давали ни воздуха, ни света.

Время от времени Nicolas прислушивался к этой "тишине", и ему становилось очень душно и тяжело продолжать свой путь. Люди замурованные в своих домах, как в клетках, запертые по собственной воле, собственному желанию — что-то шептали незнакомцу, тому, кто не выдаст их секретов, безликому прохожему. Nicolas словно бы видел их пальцы, вцепившиеся в решетки, их горящие глаза. Но они не пытались открыть незапертых дверей, выйти из своих домов. Они страдали и боялись. Их было жаль. Хотя в пору было бы пожалеть самого себя. Nicolas сходил с ума от того, что слышал. Для него толстые стены не составляли особой преграды. И слишком часто доносились оттуда крики или мысли, повторить которые было невозможно — так ему казалось. И лишь противный холодок омерзения скользил по его спине.

— Епрст... — ругался тихо Nicolas, — так стонать можно только на толчке, с двадцатидневным запором и холодной клизмой... От совершенной безысходности произведённого действа...

Подбадривая себя скабрезностями, он шел дальше. И ему больше не хотелось стучаться ни в одну из этих дверей.

.... Сколько ни шел по этой стране Nicolas, он не видел живших здесь людей. Все они носили маски. Вечно суетились, кричали друг на друга и в густом тумане мало что могли разобрать. Nicolas очень устал. Улицы затягивались словно петли. "Зачем я пришел сюда?" — не раз задавал он себе один и тот же вопрос. И понимал, что иного пути просто нет. На него находило отчаянье и снова отступало. Окружающая грязь мутила разум. Уж очень давно он не слышал радостного смеха, ни с кем не мог толком поговорить. И казалось, что и сам он мельчает. Но Nicolas-то знал, что еще есть море, и закат, и сияние морских раковин, он-то беседовал с теми, кто ходит по своим, хоть и запутанным, дорогам. Пусть даже никто из них не знает, куда они ведут... Nicolas помнил другой мир, до которого, на самом деле, было не так уж далеко. Он знал, что туман не может простираться бесконечно.

Но все же с отчаяньем иногда думал (и это приходило как короткая вспышка боли), что никак не может выбраться из запутанного лабиринта улиц. И никого-то он здесь не нашел, несмотря на все свое стремление. Тогда слова дриады пришли ему на ум. Она не могла сказать их без всякой цели, Nicolas стал вглядываться в сумрак. Огни здесь были... Огни все тех же окон, мимо которых он проходил уже без всякого чувства. Обратил на себя внимание только один — не самый яркий. Он появлялся всегда в одно и то же время, горел ровно, мягким спокойным светом и погасал так, словно бы кто-то устало закрывал глаза, засыпал до следующего, не им назначенного часа.

...Именно сейчас Nicolas наконец-то подошел к нему совсем близко — ни серые стены, ни туман больше ему не мешали. И Nicolas увидел, что свет идет из старинного, достаточно тяжелого фонаря. Какой-то старик уже взял его за кольцо, чтобы одеть на длинную палку, поднять повыше. Он заметил Nicolasа, улыбнулся и снял свою шляпу в приветствии, обнажая большую лысину и белые как пух остатки волос.

— Здравствуйте, сэр, — сказал старик, улыбаясь. — Меня зовут здесь Фонарщик. В один и тот же час я зажигаю для всех свой фонарь. Это моя работа.

— Добрый вечер, отец, — отозвался Nicolas, чувствуя глубокое уважение и признательность к старику хотя бы за его улыбку. — Не подскажите ли мне, что здесь такое?

— Страна карликов, сэр, — весело ответил старик. — Карлики порождают карликов. Иногда здесь так же появляются монстры... Лестница любит равновесие, она не так крепка, с нее можно упасть. Но я все равно прихожу сюда зажечь свой фонарь, вдруг кому-нибудь захочется по ней подняться?... А уж спускаются вниз они просто толпами, тот путь шире, и лестница построена на совесть. Идти вниз совсем легко, уверяю вас, и путь этот очень короткий. Если только спускаться, а не подниматься наверх. Все же случается, что и отсюда поднимаются вверх по лестнице. Да. И не так редко, как можно было бы подумать. Вот вы, я вижу, вполне нормального роста и сложения. Куда пожелаете направиться, сэр?... Еще запамятовал я! Быть может вам хочется посмотреть эту забавную страну? Я иногда беру с собой кого-нибудь в попутчики, не отказываю. При свете фонаря здесь многое можно увидеть. Мы поболтаем с вами, пройдемся. Славная выйдет прогулка!

Nicolas отрицательно покачал головой.

— Как-нибудь в другой раз. Извини, отец. Лучше покажи мне свою лестницу.

— Нет ничего проще! — отозвался старик, высоко поднял свой фонарь на загнутой как багор палке. И Nicolas увидел лестницу. Часть ее, более крепкая, с потертыми от многих шагов ступенями, уходила вниз. По ней деловито спускались карлики: со своими тяжелыми ношами, тележками, домашними тварями, они шли целыми группами или поодиночке. Они гомонили, что-то говорили, беспрерывно суетились, кричали...

— Я же говорю вам, сэр, здесь очень забавно, — услышал Nicolas над ухом голос старика. — Однако я не стою долго на месте, лучше бы вам поторопиться.

Nicolas шагнул по лестнице вверх. Та часть, что поднималась, была шаткой конструкцией, и совершенно без перил. "Старик прав, — подумал про себя Nicolas, — здесь нельзя быть ни слишком легким, ни слишком тяжелым." Лестницу словно бы колыхало ветром, и ему не раз пришлось отказаться от гордой поступи, просто ползти наверх. Но вот ступени перестали цепляться за ноги, опора стала устойчивее. Nicolas добрался до террасы, где лестница заканчивалась — не навсегда. Nicolasу не терпелось идти дальше, но он ничего не мог разглядеть. "Терпение, — успокоил он себя мысленно — Значит, время еще не пришло." Так он подумал."

III

"Значит, время еще не пришло," — это была первая мысль, с которой он проснулся. Nicolasа редко посещали яркие запоминающиеся сны. В основном, он их забывал, не придавал "символике снов" никакого значения.

Эта мысль касалась отношений домашних, которые все больше запутывались. Nicolas не находил для себя никакого выхода. Жена как будто снова начала проявлять интерес к совместной работе, но он видел, что все это было "из чувства долга", слишком натянуто. По крайней мере, они стали чаще видеться, о чем-то говорить, хоть какое-то время проводить вместе.

Все произошло вчера, когда жена в десятый раз на одном и том же месте допустила ошибку. Nicolas разозлился, сорвал раздраженно наушники, бросая их на стол. Она вздрогнула. Заметив ее молчание и испуг, Nicolas только усмехнулся. Потом взял себя в руки, сказал угрюмо:

— Все, довольно на сегодня. Ты устала.

Достал пачку сигарет и ушел курить на террасу.

Было холодно, уже выпал первый снег. Он стоял с непокрытой головой, завернув шею в первый попавшийся под руку шарф, который пах ее духами. Nicolas вздохнул, выкинул недокуренную сигарету. Теперь он почти всегда выходил курить на улицу, чтобы не было искушения "заглотить" сразу четверть пачки. Nicolas огляделся, погода стояла сырая, но вполне подходящая для прогулки. Он вернулся в дом, собрался и вышел пройтись, немного успокоиться.

Ее испуг доставил ему — как это ни странно! — удовольствие... И жена поняла это. Nicolas больше не усмехался, остановился возле небольшого, заболоченного озерца. Камыши были черными от сырости, так же как ветви деревьев. Он смотрел на черную воду, вспомнил, что когда-то они любили бродить здесь вдвоем. Находились и темы для разговора, ни минуты не проходило впустую... Куда все ушло! Nicolas не ожидал от себя такой пустоты теперь. Вновь мелькнула мысль о том, что нужно решить все окончательно, половины здесь не дано. И снова жить одному? Вот что его удерживало. А ее? Nicolas ходил и ходил беспокойно. Чистый влажный воздух наполнял легкие, он кутал горло в свой шарф. Ведь улыбнулся же он когда почувствовал ее запах, такой привычный! Но кроме простого и грубого желания ее тела — ничего не осталось. Да и то он постоянно ловил себя на мысли о ее нынешней нечистоте.

Хотя, почему он так считал? Nicolas не знал и знать не хотел к кому, зачем она уходила (одна мысль об этом нагоняла на него мрачное, злобное настроение). Но прошло уже много времени, жена вела себя хорошо — за исключением той постыдной для обоих сцены, за которую Nicolas ее не винил.

Вчера он так и не видел ее больше. Нынче они вместе обедали. Жена молчала, не обиженно, но как-то покорно, стараясь ничем не досадить ему. Nicolas несколько раз взглядывал в ее сторону, в голове мелькали посторонние, холодные мысли: " Мог бы я ее ударить? Мог... или не знаю?" Окончив еду, Nicolas обратился к ней:

— Ты чем-то занята сегодня?

— Хотела позвонить подруге. Может, съездим куда-нибудь.

— А! — коротко протянул он.

Слова "позвонить подруге" по старой привычке вызывали в нем неприязнь. Тогда она тоже "уехала к подруге"... Nicolas встал с места, но медлил уйти, внезапно едко заметил:

— Послушай, ты ведь знала, что я не сахарный ангелок, которого можно обсосать и бросить, когда во рту станет слишком сладко!

Жена покраснела до самых корней волос, вспыхнула вся румянцем, жарким как кровь. Закрыла лицо руками. И этот жест был искренним, Nicolas почувствовал это.

— Я не альтруист, — вздохнул он мягче и печальнее, — ты знала об этом. Я пытался найти какую-то точку, что-то, что могло бы помочь мне зацепиться за прошлое... И не нашел. Но я не хочу, чтобы ты ушла. Пойми, с моей стороны это не пренебрежение или злоба.

Жена кивнула согласно. Выходя, Nicolas сжал легонько ее плечо и прошел мимо. Она сидела так тихо, вся замерев, что у него было большое искушение вернуться, подойти... Но Nicolas этого не сделал. Ушел к себе и снова надел наушники, прекрасно понимая, что его работа по большому счету ничего не значит. Он работал до отупения, потом рано лег и заснул едва только выключил свет.

"И он увидел себя все на том же берегу, словно и не было этих долгих-долгих, много дольше, чем может измерить привычный счёт времени, странствий. Холодный ветер гнал к берегу волны, было пасмурно, вечерело. Nicolas поднял голову к небу, и несколько раз сглотнул, прижал на секунду ладони к глазам, крепко зажмуривая их.

Потом отнял руки от лица.

— Вот так! — громко сказал он. — Я не могу уйти отсюда. Это мой рок. Я, наверное, буду скитаться здесь вечно.

— Ты так думаешь? — раздался за его спиной чей-то голос.

Nicolas обернулся. Перед ним стоял тот самый человек, что когда-то подарил ему песню. Взгляд Nicolasа стал настороженней, с языка чуть не сорвался вопрос, но он вовремя опомнился, здесь ведь не давали просто так ответов.

— Да, — только и сказал Nicolas

— Ты искал молодую женщину и мальчика, — произнес незнакомец, горестно вздохнув.

Nicolas снова не задал вертящийся на языке вопрос, только внимательнее вгляделся в того, с кем говорил. Невысокий, плотный, с седыми висками; гриф гитары выглядывал из-за его плеча.

— Ты — тот музыкант, о котором она мне рассказывала, — заключил Nicolas — И в ее рассказе у тебя было смешное имя "Вальдэн".

— Можешь и так называть меня, — согласился незнакомец — хотя у каждого из нас за долгую жизнь собирается немало имен. И Лючия... Лишь для тебя она носит это имя.

— Согласен, — кивнул Nicolas.

— Я все время следил за тобой, — продолжал незнакомец. — С того самого дня, как увидел здесь в одиночестве. И потом, много, много ночей подряд... Старый фонарщик мой добрый друг. Иногда мы бродим с ним по сумеречным землям — он освещает дорогу, а я пою свои песни или рассказываю истории... Но долго находиться здесь мы не можем, воздух земли тяжек нам. Мы появляемся здесь ненадолго.

Он замолчал. Nicolas тоже не проронил ни слова. Менестрель словно бы испытывал его терпение!

— Мир — очень велик, — опять бросил он скупую фразу и замолчал.

— Чего ты хочешь от меня? Судя по всему, ты можешь указать мне их дом.

Музыкант снова вздохнул.

— Это меня... меня, а не тебя искала она у берега моря. И она вывела тебя вверх по лестнице, думая до последней минуты, что ты — это я. Вы оба ошибались. Вспомни, ведь и тебе она показалась другой?

— Я это помню, — ответил ему сдержанно Nicolas.

— Бросать тех, кого любишь — плохо. Их нужно оберегать. Мир велик, а я ушел из него слишком рано... Ты видел эту женщину и этого ребенка. Я привязан к ним больше, чем, в свое время, был привязан к собственной жизни. И потому только я могу отвести тебя к ним. Один — ты вечно будешь блуждать по кругу.

— Ты потребуешь с меня клятвы? — взглянул ему в глаза Nicolas.

— Нет. Просто скажи, что не причинишь им зла.

— Клянусь тебе в этом.

В голосе Nicolasа прозвучала та серьезность, что, возможно, когда-то звучала в голосах первых палладинов Святой Земли. Он не расточал пустых фраз.

Менестрель протянул ему руку:

— Пойдем.

Nicolas сжал его ладонь — и тут же увидел в нескольких шагах от себя лестницу. Менестрель подвел его ближе к ступеням.

— Мое время на исходе, — грустно сказал он, — передай им мою любовь... И тому... темноголовому мальчугану... скажи...

Но словно бы кто-то закрыл его уста. Он уже отдалялся. И только очень хороший слух Nicolasа мог уловить последние слова: "Скажи, что я всегда рядом."

Лестница никуда не исчезла. Nicolas стал медленно подниматься по ней.

...И когда он достиг террасы, совсем другой, незнакомый пейзаж предстал его взору. Не то, чтобы он никогда не видел соснового леса, но именно такой, старый, с большими мощными соснами — впервые. Шел дождь. Стволы деревьев темнели в сумерках, а трава горела словно изумрудная. Искры дождя алмазами повисли на пушистых лапах сосен. Он шел очень осторожно, тихо, стараясь не выдать своего присутствия. Зеленые, молодые папоротники доходили ему до пояса, и он брел среди них, промокнув до нитки. Душистый воздух наполнял легкие. Дождь между тем закончился. Вечерняя заря оранжево-розовыми и пурпурными бликами отразилась среди травы и янтарных верхушек сосен. Nicolas выбрался на утоптанную дорожку, сплошь засыпанную рыжей хвоей. Где-то над головой прыгнула белка, капли дождя осыпали его, затрещала протяжно птица. Он почему-то все время смотрел под ноги. И вот, подняв глаза, увидел огонек среди густого подлеска. Тропинка вела прямо туда, и ему не пришлось снова лезть по мокрым кустам. Она заканчивалась на небольшой поляне, заросшей сплошь мелкими, белыми звездочками цветов. И он увидел деревянный порог, дверь под замшелым, низким скатом крыши, небольшое оконце рядом. Nicolas коснулся было двери, но потом передумал и заглянул сначала в окошко.

Ему было холодно, поднявшийся ветер облепил мокрой рубашкой тело, но он стоял возле окна, не решаясь войти дальше. Там молодая женщина укладывала спать ребенка. Nicolas видел ее темные волнистые волосы, смуглые сухие запястья в диковинных бисерных украшениях. На деревянной скамье, рядом горела свеча. Женщина села на детскую постельку, гладя малыша по ручкам и головке, нежно поцеловала его.

— Спи... Я расскажу тебе историю.

— О Харольте? Или другую?

— Да, о Харольте. О том, как он перехитрил Смерть.

"История о том, как Харольт перехитрил Смерть."

Однажды Харольт Длинный Нос шел по густому непроходимому лесу. Может быть, он уже прошел Приграничье, может быть, все еще находился там. По крайней мере, лес казался страшным и безжизненным. Солнце взошло довольно высоко, но Харольту еще не было жарко и даже совсем наоборот — прохладно. Поэтому он шел быстро и старался прогнать свой страх веселой песенкой, решаясь ,однако же, мурлыкать ее только себе под нос, не тревожа Тишину.

К полудню Харольт решил отдохнуть. Он выбрал место посветлее, около старого растрескавшегося дерева с корявыми и острыми сучьями, почти без листьев. Харольт присел на мягкую теплую хвою, достав провизию из заплечного мешка, разложил ее на земле. И все было бы хорошо, если бы Харольт не задумал поговорить со старым деревом.

— Что ты все стоишь и стоишь на одном месте, старина? Небось, были бы ноги, убежал бы из этого мрачного леса подальше!

Дерево заскрипело сердито и протяжно (возможно, оттого, что поднялся легкий ветерок).

— А, не можешь уйти! Жаль мне тебя, старина! Будь у тебя такие же легкие ноги, как у меня... Что?.. Ну уж нет! — Харольт вскочил с места и обошел дерево, потому, что ему отчетливо послышалось в его сварливом скрипе "дурак".

— Ты лучше себя так назови, старая развалина!

И вот он увидел дупло, глубокое дупло, скорее щель. Дерево снова заскрипело... Ну почему у Харольта был такой Длинный Нос?! Конечно, он не мог пройти мимо, не заглянув туда. На самом дне дупла примерещилось ему что-то уж очень интересное и он засунул туда чуть ли не всю голову.

Однако, Харольт держался настороже и едва почувствовал некое движение, как сразу же постарался как можно быстрее убрать голову

... Голову-то он убрал, но вот его нос, его длинный нос застрял там. Так и остался стоять Харольт с зажатым носом!

Долго он уговаривал старое дерево отпустить его. И умолял, и угрожал, и ругался — все было впустую. Дерево есть дерево... Прошел день и наступила ночь. Луна залила поляну ясным светом, словно усмехаясь ему. Харольт охрип, устал, был голоден и замерз. Ужаснее положения не придумаешь! "Неужели так и придется умереть мне здесь, около этой деревяшки от голода и холода, когда в двух шагах от меня пища?" И он перестал глупо балабонить и крепко задумался, потому что принимать такую Глупую Смерть ему совсем не хотелось.

Харольт знал — если он ничего не придумает до ночи, то... Уж горел за деревьями, за черными стволами и сучьями алый закат, последние лучи его ласково обогревали землю — Харольт хорошо его видел; как вдруг ясно и четко сказал:

— Ты меня прости, нос мой отпусти!

И щель разжалась, а Харольт как стоял, так и упал на землю и заснул почти сразу.

Ровно в полночь он проснулся оттого, что кто-то осторожно касался его плеча... Харольт вздрогнул и открыл глаза. Это была Смерть, она стояла над ним, а пальцы ее щупали плечи и горло Харольта.

— Но-но! — дернулся он. — Отойди от меня подальше, я еще живой!

— И все-таки ты мой, Харольт Длинный Нос, потому, что жизни в тебе осталось совсем чуть-чуть!

Смерть взглянула ему в глаза и Харольт задрожал от холода, пронзившего до костей.

— Э-эх, Смерть!.. Если бы ты знала, что скрывается вот в этом дупле!

— А что там скрывается? — глаза Смерти блеснули, она ведь тоже была в меру любопытна.

— Посмотри!

Смерть заглянула в дупло.

— Совсем ничего не вижу!

— Да нет, есть там, есть... загляни поглубже. Как это интересно!

Смерть засунула туда голову и дупло захлопнулось.

— Отпусти меня! — страшно закричала Смерть.

— Не могу. Откуда я знаю как это сделать? — простодушно ответил Харольт.

— Так придумай! — уже мягче ответила Смерть.

— Надо подумать... Хорошенько подумать... Все равно не получается!

— Почему?

— Я тебя отпущу, а ты заберешь меня с собой. Нет уж, оставайся лучше ты здесь, Смерть!

— Подумай, Харольт! Ведь это совсем не дело! На земле я так же нужна, как и Жизнь... Всякий человек когда-нибудь да умрет, всему свое время... А тебе, в благодарность за услугу, я могу дать отсрочку, какую сам попросишь.

— Что ж, хорошо. Вот мои...

— Сначала отпусти меня.

Харольт прошептал слова и дерево чуть-чуть отпустило Смерть. — Вот мои условия. Придешь за мной через столько лет,сколько иголок на этой сосне. А теперь иди!

Дерево совсем отпустило ее, и Смерть ушла.

Через час наступил рассвет. Харольт от всей души поблагодарил старое дерево за науку, и продолжил свой путь с легким сердцем. Лес уже не казался ему страшным. Иногда даже хорошо, когда тебе прищемят твой Длинный Нос и ты остановишься и подумаешь. Если, конечно, ты способен думать."

IV

— Ты кричал во сне, — сказала ему жена, присаживаясь на постель, рядом. — И я решила тебя разбудить. Принести тебе воды?

Nicolas ответил не сразу, отрицательно покачал головой. Потом почувствовал легкое першение в горле, озноб.

— Принеси, — согласился он, — я думаю, это простуда начинается.

— Посмотрю, что у нас есть от простуды, — поднялась жена.

Nicolas поправил выше подушку, натянул на плечи одеяло. Он слышал шаги на кухне, слышал, как течет с шумом вода в мойку, открываются дверцы стола. Свет от абажура шел мягкий, пастельный, не резал уставшие глаза. Nicolas погрузился постепенно в дремоту, очнулся, когда скрипнула, открывшись, дверь.

— Вот, — она поставила на столик небольшой поднос, наклонилась к нему, держа в одной руке на ладони две крохотные таблетки, в другой стакан с напитком: — выпей от простуды.

Nicolas проглотил таблетки, запил их соком, она, оказывается, вспомнила, какой напиток был его любимым! Передавая пустой стакан, он задержал ее за край ночной сорочки (тоже очень тонкой, пастельного цвета)

— Подожди. Присядь, пожалуста.

Жена послушно села рядом, по-прежнему стройная, с худыми коленками. В вырезе рубашки он видел ее грудь. Перевел взгляд выше. И лицо ее показалось Nicolasу таким печальным, почти детским, а глаза странным образом изменили свой цвет, став прозрачно-зелеными, волосы потемнели... Это виделось так явно, что секунду или две Nicolas не мог ничего понять, отвел взгляд, и снова посмотрел на нее. Туманная дымка, изменившая ее черты, исчезла.

— Что я кричал во сне, ты не разобрала? — спросил он жену.

— Конечно, слышала. Ты говорил очень четко, я подумала, что бредишь. Повторил несколько раз: "Она искала меня, меня."

— И о чем ты подумала? Ну, зачем бы я начал такое выкрикивать?

Глаза ее (теперь темные, как и помнил Nicolas) наполнились слезами, красивые губы дрогнули.

— Ты изменился, Nicolas, с того времени, когда я ушла — и ты попал в больницу. Чуть не умер.

— По собственной глупости. И не плачь, — он вытер ладонью ее слезы. — Грубияном и брюзгой я был всегда. Но я постарел, я это знаю.

— Не в этом дело, — вздохнула жена.

— А в чем?

Она не нашла ответа.

Nicolas взял ее руку и поцеловал несколько раз в ладонь, в мягкую теплую ладошку, запах которой он так хорошо всегда помнил. И он сказал ей как никогда серьезно:

— Прости меня. Пожалуйста, прости за все плохое, что я тебе сделал.

Жена взглянула на него удивленно. Мягкая нежность появилась в ее глазах, губы тронула милая улыбка. Он снова читал в ее лице искренность, правду, спокойное тихое чувство... да, сострадания. Nicolas благодарно поцеловал ее руку, прижался к ней щекой, опутывающая все тело слабость и дремота сомкнула его глаза.

А она еще некоторое время сидела рядом, потом тихо отняла свою руку, потушила свет и осторожно, почти неслышно вышла за дверь.

"Ее глаза не казались теперь такими светлыми, как там, на берегу моря. Они были словно зелень сосновой хвои, освещенной вечерним теплым солнцем. Черные бархатные брови ее слегка нахмурились, волосы спадали ниже плеч вдоль лица, знакомого и незнакомого Nicolasу. Раньше она казалась ему похожей на цыганку, но теперь он понял, что это совсем не так. И сотой доли цыганщины не чувствовалось в ее крови. Она была дочерью иного народа, незнакомого Nicolasу.

Молодая женщина отошла в сторону, пропуская его в свой дом. Слегка наклонившись, он перешагнул через порог. Внутри оказалось просторно, уютно, достаточно светло. Запах сухих трав, сосновой смолы и вкусные ароматы готовящейся пищи окутали Nicolasа. Его пригласили сесть на деревянный табурет, женщина поднесла гостю чашечку чая и села напротив, внимательно глядя на него. Nicolas сделал несколько глотков, поставил чашку на стол и заговорил прямо, без долгих отступлений:

— В своем долгом путешествии я встречал того человека дважды. Это он привел меня к твоему дому. Я мог бы приходить сюда тайно, но решил, что это будет нехорошо, ты снова можешь испугаться и убежать от меня. А я дал ему слово — не причинять вам зла.

— О ком ты говоришь? — спросила молодая женщина. — Я слышу твои слова, но не понимаю смысла сказанного. Кто показал тебе мой дом?

— Тот, кого искала ты на берегу моря.

И Nicolas подробно описал ей обе встречи с незнакомым музыкантом. Ему, конечно, пришлось рассказать кратко о своем путешествии тоже. Женщина слушала, не прерывая его рассказа, иногда улыбалась, иногда становилась серьезной. Когда Nicolas рассказывал о последней встрече, почти дословно передавая их разговор с менестрелем, она смотрела в окно, затянутое темнотой. Глаза ее заблестели и мягкое печальное выражение появилось в них, но ни одной слезы не скатилось по щекам. Nicolas подробно описал внешность музыканта, возле лестницы он видел его очень хорошо и все запомнил. Молодая женщина вздохнула.

— Да, это тот встречи с кем я искала, о ком рассказывала тебе в последний раз. Но время изменило нас обоих. И я уже не ребенок, нуждающийся в опеке. Я прошла своей дорогой по запутанным лестницам. Ты говоришь, что он всегда был со мной? Что ж, иногда я в это верила... Но чаще, когда я падала, расшибалась в кровь, мне приходилось вставать самой.

И снова глаза ее заблестели.

— Это был безумный поступок — спуститься к лестницам Аида... И это путешествие изменило меня. Насколько — я не знаю. Ты видишь мой дом, ты видел на своем пути многие дома и можешь сравнивать.

— Изменилась настолько, чтобы потерять свою любовь? — спросил ее Nicolas.

Она молчала некоторое время.

— Нет, этого я не могла забыть. Я слишком отчаялась, но продолжала любить и его и этот мир.

— Позволь мне приходить сюда, изредка навещать вас, — без предисловий обратился к ней Nicolas.

Молодая женщина улыбнулась:

— Если он сам показал тебе путь к моему дому, если ты уже здесь и видел и меня и моего мальчика, то зачем спрашивать? Приходи, как друг, я не стану допытываться, откуда ты пришел. Значит, дорога была слишком долгой и тебе нужен отдых.

С ее позволения Nicolas тихо прошел в комнату ребенка. Когда женщина ушла, он все еще стоял и смотрел на мальчика. Вдруг ребенок поднял голову, взглянул на Nicolasа и сел на постели, заговорив с ним почти по-взрослому рассудительно:

— Мама готовит мне еду. Она думает, что я сплю.

Nicolas прошел в комнату, сел напротив его кроватки в плетеное кресло. Почти вся мебель в этой светлой детской была сплетенной из ивовых веток. И слышалось будто бы где-то недалеко, за окном возле дома бежит веселый полнозвучный ручей.

— Вот как, — сказал Nicolas. — чем же ты занят, если не спишь?

— Да, бываю в разных местах, — махнул рукой мальчик — Только ей не говорю. Она ведь испугается.

— И далеко ты обычно уходишь?

— Ну, пока еще нет. Это само собой получается. А ты умеешь рассказывать истории?

— Могу попробовать, — усмехнулся добродушно Nicolas...

История Nicolasа

Отец мой был придворным менестрелем. Однажды, не скажу точно когда, потому что и сам он этого не помнил хорошенько, после веселой пирушки, где ему немало заплатили за его песни, он проснулся на берегу реки. Голова его страшно болела. Ощупав себя, он понял, что деньги, которые ему заплатили, пропали. И потому он горько вздохнул, плеснул в лицо холодной воды и встал на ноги. Стояла глубокая ночь. К счастью, было лето и менестрель не чувствовал холода, но зато понял что очень скоро почувствует голод. Он побрел по берегу реки, не зная сам что бы хотел найти в этом путешествии — быть может, свой кошелек. Так шел он довольно долго. Кругом стояла тишина, лодки не скользили по глади воды и не переговаривались между собой рыбаки. Ярко светила луна, делая дуплистые старые ивы серебрянными, так что менестрель, хоть и грустил о потерянных деньгах, но любовался природой, как всякий человек его толка.

И вот выйдя на открытое место, он увидел женщину, которая расчесывала свои волосы и смотрела на луну. Менестрель тихо отступил в тень большой ивы, однако, эта госпожа его уже заметила. Она встала с камня, быстро подошла к тому месту, где он прятался, и, схватив его за руку, вытащила на лунный свет. Рука у нее была холодная, а с волос капала вода. Но менестрель все еще думал, что это какая-нибудь припозднившаяся купальщица. Женщина заглянула ему в лицо (а была она выше его ростом, и пальцы ее цепко держали менестреля за руку) — глаза ее показались менестрелю страшными, будто светились мягким зеленоватым светом, как светятся иногда морские волны.

— Ты зачем здесь бродишь, коротышка? — спросила она.

— Простите, госпожа, если я вам помешал. Я сейчас же уйду отсюда.

— Ну уж нет! Так просто ты не уйдешь.

Она толкнула беднягу к камню, и сама села рядом.

— Я знаю, что ты голоден, потерял все свои деньги и, к тому же, пил и гулял всю прошлую ночь. Хочешь я кое-что скажу тебе? — не дождавшись ответа, она продолжала, — Ты не потерял свои деньги. Хозяин замка, который дал их тебе при всех гостях, желая показаться щедрым, потом велел напоить тебя и сам вытащил из твоего кармана кошелек. А тебя велел отнести к реке, подальше. Я все это слышала от слуг, которые тебя сюда принесли.

Менестрель нахмурился и надул губы. Вечно-то его дурили! Никогда еще не удавалось сохранить при себе увесистый кошелек. Ундина смотрела ему в глаза, ожидая хоть какого-то ответа, но ничего не дождалась. Она разжала пальцы, презрительно фыркнула:

— Так иди отсюда, иди подальше, с таким сопляком и ротозеем я знаться не хочу! Мозги и смелость у тебя под стать твоему росту.

Менестрель скрипнул зубами, наконец-то разозлившись, и схватил ундину за волосы.

— Послушай, мокрида, у каждого человека есть предел терпения! Мало того, что этот господин обманул меня, так и ты еще насмехаешься! Прочту молитву — и превратишься ты в слизь, не больше.

Ундина словно бы присмирела. А он снова сел на камень, идти-то ему было некуда. Тогда женщина заговорила с ним, улыбаясь:

— Вижу теперь, что ты не трус, и не трясешься за свою жизнь, как некоторые. А молитва твоя на меня не подействует, потому что сейчас ты в моей власти, а не я в твоей. Но я прошу тебя о другом — помоги мне, тогда я, в свою очередь, помогу тебе.

— Что, хочешь чтобы я кого-нибудь приволок сюда, или украл ребенка?

Женщина снова улыбнулась:

— Нет, для этого ты мне не нужен.

Она сняла со своей бледной руки перстень с изумрудом и одела на его палец.

— Пойди сегодня вечером к хозяину замка — они еще не кончили своего пирования. Играй и пой им. Потом он увидит на твоей руке перстень, захочет приобрести его, спросит, где ты его взял... Ответь, что кольцо подарила тебе одна госпожа, и не соглашайся продать его меньше, чем за сто золотых монет. Когда хозяин купит у тебя перстень, не бери ни капли вина в рот, иначе он велит убить тебя, отобрать деньги и бросить в реку.

— Все это хорошо, госпожа, но вот только куда мне сейчас, бедному, идти без гроша в кармане?

Ундина подала ему горсть серебра.

— Поднимись сейчас сразу же вверх от реки, и наткнешься на трактир. Ешь, пей и спи до вечера, купи себе что-нибудь из одежды. Но не оставайся там надолго, потому что на следующий день деньги превратятся в песок и камни.

Менестрель заметно повеселел, встал с камня и учтиво поклонился ей.

— Благодарю вас, госпожа. Обещаю, что выполню ваше поручение.

— Как только покинешь замок, не медли, спускайся к реке. Я буду ждать тебя, — сказала она на прощанье, а менестрель пошел к указанному трактиру.

Он исполнил обещание, данное ундине — все было так, как она говорила. За сто монет хозяин замка приобрел перстень и менестрель не стал там задерживаться. Когда он проходил под каменной аркой, ему послышались чьи-то шаги позади. И, едва выйдя за ворота, менестрель свернул с тропинки и спустился к реке. Ундина встретила его на берегу, внезапно появившись из-за ствола старой ивы, она заставила его прижаться к стволу дерева, так же как сама это сделала. Через минуту они увидели людей хозяина замка. Они подошли, остановились в двух шагах, огляделись и прошли мимо, едва не наступив на носки его башмаков. Ундина отпустила руку менестреля, они уселись на берегу, там, где зеленое покрывало травы заливал лунный свет, и менестрель стал рассказывать ей, как продал перстень.

— Оставь деньги себе, — сказала ему ундина, — Исполнишь ли ты еще одну мою просьбу?...

— Я готов, госпожа, — отозвался он весело, — но неужели вы не дадите мне никакой иной награды, кроме денег?

Ундина взглянула на него пристально и взяла за руку.

— А кто в прошлый раз называл меня мокрицей? — спросила она, улыбнувшись.

— Я был, верно, пьян, госпожа. А сейчас я трезв и преисполнен чувства.

И они уединились в песчаном гроте, каких до сих пор не доводилось видеть менестрелю, пробыли вместе до утра. Но прежде чем покинуть его, вернуть снова на берег реки, ундина отдала молодому человеку золотую цепь.

— Продай это хозяину замка так же, как и в прошлый раз. Проси за нее триста золотых.

В тот же вечер менестрель появился в замке и хозяин страстно пожелал приобрести золотую цепь, на что музыкант сразу же согласился, взял себе триста золотых и, довольный, покинул замок. Может быть кто-то шел за ним и в этот раз, он не обратил внимания — так спешил на берег реки, где ждала его ундина. Снова увела она менестреля в таинственный песчаный грот, где слышался сверху мягкий плеск воды, а тишина дарила сердцу покой, где богатым перламутром переливались простые речные камни и сияли они лучше самоцветов. Он целовал ее волосы, видел румянец, вернувшийся на бледные щеки, нежность и теплоту в прозрачно-светлых глазах. О себе менестрель не думал, хотя и верил когда-то в сказки об ундинах, пьющих из людей жизненные силы. Ничего подобного он не заметил ни в этот, ни в прошлый раз.

Перед тем, как проститься, ундина вручила ему богатый пояс из золота и крупных дорогих камней.

— Продай это за пятьсот золотых и, смотри, будь осторожен. Это мое последнее желание.

Менестрель вернулся в город, а вечером был в замке. Господин, так же как в прошлый раз, сразу обратил внимание на его пояс и купил его за пятьсот золотых. Но задержал менестреля, когда тот уже собирался уходить.

— Деньги ты получил. Теперь и я вправе спросить: откуда ты берешь столь богатые и ценные вещи? Или ты нашел клад? Или кого-то ограбил?

Менестрель учтиво ответил

— Мой господин, эти вещи подарила мне когда-то одна дама. И я ни за что бы не расстался с ними, но тяжелые времена для меня настали — одежда моя износилась и инструмент пришел в негодность.

— Хорошо, допустим я поверил тебе на слово. Скажи мне имя этой дамы.

— Вы сами понимаете, мой господин, что это невозможно, — ответил твердо музыкант.

Лицо хозяина замка передернулось от гнева, казалось, он не может выразить его словами и вот-вот отдаст приказание слугам схватить неучтивого смерда, но в одну минуту вся его злоба сменилась полным спокойствием. Он внимательно посмотрел на менестреля, словно бы видел его в первый раз, и сказал, чтобы слуги пропустили его в воротах.

Благополучно выйдя из замка, менестрель спустился к реке и долго ждал ундину, а потом побрел по берегу, негромко окликая ее. Наконец он вышел к тому месту, где встретил ее в первый раз, сел на камень, наблюдая за водой и все больше светлеющим небом.

Но она тихо появилась из-за ствола ивы, склонившейся над водой.

— Я не должна была больше приходить, — сказала ундина грустно — до рассвета осталось всего полчаса и я не посмею остаться на земле дольше... Сегодня же и как можно скорей уезжай из города. Странные события здесь произойдут, тень подозрения может лечь на тебя. Денег у тебя достаточно, теперь ты можешь жить оседло, не мотаться по дорогам.

— Мы не увидимся больше? — спросил ее менестрель.

Ундина ничего не отвечала, из глаз ее покатились слезы. Она собрала их в ладонь.

— Я ничего не могу тебе ответить.

Она взяла его ладонь и вложила в нее пригоршню жемчуга, чуть коснулась щеки губами — и исчезла. Первые рассветные лучи прорезали небо... Менестрель еще долго сидел на берегу реки, потом поднялся и пошел в город. В тот же день он уехал.

Ровно через год какой-то состоятельный человек остановился в этом городе проездом. Молча сидел он в углу просторной комнаты, в трактире, потягивал пиво и прислушивался к громким разговорам. На улице шел дождь, и разговоры велись уже давно на самые разные темы. Он уже слышал несколько раз страшную историю о смерти владельца замка, чем больше пива заказывали, тем более ужасные подробности в ней появлялись. Но в одном все рассказчики сходились, что грудь, пояс и руки мертвеца обвивали холодные речные водоросли, да и сама веревка была мокрой, когда его нашли. Под вечер в ход пошли и другие истории, байки о семье владельцев замка.

— Знаете ли вы ту историю, что случилась в этом краю лет триста назад? — спросил один из говоривших и, не услышав ответа, продолжил — В те дни другой господин правил этими землями, из того же рода, что и нынешний, теперь уже покойный. Был он очень суров со своими поддаными и даже его жена и дети ходили, как простые челядинцы. Когда исполнилось ему пятьдесят лет — возраст немалый! — он все еще оставался очень охоч до хорошеньких молодых женщин, и весьма горд был этим своим качеством. Доставалось от него всем — и поселянкам и девицам знатного рода, независимо от положения и богатства.

Так вот, рассказывала мне моя прабабка, что была среди прочих одна девица, очень пригожая. И когда раз она услышала, как девушки шепотом переговариваются о господине, плачась на свою горькую участь, она громко, не боясь никого, сказала:

— Если и со мной что-то здесь сделают, против моей воли, то клянусь вам, я отомщу не только нынешнему господину, а и всему его роду, жадному до женской плоти и денег.

И она поклялась в этом при всех еще раз.

То ли среди них была наушница, но только дня через три сокольничьи господина увезли девушку в замок. А оттуда она уже не вернулась, и никто так и не узнал, что с ней произошло, куда та девица пропала.

Прошел год и господин утонул в реке, когда переезжал ее вброд. И брод был давно проложен, не глубок вовсе, но конь его словно провалился в омут и господина утянуло на дно. Потом только тело нашли в камышах. С тех пор всех потомков по его фамилии преследовали несчастья, близко ли, далеко ли отсюда они бывали. И все несчастья связывали так или иначе с водой. А нынешний владелец был последним. Говорят, что, и правда, воды он боялся.

Господин за соседним столом не стал слушать дальше. Встал, расплатился с трактирщиком и ушел."

Nicolas замолчал.

— Что же было дальше? — спросил ребенок.

Он пожал неопределенно плечами. Глаза мальчика стали круглыми, как у совенка.

— Не уходи сейчас, — остановил его ребенок. — Мне страшно. Русалка придет из лога и схватит меня за ноги.

— Нет. Успокойся. Значит, ты хочешь знать, что было дальше в этой истории?

— Да.

— Тогда спи. Тебе присниться продолжение.

— И это будет правдой?

Nicolas неопределенно пожал плечами, усмехнулся.

— Я не знаю.

Малыш устроился на подушке, но никак не мог заснуть, все вертелся, укладываясь то так то этак. Nicolas глядел на него с улыбкой.

— Послушай, — поднял он все-таки свою темную головку, — а что это был за камень? Ты сказал, что этот человек тоже видел лестницу?

— Нет, — покачал головой Nicolas, достал из кармана блеснувшую зажигалку и сигареты, закуривая. — Я этого не говорил.

Его табак имел и запах и привкус сливы.

— Видишь ли, если человек начинает подниматься по лестнице, то у него уже не остается выбора, куда идти. Время от времени отдыхаешь, как мы с тобой сейчас. Но, в основном, можно или подниматься наверх, быть, словно моряк, между небом и землей. Или спускаться вниз.

Малыш положил голову на руки, глаза его сами собой закрывались. Человек не уходил. Ресницы мальчика еще несколько раз вспорхнули и опустились, плотно закрыв глазки. Nicolas осторожно поднялся, пора было идти.

Конечно, Nicolas знал окончание. Теперь словно бы его собственный голос стал рассказывать ему самому, продолжая неоконченную историю.

— "Погода стояла сырая, промозглая. Но дождь закончился и менестрель по обрывистому скользкому берегу спустился к реке. Он миновал господский замок, где больше не горели приветливо окна и уже чувствовалась заброшенность, запустение. Вышел к старым ивам, постоял недолго возле них, глядя на воду, и побрел дальше, до камня. Ветер разогнал затягивающие небо тучи, шумел в мокрой листве. Он наконец, увидел этот камень, старый, затянутый бархатным мхом. И когда луч полной луны ярко осветил его, он разобрал лишь одно высеченное слово. Две буквы были понятны ему, а две другие представляли загадку, но он прочитал их, как мог:

" Т Е N Ь "

И камень этот слишком напомнил ему могильную плиту.

— Забери свое золото! — крикнул он темным облакам и бледной луне, сорвал с себя богатый плащ и золотую цепь, бросил все на землю. Но никто ему не ответил. Только ивы тихо шелестели, да сырой ветер взъерошил его жесткие, седые волосы".

Когда закончил свой рассказ его голос, Nicolas различил и другой — незнакомый, и он совершенно по-своему продолжил судьбу менестреля, с того места где он закончил свой рассказ мальчику.

— "...Менестрель спустился в теплое жилище, где ярко горел в очаге огонь. Вошел вслед за нею, за мягкой струящейся шелковой тканью, за витиеватой прихотью волос, раскинувшейся по ее спине ниже плеч. Женщина пригласила его скинуть мокрый плащ, сесть в кресло — столь же мягкое, сколько удобное. Ее глаза притягательно и ласково сияли. Совершенно неожиданно для него, она сама опустилась на колени и сняла с его ног мокрые насквозь сапоги.

— Я знала, что ты пойдешь со мной. Что будешь пить? — спросила она напрямую, опуская голову на свои скрещенные руки, ему на колени, и блестящие кудри покрыли его словно бы дорогим шелком. Менестрель обескуражено улыбнулся.

— Не станем славословить, красиво говорить ты умеешь — это всем известно. Вот наш ужин, а если тебе не понравиться вино, я принесу другое.

Менестрель прикрыл глаза согласно, здесь было тепло, уютно — чего еще желать тому, кто устал, охрип и голоден? Он видел впервые эту даму. С ума можно сойти, если тебе вдруг начинают так угождать! Хозяйка расставила на столе снедь, придвинув все к нему поближе и села снова на пол, на пышную шелковую подушку у его ног. Подавала ему то одно, то другое кушанье: вино, жаркое, фрукты... Всего он не запомнил. Менестрель не успевал опомниться от свалившихся на него милостей, спросил:

— Ты, верно, хочешь, чтобы я скончался в твоем доме от обжорства, и потом всем рассказывать о смерти "знаменитости"?

Она рассмеялась легко, весело. Поднесла его недопитый бокал к своим губам, сделала глоток вина.

— Все это сделала твоя музыка. Она мне слишком многое напомнила... Я не стану надоедать тебе, если ты сам того не пожелаешь. Ешь, спи, наслаждайся теплом очага и, может быть, моим обществом. Если хочешь знать, в твоем лице я угождаю Музыке.

Он поднял брови.

— Вот как?

— Да. А ты о чем подумал?... Ладно, не важно. Просто отдыхай. У меня же есть только одна просьба — дай мне коснуться твоей лютни.

Она не позволила ему встать, сама поднялась и принесла завернутый в мягкую кожу инструмент. Менестрель достал свою лютню, протянул ее молодой женщине. Она села у огня, подогнув под себя одну ногу, умело взяла инструмент в руки, провела по струнам, подтянула колки. Потом стала тихо брать аккорды. Менестрель с любопытством следил за ее пальцами, прислушивался к возникающей мелодии. И не мог не заметить ее красоты. Женщина что-то тихо напевала, но он не разбирал слов. Они ласкали слух созвучиями чужой речи, ее мягкий бархатный голос вторил голосу лютни, широкие рукава соскользнули до локтей, открыв изящные руки. Что-то восточное чудилось в ее позе, в оливковой смуглости кожи и темноте волос, в отсветах рубинового и золотого шелка вокруг ее стана. Даже лютня в ее руках звучала по-иному, а уж свой инструмент менестрель знал хорошо. Но может быть, впервые слышал ее звучание со стороны. Черные локоны коснулись грифа, и он сам словно бы ощутил это прикосновение. Но менестрель был слишком сыт, его разморило от тепла очага, от тишины и покоя, которым его окружили.

Наверное, он задремал и проснулся лишь через несколько часов. В камине тлели угли. Оплывала свеча на столе, откуда уже все убрали, оставив только вино и фрукты. Постель была разобрана и чистое белье лежало там же, стояла теплая вода на каминной полке. Он поискал глазами лютню — она лежала рядом, недалеко от кровати, снова аккуратно завернутая. Музыкант пожал плечами, усмехнувшись. Причуды! Он встал с кресла, снял грязную рубашку, умылся и переоделся в свежее белье, лег в постель. Коснувшись головой подушки, он втянул носом воздух, но ощутил только запах свежего, высушенного на солнце белья. Менестрель заложил руку за голову, вздохнул. Свечу он потушил и теперь только угли в камине переливались словно багряные сполохи заката. Он долго смотрел на них, как они угасали. " Вся моя жизнь — дурацкое приключение, — усмехнулся он про себя — Так они все уходят, а потом говорят о какой-то ... загадке..." Мысли становились все путанее, веки наконец отяжелели.

Утром он проснулся поздно, слишком хорошо и удобно было спать в этой мягкой постели. Менестрель сел, сладко зевнул. Одежда его лежала рядом. Собственно, это был полностью новый костюм, но он уже перестал чему-то удивляться. Камин горел, завтрак ждал его на столе: серебряная посуда, фарфор и стекло, кушанья, достойные королевского стола. И ни письма, ни коротенькой записки. Он уже начал сожалеть, что не преодолел вчера сонливость. "Сошлись бы с ней поближе, там, глядишь, что-нибудь само собой бы решилось. Кто она такая, что за дама?... Вот ведь неудача! Причуды..." — думал он, равнодушно пережевывая свой королевский завтрак. Солнце стояло довольно высоко. Окончив есть, менестрель накинул на плечи свой новый плащ, мешок показался тяжелым и он растянул завязки. Там оказалась его старая одежда, но кое-что все-таки прибавилось — довольно увесистый кошелек и пара новых рубашек. Он выругался про себя

— Снарядила в дорогу... Ага. Иди дальше, бродяга, пой свои песенки!... Премного благодарны.

Он завязал покрепче мешок, закинул его на плечи и подошел к двери. Прежде, чем уйти, оглядел комнату. Здесь все словно бы застыло, провожая его... и ожидая что он когда-нибудь вернется, как вчера — голодный, уставший, промокший под дождем. Слишком ровно горел огонь, мерно и уютно потрескивая, солнце заливало каменные квадраты пола, буднично разбросаны были грязные тарелки на столе, наполовину полон графин с красным вином, мерцающим в солнечном луче рубиновым светом, небрежно закинута постель. И что самое главное, его старый плащ сушился у камина, и старые сапоги валялись на полу. Он не стал их забирать, пусть остаются — кто-нибудь выкинет.

Менестрель откинул щеколду на тяжелой двери, вышел на улицу. Его сразу охватил шум. Дверь за ним захлопнулась. Он вошел в трактир напротив, где вчера вечером играл.

— Послушай, — спросил он трактирщика — чей это дом напротив?

— Мой, — коротко ответил он — а тебе что, комната нужна? Сдаю недорого.

— А вчера... разве никто не снимал у тебя комнату там, в полуподвале?

— Где? — удивился трактирщик.

— Приезжала ли в город госпожа, такая красивая черноволосая женщина. Удивительно роскошные волосы.

Трактирщик усмехнулся.

— Тебе померещилось. Бывает же такое! вчера еще не пьяный ушел отсюда. Да где ты ночевал, а?... Роскошные волосы — придумал! Тогда это точно не моя жена, у нее весь хвост, что козлиная бороденка. Ты что, забыл с кем спал, дружище?

Трактирщик благодушно рассмеялся.

— Приходи вечером. Хорошо играешь, слушать приятно.

Менестрель рассеяно кивнул. Во дворе к нему подошел мальчик, ведя под уздцы оседланную лошадь, сказал:

— Извольте, я привел.

— Что? — нахмурился менестрель.

— Вашу лошадь. Ровно в двенадцать, как вы и просили вчера.

— Я?! Просил?!... Мальчик, ты с кем-то меня перепутал!

— Нет, господин. Вы ведь вчера играли и пели здесь, у трактирщика?

— Да.

— Так это вы. Извольте.

Мальчик вложил в его руку поводья и отошел. Сбруя и седло были достойны рыцаря, да и сам конь не хуже.

Менестрель открыл седельные сумки, похоже, там все было собрано с той же рачительностью. Он коснулся чего-то завернутого в мягкую кожу, ослабил завязки — и солнечный свет заиграл на инкрустированной его инициалами рукояти. Лоб менестреля покрылся испариной. Это уж слишком! Надо отыскать сумасшедшую дарительницу. Он приладил свои вещи, вскочил в седло — благо, что ездить верхом еще не разучился — и слегка тронул поводья. Конь послушался сразу, будто бы понял его мысли.

О госпоже, подходящей под его описание, никто ничего не знал. Менестрель поискал среди местных дам, и решил, что лучше здесь не задерживаться. Скоро покинул город. Конь нес его чудесно, легко. Солнце по-осеннему рано склонилось к горизонту. Деревья стояли сквозные, затейливое кружево вдоль грязной дороги, и чистота холодного воздуха — пьянила.

Все время он не переставал думать о последнем, богатом подарке, совсем не следил, куда едет. А когда поднял голову, за перелеском увидел башни замка. Ласково потрепал коня по гриве.

— Ты, похоже, лучше меня знаешь дорогу... Что ж, предадимся судьбе, как говорили некоторые.

Впрочем, дорога была только одна, и выбирать ему не приходилось.

— — — — — — — —

— Послушай, ты расскажешь мне как-нибудь, как все началось? Смотри-ка, я не видела такого оружия даже у знатных рыцарей! Что здесь написано?

Он пожал плечами.

— Ты так давно бродишь по свету, ты уже старый?

Она щебетала, как весенняя птичка, без умолку. И ему было приятно слушать это ласковое щебетание, словно солнечные лучики пробивались сквозь шумящую листву.

— Где же твой дом? Есть ли он у тебя? Расскажи мне, пожалуста. Отец говорит, что ты побывал во многих землях. У тебя много удивительных и красивых песен.

— Да, у меня есть дом, — ответил менестрель, улыбаясь, — там меня ждут тепло, мягкое кресло и стаканчик красного вина. И мой плащ сушится у камина, а возле кровати — знаешь, такой просторной дубовой кровати, застеленной чистым бельем, — стоят мои старые сапоги.

— Ты конечно все придумал. Ты ведь все свои песни выдумываешь?

— Ни одной, — серьезно ответил он, — и дом у меня есть. Вот только остановлюсь я в нем совсем ненадолго.

— Почему?

— Такой уж я человек, — ответил менестрель, вздохнув."

ЧАСТЬ III

" Луна, луна..."

"And thine is a face of sweet love in despair,

And thine is a face of mild sorrow and care,

And thine is a face of wild terror and fear

That shall never be quiet till laid on its bier."

William Blake "Mary"

"Отчаяньем дышит лик сладкой любви,

Черты, искаженные скорбной тоской,

Их мягкость сменил дикий ужас и страх,

Лишь в смерти найдешь ты желанный покой." **

Вильям Блейк "Мэри"

I

Она нажала клавишу, поставив точку. На этом работа закончилась. Девушка вытащила из машинки последний лист, сложила его вместе с другими в прозрачную папку. На титульном листе ровным почерком подписала давно придуманный псевдоним: "Рукопись Дарьи Медведевой. Единственный экземпляр."

Потом, в какой уж раз! открыла наугад страницы, прочла:

— " Тогда душа у тебя много прекраснее тела, а сердце твое больше и сострадательнее, чем весь мир! И кто даст тебе награду, достойную твоей души и твоего сердца?!"

Даша захлопнула рукопись, пробормотав:

— Бредятина какая-то...

Бросила папку в стол, задвинув ящик, закрыла машинку.

Она набирала свои тексты в свободное от работы и домашних дел время. Костик не очень-то любил ее занятия, а иногда готов был покуситься на само существование ее ручек, стопок бумаги и, особенно, допотопной пишущей машинки. Все свои работы Даша складывала в стол в отдельный ящик.

Там же лежали бумаги ее отца. Собственно, с этого все и началось, что обрывочные отцовские записи и эта крохотная квартирка перешли в ее владение. Лишь недавно она поставила его фотографию на свой стол, иногда натыкалась на нее взглядом. Но разобрать его записи все никак не хватало сил. Иногда Даша бралась за них, доставала из прозрачной папки, разбирала бисерно-мелкий почерк, уходящий под углом вверх, как стая перелетных птиц.

...Он был первым из их большого, но все-таки провинциального города, кто закончил Литературный Институт; прекрасный, душевный человек, специалист высшего класса, имевший публикации в разных журналах. И спившийся интеллигент, побывавший чуть ли не во всех институтах, школах и клубах города... Даше осталась в память о нем стопка бумаги, печатная машинка и гитара, очень хороший инструмент, бог весть почему сохранившийся в его голой квартире.

Отец и мать сходились и расходились многократно, делили имущество, ругались и, наверное, все-таки были очень привязаны друг к другу, раз каким-то образом прожили двадцать пять лет вместе. Даша отчетливо помнила то время, когда отец с матерью еще жили одной семьей, и болезнь его не перешла в хроническую стадию.

Ей было лет семь. Они отдыхали на даче, или в каком-то охотничьем домике в лесу. Вернее сказать — в тайге. Такого леса Дарье больше никогда в жизни не привелось увидеть. Днем они с матерью ходили собирать грибы и ягоды, которых вокруг было полным-полно. А вечером, если шел дождь, сидели у печки, а если погода была сухой, разжигали во дворе костер, в специально сложенном для того открытом очаге. И на открытом огне мать готовила им ужин. Даша очень любила сидеть возле костра, хоть матушка на нее постоянно покрикивала.

— Дарья! Ну отойди же, ради Бога! Ведь ошпарю, будет нам тогда мороки! Или одежда от искры вспыхнет.

Но Даша была твердо уверена, что одежда ее ни коим образом не вспыхнет, ведь огонь ей друг. И не понимала: почему некоторые зовут его злым. Правда она не раз слышала здесь от взрослых, что вот в такие-то годы тайга горела. Ей было очень жаль, до слез жаль этого леса, каждого дерева, каждой травинки. Вспоминая те слова, она говорила огню: " Будь им друг, так же как мне". Ведь все деревья казались ей огромными, добрыми, тихими, когда они с матерью ходили по лесу. Осень выдалась на редкость погожей.

Отец каждое утро ходил на реку удить рыбу. Женщин с собой он не брал, оставлял дома. Возвращался после обеда или даже к вечеру, сам чистил рыбу, сам солил, сушил или вялил ее на костре. От него приятно пахло смолистым дымом. Даша и тут любила во всем "поучаствовать". Отец делал всякую работу очень ловко, и не прогонял ее от себя. Под солнцем лицо его стало еще темнее, черные, как у Дарьи, только прямые волосы, падали на лоб. Он весело улыбался, и скулы его казались ещё шире чем обычно, лицо совсем круглело, а глаза становились узкими. Даша с опаской смотрела на живую рыбу, зубастую и большую. А потом все же любила есть копченое, белое рыбье мясо.

— Ну что, Дарчонок, нравится тебе здесь? Или хочешь в город? — спрашивал ее отец.

— Останемся здесь, — уверенно отвечала Даша, зная что и отец хочет того же.

— Чему еще ребенка научишь, — недовольно отзывалась мать, — Ей в школу нужно идти, итак много пропустили.

А Даше в школу совсем не хотелось. Там было скучно и шумно. Она боялась своих одноклассников. Больше любила сидеть дома, читать книжки. Даша знала, что отец бы с легкостью сказал: "Да ну ее, эту школу! Мы будем жить в тайге, ловить рыбу, собирать ягоды. Читать, считать и писать я тебя сам научу, не хуже чем в школе." Отец никогда не был с ней строгим, всегда все понимал.

Перед самым отъездом в город они весь вечер вдвоем просидели у печки, пили душистый чай и жевали соленую рыбу. Мать спала. Отец рассказывал ей длинную сказку о Машеньке и трех медведях. И все там было не так, как в детской книжке, давно уже ею прочитанной. Вовсе не испугали Машеньку "злые" медведи. Да и не медведи это были. Даша пошла спать — а ей все снилась лесная избушка, где жили люди, временами одевающие шкуры медведей...

Вернувшись в город, Даша не раз просила отца рассказать ей снова ту историю. Но он только качал головой, улыбался:

— В другой раз, Дарчонок. Когда снова туда поедем.

В таежный домик они так больше и не выбрались. Были еще какие-то поездки, но совсем не такие яркие.

Даша выросла городским ребенком, бледной, заученной девочкой, подающей большие надежды, как говорили ее матери учителя. В семье к тому времени пошел разлад из-за болезни отца. И жизнь — то черная, то белая — не давала ей расти спокойно, ровно. Ее часто отдавали надолго бабушке, будто она стала в тягость. Но время прошло быстро, Даша повзрослела.

Отец не хотел, чтобы она занималась литературоведением или журналистикой, и, окончив филологический факультет, она ушла работать в театр... костюмершей. Слишком маленького роста, слишком слабый голос для сцены, Даша в общем-то и не хотела стать актрисой, срывать зрительские овации. Всегда, в какой-то степени, жила в своем мире.

Однажды кто-то из коллег предложил ей фотографии у профессионала, в ателье.

— Что ты, Дарья, талант в землю зарываешь? Уж вся пылью пропиталася среди своих костюмов, — сказала чуть насмешливо подружка, из актрис. Даша пожала плечами, и согласилась попробовать.

Фотоателье, действительно, оказалось одним из лучших в городе. Фотограф, солидный немолодой человек, попросил ее остаться в обтягивающей водолазке и брюках. После ряда снимков, он пригласил девушку отдохнуть в небольшой закуток, где стояли пара мягких кресел, барчик, да небольшой столик. Налил по рюмочке хорошего коньяка.

— Актрисы из вас не выйдет, нет куража, — сказал он так, будто Даша просила его делать какие-то выводы, — Но лицо у вас интересное, фотогеничное. Женщина в джеклондоновском стиле... Хотя, для суровой жизни вы по-городскому хрупкая. Одним словом, заходите когда снимки будут готовы. Я передам через Зинаиду, или кого-нибудь еще.

Он уже выпил свою рюмку коньяка, покраснел, раскрепостился. И Даша почувствовала в нем нечто нечистоплотное. Вполне возможно, что ей это только показалось. Она вежливо простилась и ушла.

Даша не вернулась за своими фотографиями, с тех пор почему-то обходила ателье стороной. Подруга ее ни о чем больше не спрашивала и потому Даша вполне резонно решила, что слишком тихая и апатичная женщина джеклондоновского типа все-таки не приглянулась мастеру фотобизнеса. Для порноснимков у нее была слишком маленькая грудь и узкие бедра, но Дарью в себе все устраивало, ей даже нравилось, что она такая худенькая и легкая. Из какого-то внутреннего чувства противоречия, она записалась в группу акробатической гимнастики и танца для взрослых, и два года упрямо туда отходила.

А потом неожиданно для всех вышла замуж.

Год ее замужества и первой беременности был совершенно безумный, какой-то ошалелый. В тот год на нее свалилось сразу все — и счастье, и горе. Счастье, что встретила Костика, что они поженились, как-то не особенно раздумывая над этим важным шагом. Даша готовилась стать матерью, тайком от него покупала пеленки, книжки. Внешние тяготы жизни проходили мимо них: пустой суп, поджаренный в духовке хлеб вместо сахара к чаю, вместо заварки душистые травы, — все это почти не замечалось. Костик собирал из старой электроники новую, подрабатывал, что-то вечно ремонтируя. Они жили хорошо, дружно, старались помогать друг другу. Костя уже раз пять или шесть ездил вместе с ней в консультацию, оставаясь в коридоре, держал ее пальто, или заходил вместе с ней, когда было нужно.

Потом ее увезли в больницу с сильным кровотечением... Едва успели спасти.

Костя приезжал к ней почти каждый день. Сидел рядом, как и она, побледневший, осунувшийся, обычно, привозил ей холодные с мороза зеленые яблоки или ее любимые апельсины, обеды в баночках, аккуратно замотанные в полотенца.

— Ты сам-то ел сегодня что-нибудь?

— Конечно, — отвечал Костик уверенно.

Даша пролежала в больнице месяц.

Трудно было возвращаться к миру без этого ощущения жизни внутри себя. Она вышла на работу. Детские вещички убрали в дальний ящик шкафа.

Бесцветно пролетела весна, за ней — лето, оставив за собой только пыль. А зимой совершенно нелепо умер отец: просто упал пьяным на остановке и замерз. Через несколько дней после похорон отца, тридцать первого, они с Костей прошлись по магазинам — и Даша видела этих "пьяниц", в хороших пальто и шапках, без рукавиц, зачастую, в драных ботинках. Серьезные охранники выбрасывали их из респектабельных магазинов на улицу, в жестокий мороз. Такие люди перестали быть нужными обществу, слишком накладно стало вытаскивать их из запоев, тех, кто не имел должной хватки приспособиться к "новому времени".

Даша не раз представляла себе как это — замерзнуть? Должно быть не больно, не страшно, без особых мучений. Но никто из нас, еще живущих, не может знать, что испытывает человек, переходя в мир иной. И что чувствует старый отец, когда идет искать своего непутевого сына — и запинается об его тело возле пустующей остановки, в полночь, поражающую своим безмолвием...

Иногда Даша просыпалась от слез. Костя тоже поднимал голову с подушки, жалел ее. Но все-таки он не мог до конца понять, что значит эта боль.

Она давно начала записывать кое-какие свои фантазии. Когда стопка бумаги в столе становилась слишком пухлой, разбирала ее, оставляя из всего едва ли треть. После смерти отца Даша долгое время не подходила к машинке. Потом как-то само собой, по обрывочным фразам, словно мозаика, стали составляться сказки. Даша никак не оценивала их. Временами ей казалось, что они были лучше всей ее прошлой учебной писанины. Но только временами. Однако, она аккуратно перепечатывала их все, просмотрела на ошибки. Сделала даже титульный лист для этой папки и придумала себе псевдоним — Дарья Медведева, в память о той сказке и о том времени. Работа отвлекала ее, заполняла все пустующие места — неродившегося ребенка и слишком рано ушедшего от нее отца. Ни на что большее, как просто набрать тексты, чтобы они обрели свою форму, Дарья не рассчитывала. Встретившись пару раз со старыми знакомыми отца, она поняла, что отец ее всегда оставался человеком слишком противоречивым. И вспоминать об этом было больно.

Она продолжала работать в театре. Жизнь семейная шла мирно. Их с Костиком связывала искренняя привязанность, глубокое уважение друг к другу. Через год она снова попыталась родить. На сей раз обошлось без больницы, кровотечение прошло незаметно. Она надеялась, что Костя ни о чем не догадался, но сама тайком от него ходила в больницу. И все снова отложилось на неопределенное время.

II

Театр, где работала Даша, внезапно потрясла новость: их пригласили за границу, со спектаклем. Она узнала все последней, в том числе и о собственной поездке вместе с труппой, пришла домой более молчаливая и собранная, чем обычно. О новости сообщила Костику, когда они легли спать.

— Может не поедешь? — спросил он внезапно.

— За границу, в Европу?... — усмехнулась Даша.

— Ладно, как хочешь, — смутился он, только поцеловал ее в висок, зарывшись лицом в ворох черных волос, рассыпавшихся по подушке. Но она уже устало закрыла глаза.

Дарья уезжала через неделю. Костик проводил ее до аэропорта, заботливо собрал в дорогу. Настроение у всех было приподнятое — в ожидании чуда. В толкотне и спешке они с Костиком едва успели проститься. Он, безотказная душа, помогал то одному, то другому.

— Ты, похоже, и здесь стал незаменим. Может, полетишь с нами? — улыбнулась Даша.

— В качестве какого багажа? — грустно отшутился он.

На секунду Даша почувствовала острое нежелание ехать и жалость, что оставляет его одного, пусть даже на короткое время уезжает в какую-то Европу. Разве там лучше будет ей, костюмерше из неизвестного никому театра? Она успокоилась мыслью, что все скоро закончится. Поддавшись всеобщему настроению, Даша взяла с собой последнюю рукопись, она лежала в сумке, много места ей не требовалось. Даша была уверена, что каждый из них взял с собой в это путешествие что-то заветное — хотя бы мечту.

Она дремала весь путь, время от времени просыпаясь, чтобы проследить за перемещение своего обширного багажа. И скоро была в гостинице. Европа удивила Дашу разве что скурпулезной опрятностью во всем, до мелочей. Впрочем, работы было так много, что она не успевала оглядеться. Жили в дешевой гостиннице, питались тоже неважно, соответственно жилью, экономя спонсорские деньги. Незаметно наступило католическое Рождество. И Даша уже не знала, успеет ли она приехать домой, как задумала.

За день до двадцать пятого числа она почувствовала предательские боли в спине, ей позволили немного отдохнуть — все равно Рождество решили встречать в старушке-Европе, разодетой красочными огнями. В тот день Даша заснула только под утро, постоянно прислушиваясь к себе. Мешал шум за окном, и огни, чужая обстановка, чужая жизнь. Она перенеслась в мир сна незаметно.

"Он шел по пустырю, по битым кирпичам и ярким осколкам цветного стекла — будто под ногой хрустела расколовшаяся радуга. Радужно светились осколки, и зелень сорной травы была необыкновенно яркой, желтые головки одуванчиков горели неоновым светом. Он остановился, закрыл глаза — все резало, ломило и слух и зрение, все обострилось до критического состояния. Слуховые галлюцинации звучали внутри черепа, не рождались извне.

"Как я любил тебя, как хотел тебе что-нибудь подарить..." — и дальше мысль не двигалась, все неслось по кругу от первой ко второй фразе.

"Как я любил тебя, как хотел тебе что-нибудь подарить, удивить тебя... Подарить тебе все...

...чем я владею," — закончил свои размышления Король. Уже давно душа его распадалась на части, сколько ее ни собирай заново. И неужели эту душу он подарит ей? Нет, он отдаст ей то, что на самом деле имеет цену, а собственную душу оставит на прежнем месте. Пусть восторгом зажгутся ее глаза, пусть она скажет: "Какой ты щедрый!" Король скромно отойдет в сторону — так, будто бы это решение ему ничего не стоило. "Ведь я уже старик," — скажет он со вздохом и солжет с самым невинным видом. Ему просто захотелось поиграть, отдать все и посмотреть, что будет дальше. Он понимал превосходно: все, что есть в нем, и даже любовь к ней ... неправда...

...Удивления не было. И это первое, что разожгло его интерес. Она сидела молча, потом встала, отошла в сторону и тихо заплакала. Причем, слезы ее были вполне искренними, он это знал, глядя на ее позу, на лицо. Лгут не так — лгут картинно или слишком просто.

— Люпин, ландыш или лютик? — пробормотал про себя Король, словно решал головоломку, — Ландыш, нежный ландыш с ядовитыми плодами осенью вместо цветочков... Посмотрим.

Король ждал долго, но она молчала, и пришлось уйти.

"Все-таки это игра! — лихорадочно думал Король, — перетасовывая карты и рассыпая их по столу. — Все так, игра. Давай поиграем, маленький весенний ландыш, не лишай меня этого удовольствия!" Вечером он получил письмо. Это было забавно! Распечатал его.

"...Когда я рядом с вами, весь мир мне видится по-другому. Словно я смотрю на него не через простое стекло, а через витраж, где каждая вещь вдруг принимает необычную форму и цвет.

Сегодня, подойдя к открытому окну, я увидела фиолетовые деревья, сиреневую траву и небо густо-лилового цвета. Я протянула руку, погрузила ее в тяжелый, вязкий, клубящийся струйками едва приметного пара, воздух. Мне трудно было дышать и в, то же время, я испытывала наслаждение от густых, пряных ароматов, пропитавших и эту траву, и листья, и все вокруг. "

"Мой витраж только из темных стекол," — усмехнулся про себя Король.

"И вот, вдыхая этот сумеречный, отравленный воздух, я вдруг поняла, что мир значительно шире, чем кажется нам в начале пути. И я ушла из этого сада, я покинула его навсегда, мой добрый Король. Лишь осколок стекла остался в моем сердце, и он причиняет мне боль, он ранит меня и не дает жить спокойно. Я думала, что вы поймете меня и воспримите все, как есть. Но злой джокер из вашей колоды..."

Письмо внезапно обрывалось. Король встал с места и прошел в ее покои. Там все было пусто — она ушла.

Остались ее вещи, ее книги, остались висеть разноцветные наряды в шкафу. Даже перо лежало на краю чернильницы и стул был слегка отодвинут, как будто она только что встала. Летний ветер колыхал стору на окне — он выглянул на улицу, и никого не увидел. Ее стали искать всюду по замку, но все было бесполезно.

И тогда Король вошел снова в ту комнату, и приказал никому ничего не трогать. Так и стоит до сих пор сухая чернильница с лежащим на ней пером, и открыта запылившаяся тетрадь, стул отодвинут. Он заходит сюда временами. Осторожно касается вещей, давно потерявших свой цвет, перебирает ее платья, словно яркие пустые оперенья. Но цвет этих платьев хранит только его память. Ее давно нет, она ушла. И стекла в витражах поблекли, а Король стал седым. Иногда он закрывает глаза и слышит ее голос : "И вы живете здесь совсем один?... Этак тяжело и грустно. Впрочем, иногда легче жить одному. Часто ли нам встречаются люди, которые нас понимают?

И вот уже то, что раньше казалось нам важным, тает. Страшнее всего остаться одному перед лицом смерти, долго умирать, страдая от своих немощей. Как это страшно!"

А открыв глаза, он, всегда с одного и того же места — словно время именно там сохранило зеркальный осколок прошлого — видел, как ее руки ловко собирали пестрые гвоздики в круглый букет, подрезая коротко их темно-зеленые стебли. То были полусадовые-полудикие цветы, брошенные когда-то в землю рукой садовника, но теперь росшие сами по себе. Оттенки красного и белого, багряного — горели в ее руках. Она возвращалась в дом, расставляла цветы по керамическим вазам в два круглых букета, как два переливающихся шара. Одну из них оставляла на столе.

Из открытого окна веяло свежестью. Близился август, а значит и осень."

Дарья проснулась поздно, около полудня. За скудным завтраком она набросала несколько страниц и вложила их в свою заветную папку. Выпила еще пустого чаю. Боль в спине немного отпустила. Даша оделась, проверила в кармане куртки мелочь. Путь от гостиницы до супермаркета она знала хорошо, не могла бы заблудиться.

Она вышла на улицу. Климат здесь отличался мягкостью, а эта зима вообще считалась теплой. Даша лишь по привычке накинула на голову капюшон. Она шла медленно, разглядывая дома и витрины, постояла возле зеленой елки и картонного Деда Мороза (то есть Санта-Клауса). Ей хотелось создать для себя иллюзию праздничного настроения, никогда раньше ей не доводилось отмечать католического Рождества. Судя по тому, что говорили актеры, дела их обстояли неважно и денег на обратную дорогу никто давать не желал. Успеет ли она вернуться, как планировала, Даша теперь не знала. И все эти грустные мысли давили на нее, помимо болезненного состояния.

Она шла по улице, ярко расцвеченной праздничными плакатами, поздравлениями, и думала о самых несерьезных вещах — о детских сказках, в которых невезучим героям всегда встречается прекрасная фея или добрый волшебник в самый подходящий момент. Даша улыбалась своим мыслям, фантазии часто скрашивали ее жизнь. Свои любимые апельсины Даша купила недалеко, на лотке у очень вежливой тетеньки, которая поняла ее без слов. Возвращаться обратно ей не хотелось, она решила дойти до большого супермаркета, побродить немножко там и потом вернуться в гостиницу. Ведь все равно магазины сегодня будут работать долго. А ей хотелось прикоснуться к веселой, суетливой толчее, пусть она не понимала их языка — это было неважно. Она могла видеть их лица, слышать речь, и этого было довольно.

Даша остановилась у светофора. Мимо проносились машины, люди спешили домой, в кругу семьи встретить Рождество.

Поток машин разделял их. Девушка видела очень отчетливо эту респектабельную пару, словно бы ее зрение стало внезапно в несколько раз острее. Он — довольно высокий, энергичный и сухой старик, осанкой, обликом напоминал Даше извечный, журнальный портрет Бунина, особенно меланхолическое и строгое выражение его темных глаз. Густые волнистые волосы цвета "соли с перцем" не покрывал головной убор, и щеголеватое шелковое кашне, и дорогое черное пальто, все говорило о том, что он еще ни в коей мере не собирается сдаваться. Молодая, очень ухоженная женщина заботливо держала его под руку, ее крашенные кудри сияли золотом в свете сумеречного дня. Мужчина (Даше не хотелось называть его стариком, несмотря на возраст) нес в руках прозрачный пакет с оборванными ручками, внутри которого лежали оранжевые апельсины, круглые и яркие, как елочные шары, радужные солнца с зеленой рождественской елки. Даша улыбнулась — ведь она тоже не представляла себе новогодних праздников без этого аромата и вкуса. Два оранжевых шара лежали в карманах ее куртки, и один — за пазухой, соприкасаясь с рукописью, которая, словно панцирь, прикрывала ее солнечное сплетение. Зачем она взяла с собой папку, Даша не могла бы объяснить никому, даже себе. До нее сквозь шум улицы странным образом долетели слова, сказанные мужчиной своей золотоволосой спутнице, на незнакомом Даше языке, она не поняла ни слова:

" — Почему мне улыбнулась эта луноликая китаянка?

— По-моему она не китаянка, какая-то беженка или эмигрантка, — заметила недовольно женщина. — Нужно было ехать на машине."

...И Даша совершенно неосознанно сделала шаг с тротуара в стремительный поток машин, словно была уверена, что ветер даст ей свои крылья. Люди с удивлением взглянули на девушку, никто не успел удержать ее.

Удар пришелся в солнечное сплетение, потому что она успела повернуться к летящей на нее машине лицом, пригнуться, защищаясь. Ее отбросило в сторону, затылком на острый край тротуара, так что никакой помощи просто не потребовалось. Движение прекратилось.

Как ни утягивала его в сторону жена, умоляюще повторяя, что не стоит смотреть на этот кошмар, Nicolas подошел ближе. Он не мог понять, почему секундой раньше эта девушка показалась ему похожей на китаянку? Совсем хрупкое, невесомое тело под дешевой курткой и джинсами. Заколка отлетела в сторону и черные, как вороново крыло, густые волосы легли у бледного смуглого лба, обрисовав овал лица полуазиатского типа; увидел шелковые черные брови, словно подведенные кистью, и ресницы — два опахала, плотно закрывшие глаза. Голоса и шум вокруг него пропали. Nicolas услышал звон падающей и разбивающейся на множество осколков высокой хрустальной стены, легкий вздох и музыку серебряных тонких колокольчиков.

Из кармана ее куртки на серый асфальт выкатился оранжевый апельсин, в воздухе тоже пахло не кровью, а совершенно празднично — апельсинами. Подьехали врачи, только чтобы констатировать смерть. Из-за полы куртки достали прозрачную папку, пропитавшуюся терпким соком.

— Кто-нибудь читает по-русски? — спросил врач.

Такой человек отыскался. Потом ее тело уложили на носилки и дверца "скорой" захлопнулась. Полицмейстер записал показания нескольких очевидцев, что в происшествии водитель был не виновен.

Жене наконец удалось сдвинуть Nicolasа с места. Они прошли на ту сторону, мимо магазинов по улице. В увиденной ими смерти не было ничего отвратительного. И все же запомнилось ее лицо с разметавшимися как от ветра густыми черными волосами. И запах апельсинов — будто вместо крови в ее жилах тек огненно-радостный сок. Nicolas резко остановился возле зеркальной витрины, где отразилась рождественская елка.

— Я не сдержал своего слова, — произнес он совершенно отчетливо.

Жена непонимающе взглянула на него, настойчиво повлекла дальше к стоянке такси, которая была уже в десяти шагах от них.

Сидя в такси, Nicolas снова вспомнил сложившийся в особое звучание — нежное и пронзительно-холодное, как осколки льда — звон рухнувшей хрустальной стены, будто внезапно разрушились опоры, поддерживающие ее.

По стальным проводам бегут слова. Они проносятся по воздуху в эфире, полном звуков.

— ...Костик, говорю тебе, что там и скорая была бесполезна. Она ударилась затылком и умерла мгновенно. Все мы очень сожалеем... Ей-богу не знаю, как мы будем отсюда выбираться. Спонсоры обломали нас с деньгами на обратную дорогу. Ты представляешь! Ты уж прости, пришлось кремировать. Я понимаю — даже не простишься. Ладно, держись, как-нибудь выберемся.

Ему забыли или не захотели сказать того, о чем Костя в общем-то знал, домой уже пришел листок с расписанием ее врача в консультации.

Но слова путались и мешались в эфире, в эти ночи рождественских елок, фейерверков, веселья, запаха конфет и апельсинов, тоненьких огоньков горящих свечей в чьих-то домах.

— ...Ты ведь знаешь о его приступах... Но вобщем-то никакой особой угрозы никто не видел. Он чувствовал себя вполне нормально, — пауза и всхлип, прервавший ее, — Да... Мы видели эту ужасную смерть как раз на Рождество. Какая-то русская, Катя... Мед... Мэдвиэд... Не важно. Потом приехали домой, он ушел к себе, отдохнуть — до двенадцати оставалось еще два-три часа... Ты знаешь, скромный стол, без всяких гостей... Я зашла к нему где-то через час, разбудить. Он... Я еще пыталась вызвать скорую, впрочем, это было уже ни к чему. Он умер во сне, ни мучений, ни удушья — ничего подобного, как мне сказали. — всхлипы повторились. — Кремация, похороны, все само собой... Какой ужас в это Рождество! Нет, спасибо большое, деньги не нужны. Знаешь, у него оказывается были счета, о которых я не знала.

Метель уносила слова прочь. Она вилась и таяла над всем миром, и поднималась сияющей спиралью к звездам, в бесконечность. И походили ее витки на сверкающую ярким серебром лестницу.

"Что было дальше?"

"Они прошли мимо нас."

"По этой лестнице."

"Их было трое."

"Они одержали победу."

"Аой!"

На землю пал холод. Впрочем, ненадолго. И жизнь покатилась дальше.

"8.04." Л. Льюилл

Примечания: * перевод старинной французской песни Евгении Бирюковой.

** перевод отрывка из стихотворения В.Блэйка "Прекрасная Мэри" Лилии Внуковой.