Кордон

На прапорщика свалилось два контрабандьера, следом рухнул третий. Анджей зарычал, вывернулся, сшиб кого-то, подмял под себя, ухватил за горло, чувствуя, как трещат хрящи под пальцами.

— Хер вам всем в сраку, отродья свинячьи! — захрипел прапорщик утробно. Тело под ним забилось, выгнулось дугой, заскребло пятками по осенней земле.

— Отставить душить поручика! — рявкнул кто-то над ухом голосом начальника заставы. Подолянского тут же подбросило в воздух мощным ударом в бок. Анджей слетел с тела врага, вскочил, готовый снова ринуться в бой. И уперся носом в дуло револьвера. За 'Марсом' виднелся гауптман Темлецкий собственной персоной. Реальный и осязаемый, как утром, на выходе наряда. Тогда, правда, гауптман был без револьвера в руках.

— Свои это все, господин прапорщик, свои! — заблажили связанные бойцы, повыплевав казалось бы надежно запихнутые кляпы. — То проверка, господин прапорщик!

— Ландфебель Водичка и рядовой первого класса Бужак говорят вам чистую правду, пан Анджей, — гауптман улыбнулся, вокруг глаз собрались смешливые морщинки. Улыбнулся, но револьвер не убрал. — Каюсь, грешны, грехом смертным. Но и поздравляю вас. Вы только что с блеском прошли нашу маленькую проверку.

Из-за кустов вышли еще несколько человек. Прапорщик узнал двоих офицеров с заставы — поручиков Свистуновского и Дмитра Байду, командиров первого и второго взводов соответственно. Остальных Анджей еще не видел, но — судя по форме и погонам Корпуса — тоже люди в лесу не случайные.

Взъерошенный прапорщик от души выругался, обложив по матери всех присутствующих, кордон, лес, грязь. Не забыл и любвеобильную Лабу, протекающую в трех верстах, и славный Круков с прочими Вапнянками.

— Душевно выражаетесь, пан Анджей, — протянул поручику руку подошедший офицер. Невысокий, в круглых очках, со здоровенной, явно не револьверной кобурой на ремне. — Гауптман Орлов, начальник 'трешки'.

Подолянский пожал, борясь с желанием за эту самую кобуру схватиться и, следом, 'надеть' гауптмана на колено, добавив по загривку. Шутники, мать их за ногу да головой об пень!

— Птиц, ты, это, ты отойди от моего парня! Думаешь, лупару повесил, так самый главный лев в мире животных? — с деланной злостью отпихнул Орлова Темлецкий. — Прапорщик с моей заставы, не с твоей, я главное право имею! Вопросы?!

— Отсутствуют, — гауптман блеснул окулярами, отшагнул в сторону.

Темлецкий вернул револьверы Анджею, окинул критическим взглядом поручика. Оправил китель, расправил плечи, прокашлялся и набрал в легкие побольше воздуха:

— Прапорщик Анджей Подолянский герба Три Медведя! Я, гауптман Владислав Темлецкий, герба Три Сороки, прозвищем Цмок! — Тут гауптман сбился с пафосного тона и, наклонившись, прошептал Анджею на ухо. — Это, прозвище. Довожу до вашего сведения сразу, чтобы вопросов глупых не возникало. — Темлецкий отстранился, вернулся в прежнюю, бравурную позу: плечи развернуты, подбородок вскинут, грудь колесом. Гауптману не хватало только барабана под ногой — и был бы вылитый Малыш-Сицилианец.

— Перед лицом присутствующих здесь офицеров, нижних чинов и Кордона, без которого жизни нет, и на котором жизни нет тоже! Заявляю, что вы, господин прапорщик, достойны и своего герба, и звания. За сим же, рад приветствовать вас в рядах Четвертой заставы!

Под ногами заперхал недодавленный 'злодей', судорожно разминая горло...

Глава 1

Я живу в лесу глубоком

Я живу в глухой Тайге!

И в молчании одиноком

Мыслю только о враге! [ В нашем мире — песня лесной охраны Маньчжоу-Го, организации, безусловно, рядом с настоящими пограничниками и рядом стоять не достойной! Но песня душевная, а посему — с поганого маньчжоугонца хоть куплета кусок!]

Захмелевший прапорщик качался в седле. В голове бурным потоком шумел водопад.

Сразу, как гауптман закончил речь, 'новоприбывшему' поднесли чашу. И какую! В той чаше половине пьянчуг Дечина утопиться можно, и еще на палец до края не доплеснет. Но выпил, справился, и тут не уронив чести гвардейской! Хотя сколько той чести осталось... Но о плохом думать не хотелось. Не время и не место. Да и где то плохое. В прошлом глубоком.

Анджей оперся о луку седла, закрыл глаза.

Хорошо быть... Снова чувствовать. Горечь и сладость настойки, обжегшей разбитые губы. Запах прелой листвы под ногами. Ветер, охладивший разгоряченную кожу. Стук сердца в груди. Звездное небо, а не решетку, над головой.

Хорошо быть живым.

Прапорщик открыл глаза. В одно, можно сказать, строю, ехали офицеры двух застав, четвертой и третьей. Шумели: 'с 'двуйкой' у нас, пан Анджей, не мир, не война, в спину не стреляем, но в суп плюнем, и нижних чинов под дверь насрать отправим с превеликим удовольствием! Потому и не позвали вылупков! Отчего вылупки поголовно? Ну как сказать, послужите — поймете! А 'первая' далеко, через Шпрею[Один из притоков Лабы], мы с ними вообще никак'. А про блиц-шквадрон[Блиц-шквадрон — подразделение быстрого реагирования, предназначенное для качественного усиления несения службы на опасных заставах. Аналог мото-маневренных групп и прочих мобильных застав нашего времени] гауптмана Побереги и вовсе лучше не вспоминать в приличном обществе! Ибо место тому гауптману в самой вонючей выгребной яме! Ходит он, усиками своими сверкает, фацет[Фраер, мажор. Пакость, короче говоря] драный!

Горланили песни, слов которых Подолянский не знал. 'Видит Царица Небесна, выучу! Память хороша и горло стальное, в Академии, в роте курсантской первым запевалой был!' Угощали новичка живительными напитками и кордонными байками, которые рассказывалис со всеми подробностями — будто и не было рядового сотава вокруг: 'честью клянусь, клыки у него были, вот такенные, в локоть, в два локтя! И фляжечка вот эта самая на ремне, крохотулька!'. Хвастались о подвигах: 'вот помните того, у кого фляжку забрал? Не помните?! Потом снова расскажу! У ихнего военного вождя — киксади по-орчачьему! Гросса Шланга его звали. Чуть ли не в сажень та шланга! Будто мумак какой, идет, по земле волочит, прости, Царь небесный, аж завидки ['Завидки берут' — завидует (диал.). Зависть — чувство плохое, но даже пограничникам — лучшим из людей, присущее] берут! С одного выстрела перебил! А фляжечку затрофеил!'.

Да и вообще, говорили только о хорошем. От чего плохое и мертвое выветривалось из памяти...

О враге, что тайно бродит

По тропам в полночный час

И случается, находит

Пулю меткую от нас

Не страшит его коварство

В нашем сумрачном лесу:

— Я охраны государства

Службу честную несу!

Прапорщик внимательно слушал, с готовностью смеялся, где надо, и где не надо, пытался подпевать. Плевать на слова — чтоб громко выходило, вот главное! А слова, что слова — запомнятся! Раз услышал, второй услышал, в голове и уложилось!

Важнее другое — рядом были те, за кого он готов был отдать жизнь и душу. Искренне веря, что и они не задумаются ни на миг, если потребуется такая же жертва. Рядом были свои. И он был здесь свой.

Чувство, казалось, забытое за год. И возродившееся из пепла. Затоптанного презрением бывших сослуживцев, проклятиями родных и близких, окриками охраны... Забылось вдруг все плохое. И ревность, жгучей волной, хлещущая по телу, и холодная, как снег, обжигающая ненависть, и кровавая пелена перед глазами. И даже небо, перечеркнутое паутинной сталью решетки, выветрилось из памяти.

Анджей снова закрыл глаза, вцепился в поводья — хмель повел за собой.

Выдохнул. Царица Небесная, хорошо-то как!

— И клянусь я, братья, честно

Государство охранять!

Спать нельзя, забудь подушку,

И всегда ты будь готов —

— На винтовочную мушку

Брать лихих врагов!

Ехать, впрочем, довелось недолго — место проверочной засады, выбиралось с таким прицелом, чтобы ноги не бить. Они не сапоги, не казенные.

Не прошло и часа, как широкая тропа вывернула на проселочную дорогу. А там — и песню очередную допеть не успели — показались знакомые стены. Анджей прищурился здоровым правым глазом. Даже сквозь хмельную дымку стены родными не стали — прошла всего неделя, как перевели сюда служить. Родными не стали, но почти-почти...

Высокий, в рост, забор вокруг заставы был сложен из массивных валунов, символически скрепленных раствором. Камень в здешних краях все еще был куда дешевле привозного кирпича. Из таких же валунов, в незапамятные времена — Подолянскому дату называли еще в Крукове, при вручении предписания, но он благополучно забыл: где-то с полсотни лет назад — был возведен первый этаж длинного, шагов в тридцать пять, здания. Второй этаж деревянный, совсем не капитального вида — мансарда, удивительно несерьезная для Кордона. Странность объяснялась легко — надстраивали временно. Но потом то ли с камнем беда случилась, то ли с каменщиками. А дерева, и, соответственно, досок с бревнами, вокруг море. Зеленое такое, ветвями шуршащее...

На верхотуре обычно жили рядовые и унтера, не обзаведшиеся личной жизнью на окрестных хуторах и селах. А такому личному составу, временное, ставшее постоянным, особых трудностей не составляло, благо, то наряд, то еще какое развлечение. Поэтому второй этаж так и стоял холостой вольницей, уже просевшей на один угол.

Окна первого этажа светились иллюминацией. Особенно ярко газовые рожки выкрутили в кают-компании, здоровенной, на треть этажа, зале, располагавшейся справа от дежурки.

Анджей бессвязно выругался: окна первого этажа, на случай обороны, были забраны толстыми железными решетками. Отчего прапорщику, по недоброй памяти, препаскудно спалось первую пару ночей.

Иллюминация на заставе была обычным делом. Парадоксальным образом Кордон, сиречь приграничные земли, схож с любым крупным городом. И там, и здесь, жизнь ни на миг не останавливается. Уходят и возвращаются наряды — границу без присмотра никак оставлять нельзя — и Племена под боком, и граничары без бдительного присмотра шалят.

Да и все прочие власти приходилось по факту заменять именно пограничникам. Пристав-то в Вапнянке сидит, и по уезду еще с десяток надзирателей. С таким 'многолюдьем' — какая там монополия государства на насилие? хоть что-то в столичную казну отправить и совсем уж дикого кровопролитья не допустить — и то служба.

Навстречу шумной кавалькаде сами собой распахнулись ворота. Рядовых, которые возились с тяжелыми створками, Подолянский даже не заметил. Кто-то затянул новую песню, подхватили, тут же сбившись — одновременно спешиваться и петь оказалось даже для офицеров делом неподъемным.

Анджей кое-как сполз с лошади, гикнул, порадовавшись, что задел и обрушил кривенько сложенную поленницу. Качающегося прапорщика ухватил оберландфебель Вацлав, седоусый Каштелян [Старшина заставы] заставы. Смахнул с плеча глупо улыбающегося Анджея прилипший листок, хмыкнул в усы и потащил вяло сопротивляющегося прапорщика в заставские подвалы, в свою вотчину. Махнул рядовым, чтобы занялись лошадьми. Скотина не человек, к тяготам и лишениям кордонной службы приспосабливается плохо. И помереть может. Хотя револьвером ей в лицо не тыкают!

Спустились по лестнице, выложенной свежими, не затоптанными еще деревянными плахами. Миновали в обнимку короткий неосвещенный предбанник, вошли в извилистый подвальный коридор. Вацлав стащил с прапорщика грязную шинель, чтобы прапорщик не загваздал грязью стены и вещи геологов, вповалку накиданные в коридоре. Ученый люд, об корягу их, да в дышло, третий день все никак не мог перенести скарб в выделенные им комнаты.

Коридор делал несколько поворотов. Вацлав пошел бисеринками пота, удерживая тушу Анджея — 'Голову, голову береги, расшибешь к дидьку, хай ему грець!' — прошли еще один предбанник...

Наконец Вацлав уронил Подолянского в кресло — 'Роскошное, чуть ли не княжеское, не по чину совсем в подвале посреди Кордона!' Прапорщик понял, что они все-таки на месте. В подвале едва уловимо пахло гарью, застарелым мокрым пепелищем...

* * *

...В первый день по приезду Подолянский оказался предоставлен сам себе. Не было на заставе ни одного офицера, не говоря уже о начальнике. Все на границе. Кто в дозоре, кто в секрете, а кто и в засаде — ждет нарушителя дабы заса... задержать!

Анджей бесцельно бродил по заставе, внимательно разглядывая место будущей службы. Вспоминал недавний разговор, перевернувший жизнь с головы обратно на ноги:

' — Вам предстоит провести на Кордоне несколько лет. Естественно, офицером, не рядовым стражником — вы же из старой шляхты, должна быть грань. Сами понимаете, общество взволновано. Волна должна спасть. Год, два, три... И все, про вас забудут даже в самых замшелых будуарах. И вернетесь. Это я вам обещаю!

Подолянский провел рукой по чисто выскобленному черепу, подавил желание сесть прямо на пол — новые привычки въедались быстро, почти мгновенно. хмыкнул недоверчиво.

Неизвестный, чья размытая фигура еле угадывалась в темноте, недоверие уловил. Прищелкнул пальцами:

— К словам человека, который вытащил вас с каторги, я бы на вашем месте, прислушался.

— Я до сих пор не знаю цену.

Фигура в тени дернулась.

— Вы серьезно меня выручили. Хоть и не зная об этом. Считайте это благодарностью, пан Подолянский.

— Не Твардовский? [Ежи Твардовский занимает в мифологии Республики то же место, что и у поляков нашего мира. Этакий Фауст]— По-простонародному цыкнул зубом Анджей. Старый приятель Яремчук оценил бы класс мастерства.

— Не ждите меня в грозовую ночь, Анджей, я не приду. Впрочем, не удивляйтесь, если некоторые вещи в вашей жизни будут меняться в лучшую сторону сами собой и без вашего ведома. Считайте, что это и есть цена...'

Пока что, такая сделка, что греха таить, прапорщика вполне устраивала.

* * *

За спиной что-то громко падало, рушилось, ломалось и ругалось. Изогнувшись, держась за высокую спинку, чтобы не упасть — опасное это занятие, истоптанный ковер под ногами падения не смягчит — Анджей повернулся.

Каштелян выбрасывал из здоровенного шкафа вещи со скоростью картечницы — от множества летящих предметов у Подолянского даже голова закружилась.

— Гыр на вас! — рявкнул оберландфебель. — Думали, у Вацлава голова дырявая?! Вацлав все помнит, все знает! Всех оденем, всех обуем...

И не оборачиваясь, каштелян скомандовал:

— Подъем, господин прапорщик, и комм цу мир нах [...будьте любезны проследовать. Бегом!] примерка!

Пошатываясь, Подолянский встал, неуверенно шагнул. Неведомая сила тут же повлекла его в стену. Прапорщик на ногах все-таки устоял, вцепившись в спинку кресла — аж пальцы побелели.

— Гыр на вас... — грустно повторил присказку Вацлав и, горько вздохнув, распахнул другой шкафчик, поменьше. — Сами пьют как кони который год, а молодого своей мерой угощают. Помрет он в корчах, кто службу нести будет?! На, хлебни, а то смотришься будто погань бледная, сиртя-подземник[Представитель мифического народа. Этакие гномы Гипербореи, живущие рыбным промыслом и обитающие не в пещерах, а в землянках. Ко времени рассказа вымерли, оставив после себя остатки стойбищ да мусорные кучи].