Кордон

Посвящается сержантам Границы

Огромная благодарность за помощь:

Игорю Николаеву

Юрию Валину

Максиму Дмитриеву

Александру Поволоцкому

Борису Михайлову

Сергею Павлову

Евгению Беденко

Наталье Хоромецкой

Екатерине Игумновой

Владимиру aka ИнжеМеху

Отдельная благодарность

Андрею Уланову, подарившему свой мир

Пролог

— Будет больно.

Окажись гном медиком, он, возможно, постарался бы как-то облегчить страдания пациента. Хотя бы добрым словом и медовым леденцом. Но старый подземник был не лекарем, а механиком-оптикусом. И вместо 'пациентов' принимал заказчиков. Тех же, кто приходит за 'изысканной' — штучной работы, оптикой — не стоит ни утешать, ни, тем более, угощать леденцами. Даже медовыми.

— Я знаю.

Заказчик был под стать мастеру, строгим и лаконичным. Но человеком. Представитель людского рода не то, чтобы пугал... Инженеру из народа подгорных умельцев не пристало бояться потомков обезьян, только-только сверзшившихся с деревьев. Пусть даже сии обезьяны и считают себя творением Божьим. Да и какие боги у обезьян?... Скорее нечастый заказчик вызывал ассоциацию с духовым ружьем, которое, будучи заряженным, может храниться годами, в полной неподвижности, неизменно смертоносное. Все в его поведении было непривычным. странным для народов поверхности, суетных и нетерпеливых как птицы.

Заказчик расположился в кресле из эльфийского дуба. Обычном кресле ушастых, за которое люди готовы платить серебром по весу. Гном переоборудовал его под медицинскую лежанку. Это обошлось недешево, но окупилось быстро.

Над самым лицом человека повисла на кронштейне хитрая конструкция из хрома и полированного никеля. Больше всего приспособление походило на решетчатую маску и вызывало нехорошие ассоциации с пыточным инструментом. Маска впилась в глаза пациента тонкими щупальцами зажимов, зафиксировала веки, не позволяя моргать.

Но человек и не пытался. Лишь с размеренностью часового маятника подносил к глазам пузырек с каплями и увлажнял пересыхающие глазные яблоки. Не морщился, не пытался щуриться. Не проявлял никаких эмоций.

— Сегодня матрица с использованием новых присадок. Будет немного непривычно. Но безопасно.

Седовласый оптик передвигался по мастерской с неожиданной для его возраста и комплекции скоростью. Борода, заткнутая за широченный кожаный фартук, выбилась, растрепалась, окружила подбородок замершим белесым взрывом.

— Зачем? — голос заказчика звучал ровно, без эмоций. Гном промолчал, размешивая в чистой склянке белую пасту. Стеклянная плоская ложечка звонко стучала по бокам склянки. Шипела спиртовая горелка, булькала кастрюлька с дезинфицируемыми стеклянными основами в виде штампов-печатей.

— Зачем? — повторил человек, когда гном уже решил, что предыдущее слово исчезло, растворилось и в воздухе, и в памяти.

Оптик проверил кастрюльку, перевернул основы в кипящей воде. Выкрутил до предела колесико газовой горелки.

Зрение у гномов с возрастом не ухудшается. Зато слабеет цветоощущение и для тонкой работы нужно все больше света. И специальные очки с особыми стеклами, которые люди по скудоумию принимают за обычные линзы с диоптриями. Впрочем, на этот раз нужно просто больше газа для яркого пламени.

А вообще, следует присмотреться к этой новомодной 'энергии солейл', что передается по проводам в стеклянные колбы с угольной нитью и дает яркий желтый свет. Как бахвалятся собратья с островов — свет почти солнечный, но мягче и терпимее для глаз. Если 'солейл' так хорош, как говорят, то не придется передавать солнечные лучи с поверхности, через систему зеркал и линз, сложностью мало уступающую глазу...

Человек терпеливо ждал — если бы не регулярные, словно по часам выверенные движения левой рукой, с пузырьком — его можно было принять за труп.

Гном поднес склянку к глазам, повертел на свету, определяя консистенцию пасты. Долил несколько капель дистиллированной воды, плавным движением встряхнул сосуд.

Паста должна быть не слишком текучей, иначе она не сможет быстро застыть, принимая нужную форму. Паста должна быть не слишком густой, иначе масса затвердеет неоднородно, сформировав дефектную поверхность.

'В самую пропорцию', как любил говаривать братец, давно осевший в Стальном Городе. Родственник променял почтенное ремесло оптических работ на оружейное дело, которое стало и прибыльным, и не менее почтенным в последние полвека — с момента, когда люди, тролли и эльфы вновь решили убивать друг друга.

— Матрица, которую мы получим с новой присадкой, будет гораздо долговечнее и прочнее. Она сохранится в первозданном виде несколько лет. При должном обращении, разумеется, — мастер, наконец, счел возможным объясниться. — Соответственно не придется делать ее заново каждый раз, когда придет время исполнять новый набор линз. Следующие наборы я буду копировать с нее же.

Человек, если он не глуп, должен был задать правильный вопрос. И вопрос прозвучал.

— То есть можно сделать сразу несколько наборов? На этой новой прочной матрице?

— Да.

— И какова будет цена? — голос заказчика мог поспорить теплотой с зимним ветром.

— Цены не будет, — отрезал оптик. Взял длинными изогнутыми щипцами микроскопическую склянку, больше похожую на флакон драгоценных духов. Наклонил её над пузырьком с пастой. Свободной рукой сдвинул со лба на нос сложные многосоставные очки, щелкнул дополнительной линзой перед правым глазом.

Прозрачная капля сорвалась с острого края пипетки и бесследно утонула в вязкой массе. Мгновение — и поверхность запузырилась. Теперь следовало действовать очень быстро, пока реагент не превратил пастообразную основу в кусок смолы, что тверже и прочнее стекла.

'Будет больно', — хотел предупредить гном, но вспомнил, что он это уже говорил. Да и сама процедура была не в новинку для человека, который полусидел-полулежал в глубоком кресле. Прочного, крепкого дуба, не поддающегося вездесущей сырости подземелий.

Схватив еще одни щипцы, гном достал из кастрюльки стеклянную штуковину, похожую на маленький штамп, взмахнул ей, остужая. Эльфы вдобавок смазали бы стекло антисептической эссенцией, но мудрый подземный народ знает, что это излишне — кипячение и так уничтожает заразу. Времени не было, но инженер все-таки ухмыльнулся в бороду. Асептика — еще одна вещь, которую люди в своей мимолетной жизни не постигнут никогда.

Далее все слилось в единую, годами выверенную последовательность отточенных действий, своего рода ритуал. Щипцы фиксируют склянку с пастой в тисках. Прокипяченная ложечка скользит в склянку, легким движением наносит на штамп нужную дозу пасты, которая вот-вот начнет застывать.

Щипцы в правой руке подхватывают стекляшку, пальцы левой перекидывают еще одну линзу на очках. Раскрытое глазное яблоко пациента заполняет все поле зрения старых глаз подземного оптика. Щипцы быстро, с немыслимой для надземных макак скоростью, кладут штамп на глаз, по центру зрачка. Кладут и прижимают — не слишком сильно, не слишком слабо, с точностью заводного механизма. Со стороны кажется, что оптик действительно ставит печать на глаз, только вместо сургуча — странная паста.

Оставить на полминуты, пока матрица застывает, а слезная железа заходится в конвульсиях, затем повторить ритуал с другим глазом.

Заказчик левша, левый глаз 'ведущий', с него и начат ритуал. Вторая доза смолы уже чуть изменила химические свойства, паста начала схватываться на открытом воздухе. И матрица, снятая со второго глаза, будет чуть хуже. Почти незаметно, исчезающе незаметно. Однако работа требует совершенства во всем.

На самом деле процедура обходится без боли, предупреждения чрезмерны. Может быть чуть горячо — реагент разогревает пасту. Но не больно. Проблема в другом — орган зрения слишком чувствителен, слишком нежен для таких манипуляций. И даже крохотная соринка вызывает слезотечение, моргание и конвульсивные движения глазного яблока. А матрица — не соринка. Поэтому, хоть линзы, изменяющие цвет радужки и улучшающие остроту зрения, научились делать лет пятьдесят назад, мало кто их заказывает.

На лице заказчика не дрогнул ни один мускул. Как обычно. У человека не может быть такого полного самоконтроля. Это противоестественно. И страшновато. Хотя в последнем старый оптик не признался бы и родному брату-оружейнику.

— Всё. Держите расслабляющие капли. Их принимать внутрь и компрессы — капните на тампоны. Вот так... Полежите с закрытыми глазами. Я скажу, когда можно открыть. Впрочем, вы же знаете распорядок.

Гном испытующе оглядел получившиеся матрицы, поднеся их близко к газовому огню, спрятанному в хрустальном стакане идеальной прозрачности. Почему-то каждый раз подземный житель вспоминал снятие посмертной маски. Хотя его работа была совершенно иной, суть процесса оставалась, в общем, той же самой. У скульпторов остается слепок лица покойника. А у него теперь имелось две точных копии глазных яблок странного и тревожного пациента.

Неплохо. Как всегда, очень неплохо, приемлемая работа. Теперь надо обработать матрицы и приступать к изготовлению линз. Этот заказчик никогда не приходит за готовым товаром, он всегда присутствует при работе и сразу забирает готовые изделия.

— Если новая матрица долговечна и надежна, то почему бы не сделать сразу несколько наборов? — неправильным голосом повторил правильный вопрос человек.

Гномы освоили тонкую и точную работу со стеклом много тысяч лет назад. Но стекло для таких линз не годится — слишком тяжелый и твердый материал. Надо использовать особую смолу, которую производят только эльфы — и, о, какую баснословную сумму подгорные механикусы готовы заплатить за секрет её приготовления! Смола одновременно прозрачна, легка и пластична. И дорога, безумно дорога и недолговечна — мутнеет от обычного солнечного света примерно через полгода использования. Приходится делать заново...

— Я доплачу. Щедро, — предложил клиент.

Гном не ответил, он работал. Вот пресс-штамп отформует предварительно разогретую пластину эльфийской смолы по форме матрицы. Пять шлифовальных кругов из камня, 'жесткого дерева' и разных сортов войлока последовательно снимут лишнее и выгладят линзу до состояния, которое люди, с их тупым примитивизмом, именуют 'задницей младенца'. Безволосые обезьяны. Разве не кощунственно сравнивать чей-то зад с идеальной работой лучшего мастера-оптика известного Универсума?..

Все вручную, начиная от простого ножного привода, как на швейных машинках или ювелирных станках. Никаких паровых или водных машин. Мастер должен все делать сам. Чувствовать каждый из этапов, мельчайшее сопротивление под пальцами. Распределять секунды и движения с точностью часового механизма. Эта работа тоньше и важнее ювелирной, ибо драгоценный камень всего лишь украшает, особым образом собирая и формируя световой пучок. А некачественная цветная линза с единственным 'мелкоскопическим' изъяном способна ослепить, или испортить зрение навсегда.

По два часа работы на каждый образец. Гном лучший в мире оптик, уже третье десятилетие лучший, ему не нужно, как обычному ремесленнику, тратить на линзу по двое суток. Он лучший. Но гном хоть и мастер, лучший из лучших — не машина. Живой мастер, в мышцах которого, капля за каплей, копится незаметная, неизмеримая ни для кого, кроме подгорного народа, усталость. И когда усталости станет чуть больше — вторая линза выйдет хуже.

Как и в случае с матрицей — на малость, тончайшее отклонение, незаметное не то что полному профану, но и специалисту. Однако все равно хуже — и подлинный мастер будет про это знать.

Впрочем, первый шлифовальный проход груб, механистичен. Есть время ответить человеку-орудию. Поэтому гном заговорил, неожиданно для пациента.

— Я не стану этого делать.

Мельчайшая пыль из-под круга не падает на пол, застеленный новомодным прорезиненным полотном: оно удобно в уборке, ему безразлична сырость. Но пыль смолы слишком легка. Крупинки, что мельче и легче самой мелкой пыли, уносит в вентиляцию едва заметный сквозняк. Та пыль, которую не унес ток воздуха, оседает на бровях, ресницах, бороде. Поэтому на нос и подбородок инженер надел изящный респиратор — десятки уважаемых мастеров окончили свою жизнь раньше срока, из-за осевшей в легких смолы.

Заказчик молчал. Потянулись часы, полные тишины, лишь скрипели ремни приводов да тихо постукивали инструменты. И лишь под завершение работы, когда в ход пошла тончайшая бархотка, а затем и эльфийский шелк, человек пошевелился в кресле.

— Так отчего мы не сможем договориться?

— Во-первых, в этом мало пользы, — мастер отозвался в охотку, словно ждал продолжения. — Линзы мутнеют, даже в закрытом футляре. Полная герметичность не спасет. Они все равно испортятся — и лишь чуть медленнее, чем на свету. Вы не сможете запастись ими впрок надолго. К сожалению, даже с матрицей каждую пару линз все равно надо будет делать и шлифровать вручную.

— А во-вторых?

— Я вам не верю.

Гном сидел за станком, спиной к дубовому креслу, и не оборачивался в процессе разговора, но в это мгновение почувствовал, как по спине прошел холодок. Словно вонзились в затылок две ледяные спицы. Нет сомнения, человек пренебрег рекомендацией, открыл глаза, буравя взглядом спину мастера. И гном поймал себя на мысли, что не хочет оглядываться.

Люди говорят, что глаза — зеркало души. Может и не врут. Обезьянам свойственно копаться в головах окружающих. Возможно, поиски блох и приводят к чему-то стоящему... Но в эту душу подземному мастеру вглядываться не хотелось.

— Я не всегда жил здесь, в юности я много путешествовал. Многое видел. Таких как вы — тоже. Редко, но мне хватило.

— Таких как я? — все тем же отвратительно ровным, невыразительным тоном спросил человек. Холод в затылке, казалось, окреп, ледяным языком прошелся по позвоночнику.

— Да. Люди, эльфы, орки... и мы тоже. Те, у кого в глазах лед и отчаяние смерти. Я знаю, что каждый раз, выходя отсюда, вы поправляете кобуру под правой рукой и думаете — а так ли вам нужен старый гном, делающий новые линзы дважды в год? Думаете, несмотря на все неприятности, которые вы очевидно и неизбежно обретете после моей смерти. Поэтому, один визит — один набор.

— Я могу забрать у вас новые матрицы и отдать их в работу другому мастеру. Более лояльному к ожиданиям клиента. Могу обойтись без них и заказать не штучную работу, а усредненные образцы. Без точной подгонки. Или, наконец, просто купить стеклянные линзы. Они не требуют частой замены.

— Это невозможно, и вам это известно, — голос старого оптика звучал столь же ровно, спокойно, невыразительно. Как у того, кто слишком занят работой, чтобы тратить душевные силы на заведомые глупости. — Во-первых, вы не найдете лучшей работы на всем континенте. Во-вторых... Конечно, вы можете пользоваться просто линзами, не откалиброванными точно под вас. Или даже стеклом. Но это глупо. И за глупость вы будете платить зрением. Собственно...

Гном оторвался от работы. Щурясь, посмотрел на свет готовую линзу, держа ее миниатюрным пинцетиком из мраморного можжевельника. Как и все в мастерской, пинцетик стоил невыносимо дорого — его древесина никогда не высыхала и всегда сохраняла дивную упругость.

— Собственно, это произойдет в любом случае, вы знаете сами. Постоянное ношение таких приспособлений травмирует роговицу. Даже невесомых линз, идеальной, бесскверной подгонки. Травмирует понемногу, но день за днем, месяц за месяцем. Это неизбежно. Однако, с моими линзами вы потеряете зрение на несколько лет позже. Мы оба знаем и помним об этом.

Чувство морозных иголок на спине, под толстой шерстяной рубашкой, исчезло. Сразу же, будто повернули колесико на газовой лампе, и синеватый огонек лишился притока живительной субстанции в стеклянной колбе светильника.

— Готово.

Тем же пинцетом гном сложил линзы в деревянный футляр, выстланный изнутри мягкими подушечками.

— Ваша плата.

Мешочек с монетами опустился на стол, глухо звякнув настоящим тяжелым золотом. Ни заказчик, ни исполнитель не признавали расписок и банковских билетов. Всегда только монеты — те, которые невозможно отследить. Как там говорил легендарный сквернавец Хуго Мортенс, не одно десятилетие отходивший главарем банды наемников? 'В жопу справедливость, где мое золото довоенной чеканки?!'

Рука в тонкой кожаной перчатке приняла деревянный пенал из огромной лапы гнома. Мастер широко улыбнулся контрасту: у него столь короткие и толстые пальцы, кровяные колбасы, не иначе. А способны проводить столь малые и хитроумные манипуляции, непосильные для узкой и длинной ладони надземного.

— Матрицы? — уточнил для порядка оптик. — Могу передать.

— Оставляю на квалифицированное хранение. Как вы совершенно справедливо заметили... — на тонких губах визитера впервые появилось слабое подобие улыбки. — Они ничего не стоят без вашего мастерства. До встречи через шесть месяцев

* * *

Может показаться удивительным, но одновременно с этой холодной, расчетливой беседой профессионалов, каждый из которых был непревзойден в своей специализации, далеко-далеко, в иных краях, в другой стране, вели другой разговор.

Никак не связанный с чудесами оптики. Однако разговор этот протянул незримую нить меж двумя людьми. Удивительную нить судьбы, что повлекла их навстречу друг другу, сквозь жизни и смерти других...

На залитой лунным светом тропе, что по-змеиному петляла сквозь осыпавшийся подлесок, стояли семь человек. Один против шестерых.

— Руки в гору, пан ахвицер! А то, Бог свидок, стрельну! Вдруг и попаду? Надо оно вам? — на 'ахвицера', срывая голос, кричал пацаненок-оборванец. Винтовка ходила ходуном в руках юного бандита, в латанной-перелатанной бурке.

Больше всего, пан ахфицер, то есть прапорщик [Воинские звания в Корпусе следующие: Рядовые: Рядовой второго класса,Рядовой первого класса, Гефрайтер, Обергефрайтер, Унтер-офицеры:, Унтерфебель, Гауптфебель, Ландфебель, Оберландфебель, Офицеры, Прапорщик, Подпоручик, Поручик, Гауптман, Ротмистр, Штабс-ротмистр, Полковник] Корпуса Кордонного Безпечинства Анджей Подолянский боялся не выстрела. И не последствий выстрела. Оборванный граничар целил из винтовки прямо в живот — намекая, что быстрой смерти не будет, придется помучаться. Края вокруг дикие, армейским патронам пули обычно опиливают, чтобы в ране лепестками раскрывались.

Его пугало, что голос дрогнет и даст петуха.

— И не опасаешься, ты, граничар, с Корпусом ссориться? Меня застрелить недолго. Бойцов моих перерезать не дольше. А вот потом что? Не дадут ведь тебе жизни. Надо оно тебе?

Вышло... Приемлемо. Не плац-доклад, конечно, флаги в высоте не затрепетали бы от рыка. Но вполне, вполне. Держащие Анджея за руки даже присели от неожиданности. Но хватку не ослабили. Сволочи.

В общем, не генералы вокруг, а на полдюжины окруживших контрабандьеров[Архаичная в нашем мире форма слова 'контрабандист'. Автор испытывает необъяснимую любовь к подобным древностям, от чего рассыпает подобные слова по тексту безо всякой меры. За что себя, впрочем, не корит совершенно.] и того хватит. Контрабандьеры, судя по одежке из местных крестьян-граничаров — в далекие, еще королевские времена, обязанных нести вспомогательную службу по охране границы — оттого и имя приклеилось.

Анджей исподлобья смотрел на врагов. Хорошо крестьяне живут — дай Царица Небесная каждому так жить! — ни одного самопала-однозарядки. Как на подбор, у всех в руках армейские винтовки-'барабанки'. Новенькие, чистенькие, ремни не вытертые, приклады без царапин...

Зато в ссадинах были лица и ребра граничар. Пограничников брали живыми, и в скоротечной ночной сшибке в ход пошли приклады и кулаки.

Револьверы и винтовки у Анджея и его подчиненных забрали. Подчиненных связали, залепили рот кляпом и уложили тюками под кусты. Прапорщику заломили руки и поставили на ноги.

Анджей стоял. Поминутно слизывал кровь, веселым ручейком текущую из носа. Левый глаз заплывал, саднили отбитые ребра — изрядно поваляли по земле и напинали повсюду, куда только дотянулись. Но счет все равно был не в пользу нападавших. За две минуты драки Подолянский успел оставить отметку почти на каждом.

У главаря, который стоял рядом с оборванцем, держащим прапорщика на прицеле, на поясе висели две кобуры. Из кобур призывно торчали рукояти револьверов, касаясь друг друга антабками.

— А чего нам бояться? — радушно улыбнулся главарь. Точно главарь. Наглый-наглый, и улыбка паскудная. Высокий, темноволосый, черноглазый, кожа холеная. Не местный, сразу видно. Аборигены все больше светлые, выбеленные солнцем, снегом и ветром.

— Так чего бояться? Брюхо вспорем, каменюк набьем, в Лабу[Пограничная река, отделяющая Цивилизацию от Дикости и прочих орков с русинами] кинем. Она барышня жадная, никого еще не отдала! А ты чужой, только приехал. Нужен ты кому больно! Кроме Лабы — она у нас любвеобильная.

Контрабандисты слаженно, будто репетировали, заржали. Смех звучал на диво гнусный. Коронный[В уголовном праве Республики, как в деле весьма консервативном, до сих пор сохраняется понятие 'коронный злодей'. Присваивается сие гордое звание преступникам, коим светят не только адские муки на том свете, но и хотя бы лет пять каторги] злодей, поддержавший ворогов улыбкой, продолжил:

— Пропал офицерик с двумя бойцами, так что с того? Места у нас дикие, лесные. Орки через реку только и шастают: туда-сюда, туда-сюда. Кто вас всерьез искать будет? Спишут на Племена, да рукой махнут. Ну да, — спохватился главарь, сунул правую ладонь за пояс, — начальство твое еще родителям отпишет. Пал, мол, ваш драгоценный сыночек, опора нации, при исполнении. Героически, так сказать. Сракой прямехонько на штык насадился и помер в корчах, даже левой ногой не дрыгнув. Все имение в слезах утонет. Есть ведь оно, именьице, по морде гладкой вижу, что есть!

Граничары снова прегнуснейше заржали, уподобившись подлому зверю гиене.

Анджей, ища опоры и оттягивая неминуемое, воззрился на своих бойцов. Оба нижних чина, ландфебель Водичка и рядовой Бужак, лежали, не рыпались. Теперь и за их смерть отвечать...

И ведь только-только имена запомнил! Неделя службы за спиной — в заставских коридорах еще плутать приходиться, куда там имена запоминать! Так первое время и различал, что один — унтер медведеобразный, второй — рядовой чистопогонный, взором несколько бессмысленный.

Оба два надежно связаны и уложены под терновым колючим кустом, изображают йормландские колбасы под лунным светом. Тихо лежат, глаза бесстыжие попрятали.

Олухи Царицы Небесной! Как так?! Не первый же год служат! Могли хоть чуточку внимательнее быть! Ушами прохлопали, будто мумаки[Он же Индрик-зверь. 'Всем зверям отец Он ходит по подземелью, пропущает реки и кладязи, живёт на Фавор-горе; когда он поворотится, все звери ему поклоняются'. Говоря по-простому — слон или мамонт.] длиннобивневые... Понятно, прапорщик новичок в кордонных делах, какой спрос с него, но они-то!

Неправильный главарь, отнятые револьверы, бестолковые подчиненные... Перспектива умереть спустя минуту. И улыбка геологической барышни, всплывшая в памяти нежданно-негаданно. Видела бы она, что тут творится, в обморок грянулась бы всенепременно. Видение надуло губки, подмигнуло обнадеживающе, исчезло.

— Да ты не бойся, не бойся, пан ахвицер, — шумно потянул носом оборванец в треухе с оборванным 'ухом', — Мы тебя небольно застрелим. Раз, и все! А живучий будешь, так и штык испачкаем, не побрезговаем. Поспособствуем, так сказать. Шоб как положено, от железа. Будто свинья!

Анджей рванулся вперед, залепить сопляку 'крюком' в ухо. Граничары по бокам хоть и ожидали чего-то подобного но слабину дали. Самую чуточку, самую малость. Но прапорщик смог согнуть руки. Рыкнул, для проформы. Кивнул себе, удовлетворенно.

Гнев будущего покойника контрабандьеры съели, не подавились. Заржали все, как один. Даже главарь, что неотрывно пялился на прапорщика — и тот оскалился.

Скалься, на здоровье. Слабина есть. И моё есть. И дышать уже чуть легче.

Подолянский перевел взгляд на подчиненных. Если начнут убивать с них — то дышать станет нечем. Ведь оба-два хотя и лопухи бессовестные, но все же его! И вообще, кто в наряде старший, тот во всем и виноват... Стыдно, Анджей, стыдно!

Вокруг смеялись граничары, шумел запутавшийся в ветвях ветер, гулко стучало сердце в груди...

...Листвы подгнившей нету — на тропе подловили, не в зарослях. Да и заросли те — лещина, дубовая поросль — облетели давно, конец октября на дворе. Ох, хоть в этом везения капелька — морозом грязь прихватило. По толстой корке подошва не так скользит...

В спину больно ткнулся ствол, молчаливо намекая, что смех смехом, а у ежа кверху мехом. Весело злодеям, но никто из них не расслаблялся. И о том, чтобы кинуться, дернуть, свалить с ног, в горло вцепиться, и речи не идет... Пока. Вдруг да вывернется момент!

Анджей в который раз тяжело вздохнул. 'Момент заветный...'. Ведь хотел же 'мышебойку' [Тамошний аналог Дерринджера. Простейший двуствольный пистолетик для ожесточенных перестрелок в уборных]

на резинке в рукав пристроить. Все лень! О которой предупреждал Яремчук. Старый шулер, плохих советов товарищам-сокамерникам никогда не давал. Умнейший был злодей-мздоимец, хоть и герба у бывшего полицейского, русина наполовину, отродясь не имелось.

В крохотном пистолетике всего две пули — хоть и весьма серьезного калибра — и перезарядка сущее мучение, но сейчас и один выстрел полезен до крайности. Жахнуть в лоб кому Заступница Небесная пошлет, а в суматохе всякое случиться может.

— Ты, что, пан ахвицер, прибалдел с перепугу? — граничарский главарь, словно услышав мысли Анджея, начал делано коверкать язык, уподобляясь свите. — Или замерз? Давай-ка еще раз повторим. Ты товар мой пропускаешь, и идешь себе лесом. Подальше. И сегодня подальше идешь от моей тропы, и завтра. И вообще, до скончания службы краем обходишь. Сговоримся — в обиде не будешь. А не сговоримся — так Лаба рядом. Соглашайся. Правда, уж прости, с вояра такого завзятого, расписку возьму.

— Какую расписку? — буркнул Подолянский, набычившись. Фантазиям предаваться — дело полезное. Но раз никаких огнестрельных запасов ни за пазухой, ни в рукаве, надо возвращаться на грешную землю. И надеяться на слабину.

— Такую-растакую. О сотрудничестве взаимовыгодном, — кротко улыбнувшись пояснил, будто неразумному ребенку, главарь, — Я, мол, такой-то и такой-то, герба такого-то. Распрекрасный из себя, обязуюсь с достопочтенным паном Лемаксом, главою контрабандьеров Вапнянского уезда, дружить, горелку смачно пить и вкусно заедать. А следом торжественно клянусь и честно-сердечно обещаю товары и глубокоуважаемых курьеров пана Лемакса пропускать, еженощно и ежедневно, без досмотру и пошлого обыску.

Ваши все пишут, не сумлевайся. И поручики, и гауптман. Даже сам ясновельможный полковник Луцкий, что в Вапнянском баталионе [Структура органа охраны границы в Республике, сиречь Корпуса Кордонного Безпечинства следующая: Самое низшее звено — застава. Несколько застав объединены в баталион, что является объединением пограничных сил уезда. Баталионы — в бригаду (губерния). Бригады же входят в состав Направления. Их же в Республик ровно четыре, по количеству сторон света. Так же в Корпус входит Академия и части обеспечения] сидит — и тот написал, поднатужился, крысюка ему в дупу. — Главарь отточенным, театральным движением приложил руки к сердцу. — Мне брехать ни к чему. Не веришь — уточни. И чужим именем подписывать не советую. Мы-то не дурнее паровоза, уточнили кой-чего по малости. Фамилие твое, к примеру, Подолянский, на гербе три медведя в красном поле, сам ты гвардионус бывший, родом из Дечина.

— Распи-иску? — протянул Анджей, чувствуя, как паровым молотом начинает стучать в груди сердце, а по спине текут холодные ручейки пота.

Как бы ни храбрился прапорщик, но в двадцать один год помирать страшно. И не радовало, что земля подмерзла, и кишки не по грязи придется собирать... Одно хорошо — голос не дрожал перед смертью.

Анджей повел плечами, вздернул подбородок. Глубоко вздохнул — и рванулся уже не для проформы, вниз и вправо, на сильную руку. Левая нога предательски скользнула по грязи, в голени стрельнуло болью. Выдержали, скотины. Снова дали слабину, аккурат на правую руку — но ухватили в четыре руки, стреножили... Хорошо хоть мордой в землю не сунули, оказали уважение!

— В сраку иди, курец замерзший! — зарычал прапорщик, не пытаясь, впрочем, снова вырваться. — И расписку ту, сам напиши, да засунь себе поперек до самых гланд! Подолянские со злодеями дружбы в жизни не водили! А с тобой, падла, я и на одном огороде не присяду, чтоб тебе холера нутро вывернуло, утырка неумытого!

— Грубый ты, паныч, словно барбоска! И где только слов таких поганых нахватался? Лаешься, что тот каторжанин. А еще ах-ви-ци-ер! — главарь осуждающе покачал головой, состроил на лице недовольную мину. И, чуточку рисуясь, выхватил из левой кобуры револьвер.

'Марс'. Точь-в-точь такой же пятнадцать минут назад был в кобуре Анджея.

Главарь покачал револьвером, поднял, целя в голову. Злодеи из-за спины предусмотрительно убрались, держащие по бокам чуть отстранились.

'Чтобы казенными мозгами жупаны не заплескало. Которые хоть краденные, а уже свои', мелькнула мысль. Рассмешила, почти до слез.

Что ж, судьба, значит. Чем мы меряем, тем и нам отмеряют. Сразу за веселой и грустной мыслями, пришла похабная: 'А если бы не башку тогда отрубил, а что иное?' Или сперва иное, а голову после?

Пан Лемакс медленно взвел курок, посмотрел вдоль ствола. Прищурился...

Анджей кулем рухнул на землю, на мгновенье расслабив все мышцы. Крепко державшие его злодеи захлопали глазами, разжали пальцы, упустив добычу. Да и как не выпустить, когда шесть с половиною пудов в мокрой и грязной шинели валятся из рук?

Подолянский метнулся под ноги Лемаксу, попутно цепляя за штаны всех, до кого дотянулся, и на кого хватило длины рук. Зацепил, повалил — больше суматохи, больше куча, больше шансов дотянуться до оружия. Револьвер, винтовка, нож, плевать, лишь бы ухватить! Да и граничары не армейцы, не рискнут стрелять, когда можно задеть своих. А где тут чужой, где свои, в темноте, да в мешанине драки не разберешь!

На прапорщика свалилось два контрабандьера, следом рухнул третий. Анджей зарычал, вывернулся, сшиб кого-то, подмял под себя, ухватил за горло, чувствуя, как трещат хрящи под пальцами.

— Хер вам всем в сраку, отродья свинячьи! — захрипел прапорщик утробно. Тело под ним забилось, выгнулось дугой, заскребло пятками по осенней земле.

— Отставить душить поручика! — рявкнул кто-то над ухом голосом начальника заставы. Подолянского тут же подбросило в воздух мощным ударом в бок. Анджей слетел с тела врага, вскочил, готовый снова ринуться в бой. И уперся носом в дуло револьвера. За 'Марсом' виднелся гауптман Темлецкий собственной персоной. Реальный и осязаемый, как утром, на выходе наряда. Тогда, правда, гауптман был без револьвера в руках.

— Свои это все, господин прапорщик, свои! — заблажили связанные бойцы, повыплевав казалось бы надежно запихнутые кляпы. — То проверка, господин прапорщик!

— Ландфебель Водичка и рядовой первого класса Бужак говорят вам чистую правду, пан Анджей, — гауптман улыбнулся, вокруг глаз собрались смешливые морщинки. Улыбнулся, но револьвер не убрал. — Каюсь, грешны, грехом смертным. Но и поздравляю вас. Вы только что с блеском прошли нашу маленькую проверку.

Из-за кустов вышли еще несколько человек. Прапорщик узнал двоих офицеров с заставы — поручиков Свистуновского и Дмитра Байду, командиров первого и второго взводов соответственно. Остальных Анджей еще не видел, но — судя по форме и погонам Корпуса — тоже люди в лесу не случайные.

Взъерошенный прапорщик от души выругался, обложив по матери всех присутствующих, кордон, лес, грязь. Не забыл и любвеобильную Лабу, протекающую в трех верстах, и славный Круков с прочими Вапнянками.

— Душевно выражаетесь, пан Анджей, — протянул поручику руку подошедший офицер. Невысокий, в круглых очках, со здоровенной, явно не револьверной кобурой на ремне. — Гауптман Орлов, начальник 'трешки'.

Подолянский пожал, борясь с желанием за эту самую кобуру схватиться и, следом, 'надеть' гауптмана на колено, добавив по загривку. Шутники, мать их за ногу да головой об пень!

— Птиц, ты, это, ты отойди от моего парня! Думаешь, лупару повесил, так самый главный лев в мире животных? — с деланной злостью отпихнул Орлова Темлецкий. — Прапорщик с моей заставы, не с твоей, я главное право имею! Вопросы?!

— Отсутствуют, — гауптман блеснул окулярами, отшагнул в сторону.

Темлецкий вернул револьверы Анджею, окинул критическим взглядом поручика. Оправил китель, расправил плечи, прокашлялся и набрал в легкие побольше воздуха:

— Прапорщик Анджей Подолянский герба Три Медведя! Я, гауптман Владислав Темлецкий, герба Три Сороки, прозвищем Цмок! — Тут гауптман сбился с пафосного тона и, наклонившись, прошептал Анджею на ухо. — Это, прозвище. Довожу до вашего сведения сразу, чтобы вопросов глупых не возникало. — Темлецкий отстранился, вернулся в прежнюю, бравурную позу: плечи развернуты, подбородок вскинут, грудь колесом. Гауптману не хватало только барабана под ногой — и был бы вылитый Малыш-Сицилианец.

— Перед лицом присутствующих здесь офицеров, нижних чинов и Кордона, без которого жизни нет, и на котором жизни нет тоже! Заявляю, что вы, господин прапорщик, достойны и своего герба, и звания. За сим же, рад приветствовать вас в рядах Четвертой заставы!

Под ногами заперхал недодавленный 'злодей', судорожно разминая горло...

Глава 1

Я живу в лесу глубоком

Я живу в глухой Тайге!

И в молчании одиноком

Мыслю только о враге! [ В нашем мире — песня лесной охраны Маньчжоу-Го, организации, безусловно, рядом с настоящими пограничниками и рядом стоять не достойной! Но песня душевная, а посему — с поганого маньчжоугонца хоть куплета кусок!]

Захмелевший прапорщик качался в седле. В голове бурным потоком шумел водопад.

Сразу, как гауптман закончил речь, 'новоприбывшему' поднесли чашу. И какую! В той чаше половине пьянчуг Дечина утопиться можно, и еще на палец до края не доплеснет. Но выпил, справился, и тут не уронив чести гвардейской! Хотя сколько той чести осталось... Но о плохом думать не хотелось. Не время и не место. Да и где то плохое. В прошлом глубоком.

Анджей оперся о луку седла, закрыл глаза.

Хорошо быть... Снова чувствовать. Горечь и сладость настойки, обжегшей разбитые губы. Запах прелой листвы под ногами. Ветер, охладивший разгоряченную кожу. Стук сердца в груди. Звездное небо, а не решетку, над головой.

Хорошо быть живым.

Прапорщик открыл глаза. В одно, можно сказать, строю, ехали офицеры двух застав, четвертой и третьей. Шумели: 'с 'двуйкой' у нас, пан Анджей, не мир, не война, в спину не стреляем, но в суп плюнем, и нижних чинов под дверь насрать отправим с превеликим удовольствием! Потому и не позвали вылупков! Отчего вылупки поголовно? Ну как сказать, послужите — поймете! А 'первая' далеко, через Шпрею[Один из притоков Лабы], мы с ними вообще никак'. А про блиц-шквадрон[Блиц-шквадрон — подразделение быстрого реагирования, предназначенное для качественного усиления несения службы на опасных заставах. Аналог мото-маневренных групп и прочих мобильных застав нашего времени] гауптмана Побереги и вовсе лучше не вспоминать в приличном обществе! Ибо место тому гауптману в самой вонючей выгребной яме! Ходит он, усиками своими сверкает, фацет[Фраер, мажор. Пакость, короче говоря] драный!

Горланили песни, слов которых Подолянский не знал. 'Видит Царица Небесна, выучу! Память хороша и горло стальное, в Академии, в роте курсантской первым запевалой был!' Угощали новичка живительными напитками и кордонными байками, которые рассказывалис со всеми подробностями — будто и не было рядового сотава вокруг: 'честью клянусь, клыки у него были, вот такенные, в локоть, в два локтя! И фляжечка вот эта самая на ремне, крохотулька!'. Хвастались о подвигах: 'вот помните того, у кого фляжку забрал? Не помните?! Потом снова расскажу! У ихнего военного вождя — киксади по-орчачьему! Гросса Шланга его звали. Чуть ли не в сажень та шланга! Будто мумак какой, идет, по земле волочит, прости, Царь небесный, аж завидки ['Завидки берут' — завидует (диал.). Зависть — чувство плохое, но даже пограничникам — лучшим из людей, присущее] берут! С одного выстрела перебил! А фляжечку затрофеил!'.

Да и вообще, говорили только о хорошем. От чего плохое и мертвое выветривалось из памяти...

О враге, что тайно бродит

По тропам в полночный час

И случается, находит

Пулю меткую от нас

Не страшит его коварство

В нашем сумрачном лесу:

— Я охраны государства

Службу честную несу!

Прапорщик внимательно слушал, с готовностью смеялся, где надо, и где не надо, пытался подпевать. Плевать на слова — чтоб громко выходило, вот главное! А слова, что слова — запомнятся! Раз услышал, второй услышал, в голове и уложилось!

Важнее другое — рядом были те, за кого он готов был отдать жизнь и душу. Искренне веря, что и они не задумаются ни на миг, если потребуется такая же жертва. Рядом были свои. И он был здесь свой.

Чувство, казалось, забытое за год. И возродившееся из пепла. Затоптанного презрением бывших сослуживцев, проклятиями родных и близких, окриками охраны... Забылось вдруг все плохое. И ревность, жгучей волной, хлещущая по телу, и холодная, как снег, обжигающая ненависть, и кровавая пелена перед глазами. И даже небо, перечеркнутое паутинной сталью решетки, выветрилось из памяти.

Анджей снова закрыл глаза, вцепился в поводья — хмель повел за собой.

Выдохнул. Царица Небесная, хорошо-то как!

— И клянусь я, братья, честно

Государство охранять!

Спать нельзя, забудь подушку,

И всегда ты будь готов —

— На винтовочную мушку

Брать лихих врагов!

Ехать, впрочем, довелось недолго — место проверочной засады, выбиралось с таким прицелом, чтобы ноги не бить. Они не сапоги, не казенные.

Не прошло и часа, как широкая тропа вывернула на проселочную дорогу. А там — и песню очередную допеть не успели — показались знакомые стены. Анджей прищурился здоровым правым глазом. Даже сквозь хмельную дымку стены родными не стали — прошла всего неделя, как перевели сюда служить. Родными не стали, но почти-почти...

Высокий, в рост, забор вокруг заставы был сложен из массивных валунов, символически скрепленных раствором. Камень в здешних краях все еще был куда дешевле привозного кирпича. Из таких же валунов, в незапамятные времена — Подолянскому дату называли еще в Крукове, при вручении предписания, но он благополучно забыл: где-то с полсотни лет назад — был возведен первый этаж длинного, шагов в тридцать пять, здания. Второй этаж деревянный, совсем не капитального вида — мансарда, удивительно несерьезная для Кордона. Странность объяснялась легко — надстраивали временно. Но потом то ли с камнем беда случилась, то ли с каменщиками. А дерева, и, соответственно, досок с бревнами, вокруг море. Зеленое такое, ветвями шуршащее...

На верхотуре обычно жили рядовые и унтера, не обзаведшиеся личной жизнью на окрестных хуторах и селах. А такому личному составу, временное, ставшее постоянным, особых трудностей не составляло, благо, то наряд, то еще какое развлечение. Поэтому второй этаж так и стоял холостой вольницей, уже просевшей на один угол.

Окна первого этажа светились иллюминацией. Особенно ярко газовые рожки выкрутили в кают-компании, здоровенной, на треть этажа, зале, располагавшейся справа от дежурки.

Анджей бессвязно выругался: окна первого этажа, на случай обороны, были забраны толстыми железными решетками. Отчего прапорщику, по недоброй памяти, препаскудно спалось первую пару ночей.

Иллюминация на заставе была обычным делом. Парадоксальным образом Кордон, сиречь приграничные земли, схож с любым крупным городом. И там, и здесь, жизнь ни на миг не останавливается. Уходят и возвращаются наряды — границу без присмотра никак оставлять нельзя — и Племена под боком, и граничары без бдительного присмотра шалят.

Да и все прочие власти приходилось по факту заменять именно пограничникам. Пристав-то в Вапнянке сидит, и по уезду еще с десяток надзирателей. С таким 'многолюдьем' — какая там монополия государства на насилие? хоть что-то в столичную казну отправить и совсем уж дикого кровопролитья не допустить — и то служба.

Навстречу шумной кавалькаде сами собой распахнулись ворота. Рядовых, которые возились с тяжелыми створками, Подолянский даже не заметил. Кто-то затянул новую песню, подхватили, тут же сбившись — одновременно спешиваться и петь оказалось даже для офицеров делом неподъемным.

Анджей кое-как сполз с лошади, гикнул, порадовавшись, что задел и обрушил кривенько сложенную поленницу. Качающегося прапорщика ухватил оберландфебель Вацлав, седоусый Каштелян [Старшина заставы] заставы. Смахнул с плеча глупо улыбающегося Анджея прилипший листок, хмыкнул в усы и потащил вяло сопротивляющегося прапорщика в заставские подвалы, в свою вотчину. Махнул рядовым, чтобы занялись лошадьми. Скотина не человек, к тяготам и лишениям кордонной службы приспосабливается плохо. И помереть может. Хотя револьвером ей в лицо не тыкают!

Спустились по лестнице, выложенной свежими, не затоптанными еще деревянными плахами. Миновали в обнимку короткий неосвещенный предбанник, вошли в извилистый подвальный коридор. Вацлав стащил с прапорщика грязную шинель, чтобы прапорщик не загваздал грязью стены и вещи геологов, вповалку накиданные в коридоре. Ученый люд, об корягу их, да в дышло, третий день все никак не мог перенести скарб в выделенные им комнаты.

Коридор делал несколько поворотов. Вацлав пошел бисеринками пота, удерживая тушу Анджея — 'Голову, голову береги, расшибешь к дидьку, хай ему грець!' — прошли еще один предбанник...

Наконец Вацлав уронил Подолянского в кресло — 'Роскошное, чуть ли не княжеское, не по чину совсем в подвале посреди Кордона!' Прапорщик понял, что они все-таки на месте. В подвале едва уловимо пахло гарью, застарелым мокрым пепелищем...

* * *

...В первый день по приезду Подолянский оказался предоставлен сам себе. Не было на заставе ни одного офицера, не говоря уже о начальнике. Все на границе. Кто в дозоре, кто в секрете, а кто и в засаде — ждет нарушителя дабы заса... задержать!

Анджей бесцельно бродил по заставе, внимательно разглядывая место будущей службы. Вспоминал недавний разговор, перевернувший жизнь с головы обратно на ноги:

' — Вам предстоит провести на Кордоне несколько лет. Естественно, офицером, не рядовым стражником — вы же из старой шляхты, должна быть грань. Сами понимаете, общество взволновано. Волна должна спасть. Год, два, три... И все, про вас забудут даже в самых замшелых будуарах. И вернетесь. Это я вам обещаю!

Подолянский провел рукой по чисто выскобленному черепу, подавил желание сесть прямо на пол — новые привычки въедались быстро, почти мгновенно. хмыкнул недоверчиво.

Неизвестный, чья размытая фигура еле угадывалась в темноте, недоверие уловил. Прищелкнул пальцами:

— К словам человека, который вытащил вас с каторги, я бы на вашем месте, прислушался.

— Я до сих пор не знаю цену.

Фигура в тени дернулась.

— Вы серьезно меня выручили. Хоть и не зная об этом. Считайте это благодарностью, пан Подолянский.

— Не Твардовский? [Ежи Твардовский занимает в мифологии Республики то же место, что и у поляков нашего мира. Этакий Фауст]— По-простонародному цыкнул зубом Анджей. Старый приятель Яремчук оценил бы класс мастерства.

— Не ждите меня в грозовую ночь, Анджей, я не приду. Впрочем, не удивляйтесь, если некоторые вещи в вашей жизни будут меняться в лучшую сторону сами собой и без вашего ведома. Считайте, что это и есть цена...'

Пока что, такая сделка, что греха таить, прапорщика вполне устраивала.

* * *

За спиной что-то громко падало, рушилось, ломалось и ругалось. Изогнувшись, держась за высокую спинку, чтобы не упасть — опасное это занятие, истоптанный ковер под ногами падения не смягчит — Анджей повернулся.

Каштелян выбрасывал из здоровенного шкафа вещи со скоростью картечницы — от множества летящих предметов у Подолянского даже голова закружилась.

— Гыр на вас! — рявкнул оберландфебель. — Думали, у Вацлава голова дырявая?! Вацлав все помнит, все знает! Всех оденем, всех обуем...

И не оборачиваясь, каштелян скомандовал:

— Подъем, господин прапорщик, и комм цу мир нах [...будьте любезны проследовать. Бегом!] примерка!

Пошатываясь, Подолянский встал, неуверенно шагнул. Неведомая сила тут же повлекла его в стену. Прапорщик на ногах все-таки устоял, вцепившись в спинку кресла — аж пальцы побелели.

— Гыр на вас... — грустно повторил присказку Вацлав и, горько вздохнув, распахнул другой шкафчик, поменьше. — Сами пьют как кони который год, а молодого своей мерой угощают. Помрет он в корчах, кто службу нести будет?! На, хлебни, а то смотришься будто погань бледная, сиртя-подземник[Представитель мифического народа. Этакие гномы Гипербореи, живущие рыбным промыслом и обитающие не в пещерах, а в землянках. Ко времени рассказа вымерли, оставив после себя остатки стойбищ да мусорные кучи].

Анджей с подозрением уставился на врученную чарку, наполненную чем-то непонятным, черно-маслянистым.

— А... Это что?

— Вудку с двух рук жрал, не спрашивал, — пробурчал каштелян, — а тут кобенишься! Пей, паныч, отрава не сильнее вина.

Подолянский неловко перекрестился левой рукой, опрокинул в себя...

— Это что такое было, пан Вацлав? — Ошалело тряхнул головой Анджей через несколько минут.

— Что, хороша отрава? — Ухмыльнулся каштелян.

— Да уж... — голова была чиста и свежа, разве что где-то далеко гуляли колокольные отголоски выпитого, с каждым мигом становясь все тише и тише.

— Кордонный сбор за нумером девять! — Вацлав довольно выпятил грудь и подкрутил усы. Гордости в голосе каштеляна было — в Лабу перелей, из берегов выхлестнет, — вот этими вот руками собранный и сочиненный!

— И слово над ним говорено? — усмехнулся прапорщик. — Или сугубо местное колдунство, без слов, но с песнями?

— Никакой магии! — с видом злодея-заговорщика произнес Вацлав и подмигнул Подолянскому. — Совсем никакой, но я, если между нами, всем говорю, что секрет у орочьего шамана горящей головешкой выпытал.

— Могила! — совсем как в детстве перекрестил рот Анджей.

— От и добре!

— Пан Вацлав, — нахмурился прапорщик, — раз у нас с вами общая тайна вдруг завелась, то прошу звать меня на 'ты' и 'Анджеем'. Без 'пана' и 'господина'. Мы, все-таки, на некоторые шляхетские привелегии право имеем.

Каштелян шевельнул усами — улыбнулся, что ли?

— Вне строя — запросто, Анджею. Но как кто другой рядом, то сугубо как устав велит. Сами понимаете, субординация, выслуга лет.

— Добро, — кивнул Подолянский. — Устав — книга святая, грех нарушать.

— Вот и договорились. А теперь, — улыбка сошла с лица Вацлава, кастелян осунулся и посерьезнел, — вставайте, господин прапорщик, да примеряйте форму. Маловата чутка, и погоны еще причеплять надо, но тут уж не обессудьте. Кто ж виноват, что вы своего герба живое олицетворение. Это нижние чины у нас медведяки, а офицеры все больше субтильные. И поторопитесь, Царицей Небесной прошу. Без вас начинать не положено, а господа офицеры, да у накрытого стола, да рядом с бутылками откупоренными...

Вацлав смешно зажмурился, отчего стал похож на странного сухопутного тюленя, покачал головой.

— Озлятся, слюною захлебываясь. И вообще нехорошо выйдет.

Анджей фыркнул, стянул изгвазданную форму, шипя от боли в ребрах — если так со своими обходятся, то чужих, наверное, и вовсе в грязь вбивают... Замер, не зная куда сложить задубевшие комки грязи. Старый ковер, расстеленный в подвале, был изрядно протерт, но чист, на удивление. Оно и понятно, пока доберешься, переходами да лестницами, все с подошв облетит. И он тут теперь, явился, прости Царица Небесная...

— Здесь и оставляй. Ярка постирает, — кивнул каштелян замешкавшему офицеру.

— Ярка? — переспросил Анджей, подскакивая на одной ноге. Вторая застряла в коварной штанине.

На заставе, на взгляд Анджея, женского полу отчаянно не хватало. Разве что серенькая геологическая барышня с удивительно яркими глазами, но она к разряду заставских не относилась. И тут, внезапно, какая-то загадочная Ярка?

— Внучка моя, — пояснил Вацлав. — Она и у пана Бигуса в подмоге, и прачкой для офицеров.

— Ага, понял. А то не видел ни разу, вот и не сообразил.

— Ну то бывает. Народу у нас вроде и немного, а в кучу хрен соберешь когда. Помню, сам как пришел, аж на второй месяц со всеми раззнакомился. Как форма, не жмет нигде? Прапорщик Варнаковский, он чуть поменьше вас был.

— Был?

— Ага, еще любил ногу из-под одеяла высовывать. Так и съели его, — с совершенно серьезным видом произнес Вацлав.

Подолянский фыркнул, развел руками, присел, приподнял ногу, согнул в колене... Китель пропавшего в нетях Варннаковского сидел отлично, разве что чуть сковывая в плечах. Штаны же оказались заметно больше, чем надо, и сидели дикопольскими шароварами. Анджей подумал, что завтра обязательно нужно отписать в Дечин, заказать несколько комплектов формы, раз она так активно в негодность приходит. У пана Заглобыша все его мерки есть — и месяца не прошло, как снимал...

Вацлав оглядел прапорщика, нахмурился. Подумал недолго, щуря то левый, то правый глаз, махнул рукой.

— Для местностей наших провинциальных сойдет, не в столицах вошкаемся. По бульварам.

Анджей подавил тяжелый вздох. Столица, столица, Дарина Доманська, Снежка Лютова... Забыли уже, не до оступившегося прапорщика им — полковники в гости захаживают.

— А ну, поворотись-ка, сынку, дай погляжу какой ты у нас!

Подолянский глянул на себя в зеркало, прятавшееся меж двумя шкафами. Из полумрака смотрел высокий, чуть сутулый парень с короткой стрижкой. Широкие плечи плотно обтягивало сукно новенького кителя. Тускло отсвечивали крохотные, почти не различимые звезды. Ничего, это ненадолго! И помогут, раз обещали, и сам не дурак, и забудется же содеянное, пылью запорошится....

— Орел! — вынес приговор Вацлав. — Двадцать лет пройдет, в генералы выйдешь!

* * *

Кают-компания встретила радостным шумом и огнями, резанувшими по глазам, после темноты подвала. Прапорщику тут же поднесли очередную чашу, с наказом непременно выпить, не то счастья в службе не будет!

Подолянский выпил — как оказалось, слабенькое вино — звонко расколотил о стену хрупкое стекло, как того требовали традиции.

— Закусить пропустите, а то сомлеет! — приказал Темлецкий, по праву начальника заставы бывший 'королем пьянки'.

Прапорщика пропустили к столу. Анджей окинул взглядом накрытые столы. Захолустье есть захолустье. Еды на старых дубовых столах — 'верите, пан Анджей, и пожар мебеля перенесли стоически, пепел только с них и стряхнули!' — было вдоволь. С запасом выкладывали, хватило бы трижды, а то и четырежды всех присутствующих до отвала накормить.

Но вот с разнообразием наблюдались некоторые негативные моменты. Паршиво с разнообразием было, если отбросить словесные столичные выкрутасы. Много дичи и всяческого лесного мяса, овощей и ягод, сала, яиц, квашеной капусты опять же, с солеными огурцами. Все местное...

В качестве украшения стола имелись три бутылки шампанского и пара еще запечатанных кувшинов вина. Зато по всему периметру столов горделиво возвышались четвертьведерные [На наш объем — три литра] бутыли с чем-то мутным. С хорошим запасом брали — сомнительно, что двадцать с лишним человек способны такой арсенал превозмочь за вечер.

Не успел Анджей спросить, что же это такое странное, как ему тотчас из одной великанской бутыли и плеснули.

Поручик Байда, командир взвода пеших стражников, протянул Подолянскому стакан. Второй рукой подал вилку с наколотым крохотным груздочком — к тугому грибку прилипла какая-то травка-зеленушка.

— Вы, господин прапорщик, если решите с бимбера начинать, то сразу на нос прищепку нахлобучивайте. Рекомендую, как пограничник пограничнику. Вывернет иначе. Буквальнейшим образом наизнанку. Но если к Нему, — поручик отчетливо выделял большую букву, — подойти, предварительно разогрев желудочную мышцу, то скользит как по маслу. Есть у Него немаловажное в наших суровых буднях достоинство — голова на утро свежа и ясна, будто небо весеннее. Вы же, как погляжу, размялись немного?

От бимбера, который представлял собой, как догадался прапорщик, банальнейший картофельный самогон, мощно несло сивухой. Но горло не опалил, проскочил чудесно. Груздочек же, и вовсе сделал картину благостной.

— А я как говорил?! — торжествующе вскинул руки Байда. — Повторим, пан Анджей?

Подолянский не успел ни согласиться, ни отказаться. Поручика мягко оттер в сторону Темлецкий:

— Позвольте, Дмитрий? А то у меня к нашему соратнику новому, есть приватный разговор.

Байда на миг вытянулся по стойке 'смирно', кивнул и исчез, будто и не было его. Только шлейф свежеупотребленного в воздухе повис.

Гауптман склонился к Анджею:

— Наш поручик, хоть и горький пьяница, ничего поделать не можем, но следопыт великолепный. И служака отменный, вон, в прошлом году незаконщины на полторы тысячи наградной выплаты задержал!

Подолянский быстро прикинул в уме. На выплату, то есть, на премиальное жалование, в Корпусе, шла четверть суммы, в которую оценили задержанную контрабанду. Соответственно, наловил лихой поручик тысяч на семь-восемь. И не в одиночку же он по лесам бегал, а нижним чинам тоже кое-какой процент положен. Билет третьим классом от ближайшей станции, Вапнянки, где, кстати, и баталион дислоцируется, до Крукова, обойдется в сотню...

Небогато живут местные господа обер-офицеры, совсем небогато! И с размахом в плане премиальных у них тут дела обстоят ровно так же, как и с деликатесами. Паршиво. Не сообразил, надо было из саквояжа хоть пару банок шпротиков достать. Порадовались бы.

С приватным разговором не вышло. К Подолянскому и Темлецкому подошел Орлов, начальник 'трешки'.

— А вы, прапорщик, богом клянусь, молодец! Помните, пан Владислав того красавца из столицы?

Гауптман нахмурился, вспоминая.

— Точно, точно! С него еще бриолин так и капал! Догадываетесь, господин прапорщик, что сей поручик сотворил?

Действие самогона надежно заклинило любые мысли. Хотелось безмятежно улыбаться и все. Подолянский так и сделал.

— Вы совершенно правы! И мало того, что подписал, так еще торговался из-за процентов!

— И что с ним стало? — уточнил прапорщик.

— Как 'что?' — удивился Орлов. — Пан Лемакс слов на ветер не бросает! Он же вроде вам говорил о жадной породе Лабы? По глазам вижу — говорил. Утопили мы круковянина. Как местные говорят — лышень бульбы зи сракы выдулись! [Только пузыри на поверхности из поручика силою физиологии выдутые. Кордонный диалект, он для неискушенного читателя сложен, однако интуитивно понятен]

Анджей догадывался, что над ним подшучивают, но решил промолчать — развлекаются гауптманы, пусть их! В поддержание игры даже соорудил на лице нечто типа удивления.

— Павел... — протянул Темлецкий, — мой же прапорщик, я его пугать должен! Он, бедный, и так, уже ведь лыжи примеряет, дабы убечь на первом же паровозе. На деле, мы поручика отправили в бригаду, минуя баталион. А следом, с нарочным, его расписку. Говорят, полковник очень смеялся.

— А вы, пан Анджей, повторюсь, молодец! Двоих в лазарет спровадили.

Подолянский поперхнулся от сомнительной похвалы. Но гауптман, похоже, нисколько не был возмущен случившимся. Напротив, он повернулся к Темлецкому и продолжил:

— Вы бы, пан Владислав, в следующий раз предупреждали. Наш новый товарищ, сущий медведь! Корчинский до сих пор перхает — что-то там с хрящами.

— Надеюсь, ничего серьезного? — поспешил уточнить Анджей.

Начальник третьей заставы отмахнулся:

— Сам виноват! Не думаю, что у поручика к вам будут какие-нибудь претензии. Ну а если ему что взбредет, то я, как старший товарищ и его непосредственный командир, рекомендую пристрелить и закопать где-нибудь в овраге.

На лице Подолянского отразились столь сильные эмоции, что Орлов не выдержал и захохотал, чуть не расплескав вино.

— Анджей, с вас можно писать картину сюрреалистов! Воплощенное удивление, пополам с ужасом.

— Не привык я еще к таким методам разрешения споров, — прапорщик развел руками.

— Это еще что! — хмыкнул Темлецкий и ткнул пальцем в потолок, где ровной строчкой тянулось восемь пулевых отметин. — Видите?

— Конечно! Все забывал спросить о причинах.

Гауптман Орлов подал Анджею наполненную чарку:

— Вы, друг мой, смотрите лучше сквозь благородный хрусталь! На дне очаровательная линза получается.

Анджей с благодарностью принял, но пить не спешил.

— Так вот, — продолжил Темлецкий, — дыры сии произошли после того, как один юный прапорщик... О, пан Анджей, совершенно не в вашу сторону, вы такой глупости в жизни не совершите, даже в лютом подпитии, я уверен! Представьте себе: роковое письмо, лунная ночь и много-много вудки. Ужасное сочетание! К несчастью, тут же стояла и картечница — мы ее только-только получили из Вапнянки, хотели на следующее утро пристрелять — очень уж для утиной охоты полезная штука. Как дашь очередью по стае, перья во все стороны!

— И что стало с тем юным прапорщиком? — Анджей осторожно вернул разговор к нужной теме.

— Застрелился, — совершенно серьезно заявил гауптман, — соорудил хитрую систему, потянул за веревочку и ррраз!

Первым не выдержал паузу Орлов, согнувшись от смеха. Через полминуты его поддержал и Цмок. Отсмеявшись, и кое-как разогнувшись, начальник 'трешки' хлопнул Анджея по плечу:

— Ваш гауптман — неисправимый фантазер и обожает шокировать свежих людей! Вы погодите, он вам еще про призраков расскажет!

— Не буду я ему ничего рассказывать, — с хмурой физиономией заявил Темлецкий, — сам увидит. Все видят. Кому парни захотят показаться.

В ответ на молчаливый вопрос, гауптман пояснил:

— Не знаю, обратили внимание или нет, но постройка наша, хоть и фортом древним кажется — свежая. Ей нет и пяти лет отроду.

— Обратил, конечно!

— Вот-вот. И запах в подвале тоже слышали? Вас же наш каштелян туда утаскивал, в логово интендантское.

Анджей кивнул.

— Семь лет назад, в начале осени среди ночи полыхнуло. То ли граничары подожгли, то ли кто из рядовых огнем баловался. А может с освещением что случилось — оно газовое, как у людей... Так и не разобрались. Да особо и не до того было, а потом дожди, снег... Прежнее здание, деревянное было. Ну и сгорело всеми, кто внутри оставался. Человек пятнадцать со всей заставы и уцелело, те, кто в дальних флангах был. Ну и Вацлав 'Гыр на вас', с внучкой из огня выскочил.

Один фундамент остался, на нем и восстанавливали, чтобы документацию не перезаводить...

— Да уж.

— А дырки, что в потолке, как Павел верно сказал, вовсе не от застрелившегося прапорщика образовались. — Темлецкий поставил пустую чарку на стол, вытянул руки, оглядел их с пьяной внимательностью, — У нас, правды ради, вообще никто не стрелялся. Пока что, разумеется. Это к нам в прошлом году экспериментальную ручную картечницу привозили. Блок на сорок выстрелов, с плеча стрелять можно... Я, вот, по неумению, и шарахнул. И ррраз! Хорошо хоть на девятом выстреле заклинило и не убило никого, только штукатуркой обсыпало. Замечательная вообще штуковина, если между нами. Заряжать, правда, сущая мука. Но на то нижние чины есть.

Выпив еще по одной, гауптманы удалились, оставив прапорщика в полнейшем раздрае чувств. На услышанное накладывалось выпитое, отчего в голове творился полнейший сумбур, анархия и революсиньерство. Хорошо хоть чудодейственный 'кордонный сбор за нумером девять' по-прежнему действовал и Анджей сохранял некоторую трезвость сознания. Что будет, когда количество перейдет в качество — прапорщик и подумать боялся.

Пьянка давно уже прошла официальные стадии, и присутствующие разделились на компании, оставив Анджея в ошалении стоять у стола. Появилось время хоть немного обдумать происходящее.

Вообще, традиция, в первые минуты показавшаяся ему дикой, и, признаться, приличествующей только оркам или диким граничарам, но не офицерам Корпуса... Традиция выглядела, при трезвом размышлении, весьма разумной. Рациональной даже, если без учета нахлынувших эмоций, там, на дороге.

Это в помещении, в свете газовых рожков и в тепле, что волнами накатывает от ребристых радиаторов, можно морализаторствовать. А вот за пределами круга света — дикие и глухие леса. С соответствующими нравами. Оружие, опять же, есть у каждого взрослого, и взрослыми люди становятся с двенадцати лет. На выручку, случись что, не придет никто кроме сослуживцев. Да, в баталионе есть блиц-шквадрон. Но Республика не Арания, и летательных аппаратов на весь Корпус ровным счетом четыре штуки. И возят они генералов. По местным же буреломным дебрям самый молниеносный отряд усиления будет пробираться не один день. Могут и к похоронам опоздать...

О, какие люди мимо проходят! Унтер-офицер был тот самый, из наряда. Здоровенный, куда выше и шире Подолянского в плечах, глаза маленькие, но умные. Злые. Блестят из-под косматых бровей. Ладони — как ковши парового землекопа. Ему бы не на границу, а в саперы! И паровика с отвалом не надо!

— На месте стой, раз-два! Ко мне, шагом марш!

— Ландфебель Водичка по вашему приказу прибыл, господин прапорщик! — с уставной четкостью грянул унтер и покосился на Анджея с хитринкой. — Вы, господин прапорщик, ежели за вечернее решили мне в морду залезть, то я вам как на духу скажу. Имел приказ от господина гауптмана, изображать тварь дрожащую и бесхребетную. С укором и слезинкою в глазах.

— Не блажи, — благодушно отмахнулся Подолянский. — Я не дурнее паровоза. Понятное дело, что на такой кунштюк по своей воле хрен бы ты подписался. Однако, — Анджей нацедил унтеру стакан — с горкой, с гвардейским шиком — плесканул и себе на два пальца, с ноготком, — в следующий раз, прошу тебя, друг Водичка, ты хоть мигни, что ли. А то ведь до смертоубийства чудом не дошло.

— Дык, самолично наблюдал, как вы 'трешников' валяли. Занимательное зрелище, для понимающего человека. Что же до приказа... Просьбы, точнее, — поправился Водичка, — то на иконах клясться не буду. Но ежели будет возможность хоть мурашу пролезть — обязательно просигнализирую.

Выпить сослуживцы не успели. За стеной, в комнате дежурного, где нынче сидел непьющий Вацлав, зазвенела рында: если верить надписи, идущей по ободку, то с самого геройского корвета 'Гром', что утоп лет эдак сорок назад в жарком бою у мыса Чухна. И как такой раритет в двухстах верстах от ближайшего моря оказался? Природный феномен! Не иначе, Лаба вынесла...

В кают-компанию вошел гауптман Темлецкий, сменивший парадный мундир на тусклую серо-зеленую полевую куртку.

— Господа офицеры! См объявляю тревогу. Бганы на Старой схлестнулись смертно. Якобы коров делили. Имеем десяток трупов минимум. Мальчишка от Младших прибежал. Кровью, вопит, все залито, хоть кораблики пускай.

Глава 2

...Бганы, которых насчитывалось пятеро — отец-старшак и четыре сына — люди были основательные и хозяйственные. Крепко держали и Старую Бгановку, где обитал отец с самым младшим, холостым еще сыном, и Бгановку Новую, где жили семейные братья. Зарились одно время на Вымрувку, там где солеварня пана Жижки по прозвищу Вырви-Глыз, но не выгорело. Одноглазый сам на кого хочешь позарится. Не менее основательный персонаж.

Но и кроме солеварни, Бганам было чем похвалиться: и поля, и две пасеки, и тайных делянок несчетно. На полях, средь пшеницы, тоже росло... всякое, законами Республики не особо разрешенное. Ну и полторы сотни коров со всякими хрюшками...

— Чисто магнаты, — подвел итог краткой справки Анджей, который с ландфебелем ехал во главе колонны, растянувшейся на узкой тропинке.

— Можно и так сказать, — перевел дух Водичка, вкратце посвятивший командира в местные экономические реалии, — разве что звания подлого, и баб на шелках драть не приучены.

— Скользко на шелках драть, на пол усвистеть можно, — задумчиво произнес Анджей, обернувшись в сторону Байды, — вместе с бабой...

— Что, совсем хороший? — в свою очередь обернулся и ландфебель. — Ох, ну курва ж мать, прости, Царица Небесная...

Поручик Байда, назначенный старшим в деле, еще на заставе залезал на лошадь с некоторой долей неуверенности и легкой расслабленностью в членах. Отъехав же от заставы, поручик, радуясь, что ускользнул от бдительного командирского ока, влил в себя всю загодя припрятанную флягу. Отчего Байду и вовсе развезло — офицер качался в седле из стороны в сторону. От падения пока что спасало везение, шальное счастье пьяных и дураков.

— Нельзя его таким везти, — нахмурился ландфебель, — граничары ко всему привычные, но вдруг очнется не вовремя.

— Буйный? — уточнил Анджея. Прапорщика самого слегка вело. Но свежий лесной воздух и оживленный деловой разговор потихоньку трезвили. — Или муроводит?

— Блюет, — пояснил Водичка и рявкнул:

— Близнюк и Сучевский, пана поручика под белы руки, и на заставу. Ферштейн?

Рядовые, кряжистые мужики, эдак десятого года службы на вид, а то и давнее, молча ухватили поручикову лошадь под уздцы. Развернули, делая вид, что Байды как бы и нету здесь. А что кричит кто-то, пуская пузыри, так то морок. Фантом сиречь.

Анджей дождался, пока маленький конвой скроется за поворотом узкой лесной дорожки, потом махнул рукой — двинули, мол. Оглянулся еще раз...

— Довезут, не переживайте, — подтвердил Водичка, — они парни надежные. А что у Бганов случилось — то брехня все. Не коров они там делили! Да и что там делить, рога отдельно, копыта отдельно.

— А из-за чего? — спросил Анджей, удивленный резким переходом. — Скот, насколько знаю, в здешних местах первая ценность.

— С тем не спорю, — замотал головой ландфебель. — Только зуб даю, что они, по своему падлючьему обычаю за лето с батраками не рассчитались. Ну или кинули по десятке в зубы, и зимуй как хочешь! Вот и взбеленились люди. Бганы те еще жучары! И знаете, господин прапорщик, до того ведь наглые, что даже ученых столичных, и тех обжулили!

— Ученых столичных? Когда успели? Мы с ними неделю как на заставе. Одним поездом из Крукова добирались.

— Да я не про тех, а про прошлых! — Радостно оскалился Водичка. — Этих ты еще попробуй обжулить! Один профессор чего стоит!

Анджей мысленно согласился с характеристикой профессора. Пан Конецпольский держался так, словно в прошлом служил не меньше, чем полковником, а то и бригадиром. И выправка, и борода, и не голос, а сущий глас, на весь плац рычать можно. Остальные геологи, конечно, пожиже, но тоже видно, что бывалые. Разве что барышня-секретарь выбивалась, сущей тростинкой смотрелось.

Подолянский тряхнул головой. Хватит с тебя, пан Анджей, дуростей любовных! Хватит! Экспедиция тут еще от силы пару недель пробудет, а там, прощай, пани Юлия, скатертью тебе дорога под белы ноженьки...

— Те тоже по округе бродили да в старых бумагах копались?

По большому счету, Анджею было плевать и на прошлых ученых, и на их занятия. Но лес, казавшийся по дороге на заставу родным, своим в доску, теперь оборотился жутким урочищем. Тянулись из темноты острые лапы-ветки, ухали филины, идущая на убыль луна светом мертвых падала на лицо. А добродушный бас ландфебеля хоть как-то развеивал страшноватое наваждение..

— Не, те все больше копали, ямы рыли. Шурфы называются, слышали, может?

— Слышал, знакомое слово. А что искали, не говорили?

— Да кто ж простому унтеру такое скажет? — улыбнулся Водичка. — Но искали они золото и соль.

— И как, успешно?

— Куда там, успешно, господин прапорщик? Было бы успешно, тут не три хутора с заставой скучали, а целый город отгрохали бы! Не нашли ничего, а потом еще и рабочие у них угорели.

— Насмерть?

— А то! — Водичка закивал с таким усердием, будто сам все и устроил— Насмертнее не бывает! Меня еще пан Цмок просил первичную экспертизу провести. Я каждого покойничка перещупал, да вскрытие провел.

— Чего-чего? — поперхнулся Подолянский. С подозрением оглядел массивную фигуру Водички. Представить медведеобразного ландфебеля за подобным высоконаучным занятием не получалось.

— Я ж раньше в Гданьске служил, в тамошнем полицейском управлении. Опыт есть.

— Да уж... — протянул пораженный Анджей. Огладил еще не обросшую с каторги голову. Хотя, если разобраться, чему удивляться? Жизнь, она штука сложная и хитрая. Профессор, который на вид — бывший военный. Унтер глухой заставы, оказавшийся полицейским. Гвардеец, в недалеком прошлом мотавший срок на каторге — месяца не прошло... Прелестная компания, право слово! Пана золотаря да пары курв не хватает.

— Ну так вот, — продолжил ландфебель, — они и до того уезжать хотели, а тут еще беда такая — полдюжины трупов, как с куста. Плюнули, да умчались. Вацлав их потом еще матом крыл, они ж свое барахло побросали, что где. А куда его? Лопаты да прочее шанцевое, в дело пошло, а бумаги куда девать? Сожжешь — а ученые как вернутся? На растопку не пустили, оно и к лучшему оказалось. Так в подвале и валялись, пока нынешние в ту пыль носа не сунули. Ну а Бганы нонешних-давешних обманули. Насчитали за месяц работы чуть ли не тысячу. Визгу было, ору! Старшаку пан профессор чуть из мышебойки в лоб не стрельнул... И орал, мол подонки тут живут, и негодяи сплошные... Тот-то профессор, вида куда как благообразного, а до денег дошло, так и все...

Набитая копытами тропа снова вильнула, прошла под низко нависшими еловыми лапами — Анджей хоть и пригнулся к конской шее, а колючки по затылку прочесали. Подолянский мысленно выругался. Было у него одно мерзкое качество, изрядно портившее жизнь — категорическое неумение примечать дорогу. Разве что на пятый-шестой раз, да и то, оставалась вероятность свернуть не туда. Для местной нетронутой топорами пущи — самое то. Отошел от тропки на десять шагов — по весне обглоданные мелким зверьем сапоги и найдут. И пана Лемакса с его контрабандьерами и прочими закордонными басурманами не надо. Хорошо, хоть днем видно будет получше — лес пустой и прозрачный, сбросил лишнее перед зимой.

— Опасные они мужики, эти Бганы. И премерзкие! — чуть громче, чем обычно произнес Водичка, ощутив видно, что прапорщик не на шутку задумался. — Им тут все должны. Ну, кроме нас, конечно!

Анджей улыбнулся в ответ. Здоровяка-ландфебеля в состав отряда Темлецкий приказал взять лично, нехорошо косясь на хмельно улыбающегося Байду, промахнувшегося в очередной раз мимо стремени. Поручик, мол, общее руководство осуществит, а непосредственно делами вы, господин прапорщик, заниматься будете. В чем вам Водичка и поможет. Юлаго, сработались вы с паном унтером. Он и местность знает, и Бганам спуску не даст — личное у него.

После того, как двое пограничников отделились от отряда, дабы сопроводить выбившегося из сил офицера, у Подолянского осталось еще шесть человек, все в возрасте. Вообще, по непонятной прихоти бригадного чиновника на заставе не было никого моложе прапорщика. Ну кроме загадочной Ярки, про которую слышал краем уха, но которая за все эти суматошные дни, на глаза так и не попалась. И рядового Бужака, коий славился приверженностью к новомодным физкультурам и некоторой вялостью мысли. Оттого, к серьезным делам и не допускавшийся — стоял себе, вечным часовым на воротах.

Подолянский достал из вьюка баклагу с водой, прополоскал рот.

Тропа вилась и вилась себе сквозь осенний лес. Водичка, поматерив Бганов еще какое-то время, для приличия, притих. Потянулась монотонная, квадранс[Пятнадцать минут] за квадрансом, поездка...

В груди, помалу, занималась злость на господина гауптмана. Не мог сам поехать, что ли?! Видел же, что поручик пьян до безобразия?! Вот приедут они на место, и что прикажете там делать?! На месте массового убийства?! Нет, можно, конечно, завернуть трупы, если они остались, в половики — ковров-то здесь нет. Завернуть и утопить в реке. Но ведь не оценят. Получится сплошное безобразие. Куда ни кинь, попадешь в жмура. Ладно, упремся, разберемся. Зря, что ли, Цмок Водичкой усилил? Вот пусть бывший лягаш и подсказывает, что и как.

Прапорщик зевнул, чуть не вывернув челюсть. Жуть какая... Вторые сутки на ногах и отдых не предвидится. Хорошо хоть свежо, в седле задремать не выйдет. Кордон, чтоб его!

— Вы, господин прапорщик, хлебните, — Водичка посмотрел на расстроенного Анджея, протянул свою флягу, — хлебните-хлебните, не подумайте! Кофе там, с крохотной капелькой вудки. Очень выручает, когда в сон клонит.

Анджей ломаться не стал, угостился. Содрогнулся — крепкое у ландфебеля варево получилось. Таким врагов травить хорошо. Зато действенно! Кровь по жилам так и побежала. От настоящего кофе, само собой, одно название — жженый ячмень впополам с цикорием. В Арании, поди, таким свиней поить брезгуют... Нет, положительно, надо выписывать из Дечина не только поваренную книгу!

Подолянский дохнул в ладонь, поморщился:

— Ну и запах же от меня....

— Знаете, пан Анджей, — Водичка оглянулся. Остальные пограничники растянулись длинной цепочкой по тропе и к разговору интереса не выказывали. Кто-то даже умудрился прикорнуть в седле, показывая граничарскую выучку. — Знаешь, Анджей, я тебе, что сказать хочу. В Бгановке трупов может, полдюжины, а может и все двадцать. Много, короче. Я такого навидался, есть опыт. Поэтому... На кровь свежую лучше смотреть, когда в голове шумит. Они, — Водичка выделил голосом это 'они', словно захотел отсечь 'их' от мира живых, — и сниться не будут, да и не затошнит так. Мужики-то ладно еще. А когда бабы с детками убитые, то оно же вообще, зрелище слезное.

— Есть такое, — фыркнул Подолянский. — Главное, самому убивать трезвым.

— Ага. Цмок мне так и сказал, что ты хоть и гвардионус столичный, и парень молодой, но опыта... В достатке. Всякого, так сказать, — понимающе кивнул Водичка.

— Опытный, — скривился Анджей, — такой опытный, что тьфу три раза!

— Какой есть, — хмыкнул ландфебель. — Был бы ты зеленым, как гоблин, Цмок бы поехал сам. А так — оказал доверие! — Водичка задрал указательный палец. Покачал им в воздухе, собрал морщинки у глаз в улыбку. — Такая вот тонкая тонкость, Анджей. А запах, изо рта и не очень... Да что запах? Тут кордон, а не коронные земли, как бы их в 'сердешные' не переименовывали. Если пограничник объявится здесь начисто бритым, наглаженным, без перегара и вежливым — тут же получит поленом поперек хребта. Потому что чистый и вежливый пограничник — это не пограничник, а йормландский шпион.

— Прям вот так сразу и шпион? — переспросил Анджей. Ему-то офицеры, что родной уже 'четверки', что соседской 'трешки', пьяницами не показались. Байда, разве что.

— Осечек не бывает! — перекрестился Водичка. Небрежно, едва двинув рукой, обмахнул себя троеперстием, то ли в шутку, то ли всерьез.

— Тебя, Янек послушать, то лучше всего, прям под воротами пол-фляжки выдуть, а остатки на себя вылить? И грязи еще на мундир, грязи! Чтобы даже спросонья за шпиона не приняли.

— Вудку, положим, лучше не на себя, а в меня, — уточнил ландфебель. — Что до грязи, то всякое случается, не смею препятствовать. Иногда, если для дела полезно, можно и по ноздри извазюкаться.

— Весело у вас тут!

— Так ведь кордон! — Водичка подбоченился в седле, глянул сверху вниз — У нас всегда непросто было.

Анджей снова дохнул себе в ладонь, потянул носом. Скривился.

— Нет, не примут меня за шпиона! Ни за йормландского, ни за синяка-русина. Какой я шпион, к чертям лысым?! Штаны грязные, морда небритая, глаза как у вовкулака красные, изо рта так несет, что листья облетают! Не стать мне уникумом, Царицей Небесной клянусь!

Водичка промолчал. То ли не знал мудреного слова 'уникум' — что вряд ли, ландфебель был умен не по чину — то ли просто решил вслух мнения своего не выказывать.

— Скажи мне, друг Янек, — погаснув, спросил Подолянский, — пан начальник обмолвился, что у тебя есть что-то личное к Бганам. Что случилось? Если не секрет, конечно.

— Да какой секрет, если вся округа знает. Да и в бригаде шепчутся. Я бы их, суков, всех бы, своими бы руками подавил! Года три назад я к девке местной сватался, из Новой Бгановки. Ох и девка, друже, огонь! Так те гадюки узнали, и к ней сразу. Ты что, мол, дура, с лягашом бывшим жить собралась?! Та мне гарбуза и поднесла [Классическая форма отказа незавидному жениху], курва! Я сразу до Иштвана — это из Бгановского кубла брат старший. Ты чего, говорю, творишь, паскудник?! Так вот, слово за слово, я ему десяток зубов выхлестнул, они мне в отместку три ребра сломали. Оглоблей. Впятером.

— Не договорились, выходит?

— Да куда там, — махнул рукой разом погрустневший Водичка, — одни беды от этих... Девок.

— Понимаю тебя, друг Янек, ох, как понимаю, — горько усмехнулся Подолянский. — А дай-ка фляжечку свою, гляну, что там на дне изнутри написано...

Так, за разговором кончилась и фляжечка, и дорога. За очередным поворотом, лес расступился, перетек вдруг в луг — кусты подлеска Бганы благоразумно извели.

— А вот и хутор!

— Не, пан прапорщик, — подал голос один из рядовых, — хутора, простите, это у вас, на коронных землях. А у нас тут только мызы. Ну или если хозяева подопьют до полубеспамятства, то тогда фольварк. В подпитии тут у кажного сразу гордость из дупы лезет. И мызу иначе, чем фольварком [Мыза' и 'фольварк' — обозначают поместье, но фольварк применяется, когда хозяин шляхтич], уже и не честят. Упаси вас Царица Небесная Бгановку хутором назвать! Граничары, они ж памятливые, и падлючие. Оскорбятся и запомнят надолго.

— Весело тут у вас, — Анджей не нашелся, чем дополнить, просто кивнул.

— Оно б, если все выжечь, куда веселее было бы! — Водичка щурился на мызу, словно разглядывал ее через прицел тяжелого орудия. — И соли сверху сыпануть, чтоб племя их поганое не росло!

— Да уж, — крутнул головой Анджей, — верю, что девка — огонь. Но жечь... Пока не будем. Там, поди, и сами себя пропололи знатно. Давай внутрь, что ли?

Сказать было куда проще, чем сделать. Мыза в первых лучах восходящего солнца казалась сущей крепостью. Высокий, в два человеческих роста, частокол из ошкуренных сосновых бревен. Могучие двустворчатые ворота из толстенных плах. Запертые, по ранешнему времени. За неровным частоколом, по трем углам, виднелись вышки. Тоже немаленькие, каждая саженей по семь-восемь. На ближней к воротам, на длинной кривоватой жердине, неопрятным комком болтался кусок ткани. Против солнца разглядеть не получалось, но, похоже, что флаг Республики.

Дыма не поднималось ни из одной труб Бгановской мызы. На вышках людей тоже не было.

Посовещавшись, решили разделиться. Двое на опушке спешиваются, сторожат лошадей. Остальные работают по профилю. Анджей, Водичка и четверо рядовых подали коней вперед. Прапорщик с ландфебелем, не сговариваясь, скинули шинели, остались в одних кителях. У Анджея еще с Академии остался не лучший опыт огневого боя в шинели. С тех пор верхняя одежда всегда летела в одну сторону, а прапорщик — в другую, с дополнительным патронташем через плечо. У ландфебеля, видимо, опыт был не менее познавательный.

Пограничники цепью двинулись через луг к воротам.

Бревна частокола кое-где побило пулями, светлели зарубки от топоров. В одном месте чернела подпалина.

— Орки? — поинтересовался Анджей, кивнув на отметины. Про орков много рассказывали в Академии, считая первейшей опасностью в этих краях. На каторге про зеленошкурых тоже любили вспоминать надзиратели. Каждый из которых, если верить пьяной похвальбе, укокошил минимум по десятку вражин.

— Нет. То чашники Жижки Вырви-Глаза приходили за солеварню спрашивать.

— Чашники?

— Чашники это, в местных реалиях, граничарских, вроде как собутыльники. Но чутка дружней, — правая ладонь Водички, покоилась на взведенном револьвере, великан ни на миг не упускал вышки из под прицела. — Не сказать, что друг за друга в огонь сиганут, но какое-то товарищество блюдут.

— И за какую солеварню мстили?

— Которую, кабы не полвека назад делили. Делили-делили, делили-делили... Пару хат спалили, не договорившись. С полдюжины баб снасильничали, опять же.

— Убитых много?

— Да если б! — вздохнул ландфебель. — Тут всерьез не ратаются [воюют, мордобойничают]. Больше гонор выказывают: дед деда убил, а правнуки и посейчас грызутся. Оттого и вроде громко все, а на деле... На деле тихо. Было.

— Зеленые, значит, по разряду сказок? Что ж, врать не буду, чего-то подобного ждал.

— Как-то так, шановне паньство[Уважаемое общество высокоморальных и архикультурных людей]. Правды ради, раньше орки тут постоянно в набеги ходили. Дожидались, пока погода установится. Или теплая, чтобы вплавь или холод, чтоб по льду перескочить. Летом, понятное дело, больше ради пакости, чем для поживы. А вот зимой уже тщательнее, под метелку всё выгребали по мызам. И телеги ворованные гнали через реку, и скот. Бывалоча и людей утаскивали. В ихних-то стойбищах поганых, в середине зимы, жрут всех подряд. И своих, и чужих.

— А сейчас из-за чего притихли? Не из-за заставы же? Она, как понимаю, тут с аншлюса стоит?

— Ну да, ровным счетом сорок семь лет, — подтвердил Водичка. — С той поры, как орков гномы в оборот взяли.

— А им зачем?

— Орочьи банды обычно с востока приходили, через горы, по краешку южных границ Герцогства. Тем же путем и возвращались. Герцоги плевать на то хотели, ничего полезного в тех горах на поверхности нет. Да и 'граница', считай одно слово без содержания, линия на карте, без намека на стражу.

— Так там же гномий край, — удивился Подолянский.

— Все так. Но гномам до той суеты наверху дела нет. Не было. Они серьезным промыслом под горой заняты, шурфы бьют, шахты роют. А тут дикари какие-то бегают, головами птичьими размахивают. И пусть себе бегают, лишь бы вниз не совались. Но вот с полвека тому дед нынешнего герцога решил подобрососедствовать, отношения подправить. А йормы, они же с гномами, считай, в одном доме живут, чуть ли не роднятся. Металлурги херовы! — Водичка выразительно сплюнул. — И гномы зеленых за горло крепенько взяли. Через горы прохода бандам не стало, с концами. И все.

— Что 'все'? Всех? — осторожно уточнил Анджей. Пограничники остановились у ворот.

— Да если бы! — вздохнул кровожадный ландфебель. Закатил мечтательно глаза. — Но бегать прекратили. Гномы оркам морду в кровь разбили. А те, не будь дураки, сели по восточным болотам и носа не кажут. Глядишь, и сами себя пережрут, в конце концов.

— Злой ты, друг Янек. Видит Царица Небесная, злой!

— Не мы такие, жизнь такая, — развел руками ландфебель. — А те зеленые, что у нас в приграничье остались, те посмирнели, осели, кое-кто и своим хозяйством обзавелся. Ворованное большей частью, но зато свое. Почти соседи получается, хотя, конечно, диковатые и шумные. Но с былым не сравнить, слава те Царица-заступница... Не помню уж, когда в последний раз головы ошкуривали с волосами... И вспоминать не хочу.

— Ладно, про жизнь в другой раз. Открывай ворота! — скомандовал прапорщик. Рядовые спешились, забарабанили прикладами в створки. Попыхтели без толку. Ворота ожидаемо оказались заперты. Не поддавалась и маленькая калиточка, заметная лишь вблизи. За стеной кто-то сыпал матерком, какая-то баба заходилась в плаче, выла протяжно, на одной ноте.

Анджей хмуро наблюдал за возней рядовых у ворот, медленно закипая. Тяжелые створки, сотрясаемые ударами сапог и прикладов, ходили ходуном, но всё бестолку. Обитатели Старой Бгановки упоенно горевали, будто ночи не хватило нареветься. На власть, явившуюся по первому зову, бгановцы решили наплевать. Того и гляди, скоро веник в сортир макнут и по роже треснут...

Подолянский вынул ноги из стремян, забрался в седло, замахал руками, балансируя. Сабля-чечуга у пояса равновесия не добавляла — не додумался снять.

— Это, господин прапорщик, вы, прошу прощения, что за кунштюк удумали? — поднял голову Водичка, внимательно глядя на командира.

— Лошадь придержи! — пропыхтел Подолянский, примеряясь. По всему выходило, что если подпрыгнуть хорошенько, то до заостренных концов бревен он доставал. А дальше дело простое. Зацепился, подтянулся...

— Зря я вам фляжечку давал, — хмыкнул Водичка, глядя снизу вверх. — Вы, пан Анджей, гимнастику свою гвардейскую придержите чутка, окажите любезность. Где это видано, чтобы офицер Корпуса, будто кот помоешный, по заборам сигал? Лучше по воротам из пушки трахнуть. Все знают, что мы в своем праве. И если не убьем никого — то уже благодетели. А через забор нельзя, последний подпасок заплюет, поверьте уж на слово. И Цмок, опять же, клистир мне с песочком сделает, что не уберег от такого позору.

Анджей с недовольным лицом плюхнулся в седло, склонился над вьюком.

— Раз так нельзя, и... Пушки у нас, так понимаю, нет? Давайте бомбой. Под петлю, и дело с концом.

— У вас бомба есть? — Ландфебель присвистнул, в восхищении. Рядовые, вполуха слушавшие командиров, переглянулись с уважением.

— Как знал, что понадобится, — хмыкнул Анджей и вытащил ручную гранату. Выглядела она весьма убедительно: темно-зеленый кругляш, с крупное яблоко размером, эльфийская золотистая вязь на рубчатых боках.

— А можно, я жахну? — совершенно по-детски попросил вдруг Водичка. — Я с войны в руках не держал боевую бомбу!

Подолянский молча протянул шар ландфебелю, чье лицо озарилось улыбкой.

От разрушений ворота уберег мальчишка, очень вовремя свесившийся с вышки. Он пару раз лупнул глазами и пронзительно заверещал:

— Пеньки [одно из именований пограничников. Сидят, мол, под кустами, как пеньки. Естественно, выдумано теми, кого доблестные стражи линии и проходящей по этой линии вертикальной поверхности, определяющие пределы государственной территории (суши, вод, недр и воздушного пространства), взяли за жопу на правонарушении] приперлись!

— Пеньки?!

— Не любят нас в Бгановках, не любят, — философски заключил Водичка и с явной неохотой вернул бомбу. — С другой стороны, ценный припас сэкономили.

Ворота открылись меньше, чем через минуту, обе створки сразу — чуть не пришибли.

Подолянский схватился за револьвер, за спиной заклацали затворы 'барабанок'. Перемазанные кровью мужики, которые стояли за воротами, больше смахивали на лесную нечисть, чем на людей. Нечисть, впрочем, при виде 'панов ахвицеров' не сдергивает шапки. Да и, в целом, должна держаться поувереннее. Мужики же переминались с ноги на ногу, зыркали испуганно из под косматых бровей... Оружия в руках Анджей не заметил — и на том спасибо.

Окровавленные бгановцы дернулись закрыть ворота за въехавшими пограничниками.

— На месте стоять, племя сучье! — по-гвардейски рыкнул Подолянский, отчего хуторяне с перепугу присели. Прапорщик повернулся к своим бойцам, ткнул пальцем:

— Ты и ты, оружие к бою, стоять у ворот. Никого внутрь, никого наружу. Побежит кто — стрелять к херам псячьим. В брюхо цельте!

Водичка только крякнул.

За воротами, под надежной защитой частокола, стоял десяток домов, все из тех же неохватных бревен. Похоже, из-за обилия леса, камень тут не признавали. Дома соединялись крытыми коридорами из плохо отесанных горбылей, часть дворового пространства прикрыли навесами из дранки от дождя и снега. По правую руку от ворот стояли грязные сараи, от которых несло навозом.

Налетел порыв ветра, перебил мирный аромат хлевов железным запахом крови. Много тут ее пролилось, ох, много...

Показалось на миг, что выйдет сейчас из-за угла пани Охмушева, улыбнется жалобно. Как тогда, в тот вечер роковой... Эх, не надо было все так усложнять...

— Вы, пан Анджей, если блевать надумали, то без стеснения, в себе не держите. Тут-то ущерба Корпусу никакого... — по-своему понял мимолетно нахлынувшую бледность прапорщика верный оруженосец Водичка.

Подолянский криво усмехнулся, прогоняя ненужные воспоминания: — Благодарю, Янек. Но трупов я навидался. Сдержусь как-нибудь.

Ландфебель недоверчиво дернул усом, но промолчал.

Со стороны воняющих сараев выскочил очередной мужик в тулупе — будто ждал специально, пока пограничники договорят. Здоровенный, выше и шире Водички. Анджей мысленно выругался. Что за Пограничье такое, что здесь себя задохликом глистявым чувствуешь?! Местных молоком медвежьим поят в детстве, что ли?

— Ох, панове, слава тебе Царица Небесная, приехали вы, ох, слава тебе... — Плаксиво, навзрыд, совершенно по-бабьи запричитал мужик, заламывая руки. — Пойдемте ж скорее, тут недалеко, за коровником все сразу.

Пошли...

Анджей с трудом справился с взбунтовавшимся желудком. Правда, как встал поперек горла комок, отдающий желчной горечью, так и стоял — даже очередной глоток из фляги запасливого ландфебеля не помог.

За коровником приключилась сущая бойня. С дюжину тел, все свалены вповалку. Зарубленные, застреленные, заколотые... Стены коровника забрызгало кровью и мозгами на полсажени вверх.

Оружия валялось много, все больше холодное: топоры, вилы, косы, еще что-то сельское, Анджею не знакомое. Огнестрельного толком не было. Только у стены одиноко лежала древняя армейская 'пистонка', с размолоченным в щепу прикладом. Блеснула в траве новенькая 'мышебойка', которую прапорщик, как бы ни мутило, подобрал и сунул в карман. И как возможную улику — очень уж чужеродно смотрелась разряженная городская игрушка посреди граничарской мызы... Да и так. На всякий случай.

Мертвецы лежали в кучу — словно место убийства заранее подготовили и очертили гигантским циркулем. И убиваемые с убийцами договорились очерченную линию не переступать. За воображаемым кругом умерли всего двое. У одного меж лопаток торчал топор, врубившийся в хребет. Второй лежал на спине, с развороченным животом — в покойника стреляли картечью. Стреляли в упор — кожух опален — но не изнутри круга. Похоже, что единственного пережившего бойню встретили 'снаружи', у угла хлева. И ружье, конечно же, давным-давно припрятали. Кордонный вопрос за нумером раз — где?

Водичка, пока командир предавался размышлениям, шагнул за 'черту', опустился на колено. Коснулся темно-бордовой лужи. Кровь уже засохла и палец уперся в прогнувшуюся корку.

— Сбрехал малец у нас на заставе. Кораблики по крови у него пускать можно. Какие тут кораблики, тут разве что на пастилу нарезать, если сахару досыпать. И в аптеках, как гематоген, торговать.

Рядом стоящего селянина громко и протяжно стошнило.

Анджей только хмыкнул. Не было б ландфебеля рядом, все это время — пошел бы Водичка первейшим подозреваемым. И мотивы есть, и возможности.

Подолянский шумно втянул воздух через рот — слишком уж одуряюще пахло у коровника — произнес в пространство:

— Из-за коровок, говорите?

Крутнулся на каблуке, ухватил за грудки бабски-визгливого здоровяка, тряхнул, чтобы мужик затылком треснулся о стену. Разжал левую руку, впечатал кулаком 'крюк' под ребра, заорал в лицо напуганному граничару:

— А теперь, потрох сучий, ты мне все до последнего расскажешь! Пока я к тебе сердечную доброту не проявил!

Рядовые засмеялись одобрительно. Видать, не у одного Водички к Бганам накопилось личное.

Мужик что-то промычал, пытаясь оправдаться. Анджей ударил снова, коленом в причинное место. И прошипел на ухо скорчившемуся граничару по-змеиному:

— Ты кому врешь, жук навозный?! Решил, что если ружье спрятал и руки щелочью протер, то и все, молодец?! Хер там! И кочергу в сраку, чтоб башка не шаталась! Думаешь, по рукам не видно будет, что ты стрелял? Я ж не простую свечку возьму, у меня и специальная найдется! Каждая крупинка пороха видна будет! За что пострелял родичей, а?! Каракатица безмозглая!

Как именно проводят процедуру выявления остатков пороха после выстрела Анджей не знал. Так, слышал когда-то, в одной из столичных компаний, хвастовство подпоручика-полицейского новой чудодейственной методой. Возможно, о деталях знал Водичка. Возможно, нет. Но такие подробности здоровяку-хуторянину знать не стоило. Он, правда и не собирался уточнять нюансы процесса, а лишь полузадушено мямлил, корчась от боли в причинном месте.

Подолянский отпустил перекрученный ворот тулупчика. Граничар рухнул на колени, уставился на красные, будто обваренные руки. Анджей приглушенно выругался, и от души врезал здоровяку по затылку. Мужик хрюкнул, качнулся, и завалился на бок. С правой ноги слетел разношенный сапог с полуоторванной подошвой.

Анджей брезгливо поднял засаленный треух, слетевший от удара с темени граничара, кинул на лежащего в беспамятстве. Обернулся к безмолвным зрителям. Местные таращились со страхом, подчиненные смотрели с уважением, в глазах Водички плескалось злорадное восхищение.

— Так! Всех кто на хуторе сейчас находится, собрать в кучу. И пусть сидят! Начнут переговариваться — стрелять сразу! Выполнять!

Водичка попытался было чем-то дополнить, но махнул рукой, и продублировал приказ, переведя на матерно-пограничный диалект. Анджей пару раз глубоко вдохнул-выдохнул, помотал головой. Призванная на помощь злоба засела в плечах и, как всегда, уходила медленно и неохотно.

Завозился под ногами нокаутированный хуторянин. Поднял голову, увидел офицера, попытался втянуться сам в себя, будто громадная черепаха. Не вышло. Анджей с интересом наблюдал за горе-преступником краем глаза. Тот потихоньку отползал, стараясь не привлекать внимания. Когда до края коровника оставалось полсажени, Анджей улыбнулся и направился к беглецу. Поздно, друг граничар, поздно! Сам же и виноват: кто мешал застреленного оттащить к общей куче, а ружье кинуть в кровь? Извечная селянская тугодумность, помноженная на сельскую бездумную жадность.

Анджей кивнул себе под нос. А ты, прапорщик, прям великий специалист по заметанию следов. Криминаль-маэстро!

Хуторянин улыбку и кивки страшного офицера принял на свой счет и, не дожидаясь новой порции побоев, сомлел. Со стороны домов донеслись вопли. Анджей, пнув для надежности беспамятную тушу убивца, быстрым шагом направился на шум.

Народу на мызе оказалось на удивление много. С полсотни, а то и больше. Бабы истошно выли, прижимая испуганных детей, мужики, сжимая кулаки, ругались сквозь зубы. Вокруг мрачной толпы, словно овчарки вокруг стада, расхаживали рядовые с винтовками в руках. Водичка с револьвером тоже ходил туда-сюда, зыркал злобно, нагонял жути. И постоянно оглядывался на командира.

Анджей вдруг почувствовал себя чужим, на родной земле. Каратель аранский, не иначе. Только закатанных рукавов и рыжих бакенбардов не хватает. Но наваждение быстро схлынуло, уступив место логике. Ну какой из него, спрашивается, каратель? Никого не убил, не изнасиловал. Даже паршивой сараюшки не сжег! А что мужика избил — так ведь не просто хуторянин, а явный преступник. Никому не дозволено в людей стрелять!

Прапорщик прошелся по двору, выбирая место поудобнее. Под одним из навесов стоял относительно негрязный стол. За ним и устроился, вынул из планшета чистые листы и походную чернильницу. Подозвал Водичку:

— Побудь рядом. Подскажешь, если вдруг что.

Ландфебель кивнул и встал за спиной. Анджей поднял голову, сурово посмотрел на замершую толпу:

— Значит так, — рыкнул, подпустив басу в голос, для устрашения, — по одному подходим ко мне. Тихо. Тихо, я кому сказал! Подходим и рассказываем, что здесь произошло. Кто будет заикаться — пристрелю на месте.

Для убедительности, Анджей снял с пояса кобуру, положил рядом, расстегнув крышку.

— Первый пошел.

Водичка

...Давно то было, еще при царе Паньдусе, а то и пораньше. Ша мне тут, молодежь! Знаю, я, что Паньдус не царь, а президент, знаю. И что правил он Республикой всего-то лет шесть назад тоже помню! В лоб дам, умничать будешь! Сроком службы не вышел поправлять.

Только я из Гданська перевелся, короче говоря. Ну как 'перевелся' — под зад коленом, в аусвайс печать с волчьей головой. И перевели головой вперед из двери. Нет, об ступеньку не грохнулся — повезло. За что так с прославленным героем, воспетым в тысяче рапортов? Не надо было делать кое-чего. Чего именно? Не скажу. Кто много знает, тот по ночам не спит, все нож в печенке представляет. Бритву? Бритвой по горлу тоже хорошо. Не имею, так сказать, возражаниев супротив.

Ладно, что уж тут. Давнее дело, скрывать нечего. Курву-полюбовницу нашего полковника, что по порту работал, по копытцу верблюжьему погладил. Случайно вышло, ага. Копытце что такое? Ну ты, рядовой, и... Даже слов нету цензурных! У прапорщика спроси. Он столичный, про выдумки всякие слышал.

Как со службы поперли, сперва заквасил нешуточно. Денег-то выдали напоследок. Два оклада, да за отпуска невыгулянные. Как последние злотые пропил, на бритву поглядел, на отражение свое мрачнорожее — как зеркало от такого пакостного зрелища не треснуло, ума не приложу.

Рожу побрил да в бригаду пошел. Штаб-то, на одной улице с четырьмя кабаками — мимо не пройдешь. Нужен, говорю, боец вам многих достоинств? Могу копать, могу не копать. Могу прикладом, могу штыком. Могу дверью яйцы щемить. И вообще в дознании специалист профиля широкого аки антресоль. На бутылку? Про то не спрашивали, но тоже смог бы, если б надобность служебная возникла. Расскажешь потом, что и как. Знание лишним не бывает!

Оказалось, нужен на Кордоне такой личность разносторонний. Бумагу подписал, одну, вторую, третью... Рука заболела, столько всего подписал! Аусвайс с печатью поганой забрали, велели всем говорить, что на вудку сменял. Новый выдали. Чистый. Еще формы три комплекта, винтарь да револьвер. Ну и подъемные, да на дорогу.

Пока до баталиона добрался, двух дураков из поезда выкинул. Как выкинул? Натурально, из вагона, в окошко. Они-то, сволочи, пили, а я нет — на службу ехал. Ага, от зависти. Даже пограничники, лучшие из людей, чувству этому подвержены. Вон, даже прапорщик кивает. Хотя уж кого-кого, а его в таком даже заподозрить не мог я никогда!

Про ежика обещал? Значит, про него и расскажу. Сейчас-то стесняться нечего. Поздно...

Это уже чуть позже было. Где-то через год-полтора как на службу попал. Тоже на линейной заставе, Северного Направления. Леса, леса, леса... Из наших я там не один служил. То ли Франта, то ли Гюнтер отметились, не дадут соврать.

Ну и вот, сидим мы как-то в засаде. Скучаем, контрабандьеров ждем. Да, пан рядовой, контрабандьер это такая сука, что он везде есть. Сутки сидим, вторые сидим. Все сиделки отсидели и жданки прождали.

И тут он! Нет, пан Анджей, не спирт. Какой спирт, если мы про ежика? Во-во. Бежит, пыхтит, в зубах ужика тащит. Думает, вот щас как принесу пани Ежихе такой вот продукт, так сразу она в дальний уголок норы пригласит, и такое вытворит, что куда там верблюжьим копытцам!

Ландфебель Кубик по лбу вдруг себя грохает. Идея, говорит, есть. И очень так нехорошо на Мосю косится. Это рядовой с нами был, первого года службы. Такой же дурак как и вы, пан Бужак. Ну может еще дурнее. Ага, физкультурой не занимался, даже на то мозги не хватало.

Мося недоброе чует, начинает озираться, чтоб в кусты сдернуть. Но хорошие там кусты, терновые. Сдернуть и пол-жопы на колючках не оставить — эльфом-колдуном надо быть!

Колдунов не бывает, вот Мося и застрял. Повис на колючках и вопит: 'Ратуйте, люди добрыя! Гвалт происходит и насилие над личностью!'. Говорю же — дурак. Он еще сок свекольный у повара выпрашивал, а от вудки рыло воротил.

Посмотрели мы на Мосю, улыбнулись ласково. Нет, господин прапорщик! Вы, будто крокодил породы гавиал скалитесь! А мы по-доброму, по-семейному!

Тут Кубик и говорит, что слышал, мол, такую байку, что ежики голой жопы боятся. Все проверить хотел, да не выпадало. А тут все условия: и ежик, и Мося. И офицеров нет, дабы вмешаться и все веселье испоганить. Вы, пан Анджей, гавиала-то не изображайте, Царем Небесным прошу! Вы офицер правильный, и службу знаете, и граничару в рыло сунуть не брезгаете. Бомба, опять же, в запасе есть. Что весьма неординарно.

Сдернули с куста Мосю, сдернули с Моси портки... За руки-ноги ухватили, и над ежиком бедным подняли.

Ежик-бедняга, глазенками луп-луп — срака пограничная над ним нависла. Угрожающе и солидно. Ежик-то, про свекольный сок не знал, всерьез принял...

Тут у Моси дно сорвало, и на ежика выхлестнуло тугою струей. Тот с перепугу как заверещал, да тикать! И дорожка за ним. Нет, не следовая. Но тоже четкая, хоть в учебник врисовывай.

Боится еж голой задницы, научно доказанный факт!

Глава 3

Анджей бежал, чувствуя, как захлебываются, рвутся наружу легкие. Дождь градом молотил по спине, ветки хлестали по лицу — и смрадное, зловонное дыхание нечисти становилось все ближе. Верблюд, косматый, вонючий, огромный, выше кромки леса, медленно, но верно настигал прапорщика. Вопил дико и нечленораздельно, поддевал мешающие ему деревья гигантскими, лосю-патриарху впору, рогами.

Подолянский попытался наподдать, но бежать быстрее не получалось. Мокрая земля разъезжалась под ногами, корни хватали за сапоги. А верблюд-исполин был всё ближе и ближе. Клацал над ухом жуткими клычищами, косился дымящимся зеленым глазом.

Прапорщик закричал от боли — спину обожгло диким, невыразимым холодом. Клацанье верблюжьих клыков перешло в гнилой хруст дробящихся костей. Анджей упал, закричал сильнее — и раскаленный песок змеей скользнул в распахнутый рот...

— От же курва мать... — просипел Подолянский, чувствуя, как трудно слова продираются сквозь пересохшую глотку. В голове похоронно гудел набат. Прапорщик попытался встать. Тут же замутило, и Анджей рухнул обратно на койку.

И ведь не обвинить никого, сам нахлестался...

Собравшись с силами, Анджей рывком поднялся, чувствуя, как по желудку гуляют отвратительные желчные волны. Захотелось снова упасть на пропотевшую подушку.

— Вот уж хрен вам, — вместо грозного рыка получилось полузадушенное сипение, — не встану и до обеда, если лягу. Гвардеец, курец клятый!..

Выпил же, всего ничего, но, из-за двух суток на ногах, как последнего курсанта развезло. И, наверное, еще и к геологической барышне приставал, с куртуазными намеками. Царица Небесная! Да что ж вчера было такое, что даже имени ее не помню. Юлия, что ли? Точно! Юлия!

Возле кровати кто-то заботливый — а вдруг и Юлия? Не оскорбилась? Или не было ничего?.. — оставил кувшин. По водной глади плавали невесомые пылинки. Анджей протянул руку, ухватил. Начал пить, захлебываясь прохладой.

— Фуух, — оставил опустевший кувшин, вытер мокрый рот, — заодно и умылся.

Решительно стало легче! Анджей посидел на краю постели, восстанавливая в памяти события вчерашнего, а вернее, сегодняшнего дня. Провалов, к счастью, не было. Вернувшись заполночь из Новой Бгановки полумертвым трупом, по совету Водички шарахнул стакан, затем принял еще один, и еще. Третий определенно оказался лишним. После него всё помнилось, как в тумане. Вот, Юлия, красавица-геологиня... Встретил ли он её в темном коридоре? Её ли он чуть с ног не сбил... Не спалось ей? Была ли она вообще? Пили вдвоем, или нет? А если пили, то чем завершилось?..

Анджей себя ловеласом никогда не считал, но бывало всякое. В том числе, и мимолетно-полевое, на скаку, не снимая шпор. Бывало. Прапорщик поскреб грудь. Пальцы прошлись по сукну. Чем завершилось, чем завершилось?.. Лосеверблюдом вчерашнее завершилось! Раз уж вы, господин прапорщик, изволили одетым дрыхнуть как последний дворник! Так что не ждите секундантов от профессора, ревновать бессмысленно...

Хоть сапоги снял. Вон, у двери валяются.

В дверь осторожно поскребли.

— Открыто! — гаркнул Анджей, тут же скривившись. От звука собственного голоса полыхнуло в голове десятком болезненных молний. Увы, в коридоре мялся вовсе не всемогущий волшебник Вацлав, с заветной склянкой 'кордонного сбора' за очередным нумером — ведь есть у многомудрого каштеляна нечто подобное, не может не быть! Нет, в комнату сунулась смутно знакомая рожа рядового. Что ли, физкультурник-часовой?..

— Господин прапорщик, вас до себя пан Цмок вызывали. Говорили, что как проснетесь, то не спеша подходите. Опохмел на столе, разговор на языке.

— Чего? — Не сумел распутать хитрые для похмельной головы речи. Мысли ворочались тяжелые, словно жернова. И никакого места для драконов там не было, — Какой язык, какой Цмок?

Рядового непонятливость прапорщика не удивила. Он лишь тяжело вздохнул и пояснил: — Цмок это значит гауптман Темлецкий, господин прапорщик! Начальник заставы нашей.

— Тьфу, ты, черт бездумный, — вяло отмахнулся Анджей, — сразу не мог сказать, без кандибоберов?

— Да я же так и сказал, господин прапорщик!

— Чтоб тебе собаки курец [да, это именно то, о чем ты подумал, уважаемый читатель] отожрали, как ты мне тут понятно сказал, — ругнулся Подолянский. — Сгинь, пока кувшином не кинул.

Рядовой ухмыльнулся, кивнул и прикрыл за собой дверь.

— Взял и человека обидел ни за что, бездумным обозвал, — тихо произнес Анджей, почесав гудящий затылок, — надо было попросить хоть сапоги подать.

Пришлось справляться самому, без импровизированных денщиков.

Анджей, согнувшись, и придерживаясь то за стул, то за пол, подобрался к сапогам. Сидя прямо на полу обулся. Поднялся, взглянул на себя в узкое зеркальце у входа. Картина маслом по лепешке, кордонный вовкулак — звезда погостного канкана. Глаза красные, рубаха в вороте черная. Мундир измятый, будто коровами жеваный. В крови.

— И я в таком виде куртуазить еще пытался? Силен! — восхитился своей наглостью Подолянский, пытаясь счистить ногятми багровые потеки. Чешуйки крови сыпались на пол, но как вовкулаком был, так и остался. Разве что несколько полинялый вид приобрел, а на полу добавилось мусора.

— С другой-то стороны, господа, я ведь не в кабаке с курвами гужбанил, а свинячил сугубо по служебной необходимости!

* * *

— Доброго утра желать не буду, — кивнул с усмешкой Темлецкий, выглядящий отвратительно свежим. — Примете за издевательство.

— Давно такого не было, — вздохнул Анджей, стараясь не дернуть чугунной головой. — Каюсь, перебрал. Хотя, вроде бы и выпил немного. А вот развезло до полнейшего безобразия.

— От усталости, — пожал плечами гауптман. — Поверьте, одно дело напиваться после необременительного дежурства, и совсем по иному, если примете стаканчик после такой беготни, какая вам выпала. Так что, самоедством заниматься прекращайте. И присаживайтесь. Ну и угощайтесь, естественно. Вы же мне нужны в трезвом сознании, а не в самоугрызаемом похмелье.

— Обойдусь, господин гауптман! — бодро, насколько смог, заявил Анджей, стараясь не коситься на приставленное к столу жестяное ведерко, где виднелись бутылки 'Белого Меда', пересыпанные подтаявшими ледышками.

Темлецкий ухмыльнулся, сел поудобнее, облокотившись на толстенную столешницу, такую же основательную, как все на заставе.

— Мы, пан Анджей, слава Царице Небесной, не на 'двуйке', где даже срать ходят согласно устава [Ревнителей чистоты русскаго языка, норовящих швырнуть в автора толстым томом за авторством пана Розенталя, прошу учесть существование профессиональных арго, с их искажение великого и могучего. Здесь — именно такой случай]. Так что, во-первых, в приватной обстановке, я для вас Владислав, — приказным тоном заявил гауптман. — И во-вторых, на пиве я настаиваю. На правах старшего товарища, не командира. Поверьте, будет лучше. Хотя бы бутылочку.

— Слушаюсь! — рявкнул Подолянский, и добавил через пару секунд, когда отпустила злая боль в голове. — Понял, Владислав, благодарю за совет!

Ледяное пиво омыло волшебным бальзамом истерзанную душу...

Терпеливо дождавшись, пока прапорщик допьет, Темлецкий спросил: — Ну как, готовы теперь к вопросам?

— Конечно, — Подолянский, которому стало чуть лучше, попробовал подскочить, но плюхнулся обратно на стул, подчинившись небрежному жесту гауптмана

— Сидите-сидите. Итак, Анджей. Вы что думаете по поводу вчерашней кучи трупов? Да! — не дав и слова вымолвить, Темлецкий тут же продолжил. — Знаю, что вы сейчас скажете, что вы не следователь, и в полицейских делах не сведущи. И, соответственно, по вышеуказанным причинам и по малости звания, мнения своего иметь не можете. Ибо не положено и вообще.

— Ну... как бы да, — неуверенно ответил Подолянский. — Нечто подобное и намеревался сказать.

— Херня, — стукнул кулаком по столу гауптман. Подпрыгнула крохотная гипсовая статуэтка. Кого она изображала, Анджей не знал, но усищи были роскошнейшие, добавляя скульптурному герою сходства с тигром или еще каким крупным кошачьим. — Звание ума не добавляет, вспомните того же Байду. Поручик, а ведет себя словно фенрик [Первое офицерское звание, но не аналог нашего лейтенанта, коим является тамошний 'прапорщик', а курсант выпускных курсов на практике, что ли, если подбирать сравнения из наших реалий] Порой. Не порой — тоже.

Водичка, кстати, о вас отозвался в исключительно положительных выражениях. Он, если между нами, восемь лет работал в Гданьске. А этот город, уж поверьте, заслуженно считают криминальной столицей Республики. Опять же, между нами, но ландфебель отзывался о ваших методах с воодушевлением. Обзывал будущим королем кордонного сыска. Но вы про это ему не говорите, он под страшным секретом на ухо шептал.

— Про Водичку знаю, — не стал запираться Подолянский, — он сам рассказал. Про прошлую службу, в смысле. А вот что в Бгановке произошло...

Анджей задумался, скользя взглядом по обстановке кабинета. Кабинет начальника заставы еще в первый визит поразил прапорщика своим сходством с Круковской Кунсткамерой. По стенам висели охотничьи трофеи, вперемешку с узорными щитами и боевыми масками. Анджей даже смог понять значение нескольких узоров — те были точь-в-точь как в 'орочьей' методичке, по которой читали курс в академии.

Над центром стола Темлецкий повесил живописнейший натюрморт из четырех засушенных орочьих голов, в окружении их же традиционного оружия: топоров и кинжалов, с рукоятями в виде головы ворона.

В правом углу красовался полный орочий доспех, надетый на безлицый портняжий манекен: деревянная кираса с высоким, выше подбородка, деревянным воротником, с поножами и наручами. Каждую деталь доспеха покрывала роспись — орк-ворон дрался со старухой, волк с медведем, а за этим всем наблюдал раскинувший крылья орел с определенной антропоморфностью в облике. Наблюдал с прищуром, отчаянно напоминавшим взгляд Цмока. К манекену прислонилось копье с широким и длинным наконечником, покрытым патиной.

— Любуетесь? — спросил вдруг Темлецкий.

— Красиво же! — произнес прапорщик. — Сам я, правды ради, в этнографии ни черта не понимаю. А вот дядя — страстный коллекционер. Даже писал что-то. В академические альманахи, кажется.

— Так профессор Ченек Подолянский — ваш дядя?! — Удивился Цмок. — А я-то думаю, до чего фамилия ваша знакома. Отличные книги профессор пишет! Великолепные! Толстенные томищи, а не в альманах какой-нибудь, на полсотни страниц. Стыдно, господин прапорщик!

— Не читал, — пожал плечами Анджей. — Стыдно. Вы знаете, совершенно другие интересы были в жизни, а потом как все завертелось...

— Какое чудесное совпадение, надо же! — повертел головой Темлецкий. — Анджей, тогда у меня к вам просьба. Сугубо дружеского характера! Будете дяде писать, передавайте мое восхищение!

— Всенепременно! — Анджей ответил преувеличенно бодро. Про себя цыкнул: не получится списаться с дядей Ченеком, даже близко. Не любит многомудрый отцовский брат государеву службу, крепко не любит. Нелюбовь свою распространяя на всех служак, без исключения.

— Ну то ладно, — Цмок хлопнул по столу ладонью, — вернемся к нашим баранам. Сиречь, к Бганам.

— Там...— замялся Подолянский.

— Вы, если записи делали, то доставайте, не смущайтесь, — подбодрил гауптман. — Мы не школяры, чтобы тарабанить заученное, без следа собственной мысли.

Анджей достал из планшета блокнот. Раскрыл на закладке, слегка пожеванной былинке, сорванной у стола, где записывал показания.

— Если говорить о том, что мы видели собственными глазами, то произошло массовое убийство. Четырнадцать трупов. Большая часть имеет по нескольку ранений, гарантирующих смерть. Убивали... Своеобразно. Наносили раны с большим ожесточением. — Анджей замялся. Пожевал губами, пытаясь найти слова получше: в голову сплошным потоком шел один канцелярит. Словно казенными словами разум пытался отгородиться от дикой картины перед глазами. — Убивали жестоко, раны глубокие. Есть отрубленные руки-ноги. Крови нахлестало на пару саженей окрест и на пол сажени в высоту. Оставшихся — постреляли. Водичка рвался провести баллистическую экспертизу, но вроде и так понятно...

— Понятно? — Гауптман подался вперед, облокотился на стол. — Что именно?

— Как убивали. Понятно. В общем. А детали нам уже без особой надобности. Да и мертвецам уже безразлично. — Анджей вздохнул. — Один черт, убийцы тоже мертвы.

Темлецкий кивнул — продолжайте мол.

— Вижу, господин гауптман, записи вы читали — лежат у вас на столе. Если верить свидетелям, а опросил я почти всех, убитые собрались то ли на промысел, то ли еще куда. Собрались — и тут же устроили смертоубийство. Драка вспыхнула мгновенно. Почему — хуторяне не знают, а если и знают, то молчат. Никто не видел начала, но все клянутся, что жертвы поубивали друг друга. Очень быстро. Слишком. Полутора минут не прошло. Пока услышали крики, пока прибежали — все и закончилось.

— Оттого взбесившиеся огнестрельное оружие в ход и не пустили, — задумчиво произнес Цмок, сделав пометку крохотным 'аксельбантовским' карандашом на листке, лежащим перед ним. Облокотился на стол, посмотрел на Подолянского исподлобья. — Резались тем, что оказалось под рукой. Продолжайте, Анджей, прошу.

— Все, кто прибежал на крики, а таковых, — Анджей сверился с блокнотом, — таковых оказалось девятнадцать человек, утверждают, что в дерущихся словно демоны вселились. Вопли, крики, пена изо рта. И жестокость. Звериная. На паре тел, при осмотре, я видел укусы, подтверждаю. Если тела обмыть — если бы мы этим занялись — подозреваю, что следов от укусов нашли бы еще больше.

— Демоны, значит. С уклоном в антропофагию.

— Плоть никто не ел, если вы про каннибализм. Только укусы. Горло, запястья, пах. Будто сошедшие с ума баскские псы. Ожесточение страшное.

— Все равно, — покачал головой Цмок, — от того, чтобы укусить, и до того, чтобы откусить — пара движений. И один ритуальный переход, трансгрессия. Прямо как ваш дядюшка писал. Психически здоровый человек не кусает другого. Это каннибализм, Анджей, именно он. Продолжайте, а то я вас снова сбил с мысли.

— Так вот. Бесновавшиеся занимались исключительно друг другом. На прибежавших, внимания не обратили. Ну кроме того, что был застрелен. Но, учитывая, насколько наши... Э-э-э, жертвы перепугали свидетелей, не удивлюсь, что хуторяне все равно его бы застрелили. Даже если бы он не кинулся на них. Почти выжившим, кстати, оказался Иштван, старший из братьев Бганов.

— Могли, допускаю, — подтвердил Темлецкий. — И застрелили бы, и оглоблями забили. Во избежание, так сказать. Граничары, с одной стороны, весьма разумны, с другой же, как и положено подлому люду — суеверны до крайности. Представьте, до сих пор оставляют угощение лесным духам! Молоко, мед... А Иштвану туда и дорога, скорбеть по негодяю никто на заставе не будет. Особенно Водичка.

— Убийцу Иштвана мы нашли сразу. Вернее, он сам признался. Матиуш Сале, сорока двух лет отроду, наемный работник, батрак. Орудие преступления сдал добровольно. Доставили его до заставы. Сидит сейчас во втором угольном складе.

— Вацлав о госте доложил и даже спрашивал, не поставить ли его на довольствие. — Темлецкий спохватился. — Кстати, вы не уточняли, почему прибежавший мальчишка сказал, что повод для убийства — коровы? Не звучало ли в момент драки чего-то подобного? Кто-нибудь из свидетелей что-то слышал?

Анджей пожал плечами:

— Специально не уточнял. Но, я думаю, сказали бы непременно. Скорее всего, мальчик сам, пока скакал к нам, подыскал единственный хоть немного логичный повод. Там ведь... Гекатомба, — прапорщик поежился. — Когда люди убивают друг друга просто так, ни с того, ни с сего... Подозреваю, что это страшнее, на порядок. Но если родичи поубивали друг друга при дележке некой материальной ценности — то это понятный мотив. Приемлемый. Как меня просветили Водичка и рядовые, Матиуш с Богданом, — в здешних краях это даже простительно.

Темлецкий снова покосился на Анджея исподлобья — странно, невыразительно, будто сом. Но вслух ничего не сказал. Прапорщик продолжил, отбросив политес:

— Но лично я так и не понял, отчего все случилось... Так. Был бы местным, как вы говорите, суеверным граничаром, предположил бы демонов. Или оборотничество? Представили себя кобелями и перегрызлись за суку с течкой. Кобелями адских гончих. Но в наш век, газового освещения, пара, пороха ... — Анджей развел руками. — Разве что их опоили или окурили, чем-нибудь эльфийским. Если верить книгам, у лесных жителей есть в арсенале нечто подобное. Нашел кто-то из мальчишек старую бутылочку, открыл не вовремя...

— Меньше верьте книгам о сверхоружии эльфов, в них на одну сотую правды девяносто девять долей лжи, мой друг. Хорошо если высосанной из пальца, а не из чего другого. Я еще могу поверить, что они дружно обожрались дурмана или белладонны. Но никак не в эльфийские козни!

— В эльфов я тоже не верю, — поспешил уточнить Анджей, — вернее, в их колдовство. Вспомнил для иллюстрации бредовой версии, не более. Простите.

— Для иллюстрации версии, — протянул гауптман. Развернулся на кресле, уперся взглядом в одну из орочьих голов. Орочья морда скалила клыки и злорадно щурилась, будто знала некую тайну, но из вредности не делилась с гауптманом. — Вообще, я с вами частично согласен. Бганов, вполне вероятно, чем-то опоили. Ну... Не могу я поверить в естественность произошедшего. Четырнадцать человек не сходят с ума одновременно.

Впрочем, подумаем над этим завтра. Анджей, как вы как смотрите на идею взять за хвост, ну или хотя бы надавать пинков пану Лемаксу? Завтрашней ночью. Настоящему пану Лемаксу, — добавил гауптман, глядя на вытянувшееся лицо подчиненного, — не с третьей заставы.

* * *

До ночного дела оставалось несколько часов — выходить планировали в пять вечера. Ложиться спать, даже прислушавшись к совету Цмока, Анджец не стал. Не хотелось. Молодой организм поборол совершенно атипичное похмелье — три стакана с вечера, капелька, если на вудкоизмещение [Непризнанный до сих пор официальной наукой показатель, согласно которому можно высчитать количество алкоголя, требуемого для достижения разных стадий опьянения. Для примера, могу сказать, что на сто кил живого весу, как в прапорщике, для полнейшего анабиозу, нужно 700 мл коньяку и пара бутылок пива. Желательно — темного, дабы не нарушать цветовую гамму]

переводить! — и требовал движения. Сейчас бы в гимнастический зал... Но на заставе, к великому огорчению Анджея, не имелось даже простейшего турника, не говоря уже о прочих снарядах, категорически рекомендованных профессором Хоромецкой, великим специалистом в области физиологии.

Мелькнула мысль заявиться в домик к геологам и вытребовать паненьку Юлию для личного разговора. Побеседовать да вызнать, не держит ли она на него обиду, и тому подобное. Но как мысль мелькнула, так и сбежала, махнув на прощание лисьим рыжим хвостом.

Ни к чему. Если он вчера себя вел как свинья, то барышня еще не отошла от обиды. А если все осталось в рамках приличия, то тем более, не следует галопировать. Надо хотя бы форму сменить, а то кровь так и сыплется... Или пускай, ночью страшнее будет?

Так Анджей и бродил бесцельно по заставе. Хотел было наведаться на угольный склад, потолковать с Матиушем-стрелком, узнать о приграничной жизни, как её видят граничары. Служить здесь еще долго, так что любые знания пригодятся.

Но возле котельной, как на зло, возились несколько нижних чинов — перетаскивали уголь из третьего склада поближе, в выгородку возле топки. Пыль, из-за безветрия, стояла плотным клубком. Зашел на конюшню, послушал перебранку конюха с Вороном, конем Темлецкого. Конюх, недалекий малый из граничаров, винил Ворона в том, что тот уж очень обильно гадит, не иначе из врожденной злобности. Конь отвечал негодующим ржанием, намекая, что и сам конюх не без греха.

Затем Анджей двинул в сторону кухни, красно-кирпичного куба со множеством окон и продушек.

На кухне правил пан Бигус, худой как палка и совершенно седой. Вальтер — так пана Бигуса звали по документам, но никогда в лицо — был выходцем из Стального Города. Отчего вся кухонная стряпня несла на себе отпечаток йормландской кухни: просто, сытно, много. Особенно жира. И никаких изысков и премерзких отступлений от традиций! В данный момент, судя по ароматам, пан Бигус колдовал над мясным супом, благо со свежей говядиной перебоев не было. Сытый пограничник — добрый пограничник, мудро рассудили граничары, и цену за провизию не ломили.

Анджей прислонился к стене, прислушался. Вальтер распекал помощника, обзывая его дерьмодемоном и свиноголовой хрякособакой. Интересно, если выписать из Дечина, а потом торжественно вручить заставскому повару книгу рецептов, он за хлебный нож схватится? Или без затей двинет кулаком в глаз?..

— Господин прапорщик!

Анджей чуть не подпрыгнул от неожиданности, отпрянул от стены. Зарделся, будто пойманный на чем-то постыдном.

— Доброго дня, пан каштелян!

Вацлав коротко кивнул:

— И вам здравствовать желаю. Слухи ходят, пан Анджей, что вас ночью снова в в бой бросают? В первых рядах?

— Да какой там бой. Скажете тоже, пан Вацлав. Обещают тихо-мирно все провернуть, без пальбы и мордобития, — развел руками Подолянский. — Да и я из офицеров вроде как самый младший. И самый неопытный. Вот Цмок и не дает скучать. Но я и сам не против. Все лучше, чем в потолок плевать.

— В потолок плевать занятье дурное. И сопли сверху упасть норовят, и подбеливать придется. Так что, с вами я согласный полностью, пан Анджей. И как каштелян, и сугубо по-человечески. Соответственно, есть у меня до вас предложение, подкупающее своей простотой.

Анджей весь превратился во внимание.

— Вы, извиняюсь, на ночное дело, прям так выдвинетесь? Боюсь я, если на тропу под луну выйдете, в кителечке, да улыбнетесь ласково — несунов и призовой рысак не догонит. Так тапками вломят, перепугавшись.

Прапорщик глянул на мундир, от кителя до брюк сплошь в засохшей крови, виновато засмеялся:

— Верите, думал за помощью идти. Парадная форма до сих пор где-то у вас, в подвале, лежит. А новая, сами видите, в каком состоянии. И с прачками, как понимаю, здесь туго.

— Не сказал бы, что туго, но упустил я, упустил чутка. Остается прощения просить, пан Анджей. Вы уж не ругайте старика, — усы Вацлава словно обвисли от огорчения.

— Да полноте, — отмахнулся Подолянский. — Знаете, после того, как в столице приходилось по три раза на день бриться... Возможность ходить в затрапезе отчасти даже развлекает.

Каштелян повеселел. Похоже, старик близко к сердцу принимал все негоразды пограничников вверенной заставы.

— Что развлекает, то это хорошо, даже прекрасно. Но вы все же зайдите, поищем вам подменку, пока приличное стираться да сохнуть будет.

* * *

Анджей кое-как расправил мешковатую одежку. Глянул на себя в зеркало, не смог удержаться от улыбки. Любит судьба, ангел Небесный, шутки странные шутить! Отец и дед егерскую форму не снимали всю жизнь. Ротмистра Подолянского в ней и похоронили. Отец не принял бы иного савана...

Сына же, как наследника Героя Республики и обладателя выдающихся статей, взяли в гвардию. В столицу. Где гордость, слава, муштровка лучших из лучших. И где кабаки, казино и женщины... А после — каторга и Корпус. И вот она, егерская 'пятнашка'! Поношенная, но чистая.

Интересно бы проследить судьбу формы. Пограничники с егерями пересекаются, но сугубо по службе, а не по линии снабжения. Но кастелян на вопрос лишь покачал головой — гыр, мол, на тех интендантов, шлют все, что под загребущую волосатую лапу попадает! Но назад не отдаем, конечно, самим пригодится! На нашем складе все и сгниет.

Долго порассуждать о бесчестной интендантской натуре у Вацлава не вышло. Вывалился из-за угла Байда, от которого оглушительно воняло свежепринятым. Поручик на ногах, правда, держался, хоть и зевал угрожающе — сразу опытного кордонного офицера видно. Вацлав укоризненно дернул усом и ушел, пожелав здобычи пожирнее.

Темлецкий, следуя неведомым Анджею замыслам, составил наряд своеобразно.

На пятачке перед конюшней собрали полдюжины человек. Вновь присутствовал спящий поручик. Героический Байда задремал на поленнице, укрывшись попоной. Задремал, разумеется, исключительно от волнения, а не от коварных алкогольных паров.

Кроме прапорщика и поручика, Цмок включил в наряд пятерых объездчиков. Рядовые позевывали, кутались в шинели, по осеннему холодку, да передавали друг другу флягу. Исключительно со сладким травяным чаем — Анджей, насмотревшись на Байду, решил проверить самолично.

В последний миг, когда оседланных лошадей повели под уздцы к воротам, к наряду присоединился Водичка. Подолянского аж скривило — ландфебель смотрелся до омерзения свежим и бодрым.

Бывший полицейский брезгливо покосился на поручика, уютно пускающего пузыри на поленнице. Шепотом рявкнул на рядовых, указал на Байду. Вежливо поздоровался с Анджеем, козырнув по уставу. Подолянский в ответ вяло отмахнулся, отчаянно борясь с зевотой.

— Доброго вам вечера, пан Анджей. Генералом станете, я вас в 'листопаде' и не признал.

— Вашими молитвами, друже Янек, я и в фельдмаршалы выбьюсь, — хохотнул Подолянский. Провел ребром ладони по ткани, будто желая стереть пожухло-лиственную пятнистость с куртки. — Вы, господин ландфебель, как понимаю, снова приглядывать отряжены? Или серокардиналить назначены?

— Вы что такое на меня наговариваете! — ужаснулся Водичка, кругля крохотные глазки. — Вы ведь у нас орел! Гвардионус столичный, офицер! Первейшая надежда Корпуса! Как же за вами приглядывать отправят нижнего чина?! Быть такого не может!

— В оба глаза, значит, — ухмыльнулся Анджей, которого ломание комедии отвлекло от размышлений о собственной глупости. Кто мешал хоть пару часов подремать?!

— Третьим тоже попросили приглядывать. Сами понимаете, вас отправляют с олухами нашими, да этим... — ландфебель махнул лопатообразной ладонью в сторону поручика. Того кое-как разбудили, взгромоздили на лошадь, и сейчас винные ветры шатали несчастного Байду в седле, как одинокую березку в степи. — Поэтому отпускать вас, по сути, в одного, в серьезное дело — резона нет. Случись что, пан Цмок не постесняется и повыдергивает волоса на жопе. Сперва себе, потом мне. Даже если я в прозекторской лягу холодным трупом. Хотя, конечно, такого вот исхода, я и в страшном сне представить не могу. Плевое дело. Как раз такое, чтобы первичное знакомство с предметом получить. Видите ли, Анджей. Нас, тех, кто службу несет, а не отбывает, тут сам-четыре, на заставе. А вы, как я и Цмок пригляделись, норовите пробиться в пятые.

Подолянский отвел глаза в сторону, покрутил в руках новенькую винтовку-'барабанку'.

— Двоих я, положим, знаю, — прикинул Анджей. Чтобы не тратить время на одну только светскую беседу прапорщик достал из седельной сумы внеуставный патронташ из десятка бандольерок, как раз на винтовочный барабан расчитанных, и начал прилаживать его на кителе, — о третьем догадываюсь. Без пана кастеляна мы бы тут заросли грязью по крышу. А четвертый кто?

— Поручик Свистуновский. Не помните разве? Он на проверке еще был. И на заставе, когда отмечали.

Анджей искренне попробовал вспомнить. Мелькали в памяти смутные черты. Лицо вытянутое слегка, глаза раскосые, полноват слегка, правая рука вся в чернилах, будто у писаря какого. И не более.

— Смутно, признаюсь. Все не пересекались всерьез. Все бегом и на ходу.

— Так Кордон же. Тут иначе и не бывает. Свистуновский нас, кстати, сегодня и вывел. Кто-то из его агентов поделился ценной информацией, сработка пошла.

— Кто пошла, простите?

— Местный жаргон.

-А что предстоит, могу поинтересоваться? Цмок темнил, от Байды один перегар.

— Простое дело, пан Анджей. Очень. Начать и кончить. У нас сложного тут и не бывает. Завершайте ваши огневые приготовления — и двинем.

Гюнтер

В блиц-шквадроне службу начинал. Тоже на Северном направлении, ага, верно Водичка вспомнил. Правда, года за два-три до того, как Янек на службу пришел. В блиц-шквадроне что хорошо? Правильно, ничего. Довольство денежное один в один с линейной заставой, ни злотого сверху, ни полгрошика. Зато в каждую дырку затычка. Спишь вполглаза, вполуха. Чуть где тревога какая, сразу туда. Ну как 'какая'? Да такая, как у нас тут. Граничары перепьют, орков орда выскочит, застава с урядником чего не поделит, проверяющий столичный в лесу заблукает... Никак без нас не обойтись!

Службу, опять же, проверяли. Вдруг, обходчики не фланги маслают, а по сеновалам бимбер хлещут безжалостно, а? Не морщись, пан Франта, не морщись. Будто сам всю службу 'от и до' нес, ни разу не филонил? Бужаку еще поверю, ибо дурак, он дурак и пишется, а тебе — нет!

Шрамы откуда? Сей момент! Про то тоже рассказ припасен. И не один.

На пьянке, да на небрежном несении, то еще ладно — можно понять и простить. И от усталости бывает, да и просто лень. Все мы люди, хоть и немножечко лошади, как у вас там, пан Анджей, в столицах говорят. Не говорят? Странно...

Шрам поперек лба, то от дружески-вражеского приклада образовался... Как не бывает такого? Очень даже запросто бывает, когда своего же брата-пограничника ловишь на черном деле. Ага, он через кордон караван тянул. И нет, чтобы порядочных контрабандьеров! Нет же, зеленожопых вел, тайными тропами.

Те, тропы, правда, многие знали, вот и столкнулись поперек, на кривой козе не объехать. Слово за слово, хером по столу. Два трупа там, два там. Паритет, как в столицах говорят. И там не говорят? Да что же это вы, господин прапорщик делаете?! Я-то, думал, что там каждая умность хоть раз да прозвучала, а вы прям вот на лету за лапы хватаете, да кандальные ядры привешиваете. Изверг рода человеческого! Во-во! Гавиал офицероподобный!

Ну вот там мне в лоб и прилетело. Только звезды из глаз, и ни одной на погон. Даже на медаль поскупились. С другой стороны, какая медаль, когда своих крошишь, верно?

На плече откуда? Ну там вообще глупо получилось. Франта, я ж рассказывал? Не? Совсем плохой стал...

Это мы на объездной дороге стояли. Сам-три: я, Луга, да Ревиньский. Ты ж его, Янек, вроде знал, вы с ним из Гданьска оба? Не знал? Странно. Такой же утырок, как и ты. Шучу, шучу, убери ножичек, будет дырка, не запломбируем!

И экипаж катит. Новомодный этакий, пар во все стороны, водитель 'консервы' напялил, усищи врастопыр, зубами блестил — ну, от ажи только те зубы и виднелись. Это мы потом уже определили, что они давно катались, антрацит весь извели, чуть ли не 'жужелку' в топку кидали.

Мы его аккуратненько так остановиться просим. Мол, кто, куда, зачем, деньги не прячем!

И из экипажа по нам, кааак врезали! Луга сразу помер — грех не помереть, когда в горле дырка — кулак пройдет. Меня в грязь кинуло — чудесная там грязь! Как на пана Водичке любимой лужайке. Да ладно тебе, рожу не криви, знаем мы вас!

Отчего не убило? А черт их знает. То ли пули слабенькие мне достались, то ли шинель очень уж плотная... Не грязная, господин ландфебель, а плотная! Исключительная шинель. Была. Что? Сам дурак! В бушлатах мы бегали, когда торжественности не требовалось, и нужно было на босяков с 'линейки' походить. А как дороги перекрывали, так только парадная и все! Дурость, конечно, но что поделать.

И лежу, думаю, все, отмучался. Ни заставы, ни службы, ни гауптмана Мазуревского, чтоб его черты в сраку вилами имели, да поперек. Хорошо-то так! Однако, грязь-зловреда, начала под штаны затекать... Хреновый рай какой-то, всякий согласится, даже Бужак. Хоть там физкультура и не нужна, а свекольного сока хоть залейся.

Открываю глаза и уши — а там пальба идет! Ревиньский с двух револьверов, будто гаучо какой: Жах! Жах! Жах!

Барабанка моя, когда я в грязь падал, на ремне перекрутилась, и на грудь шмякнулась. А курок взведен заранее. Не положено, конечно. Но на что положено, на то и положено. У нас кордон, а не Академия.

И я весь магазин в тот экипаж! Не вставал — куда уж. Только приклад и перед лицом прыгает — чудом зубы не вынесло. А потом, как вхолостую защелкало, я за револьвер. И тоже, до щелчка...

Четверо в том экипаже было, там и остались. То ли шпионы йормландские, то ли с юга свинорылы. Не довели нам ни тогда, ни после.

На глотке шрам? Точно! То я в отпуске с бандюганами из-за бляди подрался, вот и пыранули наискось.

Глава 4

Участок, за который отвечала застава, тянулся по границе на двадцать четыре версты. С севера, верст на семь с гаком, Республика соприкасалось с Йормландским герцогством. На протяжении остальных, проходящих по берегу Лабы, граничила со Спорными Землями, где каждой твари водилось по стае. Там бродили прореженные гномами орочьи племена, иногда мелькали отчаянные старатели-одиночки. Что они там искали, кроме приключений, никто не знал: золото в тамошних реках водилось, но в несерьезных количествах. Драгоценных камней тоже не наблюдалось.

Разве что в местных лесах, как однажды проговорился дядя Ченек за столом, могли разбирать заброшенные эльфийские города 'на кирпич'. Да только с доставкой выходил тот кирпич золотом в половину веса.

Зато Спорные земли стали настоящим раем для браконьеров и собирателей. Тут, например, добывали драгоценного лабского соболя. Фантастически, невыразимо дорогого — Анджей как-то собирался подарить одной из своих пассий манто из соболей. Но цены резко взлетели вверх, и осталась столичная пани Дарина без подарка. А жаль! Блестящий черный мех чудно шел к ее волосам...

Рос здесь и красный дурман, чья пригодность для удовлетворения низменных прихотей была понятна из названия. Много тут всякого водилось и росло.

А вот добычу из-за кордона переправлял один-единственный монополист, зловредный пан Лемакс, чьими агентами кишела пограничная полоса. 'Хуже Бганов типчик!', кратко охарактеризовал его Водичка. Пан Лемакс, по слухам, был знаком с новомодными сочинениями анархистов, но переиначивал их сугубо на свой лад. И, не посягая на монополию государства на насилие, контрабандой тащил из-за границы всё, что облагалось пошлиной на ввоз, от оптики до анилиновых красителей...

* * *

Дело взаправду выходило простым. Чуть сложнее, чем обещал Водичка, но куда проще, чем Анджей сам себе надумал. Воображение, распаленное гвардейской гордостью, рисовало перед глазами погони с перестрелками, лихую поножовщину, а то и повторение второго сражения при Огородной.

Реальность оказалась произачней. Как обычно, в общем.

Караваном сию процессию назвать было сложно. Так, караванчик. Три смирные лошадки под вьюком, три под седлом. Ехали себе контрабандьеры потрепанные, но наглые. По мнению Анджея еще и тупые, раз решили распевать 'на деле' похабные песенки (это Водичка прапорщику уточнил, напев даже пару куплетов под запись).

— Как раз трое, как и говорили! — зашептал Анджею на ухо рядовой Сучевский, не уступающий ландфебелю размахом плечей, лужичанин из Загреба. — Щас мы их тут и прижучим!

Подолянский кивнул, замер в ожидании. Водичка проинструктировал на славу и заранее расписал алгоритм действий при любом вероятном раскладе. Дотошный ландфебель не учел разве что падение метеорита, да и то исключительно по причине бесполезности каких-либо действий при таком форс-мажоре. А так — и возможная засада предупрежденных двойным агентом контрабандьеров, и лихой наскок банды Племен. Даже явление полуроты йормландской пехоты ландфебель продумал — следовало тикать переполошенными зайцами, не вздумав геройствовать.

Но все как по плану пошло, так по нему и двинулось, как по рельсам покатилось.

Едва караван пересек оговоренную черту, отмеченную приметной веткой-кривулей, как вышел поперек тропы Водичка с 'барабанкой' в руках и нехорошим блеском в глазах. Защелкали затворами остальные пограничники, азартно завопил проснувшийся Байда, размахивая револьвером...

Контрабандьеры уныло подняли руки, к оружию и не потянувшись.

На то, что именно так, скорее всего и произойдет, Водичка упирал особо. И дважды повторил, что сразу на поражение стрелять не стоит. Разумнее первым выстрелом продырявить небо или какой-нибудь клен. Логику советов ландфебеля Анджей понимал. Если существуют неписанные правила, лучше их соблюдать. Ни граничарам, ни пограничникам, война не нужна. Все жить хотят. А в местных лесах можно долго друг за другом гоняться...

Контрабандьеров засунули в тот же второй угольный склад, где на грязных мешках дрых Матиуш. Задержанную контрабанду — какие-то травы, пахнущие специфически терпко, и несколько фунтов золотого песка — заперли в огромном несгораемом шкафу в подвале.

Анджей принял заслуженные поздравления, отчаянно стараясь не зевать. В глаза будто песка сыпанули, мир временами тонул в сероватой дымке — но Подолянский держался. Гвардия, это вам не шубу в кальсоны заправлять! Материальные блага, сиречь премиальные, Темлецкий пообещал рассчитать к понедельнику. Ну а когда на руки придут — на то воля Царицы Небесной и бухгалтерии баталионной.

Впереди была ночь, полная огня и заполнения бумаг. Протокол осмотра места происшествия, протокол опроса свидетелей, показания задержанных... И все в трех экземплярах разборчивым почерком, чтобы подслеповатые чинуши в бригаде глазки свои не сломали окончательно.

Прапорщик вышел на крыльцо передохнуть хоть немного — правая рука, отвыкшая от такого количества писанины, работать отказалась категорически. Встряхнув кистью пару раз, от души выругался. Уже рассвет скоро, а еще несколько листов заполнить надо. Хорошо хоть бланки типовые, отпечатанные в типографии Генерального Штаба Департамента Обороны. А то ведь еще и черчение пришлось бы вспоминать. С полями, рамками и прочей корректорской чепухой.

Приглушенно светилось окно в домике геологов. Мелькнул изящный силуэт, пропал тут же...

Интересно, чем занята? Переписывает отчет за профессором? Отчего-то прапорщику захотелось совершенно некультурно пнуть ученого человека в живот, а потом добавить по затылку. Как можно заставлять такую хрупкую барышню работать без остановки?!

Анджей одернул себя. Двинуть-то, легко. А что потом? Придется и пана профессора, и всю многоученую братию на тот свет спроваживать. Но вылези наружу правда, и, не то что пани Юлия, а и вовсе ничего и никого не светит. На каторге даже с бабами хреново, не говоря уж про женщин! Да и вряд ли она в восторге будет от столь радикальных перемен.

Вскипела вдруг злость. Чертовы контрабандьеры! Сиди тут, пиши! Перестреляли всех, трупы закопали, а товар записали бы как найденный. Куда проще и быстрее все бы получилось. Царь Небесный, как же сложно все, как же завыть хочется! Бумаги, бумаги, бумаги...

Прапорщик потоптался еще немного на крыльце, разочарованно махнул рукой, да и пошел дописывать. Попала собака в колесо — пищи, но бежи, пока хвост не перемололо...

Анджей отложил последний исписанный лист уже засветло. Дело предстояло еще сшить и заверить заставской печатью, но сил больше не осталось. Подолянский стянул сапоги, швырнул в угол вонючие носки, и рухнул на кровать. Черная яма сна поглотила его мгновенно — даже глаза закрыть не успел.

* * *

Проснулся Анджей от канонады. Где-то рядом, чуть ли не под окном, били залпами винтовки. Ладонь сама нащупала револьвер. Анджей вскинулся, тыча стволом во все стороны сразу, на четвереньках подскакал к окну. Уперся спиной в кирпичную стену, взвел курок... Сплюнул, придя в себя

Точно! Заботливый Вацлав, трижды приносивший корпевшему над бумагами Анджею кофейник, упоминал, что с утра будут стрельбы. Нижние чины сдают какой-то экзамен. Стрельбище, оборудованное в овраге — вышел за забор, свернул, пара минут — и на месте. Оттого и грохот такой, будто под самым ухом лупят.

Прапорщик чертыхнулся — все проспал! И не разбудил никто, не позвал на столь завлекательное времяпровождение. А то личную 'барабанку' получил, а все никак пристрелять не получается. Да и лишняя практика не помешает. Навык-то, он, теряется...

Пока соберешься, пока туда-сюда, все и кончится. Только гильзы на дощатом полу, да кислятина сгоревшего пороху. И что делать теперь? Сходить в импровизированную 'холодную', да проверить как там первый в жизни прапорщика задержанный — душегуб Матиуш? Не повесился ли еще от огорчения? Десять-пятнадцать каторжных лет — любой в огорчение впадет. С другой стороны, в угольном складе стрелок сейчас не один, там еще и свежеуловленные контрабандьеры сидят. Всяко проследят, чтоб без самоубийств обошлось. Никому не приятно, когда рядом с тобой труп болтается, с обгаженными портками...

Снова захлопали выстрелы. Беспорядочно, как Царица Небесная на душу положит. Эх, сюда бы ротмистра Клюмпе! Мигом бы стрелковую дисциплину подтянули.

Прапорщик выпустил мелкоребристую рукоять 'мышебойки' — той самой, что подобрал на мызе. Полежал немного, таращась в потолок, разглядывая трещины на штукатурке.

Или все же пострелять сходить?.. Что, мишени сам не поменяет?

Выбрать Анджей не успел. Дверь в комнату беззвучно отворилась. Подолянский снова схватился за револьвер. 'Мышебойка' не зря так названа: коротенький патрончик с почти круглой пулей, хоть и в три линии, конечно, смешон. Но, если не стремиться попасть со ста шагов комару в глаз, а бить в упор, то вполне смертоносная штука. Кишки просифонит насквозь.

Однако в комнату сунулась не раскрашенное орочье рыло, а безобидное вихрастое создание. Сопля, собственной персоной. Паренек из местных, взятый на подмогу пану Бигусу, и до кучи выполнявший самые разнообразные поручения, не требующие ни ума, ни соображения.

— Проснулись! — радостно закивал Сопля, щерясь в улыбке. — А я уж будить думал! Вас до себя пан Цмок кличет! Казал, чтоб вы сразу як сраку вид постели выдирвете, и до нього, и шоб гвинта хапали, шоб не ходить туды-сюды [Вас к себе господин Дракон зовет! Просил передать, чтобы вы сразу, как проснетесь, к нему выдвигались. Непременно с табельным оружием, чтобы не возвращаться].

Прапорщик только хмыкнул. Утро дня сегодняшнего до боли напомнило утро вчерашнее. Только голова не болела, и Темлецкий не приказывал захватить винтовку.

Паршиво тут с разнообразием событийным! Но раз попал медведь в колесо — рычи, но бежи, что та собака...

* * *

С Юлией они столкнулись в широком коридоре, что проспектом рубил рабочую половину первого этажа отведенную под кабинеты на две части.

— Здравствуйте, Юлия, — враз пропавшим голосом просипел Подолянский.

— Доброго утра, Анджей, — кивнула девушка, — как вам спалось?

Анджей почувствовал, как загорелись уши. От смущения и непонимания, что делать дальше, он уткнулся взглядом в пол. Хорошо хоть винтовка висела за спиной. Была бы в руках — непременно уронил. Анджей представлял себя со стороны: глупый юный курсант, не иначе, молоко на губах не обсохло. Представлял, но поделать с собой ничего не мог...

Юлия, не дождавшись внятного ответа, улыбнулась, подшагнула вдруг, шепнула Подолянскому прямо в ухо, встав на цыпочки:

— Вы меня нисколько не обидели, пан кордонный медведь.

Горячее дыхание обожгло до пяток. Руки Анджея сами собой сомкнулись на тонкой талии. Девушка тихонько ойкнула. Анджей в ужасе — не сломал ли ребро ненароком — выпустил ее из объятий. Впрочем, убегать прекрасная геологическая барышня, и не собиралась. Стояла, улыбаясь, в серых глазах прыгали веселые чертенята...

Кто-то завозился за ближайшей дверью — во втором кубрике для нижних чинов.

— Их только не хватало! — раздосадовано фыркнул Анджей, пытаясь скрыть смущение.

Юлия нежно коснулась кончиками пальцев небритой щеки Подолянского:

— Что поделать, такова судьба всех...

Не договорив, девушка выскользнула из рук Анджея и направилась к выходу. Подолянский застыл истуканом, только лишь пожирая глазами стройную фигурку. А Юлия вышла из здания, так ни разу и не оглянувшись.

... В кабинет к начальнику Анджей зашел в полнейшем душевном раздрае.

* * *

У Темлецкого было людно. Кроме самого гауптмана на стульях расселись два унтера: рыжий, как морковка, ландфебель Франтишек Штурмреску, мазовшанин с побережья, и белобрысый гауптфебель Гюнтер Ковальский, родом откуда-то с юга. С унтерами Подолянский был знаком относительно неплохо, по кордонным меркам: с каждым отходил по наряду. Еще в кабинете, рядом с книжным шкафом, расположился незнакомый граничар. Потертый жизнью мужичонка примостился на низенькой табуретке и дрых, облокотившись о стену. Анджей скривил губы — граничар, как положено подлому люду, явился к господам офицерам в чем был: в замасленной дохе, надетой на столь же грязную рубаху, расстегнутую до пупа.

— Доброго утра, господин прапорщик! — кивнул Темлецкий. — Присаживайтесь. Вы как раз вовремя. Утром нас посетил наш друг, — гауптман указал на грязного 'шпака', — достопочтенный пан Ежи Маслопуп, человек бесчисленных достоинств...

Замасленный граничар открыл глаза, коротко кивнул Подолянскому. Тот ответил таким же быстрым кивком.

— Так вот, пан Ежи рвет на груди последнюю рубаху с последними же волосами, и клянется, что на десятой версте у Бараньего Лба...

— Скальный выход такой. Гранитогнейс. Округлый как черепушка. Ледниковая эрозия. Надвиговые структуры, и тому подобное, — не открывая глаз, пояснил Маслопуп.

Анджей вскинул брови. Грязный лесовик, знающий геологические термины?!

— Ежи не шпион, — хохотнул Цмок, верно понявший изумление прапорщика, — он с прошлой экспедицией работал.

— Ага, — кивнул Анджей, — с экспедицией, значит...

— Пан профессор даже обещал благодарность в ученой книжке прописать. Жаль, умер.

Темлецкий помолчав немного, словно сочувствуя граничаровой неудаче, продолжил:

— Так вот, на десятой версте, у Бараньего Лба, он вчера видел какое-то нехорошее копошение.

— Копошение?

— Ну да. То ли орки готовятся к набегу, то ли старатели-контрабандьеры проверяют, нет ли постов на том участке. Постов, к сожалению, нет, зато пан Ежи удачно там проходил.

— Я такой, — хрипло каркнул граничар, воспитанно сморкнулся и вытер пальцы о голенище короткого сапога.

— Так вот, короче говоря. Я вас, господин прапорщик, попрошу прогуляться в сторону той самой ледниковой эмплозии, в компании с господами унтер-офицерами и, — гауптман царственно простер руку в направлении мигом подскочившего граничара, — с паном Маслопупом. Прогуляться и посмотреть, что там происходит. Принять меры, если будет необходимо.

В первую секунду Анджей хотел отказаться. Выдумать недомогание. Больной желудок, мозоль, стертые ноги, в конце концов! Но лишь кивнул, ругая себя за пустую мечтательность. Не придет она ночью, не придет!.. А бесцельно торчать на заставе ни к чему. Только сплошное душевное расстройство.

— Вот и замечательно, — Темлецкий по-своему истолковал молчание подчиненного, широко улыбнулся, — тогда рекомендую выдвигаться. Единственное что попрошу, господин прапорщик — пожалуйста, не ссорьтесь с нашим многоуважаемым другом.

Подолянский не удержался от ухмылки.

— Многоуважаемого пана Ежи хрен обидишь. — вторя Анджею, подал голос Маслопуп от шкафа.

— Вот и славно. А то ведь он не только наш давний друг и соратник, но еще и владелец единственного в наших краях голема.

— Голема?!

Было чему удивляться. В здешних краях — Анджей насмотрелся — и простейший паровой двигатель только недавно перестали считать чудом. А тут — целый голем!

— Он когда-то боевым был, но по износу списали, а я и выкупил. Все ж на нем пять лет служил, не вылезая. И в переплавку?! Никак нельзя, друзу им в кристалл! — с геологическим шиком пояснил граничар. — Деньжата, опять же, откладывал. Да и общество помогло. Оно у нас, хоть и сволочное, но с пониманием.

— Пан Ежи служил во втором полку Поморской бригады, — охотно пояснил Темлецкий. — Как раз... Тогда.

Анджей выдохнул. Посмотрел на Маслопупа другими глазами. Без дураков, перед ним сидел титан. Герой из легенды. Ох и вмазали тогда поморяне Герцогству! Только перья полетели! В живых, правда, осталось, процентов двадцать. Но полк против двух кавалерийских дивизий и пары мониторов...

— Так точно, господин гауптман, отдельная Поморская големо-гренадерская бригада первой линии. Паровик выжил, я выжил. Паровик по износу списали, меня — по выслуге. Теперь вот, то уголь на заставу тягаю иногда, то еще что.

— Вот-вот, — кивнул Цмок, — без пана Ежи дела бы у нас шли куда хуже. То же здание заставы строили бы без него куда как дольше. Очень полезный человек. Впрочем, думаю, общий язык вы быстро найдете.

— Найдем, — энергично кивнул Подолянский.

— Ну и славно, — Цмок хлопнул в ладоши. — А посему, вперед! Родина, господа, верит в вас, в своих лучших сынов.

Загремели отодвигаемые стулья. Темлецкий махнул прапорщику:

— На пару слов, пан Анджей.

Дождавшись, пока остальные выйдут, Темлецкий поднялся из-за стола, подошел к манекену, коснулся осторожно-ласково наконечника копья.

— Простите, Анджей. Я попросил вас остаться сугубо по служебной надобности.

Подолянский изобразил внимание.

— Есть у меня к вам две просьбы. Или предложения?

— Вы огласите, — Анджей взглянул на гауптмана искоса, произнес осторожно, — а там видно будет. Из контекста.

— Ну раз из контекста, то тогда сразу к делу, — гауптман кивнул на чечугу на поясе прапорщика, — понимаю, что сабля вам дорога, но в сочетании с егерской формой...

— Привычка, пан Владислав, — повинился Анджей, — еще с академии в голову влезло, что к командованию лучше идти по форме.

Темлецкий хохотнул:

— Вы же на Кордоне! А тут все иначе. Вот в Бгановке, скажем, сабля чуть ли не важнее злого Водички за спиной. Ибо в Бгановке и подобных местах нашими светлыми и чистыми лицами мы олицетворяем всю мощь и силу Республики! Держим, так сказать, и не пущаем. А в лесу, где только мы, да ваши кузены-медведи... Вы этой саблей за ветку зацепитесь и нос себе расквасите. Но что Академия не забыта, это похвально, очень похвально!

— А вторая просьба? — через минуту тишины задал вопрос Подолянский.

— Вторая? — Цмок задумался. — Вторая... Давайте, как вернетесь, тогда и поговорим. И напомните, если вдруг забуду.

Анджей кинул к виску ладонь. Постоял мгновение, будто в сомнениях. Картинно развернулся, словно на плацу, и покинул кабинет.

После того, как прапорщик вышел, гауптман долго смотрел в окно, разглядывая танец листьев, поднятых с земли холодным ветром. Неделя-две, и ударят первые морозцы. А там и Лаба встанет. И по первому, опасно-тонкому льду, пойдут с той стороны несуны. И хорошо, если пана Лемакса, который, хоть и паскудник чертов, но знаком до печенок. ... И геологи эти, будто снег на голову! Со всем этим безобразием, и в Вапнянку не выбраться, не говоря уже о том, чтобы съездить в Полоцк. Дети, наверное, и не признают страшного дядьку...

Нет, надо было плюнуть и забрать семью сюда. Все равно, до школы обоим еще долго...

Темлецкий шагнул к манекену, щелкнул по загудевшей кирасе.

— Такие вот дела, пан Ворон, такие дела.

* * *

В лесу ощутимо похолодало. Дождь сыпал холодной взвесью в лицо, ветер норовил забраться под шинель и напрочь выстудить всё живое. Одно радовало: дорога то и дело ныряла в густые заросли, которые хоть как-то прикрывали своими сосновыми и еловыми лапами от разгулявшейся стихии.

Саму дорогу развезло от небесных хлябей, кони увязали по самые бабки. Анджей, устав материть про себя происходящее окрест, решил обратиться к Штурмреску:

— И где же этот Бараний лоб? — прозвучало сродни жалостливому карканью.

— Замерзли? — с сочувствием спросил ландфебель.

— Есть немного, врать не буду.

— Чуть-чуть осталось, может с полчаса еще.

— Ну раз полчаса, то радует! — Анджей не стал корчить из себя героя-северянина, покорителя заснеженных полюсов.

Памятник ледниковой эпохи — огромная, с Круковский собор, скала, действительно была похожа на голову барана. При желании можно было разглядеть завитки рогов — особенно если присматриваться не критически. Сходства добавлял седой мох, растущий на боках камня.

На Бараний лоб, естественно, никто не полез. Если Маслопупу не привиделось нехорошее шевеление, то те, кто шевелился, фигуру на лбу заметят. Пусть дождь сыпет как из ведра — на фоне неба всё одно выглядят. Так что единодушно решили посмотреть со стороны, из кустов.

Пограничники укрылись в овражке, завели лошадей в кусты орешника. Стреноживать не стали, не принято. Лошади здесь поумнее городских — нет дурных уходить от хозяина далеко. Запасливые унтеры сноровисто нарубили орешника, воткнули стойки в землю, растянули на них два куска парусины на манер полога. Тесаками вырыли неглубокую ямку, запалили крохотный костерок. Жить сразу стало легче.

— Сейчас еще тепло, — протянул озябшие руки к костру Гюнтер, — а вот недельки через полторы на берегу Лабы вообще смерть будет. От воды, пан прапорщик, как вы знаете, даже летом холодом тянет. А поздней осенью здесь и вовсе ледышкой стать можно, никакого Змеиного короля [Змеиный король — фольклорный элемент. Почти Кухулин, но наоборот. О нем читайте в цикле 'Дети Гамельна'] не надо. Постоял на ветру полчаса, и все, готовый статуй. И сопли замерзшие, словно бивни. Свисают.

— Тихо, дурень! — Пнул младшего по званию Франтишек, — Накличешь, чтоб тебя! У гивойтов ушей нет, но слышат лучше кошек!

— Закусывать надо, — нравоучительно заявил Ковальский, потирая пнутую голень, — и по пьяни не спать на берегу. Нажрутся до усрачки, лица о землю порасшибают, а потом давай друг другу о всяких гивойтах рассказывать.

— Гивойты? — поинтересовался Анджей. Слово казалось смутно знакомым, но никакого смысла за ним не виделось. Вспоминалось что-то нехорошее, но из далекого-далека, будто бы родом из детства. Что-то почти выветрившееся из памяти. Хотя нет, не так уж память плоха, заботливо раскрыла перед глазами страницы старых сказок, с принцессами и чудищами....

— Вы их слушайте больше, трепунов! — заявил белобрысый гауптфебель, внимательно наблюдая за Штурмреску, не захочется ли тому снова пустить сапог в дело.

— А Змеиный король?! — Франтишек скрестил руки на груди. — Его ж и Кебеда видел!

— Так... Что за Король такой, панове? Просветите командира?

— Змеиные Водички, так сказать. Такие же здоровенные и пакостливые. — не стал запираться Франта. -Только Водичка в глаз дает, а Король замораживает.

— В глаз! — Гюнтер хмыкнул. — То балачки все местные, господин прапорщик, суеверия. Фоль-клор! — раздельно произнес трудное для себя слово унтер. — А Кебеде твоему сбрехать, как с горки скатиться, Франта. Не человек, а говен толстожопый.

— Спасибо. Буду считать, что понял. Ну раз фольклор, то и бояться его нечего [Говоря о безопасности фольклора, прапорщик из-за юных своих годов и соответствующей неопытности заблуждается. На автора как-то уронились 'Мифы народов мира', советского еще издания. 'Чудом, чудом ушли!' (х/ф 'ДМБ')]. Не так ли, пан Ежи? — подмигнул Подолянский молчаливому граничару, с явным неодобрением наблюдающему за резвящимися унтерами. И, не дожидаясь ответа, продолжил. — А пошли, пан големо-гренадер, по-над берегом пройдемся. Я тебе буду за новые столичные чудеса рассказывать, за двурельсовый паровоз, дерижбабли бомбоносные и прочие отапливаемые клозеты. А ты мне пальцем своим, ногтепогрызенным, укажешь, где тут всякие морды подозрительные и вредоносные кучковались.

Ошеломленный таким подходом, Маслопуп только рот открыл-закрыл, будто здоровенная жаба. Унтера заржали. Дождавшись, пока подчиненные отсмеются, Подолянский продолжил:

— Ладно, господа пограничники, посмеялись, пора и за службу браться. Пошли, пан Ежи, раз уж добрались.

— Это я с радостью, все лучше, чем про пакости всякие слушать, — кивнул ветеран. Запахнул толстенную, кабы не в три пальца, овечью доху и пошел вверх по скользкому склону овражка, к Бараньему лбу. Хорошо хоть трава росла, было за что хвататься.

Выбрались. Анджей застыл на вершине оврага, в попытке отдышаться. От распаренной овчины граничарской дохи воняло так мощно, что Анджею захотелось толкнуть Ежи посильнее. До обрыва пять шагов, вышел бы на Лабе отличный всплеск...

Наблюдать за противостоящим берегом от Бараньего лба оказалось сплошным удовольствием. Берег Суверенной Республики возле скалы возносился над рекою саженей на восемь. Внизу, под обрывом, тянулся крохотный, трех шагов нет, песчаный пляж, заваленный речным мусором. Из песка реденько торчала сухая трава, впополам с совершенно южными плоскими колючками, кривоватые кусты топорщили голые ветки.

Противоположный берег, беспутных Спорных Земель, полого спускался к Лабе. И хотя пляж изрядно зарос кустами и сорной травой, берег все одно просматривался, как на ладони. Анджей, стараясь не высовываться — мало ли, может у и неведомых злодеев наблюдатель где-то сидит — достал из футляра бинокль, поднес к глазам. Не забыл вознести мысленно хвалу премудрому Кориолису, в надежде, что мудрец, выведший правило, что правый берег выше левого, не сильно обидится за перевранное имя[В нашем мире не 'правило Кориолиса', а 'эффект', но в главном он прав. И с именем не ошибся].

Спорные Земли через окуляры бинокля виделись тихими и безжизненными. Казалось, даже лесная живность залегла в безвременную спячку. С неба на время перестало лить, и мертвую тишь прерывала разве что мелкая рябь по водной глади реки — гуляла рыба.

Анджею стало немного не по себе. Словно не на живой мир смотришь, а на внутренности гигантского склепа. Отчаянно, аж пальцы зачесались, захотелось расстрелять пару винтовочных барабанов по приметной иве у кромки противоположного берега. Хоть чем-то разорвать бледную немочь вокруг.

Прапорщик поборол себя, пригляделся повнимательнее к иве. Не зря — странные наносы на песке, после нескольких минут наблюдения, сложились в будто бы следы. Непонятные, словно таскали туда-сюда какие-то тюки с бревнами. Но слишком уж частые и повторящиеся, Лабе таких не оставить. То ли бревна, а то ли и... Гивойты? Пьяные чешуйчатокожие ландфебели, извивающиеся по берегу и выслеживающие, кому бы дать в глаз, а потом заморозить...

Какие, к чертям, гивойты, Анджей?! Ни одна змея не ползет прямолинейно, ее тело изгибается чуть ли не треть длины. Нет. Что-то здесь не то.

Ежи сидел рядом без движения и звука. Подолянский даже бросил украдкой взгляд — не окаменел ли бравый големогренадер. А то кто их, местных, разберет? Без капли тролльской крови тут точно не обошлось — вон, огромные какие...

Тихонько захрустели за спиной ветки.

— Господин прапорщик, чайку желаете?

— Не откажусь, Франта, не откажусь, — не отрываясь от бинокля, произнес Подолянский. Руки, казалось, уже примерзли к биноклю. Анджей ругал себя самыми последними словами — несколько пар перчаток спокойно лежали себе в саквояже, и минимум одна в седельной сумке.

Рыжий ландфебель потоптался молча, через пару минут спросил:

— Мы на заставу когда, трижды извиняюсь? А то если нет, то может и лошадок обиходить? Гюнтер бездельничает как раз.

— Как только, так сразу, — отрезал Анджей. — Возможно, будем ночевать. Подготовьте все как положено, вы же грамотный унтер-офицер.

— Так точно! — хрустнул сухими стебельками под сапогами Штурмреску.

* * *

Когда иззябший Анджей с невозмутимым Маслопупом вернулись к крохотной стоянке, над огнем уже побулькивал котелок с новой порцией чая. К чаю у запасливых унтеров нашелся хлеб с салом, пара луковиц и крохотная, всего на Хмелевский ковш [примерно 'ноль-семь'], фляжка с неизменным самогоном.

Вечер враз перестал быть томительным.

Сторожить шевеление на том берегу договорились по два часа на человека, не считая Маслопупа, которому, как фактическому вольноопределяющемуся, не спать можно было хоть до утра.

Как старшему, Анджею досталась самое 'простое' время — под утро. Подолянский какое-то время порассказывал охочему до новых знаний Гюнтеру о жизни в столице. Разобрал и почистил револьвер. Порадовался, что за год каторги не растерял сноровки — хоть сейчас выпендриваться перед гвардейцами из других полков.

Франту на посту сменил Маслопуп, земля под парусиной высохла и прогрелась... Анджей уснул.

Маслопуп

Вот же зубоскалы вы, что могу сказать! Лишь бы поржать! Ну то понятно отчего — все время пешком ходите, вот давление от ног на мозги и давит, манометр пережимая. То ли дело мы! Нет, манометром меня по голове не било. Я бил. Меня нет. Разводного ключа тоже опробовать не довелось. О том и говорю, что лишь бы все к смехуечкам свести. И пиздохаханькам? Тык точна, господин прапорщик, к ним самим, нецензурным.

Рассказать? Ну, у вас кроме смеха — один лес. А я, хоть и граничар-лесовик, море больше люблю... Что, кроме меня никто и не видел его? И кто из нас туземус аборигенус? Ну, пан Водичка, в тебе сомнений нету, ты точно не дикий. Кто в Гданьске бывал, тот, как говаривают, во всем мире побывал. В борделе, что на Вторых Портовых воротах? И черные есть? И тоже не поперек? Век живи, век учись, а стрелка на красное уйдет, и несите меня четверо... Нет, Франта, четверо. Это на тебя двоих хватит, если глистов не выведешь. А мы с паном Водичкой телом обильны, яко приличному мужу литвинскому и положено!

Море какое? Всякое. То черное, то зеленое. То теплое, то холодное. Как сама жизнь, ага. Я ведь по детству в моряки хотел. Думал, выучусь на машиниста. И на белом пароходе, мимо золотистых пляжей... Выучился, ага. Только пар и море другим боком догнали. И пляжи, чтоб им.

На второй день войны случилось. Первый, он вообще длинным показался, будто жизнь целая. Жизнь и жизнь, что не так? О смерти успею еще. Дурак ты, Гюнтер, ей-богу, дурак!

Герцогство перло, как в последний раз. Ух, что творилось там! На моем оба ствола выгорели — три раза за боеприпасом отходить пришлось.

Но врезали мы им, ух, врезали! Только ошметки кровавые по гальке. Нет, на картинах песок сугубо для красивости. А берег там галечный, мне ли не знать! Ну да, песок, он для паровика не смерть, конечно, но неприятен — забивается же... И йормландцам хуже было — не закопаться. Любая линнеманка [Малая пехотная лопата системы капитана Линнеманна. В нашем мире сей выдумщик родился в Дании, в тамошней реальности — в Йормланде] жалобно заплачет.

Лошадей жалко. Людей — нет. Люди сами судьбу выбирать могут. Могут-могут, пан Бужак. Влегкую! Один экипаж сбежал, голема бросив. Могли свариться или сгореть, как прочие, а так смерть легкую нашли — их на третий день расстреляли. Вместе с ротмистром тем. Фамилии? А какая разница, если столько лет прошло? Да и в ситуации нашей...

Любой день кончается. И первый кончился. В смысле, стрелять перестали. Йормы отползли, мы отошли. Берег трупами завален. И раненными. Кричать к полуночи перестали. Кто умер, кого на стон только и хватать стало. С моря только иногда дыхание движков доносилось — там четыре монитора нас прикрывали. 'Анастасия', 'Ольга', 'Марина' и 'Екатерина'... Нет, пан прапорщик, 'любовный дивизион', то тот бордель, о коем вспоминали, там где цвета всякие разные, а тут — корабли. Без грязи обойдемся, не будем гадать, в честь кого называли.

Караулы выставили, и вперед! Нет, господа пограничники, спать големо-гренадер ложится тогда, когда его паровик обслужен, заряжен и полностью готов к бою. Особенно, когда до того врага две версты...

Мы с юнкером моим как раз на картечнице ствол меняли. А на замене только вдвоем, в одиночку никак. Юнкера зачем? Ну так в одно лицо и паровик вести, и стрелять — оно не получается. Вернее, стрелять-то выйдет. Но по снаряду в обеих пушках и короб в картечнице, а потом все, самому не перезарядить. Места мало, ага. Ну так и брали ребятишек поменьше. Лет до двенадцати, не больше. Со спины, там, где горб. Франта, ты ж внутрь моего лазал, не заметил разве? Ну да. Дополнительная защита командира голема, сиречь меня. Мой юнкер? Живой остался. Я ж всегда рылом к противнику отходил, спиной не поворачивался.

Сто Вторых [Пусть читателя не удивляет странная форма именования. В Республике давняя традиция нумеровать не боевые машины, а их экипажи], помню, подбили — обе ноги снесло, командира убило. Да еще и паровик спиной назад упал. Юнкер выбраться не смог.... Как он выл, Царь Небесный! Мне тот вой еще лет десять снился. Сирот и набирают, другие не идут.

И тут орут что-то по-йормландски, им по-человечески отвечают. Стрельба, крики... Снова стрельба. Мы за оружие схватились. Сто Четвертый в паровик заскочили, разгоняться начали... Думаю, все! С Бельтов йормландский флот подошел, все восемь броненосцев. И сейчас нас начнут с галькой перемешивать. И 'девчонки' не спасут...

Что оказалось? Дурость сплошная там оказалась.

Ротмистр из нашей пехоты пошел караулы проверять. К одним подошел, по-йормландски окликнул, мол, 'Лицвин, маму твою, сдавайси!'. Его по голосу узнали, ответили, что мол, 'сдаемсу, герр!'. Думали, пошутить решил. А он за револьвер, да всех троих и положил на месте.

Что потом? Говорю же, расстреляли его. Вместе с трусами. С ума офицеру положено только в мирное время сходить.

Глава 5

Костерок уютно потрескивал, дождь приутих.

Сверху зашумело. Маслопуп скатился в овражек, чуть не угодив в огонь. Граничар в падении выбил стойку, к которой привязали одну из растяжек полога. Тяжелая ткань захлопала на ветру.

— Орки! С той стороны! — выдохнул граничар, стоя на четвереньках, и мотая головой — шапку Маслопуп где-то потерял.

Унтера мигом оказались на ногах, и с оружием. Анджей тоже подскочил. И рухнул обратно, взвыл от боли в занемевшей ноге, застывшей неуправляемым обрубком.

Кое-как встал, шипя и ругаясь.

— Франта, Гюнтер, с Ежи! Я сейчас...

— Не сломали? — уточнил с тревогой Ковальский.

— Да куда там! Затекла, проклятая, чтоб ее! — ругнулся прапорщик, растирая окаменевшую мышцу. Иголки так и впивались. — Беги с Ежи, я сейчас.

Ковальский кивнул и умчался — только сухая трава захрустела.

Ногу отпустило через пару минут. Все это время Анджей напряженно ждал выстрелов, криков и прочего 'боевого' шума. Ничего. Лишь играла рыба, да ветер перебирал ивовые листья.

Морщась и стараясь ругаться не слишком громко, Подолянский забрался на наблюдательный пункт — обильно поросший терном и всякими ивами холм, шагах в двадцати от Бараньего лба. Где и нашел спутников.

Унтер-офицеры отбирали друг у друга бинокль, тихо переругиваясь. Хмурый Маслопуп меланхолично сковыривал веточкой грязь с подошвы растоптанного сапога. Увидев прапорщика, отставной големогренадер поднял голову:

— Орки. Много. И оружные все, — добавил с лютой тоской в голове, — пушку бы сюда. Или картечницу. Чтоб очередью как уебать...

— И монитор по реке пустить. С Канэ на десять дюймов.

— Можно и монитор, — не стал спорить Ежи. — От мониторов тоже польза бывает. Помню, 'Олька' уебала как-то, и по штабу бригады попала. Ух, сколько мудаков закопали... А всего-то, квадрат на карте спросонья перепутали.

— Извини, не подготовились, нема мониторов, — бросил Подолянский и протянул руку, — бинокль, господа!

Оптику тут же вложили в ладонь.

— Вы туда глядите, где вербы рядком, — подсказал Штурмреску, для понятности, ткнув пальцем.

— Спасибо, Франта...

Видимость была, конечно, не в пример хуже, чем днем — мелкие детали терялись в предсумрачной серости. Найдя выстроившиеся в линию вербы, Подолянский присмотрелся. Точно, мельтешат. Сколько именно, Анджей сосчитать и не пытался — ветви и листва загораживали занавесом. Но много, больше дюжины.

— Как думаете, господа, — спросил прапорщик у более опытных соратников, — что нам ждать от зеленокожих соседей?

— Темрявы дождутся, да через реку махнут, — пожал плечами Франтишек. — Тут вариантов немного.

— Вон, следы на песке, видите? — заговорил Ковальский. — Или примерялись, или прошлой ночью к нам уже плавали.

— Именно вчера? — уточнил Анджей.

— Позавчера задувало, волна хорошая шла, смыло бы все до крошечки. А тут следы есть, до уреза не доходят совсем чуточку.

— А не могли они на рыбалку, к примеру, собраться? Вона рыба как ходит! — осторожно предположил Маслопуп. Судя по тону, не особо веря в сказанное.

— Порыбачить? — фыркнул Анджей. — Вы, пан Ежи, конечно, местный, и даже тут родились, а я человек городской и столичный. Но вот подскажите, на рыбалку в доспехах ходить — это как, в местных обычаях?

— Если по дурости, то всякое бывает, — дипломатично произнес граничар.

— Ежи, не ломайся! — нервно засмеялся Штрумреску, — расскажи лучше, как мы големом невод таскали.

— Это когда геологи свой ящик утопили, вытащили — там две лягушки сидело? — Оживился Гюнтер. Еще этого студента-народоходца вытаскивать пришлось, который в водорослях запутался?

— Да не. Утопили они, когда профессор с Бганами закусился. Мне еще тогда топку волной захлестнуло.

— Точно! Помню-помню! Ты еще потом за кочегаром с топором гонялся... Жижка из-за племянника, ой, как сильно ругался!

— Ну так я ж его и пальцем не тронул. Руки. Так... Пнул слегка.

— Да много там мальчишке надо...

— Народоходцы? — удивился Анджей. — Что за звери?

— Сущие звери, — подтвердил Маслопуп. Оторвался от винтовки, покрутил пальцем у виска. — Столицу бросили, ученые дети! Решили нам, грязным дикарям, свет просвещенья принести.

Судя по жесту, действий загадочных экс-круковян отставник не одобрял.

— Это все хорошо, но вот...

Анджей сделал мысленную зарубку, расспросить Темлецкого о народоходцах поподробнее, вновь приник к окулярам бинокля. Именно что 'вот'. Пока на 'литвинском' берегу предавались спорам и сладостным воспоминаниям, на 'орочьем' всё пришло в движение.

Зеленошкурые выволокли на берег три бесформенные груды материи, похожие на маленьких, давно сдохших китов. Завозились вокруг, переругиваясь на своем лающе-гортанном наречии. Из под материи показалось что-то механическое, в переплетении рычагов и цилиндров. Орки ритмично задергали ручками на цилиндрах диковинных насосов. Воздушные шары, что ли?!.

Чуть в стороне от загадочных груд орки нагромоздили неаккуратную стопку ящиков серо-зеленого цвета. Анджей протер глаза — цвет и оттенок один-в-один совпадали с окраской военного снаряжения Герцогства йормландского, прямо как в методичке.

Возле ящиков мелькала фигура, удивительно низкорослая для орков. Приглядевшись, Анджей чертыхнулся. На самом деле кожа орков не ограничивается оттенками зеленого. Некоторые из ублюдков, если тщательно отдраить от толстого слоя ритуальных красок и сменить диету, кожей вполне совпадали с людьми. Но вот ярко-рыжие, буквально огненные волосы... Да в сочетании с ростом?.. Загадка, завернутые в тайну.

Прапорщик кивнул Ковальскому, передал бинокль, ткнул в сторону ящиков. Гюнтер долго изучал незнакомца, хмыкал, сопел. Наконец, признал поражение, шумно шмыгнув носом:

— Зуб даю, что из вольных старателей, но хоть убейте, в жисть не скажу, кто такой. Рожа незнакомая совершенно.

— А ну дай сюда, слепошарый! — вслед за гауптфебелем начал изучать странного человека Штурмреску. Вернул бинокль Анджею, кивнул грустно:

— Залетный мазурик.

— Господа унтер-офицеры, внимание! Я задам глупый вопрос, а вы мне на него честно ответите.

— Если оркам деньгу посулить, — перебил прапорщика Ковальский, ответив на недосказанный вопрос, — то они топоры закопают в самую глубокую кротовью нору. И в десны лупиться будут с кем угодно. Хоть с контрабандьерами, хоть с революсенарьос.

— Никаких принципов, — разочарованно цыкнул зубом Анджей. Прапорщик представил на миг блицшквадрон из орков, с картечницами, которые те могут таскать как ружья. Эх... — Ситуацию я понял, господа унтер-офицеры. И она хреновая.

Унтера переглянулись. Маслопуп кивнул.

— Соответственно, панове, слушай мою команду! Гюнтер и Ежи летят сейчас, будто птицы, на заставу. Оповещаете, что мол, и как. А мы с паном Франтой остаемся здесь. Ибо рыжий этот, со своими ящиками, чувствую, нужен нам как воздух. Предчувствие мое смутное, но верное.

— Слушаюсь, господин прапорщик! — кивнул гауптфебель и начал расстегивать портупею с подсумками. — Я себе пару обойм оставлю. Вам остальные нужнее будут.

— Простите, господин прапорщик, вот только Ковальский пусть сам скачет, — невпопад заявил Маслопуп. Огладил бороду. — Поморская бригада от задрыпанных орков не бегали.

— Так вы ж с ними и не дрались ни разу, — подколол Франта, — вы ж на то и Поморская, чтоб по берегу ракушку собирать.

— Довелось бы драться — не сбежали бы. Йормландцы всяко позлее будут. — Ежи нахмурился. — И вообще, господин прапорщик, я человек гражданский. На приказы ваши могу и хрен положить.

По всем правилам, писанным и неписанным, Подолянский должен был наглецу если не голову прострелить, то хотя бы половину зубов выхлестнуть.

Анджей поморщился — плоды прогресса, чтоб их в душу, тёмное мужичье себя гражданами считает — осторожно положил бинокль на камень, расстегнул портупею. Кинул ее отставнику:

— В спину только не пальни, гренадер! А то от твоего самопала дальше двадцати шагов толку — ноль.

Маслопуп аж подпрыгнул, щелкнув каблуками растоптанных коротких сапог.

Анджей повернулся к Гюнтеру:

— Мою лошадку бери, она и посвежее. И вообще.

Ковальский кивнул, скалясь в подобии улыбки:

— Вы их только встретьте, как положено.

— Не бойся, встретим. И от тебя персональный гран респект передадим, — покровительственного самодовольства в голосе Ежи хватило бы на пару Круковских салонов, поаристократичнее. Граничар ловко застегнул портупею под дохой, и примерялся, как револьвер сидит в руке. Выходило ловко.Ну да, у командиров големов табельный тоже 'Марс', хоть и меньший по калибру — человек, он не орк, убойность нужна куда меньшая.

Анджей проследил за убежавшим Ковальским, расстегнул все клеванты и разложил чехол от винтовки перед собой, внутренностью наружу. Один край сложил втрое, положил на него, как наимпровизированный упор, винтовку. Справа легли два барабана. В запасе, учитывая боеприпас Ковальского, еще дюжина. Но все выкладывать смысла не было. После первых выстрелов, впадинку, выбранную для огневой позиции, затянет дымом. Никакой ветер, кроме ураганного, не поможет, придется менять дислокацию. И, скорее всего, не один раз.

По правую руку, шагах в сорока, в густом чагарнике, залег Франта. Маслопуп, чье оружие пока годилось только на шумовые эффекты — ну не бьет 'Марс' на сто пятьдесят шагов, чтобы там в рекламе не писали — расположился у прапорщика за спиной. Ветерана назначили подвижным резервом.

Прапорщик хмыкнул. Надо будет ходатайствовать перед Темлецким, чтоб наградили бравого ветерана. Очень вовремя поморянин на заставу зашел — а то иначе так бы и прозевали рыжего чужака с армейскими ящиками, явно не пустыми. Оружие для революсенарьос с южного берега? Проделки разведки Стального Города? Гадать можно до бесконечности.

Анджей молился всем богам, которых мог вспомнить, чтобы зеленые начали переправу как можно скорее, пока солнце еще цепляется за горизонт. Орки, напротив, не спешили. Плохо — обладая зрением, сродни кошачьему, или совиному, зеленошкурые могли видеть в абсолютной темноте, в которой человек становится заложником слепоты и паники...

Боги, прямо как орки, не торопились с помощью. То ли были заняты, то ли обиделись на прошлое неуважительное отношение к вопросам веры.

Наконец, когда от солнечного диска остался крохотный кусочек над частой гребенкой леса, орки столкнули загадочные шкуры в воду. Шкуры оказались новомодными надувными лодками — Анджей хоть был человеком сугубо сухопутным и в веяниях 'водяного' прогресса не разбирался, но о такой новинке не услышать не мог.

Орки сноровисто, по ящику на брата, погрузили всё в лодки, залезли сами, разобрали весла. В одну из лодок сел загадочный рыжий. Одну из 'надувашек' орки не нагрузили ничем — и сейчас лодка, с четырьмя воронами на борту, вырвалась вперед. Течение пыталось снести надувашку, но орки работали короткими веслами с такой скоростью и мощью, что лодка казалась крохотным пароходом, со снятыми с колес чехлами. Остальные три ползли не спеша. Их забили под завязку, борта опустились почти вровень с водой — малейшая волна могла захлестнуть. Но ветер, как назло, стих с полчаса назад, Лаба обратилась рябящим зеркалом.

Анджей прикинул курс головной лодки, выругался. Разведчики, если не станут корректировать направление, высадятся как раз напротив засады Франтишека. Может шагов на десять в сторону. Самое то швырнуть зеленым ручную бомбу на головы! Но бомбы в оружейное довольствие Корпуса не входят, а личный запас прапорщика сейчас скакал вместе с Ковальским к заставе, в одном из седельных вьюков. Оставалось только материться.

Угрюмо заматерился Маслопуп. Бывший големо-гранедер не дурак, тоже рассчитал. Ничего сделать нельзя, пока орки на огневую дистанцию не выйдут. Одна надежда, что Штрумреску не дремлет и тоже разведчиков видит.

Будущего боя Подолянский не боялся. Наверное, опыта не хватало. По оркам первый раз в жизни стрелять придется. Не считать же торопливое опустошение барабана в 'расстрельнике', где зеленый надежно прикован и безоружен. Там-то курсант в полнейшей безопасности.

По людям, впрочем, прапорщик тоже особо не стрелял, за исключением дурацкой дуэли с аранийским студентом-врачом и пары стычек с грабителями на темных задворках Крукова.

Страха не было в помине — но и спокойствия тоже. Гулко бухало сердце в груди, руки потряхивал легкий мандраж.

— Что, господин прапорщик, победим?

Подолянский повернулся, улыбнулся граничару:

— Всенепременно, пан Ежи. Иначе и быть не может!

— Ну вот и замечательно, — довольно ответил Маслопуп, словно для обретения полнейшего душевного спокойствия, ему именно этих слов и не хватало.

Стрелять прапорщик начал, когда первая из груженых лодок оказалась саженях в пятидесяти от него. Отдельные фигуры уже не различались, поэтому Анджей бил в силуэт.

Первую обойму Подолянский расстрелял в одиночестве. Пока менял барабан, подключился Штурмреску. Франта оставил головную лодку командиру, врезал по второй.

Орки попытались ответить — на лодках расцвели огоньками ответные выстрелы. Но зеленошкурые никогда не славились меткой стрельбой. А уж под градом пуль хитроумных засадников, укрывшихся за кустами, да в темноту, когда опора так и норовит выскользнуть из под ног...

Расстреляв третий барабан, Подолянский, кашляя от порохового дыма, сменил позицию, отбежав в сторону. Рухнул на землю, хрустнув сучком под животом и всеми костями сразу. Расстрелял еще две обоймы по замыкающей лодке — орки развернули её посреди потока и погребли обратно к своему берегу.

Еще несколько выстрелов по реке, суматошная перезарядка, пустой барабан под ноги. Вражеская пуля звонко щелкает по камушку в двух шагах, брызгает пылью в лицо. Рывок от повисшей дымной завесы, ноги скользят по раскисшей земле. Но устоял, побежал дальше.

Сзади топал Маслопуп, изощренно ругался. Ветеран голову не терял — прапорщик не слышал ни одного револьверного выстрела. Сразу видно — опытный! Сам Анджей хоть раз, да пальнул бы, не удержавшись.

Справа время от времени доносились выстрелы Штурмреску. Ландфебель тоже на месте не сидел — серые клочья дыма висели несколькими большими комками вдоль зарослей.

Еще один барабан по теням на воде. Орки ответили парой выстрелов, ушедших куда-то в небо.

Анджей зашелся в приступе кашля — чуть горло не выплюнул. Сменил на ощупь обойму, вжал приклад в плечо... Для хорошего стрелка тридцать саженей не расстояние, особенно когда в руках не допотопная пищаль, а хорошо пристрелянная 'Крнка-Мосин'. Семь зарядов в обойме-барабане, калибр шесть линий, специально для Корпуса клепают.... Если б еще не лягалась так — Подолянский в азарте боя тяжеловесных пинков не ощущал, но по прошлому опыту знал, что плечо наутро будет одним сплошным синяком.

Бух-бух-бух — сердце, винтовка, ответные выстрелы... Глаз залило едким потом.

В голову полезли не слишком уместные в бою мысли. Если верить наставлению, практическая скорострельность литвинско-русинской винтовки — двадцать выстрелов в минуту. Сколько получалось у Анджея? Стрелком-трюкачом, а именно по таким ребятам выставляются цифры расчетов, прапорщик не был. Но, наверное, скорость не намного меньшей выходила — заряженные обоймы кончались ужасно быстро.

Орки, впрочем, кончались еще быстрее — в тесноту лодок промазать было сложно, пуля часто поражала двоих-троих. Прапорщик порадовался, что у него не обычная армейская винтовка-четырехлинейка...

Головная лодка перевернулась в саженях десяти от берега. Два орка, хромая и вопя что-то злобное, побрели, по грудь в воде. Оружие держали на вытянутых руках, над головами. Анджей развеселился. Орочьи головы были видны буквально как на ладони. Хорошие головы, в чудесных боевых шлемах! Отличное украшение для кабинета будет! ('будет свой кабинет, будет! Не хуже, чем у Цмока! И чтобы три в ряд! Ворон, Медведь и Бобер! И винтовку трофейную под них на медные гвоздики!')

Анджей расстрелял орков у самого уреза. Первый 'ворон' ткнулся мордой в мокрый песок. А вот второй никак не хотел умирать: даже получив три пули резво полз по песку, оставляя за собой кровавый след. Еще немного, и скрылся бы из виду под обрывом. Анджей воткнул в винтовку предпоследнюю обойму, выстрелил, попал умирающему в крестец. Орк задергался, будто раздавленный жук. Прапорщик свесился с края, понадеялся, что земля не осыплется под весом, всадил вторую пулю меж лопаток. 'Ворон' дернулся, словно от электрического разряда, затих. Анджей порадовался, что не видел зеленой морды.

Еще один рывок от дымовой завесы, на заплетающихся ногах. Но враги кончились.

Лаба, тихая у берегов, лениво несла полузатопленные, перекосившиеся лодки. В отличие от орков, гномские лодки умирать не спешили — и так и влачили на своих прорезиненных спинах ящики. И трупы.

И ни движения, ни звука. Лишь свист воздуха в пробитых отсеках, да бульканье крови в легких недобитков. Загадочный рыжий пропал — то ли остывал где-то под трупами, а то ли утонул.

Анджей почувствовал, как снова начало потряхивать, 'отпускать', после боя. Сжал зубы, замотал головой: бой не закончен, надо ждать. О живучести орков ходили легенды: 'После удачного боестолкновения с зелеными исчадьями ада, господа курсанты, вам всенепременно нужна пика! Спросите 'зачем?' Отвечаю — орки мастерски прикидываются дохляками! Но если сунуть им пику в жопу — мигом подскакивают!' О том, что бывает после неудачного боестолкновения, полковник Степинский тоже рассказывал. Выходило, что лучше заранее застрелиться.

Тишина. Даже подранки замолчали. Потеряли сознание? Благополучно померли?.. Тишина.

Захрустели вдруг ветки, один за другим загрохотали выстрелы. Быстро-быстро, словно стрелок торопился расстрелять обойму в упор. Где-то бродило четыре разведчика! Про них, увлекшись расстрелом основного отряда, прапорщик благополучно забыл...

И снова тишина. Ни вскрика, ни хруста.

По спине побежал ручеек пота. Рядом шумно дышал отставной големогренадер, выставив револьвер. За спиной раздался шорох. Оба стрелка развернулись, чуть не стукнувшись плечами.

Маслопупа швырнуло в сторону. Анджей попробовал выстрелить, но не успел. Винтовку перехватили, могучий удар в грудь опрокинул навзничь. Оружие улетело с обрыва в песок.

Прапорщик подскочил, тут же осел на подвернувшейся ноге. На него шел, зажимая левой лапищей бок, огромный орк. Из под пальцев текла кровь, черная в темноте. В правой зеленый держал кинжал — длинный,в пару локтей, в крови, от острия до гарды. Анджей хлопнул себя по поясу. Рука вместо тесака схватила воздух — клинок остался у костра. Прапорщик беззвучно взвыл. Шансов не осталось. Взять такого монстра голыми руками, он бы не сумел и с целой ногой.

— Хитер, киксади [военный вождь], хитер! Всех убил! Но Катли тебя убьет!

Лицо орка скрывалось за массивной боевой маской — Подолянский не мог разобрать, кого она изображает. Но прапорщик знал, что орк улыбается. Что ж, последствия неудачного боестолкновения. Судьба, чтоб ее...

Анджей подскочил, кинулся на орка — и тут же отлетел в сторону, сбитый небрежным пинком в грудь.

Взлетел кинжал — разведчик хотел приколоть распластавшегося прапорщика к земле.

Гулко загрохотали револьверные выстрелы. Орк, выронив оружие, постоял немного и упал, подломившись в коленях.

Вацлав

Как раз перед тем, как пану Маслопупу геройствовать выпало, я в Крукове служил. В показательном блиц-шквадроне при показательном баталионе показательной столичной бригады.

Что, сынки, не ожидали? То-то же! Думали, старый Вацлав только и могет, что усы топорщить. Не могёт, а могет, кстати. Ну это между строк.

Да, блиц-шквадрон, база в Солничах, считай, в городской черте. Как на линейку попал? Смешно, ага. А сами как попали? Глупость начальников надоела, спокойствия захотелось и вообще. Вот, за вас все сказать могу — сам таким был.

Ну и вот, к чему это я...

Точно, вспомнил! Столичные-то да, но службу несли, будь здоров! Я за пять круковских лет на Площадь два раза выбирался. Все в лесах да полях.

Так вот, снова отвлекся, мыслью убежал.

Прибыло наше доблестное подразделение на место — граница с Герцогством как раз. Отцы-командиры с аборигенной офицерской фауной тут же засели дары природы усугублять, откехиваясь и морщась. Нас же, от греха подальше, да чтоб начальникам блевать с крылечка не так стыдно было, разослали по всему флангу. Карту? Хуярту, прости, Царь Небесный! На два пальца правее солнца, и вперед. Ох, Бужак, жаль, аборт поздновато делать, мамка твоя хоть вздохнула спокойнее... Молотком, Франта, оно, конечно, можно. И быстро, и надежно. Но вот не аборт сие будет называться, а жизнепогубительство!

Пришли на место — в секрет личного состава много не надо, и двоих хватит. Да кому я рассказываю, все ж тут пограничники! Поукромнее лежку выбрали, полотнище расстелили, веточек перед собой воткнули — к несению службы готовы!

Филян спать увалился, а я лежу, наблюдаю. Перед нашей лежкой дорога как раз поворот делала. И мы на склоне, в кустах. Я все вижу, меня никто. Прелесть же, согласитесь!

Час лежу, два. Никакого шевеления. Ни контрабандьеров-несунов, ни полуроты егерей йормландских. Даже паршивые сойки и те где-то вдалеке верещат, а на глаза не показываются.

И раз — идут трое. Бесшумно совершенно — тут я первый раз и напрягся — противоположная часть леса горела не так давно, может месяц, может два назад. И хруст должен стоять до боли в ушах. А нет.

Приглядываюсь — еще дела хуже. В старом они. В смысле, 'в старом'? В прямом. Форму, что на тех идущих, я только в музее видел. Форма, ладно — каштелян вороватый, все пропил, стражники в обносках ходят. Только вот только на ремнях у них мушкеты. А уж такого безобразия в принципе быть не может. Даже на второй заставе!

Старший того наряда остановился вдруг, шапку свою высокую на затылок сдвинул, лоб вытер...

Слышу, за спиной Филян сопит на последней грани — будто шилом в печень получил и отходит. Знаю-знаю, Янек, что ты такое слышал, не кивай. Тебе умный вид не идет.

И как дали мы оттуда стрекача! Как только шеи не посворачивали! До заставы, правда, не добежали — через пару верст выдохлись. В кустах отлежались до времени, да вернулись. Кому расскажешь? А поверит кто? Вот то-то же!

Старая граница, говорю же, с Герцогством...

Глава 6

— Доброго вам утра, пан Анджей!

— И вам, пан Владислав! Как спалось?

Гауптман неубедительно заулыбался, скривил лицо — спалось, мол, превосходно!

Ни начальнику заставы, ни прапорщику, поспать в эту ночь не довелось. И оба офицера, сидящие друг напротив друга, отчаянно давили зевки. Получалось плохо. Откровенно хреново получалось.

— Тьфу ты, черт! Так и челюсть свернуть можно, — хмуро произнес Темлецкийю Не выдержал поднялся из-за стола — и, махнул Анджею рукой, сиди, мол — и вышел из кабинета.

Анджей все же поднялся — очень уж ко сну клонило. Понаклонялся, из стороны в сторону, разминая спину. Снова мелькнула мысль о гимнастическом зале. Споткнулась о вторые бессонные сутки подряд, убежала в ужасе, поскуливая. В такт бегунье завыл от угольного склада пес. Жутко завыл, как стражник, которого гонят в третий наряд подряд, из теплой заставы в холодную пургу.

Маска на орочьем манекене бездумно, а оттого жутко таращилась провалами 'глаз'. Холодный ветер, проникая сквозь приоткрытую форточку, шевелил бахрому на копье.

За окном слышались недовольные голоса геологов. Ученому племени из-за ночного дела запретили выходить с территории заставы, и профессор теперь надсаживался, доказывая поручику Свистуновскому насущную необходимость и безотлагательность работ. Поручик соглашался насчет безотложности изысканий, но оставался непреклонным — и воздух оглашала очередная тирада профессора.На что следовал ответ, что закон есть закон. Не вам ли, пан профессор, знать? Ученый ведь человек!

— Анджей, отворите, у меня руки заняты! — крикнул из коридора вернувшийся гауптман.

Подолянский шагнул к двери, толкнул от себя. В кабинет с подносом в руках, вдвинулся боком Цмок. На подносе стояли две вместительные чашки, кувшинчик, полный колотого сахара, жестяная баночка с расплывшейся этикеткой и чайник, художественно накрытый двумя полотенцами крест-накрест.

Поставив принесенное на стол, прямо на разложенные веером бумаги, Цмок плюхнулся в кресло, кивнул за окно, в сторону криков:

— Верещит штафирка?

— Карами грозит, полковником Луцким угрожает.

— Ну да, ну да, я прям боюсь эту жопу с усами, — с неожиданной злостью произнес Темлецкий, — как взятки брать, так в первых рядах бежит. А если этих гостей на кол насадят интересными местами, кто виноват будет?

— Мы, — дипломатично признал Анджей, — кто же еще?

— Вот то-то же! Совершенно верно! Соответственно, пусть вопит хоть до утра. У нас тут кордон, а не столица. На будущее, кстати, накрепко запомните — в бригаде Луцким пугать не стоит. Совершенно зеркальный эффект получается. Между прочим, господин прапорщик, а почему я наблюдаю такое преступное бездействие?

Подавая пример, Темлецкий щедро сыпанул в кружку коричневого порошку. По кабинету поплыл, пуще прежнего, аромат крепко обжаренного кофе. Цмок кинул на дно пару сахарных осколков, залил кипятком. Мечтательно уставился в потолок.

— Ах, забыл, Царица Небесная! — выругавшись, Темлецкий накрыл парящую кружку обрывком карты. Зелень пограничных лесов обернулась тропической сельвой... — Пусть не столичные мерки заваривания, но нам ведь и так сгодится, поручик? Достопочтенный пан Бигус также порывался сварить, как я на кухню зашел. Но зная этого йормландского перфекциониста — получили бы мы наш чудодейственный напиток через пару часов, не раньше. — Гауптман улыбнулся в усы: 'Пять минут, Темлецкий!' — очень похоже передразнил он повара. — А его пять минут при готовке превращаются в добрые полчаса!

Анджей внутренне хмыкнул. Кордон во всей красе. Заваривать кофе прямо в кружке?! Варварство, достойное местных болотистых лесов. Надо будет, при случае, презентовать гауптману ручную машинку для заваривания молотых кофейных зерен на пару. Благо и не дорога, и размерами дивно компактна — влезает в чехол от бинокля.

— Отстали вы в своих столицах от культурных веяний! — ухмыльнулся гауптман, верно поняв нерешительность подчиненного. — Новейший аранийский рецепт! Кофе ля мерде!

— Ну если аранийский, — кивнул прапорщик с улыбкой и потянулся к баночке. — Еще и мерде...

— Если брать мелкий помол, то получается приемлемо, — посерьезнев, произнес Цмок, — так-то, Анджей, я вас отлично понимаю, гадость несусветная. Но нам сейчас важен не вкус, а эффект, согласны? Чтоб голову прочищало. Очень уж все хитро завернулось.

Подолянский кивнул. Действительно, обстоятельства завернулись прехитрейше...

* * *

Подкрепление прибыло через пару часов после боя, уже в полной темноте — только звезды помаргивали на безоблачном небе. Блицгруппа [Оперативная или мобильная группа, 'гонорейка' и т.п.] на галопе выскочила на обрыв, застыла многофигурным монументом, грозно целя во все стороны револьверами и винтовками. Будь Подолянский коварным орком с картечницей — положил бы торопыг с половины короба. А то и с пары оборотов ручки. Но все орки на литвинском берегу уже давно остыли.

— Граница на замке! — заорал прапорщик. Его поддержал нечленораздельным хрипом продрогший Ежи.

Услыхав неофициальный девиз Корпуса, блиц-группа разразилась радостными криками. Кто-то, то ли по дурости, то ли от избытка чувств, пальнул в воздух.

— Внизу мы! У обрыва! — сложив ладони, крикнул прапорщик. — Тут тропка, шагах в сорока! Шеи не поломайте!

— Лошади пройдут? — уточнил неожиданно трезвым голосом Байда.

— На колбасу пройдут! — хрипло гаркнул големогренадер, совладавший с непослушной глоткой. — Круто слишком! Поломаются!

— Добро, принял! — бодро отозвался поручик. Над обрывом зачиркали спички, зажглись лампы-керосинки. Блиц-группа спешилась. Пограничники начали осторожно спускаться вниз, подсвечивая тропку.

Анджей с Маслопупом переглянулись, синхронно вздохнули. Они-то лазали практически вслепую, отчего големогренадер и сидел сейчас, кутаясь в куртку Подолянского. Глина посыпалась под ногами, и граничар сверзился в воду. Воды у берега было по пояс, но Ежи вымок весь, до последней нитки, утопив и доху, и револьвер Анджея.

— Ну что? Как у вас?! — первым спустился Ковальский, наскочил с расспросами. Но увидев, что у крохотного костерка, чье пламя скрывала от посторонних взглядов неглубокая, но высокая пещерка, сидит всего двое, гауптфебель осекся.

Подолянский молча кивнул. Маслопуп отвернулся.

— Да как же ж так... — враз охрипше спросил Гюнтер, — Вот же...

— Да вот как-то так... и вышло, -выдавил Анджей, — все наперекосяк пошло. На Франтишека четверо наскочило. Троих он на месте положил...

Ковальский улыбнулся через силу, отчего улыбка в свете пламени, оказалась больше похожей на оскал: — Франта стрелять умеет. Умел... Царь Небесный, да чтоб тебя...

— Пошли, провожу до тела, — поднялся Маслопуп, — наверху он. Снял наброшенную на плечи куртку, вернул Анджею, — сами накиньте, я на ходу отогреюсь.

— Давай, да, — кивнул Анджей, глядя на гауптфебеля. Отблески пламени играли на закаменевших скулах унтера. Странные, все-таки, существа, люди. Утром собачились, а теперь вот так... — Прости, друже, получилось так.

— Вы-то, пан Анджей, и ни при чем совсем. — сбился на шепот Ковальский — слова почти заглушило потрескивание костерка. — Я с Франтой который год служу. Служил...

От тропы раздался шум, треск и ругань. Наконец, на песок речного пляжика спустился запыхавшийся Байда. Тут же кинулся к Анджею, размахивая руками.

— Что у вас тут за война?! Ковальский прискакал, вопит, что чуть ли не Великое Нашествие. Давайте, рассказывайте!

— Да что тут рассказывать...

— А Штурмреску где? — заозирался поручик. — Сбежал?! Ну от этого валаха тупого я иного и не ожидал!

Анджей подшагнул к Байде, ноздри уловили чудовищный перегар. Правая рука метнулась вверх, пальцы сграбастали ворот кителя поручика, крутнули. Колено ударило в живот, точно над бляхой пистолетного ремня. Байда переломился в пояснице. Анджей склонился к полузадушенному поручику, зашептал:

— Ландфебель Штурмреску погиб при исполнении служебных обязанностей. А если ты, синюшник, хоть раз еще что-то поганым языком про него ляпнешь — я тебе язык твой поганый отрежу и в жопу сапогом забью. Ферштейн, суслик?

— Что вы себе... — прохрипел Байда, но почувствовав, что воздуха становится все меньше, засипел. — Понял я, понял!

Анджей швырнул Байду от себя. Поручик упал спиной вперед и быстро-быстро стал отползать от взбешенного прапорщика, загребая голенищами песок. Наткнулся локтем на труп орка, в ужасе оглянулся, ойкнул, подскочил, снова упал...

* * *

Пили кофе молча. Как ни странно, напиток получился терпимый. Примерно, как в кофейнях Лемберга, где Подолянский шалопутничал четыре года назад, еще до того, как местные революсенарьос окончательно сбрендили. Но городок, весь состоящий из паутины кривых улочек, ему и тогда не понравился. Заранее, как оказалось...

— Вот с поручиком вы палку перегнули, — произнес вдруг Темлецкий, отставив кружку, — так-то, чисто по-человечески, я вас понимаю. И полностью поддерживаю! Не скажу, что Штурмреску был идеальным унтером. Но он-то был нашим неидеальным! И погиб в бою.

Подолянский дернул плечами — мол, что тут говорить.

— Байда повел себя как последняя свинья. Но он тоже офицер. Может вызвать на дуэль.

— Если до этого дойдет, — Анджей глянул изподлобья, — я отпилю ему башку тесаком. И залью в горло пару штофов вудки. Подходящая смерть для бурдюка.

— Вы страшный человек, прапорщик! — улыбнулся уголком рта Цмок. Невесело усмехнулся, с пониманием.

Анджей снова неопределенно пожал плечами. Себя он страшным не считал.

— А теперь, я скажу одну вещь, которая вам может показаться полнейшей глупостью. Победы без крови не бывает.

Подолянский постарался удержать нейтральное выражение лица.

Гауптман тяжело вздохнул, криво улыбнулся и продолжил: — Понимаю, что мои слова показались пафосными и ненужными. Но они правдивы. Хотелось бы всегда выбираться из всех схваток без единой царапины, но...

— Так не бывает, — продолжил мысль командира Анджей.

— Совершенно верно. — Темлецкий тяжело поднялся из-за стола, шагнул к буфету. На свет появилась внушительная бутылка темно-зеленого стекла и две рюмки, размерами схожие с бокалами. Впрочем, Темлецкий плеснул символически, не наполнив и на треть.

— Франта, как я уже говорил, идеальным человеком не был. Но был отличным парнем и настоящим пограничником. И знаете, Анджей, меня со случившимся примеряет единственное.

— И что же? спросил прапорщик, догадываясь об ответе.

— Штурмреску погиб не зря.

Вот с этим-то Подолянский был согласен.

* * *

Переночевали на берегу — никто не хотел ломать ноги по темноте. Да и играть в прятки с орками ночью, буде какой из дикарей таки выжил...В мире есть куча куда более простых и изящных способов самоубийства. Расположились на том же месте, где разбили вечерний бивак. А с утра, едва только первые лучи солнца скользнули по тучам, началась работа...

Одна из лодок, зацепившаяся за невидимую корягу, болталась напротив пещерки, где Анджей с Маслопупом разводили костер.

Анджей отказался от сомнительного удовольствия лезть в ноябрьскую воду, рассудив, что свое отгеройствовал, а для таких кунштюков, как покорение стылой Лабы и нижние чины сгодятся. Впрочем, оба рядовых объездчика, хоть и посинели от холода, а зубами выстукивали так, что чуть ли не до заставы доносилось, но вытолкали притопленную 'резинку' без малейшего ропота. Дюжина злотых в рыло, штоф вудки на двоих — и всего-то за десять минут в осенней воде? Ха! Дайте еще парочку вытащим!

Не пришлось. Одну 'надувашку' Лаба алчно сглотнула ночью, не оставив на поверхности ни малейшего следа. Зато еще две, насытившись, вынесла на песчаную косу, за полверсты от засады. Их вытащили бечевой. У самого берега течение могучей реки слабело, по два 'бурлака' на каждую хватило, даже не разгружая.

Франту уложили на покрывало из еловых лап, укрыли шинелью. Страшный удар почти располовинил тело, начисто перерубив позвонки. Орочий топор завяз в ребрах. Анджея начинало поколачивать, при каждом взгляде на тело товарища. Если бы не Франта — орк вышел бы на них с Маслопупом с топором. И до утра не дожил бы никто.

Трупы орков, которых насчитали одиннадцать штук, выложили рядком на песке, мордами вниз. Еще троих оставили у тела ландфебеля.

Застреленного Маслопупом разведчика скинули вниз — так у подножья обрыва и валялся, к остальным подтаскивать не стали.

Двенадцатым — а по чистому счету шестнадцатым — рядом с зелеными лег рыжеволосый человек. В покойника попали двумя пулями, одной в бедро, второй в затылок. От лица остался один щетинистый подбородок.

Байда и Маслопуп, придав себе самый загадочный вид, ходили меж тел, тыкали пальцами в татуировки, сыпали словами-терминами, все больше странными. Знакомые, впрочем, тоже попадались. Из понятного вытекало, что разгромленная банда состояла из представителей минимум четырех родов. Спор у граничара с поручиком как раз и возник, стоит ли Йэл-тлед считать родом из Куашкан-Воронов или имеет смысл выделение их в самостоятельную единицу.

Спор грозил затянуться, ведь никто из орков, по понятным причинам, спорщикам подсказать не мог. С другой стороны — и хорошо. Лежат себе зеленые, не рычат, не дерутся, за глотку, опять же, ухватить не норовят... Анджей отметил, из спора знатоков, что покойнички родом были из 'дальних' родов, редко появлявшихся у границы. Тех, что прежде приходили с набегами ежегодно, пока гномы Йормланда не перекрыли все тропы. Теперь, значит, снова появились...

— Ты глянь, чего у рыжего из кармана выпало, — Гюнтер поднял двумя пальцами складной нож с желтыми костяными накладками по бокам. — Дивная какая хрень.

Анджей взял ножик, покрутил в пальцах. Нож как нож, с прямым узким клинком,'щучьей мордой', и фиксатором из пластины с кольцом. Сам поручик такие не любил — несерьезные пырялова. Нормальный нож — длинный, с крепким клинком и перекрестием, чтобы пальцы не скользнули на клинок при уколе. А это баловство сплошное, зряшная трата денег.

— Клинок, — намекнул Ковальский. — Лезвие.

Вот тут Анджей нахмурился. Во-первых, от досады, что пропустил приметную вещь. Во-вторых, от недоумения. Лезвия на клинке попросту не имелось. Вообще. Нож походил на заготовку, которую только предстоит познакомить с точильным кругом. Можно было представить, что это 'болванка' из тех, что продают оптом на вес. Однако... Ножик производил впечатление вещи 'в годах', клинок помутнел от времени, на костяных накладках щербились царапинки и сколы. Краешек запорной пластины ощутимо истерся от регулярного употребления, а кольцо, кажется, меняли не раз.

— И что это такое? — с долей растерянности спросил в никуда Анджей, вертя в руках складень. — Экая хрень, ни к селу ни к городу, даже мышонка не запырять.

— А ну-ка, позвольте подержаться, — подошел Водичка, глянул с узнаванием...

Взял нож, сноровисто закрыл, открыл. Судя по ловкости движений, такие складники были для Янека не в новинку. Лицо ландфебеля скисало с каждым мгновением.

— Видал я такое, — мрачно заметил унтер. — А лучше бы и не видал. Ну-ка, не поленитесь, уважаемые, давайте разденем жмура. Надо бы примету одну проверить. Ищите слева, на боку или руке, у самой подмышки.

С мертвецом пришлось повозиться, тело уже закоченело, суставы гнулись плохо, а резать хорошую кожаную куртку не хотелось. Вещь добротная, еще пригодится. Когда, наконец, удалось освободить рыжего от одежек и поднять ему холодную белую руку — с внутренней стороны плеча обнаружился шрам от ожога, аккуратный прямоугольник. Словно кожу припечатали раскаленным штампом, с четверть ладони размером. Шрам казался свежим, но уже хорошо затянувшимся. Месяца три, не больше.

Водичка цыкнул зубом и посмурнел еще больше, что, казалось, было решительно невозможно. Провернул нож на пальце, продетом в кольцо.

Анджей хотел уж было высказать что-то наподобие 'Будьте любезны объясниться, пан ландфебель, пока я матом не начал разговаривать', но Водичка опередил требование и повторил:

— Видывал я такое... Это гренадер Герцогства, из 'алого батальона'.

— Не понял... — вырвалось у Анджея.

— У каждого гренадера татуировка на левой руке, под мышкой. Там личный номер и дата поступления на службу, — терпеливо разъяснил унтер. — Чтобы опознать и похоронить в случае чего.

— А мы видим явные следы сведения...

— Вот именно, — вздохнул Водичка. — Когда гренадер выходит в отставку, то сразу за воротами расположения его обычно ждут старые друзья-сослуживцы, такие же отставники, с разными предложениями наготове. Если предложения интересные, набивка сводится. Поскольку элитный штурм-пехотинец Герцогства в мутных частных делах участвовать никак не может. Да и вербуют их обычно для такой работы, где никаких следов оставлять нельзя, даже мертвецу. За службу я с ними в Гданьске пару раз пересекался. И раз зажмуренного нашел. Сегодня, значит, второй по счету...

— Наемники? — запоздало догадался Анджей.

— Именно что. Если 'алый' заканчивает службу целым, при руках и ногах, то без дела он не остается. Такой специалист стоит хороших денег. Очень хороших.

— А что здесь забыл гренадер из Йормланда?.. — вслух задумался прапорщик. — С каких пор, для работы с зеленошкурыми нанимают отставных солдат, да еще из лучших? Чему он их учить может?

— Хороший вопрос, — снова цыкнул зубом Водичка, погладил клинок, осторожно, кончиками пальцев, будто котенка-крохотулю. — Сроду в уезде такого не было. Да и дорог в службе этакий клейменый, тут хорошо ассигнациями пошуршать надо... Скажу так — сильно нам повезло, что его сразу положили, а то бы пару наших он точно забрал бы. Паскуды они, гренадеры эти, хуже орков. Но воевать умеют. Лучше них разве что аранийские 'зеленые плащи' стреляют. Из наших еще егеря сравняться могут...

— А нож? — спросил Байда, забывший ради такого дела о стычке с прапорщиком и подошедший к полураздетому трупу.

— Нож. — Вздохнул Водичка. — Такие ножи только гренадеры и носят. 'Алый батальон' набирался поначалу из самых отпетых каторжников. Десять лет службы — и полное прощение всех грехов с хорошей пенсией. Личное оружие вчерашним каторжанам иметь запрещалось, чтобы в казармах друг друга не резали попусту. Гренадер должен сдохнуть только по приказу и все такое. Но то ж тюремная косточка, форс бандицкий, все дела. Блатная романтика, чтоб ее. Вот и повадились заказывать себе такие вот 'неточенки'. Лезвия нет, так что вроде как и не нож, а почти недоразумение. Но затыкать кого при должной сноровке — запросто. И таскают их тоже не просто так, а с понтами.

— Как-то по-особенному?

— Ага, — ландфебель снова щелкнул ножом, показывая. — По гражданской форме, вот так, полуоткрыв, клинок внутри кармана, рукоять снаружи. Он не режет, так что прорехи не будет. А если нужно, то рука идет снизу вверх, нож достается и открывается в одно движение. А потом гренадер сразу начинает частить уколами, что твоя швейная машинка.

— Глупость какая... — Анджей взял оружие и попробовал.

— Говорю же, каторжники с понтами. И выебонами, -покачал головой бывший полицейский. — Это первый способ. Второй, для тайного ношения — раскрыть наполовину, под прямым углом и положить в задний карман брюк. Клинок вниз, по дну кармана, рукоять сбоку. Если по новой моде одеваться, без сюртуков, со спинджачками едва по талию.

Судя по лицу, новую городскую моду Водичка категорически не одобрял. С такой миной обычно смотрят на похабные засаленные картинки.

— И так же раскрывается при вытаскивании?.. — Анджей прикинул, сплюнул и бросил нож на полураздетого покойника. Тут же наклонился, поднял. — Хотя, ладно, потом попробую. Сдох и ладно, туда ему дорога. Следующие ящики давайте посмотрим, господа пограничники.

От увиденного дух перехватило у всех. Какие там ножи, с обычаями и этнографией!

Крышку с первого ящика сорвал Водичка. Сунул рукоять своего устрашающего — не короче орочьего! — совершенно не табельного тесака под дужку навесного замка, дернул. Замок развалился на две половины, дужка повисла на мощных петлях.

— Охренеть, дайте три! — только и вымолвил пораженный ландфебель, заглянув внутрь.

— 'Барабанки' армейские, системы Крнка-Мосина! — Байда поднял палец с видом знатока, горделиво заозирался по сторонам. У поручика загорелись глаза, он с любовью смотрел на содержимое ящиков. — Нестреляные совсем, смазка еще заводская! Зуб даю! И именно что армейские, калибр не наш, не кордонный.

Анджей смерил его взглядом исподлобья, сплюнул на песок. Плевок не долетел до сапога поручика на палец, не больше. Байда сдулся, поник, даже палец скукожился.

Водичка вынул одну винтовку из ящика, заглянул в ствол, направив в небо. — Гномы чистили, что ли?..

— Или, действительно, не стрелянные, — кивнул Подолянский. Себя Анджей экспертом в оружии не числил, но с очевидным спорить не собирался. Винтовки выглядели игрушечками, только с завода, ни царапинки, ни пятнышка.

Не бывает такого на границе... Тем более, у орков. Плату за такое оружие не могла себе позволить ни одна банда, даже самая успешная. Потолок для них — пусть даже армейские винтовки, но расстрелянные до гладкого ствола и полной 'разболтанности' и списанные за непригодностью для солдат. И уж точно никто не станет паковать контрабандное оружие в штатные ящики, заботливо выложенные мелкой стружкой. Так откуда же подобное богатство?.. Опять же, как верно подметил поручик, калибр винтовок был рассчитан на людей, не орков.

— А я как говорю?! — растопырился Байда. — Глаз-алмаз!

— А хер — отвес, — без малейшего чинопочитания фыркнул Водичка, глядя в сторону.

Поручик сделал вид, что на миг оглох.

— Здесь понятно. — Анджей в задумчивости тёр подбородок. — В остальных что?

— Проверить недолго!

Подолянского мягко, но настойчиво отодвинул Ковальский.

Унтер-офицеры шагнули в воду — Лаба радостно облизала сапоги — выдернули из затопленной лодки оставшиеся два ящика

Водичка, замерев на миг, решительно взялся за замок. Искусство взломщика и здесь оказалось на высоте — только кракнуло. Полдюжины все тех же 'Крнка-Мосин'. А вот в последнем...

— Царем Небесным клянусь, господа, ничего подобного в жизни я не видел!

— Удваиваю!

— Знаете, я бы даже утроил, если позволит многоуважаемое товарищество...

В третьем ящике лежала пара странных винтовок. А то и не винтовок. 'Крепостные ружья' — Подолянский не без усилия вспомнил наиболее подходящее название. Только вот оружие из ящика походило на те ружья примерно как хронометр на песочные часы. Назначение одно, а вот все остальное...

Длинный толстый ствол с прихотливо перфорированным цилиндром на конце и двумя откидными лапами-сошками. Затвор с мощной рычагом, приклад с кожаной нашлепкой на затыльнике. Непривычная рукоять, как у револьвера. Рядом, в сумке на десять отделений-гнездышек, лежали боеприпасы: остроносые пули, а также шелковые картузики в провощенных футлярах с зелеными полосками лака на боках...

— Мумаков стрелять, что ли? — удивился Ковальский.

— Сам, ты, прости на злом слове, мумак, — втиснулся между столпившихся у ящика пограничников Ежи. Граничар помахал перед лицом Гюнтера какой-то бумажкой, выуженной из недр вскрытой тары.

— А ну-ка, дай сюда! — приказал Анджей.

На небольшом, в полторы ладони листке изобразили силуэт голема.

— Эм-ка восемь, дробь шестнадцать, — пояснил тихонько Ежи, — самый похожий. У пятнадцатого вот тут еще шарнир должен торчать, а на семнадцатом картечницу переставили. Хотя логично, новья-то в войсках еще и нет толком, разве что в столичном полку...

Изображение голема сплошь разметили красными кругами, с подписями. Текст на лембергской говирке [Диалект литвинского языка, поднятый на щит революсенарьос, до начала века бытовавший исключительно в глухих селах Юго-Запада. От человеческого языка отличается добавлением нескольких букв и парой сотен новообразованных слов] крупными буквами, чтобы прочитать могли все: 'бей по основанию трубы', 'бей по сопряжению суставов', 'бей по смотровому прибору механика'...

— Господи... — прошептал кто-то за спиной Подолянского. — Да это же против големов ручная пушка...

— Лемакс, сука крашеная! — выругался Байда. — Его рук дело!..

* * *

— С поручиком я не согласен категорическим образом, — произнес Темлецкий. — Пан Лемакс, безусловно, злодей разнообразнейших достоинств. Но он не красится. Просто из-за шуток природы небанально поседел. И он не дурак. Отлично понимает, где гешефт, а где гевалт с короткой дорожкой на виселицу.

— Винтовка для отстрела големов не его уровень? — осторожно предположил прапорщик. Анджей с детства предпочитал лишний раз уточнить, чем наломать дров по незнанию. Не всегда, правда, помогало...

— Первый выстрел ваш, и в цель! — Лозунг, висящий над входом в любой стрелковый клуб Республики прозвучал в устах Цмока неожиданно уместно. — Виктор, наш Виктор Лемакс, умен, и знает, что связываться с контрабандой оружия выгодно, но лишь до того момента, когда в деле старинные 'мазурки' и прочий антиквариат. Оружие, так сказать, ценное от безысходности.Но когда через кордон идут целехонькие 'барабанки'... — Темлецкий замотал головой. — Это опасно вдвойне. Нет, втройне! Не говоря уж про нашу удивительную находку! Я бы с натяжкой поверил, найди мы пару-тройку тех же 'мосекрынок'. Интенданты вороваты и всякое бывает. Но противоголемки и этот рыжий гренадер... Неудачно с ним получилось, — хмыкнул Цмок, — такой интересный человек в гости пришел, ножик приметный хранил, а ему морду снесли.

— Моя вина, — подскочил Анджей, — только я бил по той лодке!

Темлецкий криво улыбнулся: — Присядьте, друг мой, присядьте! И не корите себя без нужды. У меня и в мыслях нет кого-то винить. Ни вас, ни, тем более, Франтишека. Наоборот, буду ходатайствовать не только о награждении, но и о пенсии.

— Не знал, что Штрумреску женат.

— А он и не женат. Не был, — поправился гауптман. Зачем-то посмотрел себе за спину, на скалящиеся головы. — Мать, два брата, три, если не ошибаюсь, сестры. Он с юга, там всегда много детей в семье. А вот работы мало, да и та обычно сезонная.

Подолянский молча вытащил бумажник, отсчитал несколько ассигнаций, положил на стол перед Цмоком.

Тот кивнул. Аккуратно расправил банкноты, сложил в свою записную книжку.

— Свистуновский едет в Вапнянку, адрес у меня есть.

— Благодарю, пан Владислав!

— Было бы за что, — горько усмехнулся гауптман, — кстати, Анджей, если есть письма, то занесите поручику. Почтовики до нас добираются преступно редко, приходится передавать с оказиями. Не все ведь доверишь телеграфу. — Темлецкий еще раз посмотрел на сушеные головы орков, прищелкнул пальцами. — Кстати, Анджей, позволите вопрос? Никак не связанный со службой и личными делами. Возможно, покажется вам странным.

Анджей внутренне напрягся. Опять?! Все же написано в сопроводительных бумагах! Да и в газетах писали. Во всех подробностях. Полгода полоскали! Царица Небесная, виноват я, виноват! Зачем ты, Спасительница, постоянно возвращаешь в тот день?! И гауптман ведь показался умным человеком...

— Что вы знаете о гивойтах?

— Гивойтах? — переспросил ошарашенный Анджей. Вопрос, действительно, был куда как странен!

— Да, именно о них, — терпеливо повторил Цмок.

Анджей задумался. Что можно сказать о сказке?

— Наверное, что и все. Мифические создания, то ли змеи, то ли ящерицы. Громадные. Местные аборигены поклонялись им лет четыреста-пятьсот назад. Наука категорически против их существования. Даже в доисторические времена подобного тут не водилось. И, в принципе, всё, что я могу рассказать вам о гивойтах. Никогда не интересовался суевериями. В детстве читал сказки, не более. Возможно, дядя мог бы вспомнить побольше, но не уверен. Ну и бойцы вчера вспоминали, но тоже, в подобном ключе.

Гауптман молчал, крутя в пальцах карандаш. Подолянский глянул в окно. Черные тучи словно сорвались с привязи. Метели не миновать.

— С одной стороны хорошо, что не интересовались, — наконец, произнес Темлецкий, — суеверному человеку куда страшнее жить и служить. Особенно, на кордоне. С другой же...

— Чем страшнее? — подался вперед Анджей. Подолянский своего командира знал недостаточно хорошо, но уже уяснил, что у Цмока редко бывают бессмысленные вопросы.

— Когда вдумчивый человек чем-то интересуется, он чаще всего копает глубоко и по смежным темам, — Темлецкий выдал запутанную мысль и снова завертел карандашом в пальцах.

— Пан Владислав, я не спал уже часов тридцать пять-сорок, и соображаю не лучше вашего стола, — для убедительности Анджей пристукнул костяшками по обтянутым сукном доскам, — рискую показаться невежливым, но нельзя ли чуть понятнее? Пожалейте меня! Не до глубокого копания.

— Вчера, за пару часов до того, как вы блестяще поработали на берегу, я нашел труп. Отрублена голова, вынуты, вернее, выдраны внутренности. Сердце, печень, легкие. Выдранное пропало. Рядом с трупом обнаружены следы — будто таскали бревно. Или ползала змея, толщиной в пару локтей.

— Что? — Анджей даже привстал от изумления. Нет, о том, что на кордоне нравы отстают на пару веков, он уже понял. Но такое мракобесие...

— Тело на леднике. В третьем подвале, который сразу за конюшней. Специально оборудован под мертвецкую. Можете сами посмотреть.

— Обойдусь! — затряс головой Подолянский. — Крайне сомнительной увлекательности зрелище.

— Мягко говоря, — согласился Цмок. — Граничары утверждают, что сие дело гивойтов и их жрецов. Наши в этом тоже не особо сомневаются.

— Жрецы?! Да быть такого не может! — выпалил Анджей. Прикусил язык, наткнувшись на тяжелый взгляд гауптмана.

— Тело, повторюсь, на леднике. Возьмите ключи у Вацлава. Вложите персты...

— Простите, пан Владислав, мне кажется, что я сплю.

— Просыпайтесь, Анджей, просыпайтесь. У нас кошмар наяву. — Темлецкий, не стесняясь подчиненого, потер набряшкие красные веки, допил кофе из кружки. — На сегодня свободны, Анджей. Отсыпайтесь, приводите себя в порядок. Завтра у нас похороны. А через пару дней Свистуновский вернется из баталиона со следственной группой.

В столице заинтересовались делом Бганов. Заодно ученые мужи и проверят, что за ужики у нас завелись. Я, соответственно, ничего до поры не утверждаю. Хотя, признаться, больше верю в мистификацию. Выпотрошить человека не так уж сложно, а уж протащить рядом с местом преступления здоровенную надутую... резиновую колбасу еще проще. Паника же рождается и от куда меньших поводов.

— Ужики. — Анджея передернуло. С недосыпа перед глазами нарисовалась чертовщина: огромная змея, сплошь покрытая рыжей щетиной, как у убитого гренадера, с орочьей маской вместо морды.

Анджей встал, оправил китель, влил в себя остатки кофе. Вспомнил, что хотел уточнить у Темлецкого -Пан Владислав, я тут краем уха слышал о народоходцах. Какие-то загадочные городские, чуть ли не столичные. Деталями не обогатите?

Гауптман криво усмехнулся, посмотрел на потолок, словно не зная, с чего начать.

— Вы, пан Анджей, по большому счету, сами все и рассказали. Дюжина молодых людей из Крукова. Все из богатых семей — отцы адвокаты и финансисты. Этакая 'золотая молодежь', но без фрондерства и снобизма. По молодости лет, думают, что могут что-то здесь изменить. — Темлецкий махнул рукой. -А не получится по-хорошему — готовы до основания снести старый мир и на обломках выстроить новый. Думают, что готовы. Хотя идеи есть хорошие. Вон, к Рождеству собираются фельдшерский пункт открыть — трое из дюжины обучаются по медицинской стезе. А народоходцы — потому, что пришли, так сказать, в народ.

Анджей хмыкнул: — Всяко лучше, чем в шампанском коней купать. будет забавно, если общие знакомые есть.

— Вы же в столице не один год прожили! Всенепременно найдутся. При случае зайдите к ним в гости. Как уже говорил, к сатрапам они с пониманием.

* * *

Вода бесконечными струями рубила с неба наискось. Подспущенный флаг заставы обвис неопрятным комком — не разглядеть ни орла, ни розы ветров [Флаг заставы представляет собой прямоугольное полотнище зеленого цвета с малиновой окантовкой. На полотнище — серебряная роза ветров, на которую наложен парящий серебряный орел. В нашем мире — нарукавная нашивка 10-го Мобильного пограничного отряда двсз Государственной Пограничной Службы Украины (вариант 2007-2011 гг.)].

Мокрый флаг подсвеченный небольшим угольным прожектором, был единственным ярким пятном. Все остальное терялось в серости вечернего дождя. Даже гроб из сырой сосны, плачущей смолой, и тот казался серым. Впрочем, последний приют Франтишека был почти не виден в могиле.

Кладбище располагалось шагах в трехстах от заставы. Хоронили здесь только пограничников. За сорок лет с момента основания могил накопилось много, за сотню. Как потом прапорщику объяснил каштелян, в первые годы, пока орки еще не привыкли, что эти земли им больше не принадлежат, в землю легли человек сорок. Ровным счетом две дюжины добавились при пожаре. Ну а остальное количество как-то само собой набежало. И не всегда от чужой смерти. Иногда и от своей. Оно ж ведь, хоть и Кордон, хоть и орки, и волки с медведями, а люди иногда и от банальной горячки мрут. Не говоря уж про дизентерию с холерой.

Анджей присутствовал на похоронах второй раз в жизни. Точнее не так. Похорон было много, но были они родственно-гербовыми — умирали деды с бабками, приходящиеся даже не родственниками — одного герба шляхта. Приди и постой со скорбной физией у могилы, положено. Отстоял и забыл, по чьему гробу колотились комья земли. А вот когда погибали действительно близкие люди... Первым стал Михал Кац, по прозвищу Фельдкурат. Сгорел за неделю от неведомой хвори, цепко ухватившей курсанта за сердце. Вторым стал рыжий гауптфебель... Покойный, как положено неписаным кордонным уставом, лег в могилу ровно в двадцать ноль-ноль, на первых минутах очередных пограничных суток [Пограничные сутки отсчитываются с 20-00 и в нашей реальности]. Гауптфебель Франтишек Штурмреску заступил в последний наряд...

— Время? — уточнил Цмок, непривычно серьезный, напоминающий старинный эсток, неведомой прихотью одетый в парадный мундир с десятком наград.

Байда молча кивнул. Темлецкий, так же не проронив ни слова, коротко махнул рукой.

Анджей ждал стука, но раскисшая земля лишь шлепалась о крышку гроба с мерзким причмокивающим звуком. А потом звуки и вовсе пропали, утонули в усилившемся шуме дождя.

Наконец, Ковальский с Водичкой отложили лопаты, которыми выравнивали холм.

Темлецкий снова махнул.

В черное небо уставились стволы шести винтовок. Замерли.

Тишину, прерываемую только шорохом капель, разорвал вдруг голос рядового Бужака. Остальные подхватили. Подолянский стоял, даже не пытаясь подпевать. Его трясло.

Кедь ми прийшла карта нароковац,

Став я свого неня дошіковац:

'Неню ж ти мій, неню, вчинь ми таку волю —

Йди за мене служить на ту войну'.

'Неню ж ти мій, неню, вчинь ми таку волю —

Йди за мене служить на ту войну!'

Грянул залп. Второй, третий... Чужая смерть прошла мимо, задев краем савана.

Глава 7

— Какие будут предложения, господа пограничники?

Господа пограничники молчали, преданно таращась на начальника заставы. Цмок подождал немного, пристально вглядываясь в лицо каждому из присутствующих. Все старательно пялились, но предлагать что-либо не спешили, от греха подальше.

Ветер посвистывал в верхушках деревьев, окружавших овраг, который служил заставе стрельбищем. В дальнем углу оврага, рядом с лестницей наверх, стоял трехстенный сруб с вынесенным навесом, закрывающим стрелковые позиции — можно стрелять и в дождь, и в снег. Под навес, под которым стояли пограничники, редкие снежинки не залетали, но все вокруг потихоньку застилали реденьким ковром. Зима, еще вчера дававшая знать о себе только ледяным ветром, с утра перешла в наступление. Робкое по первости, но грозящее обрушиться по всему фронту...

— Какие у меня робкие бойцы, — неодобрительно сплюнул Темлецкий, шагая вдоль неровного строя. — Ладно, тогда назначаю добровольцев.

Строй колыхнулся.

— Ага! — воскликнул Цмок, выбрасывая вперед руку с хищно-указательным пальцем. — Добровольцами назначаются поручик Байда и рядовой Бужак!

— Разрешите присоединиться к поручику и рядовому?

Темлецкий оглянулся, кивнув.

— Вам, прапорщик, заранее разрешаю все. Даже открывать дверь в мой кабинет ногами, если в руках у вас, большая и красивая бутылка вкусного и полезного коньяку. В противном случае...

— Обязательно, господин гауптман! — бодро рявкнул Анджей. Ему, привычному к многочасовым плац-парадам, с прихотливыми эволюциями подразделений, местные потуги на строевую подготовку казались насмешкой. С другой стороны, когда гоняешь по лесам всякую шваль, 'носок тянуть' не надо.

— Обязательно что? — переспросил Цмок, хитро улыбаясь.

— Открою дверь ногой, чтобы угостить господина гауптмана вкусным и полезным коньяком! — оглушительно, с гвардейским шиком рявкнул Подолянский. Что ж, веселиться, так веселиться!

— Это вы правильно! — поковырял в ухе пальцем гауптман. — Ладно, я пошутил, все посмеялись. Переходим к делу? Кому неинтересно, те, разумеется, могут быть свободны. Как и недобровольные добровольцы, кстати!

Несмотря на разрешение раствориться в ночи, остались все. Даже поручик Байда. Дело ведь не простое! 'Дело' лежало на одном из столов, на которых обычно и занимались с оружием. Одна из 'големобойных' винтовок, затрофеенная Анджеем. Переполошившаяся от известия о добыче, столица обещала выслать целый конвой.

Цмок же решил, что отдавать взятую в бою добычу, не испробовав ее стрельбою, будет, минимум глупо. К тому же, и боеприпасов хватало — на каждую винтовку имелось полсотни хитрых пуль, остроконечных, с медными поясками, и по сотне картузиков черного шелка с зелеными лаковыми полосками по швам. Кроме отпечатанных на гектографе листовок научно обоснованного отстрела големов, наличествовал и стрелковый артикул — нашелся на дне ящика. На каждый ствол неведомые злодеи заготовили обширнейшую и подробнейшую инструкцию. Инструкции писали определенно для нижних чинов, которым, в силу малограмотности, картинки разглядывать было сподручнее, нежели читать.

Темлецкий, увидав одну из книжечек, долго и изощренно ругался, поминая злым громким словом чиновников из Генерального штаба. Последние о необходимости подобной литературы и знать не желали, предпочитая снабжать Корпус душеспасительными брошюрками о духовном и физиологическом вреде онанизма. Брошюрки не годились даже на подтирку задниц — слишком плотную бумагу пускали на её производство, слишком много образов Царицы Небесной было на страницах.

Пограничники обступили стол, внимательно рассматривая винтовку. Шелестели страницы артикулов, шепотом поминались боги, допускающие такие хитрые механизмы в наш мир. Водичка аккуратно распотрошил бритвой один из картузиков — все подивились на порох великолепного гранулирования. Никто вслух не сказал, но все поняли — кустарная пороховая мельница или мануфактура в городе такое изготовить не могли. Только настоящий военный завод с лучшими станками гномовской работы.

— Ну-с, снимите бурнус, приступим-с... — по-старорежимному намекнул Темлецкий.

Сверяясь с инструкцией, Подолянский приступил.

Взвел непривычно изогнутый ударник, показавшийся очень неудобным. Огромная рукоять затвора, несмотря на обилие смазки, двигалась туго, рывками. Наконец казенник раскрылся полностью. Зрелище отчаянно напоминало врата оружейного ада. Потянуть на себя... Из ствола по направляющей скользнула здоровенная железка хитрой формы, похожая на изглоданный изощренными бобрами болт.

— Часы с кукушкой! — фыркнул Водичка.

— Иначе и не скажешь. — Согласился Цмок. — А вообще, весьма солидная машина, господа!

— Еще бы ей затвор не такой похабный, — пропыхтел Подолянский.

— Да уж, покойный Штурмреску что-нибудь по этому поводу отмочил бы...

Чуть оплывший от дождя могильный холм уже на следующее утро казался извечно присущей деталью кладбищенского пейзажа, выделяясь разве что отсутствием надгробия. Его поставят через пару лет, когда земля окончательно усядется — и могильный камень встанет ровно, без перекосов. Как положено...

Гримасой судьбы казалось былое безразличие к прежним смертям. И ведь те люди куда ближе были, чем ландфебель. Чудны дела твои, Царица Небесная...Подолянский в прошлый вечер, после похорон, долго оттирался от ощущения холодной и липкой могильной глины, тер и мылом, и пемзой. Наверное, разодрал бы до крови... Юлия, увидев его в уборной, яростно намыливающего руки, не сказала ни слова, лишь мимолетно коснулась нежной ладошкой в чернильных пятнах...

— Так, пан Анджей, не думайте о вечном!

— Пулю, господа, пулю нашему бравому прапорщику!

Анджей тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, аккуратно вложил тяжелую пулю. Медные пояски придавали ей совершенно фантастический вид.

— Досылаем прибойником...

— Где прибойник, кто спер?! Водичка, мать твою! Не успел в руки взять, уже потерял!

— Так вот же он, господин гауптман! На картинке же видно!

За досланной пулей отправился картуз с непривычным порохом, затем в крохотное отверстие вложили капсульную трубку.

— Помочь, господин прапорщик?

— Благодарю, но вроде справляюсь...

Анджей вдвинул затвор до попадания в нарезы, и, навалившись на рукоять, завернул.

— Этот фальконет, конем его дери, сооружал какой-то свихнувшийся на безбабьи гном, — Темлецкий покачал головой.

— И его определенно выгнали из-под горы за склонность к переусложенению конструкций...

— Кто первым рискнет выстрелить? Обещаю десять злотых на лечение!

— Позвольте, господин гауптман, маленький совет, — осторожно предложил Водичка. — Как по мне, так штука весьма подозрительная. Предлагаю пойти другим путем!

Цмок с прищуром посмотрел на ландфебеля: — Сердцем чую, Янек, что ты, по обыкновению своему, все веселье испортить хочешь?

Водичка лишь руками развел: — Вот такой я негодяй, господин гауптман! А сделать рекомендую следующее...

Конечно, в тиски зажимать никто не стал — да и где их взять — этого-то, Водичка не придумал! Привязали винтовку к одному из столбов навеса так, чтобы ствол был направлен в сторону отвесной стены оврага, изъеденной пулевыми пробоинами. Результат попадания будет не виден — да и хрен с ним, не это сейчас проверяем!

— Лишь бы казна не вылетела! — Ландфебель, бормоча под нос, размотал длинный тонкий шнур, один конец которого набросили петлей на спусковой крючок 'големобойки'. Пограничники поневоле укрылись за надежными бревнами сруба.

— Да вроде не должна, — почему-то шепотом произнес Темлецкий, — заряд маленький. Хотя, порох-то определенно иной формулы... В общем, дергай, Янек!

Водичка дернул.

Ручная пушка грохнула так, что все аж присели. Гулкое эхо прокатилось под низким серым небом, как отзвук грома.

— Ну нихера ж себе... — выдал кто-то.

— Винтовка цела! — Высунулся из-за угла Подолянский. — И даже почти на месте.

Хитроумная сбруя, над которой колдовал ландфебель, человек бесчисленных достоинств, 'големобойку' удержала. Разве что ствол задрало к небу на пару ладоней от изначальной горизонтали.

Второй раз с заряжанием вышло побыстрее — то ли навык наработался, то ли пружина потеряла часть упругости. Анджей рискнул испытать ружье самолично. Улегся на дощатый пол у самого края, ткнул сошками в землю. Водичка помог вдавить поглубже, благоразумно отошел.

Прапорщик, чуть поерзал, устраиваясь поудобнее с без малого пудовой големобойкой, прицелился. Старый худой котел, несколько раз уже попадавший в руки лудильщикам, надели на столбик в полусотне шагов от 'коробки' сруба. Анджей несколько раз вдохнул-выдохнул, приводя в порядок дыхание, убирая дрожь в руках. Палец медленно выбирал ход спуска. Тот все не кончался и не кончался...

Гух!

— Ох, ты ж, Царица Небесная, черти б меня так!.. — По ушам ударило, Анджей ошалело затряс головой. В ушах звенело, все звуки окрест шли, как сквозь ватное одеяло. В плечо будто конь лягнул, болью пронзило всю руку, от пальцев до ключицы. Прапорщик заперхал — закрутившийся в овраге ветер послал клуб дыма точно в лицо. Непривычный запах, куда резче обычной пороховой кислятины. Сразу закружилась голова.

От мишени раздались восторженные вопли, впору боевым кличам орков. Анджей с натугой выдернул застрявшую в земле винтовку — отдача разом притопила сошки в землю, на пол-ладони — поставил на дощатый настил. Поднялся, пошатываясь, вышагнул из облачка порохового дыма.

— Оу! Ага! Агрх! — продолжали доноситься радостные крики.

Анджей, потирая то слезящиеся глаза, то онемевшее плечо, двинулся к мишени. Возле нее бесновался Водичка, вскидывая руки к небу, в каком-то дикарском орочьем танце. Анджей только головой покачал. Котел из толстого, в палец, металла, пробило насквозь. Причем хорошо так пробило, не аккуратной дыркой от шила, а будто кувалдой проломили. Водичка посмотрел сквозь пробоину на прапорщика, воскликнул:

— Это ж мощь какая, а?!

— То-то я рукой пошевелить не могу, — уныло согласился прапорщик.

— Вы слабо приклад прижали, — отмахнулся ландфебель. — Опять же, у вас хоть на гербе и три медведя, но весите вы как четверть одного.

— Ну это да, — не стал спорить с очевидным Подолянский. — Ты-то, на треть косолапого вытянешь, а то и на половину.

— Каким уродился, — потупив взор, но совершенно без грусти в голосе сказал Водичка. — Как думаете, пан Анджей, пан Цмок стрельнуть даст?..

Вторым стрелком, проверив на Анджее относительную безопасность винтовки для людей, стал сам Цмок. Жахнуло, перекошенный Темлецкий закашлялся. Отдышался — и пошел честить в голос хитроумных механиков, подлых гномов и мерзких контрабандьеров, что так затейливо решили угробить отважного гауптмана. Досталась порция ругательств и Водичке:

— ... мать! Так что хоть обстреляйся, — закончил свою эмоциональную тираду Цмок. Плюнул, кряхтя стал подниматься по лестнице из оврага. На середине пути обернулся и крикнул Анджею: — Господин прапорщик! Назначаю смотрителем здешнего зверинца! Сохранность личного состава на вас! Ну и... Сделайте так, чтобы стрельбище потом не пришлось перепахивать и засеивать солью!

Проводив спину начальника взглядами, бойцы переглянулись.

— Если так вот с железякой, что с мясом будет?

— Ничего хорошего, Янек, с ним не будет.

— А давайте проверим! — горячо заговорил Байда.

— Добровольцев назначим? — усмехнулся Подолянский. — Или с ледника орка притащим?

— Зачем? — удивился поручик. — Займем у пана Бигуса свиненка на полчаса.

— А займет? — начал осторожничать Водичка, косясь на винтовку — как бы его очередь на выстрел не увели, разлюбезные друзья-товарищи, чтоб их...

— Если ты попросишь, то нет. А вот если офицер, то да.

— Так может, пан Дмитр, вы и сходите? Авторитетом своим поддержите притязания, так сказать.

— А ведь и схожу, пан Анджей, всенепременно схожу! — хмыкнул поручик и махнул рукой Водичке: — Ландфебель, за мной!

Водичка горестно вздохнул, но пререкаться не стал.

— Еще кирасу взять можно, — подал голос робкий обычно Бужак. Но никакого начальства вокруг, кроме Анджея, не осталось. А тот, как решило солдатское общество, офицер правильный, не говнистый, в отличие от поручиков.

— Кирасу?! — удивился Подолянский. — Тоже у пана Бигуса займешь? Или у Цмока из кабинета орчанскую возьмем?

— Пан Цмок наши головы потом на стену прибьет, в коллекцию, — опустил глаза рядовой, — а кирасы мы у каштеляна возьмем.

— Вацлав тот еще барсук! У каштеляна все есть! — поддержала Бужака вторая половина нижних чинов в лице объездчика Подлипки.

Анджей только пожал плечами. От удивления. Кордон — заколдованная территория. Все тут есть. Даже кавалерийская броня, черт знает сколько лет назад упраздненная. Хорошо, если дедушки нынешних конногвардейцев застали те кирасы....

— Давайте тогда за кирасами. Одна нога там, вторая здесь.

— Так точно! — лихо козырнули рядовые. И только ветер свистнул в башлыках.

Не желая тратить времени попусту, Анджей и оставшийся не при делах гауптфебель со странной фамилией Гаррун взялись за лопаты. Раз захотели проверить возможности големобойки, то надо сделать всё на совесть. Оборудовать типовой, как в наставлениях, бруствер стрелкового окопа, к примеру. Будущий противник вряд ли сравнится с Бигусовой свиньей по разуму и даст возможность расстреливать себя безнаказанно.

Точных цифр Подолянский не помнил. Все же 'Наставление по инженерному делу' не самое популярное чтиво среди гвардейцев. Но получившийся земляной вал, шириной с черенок лопаты, примерно соответствовал инструкциям. Полковника Травинского на стрельбище отчаянно не хватало, бегать со штангенциркулем было некому.

Для пущей правдоподобности на 'бруствер' привалили еще пару мешков с землей спереди.

— А не занадто, господин прапорщик? — засомневался Гаррун. — Перебор, как по мне!

— Много — не мало! — рассудил Анджей. — Ты лучше вот что. Тащи вон то бревно, со склона. Гулять, так гулять, по-вобановски!

Вряд ли гауптфебель слышал о прославленном инженере, родоначальнике научного подхода к фортификации. Но это не помешало ему проклинать маркиза Вобана долго и затейливо — понравившееся прапорщику бревно оказалось сучковатым и тяжелым.

За сапными работами время пролетело незаметно.

Вернулись Водичка с Байдой. Могучий ландфебель нёс на плече выпотрошеную свиную тушу. Прибежали Бужак с Подлипкой, притащили кирасу. Анджей, увидев ее, только прицокнул уважительно. Древняя, как бивень подземного жителя, Индрик-зверя, бронь, похоже, помнила события вековой давности. И как Вацлаву с таким раритетом не жаль расставаться? С другой стороны — вернем. С новой дыркой.

Свинку усадили в окоп, обрядили в антикварную железятину. На голову, промеж бледно-розовых ушей, примостили сложенную из бумажной мишени шапку-флагярку [Штефан Флагяр — герой юго-западных революсенарьос, славный всякими героическими делами, зафиксированными исключительно в криминальной хронике. Убит при попытке ограбления зоопарка. По слухам — тело скормили тиграм. Последователи носят шапки со своеобразным угловатым околышем]. Для завершения образа — чтобы ни у кого не оставалось сомнений — воткнули сломанную вилку с изогнутыми зубцами, на манер кокарды. Получился вылитый революсенарьос с юго-западных болот. Разве что у свиньи морда поумнее.

Жахнуть по свинтусу из 'флюгегехаймена', как окрестил винтовку-големобойку сквернослов Байда, доверили возликовавшему Водичке.

Бывший полицейский приладился к фузее-переростку, выжал спуск. Эхо снова заметалось по краям оврага, взлетело к верхушкам сосен.

Сразу после выстрела, все побежали смотреть на результат.

В земляном мешке перед бруствером пробило аккуратную дырочку. Лишь немногим большая виднелась на бревне, прислоненном с внутренней стороны окопа, напротив пятачконосного революсенарьос. А вот хрюше не повезло. Переднюю пластину кирасы даже не пробило — разломало на части. Закаленная сталь пошла трещинами, потянулась и смялась, как фольга. Заднюю пластину оторвало напрочь, вбило в стену окопа. На свиную тушу смотреть не хотелось: революционера поневоле раскурочило самым ужасным образом.

— И никакой мясорубки свиненку не надо, — пробормотал кто-то из пограничников. — Сразу на фарш перекрутило. Кости только выбрать осталось.

— Царица Небесная, мать за ногу так, — богохульно выразил общее мнение Водичка, растирающий отбитое плечо. — Точно, что флюгегехаймен...

* * *

— Значит, это вы первым прибыли на место преступления?

— Из представителей Корпуса, хотел бы уточнить. А так, да, совершенно верно, господин юстиц-гауптман!

...Поручик Свистуновский, отправленный в Вапянку за гданьскими полицейскими, вернулся во второй половине дня, когда компания стрелков только-только выбралась со стрельбища. Прибыл не в одиночку. Вместе с молчаливым поручиком, с которым Анджей до сих пор толком и не познакомился, прибыла следственная группа.

Четвертый по населению город Республики, Гданьск бессменно удерживал первое место по количеству преступлений, как уголовных, так и финансово-мошенических. Что, в общем-то, никого не удивляло. Один из крупнейших портов Восточного моря — разве что Либава в Синей Руси могла поспорить — Гданьск богател на торговле зерном, и одних только хлебных гаваней в городе стояло три штуки. Да и йормландская граница в сорока верстах благопристойности и закона с порядком не добавляла. По совокупности факторов и получалось, что гданьская полиция считалась в Республике самой опытной в вопросах расследования смертей: внезапных, странных и черте каких.

Приехали пятеро. Трое — сугубые 'ловилы' — хмурые субъекты с протокольно-казенными мордами некормленных бульдогов. Анджей подобный человеческий типаж из-за относительно недавних перепитий несколько недолюбливал, но необходимость таких хватай-держи морд признавал. Не пускать же за волками болонок...

Двух 'ловил', как выяснилось, неплохо знал Водичка: бывшие сослуживцы после кратких объятий начали засыпать друг друга фамилиями, именами, событиями и прочими мелочами, понятными и приятными лишь для узкого круга посвященных.

Четвертым приехал классический опять же персонаж, полицейский писарчук: субтильный юноша, помладше Анджея, порывистый в движениях, с горящим взором неофита, не успевшего разочароваться ни в жизни, ни в службе. Возглавлял группу юстиц-гауптман. Пожилой, хорошо за пятьдесят, полицейский, больше похожий на школьного учителя. Разве что вместо записной книжки служивый носил под сюртуком револьвер. И в объемистом потертом саквояже определенно лежали не тетрадки с домашними заданиями.

Задерживаться на заставе гости не стали. Старший группы предпочел сразу выдвинуться на место преступления, выпросив Анджея в качестве сопровождающего и свидетеля смертоубийства. Впрочем, полицейских особо не уговаривали — на втором этаже заставы хватало спальных мест, но на кордоне полицейских привычно недолюбливали, ревнуя даже к малой толике власти, которой вынужденно делились [В пограничной полосе, сиречь на Кордоне, последнее слово всегда оставалось за Корпусом. За полосой же, МВД снова получало всю полноту власти. Соответственно, ведомственные склоки и неприкрытый шовинизм постоянно скрашивал серые будни обеих служб].

— О, это прекрасно! Тогда, если не затруднит, то расскажите своими словами, что видели. Я читал все бумаги, — полицейский с опаской отпустил с повода правую руку, продолжая крепко держать левой, коснулся саквояжа, который был привязан к седлу. Лошадь чуть взбрыкнула крупом, юстиц-гауптман тут же вцепился в поводья обеими руками.

Лошадей, с учетом мещанско-городского происхождения группы, Вацлав подобрал смирных. Но, по мнению Анджея, проще было отправить следователей пешком, или свалить кулями в телегу — разницы никакой. А то и загрузить голема пана Ежи, да пустить по буреломам скорым маршем — для осознания пограничного колориту, так сказать.

В любом случае, толку было бы больше.

— Да вроде и нечего рассказывать, господин юстиц-гауптман. Кроме того, что у меня руки чесались не раз, всех тамошних обитателей перестрелять.

— Что ж, — улыбнулся полицейский, — я вас прекрасно понимаю. Работа с социальным дном всегда сложна. Иной жлоб начинает говорить только после того, как сломаешь ему нос. Воспринимает как пароль и приглашение к беседе А уж потом поет соловьем!

Анджей кивнул, радуясь, что благородное происхождение уберегло от близкого знакомства с кулаками полиции.С другой стороны — он и не запирался при аресте. Сложно юлить, когда тебя ловят рядом с двумя обезглавленными трупами, которые завернуты в ковры из твоего родового имения. Трупами любовницы и её тайного воздыхателя, гнома-полукровки из Верзанди. Судя по следственным протоколам и затолканным в перерубленную трахею документам — до обезглавливания полугном работал то ли финансистом, то ли бухгалтером. .... Анджей поёжился, возвращаясь от воспоминаний. Эх, еще бы чуточку времени! Вряд ли полноводный Истр отличается характером от Лабы. Все большие реки жадны, все не спешат расставаться с добычей. Но не успел.

Юстиц-гауптман, не замечая отстраненности Анджея, продолжал беседу, делясь секретами удачных дознаний. Прапорщик механически кивал, постепенно сползая в полудрему от монотонной дороги и не менее монотонного рассказа. Заснуть, впрочем, не удавалось. Болело рассаженное плечо, время от времени накатывали тошнота и звон в ушах — последствия стрельбы из чудо-винтовки. Легкая контузия, определенно. И, что совсем обидно, заработанная по собственному желанию...

Под заунывное бормотание юстиц-гауптмана, чье имя Подолянский благополучно забыл, следственная группа наконец прибыла к воротам Старой Бгановки. Неласковое зимнее солнышко давным-давно село за горизонт, мир погрузился во тьму.

Ворота, как и в прошлый раз, никто не открывал. Заезжие гости с уважением глядели на мощные бревна.

— Господин юстиц-гауптман! Хочу, чтоб вы знали!

— Да? — повернулся к Анджею полицейский.

— Я сейчас буду стрелять.

— Стрелять? — удивился гауптман, тут же сунул руку под сюртук. Ловилы мгновенно повторили жест начальника.

— Вместо дверного молотка, — разъяснил Анджей, не удержавшись, впрочем, от легкой заливки колокола [Практически забытый в наше время фразеологизм, намекающий на откровенное вранье без цели наживы, сугубо красоты для], — как здесь принято. Раньше вообще фальконет на телеге возили. Когда под дождем приезжали — сплошные мучения выходили.

— Пасторальная простота нравов! — восхитился полицейский. Вынул ладонь с револьвером из под сюртука, с взведенным курком, положил на колено. — Жаль, что такие порядки нельзя завести в нашей клоаке. Не поймут и не оценят!

— Личности низких моральных категорий и сугубое быдло, — не стал спорить Анджей. Вынул револьвер из кобуры, не спеша взвел курок, выстрелил поверх бревенчатой стены палисада.

Глава 8

'Ловилы' на конях ежесекундно озирались по сторонам, ни один не снимал ладони с кобуры. Анджей почувствовал легкое злорадство. Бойтесь, бойтесь! Тут вам не каменные джунгли, тут дикий лес. С орками, медведями и прочими аборигенскими кунштюками.

На смену злорадству пришло веселье. Полугода не прошло, как Анджей, столичного полка гвардеец, точно также шалел от местных реалий. А сейчас, поди ж ты, взаправдашний пограничник! Даже городских не любит, на диво.

Минут через десять томительного ожидания, нарушаемого неодобрительным сопением полицейских да граем птиц, в полуверсте от мызы, Анджей начал задумываться, не потратить ли еще пулю. Растрощить, к примеру, бараний череп над воротами?.. Останки рогатой головы спас мелькнувший на вышке силуэт. Над 'фольварком' разнесся дикий, орку впору, визг:

— Пеньки понаехали! С лягашами [Представителей МВД обыватель ни в одном из миров не любит...] какими-то!

— Удивительно свободные нравы у вас тут, — с легкой грустью произнес юстиц-гауптман, косясь на вышку.

— Всякое случается, — дипломатично отозвался Подолянский, убирая револьвер в кобуру, — сами понимаете, кордон.

— Понимаю, — тяжело вздохнул полицейский и опять стал удивительно похож на пожилого учителя, озабоченного плохой успеваемостью класса.

Местные толпились у прохода — всей мызой встречать вышли, что ли? Не успели гости въехать во двор, как под копыта Барабашки кинулась молодка в цветастом платке.

— Пан офицер, пан офицер, как там Матиуш мой, пан офицер?! Что с ним? Трое у нас! Живой он?!

Анджей спрыгнул на землю, отметил краем глаза, как перекосило на миг юстиц-гауптмана — в прищуренных глазах следователя явственно читалось желание отстегать нагайкой холопку — подхватил упавшую на колени дурную бабу. Вздернул за шиворот, поставил на ноги, борясь с желанием влепить затрещину. Здесь Анджей желания гданьского 'лягаша' разделял.

— Ты что, дура, делаешь? Детей одних оставить хочешь, под копыта прыгаешь, пизда твоя маты?

— Ааааа... — вместо ответа совершенно нелогично завыла на одной ноте жена Матиуша, размазывая слезы по щекам.

Граничары неодобрительно заворчали. И хрен этих медведяк поймешь, то ли бабу осуждают, то ли шепотом пограничников херами обкладывают. Есть в суждениях гданьского полицай-гауптмана некоторая рациональность, есть! Только поголовные расстрелы спасут честь мундира!

— Отставить слезы, — рыкнул Подолянский, отталкивая Матиушову бабу в толпу. — Жив твой душегуб! Жрет в три горла, да скулит как щен.

Бабу приняла в душные объятия толпа. Вытерли слезы, соседки со свахами взяли в кольцо, непрестанно забормотали что-то на ухо. Молодка притихла.

Добившись тишины, Анджей оглядел граничаров. Кивнул хуторскому молодчику, единственному уцелевшему из рода Бганов по мужской линии — парню на пару лет старше, чем Подолянскому. Бгановский старшак тут же шагнул к прапорщику, сдернул картуз.

— Вечер добрый, Володимере, — поздоровался Анджей, протянул ладонь. Бган пожал ее двумя руками, уронив шапку под ноги.

— Подними, не позорься, — Анджей взял старшака за плечи, словно приобнял, наклонился, зашипел на ухо, — Вон тех вот офицеров видишь? — Не долго думая, произвел в офицеры всю группу. Кто их знает, тех полицейских, упыряк казенных, что у них со званиями. У МВД все не как у людей... Вдруг, все князья, как один? Вон, тех же Беклемишевых вспомнить — рожи каторжные, а при титулах чуть ли не от Ягайлы с Пястом [Ягайла и Пяст — легендарные отцы-основатели Великого Княжества Литвинского и Русинского, кое по прошествии многих сотен лет стало славной Республикой Литвинской, потеряв не только монархический строй, но и земли, населенные русинами]...

— Вижу, как не видеть, — кивнул Володимир, косясь на юстиц-гауптмана. — Пышные та зацные, таких не прокормишь. Ряхи ширше газеты!

Анджей ухватил граничара за загривок, наклонил к себе и тихо произнес:

— Раз видишь, то хорошо. А теперь слушай. Они приехали убийство расследовать.

— Матиуш за общество встал! — Старшак дернулся, но из захвата Анджея было не вырваться.

— Не про душегубца вашего разговор, с ним сами решим при случае, если глупить не станет, — нахмурился Анджей, — они по другие цели. Разбираться будут, отчего родня твоя с ума сошла. Не мешать, уважать, помогать всемерно. А там и Матиушу послабление будет...

— Ну так... Мы начнем? — юстиц-гауптман перешел на громкий начальственный тон. — А то вы, господин прапорщик, беседуйте, беседуйте...

Толпа вокруг стояла с угрожающей молчаливостью. Хмурые лица, сжатые кулаки, взгляды исподлобья. Полицейским тут никогда не были рады — но юстиц-гауптман плевать на это хотел. Он прибыл на место преступления и уже весь извелся в предвкушении. То понятно, протоколы читал, знает, где что происходило, в поводыре более не нуждается

— Конечно, господин юстиц-гауптман! — откликнулся Анджей. — Вы же старший, вам решать, когда удобнее.

— Если освещение надо, я сейчас прикажу, бабы факелов нанесут, — зачастил Бган, растирая покрасневший загривок. — Керосинки есть, опять же.

Но полицейские обошлись без факелов. У двух 'ловил' нашлись новомодные аранийские фонарики на электрических батареях. Света они давали мало — но юстиц-гауптману, что с бульдожьей неотвратимостью направлялся к месту происшествия, хватало. Недостаток освещения следователь компенсировал блеском азарта в выпуклых глазах.

Володимир с тоской оглянулся.

— По сторонам не зыркай, — очень ласково попросил Подолянский.

Молодой старшак обреченно кивнул.

— Чтобы в лучшем виде мне тут. Кормить, поить, девок подкладывать, препятствий нисколько не чинить. Ферштейн?

— Яволь! — ответил Володимир, тоже, как оказалось, знающий йормландский.

— Вот и хорошо.

Подолянский кивнул старшаку, хлопнул по плечу одобрительно. Бган отшагнул, растирая затылок. Сказал себе под нос неизвестно к чему:

— 'Было у нас два Яна. Одного утопили за то, что он молчал, второго сожгли за то, что он говорил'.

— Сжечь не сожжем, но в холодную посадить — легко, — улыбнулся ловила, неслышно подошедший к старшаку и Анджею.

Володимир шарахнулся от форменной полицейской улыбки.

Анджей отправился к юстиц-гауптману, что ползал на коленях по утоптанной земле на месте убийства, на которой до сих пор еще местами виднелась кровь. Дождей не было давным-давно, а редкий ноябрьский снег не залетал под навесы над двором.

— Господин юстиц-гауптман! Если вам что-то понадобится — селяне предупреждены, и наготове.

Полицейский поднял голову, воззрился на прапорщика сквозь стеклянную линзу лупы:

— Благодарю за содействие, господин прапорщик. Вы, осмелюсь, уточнить, по нашему ведомству не служили? — юстиц-гауптман сделал неопределенный жест рукой. — А то у вас в разговоре обороты мелькают этакие. Специфические.

— Чего не было, в том не признаюсь, — усмехнулся Подолянский, — показалось вам.

— Ну раз показалось, значит, показалось, — мгновенно потеряв интерес к Анджею, полицейский уткнул стеклянный взгляд в пулевую отметину на стене и выдал себе под нос какую-то зубодробительную фразу. А затем и вовсе погнал шпарить заумной терминологией, будто три картечницы разом.

Стоящий подле писарчук заскрипел пером с не менее устрашающей скоростью, успевая отыгрывать физиономией самые удачные моменты. Наверное, стихи по ночам пишет, студиозус. Да все про цветы, любовь и тому подобное. Анджей хмыкнул. Да и правильно. Не про повседневные же кишки.

Выждав для приличия пару минут, Анджей решил, что пора удаляться

Не успел. Юстиц-гауптман резко подскочил, отряхнул брюки, кивнул Подолянскому — мол, окажите милость, подойдите.

— Что-то не так? — уловил загадочный блеск в глазах полицейского Анджей.

'Лягаш' замотал головой, поманил пальцем, склонился к самому уху:

— Интереснейшая дилемма вырисовывается, господин прапорщик.

Анджей расправил плечи, выпятил грудь, заозирался по сторонам. Граничаров, которые втихомолку, шажок за шажком, сгрудились вокруг, растопырив уши, как ветром сдуло.

— И что же за дилемма, господин полицейский?

— Надеюсь, о молчании просить не стоит? Вы человек опытный, сразу видно.

Анджей хмыкнул еще громче. Захлопали крыльями вороны, взлетев с конька ближайшего сарая — сидели до этого, косили блестящими бусинками глаз...

— Если в двух словах, то нам нужна ваша помощь.

— Наша? — удивился Подолянский. — Мы же и так содействуем...

— Не в том дело, — поморщился юстиц-гауптман, — не в том дело. Видите ли, есть одна тонкость...

Выслушав полицейского, Анджей не удержался, выматерился в голос, от души. Оказывается, если трупов за раз больше трех, то по правилам проведения следствия требуется усилить расследывательную группу, вызвать подкрепление. Совершить огромное количество телодвижений, порождающих горы бюрократических бумажек, за которые юстиц-гауптман гарантированно получал по фуражке.

Но вопрос решался просто. Достаточно немного подправить протокол...

— Что ж, господин юстиц-гауптман, можно и помочь. Дело нехитрое. Но только вы потом проверьте, пожалуйста, а то мало ли... То есть, сперва, трое троих, потом тех троих другие трое... За липу подобное объяснение не сочтут?

— Нет, что вы! — заулыбался полицейский. — В нашем ведомстве и не такое проходит на 'Браво!'. Помню, как-то пехотного генерала поездом переехало. Так потом половинки обратно на полотно затаскивали, чтобы железнодорожники отвечали. А вы тут про дикарей кордонных...

* * *

Лошадь быстро рысила по знакомой дороге. Анджей, вымотанный суматохой дня, качался в седле в легкой полудреме. Размышлял о всяком. Найдет ли безымянный полицай-гауптман — если юстициарий и представлялся, то у Анджея совершенно вылетело имя из головы — какую-нибудь зацепку? Кто окажется виноват на самом деле? В чем причина дурацкой бойни? Так-то, скорее всего, опоили чем-то. Или покрошили в еду какой-нибудь гадости? Живя бок о бок с орками, большими мастерами в отравлениях, трудно не нахвататься поганых умений. Помнится, читал где-то, что в местных краях, лет шестьдесят тому, в один день на ярмарке умерли почти полторы сотни трапперов, наевшись речных ракушек. Понятно, что на тот момент приняли за проклятие, лишь недавно определив применение растительного яда с хитрым названием. Зеленые завалили реку выше по течению охапками давленных стеблей — и привет.

Поплутав средь ядов и отравителей, мысли перескочили на флюгегехаймен. Скоро ли такие винтовки будут состоять в заставском штате? Очень уж удобно, господа, бить орков через реку, прямо в их деревянных острожках. С другой стороны — у зеленых големобойки появились раньше. Так что, неизвестно, кто кого выцеливать будет. Да и оружие как раз под их габариты, разве что скобу у спуска надо спилить...

Лошадь вдруг встала на дыбы. Анджей чудом не вылетел из седла, в последний момент схватился за луку. Барабашка затанцевала на месте, дергая головой и фыркая. Медведь рядом, что ли?! Или зеленых накликал?! Точно не волк — патронная сумка волчьим мехом обшита, ухом бы не повела.

Анджей вскинул револьвер, замер, каждой клеточкой тело ощущая, как рвется сукно куртки, как впивается в мышцы зазубренный наконечник стрелы.

Но никто не стрелял. Вокруг стояла привычная лесная тишина. Не полуночно-кладбищенская, когда слышно как трава растет, а живая. С далеким цоканьем белок-полуночниц, шорохом совиных перьев, писком мышей, попавших в когти легкокрылой смерти. Изменился только запах. Ударил по ноздрям, резкий, густой до отвращения. Газ из секретной лаборатории?! Ага, гномы под горой контрабандные духи бодяжат, бочку мускуса грохнули, дно вышибив.

Подолянский натянул повод, но тут смирная прежде Барабашка перестала слушаться хозяина. Запрядала ушами, заржала тонким голосом, стала пятиться назад, непрестанно фыркая.

— Ладно, хрен с тобой, — преувеличенно громко произнес Анджей.

Спрыгнул, пробежал с десяток шагов в полуприседе, с револьверами наизготовку. Но по прежнему никто не кидался на спину и не метил стрелами или копьем. Никого. И ничего. Только дикий запах, повисший в воздухе — тошнотворно-приторный, отвратительный. Прапорщик примостился у пенька, завертел головой по сторонам. Нашёл. Под ногами, чуть ли не под прямым углом пересекая дорогу, тянулась неглубокая, но широкая — в локоть, не меньше — полоса вдавленной земли.

Подолянский присел, досадуя, что не догадался одолжить у полицейских чудо-фонарик. Вряд ли бы, конечно, дали — вещь казенная и самим категорически нужная. Но мало ли. Гадай теперь, что тут этакое тащили.

Анджей минут с десять, не меньше, просидел у пенька, с взведенными револьверами, прислушиваясь к каждому шороху. Ничего. Ошалевшая Барабашка успела ускакать за поворот лесной тропки.

Правая нога чуть затекла, Анджей сунул один из револьверов в кобуру, оперся ладонью о землю, устраиваясь поудобнее. Ладонь влипла в мокрое. Подолянский отдернул руку, потянул носом. В ноздри ударила дикая вонь, словно попал ладонью в чье-то прогнившее нутро. Вместе с вонью пришел взгляд. Немигающий, жуткий. Анджей неловко обернулся, чувствуя, как сердце проваливается куда-то в сторону пяток. В темноте на него уставились светящиеся глаза. Липкий, холодный ужас накрыл волной, лишая сил. Прапорщик зарычал, перебивая страх, навел револьвер на пенёк. Испугавшийся не меньше Анджея ёжик, прикорнувший на зиму в норе под пеньком, шебуршащим клубком кинулся куда подальше.

...Первый раз в жизни маленький Анджей испугался в шесть лет. Родители взяли его с собой в новомодный террариум — в Крукове взяли за моду наблюдать за чешуйчатыми гадами, содрогаясь от деланной брезгливости, прижимая к лицу надушенный платочек. Барышни с репутацией впечатлительных даже имитировали обморок. Некоторые — на бис.

Анджею поход в террариум запомнился на всю жизнь. Огромная тупоносая морда немигающее смотрела на мальчика. Раздвоенный язык-жало мелькал в страшной пасти, касался воздуха, пробуя на вкус. А потом мощная пружина тела метнула змею в атаку. Защитное стекло, в два пальца толщиной, устояло. Но пустые глаза снились маленькому Анджею еще очень долго...

Подолянский пришел в себя мгновенно. Ну какие, нахрен, змеи таких размеров? Да и не бывает такого ровного следа — гадина, на то и пресмыкающаяся, что постоянно гнет тело. Прав был Цмок насчет надутой резинки! Вон и смазанный след ступни, будто человек-утяжелитель спрыгивал. Ах вы ж суки хитрожопые! Если на следы наткнутся граничары — паники не избежать. Паники, столичных проверок, попорченной крови Кордона. Какие бы твари ни занималась мистификацией — продумали всё, до деталей. И с запахом постарались, не пожалели! Театралы чертовы.

От души выругавшись, Анджей вернулся к Барабашке. Ухватил за уздцы и потащил вперед, несмотря на сопротивление. Преодолел псевдозмеиный выполз чуть ли не волоком — следы упирающихся копыт за спиной виднелись четкой колеей.

Дошли до места, где запах уже не столь сильно шибал в ноздри. Анджей вскочил в седло, Барабашка тут же рванула с места. Похоже, не только у него хватало плохих воспоминаний, связанных со змеями...

* * *

У ворот заставы прохаживался Бужак, задирал голову, поглядывал на звезды с подозрением.

— Здравия желаю, господин прапорщик! — гаркнул рядовой навстречу подъезжающему Анджею. Так-то, по ночному времени, службу полагалось нести на вышке, чтобы зловредный орк не подкрался. Бужак уставом пренебрег. Поэтому и решил громкостью задавить все возможные вопросы.

Подолянский, впрочем, в тонкости такие до поры, предпочитал не вдаваться. Раз начальник на заставе, а рядовой устав нарушает и по земле бродит — значит, так и надо. Положено..

— Ага, и тебе, друже, не хворать. Цмок на месте?

Часовой перехватил винтовку поудобнее, снова поглядел ввысь:

— А где ж ему еще быть, среди ночи? Наш гауптман как пить бросил, так только на заставе и ночует, — фамильярно заявил рядовой. Чувствовал, подлец, что Анджей не заложит. — Они с Водичкой чаи гоняют.

— Ландфебель за дежурного, что ли? Вроде Вацлав полуночничать собирался.

Бужак скорчил загадочную, по его мнению, физиономию, всем видом показывая, что он приближен к страшным тайнам.

— Вы как уехали лягашей до Бганов сопровождать, так Водичка еще раз пять стрельнул. Теперь у Янека все болит. Не до сна медведю нашему.

— Понятно, — усмехнулся Анджей. И повторил вопрос, который не так давно задал начальник заставы: — А скажи-ка, друже Мартин, ты про гивойтов знаешь чего-нибудь?

Бужак звучно сплюнул, погладил левой рукой ствол винтовки:

— Сказки то все, господин прапорщик. Брехня и залипуха, для, простите на дурном слове, приезжих. Передохли все гивойты, еще при царе Горохе. А то и вовсе не было их, никогда.

— Раз передохли, значит, нету. Хотя возможно и были, — согласился Анджей. — Логично. Ну то ладно, открывай, заезжать буду.

— Да запросто! — расплылся в улыбке Бужак.

Рядовой вместо того, чтобы пройти в калитку, пролез под воротами, извиваясь будто змея. Анджей нервно облизал пересохшие губы. До чего похоже в полутемках, Царица Небесная! И знаешь, что маара это, не более. А все равно пот спину холодит.

С той стороны загремел засов, одна из створок отошла в сторону, пропуская прапорщика.

Анджей проехал, кивнул обходчику, что встал по стойке 'смирно'.

— И охота тебе форму каждый день стирать? Как чучело ведь.

— Мне, господин прапорщик, проще после смены постираться, чем в ту калитку лазать. Наряды постоянно шастают туда-сюда. Этих впусти, этих выпусти. Ноги не казенные. А тут — шнырь и все дела.

— Хитро. Физкультура, опять же. Нагрузка на все группы мышц.

— Во-во, — радостно закивал Бужак, — в книге профессора Хоромецкой именно такими словами и написано. Она, правда, не писала, что у штанов колени протираются. Но то ж профессора, люди умные, под воротами всяко не шныряют. Да и какая пани, будь она хоть трижды профессор, штаны наденет?

* * *

Темлецкий с Водичкой гоняли чаи в помещении дежурного по заставе. Небольшую комнатушку разбивал на две неравные части высокий барьер из дубовых бревнышек, с дубовой доской сверху. Комнатушку, по стандартному проекту, возводили с прицелом на возможную оборону: чтобы поразить пограничника, укрывшегося за такой стеной, вероятному противнику пришлось бы вкатывать фальконет. Ну или не к ночи помянутый флюгегехамейн.

Именно жуткую поражающую способность големобойки и обсуждали полуночники. Между гауптманом и ландфебелем стоял чайник с парой кружек, по тарелкам заботливой рукой разложили дичь с соленьями. Анджей потянул носом. Судя по витавшим в комнатке ароматам, жидкость в кружках если и была когда-то чаем, то разве что пару дней назад

— А вот тут я, пан Владислав, с тобой вот совсем не согласный! — витийствовал Водичка, размахивая руками. — Оно же ведь, если пружинку мощную в приклад всобачить, то можно хоть целый день лупить!

— Дурак ты, Янек, прости на добром слове, — не сдавался Цмок, — хоть и мой подчиненный. До одного места та пружинка, куда ее не вставляй! Импульс отдачи не корректируется никакими пластинчатыми изменениями в реверсе витой пары! Понял?

— Нет... — потряс головой ландфебель.

— Я тоже, — признался Темлецкий, — но звучит-то как!

— Красиво звучит! — подтвердил Анджей, подсаживаясь.

— О, Медведь! — умилился гауптман. Тут же продолжил с нешуточным подозрением в голосе, — а ты как на заставу попал? И зачем вообще здесь?

— На территорию Бужак пропустил, — Анджей подхватил с тарелки тонкий пласт буженины, накрыл его огурчиком, — а у Бганов мне смысла нет оставаться. Полицаи все в работе, я им мешал бы только. В койку, кроме как через вас, и не попасть. Через зад не пройти, там двери всегда закрытые, оконные решетки отворачивать — сил в руках столько нету. Ну вот и сюда зашел — уж очень вы громко хлюпаете, когда чай пьете.

— 'Хлюпаете'?! Вот что кордон с гвардией делает! Совсем куртуазировать разучитесь! — Темлецкий зашелся в смехе. Его тут же поддержал Водичка. Кое-как отсмеявшись, гауптман вытер слезящиеся глаза и спросил.

— Вы чай-то будете, пан Анджей?

Подолянский подозрительно прищурился:

— А груздочки у вас найдутся? Люблю, знаете, под чаек хрустнуть, заместо бубликов.

На этот раз, смех не прекращался куда дольше.

Из недр стола дежурного извлекли относительно чистую кружку, протерли полотенцем, проверили пытливым оком начальника заставы на отсутствие грязи. Наполнили из подозрительной бутылки, вручили прапорщику.

— С закуской у нас, как видите, особого разнообразия нет — мясо да трава, трава да мясо. Без столичной куртуазности обходимся, с мидиями на бананах, — взгрустнулось Темлецкому. — Из горячего разве что кофе. Зря у нас, что ли, кофейник в натюрморт входит...

Анджей подивился прихотливости логической цепи гауптмана, фыркнул, покачал головой. Заел соленьями самогон, настоянный на дубовой коре и ощутимо дравший горло, добавил поверх мяса. От кофе решил отказаться — день и без того затянулся, чрезмерно. Зачем удлинять его лишней бодростью?

Заев неприятный привкус, Подолянский откинулся на спинку стула, прислушался к разговору. Тот, как это часто бывает у выпивших, скакал с темы на тему, в основном о прошлом и будущем того участка Кордона, что прикрывала застава.

Анджей перебивать рассказом о змеиной мистификации не стал. Во-первых, решил с утра проверить, не пригрезилось ли ему. Во-вторых — элементарная вежливость не позволяла влезть в разговор, совершенно не ориентируясь в теме. К тому же, очень познавательный разговор!

Время от времени, прапорщик боролся с желанием начать втихомолку записывать. Картина, выстраивавшаяся из слов старожилов, выходил куда занятнее отраженной в официальных данных...

Земли на другом берегу испокон веков принадлежали оркам, из Воронов и Волков. Им же, когда-то принадлежала и нынешняя пограничная полоса — раньше Кордон проходил по линии Вапнянка-Болотоглинск, а сейчас, ишь, оттяпали по самую Лабу. Форсировать реку с захватническо-освободительными целями в Крукове пока не планировали, но слухи ходили всякие...

Племена между собой грызлись задолго до прихода в здешние леса людей. Но в нынешние годы вражда в племенах свелась к резне меж родами. Шаманы племен уже не стучали в барабаны, сзывая всё племя на святую битву, время больших войн для зеленошкурых прошло. С Востока орков гвоздили безжалостным молотом гномы, которые откопали что-то особо ценное в здешних горах. Подгорные кланы железной пятой наступали на зеленошкурых, постоянно отхватывая всё новые и новые территории. С Запада нерушимой наковальней высились пограничники Республики.

Анджей сложил руки на груди. Насчет нерушимости Темлецкий, вошедший в раж, конечно, горячился. Но вежливый прапорщик не стал напоминать командиру о событиях августа, когда солеварню, собственность кого-то из магнатов Черемшанских, расположенную почти в сорока верстах от границы, орки спалили дотла. Хорошо еще батраки-работники успели разбежаться. Преимущественно успели. С другой стороны — данное злодейское происшествие произошло на участке другого баталиона. Так что, юридически и экзистенциально, гауптман был прав. Ведь ни один настоящий пограничник орков бы не пропустил. Все же понимают, что настоящих пограничников только на одну заставу и хватило...

Что именно откопали гномы в горах — никто не знал. Возможно, Генштаб и засылал какую-то агентуру к подземникам, но совершенно точно не спешил делиться полученными сведениями с офицерами с кордона. Темлецкий даже пристукнул в гневе по столу и дал клятвенное заверение "присутствующим господам", что "не потерпит такого урона шляхтетской чести" и непременно вызовет на дуэль первого попавшегося штабника-тыловую крысу. И отмахнет тому саблей ухо. Левое, к примеру.

Геологи, которые изрыли весь берег шурфами, тоже болтливостью не отличались. Что тогдашние, что свежие.

Причудливая река разговора попетляла вокруг орков, обрушилась ругательным водопадом на баталионное командование и тихонько плеснула на два трупа, мирно лежащих на леднике.

— Знаете, пан Анджей, — зевнул Темлецкий, прикрыв рот ладонью, — ваш рыжий мог быть кем угодно. От контролера заказчика, который хотел удостовериться, что оружие попадет куда надо, до шпиона, который под прикрытием контрабанды хотел внедриться... Да мало ли куда он хотел внедриться, будучи синяком-шпионом!

— Синяком? Из Синей Руси? — Анджей покосился на Водичку. Но ландфебель кивнул, с преувеличенно серьезным лицом.

— А что удивительного? — не понял гауптман. — Треть орков той же веры, что и наши соседи. А если где-то мелькает восточная схизма, то рядом стаями шныряют и русинские шпионы в своих проклятых зеленых мундирах. До них, если по прямой, двести верст. Неленивому орку — неделя неторопливой трусцы. Так что, пан Анджей, если встретите в наших лесах свой оживший герб, а на нем русина с картечницей — не удивляйтесь.

Анджей молча кивнул. Вообще, жизнь на Кордоне, по столичным рассказам, казалась скучной и однообразной. Столкнувшись же с ней лицом к лицу, прапорщик был склонен думать, что попал в совершеннейший калейдоскоп. С кровью и русинами на медведях. Опять же, орки, верящие не в духов природы, а в благодать, исходящую исключительно от Сына Царицы Небесной. Мрак!

Подолянский снова вспомнил о загадочных следах, выглядящих явной провокацией. Опять решил, что удостоверится при дневном освещении, и только потом доложит. Прослыть фантазером не хотелось отчаянно — особенно после геройства на Лабе.

— Чудны дела твои, Царица Небесная! — перекрестился Водичка, зевнул. Хорошо так зевнул, вдумчиво. Анджей не удержался, поддержал ландфебеля.

Темлецкий, кажущийся довольно пьяным, вдруг совершенно трезвым голосом произнес:

— Господа, а идите-ка в жопу, Сиречь, спать.

Водичка попытался было протестовать, но резко передумал.

— Доброй ночи, господа офицеры. — Великан поднялся из-за стола. — Пан Владислав, окажите милость! За час до света разбудите, бумаги треба заполнить.

— Что я, сам писать разучился? — с легкой улыбкой спросил Темлецкий. — Иди уж, пластун. И вам, пан Анджей, я тоже советую отоспаться. Что-то мне подсказывает, что впереди нас ждут смутные напряженные дни.

Прапорщик еще раз взвесил идею высказаться о провокации с гивойтом. Вспомнил, насколько насыщенным выдался день: выпотрошенный труп, змеиные следы, гданьские гости, нежданная смерть Франтишека, что всё еще дергала, в глубине души... Воистину, многовато для одних суток. Что уж тут.

Однако день всё не кончался. У домика геологов мелькнул на мгновенье изящный силуэт, ноги сами понесли по направлению. Юлия стояла в квадрате света от окна, молчала, смотрела на Подолянского. Легкая улыбка играла на губах, Анджей аж засмотрелся. Смотрел и мялся, мялся и смотрел, не зная с чего начать. Решился.

— Нам бы... Поговорить, пани!

— О чем? — девушка в притворном удивлении вскинула брови, уперла кулачки в бока. — Ах, не продолжайте! Я знаю! Вы, господин прапорщик, небось, хотите меня замуж позвать? Или предложить какую подобную глупость? Вижу по лицу, что угадала.

— Да, — прохрипел Анджей, — почти, не замуж... Нет. То есть, да! Именно! Конечно!

— Нет, — с ласковой улыбкой ответила Юлия. — Ни говорить об этом, ни тем более, идти с вами под венец я не собираюсь. Милый мой, — сменила она вдруг тон, в голосе скользнули командные нотки, — ты перепутал влюбленность с жалостью к котенку. Знаешь, сидит такой, мокрый весь, пищит голодный... Ну как такого не погладить?

В ушах застучали, замолотили орочьи барабаны. Анджей с трудом выдохнул, чувствуя нарастающую боль в груди. А Юлия, обворожительно улыбнувшись, повернулась и грациозно пошла к домику. Дверь закрылась чуть слышно.

Анджей шатался, земля уходила из под ног. Остро кололо где-то возле сердца, потемнело в глазах... Прапорщик вдохнул. Выдохнул. Сжал кулаки, до боли, до побелевших костяшек.

Сплюнул.

Черный вход, скорее всего, открыт. Через него и до спального места добраться недолго. Потому что не стоит в таком виде попадаться на глаза Цмоку. Не герой, а гусь ощипанный, три лысых медведя на гербе.

Над задним двором заставы стояла тишина. Всхрапывали лошади, шуршали крыльями ночные охотники— совы, хрустел снег под ногами. Холодно. Но еще не предел — скоро ударят настоящие морозы, вцепятся костлявой хваткой в живых. Анджей постоял на крыльце несколько минут, глядя на завитки пара от собственного дыхания. Отворил дверь, вошел в заставу, тщательно приладил засов. Мало ли.

Шаги отдавались по коридору гулким эхом, скрипели под ногами сосновые доски. Анджей поморщился — не хватало еще перебудить отдыхающих. Прапорщик остановился. Подшагнул к стене, пошел по-над ней. Получалось совершенно бесшумно — работает мудрость Яремчука, старого каторжанина, еще как работает! — до своей комнаты. Замер, услышав внутри какие-то звуки.

Мелькнула на миг дурацкая мысль, что Юлия наигралась и пришла. Мелькнула, тут же пропала. Никак не она!

Анджей медленно расстегнул кобуру, вытащил револьвер. Одно гнездо в барабане по прежнему пустовало, но если незваному гостю не хватит пяти пуль, то и шестая не спасет. Мыслей о том, чтобы отступить к дежурке, к гауптману, даже не возникло. Пока туда, пока обратно — гость сбежит. И ищи его потом по всей заставе, с шумом, криками и гоблинскими плясками.

Подолянский рванул дверь на себя, влетел в комнату полуприседом, готовый стрелять и драться. Но прапорщика подвела предательница-темнота и разбросанные у входа вещи. Анджей споткнулся, полетел носом вперед, лишь в последний момент умудрился уйти в перекат. Снова за что-то зацепился, теперь бесповоротно, с грохотом рухнул возле кровати. Прямо перед чьими-то ногами. Девичьими. В растоптанных сапожках с обрезанными голенищами.

— Ой... — раздалось сверху, — господин прапорщик, вы не расшиблись?

Анджей в этот момент искренне желал провалиться сквозь доски пола, фундамент, земную кору, и вообще оказаться где-нибудь подальше. Но чудеса в нашем насквозь материальном мире происходят, только если их тщательно готовить. Пришлось вставать, делая вид, что головокружительный кульбит — именно то, чем Анджей заканчивает каждый день.

— Я вам тут ваш мундир принесла. А то крови было — ужас! Еле отстирала. Как только извазюкаться сумели!

В неверном свете газового рожка, выкрученного на самый малый огонь, Яра, внучка Вацлава, казалась на удивление прекрасной. Тоненькая, статная, темноволосая. В широко распахнутых глазах — красивых, удивительных — Анджей увидел себя. Крохотного, ссутулившегося, смущенного... Жалкого, как брошенный котенок.

Револьвер упал на кровать, правая рука сама подхватила гостью за талию, притянула вплотную.

Анджей коснулся губами дрожащей жилки на изящной шее, дотронулся языком, поцеловал за ухом. Яра отстраняться не стала.

Котенок... Да хер вам в шляпку, пани Юлия! И залупу на воротник, для надежности!

Франтишек

Море он видел... Ха три раза, пане Маслопуп! Я, кстати, Гюнтер соврать не даст, сам на берегу служить начинал. У Озера, да. Ну, так наше озеро, господа хорошие, побольше некоторых морей будет! Семнадцать тысяч квадратных верст [примерно как наше Ладожское озеро], это вам не шубу в трусы заправлять. И не мелочь по карманам тырить.

На Озере как ветер поднимался, так суда тонули. Озерные волны, они повреднее морских будут, мелкие, но частые и 'злые'. Не всякие корабли с ними сладят. Вон, 'Эребус' с 'Террором', хоть и мониторы ледового классу, а только и булькнули. Видать, озерный класс, он помощнее нужен.

И вот идем мы с товарищем моим. Владзимеж Киммер, может, помнит кто? У него еще фуражка на голове вечно сидела, будто шапка горно-степная. С этаким подвывертом. Как ее, пакетка или паколька, не помню. Должны знать, видели все сто раз. Ну то ладно.

Идем мы с Киммером по бережку, ночной порой. Тихо так, только шкреки квакают. Нет, пан Вацлав, не шреки, а шкреки. Как пан Анджей верно подсказывает, городские их лягушками называют. И жабами.

Идем, треплемся. О бабах, конечно. О чем еще правильные пограничники по ночам говорить могут, не о службе же?

Ночью вообще в наряды хорошо ходить было. Командование дрыхнет, местные тоже бока отлеживают. Контрабандьеров там толком и не было — очень уж рискованно на фелюге Озеро форсировать, там минимум флейт нужон! А все флейты наперечет, за каждым отдельное наблюдение. Соответственно, всей службы — ходи себе, гуляй. Летом, правда, добавлялось иногда — одежку с вещами собирали на песке. Чьи? Так городских же. Они все в воду лезли, купались и по-всякому. А Озеро, оно коварное! На ладонь вода аж горячая, чуть ниже — чистый лед... Жидкого агрегатного состояния, спасибо, пан Маслопуп, за подсказку, я такую мудрость сам в жизни бы не придумал. Нырь в ту горячесть, а холод, хвать тебя за организму, и привет. Сомы тоже живут. И джуутку-наен. Нет, не 'жутко наел', а как я и сказал. Щука, размером с миноноску. Водичка озерной фауны, ага. Хоп за ногу, и хрум-хрум, ковть-ковть. Чой-то ты, Бужак, вовсе желудком слабый стал...

И вот, идем мы с Владзиком, о бабах и прочей жути треплемся. Тут, смотрим, мужики какие-то бредень таскают. Запрещено, ага. Кодекс о сбережении фауны, флоры и Бужаков всяческих. Статья 185 прим 10, до сих пор помню. Конфискация, экзекуция, а будешь сопротивление оказывать, так еще и дефенистрация. Это когда из окошка головой вперед швыряют. Иногда и не головой, конечно. Это уж как повезет.

Мы поближе подходим, а там целый табор! Кибиток десятка полтора. Бабы суетятся, детишки бегают, звери какие-то ревут, мат стоит кромешный. Ну, думаю, все! Великое Переселение народов!

Курки взвели, да пошли поближе. Я ведь какой расчет в голове имел — даже если положат, без стрельбы не обойдется. А таким-то табором без следа не уйти. Отомстят за нас боевые товарищи...

Подходим. Нас не видят в упор, и все. Меня от обиды аж злоба взяла — что же вы за люди такие, мать вашу, что представителей власти в упор не замечаете. Ну и пальнул в воздух. Для порядка.

В муравейник бомбу кидал кто? Серьезно? Ну, значит, и не жили вы, а только зря флогистон переводили. Такой вот муравейник и получился. Разворошенный, ага.

И вылезает на нас сущий медведь. А за ним еще один. И еще один. Даже и не медведь. Голем мясом облепить, шкурой обмотать, вот примерно такими и будут по размерам...

Приклад в плечо, палец на спуск. 'Стой!', ору, 'Не подходи, бля!', ору. Ну и руки вверх требую.

Големы спорить не стали, руки в гору, на колени встали, на вопросы отвечать начали.

Оказалось, циркачи кочевые. До города не доехали, решили у воды переночевать. А тут мы, с винтарями и грозными криками...

Дальше что? Да ничего. Так ведь тоже иногда бывает. Ни геройства, ни смеха. Просто кончается. И каждый по своей дороге дальше идет. Не оглядываясь.

Глава 9

Анджей проснулся, когда за окном еще было темно. По подушке рассыпались длинные волосы, иссиня черные в полумраке. Анджей осторожно сполз с койки. Та была маловата и ему одному, а уж на двоих делить...

Яра заворочалась во сне, забормотала что-то испуганно. Лицо исказила гримаса беспокойства. Анджей аккуратно опустился на колено, погладил Яру, зашептал на ушко ласковые слова — неразборчиво, сплошные благолупости. Но тут больше интонация важна.

Успокоилась, улыбнулась. Засопела счастливо.

Анджей сам не сдержал улыбки. И как он мог столько на заставе прожить и не заметить такую красавицу?! Кольнуло на миг, всплыла в памяти Юлия...

Но Анджей, скривившись, прогнал наваждение подальше. Пусть на хер идет, тварь столичная! Пусть тебя твой старый пердун-профессор трахает! До синяков под глазами и на тощей заднице! Тут же кольнуло сожалением — не такая уж и тощая ведь. Но Анджей волевым усилием прогнал декадентские мысли. Да и чего жалеть о несбывшемся? Хоть и хочется, как бы себя не накручивал злостью.

Подолянский постоял в ночи, прислушиваясь к звукам на заставе. Натянул егерские мешковатые штаны, перекинул через плечо китель, и, взяв за голенища сапоги, на цыпочках выбрался из комнаты, стараясь не шуметь. Одеться и в коридоре можно. На заставе народ опытный, пограничник в одних штанах никого не напугает. Впрочем, и бесштанное зрелище вряд ли кого смутит...

За столом дежурного никого не было. Сквозняк из приоткрытой двери шевелил страницы 'кондуита', лежащего на стойке. В потертый гроссбух записывали не проступки учащихся, а вообще всё, относящееся к несению службы... Этакий корабельный журнал для своих.

— Доброго утра, пан Вацлав!

— И вам того же, пан Анджей!

Каштелян, расположившись на крыльце, с донельзя уютным видом прихлебывал кофе, замотавшись в плед. Старый пограничник, не отрываясь, смотрел на прапорщика поверх чашки. Злости во взгляде не было. Анджей не стал оттягивать разговор, могущий стать весьма неприятным. Вацлав-то тоже из шляхты, хоть и служилой. На дуэль вызовет, и не убивать же старого вояра?.. Дилемма, мать ее

— Кофе будете, пан Анджей? — опередил его каштелян.

— Не откажусь, — кивнул Подолянский, радуясь крохотной отсрочке.

— Вот и славно.

Вацлав отвернул крышку термоса, щедро плеснул.

Прапорщик принял импровизированную чашку, решился, будто в ледяную воду прыгнул.

— Ты меня прости, пан Вацлав! Можешь хоть на дуэль вызвать, хоть по тихой грусти в затылок из револьвера жахнуть — но не стыдно мне, ни на понюх, ни на крохотную граммулечку!

Каiтелян удивленно вскинул брови.

— А с какого перепугу тебе стыдно должно быть? Люди вы взрослые, сами разберетесь. Ты, чай, не срочник, понимание есть. Да и Ярке уже восемнадцатый, в койку к парням самое время прыгать.

— Ну и... Хорошо, — выдохнул Анджей, — а то веришь, не хочется мне как-то врагами здесь обзаводиться. Среди своих.

— Никому не хочется. При нашей службе врагов и со стороны с избытком...

Когда все нужные слова прозвучали, говорить стало особо не о чем. Пограничники молча прихлебывали кофе из кажущегося бездонным термоса, смотрели, как розовеет небо, как первые лучи солнца пронзают небосклону...

Из кухни выбрался повар, огляделся ошарашено, постоял, глядя на дым из трубы котельной, махнул обреченно рукой, сплюнул. Снова скрылся в пристройке.

— Что это с ним? — осторожно уточнил Подолянский.

— Да хрен его знает, — хмыкнул кастелян, — может каша подгорела, а может и суп пересолил...

Не прошло и пары минут, как Бигус снова выглянул с кухни и весьма целеустремленно направился к крыльцу. Молча пожал протянутые руки, присел рядом с Анджеем.

— Чем на завтрак обрадуете, пан Бигус?

— Сами вы, простите на дурном слове, капустняк [Бигус — интернациональная армейская еда, жидкое рагу из перекисшей капусты и осколков костей. Если готовить по традиционным, а не экономическо-расхитительским рецептам, то штука вкусная. Но...], господин прапорщик! — желчно отозвался повар, явно обидевшись на обращение по прозвищу. — На завтрак макароны с грибами жареными. А вот что на обед с ужином, то вы у пана Вацлава спросите. А то он сидит с умным видом, будто бы мне раскладку вчера принести не забыл.

— Ох ты, ж, мать твою! — подскочил кастелян. — И что ж ты молчал-то?!

— Если в течение часа принесешь, то никакой беды не будет, — меланхолично протянул Бигус.

— Морда твоя, йормландская, — беззлобно ругнулся кастелян, — сейчас распишу все.

— Раскладка, по большому счету, не меняется, — словно бы сам себе сказал повар, когда за кастеляном хлопнула дверь, — всегда можно взять данные за прошлую неделю. Но ведь порядок должен быть! Без порядка в войсках — разлад и коррупция! Сначала раскладки нет, потом патроны пропадать начнут.

— Ну это вы, пан Бигус, положим, загнули! — Анджей отпил кофе. — Даже я успел запомнить, при всем лилипутском стаже, что менять патроны на вудку — древняя пограничная традиция.

— О чем и речь, господин прапорщик, о чем и речь. От таких премерзейших традиций недолго и до сговора с контрабандьерами. Вот, помню, случай был...

Дорассказать поучительную, запутанную и изобильную мелкими подробностями историю про хитроумного вахмистра Урусова, залетных контрабандьеров и бесследно пропавшую баржу с зерном [Не баржа зерна, а две тонны муки, и фамилия вахмистра вовсе не Урусов, да и звание иное... Но история, действительно, поучительная и занятная. Во второй книге расскажу обязательно] у пана Бигуса не вышло. Из кухни высунулся чумазый Вятка, замахал отчаянно, скорчив испуганную рожу.

Йормландец сорвался с места призовым скакуном, оборвав рассказ на полуслове.

Анджей, посидев еще пару минут, собрал чашки, сунул наконец-то опустошенный термос подмышку и зашел на заставу. Дежурка по-прежнему пустовала. Ушедший за раскладкой Вацлав так и пропал в недрах своего подвала.

Сложив все кухонные принадлежности на маленький столик у стойки, Анджей пожал плечами, и вышел во двор. Делать было решительно нечего. Мелькнула мысль сходить на стрельбище, отстрелять несколько барабанов. Но утро выдалось настолько тихим и пронзительно чистым, что поганить его грохотом и пороховой кислятиной ни капли не хотелось.

Но если ноги не несут на стрельбище — да и с Ярой пока духу не хватает поговорить, обсудить, как жить дальше — надо выбрасывать из головы лишнее и заниматься вопросами службы. К примеру, проехаться по линии нарядов, проверить что и как. Как раз, и внезапность будет соблюдена, и время убьется.

И то дело, раньше начнем — моложе освободимся. А по пути и придумается чего, с Ярой. Очень уж оно неожиданно всё вышло. Чудесно и прекрасно, но... Неожиданно.

Анджей вернулся в спальни заставы, растряс Бужака, скомандовал снаряжать лошадок и самое себя. Посидел на кухне, соорудил себе кофе ля мерде, по рецепту Темлецкого. Поприлаживался к клинку рыжего висельника, не то йормландского гренадера, не то синяковского шпиона. Как Водичка и говорил, ножик укладывался в карманы на загляденье. Вроде и ерундистика полная — а в глаз или горло воткнешь, с одного движения, и поминай, как звали.

Мимо проплюхал Бужак, растирая красные с недосыпа глаза. Подолянский допил кофе, в который раз подивился на тонкие нотки мерде во вкусе, пошел за рядовым.

Дорожка к конюшне, мощенная диким камнем, шла мимо домика геологов. Анджей старательно отводил взгляд. С одной стороны, после вчерашнего афронта, с пани Юлией покончено, раз и навсегда. С другой... Да на хер, лучше обойти стороной.

У угольных складов мялся на часах рядовой Юшко. Словно прочитав мысли Подолянского, кивнул на гостевой домик:

— Заперлись оне там, господин прапорщик, и не выходят!

— А о чем говорят, не слышно? — мгновенно насторожился Анджей, уже представив себе геологический молоток на тонкой и длинной рукояти, вбитый профессором Конецпольским в висок Юлии. Оскорбленные ревнивцы — они такие...

— Все больше ругаются по-иностранному. Вроде как бумаги какие-то нашли. Вот и лаются. Да грязно так, будто и не ученые, а обозные бляди какие...

— Ну что бляди, то верно, — кивнул Анджей. — Спорить не буду. Наш-то убивец, как, не повесился еще?

Из ворот конюшни появился Бужак, верхом, ведя под уздцы Барабашку. Рядовой приосанился, задрал подбородок — ну чисто кесарь древней империи, не комнатный физкультурник.

— Штефан? — вскинул брови Юшко. — Да хрен там, простите на грязном слове! Мы тут каторжан будущих не первый год держим — даже портки отобрали, для надежности. Воет и срет, спит и срет, жрет, и, снова извиняюсь за выражение, серет! Вот и весь хрен до копейки.

— Удивительно гармоничный жизненный цикл!

— Временами аж завидки берут, — согласился рядовой, — от подобной незамутненности.

— Мне, кстати, Бигус с утра про вахмистра Урусова рассказывал, да что-то у него подгорело, так и не дорассказал. Чем закончилось хоть?

Юшко помолчал для солидности, покашлял, размял горло... В этот самый момент лошадь под Бужаком оступилась, дернула крупом. Мартина насадило щекой на ветку старой вишни, росшей впритык к угольному складу.

— Ай, черти б эти ветки драли! — завопил Бужак, хватаясь за распоротую щеку.

— Похоже, что драли... — грустно покачал головой Анджей. — Слазь, сейчас что придумаем.

Выход на кордон, для проверки несения службы нарядами, обещал стать запоминающимся. Как обычно. В прошлый раз Бужак приложился головой о ворота, зачем-то свесившись из седла, на выезде с заставы. В позапрошлый рядовому два раза подряд прихватывало живот. Теперь — вот...

— Не скули ты, не скули! Лучше радуйся, что глаз не выхлестнуло! — успокаивал Анджей невезучего подчиненного, любителя гимнастики, заклеивая рану куском пластыря.

— Да лучше бы выхлестнуло! Я б на страховку мамке двух коров купил! — причитал Бужак, шипя от боли.

— И толку с тех коров, если глаза нет?

— Так глаз ведь, не рука! И одного хватит! А от коров — сплошная польза.

Анджей не нашелся с ответом на подобную непробиваемую расчетливость. Щеку доматывали в молчании.

Мартин взгромоздился в седло, делая вид, что ему очень больно от малейшего движения. Анджей покачал головой, про себя матеря комнатных физкультурников, пригодных для использования лишь в зале, легко запрыгнул на Барабашку.

— Поехали, что ли?

— Поехали, — простонал Бужак, с обреченностью приговоренного к повешенью.

Но черная полоса кончилась на разодранной щеке. В лес въехали без приключений. На всякий случай, Анджей разговор про хитроумного вахмистра Урусова не заводил. Во избежание, так сказать, счастливой троицы, к проблемам Бигуса и щеке Бужака. Впрочем, тем для разговора хватало и без того. Обсудили методику профессора Хоромецкой, не ту, где с упражнениями, а ту, которая про использование липких бинтов при растяжениях... За неспешным разговором пограничники отмахали с десяток верст.

— Тихо! — поднял вдруг руку Бужак.

Подолянский схватился за винтовку. Рядовой тряхнул головой, приложил ладонь к уху. Анджей прислушался. Точно. Храпит кто-то. И как на зло, всего шагах в ста от того места, где должен сидеть наряд, сторожко наблюдая, не происходит ли чего недозволенного у перекрестка. Прапорщик беззвучно выматерился. Бужак сделал вид, что его вообще тут нет. Анджей слез с Барабашки на землю, кинул поводья рядовому, прижал палец к губам.

— Тут стой!

Ни сам Анджей, ни те, кто с ним когда-либо служил, не относили прапорщика к ретивым служакам, что каждый шаг сверяют с Уставом и даже с женами спят, не снимая фуражки. Нет, в вопросе соблюдения законов Подолянский был самым обычным человеком. И нарушал, и о нарушениях других докладывать не бегал. Все мы люди...

Но дрыхнуть всем составом, не выставив наблюдателя — 'фишкаря ['рубать фишку' — вести визуальное и слуховое наблюдение]'?! За такое следовало не просто наказывать, а прямо таки карать!

Довести дело до Цмока и сдать, под белые ручки, конечно, было бы перебором. А вот немного подшутить, да так, чтобы дошло — следовало всенепременно! И знакомые все лица, мать их... Младший гауптфебель Гаррун, два рядовых, Подлипка и Мураш.

Оставив Бужака с лошадьми на дороге и наказав ему, пока время не придет, дышать через раз, одною ноздрею, Анджей начал действовать.

Сперва, осторожно переступив через безмятежно храпящие тела, собрал винтовки. Вытащил из кобуры Гарруна револьвер, отщелкнул карабинчик на 'поводке', сунул оружие себе в карман. Затем нашел место для винтовок, под терновым кустом, раскидистым и колючим. Но на первый взгляд и не скажешь, что не куст, а мучение сплошное. А присматриваться Анджей и не даст.

Подолянский отступил в сторонку, набрал воздуха в лёгкие — и заорал:

— Шухер! Орки! Ховайтесь, ежики!

На полянке будто снаряд разорвался.

Пограничники подскочили, забегали. Подлипка поскользнулся, грянулся мордой о палую листву. Гаррун хлопнул себя по пустой кобуре, затем по лбу, заозирался испуганно.

Со стороны перекрестка раздался дикий вопль. Принять его за орочий боевой клич можно было лишь с перепою, но в данный момент на поляне никто разбираться не стал.

Пограничники сбились спина к спине, ощетинились клинками тесаков. У Мураша мелькнул новомодный 'Рота-Штайер', автоматический револьвер, вживую Подолянским еще не виданный. Надо же, какие глубины открываются...

Анджей присел пониже, укрылся за деревом. В ствол тут же стукнула пуля. Вторая... Третья прошла чуть в стороне, но близко, близко, в совсем опасной близости. Заготовленная саркастическая речь сама собой забылась, прапорщик заорал по-простому, дурноматом, кроя засонь на каторжном наречии.

Наконец, Подолянский выдохся. Над поляной повисла гнетущая тишина. Только где-то у перекрестка, совершенно не скрываясь, заходился в обидном ржаче физкультурник Мартин.

— Ох и горазды вы лаяться, господин прапорщик, — с детским восторгом протянул Подлипка. — Вы мне потом вот те слова, которые после 'свиномордых обсосных защеканов', запишите?

— Всенепременно запишу, — рыкнул Анджей, выбравшись из-за подстреленного дерева.

К прапорщику, отряхивающему грязные колени, бочком подобрался гауптфебель, заглянул в лицо снизу-вверх.

— Господин прапорщик, Царь Небесный свидок, лукавый нас попутал. Буквально ведь по чарочке приняли...

— Трибунал учтет, что по чарочке, — хмуро отрезал Анджей. И тут же добавил: — попробуешь упасть на колени — сломаю нос.

— Понял, — кивнул Гаррун, — на колени не буду. Нос ломайте, если желание есть.

— У меня, — вздохнул прапорщик, — желанье есть вас тут всех ремнем по сракам отходить. Взрослые люди! Кордон который год топчите! И вот так?!

— Лукавый попутал, — уткнулся взглядом в разворошенные листья гауптфебель, повторил зачем-то, — по чарочке приняли ведь...

— Дурак ты, Гаррун, и нос у тебя холодный, — выдохнул Анджей, протянул старшему наряда его револьвер, — винтари ваши под терном лежат. Под каким кустом, уж прости, не скажу.

Гауптфебель аж расцвел. И, к счастью, на радостях онемел. Снова выслушивать слова благодарности Подолянскому не хотелось. Шутка, задуманная смешной, передернула что-то в прапорщике. Захотелось тишины.

Анджей притянул за сукно куртки Гарруна поближе, крутнул затрещавшую ткань:

— Цмоку я не скажу, не тряситесь. Но еще раз попадешься... Попробуешь мне сейчас поклясться — нос сломаю! Дважды! — поспешил добавить Подолянский.

Оставив невезучих пограничников на поляне разбираться, кто виноват больше, Анджей с Бужаком двинулись дальше по маршруту. Следующий наряд располагался на берегу Лабы, верстах трех от Гарруна сотоварищи.

Здесь проблем не возникло. Шагов за двести от места засады, Анджея окликнули из зарослей.

На тропку вышел Ковальский, старательно дышащий в сторону, вскинул ладонь к мятой фуражке:

— За время несения службы никаких происшествий не зафиксировано. И вообще тишина, как на кладбище. Посреди болота.

— Что, пан Гюнтер, по чарочке сугреву для? — ехидно поинтересовался Анджей, принюхавшись.

— Сугубо по чарочке, сугубо сугреву для! — охотно подтвердил гауптфебель. — Вы, пан Анджей, будто за спиной стояли!

— Может и стоял, — не стал спорить Анджей. — Ладно, двинули мы обратно, раз тут тихо у вас всё. А вы мне смотрите тут, чтоб в оба глаза!

— Не на кого смотреть. Знаете, даже рыба почти не играет, — развел руками Гюнтер, — распугали вы всю флору местную.

— Фауну, — отрезал Анджей. Свистящие рядом пули изрядно подпортили приподнятое настроение.

— Не, орки, они же зеленые, как трава. Значит — флора. Вы меня, пан Анджей, не путайте!

— Всю жизнь мечтал тебе мозги запарить! Великая честь, Гюнтер, никак не отказаться!

— Неисповедимы пути офицерской мысли! — заявил Гюнтер, демонстрируя неплохое знание командного состава.

— Не, это точно не про меня...

* * *

На последней версте, что разделяла промозглый вечер — и куда только теплынь утра подевалась?! — и горячую печку с баней, за спиной застучали копыта. Кто-то скакал чуть ли не галопом, не жалея бедную лошадку.

Не сговариваясь, Анджей с Бужаком спешились, укрылись за кустами. Листва с них пооблетела, но в спешке, да в потемках, и не присматриваясь — неплохое укрытие от ненужных взглядов. И возможность выстрелить первыми.

По дороге, прижавшись к гриве, несся тот самый паренек, что принес не так давно грустное известие о бойне у Бганов.

— Слышь, малой! — окликнул его Бужак. — Стой, где стоишь!

Юный граничар осадил лошадь, заозирался.

— Ты зачем молодежь тиранишь? — сунул локтем в бок Мартину Анджей, вышел из-за куста. Грязная рожица омрачилась гримасой узнавания:

— Здрасьтя вам, пан ахвицер!

— И тебе не хворать. Что случилось, куда летишь, как на пожар?

— Не, — тряхнул паренек головой, — пожара не случилось. Меня полицай главный до Цмока послал, с запиской срочной. Злотый дал! — не удержался от хвастовства юный граничар, блеснул новенькой монеткой.

— Серьезное, значит, дело, раз злотый дал, — согласился Анджей. — Ну скачи, раз до Цмока, задерживать не будем. Шею не сверни, главное.

— Не дождетесь! — фыркнул гонец.

Копыта застучали по дороге.

* * *

Сдав Барабашку конюху, Анджей, не откладывая в долгий ящик, пошел искать Темлецкого. Будучи первым, кто оказался в Бгановке после той бойни, прапорщик испытывал определенную заинтересованность. Нехорошее там приключилось, сплошная чертовщина с запахом серы. И чтобы ни нарыл 'учитель' с бульдожьими глазами и незапоминающимся именем, Анджей хотел знать, что именно.

Гауптман нашелся в самом неожиданном месте — у себя в кабинете.

— А, это вы! — оторвался Цмок от бумаг, обильно рассыпанных на столе. — Проходите, Анджей, проходите, присаживайтесь.

Подолянский расположился напротив, стараясь не коситься на документы. Кое-что, впрочем, считал. Фразы об 'активизации Племен', 'повышенной боевой готовности' и прочих отвратительных понятиях.

— Понимаю, что вопрос не по чину, — Анджей откашлялся, — но что за такие срочные вести из Бгановки? Ребенок летел на галопе практически в темноте.

— Не кокетничайте, Анджей, — поморщился Темлецкий. — Мы же на Кордоне. А здесь, если вы до сих пор не поняли, чин один — офицеры границы. Не всегда и не во всем, конечно, — поспешил уточнить Цмок. — В платежных ведомостях от количества звезд на погонах зависит многое. Жаль, не от опыта.

— Платежные ведомости, это другой мир! — Анджей согласился.

— Враждебный и противный всему живому! — поддержал гауптман. — Что же до срочных вестей, то с ними все просто. Наш неуемный юстиц-гауптман решил эксгумировать Бганов. Вырыть из могил, проще говоря.

— Весь клан? Но там же их хорошо за тысячу, не на одну недельку задача...

Темлецкий помолчал, фыркнул в усы:

— Шутите, господин прапорщик? Дело полезное, в наши предпоследние времена. Нет, все покойники ему не нужны. Исключительно свежие.

— На предмет отравления хочет исследование провести или что?

— Что-то вроде.

— Интересно, — протянул Анджей, — среди полицейской группы я не заметил людей, способных на столь тонкую работу. Да и с оборудованием у них... Не богато.

— Кордонная удача на их стороне, — улыбнулся гауптман. И тут же пояснил недоумевающему Подолянскому: — Иными словами, везение утопленников.Помните, вы не так давно уточняли о народоходцах? Нашлось все необходимое. И даже дипломированный медик в рядах, с неуемной страстью ко всякому непонятному.

— Надо бы при случае познакомиться. Ведь, действительно, можно натолкнуться на знакомых. Пусть и косвенно.

— Я вам этот случай организую. Уже организовал. Эксгумацию герр полицай назначил на следующий понедельник. И приглашает поучаствовать. С полудюжиной нижних чинов.

Анджей посмотрел с прищуром на гауптмана.

— Не поверите, но наш столичный гость всерьез опасается гнева граничаров. Живет, знаете ли, понятиями вековой давности. Здесь пару раз было некое подобие холерных бунтов. Убитые врачи, сожженные именя — страсть!.. Однако, нынешний граничар умен, а зачастую и весьма образован.

— Это точно! — Анджею вспомнился Маслопуп с его 'ледниковой эрозией'.

— Соответственно, смысла в направлении вас, конно и оружно, я особого не вижу...

— Но если столица просит, — продолжил мысль командира прапорщик.

— Совершенно верно. Потому, пан Анджей, не откажете в любезности? Съездите. Пожалуйста. Понимаю, что зрелище, мягко говоря, специфическое. Но вы-то человек опытный.

— Съезжу, разумеется, — не стал отпираться Анджей, — раз назначен за опытного, то надо соответствовать. Зародно и со столичными гостями познакомлюсь.

— Буду вам весьма признателен, — мягко улыбнулся Цмок. — Ну а сейчас, раз мы все решили, не смею вас больше задерживать. А то ведь вас ждут. В коридоре.

— Кто?! — вскинулся Анджей.

— Не знаю, — засмеялся гауптман. — Но у этого кого-то, очень легкие шаги. Бегите, Анджей, бегите! Не заставляйте девушку ждать.

Покрасневший Анджей с трудом выпутался из предательски заплетшего ноги стула.

* * *

Анджей, как любой здоровый юноша двадцати с небольшим лет отроду, просыпался по утрам в хорошем настроении. За исключением, само собой, тех случаев, когда засыпать приходилось в редкостнейшем изумлении...

Сегодня настрой был воистину великолепным. Анджей потянулся на койке, на лице сама собой заиграла улыбка...

Яра ушла затемно — умудрившись, будто кошка, пробежаться на бесшумных лапках, собрать по комнате вещи и одеться. Анджей проснулся от прощального поцелуя.

Или совы так тихи? Нет, кошки... Кошка. Кошечка. Эх... И почему ночи так быстро кончаются? Попроситься, что ли, к лопарям служить? Там, говорят, по полгода темно за окном...

Анджей не сдержал улыбки. Налаживается жизнь, господа, налаживается! И, Царица Небесная свидком, не от слова 'лажать', а вовсе наоборот. И от службы он свободен на ближайшие сутки, и вообще сплошная красота. И кофе из коридора пахнет.

Кофем даже не пахло. Им благоухало, будто в каком диковинном храме. Правда, Анджей в теологии разбирался слабо — его знания о божествах чревоугодия заканчивались на верховном боге гоблинов, боге сисек и вина, с Карибов. Интересно, как ему поклоняются? Фантазия тут же выдала множество разнообразнейших фантазий, в который Яру сменяла геологическая Юлия, а за ней выстраивалась колонна из еще пары дюжин красавиц...

Анджей недовольно фыркнул, подскочил с кровати. Упал на пол, начал отжиматься, выгоняя из тела ненужные в служебной деятельности мысли. Чай, не аранец напомаженный!

* * *

— Кофе у вас, пан Бигус, сегодня вышел просто восхитительный! — не удержался Анджей.

Бигус обиженно встопорщил усы, стал похож на обиженного барсука, на чьем хвосте сплясали мазурку:

— Следует понимать, господин прапорщик, что до этого мой кофе был бурдой?!

Анджей и сказать ничего не успел в свое оправдание, как повар скрылся в недрах кухни. Не запрыгивать же на стойку раздачи, и не кричать, что, мол, неправильно понят и тому подобное. Кинет еще секачом за осквернение...

Подолянский допил кофе, поставил пустую чашку на стол для грязной посуды, вышел, аккуратно придержив дверь — мощная пружина могла хлопнуть. И какие могли наступить последствия, Анджей боялся и представить.

Застава встретила непривычной тищиной. И пустотой. Только Вацлав скрипел за столом дежурного новомодной шариковой ручкой, то и дело чертыхаясь.

— Доброго утра, пан Анджей, — кивнул каштелян. — Как завтрак?

Анджей изобразил гримасу позадумчивей — с одной стороны, старый морж мог что дельное и посоветовать, дабы прапорщик в своей тарелке тараканов не находил. С другой — сам разберется, в такую мелочь впутывать кого — сплошнейшее детство!

— Кофе сегодня очень духовитый, — хмыкнул кастелян, — Цмок велел из вашей давешней контрабанды малый тючок утаить. Для кулинарно-вкусовых нужд личного составу, так сказать.

Анджей с ответом не нашелся. Только хмыкнул да пожал плечами.

— На меня у Цмока планы какие? На сегодня, в смысле? Наряд там какой, или еще что...

Каштелян отложил гроссбух — мелькнули страницы с загадочными цифрами. Взялся за оперативный журнал, полистал, морща лоб и фыркая в седые усы.

— Знаете, пан Анджей, а нету вас в раскладе нынешнем. Видать, с учетом заслуг будущих и прошлых, решил вам выходной выписать.

— Выходной, оно с одной стороны и хорошо, — почесал затылок прапорщик, — но с другой вроде и... Да и ладно. Придумаю чего.

— Во-во, -кивнул Вацлав, улыбнувшись. — Дело молодое. Голова свежая. Придумаете чего-нито. В лес за ягодами сходите, например.

Дверь распахнуло порывом ветра, пахнуло холодом, на полу рассыпало тут же растаявшими снежинками.

— С ягодами нынче не сезон. Да и второй вариант отпадает, — грустно произнес Подолянский. — Быть 'винту' моему непристрелянным. Боюсь, очень уж во дворе свежо.

— Вы ж его в работе проверяли? — Не понял Вацлав, — Бьет как надо, если по результатам судить? Или нету совершенства в природе?

— Оно самое, да. Хочется же чтобы со ста шагов, бах! И у комара левое яйцо отлетело.

— Что гвардия с людьми-то творит... — покачал головой кастелян. — Мне аж страшно становится...

— А мне как страшно! — округлил глаза Анджей. — Мысли в голове так и крутятся, так и крутятся!

Не выдержав, оба засмеялись.

— Серьезно если говорить. Пан Вацлав, где командование все?

— Цмок со Свистуновским еще под утро уехали. С Водичкой до кучи.

— Куда, не знаете?

Вацлав развел руками:

— Кто ж мне докладывать будет, как Уставом велено... Куда уехали, то, видимо, не нужно знать никому. Но точно, что по делу. На гулянку приличные люди медведя берут, а у нас — пана Дмитра. А он на заставе, с похмела мается, с час назад блевал, аж здесь слышалось.

— Пойду выходным тогда, наслаждаться, раз так.

— Удачи, пан Анджей! Вы у себя, если что?

— Куда я денусь? Совершенно не представляю, куда себя деть можно, от такой внезапности.

Глава 10

Анджей лукавил — имелась одна задумка, которую он откладывал именно что на свободный от службы день. Несколько дней назад, при разговоре о гивойтах, многомудрый Водичка упомянул о некой граничарской традиции, коварно проникшей и в традиции пограничников. Применялось оная традиция редко, конечно, да и людьми все больше несерьезными, никак не офицерами. Но тем не менее... Да и времени хватало — целые сутки! Не болтаться же по заставе, совершенно случайно оказываясь рядом с Ярославой... Не-не-не... Все и так поймут, но лучше не так быстро. Пусть хоть геологи уедут, чтоб их...

Суть заключалась в следующем: если граничарский парень имел всякие мысли до совместного будущего с граничарской девушкой, то, дабы засвидетельствовать всю серьезность поползновений, дарил ей подарок. Да не простой...

Требовалось найти 'гивойтовы глаза'. Естественно, вступать в единоборство с ползучьей тварью и выкалывать ей буркалы острым ножом не требовалось — да и где ты ползучий фольклорный элемент найдешь? Разве что с жесточайшего перепою, после недельной пьянки...

'Гивойтовыми глазами' местное население называло аметист. Кристаллы, сросшиеся в друзы, временами попадались во всяких ямах и прочих провалах — там, где народная молва обязывала жить легендарных змей. Коммерческой ценности местные аметисты не представляли, фактически подкрашенный кварц. Не имелось в них некоего элемента, чье название Подолянский если и помнил, то давно забыл, превращавшего красивый цветной камешек в драгоценность. Но сияли 'глаза' ярко, почти 'по-брульянтовому', это факт. Найти кристалл было, не сказать, чтобы совсем уж сложно, однако задумка требовала терпения и готовности лезть в грязи и хляби подземные. Что, так сказать, семейные отношения и подразумевало.

Анджей, прямо таки на всю голову влюбленным (настолько, чтобы брать и везти девушку в Дечин, знакомить с матерью и прочими родственниками), не чувствовал. Ну, как сказать... правильнее заметить — 'пока не чувствовал'. Завис прапорщик на опасной грани, когда вроде как 'просто нравится', но в спину словно ветерок едва заметный сквозит — и клонит незаметно во вполне определенную сторону.

В общем, у Подолянского имелись время, кусок крепкой веревки, молоток и заправленная газовая лампа с несколькими асбестовыми 'рубашками' на фитиль.

Ближайшее же месторождение помолвочных кристаллов, находилось верстах в четырех от заставы, в двадцати минутах неспешной ходьбы от Вапнянского тракта...

Просочившись сквозь осыпавшиеся до полной прозрачности заросли неведомого кустарника, Анджей оказался у черного провала. Вроде бы когда-то давным-давно, это была гномская каменоломня. Как раз тот самый аметист и 'ломали'. Времени с тех прошло не просто много, а очень много. Место считалось 'дурным'. Не опасным, а именно что... скверным. К человекам неприветливым и вообще зловредным.

Подолянский заглянул в провал. Ожидаемая непроглядная чернота. Прапорщик посмотрел наверх — на потолок. Весь крепильный элемент ожидаемо превратился в труху — виднелись отдельные, напрочь проржавевшие гвозди. На нижней части провала виднелось несколько канавок-бороздок. Веревкой протерло, что ли?

Анджей снова сунулся в провал, полежал немного на камне, неприятно холодящем живот — не спасал даже бушлат. Закрыл ненадолго глаза, ускоряя процесс привыкания к темноте. Вгляделся. В принципе, спуститься можно — всякие уступы так и торчат. Но лучше подстраховаться — скользнет рука, грянешься спиной вниз, и все. Ни одна собака не знает, куда поехал. Так и помрешь безвестно.

Из пещеры тянуло сырым теплом, к которому примешивался заметный 'аромат'.

Пахло странно. Дурно. Вроде и не дохлятиной, но ... В общем, как-то неживым тянуло. Видать, гивойт сдох. Или предыдущий соискатель вечной любви. Остались одни кости, да пропитавшая камни вонь. Эпитафия на прах мой, чтоб ее, тетрадрахмой измерять.

Анджей встал, отряхнулся, вернулся к лошади, которая меланхолично жевала, потряхивая гривой. Прапорщик вынул бухту веревки и прочее снаряжение. Мешок с лампой до поры поставил у входа — рано еще поджигать, газу минут на сорок-пятьдесят хватит.

Сам же, закинув бухту на плечо, начал искать, за чтобы завязаться — не заматываться же вокруг кустов — сто килограмм его весу, вырвут любой нахрен.

Подходящая точка нашлась быстро — стоило раздвинуть сапогом высокую траву. Этакий поверхностный сталагмит, бесстыдно торчащий кусок гранита. И, явно не первый раз использовавшийся для этой цели — кто-то старательно обколол острые грани в паре мест. Анджей хмыкнул — хорошо, что не сказал никому — внизу, наверное, под метелку выметено, какие там кристаллы, хоть действительно, дохлой змеюке глаза выкорываривай. Сплошное позорище выйдет...

Накидывая петли, прапорщик краем глаза заметил что-то инородное. Папиросная пачка от 'Златой Влтавы'. Выгоревшая, размоченная дождями, но еще не ставшая бесформенным куском расползающейся бумаги. 'Влтаву' на заставе никто не курит — дорогая и слабенькая, без приличного эффекта горлодрания. Кто-то залетный? Или какой юный граничар решил форсануть? Всякое может быть. Или кто-то из народоходцев? Загадка... Хотя, у кого-то такие папиросы видел не так давно. У кого же?..

Оставив процесс вспоминания на потом, Подолянский затянул булинь, потянул, чтобы выбрать слабину на узле, скинул бухту вниз — раздался приглушенный хлопок, когда оставшийся конец упал на пол пещеры.

— Метров семь, — протянул Анджей. — Ладно, справимся.

Заткнул молоток за ремень на спине, закинул на плечи мешок, снова лег на живот, развернулся, осторожно опуская ноги в темноту. Правый сапог нащупал надежную опору. Затем и левый уперся крепенько.

Подолянский выдохнул, крепко уцепился за веревку над узлом, перенес вес на ноги, откинулся. Никогда он этот момент не любил — именно сам переход от надежной опоры под телом, до висения в воздухе, с опиранием лишь на носки и удержанием за руками.

Постоял немного, привыкая. Ну вроде пришел организм в норму, сердце подуспокоилось.

Одну ногу вниз, вторую... Ладони перебирали узлы... Спуск казался бесконечным.

Вдруг что-то коснулось задницы. Перепуганный Анджей дернулся вверх, тут же в голос выматерился. Он и не заметил, как оказался на дне.

Отпустив веревку, прапорщик встал на дрожащие ноги, потряс гудящими руками. Под сапогами захрустел лесной мусор, нападавший сквозь провал. Интересно, как сюда граничары-то спускаются? Или другой путь есть, не такой замороченный? Или просто отвык от настоящих нагрузок, вот и повело?..

На ощупь распутав завязки мешка, Анджей вынул лампу, поставил ее на пол, присел рядом. Приготовив коробок, крутнул бронзовое колесико. Чуть слышно зашипел газ. Подолянский быстро чиркнул спичкой и сунул ее к фитилю. Газ вспыхнул крохотным облаком огня и тут же унялся. Обтянутый асбестовой рубашкой фитиль, засветился обжигающе-белым светом.

Слава Царю Небесному, не взорвалось! Подолянский таким лампам не доверял, предпочитая куда более надежные керосиновые. Был случай в жизни — промедлил с поджигом — газа выпустилось с избытком. И пыхнуло так, что брови обгорели в момент. С тех пор, даже к осветительным рожкам прапорщик относился с опаской. А ну как начнет травить! Не заметишь, напустишь полную комнату, чиркнешь спичкой, и вылетишь в окошко, с рамой на шее. Лучше поберечься.

Проморгавшись, Анджей огляделся. Лампа светила ярко, но на всю пещеру света не хватало — изрядно породы гномы выволокли. Чуть в стороне, на гладком полу, истертым тысячами ног что-то громоздилось. Прапорщик поднял лампу повыше, сделал пару шагов... Газовый свет отразился на чем-то, заиграл мутным отражением. Анджей обрадовался и огорчился сразу. Обрадовался, что искать долго не пришлось. А расстроился потому, что каким-то бледным оказался вожделенный аметист. Как стекляшка, что вставляют вместо глаз куклам, чучелам и высушенным орочьим головам.

Ну да ладно, как говорится, имеет значение не сам подарок, а значение и смысл. Подолянский сделал еще шаг и понял, что свет лампы отражается отнюдь не от кристалла...

— Да ну еб твою мать, — выругался Анджей.

Перед ним лежали тела. Может с десяток, может и побольше. В полутьме сложно понять. Мертвецов, похоже, сбросили вниз, не утруждаясь спуском, оттащили от входа (и от возможных любопытных глаз), а затем свалили, как плесневелые мешки. Холод и соль, в изобилии напитавшая грунт, не дали покойникам быстро разложиться, приглушили запах тлена.

— Да вы достали уже помирать-то ордами... — выдавил прапорщик. Собственный голос показался мертвым и тусклым, как помутневший глаз под лучом света. Волосы на голове зашевелились, мороз скользнул по спине. Сцепив зубы, Анджей шагнул дальше и поднял светильник.

Так... Судя по одежде — из местных. Хотя, нет — солдатские ранцы — их, после войны распродавали за гроши — у каждого бродяги есть, а вот приличный человек не воспользуется. Одеты небогато, но добротно. Все мужчины, ни подростков, ни стариков. Подолянский сглотнул, давя приступ тошноты, подался вперед и наклонился, всматриваясь. Руки мужицкие, мозолистые в нужных местах, привычные к лопате и прочему инструменту. Работяги. И кто же их так?.. В голове уже выстраивались комбинации из самых простых и самых очевидных гипотез. Дело представлялось в общем ясным. Паскудным, но ясным. Снова не поделили чего-то, может двор на двор пошли, а может и село на село. Жмуров получилось многовато, закапывать не стали, а скинули сюда. Кто в дыру полезет? Никто. А если и рискнет, так со страху убьется при подъеме.

Что ж за пора такая несчастливая... что неделя, то побоище криминальное. Как на войне, право слово!

Анджей хохотнул, предствивив себе процесс спуска в пещеру так вовремя приехавшего юстиц-гауптмана. Лебедку заводить придется. Или арендовать у пана Маслопупа его голем.

Что-то было не так. Что-то неправильно. Прапорщик не мог отделаться от ощущения, что он поймал какую-то мысль, однако до конца не додумал, а в ней-то самое важное и заключалось.

Во рту стало кисло, тошнотная горечь подступила к горлу, но Анджей таки шагнул прямо в некопаный могильник, стараясь не наступить на чью-то руку. Присмотрелся, щурясь до боли.

Тела сбросили вниз. А почему он так решил? Потому что изломаны соответствующим образом и крови почти нет, значит швыряли вниз уже покойников. Но, в таком случае, где же...

— О, господи... — прошептал Анджей.

Ни одной раны, колотой либо резаной-рубленой. Ни единой. Все эти люди умерли не от клинка или пули.

Подолянский присел на корточки, сжал в чуть подрагивающих пальцах ручку лампы. Страх впился в члены ледяными когтями. Но прапорщик свободной рукой подцепил кисть одного из покойников, дернул негнущуюся плоть.

Холодная кожа, похожая на подплесневелый пергамент, синела у запястья скверно наколотой татуировкой. Лопата в круге. Шабашники-сезонники, как Водичка и рассказывал. По старой, еще средневековой традиции, бродячие мастера шпателя и отвеса сведены в некое подобие цехов. Отсюда и общий знак.

Очень хотелось выматериться снова, но слюна ушла, впиталась в пересохший рот, как вода в пустынный песок. Подолянский поднялся на деревянных ногах, понимая, что нашел 'уехавших' работяг из геологической партии. Похоже, всех, до последнего человека.

Глава 11

Отряхивая мокрый снег, на заставу зашел Гаррун, который стоял сегодня часовым на воротах. За руку унтер вел незнакомого Подолянскому мальца. Был гонец испуган, продрог и весьма соплив. Похоже что, в курьеры, по местному обычаю, назначали самых негодных — сожрут волки, не беда...

— Вот, это, прискакал, — вытолкнул малолетнего граничара перед собой гауптфебель, — говорит, на Вылковке жуть какая-то. Вы, это, давайте, я пошел, это.

За унтером хлопнула дверь.

Вацлав отложил гроссбух, куда записывал под диктовку Подолянского первичные данные об его внезапной находке, выбрался из-за стойки. Вытер малому нос и присел рядом.

— Говори, друже, что там такое в Вылковке твоей?

— Дядька Грыць фельшара топором зарубил, — поднял заплаканные глаза паренек, — сказал, что от фельшаров одна беда только, и холера!

Каштялен потряс головой, выматерился под нос:

— Грыць, это который с Жижкой дружен, из Вымрувки?

— Ага, — хлюпнул носом гонец, — тот самый. Он вчерась приехал с Вапнянки. С грошами, да пьяный в дупу. Вот и порешил с дуру. Топором ударил. А меня мамка к вам послала. Едь быстрее, говорила...

— Уебок, блядь, пиздоголовый, — не сдержался Вацлав, — чтоб его трясця за печенку схватила. — Повернулся к Анджей: — Вы, господин прапорщик, нынче старшой. Командуйте.

— Да хули тут командовать, — ругнулся Подолянский, — вариантов тут немного. Ехать надо, разбираться. Убивца брать за жопу, да сажать в холодную. Тебя как звать-то, гонец печальный? — обратился он к вестнику.

— Ясем, — буркнул парень. И сел на пол.

Кастелян с прапорщиком переглянулись. Вацлав тяжело вздохнул:

— Пойдемте, пан Анджей, отдыхающих будить. Ясь, посиди пока.

Граничаренок кивнул, уткнулся подбородком в колени.

— Насчет холодной, это неплохо, — произнес Вацлав. — Но я бы его при попытке к бегству положил, как на духу признаюсь.

— Дружили?

— Нет, — отмахнулся каштелян. — Тут другое. Сперва медицину грохают, потом за учителей возьмутся, потом и до нас очередь дойдет.

— На корню пресекать поползновения в сторону власти, — вспомнил строки циркуляра Подолянский. Циркуляр тот был секретный, но давний, соответственно, содержание его знал в Республике почти любой. — При попытке к бегству, говоришь... Ну что ж, прыжок — попытка взлететь, знакомое дело.

Тревожить отдыхающую смену процессом оказалось делом весьма опасным. Пограничники, конечно, были весьма опытными людьми, и просыпались быстро. Однако, неписанные правила требовали некоторого политесу и кунштюков.

Опытный каштелян уклонился. А вот замешкавшемуся Подолянскому чей-то сапог прилетел в плечо. Прапорщик громогласно выругался, намекнув, что все понимает, но вот шалить нынче не время. Вот совсем не время.

— Ох, господин прапорщик, вы простите! — тут же начал совершенно неискренне извиняться Ковальский. — Думал, может, балуется кто...

Два рядовых объездчика поддержали унтера нечленораздельным гулом. Не виноваты, мол. Само вышло.

— Потом. Нос не разбили, и то хорошо, — отмахнулся прапорщик. — Пять минут на морды протереть. В Вылковку ехать надо. Срочно. Пулями, можно сказать.

Гауптфебель мигом посерьезнел.

— Что там?

— Сам пока не знаю, — не стал секретничать Подолянский. — С мызы малой прискакал, говорит, фельдшера граничар топором зарубил спьяну.

— Фельдшера?! — лицо Гюнтера вытянулось. Рядовые переглянулись. Один встал на колено, начал что-то искать под матрасом. Второй начал мелко и быстро креститься.

— Ага, — ответил Подолянский, — давай, друже Гюнтер, собирайте сапоги свои, да готовьтесь. Ехать надо. Винтовки не забудьте. Мало ли что.

— Бомбу прихватите, — насупился Ковальский, — мало ли что.

Прапорщик кивнул:

— Прихвачу, друже, если без нее тяжко тебе так.

Пограничники натужно хохотнули.

На входе Полянского ждало удивительное зрелище. Рядом с Вацлавом, который старался сделать вид, что его тут нет, стояла Ярослава. С тремя подсумками на широком ремне и барабанкой в руках. Девушка, увидев прапорщика, мгновенно покраснела. И отвернулась.

— Это еще что такое?! — рыкнул Анджей.

В далеком детстве и недавнем юношестве, он, как и любой литвинский мальчишка зачитывался Пенталогией — легендарными пятью книгами Генрихевича о давнем прошлом Республики, которая тогда была королевством. Там, среди героев войны с йормландским нашествием, было много женщин. Они не только вдохновляли на подвиги благородных шляхтичей, но и сражались на саблях, стреляли из самопалов, и вообще, жизнь вели крайне эмансипированную и авантюрную.

Повзрослев же, и столкнувшись с барышнями, подражающим литературным героиням типа Басечки Володыевской, Анджей заработал три шрама на плече. И понял, что женщин и оружие надо держать как можно дальше друг от друга.

— Вы все уезжаете, — не поворачиваясь, ответила Яра. — Мы тут втроем остаемся. Вдруг что...

— Вдруг что?! — переспросил Подолянский, чувствуя, что закипает. — Что 'вдруг'?

— Не кричи, — тихонько попросила девушка, — не надо...

— Пан Анджей, — вмешался каштелян, — вы бы, действительно, голос не повышали. Вы ж тут недавно, корнями не приросли. А то почуяли бы шевеление нехорошее.

— Шевеление?

— Будто змея ползет, — шепнула Ярослава.

По коридору загрохотал очень вовремя подоспевший наряд.

— Готовы, господин прапорщик! — бодро рявкнул Ковальский. Ясь, который задремал на полу, аж подпрыгнул от неожиданности, захлопал осоловевшими глазами.

— Выдвигаемся, — оскалился Подолянский, перехватил взгляд Вацлава, кивнул коротко, указав глазами на девушку. Каштелян кивнул в ответ. Обижаешь, мол, зятек, ох, обижаешь!

Из ворот выехали молча. Подолянский кивнул Гарруну, бдительность, мол, крепи и вообще. Унтер, неведомо как успевший облачиться в кирасу — ровесницу расстрелянной из флюгегехамейна, дернул челюстью в ответ. Бдю, мол, и вообще, господин прапорщик, мы ж с пониманием. И насчет службы, и вообще. Беспокойство в сердце не пускайте, короче говоря, да.

Анджей беспокойство сердечное постарался засунуть подальше — неизвестно, что ждало впереди. И только мыслей посторонних не хватало... Перед глазами продолжала стоять Ярослава с барабанкой в руках. Дзяблов купу чорту у дупу [Непереводимая игра слов]! Подолянский затряс головой. Все будет хорошо. Делов-то, приехать, да скрутить пьяницу. Он-то, уже, скорее всего, или протрезвел, да за голову схватился, от осознания наделанного, или глаза до дна залил, да лежит мордой в сугробе.

Минут через тридцать, когда отчаянно зевающий наряд оказался на перекрестке нескольких лесных дорожек, Анджей отломил на ходу свисающую ветку, метко швырнул в рядового Жигимонта, опасно накренившегося в седле.

— А, где?! Кто?! — объездчик схватился за винтовку, вызвав громкий смех товарищей.

— Не спать, — рявкнул Подолянский. — Зима приснится, олени уши отгрызут.

Растормошенные пограничники зевать стали реже, начали поглядывать по сторонам внимательнее.

Анджей подозвал Ковальского:

— Подскажи, друже Гюнтер, а есть ли до Вылковки другая дорога?

Унтер почесал затылок. Перехватил поводья в правую, прошелся со скрежетом левой рукой.

— А эта-то чем плоха? Всю жизнь ездим... Я тут с закрытыми глазами пройду! — В доказательство, Ковальский закрыл глаза и поднял руки.

Анджею стало очень скучно. А представив, что сейчас придется объяснять, что и как, неглупому ведь унтеру, он передернул плечами. И ответил, подпустив рычания в голос:

— Командирский произвол. Надо так. Вопросы? Предложения?

Гюнтер отшатнулся, мигом изобразил глупое лицо. Прапорщик мысленно себя обругал идиотом. И пообещал (в который раз!) сперва думать, а потом изображать цепного пса. Как бы не хотелось глоткой вопросы решать, на кодоне сия метода работает плохо.

— Так надо, — тихо произнес Подолянский. — То, что мы тут всегда ездим, и даже с лютого перепою проедем, знаем мы все. И все вокруг знают, что 'пеньки' в Вылковку короткой дорогой сквозят всегда. И сегодня там же поедут. Ферштейн, мин херц? Кто знает, может у того Грыця дружки есть? Сядут за бревно, нас дождутся. Хлоп-хлоп, и закопали.

Анджей в подобный сценарий верил слабо. Но мало ли что...

Ковальский в голос выругался, поминая свою тупоголовость. Закивал часто — еще хоть на капельку быстрее, и голова бы отлетела:

— Прости, пан Анджей, тупой я! Не проснулся еще. Не сообразил.

И тут же зарычал некормленым трансильванским овчаром:

— Сворачиваем, курва мать! По Чертову логу поедем.

Объездчики переглянулись с удивлением:

— Может, не стоит, логом-то? К ночи дело ведь...

Гюнтер набрал было воздуху, дабы от всей унтерской души облаять тезку канцлера, но прапорщик его остановил:

— Отставить препирательства! Ковальский — первым, после Жиг, за ним Янек. Я — замыкающим. Оружие приготовить. Мало ли что.

Пограничники с превеликой радостью на лицах схватились за винтовки, защелкали курками. Ковальский с некоторой даже демонстративностью выпустил поверх форменной куртки затейливый оберег — хитро сплетенную из трех тоненьких косичек змейку. Косички были рыже-пшеничными, а бисерные глаза змейки отливали ярко-красным.

— Сестра подарила, — произнес унтер, подтверждая догадку. — Она у меня маленькая, но толковая. Цмоков навуз, он против любого гада весьма действенен.

— Что толковая, то хорошо, — кивнул Подолянский. — Но гадов искать не будем. Ну их...

Чертов лог, впрочем, названия своего не оправдал ни в коей мере. Ни чертей, ни гивойтов, ни волков с медведями. Даже костей невинных жертв под кустами не валялось.

Разве что зловредные ветки так и норовили хлестануть по лицу. Но в том никакой мистики не было ни на грош. Из-за своей дурной славы, старой тропой пользовались очень редко — разве что днем проскочить навпрямки. Вот и подзаросло совершенно безбожным образом...

Пограничники ехали молча, бдительно поглядывая по сторонам. Не забывая смотреть за спину. В тихом омуте кто угодно водится. А ну как лелеют коварные планы, силы копят. А потом как прыгнут, как набросятся... И утащат в темноту для аморальных непотребств.

— А с чего Чертов он? — не выдержав напряженного молчания, спросил прапорщик.

Ехавший впереди Янек развернулся в пол-оборота:

— Люди говорят, ночью тут всякое происходит.

— Всякое?

Объездчик заозирался:

— Всякое, да. Но то, пан прапорщик, сами понимаете, лучше не здесь о таком вспоминать.

— Не боись, не накличем. У меня опять же, бомба есть! — Подолянский коснулся левой рукой вьюка, где дремал зеленый кругляш.

— Бомба супротив привыда, оно непонятно еще, что да как... — запутано выразился рядовой, — вдруг в лоскуты порвет, а вдруг и нет. Пробовать не будем, пан прапорщик?

— И чей призрак-то?

— Кармалюки, — подал голос Ковальский. — Устим со своими хлопцами от полицаев бегал, и где-то тут его граничары и прикопали. Чтоб не шалил. А он, говорят, озлобился. И является.

— А чего ж тогда, лог Чертов, а не Устимов? — искренне не понял Анджей. — Логика где?

— Вы ж на кордоне, пан прапорщик, какая тут в сраку логика...

Про Устима Кармалюка прапорщик читал еще в школе. Тот еще заризяка... Бывший уланский унтер, родом откуда-то из здешних мест. Сколотил банду человек в сто, назвал их по старому обычаю гайдамаками. И пошел творить всякие непотребства... Грабил усадьбы, деревеньки. Потом, банда его чуть ли не в пару тысяч человек стала — даже не банда уже, а армия крохотная...

Даже Вапнянку сумел захватить на пару недель, объявив городок вольной республикой.

Здесь, его, в Чертовом логе, значит, и пришибли. Если легенде верить — то пули легендарного карника-заризяку [Уголовник, душегубец и вообще дюже криминальный элемент-рецидивист] не брали, пришлось серебряную пуговицу плавить. Хотя, в последнее верилось слабо. Что с человеком творит пуля из мушкета тех лет, Подолянский видел. Там и серебра не надо, когда тебе руку отрывает, да вокруг шеи, будто шарфом закручивает...

Лес кончился вдруг и внезапно. Расступилась стена деревьев и пограничники оказались шагах в сорока от стены мызы, в предполье, где бдительные граничары даже кусты корчевали — разумная мера, чтоб не подобрались незамеченными всякие вражьи морды любого цвета кожи.

— Ворота там, — махнул Ковальский, повернул коня...

Вдоль стены пришлось еще минут десять ехать — от одинаковости бревен аж в глазах зарябило.

Подолянский задал вопрос, мучивший его с первого еще визита в Бгановку:

— Скажи, друг Гюнтер, по опыту твоему кордонному, такие колья от орков помогают?

— От орков нет. Им — да. Они на такие заостренки очень любят отрезанные граничарские бошки насаживать. Отлично получается, если под челюсть обрезать. Если пристукнуть сверху, то ни ворона клювом не собьет, ни ветром не свалит. Пристукивать лучше через тряпку плотную. Черепушка треснуть может, если напрямую молотком приложиться.

Анджей с подозрением посмотрел на унтера:

— Вот не знаю, друже, чего боюсь больше. То ли дела предстоящего, то ли прошлого твоего. Ты нам о себе явно не все рассказывал...

Ковальский только руками развел. Мол, сложилось так. Исторически...

Фельдшера звали Томаш Войцеховский. Отработал ровным счетом два года и три месяца.

Приехал он в уезд после училища, по распределению. Поселился в небольшом домике-пятистенке, специально обществом для 'медицины' и сооруженном вскладчину.

Дом до сих пор пах свежей древесиной и кровью.

Перепивший граничар действовал на удивление разумно. Явился под вечер, когда зимняя темнота уже поглотила все вокруг. Постучал, вежливо поздоровался, прошел внутрь. И ударил Томаша в затылок, когда тот повернулся спиной. И еще, и еще, и еще...

— И где злодей ваш? — Подолянский вышел из залитой кровью хаты, сплюнул в грязный, засыпанный пеплом и золой снег у двери.

— Так на вожжах повесился! — радостно оповестили его хуторяне. — В конюшне который час висит, вас дожидается.

— Висит, значит? — только и нашел, что сказать прапорщик.

— Уважали фельдшера, что тут еще говорить, — буркнул хмурый Гюнтер. — Вот Грыця совесть и заела. Вы, пан Анджей, если что, к морде его не присматривайтесь. Нутром чую, совесть еще и пыку ему растолкла, пока в петлю сунула.

— Кордон, чтоб его... — снова сплюнул Подолянский, вытер рот рукавом.

Глава 12

...Гостевая изба стояла чуть поодаль от прочих домов, у самого частокола, как раз напротив того места, где недавно произошло массовое смертоубийство.

Сквозь крохотные окошки, сделанные со скосами, будто бойницы, ничего не разглядеть, как ни пытайся. А забрасывать внутрь горящий факел... Идиотство сплошное, что и говорить. Дверь же, толстая, из дубовых плах была заперта изнутри.

— Ладно, — вздохнул прапорщик, почесав затылок, — так как, говорите, дело было?

Зося Матиушовна, супруга горе-стрелка, который сидел до сих пор в угольном складе, злобно зыркнув на Ковальского, насупилась и начала рассказывать с начала.

По ее словам выходило, что полицай-команда, за дело взяться не спешила, здраво рассудив, что утро вечера мудренее. Городским, как положено, щедро поднесли и выпить, и закусить. Те отказываться не стали, угощение приняли с благодарностями. И в избе закрылись.

— Наружу, с вечера, значит, и не выходили?

Граничарка пожала плечами:

— У них там два отхожих ведра стояло, в сенях. Городские, но догадались. Или по углам ссали.

— Ага, догадались... Дальше?

Дальше наступила ночь. Закончив с хозяйственными делами — а их на долю обитателей мызы, изрядно просевших числом, было куда как много — повалились спать, уработавшись до полного изнеможения.

Ближе к утру, в гостевой избе что-то пошло не так. Оттуда слышались жуткие крики, выстрелы...

Подходить никто не рискнул. Мало ли что. Сунешься, а тебя из окошка и подстрелят. Доказывай потом похмельному лягашу, что ничего такого и в мыслях не было.

С утра, когда никто из дома не вышел, местные забеспокоились.

Ясь, паренек-гонец, набравшись храбрости, заглянул. Ну и завертелось все...

— И что он увидал там?

Зося лишь плечами пожала:

— Я не смотрела. Он говорил, что гивойты подавили.

Мысленно себя обругав за то, что не догадался расспросить о деталях непосредственно парня, прапорщик молча кивнул, свободна, мол.

— Что думаешь? — тихо спросил он у Ковальского, когда женщина отошла к молчаливой толпе.

— Что тут думать, — хмыкнул унтер, — дверь изнутри заперта, все мертвые, раз ни шевеленья, ни стонов. Вьюшку не закрыли, зуб даю. И угорели спьяну. Первый раз, что ли?

— А чего стреляли тогда?

— А вы, пан Анджей, оружье ихнее в руках держали? Пока в ствол нос не суну, не поверю. Да и если стреляли, мало ли что после вудки паленой привидится?

— Резонно... — согласился Подолянский. — Оружие не держал, пальцы в дырки не вкладывал. Внутрь надо.

— Угу... Только как?

— Бомба не сработает, — тут же отбросил самый радикальный вариант Анджей, — топором затрахаемся, плахи дубовые. Хотя, момент...

Прапорщик подошел к запертой двери, нежно потянул ручку на себя. Сопротивление было. Но какое-то неуверенное, что ли...

— Зося, — окликнул он Матиушовну, — там засов или щеколда?

— Крючок там. Бронзовый... — крикнула граничарка из толпы..

— Крючок... — протянул Анджей и хмыкнул. — А дай-ка, друже Гюнтер, своего жабокола расчудесного.

Без лишних вопросов Ковальский расстегнул шпенек и подал прапорщику нож. Оружие у унтера было весьма примечательным. Классический йормландский грабендольх, сиречь, 'траншейный нож', оружие, родившееся в залитых грязью траншеях Фландера. Длинный прямой клинок с полуторной заточкой, небольшая гарда, простая рукоять... Для драки в тесноте — милое дело. Нож Ковальскому достался от отца, который, если верить семейной легенде, в одной из схваток чуть ли не десяток йормландских штурмовиков на тот свет спровадил, орудуя новомодной линнеманкой. Тоже, кстати, трофейной.

Может, конечно, и не десяток, конечно, кто те легенды проверит... Но что йормландцы от слова 'лопата' не смеются — медицинский факт.

Подолянский взвесил на ладони нож, прикидывая, где именно находится крючок. Осторожно сунул клинок в щель меж дверью и косяком. Потянул вверх...

Чуть слышно звякнуло.

Анджей отшагнул, вернул нож владельцу.

— Свет готовьте, будем заходить.

Мигом появились две 'летучие мыши'. Забились огоньки за стеклом...

— Янек, у входа с лампой. Пистоль вынь, на всякий. Жиг, ты с винтом напротив двери. Только в спину не жахни. Понял?

Объездчик, поджав губы, кивнул. Рядовому было страшно, но барабанку держал уверенно.

— Гюнтер, я первым. Ты тоже с лампой. Держишь повыше, чтобы из-за спины свет падал. Ну и...

Гауптфебель прищурился в готовности, выдернул из кобуры револьвер...

Анджей взвел свой 'Марс', потянул дверь...

Волки спят в ночной тиши

Летучие мыши дрожат на ветру...

— Пошли, что ли?..

В воздухе повисла звенящая тишина. В толпе кто-то охнул. Звук тут же пропал — рот будто кляпом забили.

Подолянский бросил короткий взгляд на подчиненных. Ну, вроде все относительно в порядке, труса никто не празднует.

Хотя, с такими-то оберегами, что у них в руках, и сам Кармалюка не брат. Три револьвера, винтовка... Никакому гивойту не уцелеть. Хана придет фольклорному элементу.

— Пошли... — скомандовал прапорщик.

Как обычно, все прошло совсем не так, как задумывалось. Красивый и стройный план рухнул мгновенно.

Сперва Подолянский споткнулся о помойное ведро, что стояло сразу за дверью. Раскоряченным пушечным ядром влетел в комнату, зацепился обо что-то, растянулся на полу, выронив револьвер.

Вбежавший следом Ковальский, поскользнулся на пролитом и рухнул рядышком. Лампа ударилась о косяк. Взорвалась, мгновенно ослепив взвывшего унтера.

Анджей, подскочив, кинулся топтать язычки пламени, весело заплясавшие по разлившемуся керосину.

Вошедший через несколько секунд Янек застыл безмолвным истуканом, от удивления раззявив рот... Хорошо хоть 'летучую мышь' не выронил. Наоборот, поднял повыше в вытянутой вперед руке...

— Холера ясна, — только и смог произнести Гюнтер, когда разглядел на чем, вернее, на ком, он лежит.

Юстиц-гауптман умер скверно. Очень скверно...

От порога донесся мат Янека, пришедшего в себя.

Гюнтер поднялся, стараясь не прикоснуться к мертвецу — вытаращенные глаза так и пялились, ловили неосторожное движение, а руки со скрюченными пальцами так и тянулись...

— Хорош лаяться, свети, давай, мать твою!

Услышав приказ, рядовой, высоко подымая ноги, перешагнул Ковальского, который так и стоял на четвереньках, ошалело мотая головой, поставил лампу на стол...

Все случилось сразу. Полицейские даже за ужин сесть не успели. Только-только разложили угощение (граничары не пожадничали — и мясо тут было, и хлеб свежий, и огурцы соленые, со всякими прочими немудренными едовами), да выставили на стол преизрядную емкость мутно-синего стекла.

Тут-то и накрыло приезжих пограничным гостеприимством.

Не гивойты, конечно, куда там... Мифический змей, буде окажись посреди хатки — был бы в миг изрублен да расстрелян. Нет, что-то куда гадостнее и паскуднее. Гивойт, он, хоть и склизкая змея, а все же существо. Хоть и не нашего Универсума, и не было их никогда...

Всех трех ловил смерть поймала одновременно — так рядком у стола и лежали. Даже в смерти остались одинаковыми — у всех троих руки на горле, будто невидимую удавку сдернуть хотели. Единственное, разница в чем, у кого глаза открыты, у кого закрыты, а чьего лица и не видно — под лавку лицом ткнулся в предсмертной агонии.

Самым стойким оказался субтильный писарчук — он полулежал у дальнего окна, с 'Марсом' в руке. Гауптфебель, спеша загладить невольную заминку, проверил барабан — оставался единственный патрон. И у окна семь свежих дырок. Две в мощном дубовом подоконнике, остальные неровной строчкой опускаются все ниже и ниже. Последняя уже на уровне пола почти.

Подолянскому привиделось на миг, будто у него самого перед глазами встает чернота, глотку перехватывает стальными тисками. И непослушные пальцы все давят и давят на спуск, но сил все меньше, и ствол все опускается и опускается...

Анджей рывком подскочил на заскрипевшей кровати. Выдохнул, с трудом выгоняя воздух из закаменевшей груди.

Сон получился на диво детальным. До жутких подробностей.

Завозилась Яра:

— Что такое, тревога?

— Спи, солнышко, спи. Сны дурацкие.

— На то они и сны, чтобы сниться, — не очень логично ответила девушка и снова тихонечко засопела.

— И ведь не поспоришь, — произнес Анджей, глядя в темноту, — на то они и сны...

Глава 13

За свежими, не успевшими еще потемнеть кольями частокола виднелся небольшой дом — скорее, даже хатка-времянка. Такие ставят за месяц: наскоро сооружают каркас, потом два ряда бревен, меж которых засыпается земля и камни, сверху — крыша из дранки. Зиму-другую пережить можно, а там или орки сожрут, или общество покряхтит, почешется, да поможет. Ну или еще кто решит, что осточертело ему на мызе жопами со сродственниками толкаться, когда душа вольной жизни просит.

Рядом с хаткой, шагах в пяти, скособочился сарайчик. Стены из горбыля, крыша — одно название. Пересыпанные землей фашины. До того кривые, что любого сапера удар хватит. С другой стороны — дровам особо вреда не будет, снег не падает, вода не сочится... Пойдет!

Все пространство между сараем и домиком было завалено свежей щепой. На колоде лежала одноручная пила. На вторую громоздил свежее поленце граничар — очень на колоду сам похожий — кривоватый, но массивный — не обхватишь. Про таких говорят, что легче перепрыгнуть, чем обойти.

Взгромоздив одно из свеженапиленных поленьев, граничар брался за колун — хороший, армейский. На длинном ухватистом топорище. Колун взлетал ввысь, с гулким хрустом врубался в сухую древесину... Полено разлеталось на половинки.

Увлеченный работой граничар не заметил, как к воротам подъехало четыре всадника. На вид — местные: бараньи дохи, ватные штаны. По безветрию — с непокрытыми головами, но шапки-треухи висят на седлах, как положено... Но если приглядеться... Разве что один за граничара мог сойти. Остальные — ряженные. Хоть и толково переоделись, издалека и не разберешь.

— Эй, хозяин! — громко позвал один из них, высокий, с совсем не местными усами в тонкую стрелку.

Граничар дернулся от окрика, но виду не подал. Коротко размахнувшись, вбил колун в колоду, медленно повернулся.

— Чего надо?

— Что грубый такой? — воскликнул усач, засмеялся, показав белоснежные зубы. — Мы в гости, может, по важному делу.

Мужик подходить не спешил. Стоял, глядел исподлобья... Судя по всему, прикидывал, как бы ловчее добраться до дома. Который, хоть и времянка по местным меркам, а всеж — не всякая пуля возьмет. И где у входа барабанка прислонена.

— Не знаю я вас. И дел с вами никаких не имел. И иметь не хочу.

Усач оглянулся на спутников, то ли ища поддержки, то ли спрашивая разрешения. Один из его спутников, заметно постарше, с проседью в волосах, кивнул чуть заметно.

Граничар, уловивший жест, кинулся вдруг к двери. Смешливый всадник выдернул из ольстры карабин — странный, с толстенным, будто самоварная труба, стволом. Щелкнуло негромко — будто ветка под ногой.

Хозяин рухнул на засыпанный щепой снег, неловко подвернув ногу. Попытался подняться на дрожащих руках. На спине, по свитеру грубой вязки поползло темное пятно. Снова раздался щелчок. Граничар упал без движения. Из-под тела потянулся ручеек...

Третий всадник, по виду ровесник стрелка, кивнул на труп:

— Согласитесь, гауптман, одно удовольствие работать в таких условиях.

— Боюсь, станет скучно, пан ротмистр! — Усач перезарядил карабин, сунул оружие в кобуру.

— В следующий раз будете сами искать по всем этим мызам таких вот глазастых и языкастых крысачков. Без доступа к секретным донесениям.

Открылась дверь. На порог вышла хозяйка — молодая, лет двадцати. Руки по локоть в муке, через плечо наброшено полотенце — белоснежное, с красными узорами по кайме...

Увидев убитого, девушка всплеснула руками, зажала себе рот, будто опасаясь, что крик принесет новые несчастья. Упала на колени, уронив полотенце с плеча...

Гауптман ухмыльнулся, облизал губы.

— Как думаете, мы успеем привнести в нашу жизнь немного радости? Или ограничимся сделанным?

— Думаю, это будет замечательным штришком. Этакий мазок мастера... Не забудьте только, когда будете поджигать, вытащить тело. Все следы должны быть видны. И головы, головы не забудьте! Тут такой очаровательный частокол, как раз неплохо подойдет. Окружающее нас быдло предпочитает простые и понятные картины. Как устоять, и не обеспечить им занимательное зрелище?

Заснуть, естественно, не получилось...

Анджей с привычной уже аккуратностью выбрался из узкой койки, сгреб вещи в охапку, вышел в коридор, освещенный тусклым, почти в ноль выкрученным рожком, затянутым паутиной. Надо бы при случае намекнуть Вацлаву, дабы натравил какого-нибудь штрафника. Но намекать слегка и издалека...

Подолянский обулся, притопнул. Накинул егерскую куртку, не став застегивать, и пошел по коридору, держась у стен — чтобы не так скрипели половицы. Понятно, что народ спал без задних ног, но некоторые привычки вбивались сами собой. Особенно — соблюдение тишины в повседневности...

Проходя коридором, выглянул в окно — на заднем дворе маячило аж две тени — часовые втихую курили, пряча самокрутки в кулаки. По двое? Забавно...

На заставе стояла тишина. Кто-то возился в дежурке. Анджей деликатно поскрипел досками, покряхтел перед дверью...

— Заходите, господин прапорщик, заходите, — раздался голос Темлецкого.

Подолянский вошел в дежурку, огляделся — куда бы присесть.

— Садитесь на стойку и не мучайтесь. Нижние чины спят, никто не примет за кощунство.

— Пан Владислав, я так понимаю, двое часовых, это не дань усиленному режиму?

Темлецкий скривился:

— Его и не объявляли. Для столицы у нас тут тишь и благодать. Как на кладбище. В бригаду я телеграфировал, но оттуда советуют справляться своими силами. У них, там, видите ли, ожидаются какие-то грандиозные реформы.

— Луцкого снимают, что ли? — удивился прапорщик.

— Нет, все серьезнее. Усатую жопу тоже снимают, но до кучи, грядут реформы именно Корпуса. Новые штаты и т.д.

Подолянский выдохнул:

— Ну да, совсем не до нас...

— Ага, — кивнул гауптман. — Им-то, утыркам штабным, без разницы, что здесь происходит...

Цмок вдруг дернул ящик стола. На свет появилась пепельница, пачка папирос и зажигалка. Подолянский мысленно охнул — за все время, что он провел на кордоне, гауптман ни разу не курил — даже запаха никогда не было.

— Пан Владислав, — осторожно спросил прапорщик, — что-то еще случилось, о чем я не в курсе?

— Много чего случилось, — скулы Темлецкого закаменели. — Вы карту окрестностей представляете?

— Относительно, — не стал хвалиться прапорщик, — в общих чертах.

— Север с югом не путаете, и то хлеб, — Цмок нервно затушил папиросу, уставился в окно. — На участке третьей заставы есть Кременевка, деревенька, дворов на тридцать. Но местные при деньгах — там солеварни, выписали себе пару городских. Фельдшера и учителя. Обоих вчера вечером нашли.

— Мертвыми?

— Убитыми, — поправил гауптман. — Притом, убитыми жестоко. Отрезаны головы, вскрыты животы... Прямо иллюстрация к Мултанскому делу [В нашем мире Мултанское дело тоже происходило. 1892 год, Вятская губерния], помните такое? Разве что кровь не спускали.

Прапорщик события в Мултане помнил — по всей Республике гремело. Жуткие ритуальные убийства, оказавшиеся инсценировкой хитроумных селян.

— Они в одном доме жили — община выделила новенький, на окраине. Там и нашли.

— И никто ничего не видел и не слышал?! — Подолянский аж привстал.

— Видели, как ни странно. Приезжали какие-то гости. Четверо или пятеро — в темноте не разглядели толком. Их, правда, заметил мой... — Темлецкий неопределенно махнул рукой, — неофициальный сотрудник...

— Типа Маслопупа?

— Нет, пан Поморянин — он официальный, хоть и внештатный. Там все сложнее.

— Понял, — кивнул Анджей, — сталкивался.

— Так вот, пан Гюрг видел их. Мельком. На перекрестке столкнулись, он как раз на выселки свои ехал. Говорит, ряженые. Одеты как граничары, но повадки офицерские. Один показался знакомым — вроде как в блиц-шквадроне служит, но Гюрг мог и обознаться — слаб глазами.

— Странно все это...

— Мягко говоря, странно, — не стал спорить с очевидным Темлецкий. — Орлов, ну вы его помните, начальник третьей, вместе с граничарами — местные погибших весьма уважали, прочесал окрестности. Без толку.

— Как-то все кучно ложится...

— Не то слово. Что-то нехорошее затевается, а я не могу ничего с этим сделать! И это — хуже всего.

За окном свистел ветер, пел декабрьские разбойничьи песни. Бросал с ненавистью горсти снежной крупы в окно... По часам выходило, что почти одиннадцать утра, но пасмурная серость была совершенно неразличима по времени...

— Хоть волки не воют, а то совсем страшно было бы... — прошептала Яра, сильнее прижимаясь к Анджею.

Прапорщик погладил девушку по голове, коснулся губами нежной щеки.

— Я тебе про волков рассказывал? Про сугробы?

— Про сугрооообы... — Яра честно попыталась вспомнить: — Про сугробы не рассказывал... Или не помню просто?

Девушка тихонько засмеялась.

Анджей пропустил сквозь пальцы ее длинные волосы, снова поцеловал.

— Это когда у меня стажировка была, перед самым выпуском. Получается... Да, два года назад. Без недели. У нас до Нового Года сколько?

— Сегодня двадцать первое, кажется... — Яра завозилась, устраиваясь поудобнее в объятиях парня. — Совсем мы забегались...

Девушка тут же поправилась:

— Ты забегался, хороший мой... Это я все на месте сижу, как курица на насесте, — Яра вздохнула. Тут же дернулась, будто нечаянно коснулась раскаленной плиты:

— Подожди, я что-то запуталась совсем. Если выпуск у тебя два года назад был, то почему ты к нам только осенью пришел? Перевелся откуда-то?

И тут же, почувствовав неведомым женским чутьем, как Подолянский напрягся, затараторила, одновременно гладя Анджея по груди:

— Прости, прости меня! Я дура, я не специально...

Прапорщик выдохнул, стараясь, чтобы это было понезаметнее:

— Ничего, все хорошо. Так получилось. Много чего сложного вышло.

— Ой, а что там с сугробами получилось? Ты начал...

— С сугробами вообще занятно вышло. Нас из Академии еще в августе собирали. Съездите, мол, господа курсанты, ознакомьтесь, так сказать, предметно, где вам служить придется. Так-то, у нас на курсе были, кто из унтеров начинал, они рассказывали, что к чему. Теория от практики отличается, сама знаешь...

— Знаю! — Закивала Яра. — Я у дяди Вальтера книжку брала, с рецептами. Вот вроде написано одно, а получается совсем что-то не то. И то ли с ошибками напечатали, то ли я не умею что-то...

— У Бигуса кулинарная книга есть?! — Подолянский хмыкнул удивленно. — А я думал, что у него на черепе, изнутри все три рецепта выбиты.

Яра стукнула Анджея кулаком по животу — парень охнул от якобы лютой боли.

— Ты зачем дядю Вальтера обижаешь? Он хороший!

— Хороший, хороший! Ты вот сама меня перебиваешь, а потом обижаешься!

— Не буду больше!

— Обещаешь? — подозрительно прищурился Анджей.

— Честно-честно!

— Ох, не верю я тебе! Ну ладно... На чем остановился?

Ярослава повернулась, положила голову Подолянскому на грудь.

— Вас в августе собирали...

— Ага. Ну и форма одежды соответствующая, естественно. Кто ж летом-то бушлат будет с собой вьючить... А нас, хлоп, и задержали чуть ли не на полгода. И сидим мы втроем. Я, прапорщик Крикун — он из местных, из линейщиков, и Рысьев — он с моего курса. А холодно кругом — почти как сейчас, но в два раза холоднее.

— Ой... Замерзли, наверное!

— Не то слово! И сидим, мы, значит, в сугробе, ждем. То ли контрабандьеры должны были идти, то ли еще какая пошлость, уже не помню. И чувствую, замерзаю... И такая тоска, что аж взвыл. Хорошо получилось, с переливом, и надрывом. И тут мне отвечают. Близко, метрах в ста. Мы за винтовки сразу. Вроде бы и три ствола, а все равно не по себе...

Девушка закивала:

— Декабрьские волки, они самые лютые!

— А Крикун на меня посмотрел, и флягу спирту достает. И вручает. Вы, мол, пан курсант, лучше усугубите, чем такими вокальными упражнениями заниматься, с непредсказуемыми результатами. Я употребил, снежком закусил... И прям как в раю стало! Ну как сейчас, к примеру.

Яра засмеялась, прикрыв рот ладошкой. Анджей поймал ее руку, поцеловал...

— А что дальше?

Подолянский внимательно посмотрел на девушку.

— А чего тебе дальше хочется?

— Не знаю...

— Вот и я не знаю. Может, поженимся?

— Ты чего...

— А что, Дед против будет?

— Да нет, ты ему нравишься очень, просто...

— Быстро слишком, да?

— Ага... И я тебя не знаю совсем...

— У нас времени впереди — вечность целая. Успеешь.

— Попросись на завтра не ехать никуда, ты и так все ездишь и ездишь... Я ведь соскучилась очень без тебя.

— А ведь попрошу! Не откажет Цмок, тоже ведь человек, хоть и командир...

Зимний ночной лес, он монохромный, будто гравюра. Черные деревья, белый снег. Только елки и выбиваются — темно-зеленые, цвета пехотных шинелей. Но в темноте и колючие казались вырезанными из черной матовой бумаги.

А еще в зимнем лесу обычно тихо — молчат птицы, сидят, нахохлившись, спят белки, укрывшись пушистыми хвостами. Только щелкают на морозе ветки, да скрипит снег под ногами людей, идущих цепочкой.

— Господь свидетель, ну и дебри! — остановился идущий вторым человек, с тонкими, городскими усиками. Сбросил с плеча перемотанные парусиной лопаты, нагнулся, упершись руками в колени, выдохнул тяжело...

Тот, кто торил тропу, граничар не только одеждой, но и лицом, обернулся, кивнул сам себе, спросил:

— Перекур, как понимаю, панове?

Шедший третьим, тот, что постарше, кивнул и тоже сбросил с плеча груз — две кирки.

— Перекур. Заодно определимся с местностью.

— Что там определяться, — буркнул проводник, — вы разве зарубки не видали? До просеки метров двадцать осталось.

— Всего двадцать метров? — лицо тонкоусого искривилось в презрительной гримасе. — Эти метры неодолимы, словно пляж клятой Иводзимы!

— На Иводзимах не бывал, — ответил граничар, — и бывать, желанья нет. Жарко там. И песок. И черномазые так и шныряют.

— Песок... — протянул гауптман, — и мулатки в белых брюках и без исподнего!

— Оставить исподнее и мулаток, — произнес ротмистр, — давайте уж господа, преодолеем последние метры. Право слово, у меня нет ни малейшего желания замерзнуть здесь. А то знаете, наблюдал последствия незапланированных зимовок.

— И что же? — сказал гауптман, закидывая связку лопат на плечо.

— Преотвратное зрелище. Мелкое зверье, когда тело оттаивает, начинает грызть с лица...

— Экие вы гадости к ночи поминаете... — граничара передернуло. — Пойдемте, лучше, чего мерзнуть зря!

Преодолев последние метры, процессия остановилась. Снова упали на снег инструменты. Все долго и шумно приводили дыхание в порядок.

— Предлагаете здесь долбится? Тут же одного снегу полтора метра.

— Предлагаете в другом месте?

— Разумеется. Это детище прогресса обязательно проходит через открытое место, где снега не так много.

— Там земля промерзла сильнее, — намекнул проводник, — Утрахаемся.

— Вот! — ротмистр назидательно ткнул пальцем в небо, — глас народа — глас божий. Приступаем, господа!

Зашуршали лопаты, вгрызаясь в слежавшийся снег, звонко стукнула кирка...

— Нет, положительно необходимо было прихватить десяток нижних чинов!

Подмораживало. С одной стороны, плохо — приходится одеваться будто капуста — два свитера, ватная поддевка, да еще и бушлат. Из-за чего сразу становишься неуклюжим, словно спросонья. С другой стороны, вороны не летают...

Темлецкий с ненавистью посмотрел на небо, не мелькнет ли где растопыренный крест. С острым клювом, что так любит долбить глаза... Гауптман неудачно сплюнул — ниточка слюны повисла на пушистом воротнике бушлата.

— Вот же пропасть какая...

Никто не оглянулся. Ругающийся начальник — зрелище привычное. Да и как не ругаться, когда такое кругом.

Пограничники ехали растянувшейся колонной по тропе. Снег выпал еще утром, но насыпало немного, и пробитая колея еще сохранилась. Иначе вообще было бы не проехать.

Может, и к лучшему. Завалило бы все дороги до полной непролазности. Сидели бы на заставе, пили чай с бубликами. Бигус бы спроворил чего хитрого, национально-кулинарного...

Так нет, даже лыжи не нужны, лошади спокойно проходят. И едут на тех лошадях всякие сволочи, которые творят сплошное непотребство. Убивают, к примеру, хороших людей. И отрезают им головы.

Темлецкий снова сплюнул — на этот раз удачно — замерзший кусочек льда бесследно пропал в сугробе. И ведь не спишешь на местные непонятки. Нет, убивали те, кто слышал о местных традициях и об орках. Но только слышал. Зеленые — та еще мразь, но женщин они просто убивают. Иначе, дескать, Ворон с Волком не поймут.

Кто-то хотел перевести подозрения на местных дикарей, причем кто-то не местный и торопящийся. Сильно торопящийся, иначе подсобрал бы знаний, сделал все по-правильному... Но кто? И зачем?

Выругался Сучевский, который ехал первым. Его, Цмок всегда ставил в авангард при лесных поездках. Фамилия у объездчика подходящая, все сучки мордой собирает, остальным не достается.

— Не нравится мне все... — раздался из-за спины голос Водички.

— Что не нравится? — не оборачиваясь, уточнил гауптман.

— Да вообще все. И убийство это, и лес, и дорога...

— Убийство, друже Янек, оно никому не нравится. Особенно, когда наших кладут...

— Знать бы кто...

Темлецкий так и не обернулся, но и без взгляда за спину, знал, что Водичка сейчас скалится так, что любой медведь-шатун со страху обсерится. Давно они служили, друг друга хорошо знали...

Тропа вывела на просеку. Вокруг ощутимо посветлело. Гауптман почувствовал, как начинает понемногу отпускать тревога, что тяжелым камнем лежала на душе...

Интересно, кого поставят вместо поганого содомита Луцкого? Точно не Демченко — оно такое же дерьмо, только что не попадался со спущенными штанами... Лучше бы Гержова поставили. Майор Гержов самый в бригаде толковый. Да и дружны они...

Из зарослей можжевельника послышался странный звук, будто свист перегретого чайника. Странный, но знакомый. Когда последний раз гауптман слышал подобное, потолок первого этажа заставы украсился россыпью пулевых отверстий.

Но сделать Цмок ничего уже не успел.

Глава 14

Рядовой Бужак переложил винтовку на левое плечо, давая затекшему правому отойти, и снова зашагал. Путь Мартина был короток и предсказуем: шесть шагов в одну сторону, разворот на месте, шесть шагов обратно. И повторять, повторять и повторять. Нет, не до того момента, как голова закружится — у него, у завзятого физкультурника, тренированность и на это была! Пока не явится Рудык, который пошел к Бигусу за кофе, да и пропал где-то, чтоб его!

Вот вернется напарник, можно будет и в другую сторону пройтись — а то поджимает организм этак нехорошо. В районе ватерлинии, так сказать. Как бы позорной беды не случилось. Все беды от холода и баб!

О, про баб Бужак думал постоянно! Как, впрочем, справному пограничнику двадцати трех лет от роду и положено. Правда, в данный момент, думал он о них неодобрительно. Нет, не в том плане, что не одобрял их всех. Отнюдь! Рядовой не мог понять странные выверты женской натуры. И ведь, вроде немало знал об этом (к сожалению, исключительно в теории).

Нет, отчего Яра к нему благосклонности не проявила — понять можно. Бужак старался быть к себе объективным и понимал, что даже супротив вечно пьяного поручика Байды, мягко говоря, не фонтан. Мускулатурой разве что превосходит, да толку от той мускулатуры, когда к ней ни звания не приложено, ни содержания офицерского... Эх...

И почему к Подолянскому в койку сиганула, он тоже понять мог. Прапорщик-то, в гвардии служил, в столицах бывал. Имение, наверное, в три этажа, а то и в четыре. Личный паровик, все такое...

О паровиках, кстати! Бужак прислушался — нет, как свистел клапанами голем пана Ежи во дворе, так и посвистывает. Маслопуп с раннего утра на заставу прибыл — Вацлав попросил по хозяйству помочь. У самого 'геологического' домика грохочут чем-то. Интересно, что затеяли?..

Вот о ком рядовой плохо думал, так это о секретарше гостевой. Вот же прошмандовка какая! И с Ковальским ночевала пару раз, и к Цмоку шорхалась. Гауптман тоже хорош, конечно! Думает, раз семья далеко, так и шалить можно. Эх, а еще начальник... Бужак покачал головой. Нет, был бы он женат, был бы верным и честным! Жена, она ведь, от Бога! А он все видит...

Бог за прохаживающимся рядовым, конечно же, не наблюдал. Много Бужаков на свете, глаз не хватит. Да и вообще, бытовали в мире сомнения о самом его существовании.

Зато на прицеле его держали сразу двое. Крепко держали, с хорошей гвардейской выучкой.

...Из кустов свинцовой плетью хлестанул пулемет. Плотно, будто косой по траве, ударил длинной очередью. Темлецкий, словно во сне видел, как медленно-медленно падает Ковальский, почти перерубленный пулями, как складывается Близнюк, а от головы его ничего и не осталось...

Несколько пуль, пробивших унтера, ударили Цмока в грудь. Слабо, на излете. Но поводья выпали из руки, гауптман начал заваливаться в седле... Это его и спасло.

Следующая очередь ударила по прежнему прицелу, пройдя чуть выше. А потом какая-то невидимая сила швырнула Цмока на снег...

Водичка ехал последним. И он успел чуть больше, чем остальные. Ландфебель, отлично понимая, что не уйти ему на лошади — посреди просеки, он как на плацу, а редкие деревца для тяжелых пулеметных пуль — былинки, дернул Варьку, роняя на бок, выдергивая ноги из стремян.

Тренированная лошадь упала, как положено — хоть на конкурс джигитовки выводи. Унтер перекатился в сторону, под сомнительное прикрытие облетевшего еще осенью куста терна. В щеку впилась колючая ветка, чуть не выколола глаз. Тут же, по упавшей лошади заработал пулемет, захлопали 'барабанки'. Унтер успел порадоваться — Варька умерла мгновенно. На голову посыпались ветки — невидимый пулеметчик сменил прицел — заметил, куда пограничник свалился, паскуда...

Водичка заработал локтями, пополз поглубже. Граничары, сволота, вычистили округу от упавших деревьев. Тут бы бурелом какой — замерзшее дерево не каждый снаряд берет. Пули перестали крошить лес, начали взбивать фонтанчики по дороге. Стрелок снова сменил прицел — высадил чуть ли не сотню патронов по тому месту, где до этого видел унтера.

Стрельба вдруг прекратилась. Опустилась тишина.

Кто-то стонал — со своего места Водичка не видел, кому так сомнительно 'повезло'. Мучительно плакал раненый конь Гюнтера.

Будто раскаленной кочергой пырнуло в бок. И начало дергать, накручивая ливер. Ох...

Унтер сунул руку под бушлат, поднес к глазам. С пальцев капала кровь. С нехорошей такой зеленцой.

— Ну ничего, ничего... — одними губами произнес Водичка.

Ландфебель стянул с плеча винтовку. Беззвучно выругался — не бывает чудес. Шальная пуля расколотила затвор, и барабанка годилась исключительно на роль дубинки.

Замерзшие пальцы слушались плохо, но и кобуру расстегнули, и револьвер взвели. Жаль, бомбу у прапорщика так и не выпросил...

Ландфебель скорчил мучительную гримасу. Ох, как бы та бомба на заставе не пригодилась... Ну, хоть мальчишку-прапора не пришибло. Хороший парень, правильный. А ведь думал Цмок его с собой захватить, думал...

Заскрипел снег. Водичка высунулся одним глазом. На дорогу вышло с десяток орков. Бодро переругиваясь, побежали к убитым, вытаскивая кинжалы. Трофейное время, паскудное. Скальпы снимать начнут, да карманы перетряхивать. Ландфебелю захотелось перекреститься. Чисто на всякий случай. Орки и пулемет, ох... Это же, если они такому делу обучились, совсем жизни на Кордоне не будет.

Но тут же, следом за зелеными, из кустов показалось несколько человек. Из своего положения ландфебель особо деталей не видел, но не граничары, нет. И спины ровные, будто доски привязали, и усики эти, крысиными хвостиками. Водичку от таких усиков всегда тошнило. Да и вообще, усатая морда казалась смутно знакомой. Видел ее где-то. И не раз. В баталионе, что ли?..

Люди подходили безбоязненно. По сторонам не зыркали. То ли наглые, то ли глупые. Видели же, что не всех на дороге положили. На месте старшего, он послал бы зеленых все обшарить вокруг. Раз уж наняты, чего их жалеть.По первости туда загнать, где пулемет пограничника со снегом смешал — проверить, вдруг хитрый попался, да выскользнул...

Впрочем, каждый сейчас на своем месте. И играть надо теми картами, какие есть на руках. Жаль, один 'жир'...

Унтер положил руку на снег, чуть придавил, чтобы снег не холодил голые пальцы

Вдруг да повезет, а?

Оба выстрела слились в один.

Бужаку показалось, словно его по ноге со всего размаху ударили ломом. И тут же огрели по руке.

Рядовой опустил глаза.

Из дыры на штанах толчками выплескивалась кровь. Третий удар пришелся по касательной, сорвал шапку.

Нога подкосилась и часовой упал, стукнувшись затылком. Вытоптанный до земли снег удара нисколько не смягчил падения, и у рядового потемнело в глазах.

Когда тьма рассеялась, Бужак потянулся было за слетевшей с плеча винтовкой. И обомлел. К нему, от далекого вроде бы леса — почти шестьсот метров, как положено, вырубали с пристрастием, бежали орки. Очень много орков. Пара сотен — аж позеленело все!

Рядовой перевернулся на живот, из последних сил пополз к воротам, к заветному лазу...

Там его и настигли. Ударили раз, другой, третий. Широкое копейное жало с мерзким скрипом перерубило позвоночник.

В дежурке, напротив раскрытой двери — чтобы проветривалось, сидело три человека, Подолянский, Вацлав и пан Ежи. Каштелян чуть ли не силком вытащил граничара из паровика на перекус — увлекся человек, время не заметил. Гренадер от перекуса, впрочем, отказываться не стал, но паровик не глушил — голем остался на заднем дворе, изредка вздыхая-посвистывая клапанами.

— Ох, и чаек у тебя вышел сегодня, — отдуваясь, отставил чашку Маслопуп, кивнул каштеляну одобрительно.

— Так ведь августовский сбор! — многозначительно ответил Вацлав, подливая гренадеру.

— За очередным хитрым номером? — уточнил Подолянский.

— Естественно! Как же мы, и без нумерации-то? Глупости какие говорите, пан начальник...

Анджей улыбнулся. Страсть Вацлава к систематизации и обнумеровании всего, до чего дотянется, известна была хорошо. Пару раз прапорщику хотелось уточнить, под какой он цифрой проходит... Но не рисковал. Что Ярослава в постели с мужиками не раз была, это понятно. Но вдруг, не второй, а десятый? Многие знания, они, как древние говорили, ко многим печалям. Осадок останется, все отравлять будет. Нет уж, лучше чай пить!

... — И мы выскакиваем из парка, — рассказывал очередную байку Маслопуп. Пан Ежи вообще оказался человеком интересным и не по-граничарски разносторонним. — На каждом вьюки — одни ноги големичьи видны. Смотровые по-боевому, ничего толком не видно — брезентуха сползла. Юнкер тут в спину орет, мол, щас кердык настанет, стой, старый, стой, мать твою за ногу! А паровик если разгон набрал — ты еще останови, чистый ведь паровоз! Но встал. И мне в спину Кержич на своем пушечнике — бух, чуть юнкера не раздавил.

Отставной големогренадер вытер пот, сделал пару глотков обжигающе-горячего чаю (пар так и валил — холодно в дежурке, все же, холодно!).

— Оказалось, на воротах командор стоит. Стоять, мол, соколы мои, заклепкожопные! Тревога учебная. Посмотреть, мол, желаю, как скоро вы в бой ринетесь. И с чем. Вьюки к осмотру!

— И как, пронесло? — Подолянский подался вперед — в Академии учебные тревоги и последующие строевые смотры были чуть ли не еженедельным развлечением.

— Так пронесло, что, пардон, месяц срать не мог, — махнул рукой Маслопуп. — У меня во вьюке восемь пузырей горелки лежало. Командор такой, это что такое?! Отвечаю, вдруг война долго продержится, до зимы там, до холодов. Вдруг под лед провалимся, отогреваться надо. Можно сказать, средство первой необходимости.

— Поверил? — засмеялся Вацлав, откинувшись на спинку старого стула — судя по подпалинам, бывшего на заставе еще до пожара.

— Ну как сказать... Морда покраснела, глаза кровью налились... Под лед, кричит, в августе, кричит. Да ты, унтер, под трибунал пойдешь! И юнкер твой нескладушный тоже!

— Трибунал — это паршиво. Трибунал на каторгу отправить может, — кивнул Вацлав, чуть заметно покосившись на Подолянского.

— Не успели, — хмыкнул граничар. — Пока говно по трубам текло, как раз йормландцы и решили перейти границу у реки. Там и командор остался, и юнкеру хватило. Да и со мной не особо, — Ветеран задрал рубашку — через живот, уходя на грудь и на пах, тянулся жуткого вида шрам, — еле откачали. Кому оно надо стало ту горелку вспоминать...

— Рудык, — крикнул Вацлав второму часовому, который медленно шел от кухни, ковыряясь в зубах, — шевелись хоть немного, на ходу замерзнешь.

— Да куда там спешить! — Ответил рядовой, выплюнув измочаленную былинку. — До смены еще полдня, нехай Бужак сам стоит, ему, физкультурнику сраному полезно в одиночестве. А то достал уже отжиманиями своими, да приседаниями.

Сдвоено громыхнули близкие выстрелы...

Кочерга в боку стала вовсе уж нетерпимой. Водичка из-зо всех сил стиснул зубы. Нельзя стонать. Нельзя. И вообще, нет тебя тут, ландфебель, нет! Тебя пулемет в землю мороженную вбил.

Начало темнеть в глазах. Сердце застучало с перебоями. А враги были еще далеко. Слишком далеко, чтобы дрожащая рука не подвела. Водичка беззвучно, одними губами, зашептал старый наговор. Даже не старый, древний. Его, наверное, еще мазуры с кашубами знали... Ландфебель просил у Смерти маленькой отсрочки. Крохотной! Две-три минуты, не больше. Лишь бы поближе подошли, лишь бы достать смог. Уронить рядом с ребятами. Убитыми не в честном бою, а из засады, по подлому, как не положено...

То ли услышала Старая, то ли ландфебель просто отвлекся, но когда он снова высунулся над сугробом, враги были совсем рядом. Шагах в двадцати.

Еще б выждать чутка...

Темнота начала укутывать непроницаемым пологом. Что ж, время начинать, а то можно и не успеть. Водичка усмехнулся, прицелился, вдохнул, выдохнул...

Унтер уже ничего не видел. Даже темноты. Зато слышал. Топали. Стучали ботинками по промерзшей земле. Целеустремленно и нагло. И в этот звук он шарахнул второй барабан. Щелкнул седьмым разом вхолостую, уронил револьвер.

Топтуны заорали. Кто-то завыл смертно, как воют, получив пулю в живот.

'Попал...' — и с той хорошей мыслью, ландфебель умер.

Подолянский ухватил винтовку, стоящую у стены, сразу за дверью, зацепил патронташ, перекинул через плечо. Окинул взглядом комнату, разворошенную ночью постель, книги, кучей сваленные на пол. Подскочил к окну, забранному толстой металлической решеткой — как раз для таких случаев. Через стену уже перелезали первые нападающие. Азартно вопили, размахивая ружьями... Прапорщик потянул на себя ставни, накинул тяжелую кованую полосу засова — хоть ненадолго, а задержит. Нестройно загремели выстрелы. На втором этаже со звоном начали вылетать стекла.

Выскочил в коридор, до хруста провернул ключ в замке, стукнул резко, обламывая кончик, заклинивая внутренности. Выживем — личинку поменять недолго...

Чуть не сбив прапорщика дверью, вывалился из своей комнаты Байда. Поручик источал жуткий перегар, но был буквально обвешан оружием — одних винтовок три штуки — так и пригибали, и без того, невысокого и худощавого офицера.

— Анджей, проверьте заднюю дверь, и ко мне. Я наверх!

— Ну! — не стал разглагольствовать Подолянский и кинулся к черному входу, грохоча сапогами по половицам.

Дверь на задний двор обычно затворяли на три засова — массивных металлических штыря. Вверх, вниз и поперек. Но сейчас дверь была распахнута настежь.

Анджей взвел винтовку, осторожно выглянул — никого. Ни единой вражьей морды. Только голем Маслопупа, безжизненно уронивший руки-клешни, посвистывает. Со стороны фронта снова захлопали выстрелы, зазвенело битое стекло. Прапорщик захлопнул тяжелую дверь, звякнул засовами. Для пущей гарантии, уронил одежный шкаф, что стоял у самого входа — в нем хранились караульные тулупы и валенки с ушанками.

У лестницы, которая вела на второй этаж, Анджей наткнулся на Яру.

— В подвал, бегом! — рявкнул на нее Подолянский.

Девушка упрямо замотала головой.

— Не пойду никуда! Я стрелять умею!

— И не иди.

Она была не как пушинка, конечно, но для разозленного прапорщика оказалось не тяжелее котенка. Да и до хода в подвал шагов десять...

От дежурки раздался отборный мат и стрельба. Рудык через амбразуру зачастил, что твоя картечница. Со двора что-то грозно-оскорбленное рычали орки. Все же, пять снаряженных барабанок — это весьма убедительно.

— Вниз, мать твою! — гаркнул прапорщик, и, ухватив ладонью за шею, хотел вкинуть девушку в черный подвальный провал.

— Не зашиби! — Раздался оттуда голос. Через пару секунд, на свет появился каштелян.

За пояс заткнуто три револьвера, патронташи крест-накрест, две винтовки в руках, тесак на длинной перевязи. И усы торчком, будто пики. Подолянский, не удержавшись, фыркнул:

— Вацлав, мимо зеркала не ходи, обсерешься!

Каштелян дернул подбородком в сторону лестницы, сам бросился к дежурке, где вовсе уж лихорадочно замолотил Рудык, азартно вопя. Орки отвечали не менее азартно.

— Я на вход, вы на второй!

Прапорщик развернулся на месте и кинулся к лестнице. По стене, выходящей на задний двор, заколотили пули.

Все, обошли со всех сторон...

Анджей взлетел по ступенькам, слыша, как за спиной стучат каблучки Яры — так и не отстала, не спряталась. Центральный кубрик, в котором жили рядовые объездчики был затянут дымом. Хорошо, хоть через разбитые окна немного вытягивало...

В дыму, меж поваленных коек и опрокинутых тумбочек со стульями, метался Байда. Поручик отчаянно сквернословил и расстреливал барабан за барабаном.

Услышав шаги, обернулся. Оскалился радостно — желтые зубы показались белыми на фоне закопченного лица.

— Пополнение, курва мать! Андж, твой задник, мой фронт!

Тут же упал, уронив винтовку, схватился за плечо. Вытертое сукно старого мундира с отстегнутыми погонами тут же помокрело, набрало темности... Барабанка упала на скомканный матрас, по которому поручик не раз прошелся — следы сапог виднелись в количестве.

— Займись, — не оборачиваясь, бросил Подолянский. Сдернул винтовку, шагнул к окну, стараясь не подставиться под пулю. Еще одного раненного оборона не перенесет, схлопнется.

Из дежурки, что была как раз под ногами, начали стрелять. Уже не как взбесившаяся картечница, а редкими, похоже, прицельными.

— Вацлав вразумил, — сам себе сказал Анджей. Упал на колени, на четвереньках, будто царь зверей, подобрался к окну, глянул вниз. Перед заставой сгрудилось орков под сотню, а то и больше. На снегу лежало от силы с дюжину.

— Рубай! — взлетел над зеленой массой рык. Орки, заметив, что стрельба сейчас ведется только с первого этажа, в узком секторе амбразуры, перешли к решительным действиям. Расступились, не попадая под выстрелы пограничников. К каждому окну на первом этаже кинулось по нескольку орков, с кинжалами в руках. Подолянский себя мысленно похвалил за закрытые ставни. Интересно будет посмотреть, как зеленорылые будут выламывать решетки... Анджей высунул руку над подоконником, не целясь, расстрелял все патроны из револьвера. В его окно тут же прилетело несколько залпов. Запорошило глаза штукатуркой с потолка...

Проморгавшись, прапорщик огляделся. Яны с Байдой не было. Цепочка кровавых капель тянулась к спуску на первый этаж. Уволокла, значит, поручика-подранка. И молодец, и правильно. Хорошая девочка. Выживем, замуж возьму.

Все так же, на четвереньках, пополз к противоположной стене — надо было глянуть, что на заднем дворе творится. Там же и конюшня, и кухня, где кашеварил пан Бигус. И домик гостевой...

Дрогнула земля, застучало, запыхтело, будто за стеной проснулся живой паровоз. Удар, еще удар и зачем частый-частый механический перестук, как от цепной передачи или якорной цепи, что протягивают через храповик. Раздался душераздирающий визг, перекрывший даже звуки выстрелов. Забыв об осторожности, Анджей поднялся, кинулся к окну.

Из-за угла заставы, на полном ходу вылетел голем Маслопупа. Сияли гладкие, полированные цилиндры гидравлических приводов, вырывались из клапанов струйки пара. Со списанного паровика было снято все вооружение и часть бронирования, которое не являлось частью несущего корпуса — Вацлав как-то рассказывал. Но осталась масса, руки-захваты, и опыт ветерана, помноженный на ярость пополам с ненавистью. У граничаров с орками счеты давние.

Вся конструкция скрежетала, гудела и свистела, будто собиралась вот-вот развалиться. Однако боевой механизм передвигался удивительно быстро, и пушечным ядром врубился в нестройную орочью толпу, не ждавшую такого афронта. Маслопуп в начале схватки даже не пытался хватать противника или как-то действовать стальными клешнями, ему и не нужно было — орков убивали, калечили вес голема, помноженный на скорость движения. В тяжелом воздухе, насыщенном запахом гари и дыма, задрожали свист перегретого пара, вопли умирающих...

Подолянский аж стрелять прекратил, завороженный зрелищем.

Орки наваливаются на голема, разлетаются — медведь отбивается от стаи собак... Но врагов было много, и надо отдать должное — налетчики оказались храбры. Одни погибали, другие упрямо лезли на голема, старались поразить машину в уязвимые щели. Маслопуп срывал их железными 'руками', калечил движущимися частями — выступающих шестеренок и всяких угловатостей на машине хватало — давил упавших. Но противники не сдавались, и клапаны свистели все громче, надсаднее — голем не был рассчитан на такие нагрузки, тем более старая, порядком изношенная машина. Его удел — осторожные перемещения для лучшего обзора и обстрела, никак не рукопашная. Водитель тоже что-то вопил в голос, да так громко, что перекрывал даже собственную машину, только слов разобрать уже было нельзя. Впрочем, сказать со всей определенностью можно было одно — орал старый големо-гренадер отнюдь не из страха.

Стряхнув наваждение, прапорщик, не спеша, будто на стрельбище, выбрав цель — разряженного как новогодняя елка орка, явного военного вождя. Хотя нет, скорее просто один из лучших бойцов, для вождя недостаточно попугайски наряжен. Анджей выдохнул, потянул спуск... Показалось даже, что он увидел щепки, выбитые из деревянного доспеха. Дикарь обеими руками ухватился за простреленное горло, упал навзничь, задергал ногами. Для гарантии, Анджей всадил еще пару пуль. Перенес огонь на других... Вспомнилась вдруг ночная Лаба.

Там все получилось куда удачнее...

Вспоминать долго не вышло. Воющий от нагрузки котел зарычал совсем уж душераздирающим образом, загавкала сирена — стальной молоточек, часто-часто молотящий по щитку, как будильник — наверное автоматическая, соединенная хитрой пружиной с аварийными клапанами. Похоже, чей-то кинжал добрался до паропровода, а может давление зашкалило. Голем, впрочем, и не думал останавливаться. Могучие удары так и сыпались на врагов, сминая тела, ломая конечности и круша черепа. Но движения старого механизма становились все медленнее и медленнее... А затем паровик замер, неловко растопырившись. Внутри него что-то раскалилось докрасна, светясь желто-малиновым светом через щели жалюзи.

Орки отскочили было, от окутанного паром голема, застывшего среди переломанных зеленых тел. И опять, все разом, кинулись на безоружного врага.

Глава 15

По его окну ударил залп. Рама разлетелась в клочья, снова засыпало штукатуркой. Анджей закинул винтовку на искореженный подоконник, дострелял оставшиеся патроны.

Упал на живот, и пополз к окнам, выходящим на задний двор, минуя поваленную Байдой мебель. В окна то и дело влетали пули, засыпали крошевом...

Орков было множество и на заднем дворе. И все были при деле, забыв про окна. Одни сбивали замки с угольных складов — Матиушу-то, душегубцу, повезло — на каторге уже. Всяко лучше, чем топором по темечку.

Вторые выводили лошадей из конюшен, плотоядно скалились. Предвкушая.

Подолянский, с замиранием сердца, глянул на геологический домик. Странно, орки его будто и не видели. Должно быть, решили, что раз не стреляют, значит и время тратить не следует. Успеется. Показалось, что дрогнула занавеска, мелькнул за тканью профиль Юлии...

Из ворот вывели Барабашку. Лошадка встала вдруг на дыбы, замолотила копытами. Угодила разряженному 'под дятла' орку в голову — шлем аж хрустнул. Щелкнули выстрелы, похоже, что из отдушин подвала. Два орка упали, завизжали.

Остальные, бросив лошадей, схватились за оружие. Полдюжины кинулось к задней двери. Подолянский им даже посочувствовал — махать кинжалами и махать. Дверь дубовая, в ладонь, еще и железными полосами усиленная.

Подолянский подскочил к окну, на удивление, везучему, ткнул стволом винтовки в жалобно дзынькнувшее стекло. Не успели осколки упасть на пол, как он опустошил барабан и рухнул на пол. Очень вовремя — потолок над головой буквально взорвался — прапорщика в который раз обсыпало штукатуркой пополам с щепой. Снизу все так же размеренно стучали выстрелы.

Анджей охлопал карманы — патронташ свалился где-то в хаосе разгрома. Осталось два барабана к винтовке и один к револьверу. Совершенно несерьезно, учитывая количество живых врагов. Пока еще живых.

Внизу была практически идиллия. Байда, с замотанной окровавленным бинтом рукой, сидел на лестничной площадке между этажами и, морщась при каждом выстреле, неприцельно лупил во двор через небольшое окошко. Рядом с ним лежала патронная сумка, доверху наполненная снаряженными винтовочными барабанами. Развлекаться поручик мог еще долго.

На первой ступеньке сидела Ярослава, перезаряжала барабаны, кривила измазанное лицо, когда пуля не хотела лезть в тугое гнездо...

Подолянский наклонился над ней, мимолетно коснулся губами щеки, шепнул:

— Я тебя люблю, чудо!

Со стороны дежурки раздалась вовсе уж адская стрельба. Подхватив несколько готовых барабанов, Анджей кинулся туда. Но все было в относительном порядке — орки на приступ не шли...

Вацлав, сидящий за дубовой стойкой, уронил на пол пустую винтовку, поймал брошенную ему Подолянским, прицелился... Что он видел в дыму, плотно затянувшем дежурку, было непонятно, но вряд ли старый пограничник тратил выстрелы зря.

— Помогай! — крикнул каштелян. — Рудык все!

Объездчик, действительно, был все. Не повезло рядовому. Куда попали, прапорщик уточнять не стал. И так видно, что парень остывает...

— Помогите! — раздался из коридора крик Яры. — Они в окна лезут!..

Анджей рванулся в коридор.

'Они' действительно лезли в окна, точнее пытались. Со скрипом отлетали вырванные с корнем ставни, за решетками маячили злобные физиономии. Однако железные прутья, намертво вделанные в бревна стен, не поддавались, лишь отзывались искрами и скрипом на попытки вышибить преграду. Подолянский открыл огонь из револьвера, и три мысли одновременно посетили Анджея.

Первая — орки не могут пробиться внутрь, а вот стрелять — вполне могут.

Вторая — если можно стрелять снаружи внутрь, это же правило действует и наоборот.

Третья мысль зависла где-то на втором плане, оттесненная товарками, пока Анджей стрелял. И лишь со щелчком бойка по опустевшей каморе Подолянский подумал — а почему дверь не ломают?

В следующее мгновение дверь сама ответила на вопрос — взорвалась смерчем огня и щепок, ударила прапорщика горячей взрывной волной, со всего размаха приложив о дощатый пол. Следов ворвался дым, удушливый, серный, будто вырвавшийся из самых глубин ада.

Подолянский скорчился на полу, прапорщик был контужен, ослеп и оглох. Больше всего хотелось лечь совсем, замереть хоть на пару мгновений. Всего ничего, самую малость перевести дух, выждать пока дым рассеется и вдохнуть толику чистого воздуха вместо той густой субстанции, которая заполняла коридор, обжигая носоглотку. Казалось, что дым напичкан крошечными иглами, крошевом пемзы, раздирающим глотку и легкие.

Подолянский, наверное, сдался бы и таки прилег, поддавшись зову измученного, контуженного тела. Но в голове полыхнуло: 'Яра!'

Рыча от боли, жадно хватая воздух, глотая его. Подолянский встал на четвереньки, мотнул головой. Глаза слезились, в ушах адски звенело. Прямо перед Анджеем в пролом лез огромный дикарь, размалеванный и страшный.

Дверь подорвали петардой с хорошим зарядом пороха, — хватило на прочные доски из мореного дуба с железной оковкой. И все же хватило не до конца — полотно разворотило, но петли и засов устояли. Теперь в оскалившуюся клыками щепок пробоину старался протиснуться дикарский воин, очевидно местный штурмовик, с двухклинковым кинжалом в зубах и топориком в лапе. Позади маячили оскаленные рожи, нечленораздельными воплями подбадривавшие собрата. А еще дальше Анджей отчетливо увидел поверженного голема, скрывшегося под зелеными телами в боевой раскраске. Самый большой дикарь, в деревянном доспехе из планок на шнурках и высоком шлеме с пародией на плюмаж из разноцветных хвостов, забрался на горб котлового кожуха, выпиравший из 'спины' самоходной машины, и потрясал дубиной. Имел право — победитель железного чудовища людей, ведомого духами огня и воды.

Анджей еще успел подумать — с големом что-то не то... а затем осознание всего происходящего нахлынуло, резко, потоком воды из ведра, набранного у дна колодца, где вода похожа на жидкий лед.

Зеленая тварь почти залезла внутрь — сейчас откинет засов, удерживавший в раме остатки двери — и все. С нечленораздельным воем, рвущимся из обожженной глотки, прапорщик бросился на врага. Нож куда-то пропал, да и не было смысла лезть в рукопашную с дикарем.

Подолянский ухватил разряженную винтовку и с размаху отоварил зеленого прикладом. Приклад у армейского винтаря, да еще перестволенного на 'пограничный' калибр в шесть линий, дивно тяжел.

Орк, получив удар, способный вышибить сознание у человека, лишь рыкнул и наугад махнул топором. Оглушенный враг плохо видел в дыму, но Подолянский все равно едва успел закрыться винтовкой, приняв лезвие топора на ствол. С лязгом вспыхнул фейерверк искр, тяжелый удар отдался в руках. Орк оглушительно завопил, рванулся внутрь, сдирая клочья кожаной брони и собственной шкуры о щепки, размахивая топором, и неразборчиво ругаясь.

— В сторону! — гаркнул Вацлав, сдвигая плечом шатающегося прапорщика и замахиваясь собственной винтовкой.

Несколько мгновений в тесном коридоре творился полный ад. Полуслепые от едкого дыма, оглохшие, задыхающиеся противники убивали друг друга. Не сражались, а просто убивали, разя наугад и получая такие же неприцельные удары. Воздуха на ругань и крики не хватало, враги хрипели и рычали, словно дикие звери, ведомые лишь инстинктами.

Орочий топор с лязгом переломился о ствол винтовки, которым Вацлав заблокировал выпад. Анджей получил удар в грудь, скользящий, но достаточный, чтобы отшвырнуть к стене. Жесткое дерево ударило в спину и плечо. Каштелян тяжело оперся на винтовку, будто старик на высокий посох. Мгновение казалось, что Вацлав просто замер передохнуть, но затем он пошатнулся и начал сползать вниз. Алые капли частым дождем падали на истоптанные доски пола, красные пятна стремительно расползались по штанинам — орочий нож попал в живот, и попал глубоко. С глухим стуком Вацлав упал на колени, выпустил, наконец, оружие и завалился набок.

— В бога душу мать, — прошептал Анджей, видя, как жизнь по капле уходит из взгляда поверженного соратника.

Сквозняк уже вытянул большую часть дыма из коридора. Снаружи, через пробоину в двери, на фоне протяжного механического свиста, доносились вопли и дробный лязг — дикари доламывали поверженного голема. Застрявший в проломе орк дергался, раскачивая окровавленной головой, по которой щедро прошлись винтовочными прикладами. Кажется, его тормошили столпившиеся позади налетчики, пытаясь вытащить и открыть дорогу остальным. По ходу тормошения дикарь, раненый, однако не убитый, пришел в себя, поднял голову и завращал налитыми кровью глазами. Подолянский пытался встать, однако ноги скользили в крови, руки стали ватными. Орк зарычал, дернулся, стараясь протиснуться. От двери с хрустом отслаивались щепки, рык зеленого длился и длился, будто в легких бандита хранился нескончаемый запас воздуха. Еще один могучий рывок — орк почти проломился внутрь, за ним вопили и орали, предвкушая скорую победу.

Бахнуло так, что Подолянский вновь потерял слух — грохот выстрела отразился от стен и темного потолка. Яра не удержалась на ногах, отдача чудовищной лупары — и где только хранилась, раз не видел до того? — толкнула девушку на пол. Сноп картечи прошелся по и без того изрядно разбитой голове орка с предсказуемым итогом. И почти сразу же там, снаружи, раздался чудовищный грохот, выворачивающий, казалось, наизнанку весь мир. Застрявшего орка, который уже был мертвее мертвого, забросило внутрь ударной волной, как пушинку. Подолянский скорчился, обхватив голову, он кричал, будто пытаясь встречным звуком заглушить грохот и звон в ушах. А под сводами черепа колотилась одна-единственная мысль — теперь ясно, что это был за свистящий, неестественный шум, на фоне которого дикари разламывали голема.

— Вставай... — прохрипел Анджей. Сглотнул, чувствуя, как звуки едва слышно скользят по пересохшему горлу. Повторил, громко, надсаживая голос. — Вставай! Надо идти!

— Надо идти, надо, надо идти... — он повторял это вновь и вновь, пока они с девушкой тащили раненого, и все-таки пока живого Вацлава, пока доламывали разнесенную в хлам дверь. Пока брели через двор, поддерживая друг друга, волоча истекающего кровью товарища.

Страшное это дело — взрыв перегретого парового котла. Не дай Царь Небесный оказаться рядом, когда совокупная энергия огня и воды превозмогает металл. Обломки взорвавшегося голема разметало по всей округе, перемолотив заодно в фарш все, что оказалось на железной машине и рядом с ней. Конечно, все могло выйти случайно, просто по ходу разбивания голема орками. Но Подолянский верил, что ничего случайного здесь не было. Он отчетливо представлял, как в последние мгновения жизни, под грохот орочьих топоров по клепаной обшивке, пан Маслопуп, отчаянно матерясь, обжигаясь о горячий металл, ворочает разводным ключом в тесной утробе голема. Как срывает предохранительный клапан, а затем выкручивает инжекторы до отказа, чтобы вода хлынула в раскаленный докрасна котел.

Интересно, улыбнулся ли граничар напоследок, представляя, сколько лучших орочьих воинов захватят с собой на тот свет один устаревший безоружный голем и немолодой големо-гренадер? Или на это уже не хватило ни времени, ни сил?..

Теперь никто не узнает.

— Вперед!

Время уходило, быстро, с каждой секундой. Пока еще дикари не оправились, не пришли в себя, но сейчас непременно соберутся и повторят атаку.

— Куда? — отчаянно возопила Яра и сразу осеклась, сообразив, куда Подолянский тащит полуживую и одного полумертвого.

Конечно, к избе, где заховались геологи. Больше некуда.

— Быстрее, — шептал пограничник, скорее самому себе.

Они дошли, как раз когда вопли за оградой стали громче и организованнее. Один из казавшихся мертвым орков ожил, попытался цапнуть Анджея за ногу. Дикарь был контужен и плохо соображал, он промахнулся и сучил ногами, извиваясь в траве, в попытках дотянуться вновь. Подолянский отпустил Вацлава и взял у девушки винтовку, Яра сама, без команды подставила плечо, принимая на себя тяжесть раненого. Анджей развернулся, неверными пальцами достал барабан, чтобы перезарядить оружие. За его спиной Яра заколотила свободным кулачком в дверь геологической избы, крикнула во весь голос:

— Откройте! Откройте скорее!

— Отобьемся, — выдавил Подолянский, отжимая запирающий рычаг на винтовке.

Анджей не понял, сказал он это или подумал. Наверное, все же подумал, а то язык распух и ворочался в пересохшем рту как замешанная на мелком щебне квашня. Самое время порадоваться, но прапорщик слишком устал. Кровь на лице липла мерзкой жижей. Вацлав пока дышал, тяжело, хрипло, но дышал. Значит, надежда еще оставалась.

— Отобьемся, — повторил Анджей, теперь точно вслух.

Пальцы не слушались и потеряли чувствительность, каждое движение приходилось контролировать глазами, тщательно, чтобы не выронить предательски гладкий и скользкий цилиндр с зарядами. Геологи впустят, можно будет еще повоевать. Лучшие воины налетчиков превратились в рубленые котлеты на пару, остальные конечно постреляют и понабегают, но уже наверняка без прежней резвости. А помощь скоро придет, наверняка придет...

Крики и стук Яры отдалились, стуча в уши, словно через толстые подушки.

Ну почему так долго?!..

Барабан встал на место с приятным, звучным лязгом, как положено верному оружию, что готово разить врагов направо и налево. На краю зрения возник Байда, окровавленный и страшный, с револьвером в руке — живой, чертяка! Сзади громыхнул отпираемый засов, и то был самый приятный звук в жизни Подолянского — воистину, ангельские трубы. Теперь, с Байдой, у которого руки и ноги на месте, Анджей поверил — точно отобьются!

Коротко и громко взвизгнула Яра, как-то совсем не радостно. Будто заяц в силок угодил. Лицо Байды, без того перекошенное от боли, исказилось еще сильнее, он поднял руку с 'Марсом', не то указывая за спину Анджею, предупреждая, не то целясь.

Гром... Откуда гром зимой?.. И почему он никак не заканчивается?..

Подолянский понял, что не чувствует ног, а сила как будто потекла из пальцев. Револьвер налился холодом. Мгновение — и пограничник уже не мог сказать, держит ли он вообще что-либо в неверных руках. Все вокруг поднималось, будто Анджей становился очень маленьким, совсем как в сказке. Подолянский осознал, что падает, медленно-медленно, в тягучей жаркой тишине. Было горячо — спину будто окатили кипятком. И уши горели, как в детстве, после тяжелого отцовского вразумления. Отчего-то заболела левая рука. Вроде и не сильно, а не поднять, даже пальцами не шевельнуть.

Сознание Анджея потухло, как огонек в керосинке — рычажок повернули и все. Возвращалось оно существенно дольше и как тот же огонек — разгоралось слабо, рывками. Все тело жег колючий огонь, словно в сердце зажглась големная топка, и перегретый пар стремился наружу через поры. Подолянский не чувствовал ног, а грудь сдавило, будто камней навалили сверху. Анджей попробовал вздохнуть, но тяжесть не отпускала, и воздух лишь сочился тонкой струйкой в легкие.

'Я ранен'

Мысль пришла на ум сама собой. Даже не мысль, а знание тела, подсказка инстинкта.

'Я ранен. Тяжело'

Подолянский моргнул. Понял, что лежит. А прямо на него смотрит Байда, который прилег зачем-то рядом. Потребовалось мучительно долгое время, чтобы понять — нет, не смотрит. Поручик мертв, взгляд остекленел и устремлен в никуда.

— Почему так долго?

Голос показался знакомым, очень знакомым. Одновременно и далеким, и очень явственным, словно говорили прямо над ухом. Ответ же наоборот, вышел совершенно неразборчивым.

— И вы все равно не справлялись, — недовольно перебил первый, ровный и отчетливый голос. — Нам пришлось вмешаться.

Снова невнятные оправдания...

— Мы недовольны, — холодно сообщил невидимка. — И разочарованы.

Тишина. Тягостная, наполненная угрюмой злобой, когда и хотелось бы возразить наглому допросчику, а нечего.

Анджей узнал голос. А узнав, подумал, что его окончательно накрыло бредом от ранения. Потому что такого быть не могло. Пограничник аккуратно скосил глаза, стараясь не шевельнуть головой. Хоть мысли и разбегались от внутреннего жара, Анджей понимал, что его приняли за мертвеца. Немудрено, после выстрела в спину, едва не в упор. Интересно, что из важного задето? Если бы печень, уже помер бы, даже левой ногой не дрыгнув. Легкие? Но вроде дышится... Плевать, главное, что живой. Хотя, еще что-то с рукой, кажется, ее тоже зацепило, и крепко.

— Никаких пыток и насилия. Тела не трогать! — приказала Юлия.

Геологическая барышня говорила быстро, зло, резко. Светлые волосы растрепались и словно поседели из-за хлопьев сажи и пепла. Черты лица заострились, стали жестче — девушка сбросила маску юной девы и обернулась кавалерист-девицей из столичного водевиля. Только вот комичности в новом образе не было ни на грош. Новая Юлия выглядела и вела себя как человек, привыкший приказывать и точно знающий, что приказ будет исполнен. Немедленно.

Женщина держала револьвер с взведенным курком. Держала уверенно, как солдат, который не просто знает, за какой конец берут оружие, но и регулярно подкрепляет знание практикой. Другой прикрывала левый глаз, прижимала плотно, будто стыдясь полученной раны. Раны никакой не было, ни единого пятнышка крови не наблюдалось на лице. Лишь немного сажи, которую радостно растаскивал ветер от горящей заставы.

'Это она'

Подолянский понял, кто выстрелил ему в спину. Закрыл глаза, чувствуя, как жгут подступившие злые слезы, боясь выдать себя рыданием. Плакать хотелось от ярости, от понимания, что всех их обманули. И его персонально — тоже. Поймали на крючок как последнего дурня...

'Но зачем?..'

— Так не по местным обычаям. Будет выглядеть подозрительно. Словно не зеленые бесчинствовали, а гвардейцы куртуазили, — собеседник геологической барышни, высокий, смутно знакомый, ухмыльнулся на последних словах.

— Склонен согласиться с уважаемым... коллегой, — главный 'геолог' тоже преобразился. Гладко зачесал волосы, распрямился и будто плечи расправил. Теперь он походил на военного не только голосом и взглядом. От ученого не осталось ничего, кроме легкомысленной жилетки, перечеркнутой полосой сажи. — Набег банды дикарей без сопутствующих эксцессов будет смотреться в высшей степени подозрительно. Тем более, наши 'помощники' успели, так сказать, поработать над образом ранее.

— Это верно, но теперь работа, как вы выразились 'над образом' неуместна. Вырезанный хутор и несколько местных покойников без рода и связей, это в традиции, это нормально. Ни у кого не возникнет ни вопросов, ни тревог. Лишь подкрепит картину происшедшего.

Юлия говорила холодно и размеренно, было очевидно, что мертвецы для нее привычны и не вызывают никаких чувств. 'Секретарша' не убеждала и не призывала согласиться, а четко и внятно расписывала собеседникам, отчего приняла именно такое решение. И сразу становилось понятно, что возможность выбора не предусмотрена.

— Разгром заставы, это уже не гибель пары хуторян, — разъяснила диспозицию женщина с револьвером. — Это скандал, и дело дойдет до высшего руководства их ведомства. Кроме того, здесь у каждого есть какие-нибудь городские родственники, друзья, сослуживцы. Они станут живо интересоваться происшедшим. Нехорошая смерть, оскверненные трупы — это все вызовет ярость и желание отплатить. Кто знает, куда приведут поиски какого-нибудь мстителя? Совсем другое дело — честная героическая смерть в бою. За нее, конечно, тоже захотят отомстить, но уже не столь ретиво. Опять же, если протолкнуть по вашему департаменту поголовное посмертное награждение и пенсии.

— Хм... Да, склонен согласиться. Есть в этом определенный резон. Можно будет и в самом деле списать на торопливый отход...

— Добыча — зеленым, как договаривались. Но все помещения сжечь дотла, чтобы не возник вопрос, куда исчезли бумаги. И, повторюсь, никаких издевательств и глумления над телами! Орки просто не успели, потому что пришлось спешить, уходя от близкой подмоги, что спешила на выручку, — подвела итог Юлия. Снова не уговаривая, не призывая согласиться, а ставя в известность. И собеседник 'геологов' (Анджей его узнал — отчего стало еще хуже — вот кого не ожидал здесь увидеть) склонил голову — перед женщиной! — молча, признавая ее право командовать.

— Пограничники четвертой заставы героически бились и пали в бою, — вынесла окончательное решение Юлия. — Думаю, начальник блиц-шквадрона не последний человек в пограничной полосе, и вам, пан Побережник, не составит труда убедить всех в правильной версии этого печального, трагического события. И проверьте, чтобы никто не смог опровергнуть ваши слова.

— Один из первых, смею вас заверить.

— Вот и прекрасно. Продемонстрируете. На этот раз постарайтесь нас не разочаровать.

Подолянский чувствовал, как сознание снова утекает, будто ручеек в землю уходит капля за каплей. Анджей понял, что умирает. Глупо, бесславно. Горячие слезы бессильной ярости сочились сквозь плотно сомкнутые веки, а вместе с ними из прапорщика уходила сама жизнь.

Глава 16

Шаман сидел у самого уреза реки, прислонившись к валуну. Из простого орка, черная глыбища с прожилками красно-желтых нитей выпила бы жизнь за полночи. Но шаману было тепло. Его грела злость, не положенная мудрому. И от этой неправильности, во рту горчило еще сильнее.

Старик злился на глупых детей Ворона и Волка. Они увидели новые ружья и забыли обо всем! И в первую очередь о том, что надо смотреть назад — чтобы помнить. И смотреть вперед — чтобы предвидеть...

Сначала люди. Смешно ведь, правда? Люди на стойбище — и не как еда, и не как торговцы. Если бы люди Черных Орлов, еще ладно — в их бога верят многие. И они приходят как друзья.

Но эти... Плохие люди. Пришли как хозяева, и сказали, что делать и как делать. И дали новые ружья. Много ружей. Чтобы оркам легче было выполнять приказы...

Глупцы не умеют думать. Глупцы верят, что если у них появится новое — прямо с кузниц Стального Города — оружие, жизнь разом переменится к лучшему. Они заплатят за глупость. Но к сожалению, платить придется не только им.

Шаман сплюнул скупую горькую слюну, вытер запястьем рот.

Предпоследние времена настали...

А ведь жизнь только-только наладилась. Да, конечно по понятиям Изначальных — не жизнь, а жалкое прозябание. Орки ныне ютились на скудных землях, сжимаемых соседями, как соленый мокрый сыр в кулаке. Занимались презренным обменом вместо того, чтобы по-хозяйски забирать свое. Иногда, по старой памяти, ходили в набеги, но строго следили, чтобы никого не зашибить до смерти, а не то... В общем, плохо, неправильно жили, и предки на том свете наверняка качали головами с немым укором, глядя, в какое умаление пришли дети Волка и Ворона.

Но все-таки то была жизнь, а не бесконечная, заранее проигранная война с теми, кто для порядка молился каким-то своим богам, но по-настоящему верил лишь в огненную сталь и потому всегда побеждал.

А теперь все закончилось. Гномы вновь открыли горные проходы, и кто-то щедро одарил диких с востока новым оружием. Вернутся времена кровавых набегов. Но придет неизбежный ответ, ведь, сколько бы не полегло людей, их всегда остается больше...

Налетел порыв ветра, охладил разгоряченное лицо. Закружились в неловком танце листья, уцелевшие с осени — сюда, в его убежище, где по бокам громоздились камни, а сверху сцепилось ветвями три могучие пихты, снег не попадал. Разве что горсть-другая пробирались со стороны реки.

Листья... Шаман осторожно подул. Листья взмыли вверх...

На листьях уходят к Ворону души погибших. Их за последний месяц очень много. Больше, чем стоило бы...

Ушедшие с Рыжим, ушедшие к гномам... И сейчас, ушедшие убивать людей Границы. Пусть глупым и обещали, что они будут лишь проводниками для восточных. Но так ли важно, убивал ты сам или всего лишь привел смерть за собой? Никто не станет разделять местных и пришлых. Для людей они все — орки, и не более, и не менее того. И никто не захочет узнать, откуда появились дурные люди, что платили за войну новыми ружьями...

Шаман устало вздохнул. Тоска прижимала к земле надежнее камня.

— Я не смог заползти к вам в головы, чтобы вы стали хоть немного умнее. Что ж, сейчас ты будешь моими глазами, Холчан. И моими руками.

Огромный, похожий на каменную глыбу воин замедленно кивнул. На лицо начала наползать серость испуга. Ослушаться нельзя. Но быть его глазами и руками...

Но ослушаться нельзя.

Смотреть чужими глазами неудобно. Да и вообще видеть — непривычно.

Шаман никогда не был в городах. Но знал, что дома людей куда больше самого большого дома орков. Люди, вообще похожи на муравьев. Живут тесно-тесно. Оттого и сами сходят с ума, и других тянут в безумие.

За невысоким забором, сложенным из дикого камня, длинное здание заставы. Первый этаж каменный, второй — деревянный. Застава горела. С той яростной страстью, когда выпущенный на волю огонь утоляет первый голод, без разбору вгрызаясь и в сухое дерево, и в тела. Полыхала крыша, целиком объятая пламенем — местами уже прогорела, и зияли провалы, подсвеченные горящим чердаком.

Горел и второй этаж — вырывались из окон яркие языки, облизывали стены. На первом то ли все уже сгорело, то ли еще толком не занялось — лишь копоть тянулась по камню.

Орк переступил через тело пограничника, убитого несколькими ударами копья в спину. Пошел дальше.

Двор перед заставой был завален убитыми налетчиками. Смерть собрала здесь богатую жатву. Сердце перестукнуло с замедлением. Шаман выдохнул, немым приказом толкнул Холчана вперед. Орк шел через поле боя, отмечая все новых и новых погибших. В окружении чуть ли не трех рук воинов, на снегу, перемешанном с кровью, маслом и землей, лежала обгорелая груда исковерканных железных листов и медных труб. Еще больше обломков расшвыряло вокруг, некоторые глубоко ушли в бревна пылающих строений. От человека внутри машины мало что осталось, но перед собой, он отправил на тот свет не одного врага. Хорошая смерть. Достойная.

Орк обошел здание, стараясь держаться подальше от жара, которым дышала горящая застава. Снег у стен растаял, и пепел падал на землю, заваливая невесомым ковром.

С задней стороны заставы картина была та же — множество убитых орков, с пару дюжин, может и больше. Меньше, чем спереди, но тоже немало. Среди восточных Куниц немало вдов совсем скоро оплачут своих мужей. Дорого, очень дорого обошелся им набег.

У маленького домика сгрудились люди в егерской одежде. Но одежда плохо прячет нутро. Совсем не они... Не тот запах, не те глаза. О, шаман знает егерей. Страшнее зимних волков! Когда был моложе на полсотни зим, они славно сражались в здешних лесах! А эти только одеты как егеря. Но у них глаза хорьков...

Пройдя еще немного, шаман увидел вторую кучку людей. Женщина, молодой человек, снова в егерской одежде, еще один, постарше, в нелепых одеждах — словно граничар на свадьбу вырядился. Они стояли кольцом, спорили и казались недовольными. Орк прислушался. Остановился, прислонился к стене сарая, из которого несло угольной пылью и смертью — внутри кого-то убили. Он ждал.

Ожидание не затянулось. Взлетел и оборвался тонкий крик.

Солдаты начали расходиться. Вместе с ними ушел и командир. Старый — вся голова в седине. Но спина прямая и шаг ровный — шаман даже мимолетно позавидовал — ему бы столько здоровья... На куске обгоревшего полотна осталась лежать девушка.

Шаман подошел поближе. Совсем молодая... Орк наклонился, подобрал валяющийся рядом нож, вытер о полотно, спрятал за пазуху. Не стоит разбрасываться оружием племени. Еще раз взглянул на покойную. Снова наклонился, закрыл ей глаза. Шаман знал многие обычаи граничаров — трудно жить бок о бок, и не знать главного — как рождаются, и как умирают. Щека была еще теплой, не успела застыть на пронизывающем ветру.

Раздался тихий стон. Будто котенок рыси запутался в буреломе и никак не может вылезти.

Орк оглянулся по сторонам. Нет, солдаты уходят. И они смеются, радуясь завершению трудной работы. Никто из соплеменников тоже не смотрит на шамана — даже отводят взгляд, опасаясь лишний раз смотреть. Все знают, что Холчан сейчас не Холчан, а шаман, друг Ворона-Элькха [Ворон-Элькх — верховный бог орков, мифический прародитель]. Тот, кто предупреждал, что не стоит иметь дела с восточными. Даже за ружья Стального Города. Тот, кого не послушали.

У здания, что раньше было конюшней, а сейчас стало выгоревшей коробкой без крыши — она провалилась, когда сгорели перекрытия, лежали трое. Люди Границы. Один мертв, истек кровью. Второй тоже, погиб в яростной рукопашной, мертвые рука так и закостенела, сжимая револьвер с рукоятью, разбитой вдребезги о вражьи головы. И третий...

Этот, почему-то одетый как егерь, сумел выбраться из-под трупов и отполз самую малость, оставляя за собой багровый след. На большее раненого не хватило. От пограничника пахло кровью, порохом и ненавистью. Человек Границы. Один из тех, кого пришли убивать солдаты, режущие дочерей своего народа...

Шаман присел рядом, коснулся прожженой одежды там, где билось сердце. Живой. Но ровно настолько, чтобы рассмеяться в лицо Смерти, когда та, наконец, придет. Умрет в течение суток, скорее раньше.

Орк мягко вывернул револьвер из судорожно сжатых пальцев, требовательно свистнул. К нему уже спешили двое, на ходу раскручивая полотнище для переноски раненых.

Полотнища много, и человек на нем кажется крохотным...

Шаман вынырнул из видения. Костер погас, и угольки не давали и крохи тепла.

Скоро умирающий пограничник окажется перед ним. Человек уже ступил на дорогу, что ведет к Ворону или куда там уходят души храбрых людских воинов, однако, быть может, он прошел не слишком далеко. И тогда его можно остановить.

Они поговорят. Им есть о чем поговорить.

Байда

Были мы, и нет нас. Вам же, господин прапорщик — удачи. И побольше. Даст Царь Небесный, встретимся. Только не спешите.

Глава 17

Анджей проснулся внезапно. Так просыпаются, когда снится падение в пропасть — выдираясь из оков ужаса и паники. Но прапорщику ничего не грезилось. Вот тьма без единой мысли, а теперь бодрствование. Без перехода. Хлоп, и получите.

Он полулежал у костра, закутанный в несколько старых одеял, потрепанных, но теплых. Грудь стягивала плотная повязка. Прапорщик провел рукой по бинтам, скривился — не больно, скорее неприятно, очень неприятно, будто по ребрам изнутри провели шомполом.

Костерок потрескивал оранжевыми искорками. Они взмывали в темное небо, гасли звездочками. Прапорщик стиснул зубы и, преодолевая ощущение шомпола, устроился удобнее. Попутно отметил, насколько он ослабел. Пальцы било крупной дрожью от малейшего усилия, рука слушалась, но казалась чужой. Словно между разумом и конечностью поселился посредник, передающий указания с крошечным опозданием и по-своему. С акцентом, так сказать. Одна рука, второй прапорщик вообще не чувствовал. Она вполне себе двигалась, однако совсем потеряла чувствительность. Не глядя на руку, командовать ей не получалось.

— Проснулся, — сказал орк. Не спросил, а отметил.

Подолянский снова вздрогнул, моргнул. Орк не появился ниоткуда, не соткался из пустоты и темноты. Он все время был здесь, рядом, по ту сторону костерка. Только Анджей его не видел до поры.

Морозило, ледяные иглы касались кожи, прямо напротив сердца, и от алмазно-острого наконечника бежали, струились вглубь тела тончайшие нити могильного холода. Прапорщик плотнее закутался в одеяла.

— Хорошо, — сказал орк. — Мог и не проснуться.

Зеленокожий был очень стар, казалось, что на его фигуре не осталось и полуфунта жира, и мышцы давно растворились. Скелет, который подпоясали веревкой и натянули поверх шкуру, великоватую для костяка, выцветшую до желтизны. А глаза... Глаз у орка не было. Глубокие темные глазницы заливала чернота. Мертвое, неподвижное нечто и ничто.

На сей раз Подолянский не вздрогнул. Его и без того колотило мелкой противной дрожью. Прапорщик вытянул из-под одеяла руку. Поднес вплотную к огню. Желтовато-оранжевые язычки пламени не обжигали и не грели. Анджей оглянулся, всмотрелся в окружающий мир...

За пределами светового круга костра не было ничего. Ни звезд над головой, ни травы на земле... И абсолютная тишина.

— Я тебя не знаю, — сказал Подолянский орку. То есть, сказать он хотел нечто иное, но вырвались именно эти слова.

— Мы не встречались, — кивнул желто-зеленый. В каждом его жесте была какая-то определенность. Законченность. Так, словно шаман — а как его иначе назвать-то?.. шаман и есть — знал все, что есть и будет, и ничто не могло его удивить.

— Что со мной?

— Ты умираешь, — констатировал орк, все с той же неумолимой определенностью. — То есть, ты уже умер.

— Брешешь, курва вяленая... — выругался Подолянский и тут же зажмурился от резкой боли. — Только ребра шалят. Ну то сам дурак, под пулю подставился, да и то, по касательной прошла.... И вообще, бред это все! Грезится. И ты тоже...

— Грежусь, конечно. Но если у тебя такой бред, значит, пуля удачливее оказалась, чем кажется, — резонно заметил шаман. Говорил он очень чисто, без тени орочьего акцента, придаваемого клыками. Закрой глаза — и обычный человек. Зеленые так болтать не могут, хоть все зубы повышибай.

— Бред, — повторил прапорщик.

— Как пожелаешь, — в голосе шамана скользнула нотка иронии. — Но Смерть уже стоит за спиной. Лучше не оборачивайся.

— Почему? — глупо спросил Подолянский.

— Она тебя увидит, — разъяснил шаман. — Я скрыл тебя. На время. Но если ты посмотришь в глаза Смерти, она тебя увидит. И заберет. Не оборачивайся. Никогда.

Больше всего прапорщику хотелось повторить про бред. Только вот ...

Бред, он обычно другой. Хоть алкогольный, хоть горячечный. И огонь, и шаман... И мысли не путаются, как бывает при помраченном рассудке. Наверное, так выглядит настоящее сумасшествие — все представляется совершенно реальным, даже то, чего быть не может.

В следующее мгновение Подолянского обожгло стыдом. Он забыл. Увлекся своими бедами, словно тварь какая гражданская, фацет моднявый...

— Как ... они? Как застава?

— Никого не осталось, — покачал головой старый орк. — Люди Границы погибли все.

— А ... Она? — Анджей не смог произнести имя. Во рту пересохло, руки снова дрогнули, став ватными. Память с предательской услужливостью подсунула видение мягких как нежнейший шелк волос, рассыпанных на подушке...

Шаман снова качнул головой. И после паузы сказал:

— Остался только ты.

— Но почему? — вопрос вырвался, буквально выдрался, раздирая глотку и душу. — Царь Небесный, блядво ебанное, чтоб вас...

Подолянский закашлялся. Усилие оказалось чрезмерным, кашель заскреб по грудной клетке когтями.

— Уголь, — вымолвил орк, всего лишь одно слово.

— Уголь?

— Уголь, — повторил шаман. — Вас убил уголь.

— Чтоб тебя... — прошептал Подолянский. Мысли внезапно обрели кристальную ясность, начали выстраиваться, цепляясь одна к другой, открывая сокрытое, освещая тайное и непонятное.

— Та партия геологов, первая, давняя, они искали не золото?

— Да. Люди думают, что орки глупы. И гномы тоже думают. Они часто нанимают 'тупых зеленых уродов' на грязную, черновую работу. Бери больше, кидай дальше... — тонкие губы шамана скривились в усмешке. — А потом говорят-говорят-говорят, думая, что мы не в состоянии услышать и запомнить.

Старик помолчал.

— Когда-то я не знал... а теперь знаю, что есть четыре основных разновидности угля. Первые два называются 'бурый камень' и 'черный простой', их в мире много, но это угли плохие, 'некларийные'.

Последнее слово далось шаману с трудом. Подолянский молча слушал.

— Они идут на обогрев, и в большие топки на больших заводах. Но есть еще 'черный номерной', это очень хороший уголь, без него не будет прочной и легкой стали. А самый наилучший — 'обсидиановый глянец'. Он питает паровые сердца ваших 'големов' и летающих кораблей. 'Номерного' и 'глянца' в мире осталось очень мало, а Йормланд и Арания удваивают потребление каждые десять лет.

Догадка обрела ясность, ударила Подолянского, шарахнула как разряд молнии.

— Те, первые геологи, которые давно умерли?.. Искали уголь? Хороший калорийный уголь? И нашли?

— Да. Но рассказать уже никому не успели.

— Вы их? — изумился прапорщик лихости зеленых.

— Нет. Не мы. Но, знай я суть вещей в те дни... О, тогда бы наши клинки прервали жизни тех многомудрых изыскателей сразу, лишь когда они явились на берег! И записи их сгорели бы в пламени костров!

Шаман тяжело вздохнул, опустил острые плечи.

— Но про геологов не забыли, об экспедиции со временем узнали... или вспомнили другие, — Подолянский вслух разматывал нить рассуждений, вытягивая ее из спутанного клубка событий. — Те, кто не хотели, чтобы про находку узнал кто-то еще. Они прислали новую партию, чтобы найти старые журналы и провести контрольные замеры.

Шаман кивнул:

— Другие геологи, другие инструменты. Но искали то же самое. Проверяли.

— И, надо полагать, нашли. А потом ... потом они убрали свидетелей... всех, — прошептал прапорщик. — Всех, кто помнил про старые записи и мог их прочитать хоть краешком.

— Думай, — строго указал шаман, хмурясь. Сквозь орочьи черты лица проступил на миг Водичка, улыбнулся грустно, — уничтожить заставу, это не хрен собачий напильником шлифануть.

— Да, не сходится, — кивнул Анджей. — А! — он стиснул слабые кулаки. — Та поножовщина, у Бганов...

Подолянский ударил рукой о землю, еще и еще, не замечая боли в разбитых пальцах. Слезы застили глаза.

— Они избавились лишь от нанятых работников, а никто из наших ничего и не знал! Разве что Цмок мог что-то заподозрить. Да то и вряд ли. Надо оно гауптману? Через неделю про геологов забыли бы напрочь, дело сделано. Но тут случилась бойня на мызе, объявился любопытный сыскарь... Медицинское исследование тел, донесения в столицу. Стало бы известно, что работники не просто угорели, начались бы вопросы. Геологи могли привлечь к себе ненужное внимание. Запросы в столицу, как пить дать, протоколы, допросы с подписями, переписанные паспорта. И кто-то решил перестраховаться. Обрубить концы начисто. Орочий налет, все свидетели убиты, все бумаги сгорели, следы захоронены под трупами. Никому нет дела до старых покойников, когда разом появилось столько новых.

— Да, вас просто вычеркнули из жизни. Чтобы никому ничего не рассказали, — констатировал шаман. — Вот теперь все правильно. Раньше жизни забирало золото. Теперь же... Недаром в Герцогстве уголь зовут 'черным золотом'.

— Но кто? — Подолянский уставился на орка, и взгляд прапорщика бесследно тонул во тьме, что стояла бездонными озерцами в глазницах шамана. — Кто мог все устроить? Ты же знаешь!

— Не знаю, — пожал худыми плечами орк. — Это дела людей. Может, еще подгорных, чьи плавильни пожирают уголь. Здесь надо искать следы в ваших городах.

— Значит, остался только я, — опустошенно выговорил прапорщик.

— Ты не слушал меня, — укорил шаман. — Тебя тоже не осталось. Женщина с глазами демона убила тебя. Один глаз она потеряла...

Шаман протянул Анджею раскрытую ладонь, на которой лежала невесомая стекляшка в виде крохотной выпукло-вогнутой линзы из непонятного материала, тускло-серого цвета. Точь в точь, как у Юлии... Вот почему девушка прикрывала один глаз. Она потеряла линзу, которая скрывала... что скрывала? Что может скрывать линза? Настоящий цвет глаз — верную примету, которую подделать невозможно. Оказывается, можно!

Подолянский недоверчиво хмыкнул, стукнул кулаком в бедро

— Как она меня убила, если я живой?

— Нет, не живой. Смерть уже приняла власть над тобой. Но пока она не может тебя найти. Я спрятал. На время. Так что — не оборачивайся.

Подолянский молчал. Рассудок вопил, тасуя аргументы здравого смысла, подсказывая, что такого не может быть. Все это не более, чем видения разума, помраченного ранением. Надо всего лишь открыть глаза и вырваться из бреда. Увидеть лица друзей и врача, почувствовать койку лазарета под задницей.

Прапорщик опустил голову, напряг шею. Чтобы даже случайно не заглянуть себе за плечо, туда, где была лишь тьма. Абсолютное Ничто за пределами слабого костерка, слепое, голодное, ищущее...

— Зачем? — спросил Анджей. — Я же человек. Я же враг, сто дзяблов тебе в сраку сушеную!

Вот теперь шаман по-настоящему улыбнулся. Очень грустно, как улыбается старик при воспоминании о безвозвратно минувшей юности.

— Когда-то это был наш мир и наша земля, ведь мы стали первыми жителями, — заговорил он. — Здесь правили наши боги. Тогда чудеса были везде и во всем. Такие, как я могли летать, говорить с камнем и ветром. Насылать несчастья и приманивать удачу. И даже возвращать тех, кто ушел.

Тишина.

— А затем пришли подгорные и привели своих богов. Потом эльфы. Богов стало много, а разделенной между ними силы мира оказалось мало. И чудеса были слабы, потому что богам не хватало силы даже для себя, а их народам остались крохи.

— И затем пришли люди...

— Да, затем пришли люди, — эхом отозвался шаман. — Но это уже совсем другое сказание...

— Зачем рассказал мне, человеку? — спросил Подолянский. Прапорщику показалось, что костер начал угасать, и тьма сгустилась, придвинулась ближе к трепещущим язычкам пламени. И к нему.

— Я рассказал это себе, — отрезал орк. — Что до тебя... Я не могу, как старые шаманы, договариваться со Смертью как равный. Не умею возвращать ушедших так, чтобы они жили вновь, будто ничего не случилось. Но я могу скрыть тебя от Нее. Ты умер, но будешь ходить по земле, и никто не заметит, что ты не живой. Кроме таких, как я ... но нас уже почти не осталось.

— Я согласен!

— Конечно, ты согласен, — усмехнулся орк. — Кто бы сомневался!

Подолянский закутался в одеяла. Придвинулся ближе к огню. И все равно прапорщик замерзал. Внутренний холодок плел сеть вокруг бьющегося (пока!) сердца, неторопливо и неумолимо подбирался к сосредоточению жизни.

— У всего есть цена, человек Границы, — сказал шаман, и голос его был тяжел, как скала и мрачен, словно тьма подземелий. — Чтобы обмануть смерть, надо заплатить. И я хочу получить плату.

— Что я должен отдать? — очень тихо, одними губами выговорил Анджей.

— Ты дашь слово.

Прапорщик молчал, ожидая.

— Ты дашь слово, — повторил шаман. — Что убьешь всех, кто виновен в гибели твоих людей. Найдешь хоть на краю света. И убьешь их, до единого.

— Я ... — Анджей встрепенулся, хотел было что-то выкрикнуть, но обуздал порыв, заковал его обручем воли. — Если выживу, то убью их всех и без твоей клятвы. Всех!

Голос сорвался, прапорщик тяжело сглотнул и вытер глаза.

— Ты спросишь, зачем мне это? — опередил шаман. — Ответ простой. Они убили не только твою заставу. Они убили и мое племя тоже. Приговорили к верной смерти. Гномы открыли дорогу, и как встарь, снова вернутся времена набегов. Люди начнут укреплять границу и устраивать карательные вылазки. Мы окажемся между двумя клинками, чужие для всех. А затем начнется дележка угля и великая война за 'черное золото'... Мы мертвы, как и ты. Только это случится позже. Не Они, — шаман отчетливо выделил слово 'они', — создали такой порядок вещей. Но Они столкнули камнепад, который погребет нас. И я хочу, чтобы ты отомстил. За тех, кто еще жив, но уже обречен.

— Я сделаю.

— Ты даешь слово?

— Да! — Подолянский ощутил, как холод, сгущающийся вокруг сердца, чуть отступил. Словно испугался огня ярости, что горела в душе человека.

— Однажды ты поймешь, что не можешь его сдержать.

— Это невозможно, — ненависть в голосе могла плавить свинец.

— Но так будет.

Шаман помолчал, пронизывающе глядя на Подолянского.

— Опасайся человека, что лечит мертвецов.

— Что? — не понял Анджей и подумал, что ослышался.

— Опасайся человека, который не в силах помочь живым и потому врачует мертвых, — повторил орк, очень серьезно, без тени шутки в голосе и взгляде. — Придет время, когда вы станете друг против друга. В этот час ты с горечью вспомнишь свою клятву, не из-за него, но благодаря ему. И захочешь предать забвению слово.

Подолянский молчал. Под одеялами не были видны побелевшие костяшки пальцев. Не была видна кровь, крошечными капельками выступившая там, где ногти пронзили кожу ладоней

— Никогда, — глухо выговорил Анджей. — Никогда. Не ради тебя, не ради твоего племени, которое я не знаю. Ради тех, кого я потерял. Я не забуду. И не прощу.

— Возможно... — лед в устах орка истаял, осталась лишь усталость дряхлого старика. — Возможно... Что ж, я принимаю твое слово. Но еще об одном ты должен помнить.

— О чем?

— Смерть не увидит тебя, но будет искать. И Ее взгляд падет на тех, кто окажется рядом с тобой.

— Мне вообще нельзя общаться ни с кем?

— Можно. Если ты не привяжешься к ним, не поделишься частицей тепла, оставив отпечаток души. Забудь про дружбу и любовь. Теперь это роскошь не для тебя.

— Я не ищу дружбы. А свою женщину я уже потерял, — горько вымолвил Анджей.

Орк улыбнулся, чуть снисходительно, но беззлобно. Так взрослый и мудрый человек улыбается, глядя на ребенка.

— Как скажешь. Ты предупрежден. А теперь...

Шаман протянул обе руки поверх языков пламени, раскрыл правую ладонь. Там лежал крохотный пузырек, флакончик с темной жидкостью.

— Это выпей. Ты заснешь, и проснешься уже в мире живых.

Затем, орк раскрыл левую — на ладони лежала маленькая коробочка, украшенная незатейливой резьбой, — А это... Это пригодится.

Подолянский принял оба дара. Покрутил коробочку, не зная, куда ее деть, сунул под одеяло. Открыл неловкими пальцами пузырек — пробка оказалась залита воском. Глотнул разом. Жидкость была совершенно безвкусной, слегка маслянистой. Мышцы сразу ослабли, Подолянский почувствовал, что очень устал. Сон не подкрадывался, он окружал по всем правилам осады, и противиться дремоте совсем не хотелось.

— Как мне найти тебя? — прапорщик вдруг вспомнил о важном. — Как передать весть, когда ... все будет сделано?

— Нет нужды. Я буду встречать их. Там.

— Но ... зачем? — язык Подолянского уже заплетался, мысли путались.

— Я ведь говорил. У всего есть цена, человек Границы... Ты заплатил мне за возвращение к живым своей клятвой. Теперь я должен расплатиться со Смертью. Ведь Она всегда забирает положенное, и если одна жизнь Ей не достанется, должна быть другая.

Анджей шевелил губами, пытался еще что-то сказать, однако сон уже накрыл его своим пологом. Но прежде чем, прапорщик провалился в глубокое забвение, его догнали последние слова шамана.

— Засыпай. Возвращайся к людям. И помни — ты поклялся.

Глава 18

Анджей сжал-разжал кулаки. Левая рука по-прежнему слушалась так себе, связки сокращались, как отсыревшие бечевки, трудно и плохо. Это нехорошо, иногда увечная рука хуже, чем отсутствие оной. То, чего нет, по крайней мере, никогда не подведет.

Да и ладно. Что будет, то и будет, а чего не случилось, о том и жалеть раньше времени смысла нет.

Ему было страшно. По-настоящему страшно. Почти как в последний день заставы, разве что самую малость послабее, что, в общем, понятно, все-таки оскаленных орочьих рож вокруг не наблюдались. Зато встреча с преопаснейшими — никакому дикарю не уступят — субъектами предстояла в самой ближайшей перспективе.

Разница была одна — от налетевшей банды скрыться не имелось никакой возможности, а в логово этих самых субъектов прапорщик намеревался зайти самостоятельно, собственными ножками. Как сказал бы Камо-Сталинский, известный вольнодумец и радикал — по ходу свободного волеизъявления.

Солнце клонилось к закату, но пока что едва-едва. Предвечерние тени уже попрятались в углах, но еще не заполнились настоящей темнотой, что предвещает скорую ночь и приход фонарщика с зажигалкой на длинном шесте. Улицы пустовали — работники и служащие, понукаемые начальниками, спешили использовать каждую минуту оставшегося дня, поскольку при свете горящего газа работа уже не та. Так себе работа, прямо скажем, если говорить о деле серьезном, сметливости и внимательности требующем...

Надо было решаться, тем более, что его уже наверняка 'срисовали', как и любого постороннего, который задерживался у здания. И если просто пройти мимо, то обязательно увяжется соглядатай, а может и не один. Поскольку ежели у входа в отдел сведений и снабжения останавливается в явной нерешительности высокий, плохо одетый человек неопределенного возраста, худой и бледный как хорошо выдержанный упырь, с явно искалеченной рукой (не будет она без причины висеть плетью) и волосами, припорошенными богатой сединой — на вид прям настоящий 'сицилист' — араниец из романов в мягком переплете — это очень подозрительно.

И все же, пока еще можно уйти. Или хотя бы постараться. Как только дверь — отличная дверь с широкими железными полосами в граненых шишках заклепок, способная выдержать долгий артобстрел некрупным калибром — откроется, то передумывать и переигрывать будет поздно и смертельно опасно. Как орочья стрела с наконечником-гарпуном — лишь в одну сторону. Назад только с кровью и мясом. Здесь не было ни привратников, ни колокольчика и, тем более, звонка с проводом-солейл. Предполагалось, что если кто-то заходит, то знает, куда и зачем идет. А если не знает, то и заходить ему совершенно незачем.

Надо решаться. Иначе возьмут прямо на улице, быстро и энергично, как подозрительного элемента с террористическими намерениями. И договор с Почтальоном пойдет гоблину под хвост. Что тоже неприятно, хоть и не в такой, конечно, мере. Да и жалко 'дымовушки' — уйдут на ветер, как бы это смешно не звучало...

Анджей еще раз глянул на огромное здание старого кирпича. По случайному обстоятельству он в точности знал, как называется этот цвет — 'бычья кровь суточной выдержки'. Тяжеловесно, но точно. Очень уж специфический цвет у кирпича старой кладки. Дом насчитывал три этажа — немного по нынешним временам, когда по всей Республике архитекторы из Герцогства вовсю проектировали и строили пяти— и даже семиэтажные строения. Но какие это были этажи! Каждый по три человеческих роста плюс чердак.

Прапорщик вздохнул, еще раз пошевелил пальцами. Сердце билось тяжело и как будто даже с перерывами, делая коротенькие паузы на отдых. Ладони слегка вспотели, что совсем никуда не годилось. Некстати (совсем некстати!) в голову просочилась назойливая мысль — что из давнего уже видения с шаманом было истинным, а что навеяно лихорадочным бредом?

— К черту, — прошептал Анджей и взялся за латунное кольцо на двери. На ум пришла фраза из старой книги про достославные деяния суровых предков.

'Жребий брошен'.

И как говаривал пан Темлецкий однажды, пребывая в легком подпитии — не уверен, не доставай, а уж если достал, так пускай в дело. Впрочем, уже не важно. Все не важно, потому что дверь, способная выдержать взрыв фугасного снаряда, а то и саперной петарды, поддалась, неслышно проворачиваясь на смазанных петлях.

Жребий брошен. Выбор сделан. Время пускать в дело.

— Пожалуйста, выложите все из карманов.

Сказано было спокойно, с отстраненной вежливостью, совершенно обезличенно. Как будто не человек человеку указывает, а кукла другой кукле. Механизм, мать его.

— Какие у вас тут порядки нынче, — Анджей попытался улыбнуться, но сделал это напрасно. Вышло криво и вымученно, уголки губ чуть подрагивали от напряжения. Да и голос самую малость сипел, не имелось в нем должной уверенности. Подолянский убеждал себя, что это из-за простреленного легкого, хотя отлично понимал, что на самом деле от волнения.

— Пожалуйста, выложите все из карманов. Вот сюда.

Его обступили теснее, ровно настолько, чтобы в какую сторону ни рванись — сразу попадешь в крепкие, но отнюдь не любящие руки. И то были не обычные охранники в мундирах. Похоже, многое изменилось в Ведомстве за время отсутствия прапорщика. А ведь меньше года прошло...

Мимо поспешил подтянутый офицер при всем параде, с толстенной папкой и тубусом. При взгляде на троих досмотрщиков в гражданском, при котелках и коротеньких пиджаках вместо уставных сюртуков темно-зеленого сукна, офицер не высказал ни малейшего удивления, будто все так и должно быть. Значит, веяния не новые, к ним привыкли.

Прапорщик пожал плечами и вытащил из кобуры револьвер, демонстративно отставив в сторону большой палец — дескать, и в мыслях не было устроить внезапную стрельбу. Вытащил из-за пояса однозарядный пистолет, маленький и старый, переделанный из кремневого под капсюльное воспламенение. Мимоходом спросил, как бы невзначай, с некоторой издевкой:

— А что ж тогда не обыщете по всей форме? В исподнее заглянуть нет желания?

Ответ уже не удивил:

— Проверка на честность.

Нож, большой, грубо кованый, с рукоятью из рога. Металл тяжело стукнул о большой, 'ресторанного' вида поднос на который предлагалось складывать изымаемое снаряжение. За тесаком последовал второй нож, складной.

— Бумажник? — осведомился прапорщик. — В нем деньги. Немного, но все же.

— Кладите.

Вытаскивая из внутреннего кармана потертый бумажник, штопаный по шву тонкой сероватой нитью, Анджей думал, что слишком промедлил у входа. Его не просто заметили, но и сочли подозрительным заранее, так сказать авансом, а может просто ждали. Лишь бы ребята Почтальона не начали концерт раньше времени...

— Все, — развел он руками.

Обыскали прапорщика быстро и все так же внимательно-безразлично, можно сказать механистически. Теперь прапорщик получше рассмотрел обступивших. Походили они на частную охрану, а, скорее всего, таковой и являлись. Как их 'прописали' в Ведомстве оставалось загадкой. Короткие пиджаки чуть топорщились, выдавая солидные револьверы в наплечных кобурах. Разные лица, но с одинаковым выражением, как будто одним штампом отбитые.

Прапорщик чуть усмехнулся своей догадке — военные. Ходить в гражданском привыкли, а вот оружие таскают все еще привычное, к новым реалиям не очень приспособленное. Скорее всего, из одного полка, как бы не из одного батальона. Акцента в коротких словах Анджей не уловил, да это было уже и неважно.

— Вы забыли, — обыскивающий поднял ближе к свету газовой лампы часы в квадратном корпусе на тоненькой цепочке.

— Э-э-э... — прапорщик замялся с деланным удивлением, чувствуя меж тем, как сердце замерло и пропустило пару ударов. — Да. Уж простите, не подумал, что часами можно сотворить что-то недозволенное. Хотя... — Анджей усмехнулся. — Если хорошенько раскрутить на цепочке, то, наверное, можно кого-то зашибить. Или глаз выхлестнуть, к примеру.

— Да, разумеется, — досмотрщик улыбнулся самыми уголками губ, со спокойным превосходством, и добавил часы к горке вещей на подносе. — Это?

Он указал на шнурок, обвивающий левое запястье прапорщика поверх простой дешевой запонки из двух стеклянных пуговиц на коротенькой цепочке. Веревочка была ручного плетения, грубая, со многими узелками на всем протяжении.

— Амулет, — мрачно ответил прапорщик. — Память с Кордона. Если полагаете, что я могу им кого-то удушить, снимайте сами.

Третья ухмылка.

— Идемте, мы проведем. Ступайте вперед.

— Я знаю дорогу, — Подолянский уже понимал, что проиграл, но старался сохранить остатки достоинства.

— Разумеется, — повторил человек в котелке. — Но мы проводим. А то вдруг выхлестнете себе глаз дверью.

* * *

... Слежку Подолянский заметил еще у привокзальной забегаловки, куда он завернул выпить горячего — мокрый снег так и валил с низкого неба, вытягивая из организма жалкие остатки тепла. Прапорщик дернул плечом, отер ботинки о соответствующее приспособление — гнутую полосу металла, укрепленную на двух огрызках труб — у ногочистки было какое-то хитрое название, вылетевшее из головы.

Забегаловка оглушила гомоном, окутала жаром раскаленных батарей...

Анджей протолкался к стойке, где заправляла неохватная бабища в засаленном халате, и с копной грязных волос, завитых в подобие старинной прически — высокое, чуть ли не в полметра, сооружение в виде кривоватой птицы. Подолянский только головой крутнул — очень уж затейливое сочетание.

Кофе, ему, правда, выдали тут же, без промедления. Еще и чашка была чистой, на удивление, не липла к рукам.

— Сахар на столике, — ответила на недоумение Анджея 'барменша', — хучь объешься. В карманы, главное, не сыпь.

Гоблин нарисовался после первого глотка. Сел напротив, уставился пытливо.

Подолянский лениво прикинул, что и как. Выходило, что будет неплохо швырнуть чашку в кривую морду, затем обрушить колченогий столик, а уж после запинать ногами. Ну и если понадобиться, то дорезать.

— Добрый вечер, пан офицер! — с приторной вежливостью произнес вдруг гоблин, изобразив поклон.

— Денег нет, — обрезал Анджей.

— Знаю. То есть, знаем, — кивнул гоблин, — а у нас есть.

— Поздравляю, что уж тут, — Подолянский сделал второй глоток, чувствуя, как горячая жидкость скатывается в желудок.

— Не тычьте ливорвертом, вдруг выстрелите. А тут лягашей, ух! Почтальон зовет в гости, пан офицер.

— Почтальон? — удивился прапорщик. И сунул мышебойку обратно в карман брюк.

Вместо ответа гоблин соскочил с высокого стула, махнул рукой, пойдем, мол...

* * *

Коридор, обшитый старыми, потемневшими от времени дубовыми панелями. Наследие давних времен, когда солидное каменное здание строилось на века, в одном экземпляре, и на отделке не экономили. Сейчас берут дерево попроще, подешевле, а то и без него обходятся, штукатуркой, краской да занавесями. И типовый проект. Словно кирпичи в ряд ставят...

Лестница, выложенная полированным гранитом светлых оттенков, еще один коридор. По дороге случилось два поста, и ни один не спросил бумажного сопровождения или хотя бы личный документ для записи в журнал посещений. Стражи, равно как и встречные адъютанты, провожали 'котелков' пустыми безразличными взглядами, как нечто само собой разумеющееся и привычное. Неладные, ох, неладные дела происходят... Впрочем, и так ясно.

На третьем этаже было тихо и безлюдно. Только еще один, четвертый 'котелок' бдел у заветной двери. Этот был пошире и повыше прочей тройки, по общему сложению и характерно переломанному носу и деформированным ушам-вареникам — явный борец. И, судя по ловкости движений, борец хороший. Пиджак на нем был еще короче, однако не топорщился, значит или револьвер маленький (а то и 'мышебойка', удобная в тесноте), или телохранитель предпочитал обходиться вообще без огненного боя.

'Огненный бой'... Анджей подумал, что это мысль настоящего орка.

Двое 'котелков' отвалили, пошли обратно. Хотя нет, просто отошли к лестнице. Один остался у дверей, заменив борца, который, в свою очередь, сопроводил прапорщика внутрь. Надежда кольнула изнутри. Один — это не трое и, тем более, не четверо. Попробовать можно... Еще было самую малость обидно. Походило на то, что его оценили и сочли жалким, совершенно не опасным. И хотя это было как раз на руку прапорщику, обида все равно осталась. Чуть-чуть, на донышке...

* * *

...В этих кварталах Подолянский раньше не бывал. Но все же, он проживал в Крукове не один год, и примерное направление чувствовал.

— Река рядом?

— В той стороне, — махнул рукой гоблин, — там два ряда домов, и сразу Истр течет.

— Это хорошо, — мечтательно протянул Анджей. — Люблю реки. У меня с ними столько хорошего связано. Главное, чтобы дно илистое.

Гоблин оглянулся с подозрением, ускорил шаг...

* * *

Внутри не было ни дубовых панелей, ни прочей тяжеловесности старого стиля. Колонель явно копировал новые традиции Герцогства по внутреннему убранству казенных ведомств. Простой пол из тщательно пригнанных досок, даже не паркет, именно доски во всю длину кабинета. Большой напольный ковер — синий прямоугольник, окруженный красно-бело-золотым орнаментом. Прямо в центре синевы — обычный стол, у правой от входа стены — бюро с выдвижными ящиками. Несколько чертежных станков, используемых в качестве поставок для карт большого масштаба. Газовые рожки на стенах и под потолком, собранные в семисветную люстру. Камин в углу, холодный, с решеткой из прямых прутьев без единой завитушки. Колонна непонятного назначения рядом со столом, из жести, похожа на трубу пневмопочты, только намного шире. В общем скромный (хотя и большой) кабинет честного служаки, коим движет лишь долг и ни капли стяжательства.

Дверь закрылась. Странно закрылась, без обычного щелчка, с мягким чмокающим звуком, как будто каучук с каучуком слепили. Какая-то специальная звукоизоляция. Мало ли что здесь произойти может.

Их осталось трое — полковник, прапорщик и 'котелок'. Стекла в высоченных — от пола до потолка — рамах 'в клеточку' были гномовой работы, с легкой матовостью, затеняющей яркий свет. Потому в кабинете царила не то, чтобы полутьма, а скорее некая призрачность. Свет вроде и есть, но откуда берется и непонятно.

— Здравствуй, Анджей.

Полковник внимательно смотрел на Подолянского. Тот, в ответ, рассматривал врага не менее пристально.

С прошлой их встречи прошло три года. Ничего не изменилось. Голова седая, но спина ровная, как экс-гвардейцу и положено.

Обращение простое, без чинов, без устава. Это о многом говорило.

— И вам не хворать, — прапорщик ответил так же, нарочито не по-уставному.

Звякнул колокольчик, в колонне у стола открылась маленькая дверца, похожая на лючок элеватора для доставки пищи. За ней и был элеватор, только не с поздним обедом, а с подносом, где оказались сложены изъятые вещи. Полковник, не чинясь, сам взял поднос и поставил на стол. Металл снова брякнул. Эх, дотянуться бы в одном хорошем броске...

Анджей не видел борца, тот стоял позади и в стороне, по правую руку. Но отчетливо чувствовал присутствие врага. Запах одеколона и жевательного табака. Ткань нового, еще малоношеного пиджака. Кожа и вакса. А вот оружейной смазки прапорщик не обонял.

— Хммм... — полковник лениво перебирал снаряжение кордонщика. — Сразу две стрелядлы? Не многовато ли? Или... — он впервые взглянул Анджею в глаза. Остро глянул, без вызова, но с отчетливой угрозой. — Один специально для меня?

— Да, — не стал отпираться прапорщик, теперь это было явно бессмысленно. Пограничник нарочито резко шевельнул правой рукой, и сразу же прошуршала ткань пиджака, колыхнулся воздух — борец не дремал. Анджей скривился. Нет, не получится рывок. Пожалуй, с этим 'шкафом' пришлось бы повозиться и в лучшие дни, а теперь, с почти бесполезной левой рукой... Не вывезти. Вся надежда была на часы. А заветный прибор теперь лежал на столе, под ищущими пальцами колонеля. И прыгать до него... не коротко, в общем, прыгать.

— И зарядил не иначе серебром?

Нет, не угроза. Скорее несуетливое, уверенное чувство полнейшегопревосходства.

— Нет. Думал об этом, но серебро мне нынче не по карману. Да и вы, при всем уважении, не Кармалюка. Стекло.

— Стеклянная пуля?.. — полковник качнул маленьким однозарядным пистолетом так, словно хотел заглянуть в ствол. Но, разумеется, делать этого не стал, поскольку из-за пыжа все равно пулю не увидел бы.

— Да.

— Но зачем? — теперь он по-настоящему удивился.

— Надежно, — пожал плечами прапорщик, снова чуть энергичнее, чем следовало бы. — Расколется в теле, ничем не обнаружить и не вытащить, никакая эльфийская медицина не поможет. Сдохнешь с гарантией.

Борец стоял почти вплотную, дыша в правое ухо.

* * *

— Меня все зовут Почтальоном, — обойдясь без каких-либо приветственных слов, произнес хозяин. — Я их грабил. На Юге. Там жарко, но хорошо. Не для меня.

Подолянский криво усмехнулся. Он ждал чего угодно, но не такого.

В одной из задних комнат портового кабачка, где напивались матросы-речники с хлебовозов, за крохотным — только локти умостить, да листок бумаги положить — столиком, сидел здоровенный и пузатый гоблин. Макушкой он почти касался потолка. Почтальон нацепил на нос очки, выудил из жилетки часы — себе под стать, могучий хронометр в серебрянном корпусе. Скосил один глаз.

— Полшестого вечера.

— Мне точное время как-то без надобности, — развел руками Подолянский.

Происходящее отдавало каким-то сюрреализмом, и совершенно не пугало. Хотя небольшой топорик, висящий у Почтальона за спиной, на вбитом в стену крюке, явно раздробил не одну голову — выщерблины очень уж характерные. Компанию топорику составляло с пару дюжин разнобразнейших ножей, среди который Подолянский заметил пару орочьих кинжалов, потертый грабендольх, еще похожий на серп нож-сучкоруб. И, неизвестно зачем, выставленная на показ, простецкая, даже примитивная швайка-свиноколка, с треснутой рукоятью, небрежно обмотанной синей прорезиненной лентой.

— Знаю, — снова скосил взгляд Почтальон, почесывая свободной рукой пузо, — жизнь сейчас такая. Никому не надо ни точное время, ни хорошие книги...

Анджей дипломатично промолчал. Вернее, он просто не знал, что тут сказать можно. Как-то очень уж затейливо прыгали мысли могучего гоблина.

— Мне нужна твоя помощь, офицер. И за это я помогу тебе. Почти всем, что тебе надо.

— Давай наоборот? Утром мне, вечером тебе?

— Много хороших людей умрет, — непонятно ответил Почтальон, но Анджей понял, что они договорятся. А еще понял, что цена окажется высока, и он пожалеет — не раз пожалеет — о своем согласии. Но жалеть станет позже. А согласится — сейчас.

* * *

— Выдумщик, ты, дружище, — полковник положил пистолет обратно, взял часы с неподвижными стрелками, пропустил цепочку меж пальцев. — Небось, и в самом деле думал, что мы на такой фокус купимся?

Он щелкнул ногтем по корпусу там, где находилась скважина для заводного ключа. Слишком широкая для ключика, в самый раз для крошечной пули.

— Мало ли, — ответил прапорщик, — фокусов в мире много. Иногда срабатывает и самый простецкий.

— И хотел меня из него застрелить? Этим просяным зернышком?

— Не застрелить. Там 'яркий' порох в особой навеске. Чтобы полыхнуло прямо в рожу. И не тебя. Я ждал охранника, но кто знал, что у тебя в телохранителях 'алые гренадеры'? А так могло бы получиться.

— Да, могло бы... — согласился после некоторого раздумья полковник, пропустив мимо ушей упоминание о гренадерах Герцогства и тем, подтвердив догадку Подолянского. — Значит, все понял, — констатировал он тоном, который как в криминальных романах, предвещал только и исключительно злокозненное.

'Могло бы...'

А теперь не получится. Все умерли напрасно. Никто не отомстит за них. И память о волосах Яры, рассыпавшихся по подушке, уйдет навсегда вместе с ним, Анджеем. Как глупо.

Как глупо...

— Но вернулся? Зачем? Ты в списках погибших, бежал бы на край света, скрылся без следа... — теперь в голосе полковника сквозило искреннее удивление.

Прапорщик побледнел еще больше, так, что крупные сосуды затемнели под кожей синеватыми линиями. На лбу выступили крупные капли пота. А пальцы левой руки задрожали, очень мелко и часто, словно гитарная струна на самом излете ноты. Никто не обратил на это внимания, ни полковник, ни его телохранитель — эка невидаль, еще один испугался до полусмерти, хоть не обмочился, и то хорошо.

— Кстати, тут вчерашнего оружейный склад неизвестные злодеи подломили, — заметил хозяин кабинета. — А помогал им какой-то офицер, которого вроде никто из охраны в лицо не знал, но всем рожа его показалась странно знакомой. И выправка настоящая, не поддельная, и рык командный. Караульные бдительность и потеряли. Не знаешь, кто бы это мог быть такой? И зачем настоящему офицеру понадобилось якшаться с бандитским отребьем, да еще и нелюдью? Точно не знаешь?

Тьма окружила Подолянского, заглянула в самую душу, лизнула сердце потусторонним льдом. Выморозила все мысли, сомнения и тревоги. Казалось, сам страх обратился в ледяной столп и осыпался бриллиантовым крошевом, черным, как тьма по ту сторону жизни. И снова возвратилось чувство Смерти. Анджей точно знал, что Она стоит за спиной, внимательно всматриваясь невидящим взором. И если Смерть находилась вовне, то голос старого шамана зазвучал в самых сокровенных глубинах души. Он подсказывал, что и как нужно делать непутевому Человеку Границы, чтобы пережить этот час и день...

— Совсем ты, друже, испортился. Прямо не пограничник, а какой-то столичный декадент, — вещал меж тем полковник. — Начитался книжек для впечатлительных дам, решил изобразить эльфийского убийцу, 'что крадется, невидимый в ночных тенях, смерть приносящий'. Вот твой гауптман оказался умнее. Выслушал объяснение, понял, что к чему. Ходит теперь ротмистром. Хотя, ты и так знаешь, тебя видели в Вапнянке... Пытался разговорить, воззвать к совести? У Темлецкого семья и выслуга лет. Он ненавидит нас — я его понимаю, есть за что, но ненавидит тихо, не выказывая и крошкой. Ты его пойми и прости, договорились? А то ведь семья есть и у тебя...

Губы прапорщика шевелились, не выпуская наружу ни единого звука, словно незваный гость молился. Лицо странно кривилось — мелкие судороги стягивали мимические мышцы, а губы посинели, как у мертвеца. Полковник поморщился, решив, что пограничник потерял себя от страха. Тем более, что Подолянский начал нервно поправлять запонки и одергивать рукав со шнурком. Суетливые руки — вернейший признак дрогнувшей души.

— Что ж, пора заканчивать. Наше маленькое угольное предприятие не терпит шума и стороннего внимания. Тем более сейчас, когда оно вот-вот станет побольше...

— Когда вы, наконец, открыто продадите Герцогству родину за 'черное золото'? — усмехнулся прапорщик.

— Подолянский, ты дурак, — без обиняков сообщил полковник. — И не чувствуешь важность исторического момента. Угольный дефицит — вещь страшная, и хоть мало кто о том думает, беда уже просматривается на горизонте. Без 'горючего камня' нет жизни, а мы сидим на последних в известном мире залежах отличного угля, которого даже с геометрическим ростом добычи хватит на полвека, а то и дольше. Но хватит лишь кому-то одному. За тот уголь прямо на наших землях схлестнутся Арания и Герцогство, в ближайшее десятилетие, не позже. Предотвратить войну невозможно, защитить свое добро у Республики сил нет, так что остается лишь выбрать сторону. Летающие корабли Арании это, конечно, сила, но я больше верю в йормландскую артиллерию. Так что, я выбрал. Ты... тоже, можно сказать, выбор сделал. Вот и прими его.

— Прямо здесь? — глухо спросил Анджей.

— Конечно, — буднично подтвердил полковник. — Слишком уж ты живучий. А эти стены и не такое видали. Не беспокойся, Хофер все сделает быстро, он мастер. Аккуратно задушит и делу конец, — офицер мгновение подумал и брезгливо бросил, — в общем, можешь сказать напоследок что-нибудь этакое, броское. Чтобы я прям устыдился на всю жизнь и до гроба страдал угрызениями совести, вспоминая всю свою неправду. А то и застрелюсь вдруг, к чертовой матери.

— Тебе не будет стыдно, — Подолянский посмотрел прямо в глаза полковника. — Откуда у тебя совесть?

Узелок распустился в одно движение, как намыленная леска. Шнурок скользнул по рукаву тоненькой змеей, словно и не было на нем частых узелков. Полковник увидел, как зрачки Анджея резко расширились, заполнив радужку одним скачком.

В следующее мгновение Подолянский развернулся и резко взмахнул правой рукой...

Шаман сказал бы, что веревочка пропитана вытяжкой из чудесных кореньев, которые придают особые свойства разрушения плоти огнем. Ибо магия скрывается в овеществленном, и ее можно перенести с предмета на предмет, привив, словно ветвь от одного дерева к другому.

Химик, случись ему обследовать шнурок, изумился бы и сказал, что тот обработан очень странным реагентом на растительной основе с высоким содержанием щелочи, который бурно взаимодействует с некоторыми жидкостями. В том числе и с кровью. Но поскольку в кабинете полковника не оказалось ни шамана, ни химика, эффект просто случился, без всяких объяснений.

Шнурок с оттягом хлестнул по физиономии борца, вспоров кожу твердыми узелками. Телохранитель отшатнулся, закрыв рукой лицо, где от виска до подбородка, через рассеченные губы стремительно вспухала багровая полоса. Выступившие капельки крови пузырились, словно пена в химической реторте. Полковник с отвисшей челюстью замер соляным столпом, а Подолянский уже наседал на борца, втянув голову в плечи, буквально повиснув на противнике всем телом. Анджей отлично понимал, что у него есть секунда, может две, при огромной, небывалой удаче — три. А затем враги придут в себя. И ему конец. Вся надежда была на то, что прапорщик правильно 'расшифровал' охрану, и борец действительно 'алый гренадер' в отставке, на вольном заработке.

Сердце ударило один раз...

Схватившиеся бойцы налетели на стену. Борец рычал и вслепую молотил Подолянского левой рукой, попадая по голове и плечу. А правой тщетно тер рассеченное лицо, которое жгло, словно в рану плеснули кислоты. Один из ударов пришелся по уху и, кажется, сломал хрящ, но прапорщик боли не чувствовал. Облапив телохранителя, он хлопнул того по заду, обтянутому брюками в мелкую клетку, и зашарил вслепую, как любитель непристойных удовольствий в ночном саду у Болотной. Пальцы левой работали так ловко, будто и не случилось с рукой ничего, просто идеально работали, прямо скажем. Даже удивительно, право-слово!

Сердце ударило второй раз...

Время заканчивалось. Полковник выдохнул: 'Твоюжгосподадушу...' и, не закончив, зашарил на подносе, ловя рукоять. Офицера слишком давно не пытались убить лицом к лицу, и полковник забыл о собственном оружии в кобуре на поясе.

Борец оправился от первого шока и с размаху врезал Подолянскому ладонями по ушам, но промахнулся и удар, способный нокаутировать любого противника, лишь доломал хрящ. Рыча уже не столько от боли, сколько от ярости, телохранитель откинул назад голову, чтобы на обратном движении лбом сломать прапорщику нос — классика уличных драк и грязной, без правил, борьбы в партере. Но Анджей уже сам расцепил хватку, и сокрушительный удар лишь скользнул по кончику носа. Упавший котелок завис в падении, опускаясь медленно-медленно...

Сердце ударило в третий раз...

Котелок бесшумно упал на ковер. Тихо щелкнул замок ножа с костяными накладками на рукояти и не заточенным лезвием. Гренадер носил его точно, как и рассказывал Водичка — в заднем кармане брюк, наполовину открыв, рукоятью вниз, клинком вдоль бокового шва. Так, чтобы нож окончательно раскрывался на одном движении, покидая карман. Будь на борце человеческий сюртук или пиджак подлиннее — Подолянский не успел бы достать оружие врага. Но прапорщик успел. И сразу начал частить уколами без замаха, 'что твоя швейная машинка'. Пусть нож оказался лезвием туп, зато острие было как шило или скорее даже гравировальная игла, таким и полицейскую кирасу скрытного ношения, что потоньше, можно пробить, если сильно постараться.

Полковник мог успеть и даже, скорее всего, успел бы сохранить жизнь телохранителю, не отдаляй кабинетного сидельца от славного боевого прошлого столько лет. Достаточно выхватить свой револьвер или цапнуть любой из двух, что лежали на подносе. Но офицер слишком привык жить спокойной, несуетливой жизнью мутных интриг, а воевать исключительно словом — письменным или нашептанным в нужное время в нужное ухо.

Он опоздал на мгновение, и когда полковник уже поднимал револьвер Подолянского, прапорщик развернулся к нему, оскаленный, вымазанный в крови, с ножом в левой руке. Борец сползал по стене, неловко взмахивая слабеющими руками. Вся кровь осталась под шерстью пиджака, расползаясь темными пятнами. А поскольку было ее до черта, серый пиджак очень быстро становился двуцветным, серо-черным.

Анджей ринулся к полковнику, будто намеревался пройти стол насквозь. Офицер нажал на спусковой крючок. Ничего не случилось — у Подолянского в кобуре была старая солдатская модель без самовзвода. Не дожидаясь, пока враг поймет свою ошибку, прапорщик метнул нож, точно помня, что последний раз он 'кидал ножики' много лет назад, в далеком детстве. И точно зная, что попадет. Его по-прежнему вела темная, злая сила, и прапорщик действовал, не рассуждая, не колеблясь, реагируя лишь на то, что происходит.

Нож пролетел над столом и вонзился чуть ниже скулы, распоров щеку и десну. Рука дрогнула, и полковник, справившийся таки с курком, промахнулся. Выстрел громыхнул в запертом кабинете, взрывом гаубичного снаряда. Звуковой удар отдался в сломанном ухе, но боль была где-то далеко, в стороне, за темной завесой, отделявшей Анджея от мира живых. А пистолет со стеклянной пулей — вот он, на расстоянии вытянутой руки или чуть дальше. Полковник смахнул торчащий из физиономии нож, как огромное кровопийское насекомое, взводя курок снова. Но Подолянский успел раньше.

Жахнуло еще громче, ствол маленького пистолетика разорвало винтом, одной спиральной трещиной по всей длине. Мощь современного капсюля и гранулированного пороха оказалась слишком велика для старого ствола. Правая рука прапорщика онемела, пальцы сами разжались, выронив бесполезное оружие. Брякнуло, стукнуло, где-то на уровне колен послышался булькающий звук и что-то похожее на 'Блл... оухххх ллляааа...'

Продув окошко в дыму, Анджей обнаружил, что полковник лежит у самого камина, мелко суча ногами. Револьвер он так и не выпустил, но поднять уже не мог, тем более направить в цель. Живот офицеру разворотило совершенно несоразмерно калибру, словно пограничник палил из лупары, начиненной мелким гравием.

Прапорщик оперся на стол и перевел дух. Тело переполнилось энергией, но каким-то седьмым, а то и восьмым чувством Анджей чувствовал, что это как заряд энергии солейл в батарейной банке старого образца — он утекает независимо от того, используют ее или нет. Просто во втором случае разрядка происходит чуть медленнее.

— Как-то я все немного по-иному представлял, — сообщил пограничник умирающему. Потер правую кисть, разгоняя кровь по одеревеневшим пальцам. Отстраненно подумал, что как бы кабинет не изолировали, два выстрела услышали во всем здании. А значит, уходить придется шумно. Впрочем, у него, самое меньшее, четыре минуты до того момента, как взорвутся две небольшие бомбы, заботливо уложенные в мусорные баки проворными гоблинами Почтальона. Конечно, если тот исполнил свою часть сделки.

Полковник тяжело, хрипло выдохнул, зафыркал, рассеивая капельки крови по мундиру и собственной физиономии. Снова попытался приподнять револьвер, и Подолянский на всякий случай подошел ближе, чтобы откинуть оружие ногой. Что делать дальше, пограничник не совсем представлял, но был уверен, что тень за спиной проведет нужным путем. В дверь уже барабанили, но звук шел глухо, так сказать 'многослойно', и замок открывался только изнутри, так что минута-другая у него еще были. Анджей поднял гренадерский нож и сунул в карман, правильно, а не по-мудацки, то есть закрыв. Хороший ножик, пригодится. Стараясь не измазаться в крови еще больше, обыскал полковника без всяких сантиментов, кантуя как разделанную тушу. В итоге, обрел небольшую, изящную 'перечницу'-семистволку гномовой работы. Прикинул свои возможности. Четыре заряда осталось в револьвере, семь в офицерском пистолетике. И нож! Не забудем про добрый нож с клинком в две ладони длиной. Это 'за' Подолянского. А 'против' — трое гренадер и все остальное здание, в котором неизвестное, однако наверняка отличное от нуля число вооруженных людей.

Подолянский криво усмехнулся. Тьма за плечами качнулась призрачной тенью. Смерть по-прежнему стояла за спиной, она не могла увидеть самого Анджея, но исправно забирала всех, кого он вычеркивал из жизни. Хорошее партнерство. Подолянский закрыл глаза, вдохнул и выдохнул, готовясь. Полковник на полу внезапно ожил и сумел сфокусировать взгляд на своем убийце.

— Стооооой... — мучительно выдохнул офицер.

— Сдохни уже, — без особой злобы посоветовал прапорщик, расправляя плечи. Револьвер он держал в правой руке, 'перечницу' в левой. Все-таки Анджей не очень доверял увечной ладони, а у револьвера отдача была куда сильнее.

— Они ... обещали... — прокаркал полковник, пытаясь зажать рану непослушными пальцами. — Обещщщааали...

— И даже охрану дали, — согласился Подолянский, думая, что небольшая речь в напутствие полковнику была бы в самый раз, однако времени нет. В дверь колотили все сильнее.

— Падлы... обманули... сказали... то всех убралиииии, — просипел враг на полу. Каждое слово давалось ему со все большим трудом, ненависть кривила и без того перекошенное лицо, распоротое ножом. Однако Подолянский чувствовал, что ярость и злоба умирающего нацелены не на пограничника. В последние минуты жизни предатель ненавидел не собственную глупость и не убийцу перед собой, а тех, кто обещал златые горы, но в итоге привел к мучительной гибели с пулей в кишках.

— Слушай... запоминай... — воздух свистел и булькал, проходя через залитое кровью горло, полковник прокашлялся и продолжил, торопливо проталкивая слова, спеша отомстить бывшим подельникам из могилы. — Езжай в Стальной Город...

Полковничья речь обрела достаточную ясность.

— Там ищи театр...

— Какой театр? — уточнил Анджей.

— Идиот! — выдохнул полковник. — Не театр... Театр! — он даже пристукнул кулаками, насколько получилось, от злости на непонятливость свидетеля.

— Я понял, — качнул головой Подолянский, хотя на самом деле ничего не понял. Но запоминал.

— Будет непросто... Но раз ты здесь так нахулиганить смог... — офицер снова закашлялся.

Время уходило, дверь уже ходила ходуном. Снаружи, за матовыми окнами, разнесся пронзительный свист полицейской дудки. Прапорщик слушал, понимая, что каждое слово открывает ему краешек тайны, которую предстоит разгадать. Во имя слова, данного шаману. Во имя всех, кто остался на снегу. Ради Яры, которая теперь живет лишь в его памяти. И это знание тайны было важнее всего. Важнее любого риска и самой смерти.

— Найдешь Театр, найдешь и Доссена, — почти без пауз и хрипа выдавил полковник. Он страшно побледнел, глаза утонули в посиневших орбитах. — А где Доссен, там вся труппа...

Судорога свела ноги умирающего, кулаки сжались и мелко застучали по ковру. Полковник задвигал нижней челюстью, как вытащенная на берег рыба. Подолянский молчал и ждал.

— Бертольдина, — очень четко и ясно вымолвил офицер. — Вас отработала Бертольдина. Она отвечала за махинацию с геологической проверкой. Тварь с глазами дьяво...

Он не успел закончить. Тело обмякло разом, как у трупа, чьи мышцы перестали бичевать солейлом через провода. Полковник смотрел в высокий белый потолок пустыми глазами, в которых больше не было жизни.

Театр. Доссен. Бертольдина.

Анджей уже слышал эти имена, давным-давно, они стучались из самых глубин памяти, однако никак не могли пробиться. Что-то знакомое, 'книжное'.

Сколько в столице Герцогства театров?.. Однако об этом следовало подумать позже. Теперь же предстояло выйти из здания цвета 'бычья кровь суточной выдержки'.

Живым.

Сколько их будет? Десяток, два? Сколько ни есть, все мои, подумал прапорщик, и тень за плечами довольно качнулась, раскинув по стенам незримые крылья.

За окнами раздалось два взрыва. Один за одним. Вечер расцвел красным цветом, над гвардейским 'замком' повисли в воздухе сигнальные ракеты.

— Встречай первого, старик, — прошептал Анджей. — Хорошо дело пошло.

Подолянского повело, в глазах мутнело. Сердце пропустило удар. Видимо, сказывалось нечеловеческое напряжение прошедшей схватки. Но так никуда не годится, он же так приляжет на коврике без сил — подходи, бери голыми руками. Если только ...

Анджей зачертыхался и полез во внутренний карман. Скрытая подкладка, которую пропустили на досмотре, поскольку внутри ничего тяжелого или острого не имелось. Только порошок, дар Южных островов и Почтальона, лично. Можно сказать, бонус к удачной сделке. Пользоваться даром кордонщик не собирался, но и выбросить пожалел. Может и к лучшему, что оставил. Самое время проверить, так ли хорош приварок.

' — Сыпь в воду, сколько есть. Сухой сожжет глотку.

— Только в воду?

— Да хоть в мочу. Главное, сыпь в жидкость, — Почтальон оглядел Анджея с ног до головы, фыркнул, — и пей. Кикса-а-ади'.

Анджей зашарил взглядом по кабинету. Увы, стеклянный графин по ходу всех эволюций слетел с широкого полковничьего стола, разбился, вода расплескалась по паркету мелкими лужицами — даже кошку не напоить. Кордонщик чертыхнулся, схватил осколок графина поизогнутее.

Дверь перекосило в косяке, верхняя петля отлетела, со звоном. Снаружи бегали, кричали и призывали к оружию. Суматоха вышла знатная.

Подолянский склонился над трупом борца, рванул покойнику рукав, несколькими взмахами распорол вену. Еще не остывшая кровь ленивой, неспешной — сердце то встало — струйкой потекла в осколок графина. Теперь щепотка порошка, пальцем размешать... Пограничник зажмурился, и опрокинул в глотку получившийся раствор, стараясь не упустить ни капли, мимоходом порезал язык об острую грань, однако неглубоко, терпимо. Замер, ожидая, когда подействует адская смесь.

Забавно, а ведь колонель на самом деле оказался в чем-то прав. Действие пошло совсем как в книжке для столичных декадентов и впечатлительных дам. Только не про тайных убивцев, а про мистических кровососов.

— Встречай первого, старик, — повторил Анджей, глядя на труп. — И жди остальных.

Эпилог

Молодая женщина, которую Анджей знал как Юлию, сидела за столом, выпрямившись. Развернутые плечи, сведенные лопатки, благонравие в каждом жесте — прямо таки метресса из столичной школы для юных аристократок. На встречу Юлия надела строгое серое платье — подол до щиколоток, воротник под горло — и шляпку, под стать. Пышные локоны Юлия убрала в тугой узел и спрятала под шляпку. Из украшений на 'метрессе' блестела лишь скромная брошь из янтаря в серебре. Глаза скрыли очки с круглыми и сильно затемненными линзами, как у слепых. Лицо замерло, подобно маске, губы, в тусклом свете газового светильника, выкрученного на минимум, казались синими, как у повешенной.

Человек, сидящий напротив Юлии, полностью скрылся в глубокой тени — виднелись лишь пальцы на подлокотниках старого кресла. Пальцы, чуть подрагивающие, с деформированными суставами, лишенные ногтей. Руки невидимки, покрытые мелкими шрамами, будто изуродовал злой скульптор-волшебник, измял, скрутил как глину, да так и бросил, не закончив костоломную работу.

— Касательно последних... событий, — сказал человек из тени. — В целом я рад, что вы снова оправдали возложенные ожидания. Несмотря на сопутствующие эксцессы, вы сократили ущерб с потенциально катастрофического до вполне приемлемого. А участие в деле неких персон осталось надежно скрытым за кулисами. Покровители довольны, престиж и репутация нашего небольшого сообщества еще более укрепились. Вас будет ждать премия.

В противовес тремору, что не отпускал руки, заставляя отбивать неровный мотив, голос был преувеличенно ровным, механически безликим.

— Однако требуется прояснить один момент..

— Момент? Всего один?

Газовый огонек плясал двумя отражениями в непроницаемых линзах очков Юлии. В иной обстановке синие язычки пламени можно было бы назвать 'чертиками'‎, но здесь и сейчас они напоминали скорее призрачные огни на болотах.

— Возникли некоторые осложнения. Быть может, возникли...

— Не с моей стороны. Работа проделана чисто. Конечно, с поправкой на то, что план пришлось менять на ходу.

Зашуршала бумага, изувеченная рука протянула женщине газетный листок. Шорох утонул в железном перестуке проезжавшей снаружи конки. Последний круг, затем на улицах Ярнборга, столицы Герцогства, останутся лишь наемные экипажи. Юлия отметила броский заголовок — 'По конфиденциальным источникам!'‎ — и дату. Обычный бульварный листок из Крукова, заметка двухнедельной давности. Аккуратно взяла газету, легким движением расправила загнувшийся лист, пробежала глазами по диагонали.

— Это все еще представляет нашу проблему? — уточнила она, понизив голос. Здесь, в окружении изъеденных древоточцами книжных полок и шкафов, подслушивать было некому, рассыпающиеся в прах картонные папки со старыми бумагами надежно хранили свои секреты и оставались глухи к чужим. — Мне казалось, дело с Юденским и 'угольный заказ'‎ окончены.

— В газете описано то, что более-менее общеизвестно, — теневой человек будто игнорировал слова Юлии. — Дерзкая акция революционеров-социалистов, трагическая смерть полковника. Событие неприятное, однако, предсказуемое, учитывая склонность нашего конфидента к ненужному риску и быстрым деньгам. Слишком много врагов и оттоптанных ног. Скажу больше, в силу указанных привычек Юденский начал представлять определенное неудобство для наших покровителей. Мы сами подумывали над чем-то подобным. Но кто-то опередил нас. И это проблема, потому что мы не знаем, кто. Понимаете?

— Да.

— А вот то, что осталось скрытым от пристальных взоров общественности. Портрет убийцы. И это все, что о нем известно.

Следом за газетным листком последовал еще один. Другого размера, другой текстуры и плотности, намного выше качеством. Стандартный лист для художественных набросков грифелем и углем. Рисунок, несмотря на дорогую бумагу и твердую руку живописца, казался неряшливым, бросовым, скорее всего из-за многочисленных следов черствого черного хлеба — лучшего ластика из всех возможных, даже лучше, чем аранийские, из каучука. Похоже, лицо нарисовал очень хороший мементографик, собирая из многочисленных описаний очевидцев.

Юлия поднесла портрет ближе к слепым кругам темных линз, долго, почти минуту, рассматривала паутину черных линий, складывающуюся в портрет мужчины скорее молодого, нежели в почтенном возрасте, но состарившегося прежде отмеренного Создателем.

Стрижка короткая, настолько, что в прическу толком и уложить нечего. Физиономия голая, ни намека на усы или бороду, даже бакенбарды сбриты под основание. Черты жесткие, будто вырубленные из камня, ни единой плавной линии, словно убийца полковника долго болел и остановился на самом краешке грани, за которой худоба превращается в изможденность. Широко расставленные глаза смотрели прямо, очень сосредоточенно и... жутковато. Мементографик был талантлив, он сумел так передать образ, что неведомый 'социалист-революционер'‎ смотрел с листа как живой.

— Этот человек вошел в уже известное вам здание, имел короткую беседу с нашим конфидентом, а затем пристрелил колонеля и устроил форменный погром с безобразиями. Более того, он ушел живым. Акционировал отнюдь не скубент с дедовским револьвером и не простой сицилист.

— Известно, о чем они беседовали? — уточнила Юлия.

— Нет. Единственного свидетеля разговора акционер положил там же. Его же собственным ножом. Очень, очень квалифицированный специалист.

— Прискорбно. И все же, какое отношение все указанное имеет ко мне? Это обвинение в недобросовестности?

Повисла тяжелая долгая пауза.

— Моя дорогая, вы совершенно напрасно выпускаете иголки. Если бы я счел, что вы в чем-то виновны, наш разговор строился бы совершенно по-иному... а возможно и не состоялся бы вообще. Но я произнес не 'вина'‎, а 'осложнения'‎, вы чувствуете разницу? Совершенно разное эмоциональное наполнение схожих вроде бы слов.

Юлия кивнула, признавая справедливость услышанного.

— Логическая последовательность следующая. Вы обеспечиваете успех небольшой акции с изысканием старых записей и ликвидируете ненужные следы. А спустя какое-то время некто, с шумом и пиротехническими эффектами, но очень квалифицированно убирает персону, которую мы использовали как главного проводника интересов нашего нанимателя. Причем, оба действующих лица определенно были знакомы ранее, покойный колонель сам пригласил визитера в кабинет. Возможно, указанные события никак не связаны. А возможно, что наоборот. И это повод для... определенной задумчивости.

— Никогда не видела этого человека.

— Мне показалось, вы были не уверены, — холодно заметил человек из тени. — Самую малость.

Юлия задумалась, подбирая слова. Затем ответила:

— Сначала, при первом взгляде, показалось, что черты знакомы. Этакая... тень узнавания. Думаю, вы понимаете.

В тенях обозначилось движение, словно собеседник Юлии кивнул, дал понять, что понимает о чем идет речь.

— Однако — нет, — уверенно закончила мысль женщина. — Просто типаж сильного, энергичного бойца. Я много таких повидала. Армия, полиция... Да на той же границе добрая половина тамошних служак может похвастаться подобной физиономией.

— Вы абсолютно уверены? Тени воспоминаний... иногда в них скрывается многое.

— Единственный человек, который похож на этот рисунок, чуть больше, чем типичный солдат, уже мертв. Это был один из пограничников, который думал, что влюблен в меня. Новичок-прапорщик. У него была еще какая-то темная страница в биографии.

— Вы видели это своими глазами? — быстро вопросил собеседник. Впервые что-то похожее на живой интерес, настоящее чувство, проявилось в его словах. — Его смерть? — пальцы на подлокотниках сжались так, что, казалось, дерево через мгновение хрустнет.

— Да. Я выстрелила в него дважды, из револьвера. В спину. От пуль такого калибра в упор не выживают.

— Но все-таки чудеса иногда случаются... — теневой человек поднял изломанную руку, дернул артритными пальцами, словно демонстрируя удивительные возможности чудесных спасений.

— Доссен, — Юлия вздохнула и впервые назвала собеседника по имени, — если бы он каким-то невероятным образом остался в живых, сколько нужно времени, чтобы залечить раны от револьверных пуль? И там не армейский калибр, там граница — оружие предназначено валить с одного выстрела орков. Что осталось бы от прежнего бойца?

Женщина демонстративно направила светящиеся отраженным светом линзы на увечную кисть собеседника. Рука человека из тени сама по себе служила отличным доказательством того, что самые чудесные чудеса не даются просто так.

— Да, это аргумент... — согласился Доссен после некоторого раздумья. — На всякий случай, аккуратно проверим больницы. Жаль, что эксгумацию уже не провести... — он еще немного помолчал, собираясь с мыслями. — Таким образом, вы гарантируете, что все концы аккуратно завязаны и убраны?

— Абсолютно. Свидетелей не осталось. И, насколько мне известно, никто до сих пор не пришел в полицию или газетную редакцию с заявлением об обратном.

— Да. Никто не пришел. И ни одно слово истины не выползло на свет. Я верю вам. И очень хотелось бы верить в совпадение. Я знаю, что временами они, то есть совпадения, бывают очень странными, почти мистическими. Но ... — он вздохнул. — Предпочитаю, чтобы их не было вообще. Будем сохранять осторожность. Будем учитывать, что возможно у нашей организации есть недоброжелатель. А теперь...

Доссен потер сухие, пергаментные руки, будто омывая их под невидимой струей воды.

— Теперь поговорим о новых заботах. Наших покровителей очень беспокоят 'Ангелы'‎, а также казус с работами доктора Шилля. Ситуация требует решительных действий, но прежде чем выпустить на подмостки Корнелиуса, я хотел бы попробовать решить дело... более скрытно и тихо. Вы готовы?

— Вполне, — сказала Бертольдина, снимая очки. — Мой отпуск длился достаточно долго, чтобы наскучить.

— Каждый раз, глядя в ваши глаза, моя дорогая, я восхищаюсь то ли божественным мастерством Создателя, то ли хаотическим чудом Природы, — скупо улыбнулся Доссен. — Итак, дело вот в чем...

* * *

Господин Барка Баннести сошел на набережную Ярнборга после заката. За спиной новоприбывшего господина отходил речной пароход, вокруг суетились последние пассажиры, грузчики тащили, подцепив крючьями, тюки да мешки, торопясь перекидать на баржи, что станут всю ночь сновать по речным каналам — кровеносной системе Стального Города. Сам Барка неторопливыми шагами мерил набережную, стараясь, чтобы выглядело это как небрежное фланирование. На самом деле, он смертельно устал и едва шевелил ногами. Определенно, раны даром не прошли, и господин с хорошими поддельными документами утомлялся намного быстрее прежнего. Да и сон теперь отнимал гораздо больше времени, часов восемь, а то и все девять вместо прежних шести-семи.

Стальной Город, даже в той его малой части, что была видна с одной из второстепенных набережных, казался огромным. Подавляюще огромным. Но Баннести до поры запретил себе всматриваться и оценивать. Он составил для себя задачу, разбил ее на ряд последовательных элементов и теперь их поочередно решал. Чтобы полюбоваться красотами самого богатого (и преступного!) города Севера еще будет время. Сейчас надо озаботиться ночлегом.

Черные волны плескались о камень. С каждым шагом приближалась широкая лестница — дубовые, черные от креозота ступени на стальном каркасе. Саквояж оттягивал левую руку, правую Барка держал в кармане длинного сюртука, похожего на укороченное пальто. Фонарщики уже обходили свои владения, запаливая газовые фонари длинными шестами. Дневные нищие и припозднившиеся торговцы разбредались по углам, готовясь уступить место знатокам полуночных дел — ворам и прочим апашам. Воняло тиной, дохлятиной и мусором всех мыслимых разновидностей. Вспомнились давние предупреждения ученого люда о катастрофическом состоянии водоснабжения и вообще рек 'Бриллианта Севера'‎.

Навстречу Барке шел местный житель, блондин, как и многие йормландцы. Ростом почти с новоприбывшего, в потрепанном сюртуке, с небрежно зачесанными волосами и бородкой 'бальбо'‎, которая недавно была щегольской, а сейчас начала теряться в свежей щетине. Ярнборжец смотрел перед собой мрачно. И вообще, производил впечатление человека, на которого свалилось слишком много неприятностей. Но привлекло внимание Барки не это — мало ли угрюмых бук бродит по миру (он и сам не производил впечатления довольного жизнью весельчака) — а то, что за отвернутым бортом сюртука мрачный дядька придерживал котенка.

Зверек пригрелся, выставив из-под сукна полосатую черно-серую головку. Длинные уши жили собственной жизнью, ловя каждый сторонний звук. А поскольку набережная шумела знатно, кошачьи ушки не замирали ни на мгновение. Большие желтоватые глаза взирали на мир с чисто детским любопытством, мордочка несла печать всемерного удивления, будто котенок все не мог поверить, что его взяли в тепло и под защиту.

Мрачный блондин придерживал зверька рассеянно, но в то же время крепко, вторую руку сжал в кулак, отбивая такт шагам. Барка и блондин поравнялись, еще пара шагов — и разойдутся. Тут Баннести неожиданно решился.

— Простите?..

Блондин мгновенно развернулся, так что котенок нырнул глубоко за пазуху — даже уши исчезли. Йормландец сморщился, видимо, хвостатый пустил в ход когти.

— Прошу прощения, не поможете ли вы мне советом? — обратился к встречному Барка, стараясь говорить медленно, аккуратно, скрывая акцент. Язык Республики был во многом похож на йормландское наречие, набравшись слов и оборотов за многие столетия соседства, но произношение существенно отличалось. Впрочем, похоже, родной язык гостя столицы был последним, что заинтересовало бы мрачного котовладельца.

— Да? — неопределенно вымолвил светловолосый. — Чем могу...?

На его лице застыло смешанное выражение, комбинация готовности выслушать и нетерпения человека, оторванного от собственных мыслей.

— Я гость в этом замечательном городе, — Барка все равно старался говорить как можно разборчивее и правильнее. — Не могли бы вы подсказать, где лучше путнику остановиться на несколько дней?

На самом деле, он постарался заранее изучить вопрос, в том числе и за время комбинированного морско-речного путешествия с пересадками. Но сейчас, узрев Ярнборг воочию, Баннести понял, что путеводители не помогут, вернее, помогут плохо. Чтобы обрести ночлег быстро и за умеренную плату, требовался совет местного.

Блондин подумал с полминуты, морща лоб и, когда Барка был уже готов отступиться от просьбы, неожиданно дружелюбно, кратко и в то же время исчерпывающе пояснил, куда идти и где свернуть, чтобы пройти в приличный пансионат с умеренной платой.

— Но без питания, — закончил мрачный котовладелец. — Только завтрак, кофе и булочка с яичницей из одного яйца.

— Сгодится, — кивнул Барка с искренней благодарностью. — Благодарю за совет.

— Не за что, кивнул в ответ светлый и повернулся, готовый продолжить путь.

— Позвольте еще вопрос.

— Да? — теперь в словах блондина сквозило явное недовольство. Котик опять выставил из-за пазухи владельца усатую рожицу — назвать это мордой язык не поворачивался.

— А в Ярнборге много театров?

Барка и сам не мог бы ответить себе — зачем ему этот вопрос? Почему именно сейчас и этому человеку? Просто... просто ему казалось, что разговор с первым встреченным йормландцем имеет глубокий смысл и должен решить что-то важное, очень важное. А своим предчувствиям, новоиспеченный Баннести, появившийся меньше двух недель назад из-под резца гоблина, профессионально подделывающего документы для Почтальона, привык доверять.

— Хватает. Какой нужен?

'Театр. Доссен. Бертольдина'.‎

— Э-э-э... все, — честно сказал Барка.

— Купи путеводитель, альбом оттисков Лоннефруа. Там лучшая карта города и перечислены все достопримечательности. Или полистай в читальном зале Мраморной Библиотеки, если покупать дорого. По будням вход бесплатный.

— Спасибо.

Котик за пазухой шевельнул усами, прикрыл черные глаза, довольно щурясь. Мрачный блондин машинально погладил короткую шерстку, зверек совсем зажмурился, заурчал.

— Удачи.

Случайный встречный зашагал дальше по набережной, не оборачиваясь. Шагал он быстро, как человек привыкший ходить много и далеко, но при этом не слишком целеустремленно, словно торопиться было уже некуда. Барка немного постоял, глядя ему вслед. От реки поднимался туман, неся миазмы гнилой воды и сточных вод. Мимо прошла баржа на угольном ходу, вода шумно заплескалась о берег, забранный в камень.

Анджей повел костлявыми плечами, сюртук захлопал на ветру. Природная ширь никуда не делась, но от былой мощи остались одни воспоминания. Прапорщик сильно исхудал, полтора пуда мышц испарились, словно лед под летним солнцем. Сюртук висел, как на вешалке. Изменилось лицо — заострились скулы, под глазами залегли черные тени. По утрам, когда Анджей брался за бритву, он не узнавал себя в зеркале. Из отражения смотрел бледный чужак, с диковатым взглядом потусторонненго выходца. Зато на смену мышцам в тело пришла непреходящая боль. Растеклась по венам и артериям, полноправной хозяйкой забурилась в плоть. Явившись один раз, она больше не отпускала, превратилась в неотъемлемого спутника — всегда рядом, всегда где-то на втором плане, как декорации театра.

Анджей запахнул плотнее сюртук, уже привычным движением нащупал в кармане костяную рукоять гренадерского ножа. Подумал, что и Баркой ему обретаться недолго, надо будет при первой возможности выправить новые документы, прервав любые связи с прежней жизнью и Княжествами.

Этой ночью ему предстоит забыть свое прежнее имя. Скорее всего, навсегда.

Подолянский глубоко вдохнул полной грудью воздух ночной столицы, напоенный мириадами запахов, от угольной гари до тонкого парфюма. Закрыл глаза, вслушиваясь в рокот Ярнборга, бледную тень шума, что обрушится на город с рассветом.

'Много хороших людей умрет'‎ — так сказал Почтальон. И Анджей опять с горечью вспомнил о цене, в которую обошлась помощь зеленого грабителя почты. А затем подумал, точнее, наконец, впустил в сознание мысль, которая не давала покоя со дня акции в здании цвета 'бычья кровь'‎.

Услуга Почтальону... постыдная, легшая тяжким бременем на совесть — то был первый шаг на дороге возмездия. И бывший прапорщик заранее свыкся с мыслью о том, что таких шагов окажется несколько. Но сколько еще их придется сделать? Чем доведется пожертвовать в следующий раз? Есть ли черта, которую он перейти не сможет?

'Театр. Бертольдина'.‎

Господин Барка Баннести уверенно зашагал дальше, к лестнице, пропитанной креозотом. Туда, где ждали пансионат со скромным завтраком, путеводительный альбом Лоннефруа в Мраморной Библиотеке, театры столицы Герцогов Осени, новые документы, новые люди... И дорога мести. Долгая, тяжкая, щедро политая кровью.

Куда более долгая и страшная, чем сейчас мог представить человек, уходящий в туман.

Конец