Серенькый волчок

Односельчан точно подменили, подсунув взамен участливых, приветливых людей злобных троллей. Нехватка воды как на ладони обнажила людскую мерзость; скрытая неприязнь, зависть, размолвки переросли в открытую вражду, обострившись до ненависти. Резко и бесповоротно стало ясно: каждый сам по себе и сам за себя. Только теперь Серый в полной мере осознал смысл выражения "человек человеку волк". Я не виноват! не виноват! — прохрипел он сдавленным горлом. Я не нарочно!

Навалилась глухая тоска; при мысли о матери, младшем брате, Людке щемило в груди, тревога за близких боролась с почти животным страхом. Страх победил.

Проклиная себя за трусость, Серёга побрёл к землянке. В деревне творилось неладное, и следить за событиями он перестал.

* * *

Он несёт с собой громы и молнии, ливни и морось, прохладу и тень; напоенный влагой воздух, туман и капли росы. Блики на речной глади, тишину заводей, лужи, брызги и шёпот ручья. И радугу в полнеба.

Так говорят.

У него нет имени. Имя утеряно, забыто, стёрто из памяти. Как мать нарекла ребенка, сокрыто во мраке лет. Человеческое имя ничто, пылинка пред ликом вечности. Он не пылинка, он — равный. Рождённый от смертной и выросший в Безначалье, где никого нет, где ничего нет, лишь символы и знаки, тени и призраки. Где всё не то, чем кажется, и не так, как на самом деле. Он мальчишка с ободранными коленями, воплощение силы. Силе не нужно имя.

Об этом молчат. Люди не знают о Безначалье.

Кто он — неведомо, откуда — неизвестно, чего хочет — нет ответа. Когда иссякают терпение и надежда, когда пересыхают источники и обнажается дно рек и озёр, а брат поднимает руку на брата, может случиться всякое: вильнёт тропа под ногами, крутнётся волчком, и он окажется рядом — парень со шрамом на боку, с радугой за плечами. Герой? полубог? мессия? — любой ответ неверен. Он не человек, и он человек, у него была мать, и у него был дед, дом и друзья — грозный косматый морок и серый зверь с горящими плошками глаз. И родное болото. В зыбком и шатком мире Безначалья очень важно, чтобы у тебя кто-то был, не просто ночь и туман, но дом, дед, друзья. Чумазое детство с беззаботными играми и любимая колыбельная, свой угол и двор, и счастливая улыбка. Но проходит время, игры заканчиваются, детство заканчивается; смерть, не спрашивая, переступает порог, и как кутёнка швыряет во взрослую жизнь, на стремнину. Плыви, если можешь. Докажи, что достоин. Он лишился дома и деда, друга и привычной жизни, лишился и обрёл целый мир. Он идёт к людям, потому что он — человек, человеку не место в Безначалье, место человека — среди своих.

Чужие боги глядят ему вслед, глядят с усмешкой. Проходи, говорят они. Не задерживайся, говорят они. Это наша земля. Их слова злы, а усмешка безжалостна.

Боги ревнивы и не жалуют чужаков.

* * *

На подножном корме Серый быстро отощал. Он ел грибы — вешенки, рыжики, жевал корешки иван-чая и лопуха, грыз липовую кору; порой находил твердую зеленую землянику и засохшую бурую малину, заедал лебедой кислый щавель. Чтобы не заболеть, употреблял сныть. Преодолев отвращение, глотал червей и личинок. Утром слизывал с листьев драгоценную росу. Росы выпадало кот наплакал, и по ночам приходилось таскать воду из пруда в консервных банках.

К концу недели его шатало от голода, усталости и жажды. Серёга в отчаянии помышлял уже выйти к людям и во всём признаться, но поостерёгся. Это из-за него, корил он себя, он виноват в смерти Лёхи, виноват в том, что сожгли склады. Если в дыму и огне погибло несколько заброд, причина этого — он. Не приехала бочка, нет питьевой воды? Над семьёй Черкасовых учинили самосуд? Народ остервенел, потерял совесть и человеческий облик? В деревне поджоги, грабежи и убийства? Опять повинен он, Серый. Повинен кругом и везде.

Мерещились неясные звуки и шорохи; в глазах мутилось, распухший язык царапал дёсны, в ушах звенел комариный хор. Хотелось упасть прямо где стоишь и спать, спать... Из последних сил он добрался до землянки и свалился в беспамятстве.

В полубреду снилось морщинистое бабушкино лицо. Баба Нюра стряпала пироги на кухне: ловко орудуя скалкой, раскатывала тесто, клала заранее приготовленную начинку, защипывала края. Серёжа уплетал пирожки с картошкой и не думал ни о второгоднике Черкасове, ни о домашке по математике. На ночь бабушка читала ему "Морского волчонка" Майна Рида, треть или четверть главы. Малышу Серёже бабушка пела песни. Больше прочих мальчику нравилась колыбельная про волчка, смешила до слёз. Придет серенькый волчок, хохотал он, а я тоже Серый! Я сам его укушу!

Баба Нюра пела: серенькый. Привычка, объясняла смущённо. В этом был особый шарм.

Старушка преставилась позапрошлой зимой и не мучилась с нехваткой воды, невзгод на ее век и без того выпало достаточно. Укладывая внука спать, баба Нюра тянула нараспев — и утащит во лесок под ракитовый кусток. Что за ракитовый? — перебивал Серёжа, осознавая: он бредит.

Перед глазами разливался слоистый туман, в нём горели огни и глухо, грозно взрыкивал то ли гром, то ли зверь. Безумие качало его на мягких бабушкиных руках, качало в колыбели среди ночного леса; саднил бок — он ударился, когда падал, и грубые пальцы с культяпкой мизинца сноровисто зашивали рану. Он метался в горячке, и кто-то остужал лоб холодным прикосновением; бабушка склонялась над кроватью, заботливо поправляя одеяло, скрипели дубовые половицы, потрескивала лучина, ухала, хлопая крыльями, сова... Из запредельного, чуждого далёка доносился незнакомый голос, мужской голос, к нему присоединялся знакомый бабушкин: они пели вместе, они пели отдельно, очень давно и прямо сейчас.

Горячка отступала, боль отступала; в лунном свете журчала вода, и по дороге из серебра навстречу озлобленным, отчаявшимся, измотанным людям шёл спаситель.

* * *

Рассвет беспощаден. Рассвет заявляет свои права, властно, осязаемо, грубо. Выцветшую голубизну утра захлёстывает половодье красок. Первые лучи солнца, предвестники полуденного зноя, слепят глаза.

Здесь жарко и сухо, в почве мало воды, она глубоко-глубоко, так глубоко, что не достать. А вода на поверхности давно непригодна для питья. Либо нечистая, отравленная, либо солёная. Здесь так живут, день за днем, неделю за неделей, целый год и еще полгода. Притерпелись, обвыкли; смирились.

Если перепутать направление, можно попасть в довольно странный мир. Странный и уродливый. Но он не перепутал. Знакомый напев не мог лгать; тропинка вилась под ногами юрким полозом, тропинка вела в прохладную лесную сень. Через поле с никлой травой и растрескавшейся, похожей на глину коркой, через пашню с вывороченными твердокаменными глыбами, через безмолвную, точно вымершую деревню.

Не лаяли собаки, не мычала скотина, не квохтали куры; звуки шагов тонули в душной, давящей тишине. Ни ветерка, ни дуновения. Пара воробьев, вспорхнув с берёзы, перелетела на соседнюю; качнулись и замерли тонкие ветки. Дома щурились на путника бельмами разбитых окон, угрюмые, безучастные. Пустые. На окраине курилась дымом плешь свежего пожарища. Он втянул носом запах гари, запах скорой беды, тревоги и страха. Будущей беды и застарелого, подспудного, рвущегося наружу страха. Того, который лучше не знать и не испытывать. Никому, никогда. Страха, превращающего людей в зверей.

Здесь всё можно изменить, здесь всё нужно изменить. Помочь своим людям — тем, кто позвал. Исправить окончательно и навсегда. И не только здесь.

Остатки тумана, который он нёс с собой, развеялись на заре. Из-за верхушек сосен, заливая окоём алым светом, поднималось солнце.

Здесь слишком сухо! — прокричал он солнцу. Слишком! Мне не нравится!!

Это прозвучало как вызов. Это и был вызов: Давид готовился к схватке с Голиафом.

* * *

Серый не понял, что погнало его на опушку. Он встрепенулся, прогоняя липкий, тревожный сон, торопливо глотнул вонючей жижи из банки и поспешил к грунтовке, ведущей в деревню.

На полдороге между лесом и полем стоял человек. Он ждал.

Запнувшись о корень, Серый споткнулся и упал. Вскочил, потирая ушибленное колено; прикипел к пришлецу взглядом.

Человек стоял свободно и раскованно, под молочно-гладкой кожей бугрились мышцы; взор его был сосредоточен, а брови чуть нахмурены. Он будто чего-то ждал или к чему-то готовился. Льняные кудри рассыпались по голым плечам, босые ноги попирали землю. Высокий, статный, человек выглядел богом, сошедшим с картин Рафаэля.

Нет, не выглядел — был.

За ним горой высилась сизая туча. Ужасная, исполинская, заволокшая горизонт от края до края. В ней то и дело сверкали вспышки молний и страшно, раскатисто гремел гром. Тьма поглотила небо и землю, поднялся ветер. Это было невыразимо прекрасно, немыслимо; великолепно.

Туча льнула к человеку, ластилась игривым щенком, притворно ворча. Спокойный и неподвижный, он смотрел прямо перед собой и наконец поднял руку в приветственном жесте. От человека к туче тянулась тонкая кручёная верёвка. Он держал ее, как ребенок на детском утреннике держит шарик. Шарик рвётся вверх, а туча рвалась на волю. Из тесноты — на простор. Казалось, туча беременна новым потопом и вот-вот разродится.

— Кто ты?.. — прошептал Серый.

— Я пришел, — сказал человек. — Это тебе. Людям. Мой неприкосновенный запас.

Туча лопнула, раскрывшись диковинным цветком.

Хлынул дождь.

20 — 23.04.2018

Вторая редакция

©  Артем Белоглазов aka bjorn